Бесплатный фрагмент - Шпага генерала Раевского

ОТ АВТОРА

Иногда в жизни человека может происходить так много событий, что она становится похожей на выдуманную историю. Тогда реальность выглядит интереснее самых невероятных фантазий или героических приключений.

То, о чем рассказано в этой книге, в большинстве своем, происходило на самом деле. Иногда автору даже не надо было придумывать слова героев — они цитируются почти буквально. Необычные обстоятельства случились почти двести лет назад, в начале XIX столетия. Однако в ту пору и говорили, и писали немного по-другому. Потому и автор не стал осовременивать речь главных персонажей — пусть остаётся таковой, какой она бытовала в эпоху поэта Александра Пушкина и Отечественной войны 1812 года.

Именно в те времена два брата, юноши — 11 и 16 лет от роду — совершили в разгар опасной баталии подвиг, отмеченный затем потомками, а нынче — немного подзабытый, вызывающий споры, отмеченный как историческая легенда, хотя доказуемый как правдивый факт. Хроника тех ярких событий и легла в основу этой книги.

Быть может, читатель, которого увлекут рассказы о реликвии семьи Раевских — одной из самых известных фамилий в российской творческой и военной среде, воодушевится поисками исчезнувших из поля зрения историков двух золотых шпаг с надписью «За храбрость», которые стали поводом для написания этого исторического повествования. Следует заметить, что генерал Н. Н. Раевский получил их в разное время за разные заслуги. Отыскать их следы — дело всякого увлеченного историей пытливого человека.

Что ж, удачи!

ВОР ТИМКА

— Вот оказия, не иначе, как нечистый повадился.

Дядька Ефим держал в руке обглоданную кость от окорока.

— Который день в погребе пропажа.

Лицо у дядьки Ефима, обычно всегда спокойное и невозмутимое, выражало негодование. Глаза вытаращены, брови выгнулись дугой. Борода всклокочена, не расчесанные волосы взлохмачены, да еще эта кость в руке. Ну, домовой, да и только.

— Попадешься мне, разбойник…

Николенька с Петрушкой за животы схватились. Покатились со смеху.

— Вы бы, барин, шли обедать. Не пристало тут по двору с шалопаями водиться, — сердито процедил дядька Ефим и загремел ключами, закрывая тяжелую дверь. Потрогал рукой железное ушко, подергал на всