Бесплатный фрагмент - Сибирские рассказы

Детство в деревне

Вспоминается тихое январское утро. Я чуть свет налаживаю лыжи — пора бежать в лес проверять петли на зайцев. Чуть заголубело, засинело, деревня ещё спит. Ни звука! Не слышно скрипа полозьев саней, молчат собаки. Свернувшись в клубок, они попрятались в сене — так холодно. Избы стоят по крыши в снегу — всё белым, бело. Только в одном месте поднимается ровный столб дыма из трубы — ранняя хозяйка где — то встала… Мороз ужасный, ноздри слипаются, выйдешь во двор, перехватит дыхание. Тихо, тихо в деревне… И вдруг в морозном воздухе на другом конце деревни:

— Апчхи, апчхи, апчхи!

Это дед Саватеев чихает на всю деревню. Выйдет раненько «до ветру» во двор, выставит белую бороду, заложит в ноздри щепоть табаку и раз десять — пятнадцать ахнет! Слышно не только у нас, а даже у Жабровых, живших на другом конце деревни — у Силаевского омута. И сразу просыпается вся деревня, люди улыбаются, вслушиваясь в чих деда Саватея. Собаки просыпаются и робко отзываются на чих. Новый день начался!

Пришла полноводная весна 1949 года. Всё кругом залило водой, по улице шли льдины, вода плескалась у самой завалинки. Мы с братом по очереди катались на цинковой ванне вокруг дома, не раз искупавшись в ледяной воде. На третий день наводнения я сделал самодельные вёсла и уплыл в ванне к соседям. Заигрался с другом Афонькой, а когда к вечеру собрался назад, понял, что стало ещё глубже — вода прибывала. Старший брат Афанасия — Иван уже давно отталкивал багром от дома большие льдины и тревожно смотрел в сторону Шегарки:

— Колька, останешься ночевать у нас. Мне в эту ночь не спать — ледоход будет ещё часов десять! Мать кричала от вашего дома — грозила тебе! Я не пущу тебя, хоть и рядом, а то можешь утонуть, если льдина собьёт твой «пароход». К вам — то льдины не доходят. Матери я крикнул, что тебе опасно плыть, и ты останешься у нас.

Я был несказанно рад и начал опять играться с Афонькой.

Как только потеплело, начали поправлять городьбу вокруг дома и копать огород. Наш дом с одним окном на реку, до которой было 250 — 300 метров, стоял напротив дома Кобзевых. Справа был дом Яшки-охотника, а слева болото. Наш огород выходил прямо к лесу, точнее, околку, за которым было поле, и шла дорога в соседнее село — Жирновку. Всего было около тридцати соток, но треть занимала целина, на которой мы впоследствии стали делать из навоза грядки для огурцов и построили сараи для скота. В конце огорода на целине, рядом с болотом, росла раскидистая ветла, на которой у меня всегда висела дуплянка, и скворцы первые в деревне всегда поселялись в ней. А под ветлой колодец, в который я всегда выпускал чебаков, выловленных в реке, а затем опять их удил.

Для ремонта городьбы вырубали в околке жерди, и заменяли вместо гнилых. Двор, где были грядки, мы огородили тыном (между жердями тесно переплетали прутья) от проникновения курей.

Как только начал таять снег, сразу же мы с братом сделали два скворечника. Мой был на ветле, а Шуркин — на жердине напротив окон. Тревожно спали всю ночь — займут ли? Чуть свет проснулся, слышу свист:

— Шурка, проснись! Скворцы, кажется, прилетели!

Подскочили к окнам — точно! На Шуркином скворечнике сидит пара чёрных птиц и заливается серенадами! А как же на ветле? Не одеваясь, выскочил в сенцы:

— Ура! Шурка! У меня шесть скворцов! Драка идёт между ними… Знать, мой скворечник или ветла им всем понравилась! Ну, пусть дерутся! Кто — то же победит…

Мать ворчит:

— Да одевайтесь уже! Хватит торчать на улице! Никуда не улетят ваши скворцы. Поешьте, и чтобы сегодня откинули всю завалинку от дома, чтобы не гнили брёвна. А потом продолжайте, дети, копать целину.

Впервые мы научились ловить рыбу. Удочки у нас немудрящие. Палка из гибкой ветлы или тальника, обыкновенная нитка вдвое, втрое, поплавок из сухого тростника — камышинки и крючок из иголки, обкаленной и согнутой. С крючка рыба часто срывалась, т. к. не было бородка, как у современных фабричных крючков.

Я очень полюбил рыбалку! Есть ли на земле что — нибудь приятнее этого занятия? Присядешь, сольёшься с высокой травой или камышом, не шелохнешься, не разговариваешь, только отмахиваешься от комаров. На душе тревожно и таинственно. Дрогнет поплавок, ещё сильнее, повело, вот ушёл под воду! Сердце бешено застучит, кровь в голову, рванёшь удочку — тяжело! Мелькнёт белое брюхо огромного чебака и исчезнет в тёмной воде — сорвался! Закричишь от досады, зло берёт, сплюнешь в сердцах.

Жаркое лето 1949 года катилось быстро и незаметно. Безмятежное детство в своём доме, новый круг друзей, новая обстановка хранила свои прелести. С братьями Кобзевыми мы самозабвенно игрались, боролись на лужайках, рыбачили, купались на пруду (на реке ещё боялись), бегали к детдомовским на спортплощадку. Но особенно любили мы в это лето бегать (конечно, босиком) по пыльной дороге на прутиках, представляя «конницу», а также катать колесо — обруч.

Мы также любили катать наперегонки впереди себя обруч из-под бочки. Из жёсткой проволоки изготавливаешь захват — кочергу, изогнув её особым образом. Вставляешь в кочергу колесо — и пошёл катить по дороге, соревнуясь, кто быстрее и дальше. Набегаемся так, что засыпаем мёртвым сном — не разбудишь! Во время дождей любили бегать по тёплым лужам, обдавая грязью друг друга. И всё это босиком — обуви нам не давали до самых холодов. Постоянные цыпки на руках и ногах от сырости, грязи и обветривания. На ночь мать всегда густо намазывала их солидолом — щекотало и щипало сильно.

Мать часто посылала меня в магазин, который был на другом берегу. Я любил поглазеть, как продавец Касаткин большим ножом режет аппетитный чёрный хлеб, насыпает соль, крупу, достаёт бутылки, облитые сургучом. Но особенно завороженными глазами смотрел, как Касаткин насыпает в кульки бабам круглые глазурованные пряники и сахарные конфеты-подушечки. Я только один раз попробовал пряник и конфету: как-то дал откусить кусочек Афонька. Очень вкусно! Стоит у прилавка Касаткин — сытый, жирный. Утирает руки после комбижира о подол халата. Отрезает кому — то отрезы материи разной: ситец, сатин, штапель, крепдешин. Редко, но привозят иногда в магазин какие-то фильдеперсовые чулки — так за ними сразу очередь из женщин. Как только все разойдутся — отрежет толстый чёрный кусок хлеба, посыплет его крупной серой солью и начинает медленно жевать. Я гляжу заворожено и слюни глотаю. Тут только он обратит на меня внимание:

— Тебе чего, малец?

Выскочу из магазина, обогну избу, иду по дороге к висячему мостику через реку и размышляю:

— «Хорошо Касаткину! Всё своё! Вот сколько хлеба, конфет, пряников! Жри, сколько хочешь! Не жизнь, а малина! Вырасту большим — обязательно выучусь на продавца»…

К школе мать справила нам с Шуркой кое-какую одежду и обувь. На мне красовались ещё довольно сносные белые бурки: подарила бабушка-соседка. Новая рубаха, штаны, пиджак. В матерчатой синей сумке носил тетради и книги, чернильницу-непромокашку. Но чернила у меня всегда немного выливались, т. к. сумкой болтал как попало, бросал её, где застала игра, а то и дрался ею. Сумка скоро вся покрылась фиолетовыми пятнами, а за нею тетради, книги, одежда. Сколько мать ругалась, била меня, отстирывала тряпичную сумку, штаны и рубаху от чернильных пятен, но я опять забывался, размахивал сумкой, сбивая осенью репейники, а зимой обтряхивая свисавший снег. Всё опять повторялось!

На Октябрьские праздники 1949 года пришли в клуб больницы на торжественное собрание. Обычный доклад …. «под руководством великого Сталина…», затем награждение передовиков. Вдруг главврач зачитывает:

— За достигнутые успехи и хорошую работу премировать повара Углову Анну Филлиповну полугодовалой тёлочкой!

Мы так и ахнули:

— «Живой тёлочкой? Вот это да! Молодец, мама!»

На следующий день завхоз привёз тёлочку к нам:

— Берегите её! Не вздумайте зарезать! Мать у неё породистая! В мае этого года родилась она. Уже ест всё — овощи, сено. Выпишете сено, морковь, бурак и брюкву у директора. Я подпишу накладную. Есть немного излишков. Не каждому работнику разрешаю…

Тёлку мы назвали Майкой, и твёрдо решили вырастить из Майки свою корову. Так нам хотелось молока, пахты, творога, масла! Всё это было у соседей, имевших своих коров. Первое время Майка жила в худом и холодном сарайчике, но наступили морозы и мы решили перевести её к нам в дом. Сколько новых забот навалилось на нас! Майке мы отвели угол сразу у входа, огородили двумя верёвками и на шею верёвку, привязав её к крюку в стене. Изба внутри не оштукатуренная и не крашенная, круглые брёвна на мху, небольшие оконца, полусумрак, душно. Тепло надо беречь — лишний раз дверь не откроешь, а с тёлкой теплее. На моей совести была обязанность собирать Майкины отходы. Делаешь уроки за столом на лавке, а сам косишь глазом за Майкой. Вот, слышишь, тёлка расставляется. Стремглав хватаешь банку из-под селёдки, и подставляешь под хвост Майки. Успел — хорошо, не успел — собирай с пола или вытирай! Но всё равно в избе вонища от мочи. Ночью к Майке не встанешь — так утром собирай.

Поужинав, забираемся на печь, и мать разрешает немного почитать вслух всем по очереди. Однако, недолго, т.к. керосина в лампе мало и его надо экономить. Шурка читает «Серую Шейку», «Бежин луг» или «РВС». Я любил читать «Дальние страны», «Два капитана» и про Павлика Морозова.

За сеном

Как-то в январе собрались мы с бухгалтером Тростянским за сеном для коровы. В районе посёлка Каурушки, километрах в десяти от нашего села, были покосы больницы, и там из одного стога нам дали разрешение (по выписке) набрать воз сена. А сено (колхозное, детдомовское, больничное и частное) зимой находилось в стогах на полянах в лесу, и по мере его расходования, ездили за ним на быках. Воровства тогда никогда не было, и все строго знали, где стоят в лесу твои стога. Борис Сергеевич жил рядом с нами, и мать упросила его помочь. Он был интеллигентным человеком, но абсолютно неприспособленным к жизни в этих суровых краях. Мы запрягли быка Сохатого и поехали в лес по накатанной дороге на Каурушку. Я одел всё, что мог — напялил одежду свою и брата Шурки, но всё равно было холодно.

Стоял тихий январский день. Мороз трещит — под сорок! Бледное солнце, лес весь белый, снег искрится, скрип саней раздаётся далеко. Бык размеренно ступает по дороге, весь в инее, пар из ноздрей. Мы завернулись в старую доху, мёрзнем. Говорить неохота, мороз перехватывает дыхание. Свернули с проторенной дороги по еле заметному следу саней в сторону. Бык тяжело проваливается по брюхо в снег. Несколько огороженных стогов стоят посреди большой поляны. Убираем жерди, загоняем быка, разворачивая сани. Борис Сергеевич командует:

— Коля! Залезай наверх и скидывай сено. Только сначала постарайся сбросить весь снег с верхушки. Подожди, дам сена быку, пусть подкормится.

По берёзкам, перекинутым через стог, залезаю наверх и скидываю снег. Поперёк саней положили четыре слеги, и я начинаю скидывать на них сверху холодное сено, а Борис Сергеевич укладывает и притаптывает его:

— Не спеши! Подожди, я чуть подравняю. Ну что? Согрелся чуть?

Одна рука у Бориса Сергеевича не работает, ладошка крючком согнута, сам высокий, худой. Усы, длинный горбатый нос, мохнатые брови — всё обмёрзло, а лицо красное, как бурак. Ничего у него не получается, сено постоянно съезжает то на одну сторону, то на другую. Ворчит, ругается:

— Сволочная жизнь!

Я же сверху подсказываю, куда класть сено.

Кое-как воз наложили, стянули жердёй сверху и привязали верёвкой к задку саней. Тронули быка. Сохатый изо всех сил натужился — воз ни с места. И так и сяк, батогом Сохатого, но крупный рослый бык не стронул широкий, осевший в снег воз. Много! Пришлось развязать и убрать немного сена. Опять бьём Сохатого — не берёт воз! Сани как вмёрзли в снег! Пришлось почти наполовину сбросить сено, и только после этого Сохатый потянул сани. Только выехали на проторенную дорогу, как на раскате воз перевернулся, и сено рассыпалось на дороге. Борис Сергеевич от досады ругает меня:

— Колька! Ты же сверху смотрел! Неужели не видел, что я кладу сено на одну сторону больше? Давай быстрее собирать!

А уже темно! Мороз крепчает. Зимние дни в Сибири короткие! Замёрзли. Я не выдержал и заплакал, еле помогаю недвижимыми руками складывать сено. Наконец, закончили, поехали. Уже давно звёзды на небе, мороз лютует, внутри всё гудит от голода и холода. Воз идёт боком — опять перегрузили на одну сторону. Борис Сергеевич вилами всю дорогу поддерживает эту сторону саней. Наконец, деревня! Неужели конец нашим мучениям? Никого на улицах — уже спят, даже собаки не лают.

На дамбе у нижнего пруда воз раскатился, Борис Сергеевич побежал, запнулся и носом влетел в сугроб. Я вместе с возом опрокинулся на лёд пруда и сено рассыпалось. От бешенства Борис Сергеевич стал заикаться:

— Прости меня Боже! Что за напасть? Немного не довезли! Это чёртов бык виноват! То плёлся, как черепаха, то учуял свой двор — побежал! Ах, ты, гад!

И начал бить Сохатого батогом. Закричал на меня:

— Беги скорее домой! Я оставлю сено здесь до утра, а быка выпрягу и отведу на хоздвор в больницу! Скажи матери — завтра привезу сено к вам.

В эту зиму мы ещё раза четыре ездили с Борисом Сергеевичем за дровами, т. к. прогорали они у нас быстро. Ездили в Красный лес. Так называли берёзовый лес, вместе с пихтовым — он был далеко от Вдовино. Ближние берёзки жидкие, не «жаркие», поэтому за лесом на дрова и строительство ездили за десять километров. Дорога накатанная, ехать легко, то и дело встречаются сельчане, приветствуют Бориса Сергеевича. Остановятся, покурят махорку, поговорят. Дорога, как в тоннеле — по обе стороны сугробы нависают, в сторону не ступи без лыж. Снега за зиму наметало до двух метров. По обе стороны дороги часто попадаются яркие и красные кусты калины, на которых сидят белые куропатки. Фыркнут, полетят на дальний куст. Придёт время, и я научусь ловить куропаток на силки из конского волоса, которые расставлял вокруг кустов калины.

В эту зиму мы научились кататься на лыжах. Своих лыж у нас пока не было и нам давали покататься друзья. Тихими лунными вечерами шумит вся деревня. Взрослые парни, девки и ребятня съезжает на санках и лыжах на лёд реки с высокой горки у молоканки — там были комендантские погреба для картошки и овощей. Визг, смех, крики, свист разносится на всю деревню! А Толька Горбунов — курносый, веснущатый озорник, сделал себе коротенькие лыжи из округлых дощечек большой бочки. Касаются они снега только в одной точке — крутись, как хочешь! Посредине брезентовым ремнём закрепил к пимам, снизу надраил воском до блеска — очень скользкие! Залезет на вершину погреба, гикнет и понёсся. Навстречу ватага с санями поднимается, кажется, разобьётся — прямо на них летит! Девчонки в ужасе кричат, визжат. А Толька вдруг перед самым носом делает резкий поворот почти под прямым углом, обойдёт, вильнёт поперёк склона и, как ни в чём не бывало, лихо скатывается далеко вниз и вдоль речки. Как я завидовал ему, его смелости, задору! Так и не смог я научиться кататься лихо, как Толька.

Зимой наш колодец замерзал, и его заносило двухметровым слоем снега. За водой приходилось ходить на речку — а это метров триста. Около Зыкиных был омут. К нему-то и сбегала тропинка. Идёшь с коромыслами по тропинке, спускаешься среди сугробов как бы в ущелье, внизу чернеет прорубь. Снимешь вёдра, глянешь вверх — нависает снег козырьком, а по бокам трёхметровые вертикальные белые снежные стены. Прорубь затянуло за ночь льдом. Думаю:

— «Так! Я первый пришёл. Вальки Новосёловой ещё нет. Засранка, видать, смотрит в окно и ждёт меня. Не хочет первой долбить лёд. Ну ладно, обойдусь и без неё!»

Углом коромысла пробиваю лёд, вылавливаю, выплёскиваю его, зачерпываю болотную тухловатую воду, думаю:

— «Бедные рыбки! Как вам тяжело там сейчас под толстенным двухметровым льдом и ещё большим слоем снега! Как вы там без воздуха, света, пищи?»

А чебаки, пескари и окуни как бы слышат меня и выплывают из глубины, но увидев меня, быстро ныряют обратно. Полюбовавшись рыбами, иду с коромыслами домой. А навстречу высмотрела, выбежала Валька. Тоже идёт по воду. Встречаемся глазами, вижу, заигрывает:

— Что — то ты долго спишь! Я уже раз пять сходила за водой!

— Врёшь, дура! Как же ты брала воду, если там лёд был толщиной со спичечный коробок?

— А это его опять затянуло.

— Да, да! Ври больше!

Она легонько толкает меня и бросает вдогонку снежок. Быстро ставлю вёдра на тропинку, догоняю её, толкаю в снег. Она с пустыми вёдрами летит в сугроб, и мы начинаем бороться. Вижу — одолевает сильная девка! Хватаю её за длиннющую косу и тяну. Ох, и любил я девчонок таскать за косы! Валька визжит, отпускаю, беру вёдра с коромыслами и иду дальше. Но она вдруг опять догоняет и толкает так, что вода выплёскивается из ведра на штаны и пимы. Они покрываются коркой льда. А иногда даже падаешь с вёдрами в снег. Тут уж не на шутку разозлишься, догонишь Вальку и носом в снег. А она коромыслом меня! Разругаемся надолго, иногда подерёмся до слёз, тогда матери вмешиваются. Позже опять помиримся. А за водой в день надо было сходить раз десять — хозяйство большое! Любил я смотреть, как корова смачно жадно пила большими булькающими глотками — вода из ведра на глазах убывает.

Эта долгая зима была для нас очень голодной. Мы собрали со своей целины не так уж много картошки. Мать обменяла часть на мешок ржи — вот и все запасы. А ещё надо было сберечь корову. Необходимо было как — то дотянуть до крапивы и лебеды — тогда все практически весной начинали ею питаться. Только сошёл чуть снег — мы стали ходить на бывшие колхозные картофельные поля на окраине села. Ещё не вязко, между глыбами чернозёма лежит лёд, и вмёрзшая в него картошка. Один бочок, что к солнцу — рассыпается от крахмала. Выдолбишь картофелину — тут же ешь! Вкусно! Только губы, щёки, руки всё в грязи! Насобираем мороженой картошки, разобьём, растолчём толкушкой, добавим немного отрубей или ржаной муки — получаются вкуснейшие оладьи!

Шавка

В начале апреля 1950 года, когда бушевал страшный снегопад, может, один из последних в том году, в дверь постучали. На пороге стоял лобастый человек с умными спокойными глазами. Невысокого роста, в больших болотных резиновых сапогах, в штормовке, с большим рюкзаком за плечами. Мы с Шуркой испуганно уставились на него. Что — то родное, знакомое исходило от этого доброжелательного лица.

— Да вы живёте в царстве Берендея! У вас же сказка — снега сколько! До крыши! А вход, как в тоннеле! Красотища какая! Ну, здравствуйте, Шурик и Колюшок! Я — дядя Вася! Не узнаёте?

Да, это был дядя Вася — младший брат отца! Это был он! Через тысячи километров он приехал из далёкого Сахалина, чтобы увидеть, навестить нас, вселить в нас бодрость и уверенность в лучшее будущее! Зашли в избу. Дядя Вася, увидев тёлку, засмеялся, похлопал Майку по спине:

— В тесноте, да не в обиде! Правильно! Хорошо зажили — своя корова скоро будет! К следующей зиме с молоком будете! Молодцы!

Переоделся, достал из рюкзака многочисленные подарки. Но самое главное для нас — дядя Вася привёз много, много цветных карандашей, блокноты, кисточки и краски. Подарил мне толстую книгу «Даурия», а Шурке «Угрюм — река». Я побежал сразу же в больницу:

— Мама! К нам дядя Вася приехал!

Мать изменилась в лице. Затем, радостная и взволнованная, закричала:

— Как? Неужели? Сейчас всё брошу и пойдём! Только скажу заведующей.

Пришли быстро. Мать кинулась к дяде Васе и заплакала:

— Ох! И намучились же мы, Вася! До сих пор не верю, что детей сберегла! Сколько горя, страданий пережили! Сколько рядом людей погибло! Особенно были ужасны три первых года — всё время стояли одной ногой в могиле!

Дядя Вася сам еле сдерживал слёзы.

Сварили картошку, чай, дядя Вася достал бутылочку вина. Выпили они с матерью, дядя Вася говорил о житье — бытье до самой глубокой ночи:

— Живу я в Охе — это небольшой городок на острове Сахалин. Прекрасные места у нас! Море, лес, горы, рыба валом идёт. Красивейший остров! Жена у меня Евдокия Фёдоровна — милейший человек! Души не чаем друг в друге! Вот только деток у нас нет! Она вот вам передала подарок. Всем вам троим связала тёплые носки и варежки.

Перед тем, как лечь спать, вышли с дядей Васей на улицу. Снег валил стеной — тяжёлыми, густыми хлопьями. Тихо на деревне. Белым-бело всё кругом! Ни скрипа саней, ни лая собак.

— Красотища какая у вас, дети! Вы даже не представляете, привыкли! —

восторгается дядя Вася.

Утром мама ушла на работу, мы в школу. Еле дождались окончания уроков, прилетели домой — не узнать! За полдня дядя Вася расчистил дорожки аж до земли к воротам, уборной и вокруг дома. Сбросил с крыши метровый слой снега, подмёл. Да и в избе навёл порядок — у коровы чисто, приготовил обед. У меня к дяде Васи масса вопросов — я его сразу полюбил. Особенно меня интересовали его болотные сапоги — здесь ни у кого таких нет. Они его, оказывается, очень выручили. Пятьдесят километров от Пихтовки он шёл к нам пешком, сейчас никто уже не ездит. Дорогу страшно развезло, под снегом воды до колен. А иногда оступишься чуть — ухнешь по пояс! Сапоги здоровские!

Дядя Вася прожил у нас две недели. Спали мы втроём на полу — разговоры до полуночи. Очень подружились и полюбили его. Он учил нас рисованию как бы заново. Раньше я терпеть не мог рисование, а теперь полюбил! Никогда до этого мы не видели цветных карандашей, а тут целое богатство — десятки красных, оранжевых, зелёных, жёлтых, чёрных, коричневых и синих. Дядя Вася рисовал с нами всё, что окружало нас: дома, коров, лошадей, собак, поля и лес, небо и тучи. Его рисунок «Наш дом» до сих пор находится у меня, и я часто смотрю на него, вспоминаю те счастливые дни. Мы с дядей Васей много гуляли по полям, по деревне, ходили к реке, в магазин, школу, детдом и больницу. Сделали три скворечника и повесили рядом с теми двумя, что были уже у нас. Много хороших слов сказал он:

— Коля! Шурик! Во что бы — то не стало — учитесь! Вам надо получить в будущем только высшее образование! Как бы тяжело не было в жизни — для вас главное учёба, учёба, учёба! Человек без образования — пол человека! Выучиться надо обязательно! Кроме того — учитесь доброте и терпению к людям! Не делайте зла людям, не завидуйте, умейте дружить! Не ленитесь, работайте, любите мать. Вырастите достойными гражданами нашей страны!

Через две недели дядя Вася собрался в дорогу — надо было уходить до большой воды. Дал матери денег, присели на дорогу.

Обнял нас, поцеловал крепко. На глазах скупые мужские слёзы. Долго махали вслед руками.

Отчим привёз из Жирновки собачку по имени Шавка. Коричневая, низкорослая, весёлая дворняга. Я её сразу полюбил и уже нигде с ней не расставался. Изготовил ремешок — верёвочку и везде водил её за собой. Играем в лапту с друзьями, привяжу рядом к кусту, иду в больницу, на речку, в лес, на поля, в магазин — везде со мной Шавка! Парта моя стояла у окна. Приду в школу. Напротив своего окна привяжу её к берёзке, и присматриваю за ней все уроки. Очнусь — учительница Елизавета кричит:

— Углов! Ты где? Посмотри на меня. Что ты смотришь постоянно в окно, а не на доску? А ну, повтори, что я сказала?

А где там повторить, когда мысли мои далеко и я «блуждаю в облаках»:

— «Идёт весна — красна! Как везде хорошо, а я вынужден сидеть на этом скучном уроке. Надо бы сбегать с Шавкой в лес погонять бурундуков или зайчат маленьких. Говорят, они уже появились, полно в лесу. Нет, пока ещё идёт последний лёд, сразу после уроков надо сходить к Силаевскому омуту, и попробовать заскочить с Шавкой на большую льдину. Будет ли она визжать?»

Стало тепло — мы уже бегали босиком. Я с собачкой бегал по вечерам встречать мать и отчима из больницы. Идёшь — уже темно на улицах, стал ходить через пружинистый, на канатах, мостик. Я любил дойти до середины мостика и покачаться. Шавка распластается по доскам, визжит, а мне интересно. И такая стала ушлая! Как дойду до мостика — упрётся, не хочет идти туда. Я стал втаскивать её на себе — визжит, кусается. Решил проверить — умеет ли Шавка плавать. Сбросил с моста — плывёт здорово! Только убежала от меня домой. Я решил из Шавки сделать не только отличного пловца, но и спортсмена — ныряльщика. Несколько раз сбросил и с большого моста — отлично выплывает! Усложнил задачу Шавке — сбросил её в водопад с мельницы! Шавка вынырнула очень далеко и так отчаянно работала лапами и визжала, что я подумал — от радости, видать понравилось. Пришёл домой — нет собаки. Не было её и на следующий день. Я везде её искал весь день — нет нигде! Заплакал вечером:

— Мама! Шавка пропала! Что делать? Я весь день искал — нет её. Убежала, видать, от меня в соседнее село, где нам её подарили знакомые. Завтра пойду туда её искать — обиделась она на меня за что — то.

Мать всполошилась:

— Ты что, бил её? Ни в коем случае один в Жирновку не ходи! Это далеко! Через два дня Филипп поедет туда по делам и сам поищет твою Шавку.

Я рассказал всю правду матери. Она не выдержала, и дала мне несколько затрещин.

А через три дня Шавка вернулась. Похудевшая, помятая, из глаз текли слёзы. Я тоже заплакал, стал обнимать, целовать Шавку, просил у неё прощения. Я понял, что Шавке не понравилось регулярное купание, и особенно водопад на мельнице. Больше я не купал мою милую собачку.

Весну мы играли в основном в лапту. За Зыкиным огородом на высоком берегу Шегарки была ровная поляна. Собирались со всей округи мальчишки, девчонки, разбивались на две команды. Один подбрасывает самодельный войлочный мяч, другой размахивается палкой — лаптой и бьёт по мячу изо всей силы. В поле мяч ловит наша команда и старается «засалить», т. е. попасть им в кого — нибудь из мимо пробегающих другой команды; притом бегут часть в поле, часть к бите. Игра интересная — развивает силу, быстроту, ловкость. Мне она нравилась настолько, что за вечер я полностью выкладывался.

Деревенское кино

В 1950 году в нашей глухой сибирской деревне произошло невероятное событие. В небе раздался гул и вскоре над селом показался двукрылый самолёт. Это было для всех неслыханное явление — никто никогда здесь не видел самолёта. Вся деревня замерла от неожиданности, все бросили свои дела и задрали головы в небо, где кружил самолёт. Он пролетел низко-низко раз десять, всполошив всех собак, ребятишек и взрослых. Все гадали: а вдруг сядет? Мы метались по деревне туда-сюда, гадая, куда он может приземлиться. И он, действительно, сел на стерню недалеко от нас на другом берегу реки на ровном поле. Не знаю, что его привело к нам. Может кого — то отвозили на срочную операцию, возможно, прилетел большой начальник, а может, была какая-нибудь неисправность. Мы помчались, крича, к самолёту:

— Ура! Самолёт сел! Вот это да! Здорово!

Собралась вся деревня — мужики, бабы, дети. Из кабинки выпрыгнул, затянутый в кожу, улыбающийся молодой белозубый лётчик:

— Здорово были, люди! Как деревня называется? Вдовино? Эк, куда меня занесло! Невесты красивые есть у вас? Ну ладно, посмотрите самолёт. А, может, молочка попить дадите?

Двукрылый гигант очаровал всех. Все трогали колёса, крылья, обшивку корпуса, винт. Лётчик, напившись молока, сказал:

— Кто хочет посмотреть кабину, залазьте на крыло.

Мы с другом одними из первых очутились у кабины. Афанасий тараторит:

— Боже мой, сколько непонятных приборов! Смотри, Колька, и во второй кабине уйма приборов! Вот умный лётчик! Полубог. И как он разбирается в них? Какой смелый лётчик, по небу летает! Вот это техника! Фу ты! Наша полундра по сравнению с этим гигантом ерунда!

Через некоторое время лётчик, приветливо попрощавшись с людьми, взлетел. Мы ещё долго смотрели ему вслед и рассуждали о чудо — технике. Потрясённый, я сказал Афоньке:

— Ты знаешь? Я выучусь обязательно на лётчика. Какая у него интересная жизнь. Я представляю, как с воздуха ему интересно наблюдать за нами, за коровами, собаками. Мы для него там все козявки. А камни как интересно бы кидать в пруд или Шегарку оттуда? Представляешь?

Афанасий, погрустнев, тихо ответил:

— Надо быть умным, чтобы стать лётчиком. Нет, я не смогу. Да и ты тоже.

Неожиданный прилёт самолёта оставил в моём сердце навсегда след. Я твёрдо решил добиваться поставленной цели — стать лётчиком!

Я очень полюбил кино, которое только что вошло в нашу жизнь. А директор Микрюков, зная это, старался перед приездом кинопередвижки в село подловить меня на каком-нибудь нарушении дисциплины, и лишить просмотра картины. Фильм привозили очень редко — раз в месяц, и вся деревня обычно собиралась на него. Фильм крутили весь день. Кино показывали в клубе, который был рядом с мостом через реку. Клуб представлял собой бревенчатое здание с высоким крыльцом и тесовой крышей. Посреди зала, вмещавшего до ста человек, стоял небольшой бильярд с маленькими металлическими гладкими шарами. Около него вечно толпились взрослые ребята с цигарками в зубах и лихо сдвинутыми набекрень кепками. Вечно что — то спорят, шумят и громче всех Колька Пасён. Вдоль стен стоят лавки, на которых сидят и щёлкают семечки девки. Шушукаются, смеются, игриво поглядывая на ребят. Пасён берёт кий, стряхивает пепел на бархат стола и громко басит:

— А ну, разбойнички — мазилы! Посмотрите, как играют настоящие мужики!

Прицеливается в середину, бьёт лихо. Лампа под потолком вздрагивает и коптит. Шар перелетает через борт и катится под ноги завизжавших девок. Пасён тут как тут — бросается под ноги девок, норовя залезть им под юбки:

— А ну, девоньки! Куда спрятали мой шарик? Ой, как вам не стыдно, куда его запрятали.

Щипает разбегающихся девчат. Он хмельной — видно хватанул стакан первача у бабки Зайчихи. Заведующий клубом Петька Гуров утихомиривает всех, возвращая девок в клуб, и приглашая Пасёна продолжить игру. Он сам тоже навеселе. Хромовые сапоги в гармошку надраены ваксой до блеска. Пшеничный чуб рвётся из под лакированного козырька фуражки.

На время сеанса бильярдный стол отодвигался в угол, расставлялись рядами лавки. Гур-косой (так мы его звали) становился у входа и начинал по билетам пускать в зал народ. На сцену — помост из зала, была деревянная лестница в пять ступеней. На сцене натягивалась простынь — экран готов. А напротив неё устанавливался жужжащий аппарат. Электроэнергии в то время ещё не было, и поэтому аппарат крутили вручную. Гуров пускал без билета в зал пятерых здоровых ребят, которые должны были крутить — вертеть по очереди ручку киноаппарата. Чтобы ребята в темноте зала не разбежались на скамейки, Петька отнимал у них шапки, а по окончании сеанса отдавал. Крутит парень ручку — мелькают кадры. Закрутит чуть быстрее — забегают, засуетятся люди на экране. Свист, топот в зале:

— Куда скачешь, дурак! Остановись, чуть помедленнее!

Или наоборот, устал какой — нибудь очередной парень, стал медленнее крутить ручку и на экране гаснет свет, и еле шевелятся люди. Опять гвалт, крик:

— Киномеханика на мыло! Где он? Почему не смотрит за пацанами?

А механик с Гуровым квасят самогон в подсобке.

Так вот, директор за какой-нибудь проступок лишал меня и ещё нескольких ребят очередного просмотра фильма. Это было самым страшным наказанием для нас. Микрюков стоял при входе в клуб, и строго следил, чтобы не пускали в зал проштрафившихся ребят. Но кроме нас, в деревне у доброй четверти ребят просто не было этих несчастных двадцати копеек на билет. Колька Пасён нашёл выход, как попасть в клуб бесплатно. Он с тыльной стороны клуба под сценой выдолбил и выбил два трухлявых нижних бревна. Когда сеанс начинался, в эту дырку по очереди начинали залазить ребятишки. Все сосредотачивались под сценой, и затем незаметно — в темноте, выскакивали из-под деревянной лестницы прямо в зал. Выскочишь, когда перебой в свете или происходит замена частей — и сразу на первом ряду очутишься, который всегда был полупустой. Этим лазом я пользовался пять лет, так что всё моё детское кино было бесплатным.

Что только не делал Гуров Петька, чтобы закрыть этот бесплатный канал — всё было безрезультативно! На месте сгнивших брёвен поставили новые чурки. Пасён со своей компанией выбили другие. Заделали опять новыми брёвнами — под них сделали подкоп. Затем забили, обшили досками лестницу на сцену — выбили доски в другом месте. Тогда Петька у входа — подкопа устроил туалет, и мы частенько влезали руками-ногами в дерьмо, проклиная «вонючего Гура». Хорошо помню. Стемнело, народ закончил галдеть, затрещал движок, начинаем быстро, по очереди лезть снаружи под клуб. У входа вроде всё нормально, лезу дальше по мягкому сухому грунту между деревянными столбиками, держащими пол сцены. Вдруг пятерня провалилась во что — то мягкое и сразу завоняло. Взвоешь от досады:

— Угодил! Сволочь, Гур! Раскидал лопатой своё говно от входа под всей сценой!

Сбоку хохочут громко над тобой. Это Пасён с дружками светятся цигарками в темноте. Дым коромыслом! Скорее в зал, а то задохнёшься. Руку брезгливо вытираешь о столбики и сухую землю. Попались кадры потемнее — пулей вылетаешь из-под лестницы и на первую лавку! Ну, слава Богу, проскочил!

Как — то лишил меня директор просмотра кино, но я не унывал. Всё равно, думаю, посмотрю! Шёл интереснейший фильм — «Свадьба с приданым», а в первом ряду сидел директор, и трудно было проскочить мимо него. Злюсь, сижу у выхода, выглядываю из-под лестницы, дрожу от возбуждения. В зале народ хохочет, а вверху на сцене заливается Курочкин:

Обо мне все люди скажут: сердцем чист и неспесив

Или я в масштабах ваших недостаточно красив?

Начали менять первую часть, потемнело, выскочил — угодил в лапы дирику! Схватил за руки, вывел из клуба, через минуту я опять под лестницей. Выскакиваю во второй раз — опять узрел он, выловил, больно схватил за ухо и вывел. Ну, думаю, не тут-то было! Не на того напал — всё равно посмотрю фильм! В третий раз проскочил, прокувыркался на четвереньках, и ползком в зал, затих под скамейками где-то в середине. Выглядываю из-за спин, смотрю кино и радуюсь. Вдруг директор встаёт с первого ряда, прерывает фильм, зажигает две лампы «десятилинейки», и вышагивает по рядам, высматривая меня. Я забился под лавку между чьих-то сапог и вдруг грубые сильные мужские руки отрывают меня от пола. От досады заорал, заревел, мотаю руками и ногами, вырываюсь изо всех сил, а красный от злости дирик тащит меня из рядов. И никто не заступится, никто не возмущается, наконец, что прервали кино. Все смотрят, чем это кончится? Мелькнуло испуганное лицо матери и растерянное отчима, но и они боятся за меня заступиться. От отчаяния заревел ещё громче:

— Пустите! Что я вам сделал? Чего вы ко мне привязались? Люди! Заступитесь за меня!

Да где там! Кто заступится? Все дрожат и боятся власти. А тот ещё больше разошёлся, рассвирепел. Как даванёт меня своими стальными ручищами — аж у меня рёбра хрустнули, и сдавило дыхание! Я замолчал от боли и испуга. А он открыл двери клуба и как швырнёт меня прямо на землю — я и потерял сознание! Выскочила в слезах мать и отчим, что-то запоздало кричат вслед директору. Все втроём пошли домой. Так и не посмотрели фильм! Я всхлипываю, мать плачет, переругались с отчимом. Самим видно, стыдно, что не заступились за меня, не дали отпор директору!

Катание на льдинах

У въезда в нашу деревню, недалеко от Тетеринского кладбища, жил Иванов Данил с бабкой Дусей. Случилось в их избе в эту зиму неслыханное чудо. Я два — три раза был в их избе перед этим по следующему поводу. Моя собачка Шавка никак не хотела принести щенков в то лето, а мне так хотелось поиграть, потискать маленьких щенят. И вот как — то отчим сказал мне, что у Ивановых сука родила щенят:

— Колькя! Какие красивые щенки, ты бы видел! Просил у Данилы для тебя одного! Знаю, что мечтаешь о щенках. Вроде промычал он, что даст, пообещал.

Я тут же побежал к Ивановым, прихватив, как обычно, за собой Шавку. Привязал её в их дворе, обмёл пимы и тихонько вошёл в избу. Увидев сурового деда, сразу заробел.

— Тебе чего, малец? Поиграть с щенками? Ну, давай, только недолго.

На чистом выскобленном полу смешно играли три толстых неповоротливых кутёнка. Они были такими красивыми, что просто заворожили меня. Я присел у порога и молча, раскрыв рот, долго наблюдал за ними, пока дед не сказал:

— Ну ладно! Посмотрел — хватит! Давай иди домой!

Второй, третий раз я решился и приходил смотреть на красивых кутят, но так и не осмелился попросить одного у деда, а тот и не предложил. Жадный дед!

Так вот, уже к весне по деревне прошёл слух, что у Ивановых ночью был домовой. Якобы, исчезла сука с кутятами. Она жила под печкой, где обычно живут в деревнях домовые. Но ещё страшнее было известие, что домовой якобы оставил свои следы на полу в хате. Вся деревня ринулась к ним. Мы с Гришкой Круковцом и Верёвкиным Колькой тоже пришли посмотреть. Из избы выходили какие — то бабки, крестясь и охая. Зашли и мы в хату. От ужаса обмерли. Прямо по центру комнаты кровавые красные следы от печки — вроде человек босой прошёл! Дед и бабка стоят на коленях перед иконой с лампадой и неистово молятся, кланяются. Выбежали мы перепуганные, навстречу другие идут. Гришка захлёбывается:

— Видели, какие огромные следы? Кровью смазанные. Ужас, здоровый какой домовой! К чему бы это, ребята? Как он не задушил деда и бабку?

— Вы знаете, мне кажется, что дед с бабкой разыграли деревню! Уж больно следы похожи на стопу деда, обмазанную в краске.

— Да что ты за ерунду говоришь, Колька? Это не краска, а человеческая кровь, ведь видно же! Да и дед не похож на шутника. Угрюмый всегда. А собака куда делась с щенками?

— Тут что — то не то! Страшно всё это! Вон, все бабки говорят — к худу это!

Мы ещё долго обсуждали это событие. Но всё вроде прошло, и забываться стало, как уже в апреле опять вся деревня толпилась у хаты Ивановы. Они оба угорели насмерть. Бабки крестились и шептали:

— Это домовой закрыл им заслонку печи! Чем — то обидели они его.

Набух водой, почернел снег, пошла вода в низины, затопила речку. Исчезли под водой наши тропки, дорожки, каталка, прорубь — штольня. Снег осел, и сразу распрямился, стал выше чёрный лес, весело застрекотали сороки, зачирикали уцелевшие воробьи. Мы с братом носились как шальные — ладили скворечники. Идя из школы, я высмотрел у Тольки Горбунова в дровах трухлявую берёзу. Выпросил на дуплянки. Вместе с Толькой распилили его. Получилось два великолепных высоких скворечника — ему и мне. Дома выдолбил внутри, прибил снизу и сверху по доске, вырезал круглое отверстие — леток и скворечник готов. Шурка тоже собрал из досок два скворечника — теперь у нас их было всего девять! В деревне девять скворечен ни у кого не было! Развесили мы их на доме, воротах, на заборе, а новую дуплянку я повесил на ветле у колодца. И вот 4 апреля раздался долгожданный посвист — на ветле сидел чёрный скворец! Сердце тревожно и радостно забилось. Наконец — то! Кричу:

— Шурка! У меня скворец у колодца! Ни у кого ещё нет их в деревне! У меня первый скворец! Я знал, что дуплянка им понравится. Как там здорово им будет жить! Ветла раскачивается на ветру, внизу колодец с водичкой, пашня рядом. А скворчатам как хорошо будет в дуплянке! Раскачивается ветла, убаюкивает их…

С Шуркой мы могли часами рассматривать этих великолепных птиц. Смотреть, как они знакомятся с будущим домом, без конца ныряя в отверстие, поют, веселятся и ссорятся, прилетают и улетают то поодиночке, то стаей. Особенно хороши были вечерние концерты, когда парочками на каждом из скворечников идёт состязание и соревнование — кто лучше и звонче поёт.

Талая вода заполнила всё вокруг, но наводнения, как в прошлом году, не было. Мы десятки раз бегали на речку, гадая, когда же начнётся ледоход. И вот лёд тронулся! Жуткое это зрелище! Широкий Зыкинский омут вдруг ожил на наших глазах! А надо сказать, что перед ледоходом вода в речке покрывает его метра на два, так что и не узнаешь, есть ли внизу лёд или нет. Но вот вода вдруг зашевелилась, забугрилась, закрутились огромные воронки. Вдруг что — то чмокнуло, раздался страшный гул, а затем треск. С шумом вынырнула льдина полутораметровой толщины, затем другая, а третья стала на попа и с грохотом раскололась. И пошло, поехало! По всей реке всплывал лёд. Стоял неимоверный шум, грохот, треск. А нам — то веселье! На другой день лёд пошёл по реке сплошной стеной. Афонька кричит мне:

— Колька! Айда кататься на льдинах! Я в прошлом году уже пробовал. Здорово! Только багор бери!

Добежали до Силаевского омута — это в километре от деревни. С берега наметили крупную льдину, и Афонька вскочил на неё, понёсся по реке. Кричит:

— Давай, не бойся! Вон идёт крупная льдина и близко к берегу. Прыгай!

Кажись, и у меня получилось! Успеваю только отталкиваться от соседних наглых льдин, которые норовят наскочить, раздавить, обрушиться, поднырнуть, опрокинуть и стряхнуть в холодную воду. Проехали на льдинах до деревни — выскочили счастливые на берег. Шурка увидел, кричит:

— Что вы делаете? Колька, вернись! Это очень опасно! Поскользнёшься, упадёшь в воду, затянет, убьёт льдиной! Матери, Филиппу скажу! Вернитесь!

Но мы вошли в азарт! И второй раз проехали удачно. В третий раз Афонька выбрал себе здоровенную льдину, а следом за ним плыву я на другой. И вдруг он весело кричит мне:

— Я с…ь захотел!

Я хохочу, а Афонька снял штаны, уселся и тоже заливается от счастья. Смотрю — вдруг прямо у него между ног трещина побежала. Испугался за него, ору:

— Афонька! Лёд у тебя под ногами расходится! Прыгай!

А он не сразу сообразил, схватился, когда раскоряченные ноги оказались на разных льдинах. Голая задница, одной рукой за штаны, другой за багор — падает в воду! Я зажмурился. Ну, думаю — конец Афоньке! А льдины резко развернуло и сблизило опять. Успел Афанасий вскочить на одну из них, только багор булькнул и утонул, да ноги до колен в ледяной воде вымочил. Выскочили мы на берег испуганные. А тут вдруг отчим налетел на меня:

— Я тебе дам, мерзавец! Я тебе дам кататься на льдинах! Матер не жалеешь! Получай, гад, получай! Ах, ты, паскуда!

Как начал меня драть пучком прутьев по спине, заднице, рукам, ногам. Я кричу, перепугался, а он свирепеет, бьёт нещадно, сам орёт, матюкается, приговаривает. Насилу оторвался от меня. Так разошёлся, что в кровь исхлестал всего. И в дальнейшем не раз жестоко избивал меня отчим, но тот ледоход я запомнил на всю жизнь.

Весна

Наступила красная весна, обдала теплом землю, растопила последние остатки снега, набухла верба, зачернела, зажирела земля. Сразу за изгородью нашего огорода находились залитые водой кочки — место обитания бесчисленных лягушек. Хор лягушек не давал покоя ни днём, ни ночью. По ночам чуткая мать ворочалась, просыпалась, ворчала и ругалась до тех пор, пока недовольный отчим вставал, если не был пьяным, и уходил усмирять разбушевавшиеся свадебные трели лягушечьего племени. Да надолго ли? Чуть захрапел отчим — лягушки с ещё большей силой начинали радоваться своему болоту и благодатной жизни. Бывало, сядешь на изгородь, возьмёшь рогатку и начинаешь целиться в резвящихся лягушек. Густая крупная икра плавает между кочками, а сами лягушки прыгают в тёплой воде. Надуют два белых пузыря на голове, и начинается концерт! Благодать, условия идеальные! Комаров, мошки, всяких насекомых полно. Вот только мы отравляли жизнь лягушкам своим прицельным огнём! Соревнуемся — у кого больше убитых. Счёт идёт на десятки, сотни. Вдоль забора плавают в воде кверху пузом бедные лягушки, а уж дальше, насколько хватает глаз, непуганые лягушки на кочках, наверное, и не подозревают о существовании человека. Да и кому их пугать? Разве пройдёшь весной по болоту — воды по пояс.

Сидим как — то с братом около дороги у тына и постреливаем по лягушкам. Глядь, подходит деревенский хулиган Колька Пасён с двустволкой. Он каким — то нелегальным путём достал в прошлом году ружьё. Колька больше браконьерничал, паскудил, да бил кошек и собак по деревне. Мы недоверчиво косимся на него, помня прошлогоднюю историю со скворцами, когда он стрельнул в наш скворечник. Но Колька настроен миролюбиво, присел рядом, закурил махру, заговаривает с нами:

— У Косарей стрелял в гусей, да не попал. Дурак! Надо было подкрасться поближе, а я издалека. Метров сто пятьдесят было. Но натешился вволю. Убил ястреба, сороку, ворону, бурундука, скворца. Стрелял по журавлям, да высоко летели.

— Зачем они тебе, Колька? Бьёшь без разбора всякую живность. Жалко всё же.

— Вы уж молчите, жалельщики! Вон сколько лягушни набили! Они же тоже жить хотели.

— Да лягушки матери не дают ночью спать. Она устаёт очень на работе. Сама просила их бить! Да и лягушек не жалко. Их тысячи вокруг!

Уже вечереет. Прекрасный весенний денёк заканчивается курлыканием пролетающих высоко над деревней журавлей. Пахнет талой водой, прошлогодней травой, а мокрый оживший лес невдалеке будоражит душу своей таинственностью. Вдруг Пасён замолкает на полуслове, вскакивает и вскидывает ружьё. Прямо над нами низко идёт парочка уток — селезень и кряква. Колька бахает из двух стволов, восторженно кричит:

— Ишь, как поперхнулась! Сейчас упадёт!

Но утки, и впрямь резко вильнув в сторону, продолжают забирать всё выше и выше, не думая падать. Пасён огорчённо плюёт в землю, матюкается, перезаряжает ружьё и с досады дуплетом ахает в болото — в кричащую весёлую лягушку, разнося её вдребезги. Я захохотал, не могу сдержать себя и, не думая о последствиях, передразниваю Пасёна:

— Ишь, как поперхнулась! Сейчас упадёт! До свидания, утка!

Пасён накидывается на меня и зло бьёт подзатыльника.

У колодца на целине мы сделали три огромные грядки под огурцы. Теперь навоза было достаточно. Натаскали его, ещё не перегнившего, и сделали высокие, более полуметра, грядки. Сделали лунки в грядках, наносили чёрной земли, посадили семена, поливали ежедневно, укрывали дерюгой от заморозков. Огурцы получились на славу! Целое лето ели их, насолили их с капустой несколько бочек. Да и картошка хорошо уродилась в этом году. А всё навоз!

Четвёртый класс окончил с похвальной грамотой — на одни пятёрки!

Выпускной день. Из чёрной тарелки репродуктора на столбе (только что в деревню провели свет и радио) доносились весёлые песни. Было радостно на душе и немножко грустно — прощались с интернатскими ребятами. Кто уходил на лето в другие деревни, а кто и навсегда. Заиграл патефон. Некоторые взрослые начали танцевать, а мы с учителями пошли гурьбой гулять за деревню. Рвали черёмуху и букеты цветов. Все девчонки были в венках, а моей зазнобе — Нинке Суворовой он особенно шёл к её лицу. Чудесный памятный день! Мы шли по зелёной траве, взявшись за руки, и пели песню «Каким ты был, таким ты и остался». Недавно прошёл фильм «Кубанские казаки». Все просто влюбились в его героев, он очень понравился всем, а песни сразу разучили наизусть.

У матери в больнице ежедневно встречались с детьми других сотрудников и ещё больше подружились. Мы любили играть на скотном дворе, в конюшне, где трудолюбивые ласточки вили десятки гнёзд, а также на чердаке больницы. Заберёмся по высокой лестнице. Под тесовой крышей полумрак, душно, между стропилами и балками паутина, под ногами хрустит зола, шлак. Играем в прятки, пугаем визжащих девчонок тем, что якобы видели выглядывающего из — за труб дымоходов домового.

Медсестра Леми очень тосковала по своей Эстонии и не раз вслух, никого не боясь, говорила:

— Проклятый Сталин! За что он мучает меня и тысячи таких же эстонцев? За что он терзает мою маленькую Родину? Всё мало ему земли! Полмира отхватил! А что толку? Люди живут хуже скотов. Я, видно, не дождусь освобождения. Разве это жизнь?

Уже поздней осенью по больнице пронёсся слух — повесилась Леми! Мы с ужасом наблюдали, как с чердака больницы по лестнице завхоз Пастухов с Хасаном и дядей Ваней спускали на верёвках тело эстонки.

Больше мы на чердаке больницы не играли, боясь покойной Леми.

Разные-то люди!

Однажды пошёл в больницу, где мать работала поваром. Захожу — в палате много больных, а в центре разгорячённый китаец Ли смешно что — то рассказывает, сюсюкает, лопочет, а все покатываются со смеху. Оказывается, Ли работал на Дальнем Востоке в тайге с какой — то партией старателей или лесорубов. Была суровая снежная зима, они работали далеко от людей и из — за бездорожья им долго не подвозили продукты. Люди просто голодали. Дядя Ваня, как мы звали Ли, был у них поваром. И вот как-то Ли пошёл заготавливать дрова. Попался толстый, здоровенный трухлявый пень. Дядя Ваня решил содрать берёзовую кору на растопку. Повалил его, а внутри оказалась целая колония оцепеневших от холода летучих мышей. Ли собрал их и наварил к обеду из них много пельменей, благо мука ещё была. Когда пришли из леса голодные люди, Ли подал к столу эти пельмени, приговаривая:

— Кусайте, кусайте! Холёсие пельмени! Моя двух зайцев петлями поймала, обед кусный вам плиготовила!

Все были в восторге, т. к. давно не ели мясное, все хвалили искусного Ли, но так и не узнали правду.

Кроме рабочих Хасана и Ли, медсестёр Калерии и Риты, в больнице я дружил и с врачом Марией Леонидовной. Маленькая весёлая женщина всегда приветливо встречала меня. И всегда меня смешила её манера подёргивать крошечным носиком и верхней губой, на которой росли маленькие усики. Так мы её и прозвали — Усик. Она была очень брезгливой. Из чужой посуды никогда не ела, всегда ковырялась на кухне у матери и варила себе отдельный обед в своей кастрюльке или сковородке. Воду из реки Шегарки она цедила через марлю, всегда кипятила и всё удивлялась, что мы пьём её прямо из речки:

— Нюсечка! Разве можно пить сырую воду? Можно подхватить инфекцию и опасно заболеть. Только неграмотные люди пьют сырую воду. Там же всякие бактерии, козявки, червяки, рыба и, извините, могут быть трупы всяких животных, птиц, насекомых. А люди сколько гадости бросают в речку? Нет, нет, Нюсечка! Запретите детям пить такую воду! Недолго до беды — дети могут отравиться!

Однажды, разыскивая свою ложку, она потянулась в ларь с мукой и перевернулась туда, смешно дрыгая ногами. Спас её отчим Пастухов, сразу схватив и вытащив за ноги. Вся в муке, она была смешна до невозможности. Хохот сбежавшихся сотрудников не смущал ее, и она продолжала икать свою ложку.

В это лето в больнице появился бойкий, весёлый, чернявый, больной узбек Сабарбай, ставший другом отчима.

Помнится всё отчётливо. Знойный июльский день, марево над сенокосными лугами, стрекочут кузнечики, гудят шмели, пауты, слепни, пахнет свежим сеном. Я привёз на подводе, запряженной любимым быком Борькой, продукты на обед и воду. Все собираются в тени обедать. Я распрягаю и отпускаю Борьку пастись. Все оживлены, шутят, смеются, впереди час отдыха. Пастухов — весь внимание к бойкой чернявой молдаванке Маруське Ротарь, и это очень злит повара Любку. Пообедав, лежат, балуются, заигрывают, щекоча, соломинками друг друга. Отчим весело рассказывает всякие притчи. Все хохочут, он балуется, липнет, щиплет и мнёт счастливую Маруську. Любка убирает со стола, хмурится. Готова расплакаться. Пастухов нагло изменяет ей! Ни с того, ни с сего, раскричалась на Сабарбая:

— А ну, пошёл отсюда! Чего мешаешь мне? Хватит скалиться! Что уставился на меня? Отойди! Я тебе говорю, не лезь ко мне! Вот репейник!

Но Сабарбай, скалясь в белозубой улыбке, весело хватает её за руку, игриво щиплет пониже спины:

— Не кирчи, не кирчи, Любочка! Вечером я пирду, пирду к тебе!

Все хохочут, а Любка тоже не выдерживает, смеётся:

— Я тебе пирду так, что дорогу забудешь! Ишь! Ухажёр выискался!

После отдыха вновь начинается уборка сена. Все разбиваются на пары и разбредаются по огромному полю. Я пошёл посмотреть в колки смородину, увлёкся, долго собирал вкусную лесную ягоду. Вышел на край поля и сразу спрятался. Рядом метали стог отчим и Маруська. Она стояла на стогу, принимая сено, а Пастухов, загорелый, без рубашки, весело скалился и шутил над ней. Наконец, подавая навильник сена, зацепил за её грабли и свалил со стога завизжавшую Маруську. Она съехала, с неловко собравшимся платьем, прямо в объятия отчима.

Я сразу же убежал, запряг Борьку, уехал и всё рассказал матери, тем самым сделав большую ошибку. Бросив свою кухню, она вскочила на подводу и крикнула слезливо мне:

— Гони быстрее туда! Я ему задам сейчас, голодранцу! Паскуда! Выгоню его из дома!

Подъехали. Схватив грабли, мать ошарашила ими ничего не ожидавшего, счастливого отчима. Он шутливо стал отбирать грабли у матери, но не тут — то было! Рассвирепевшая Анна Филипповна, плача, била и гонялась за легко увёртывающимся Пастуховым. Маруська спряталась, а сзади злорадно хохотала Любка.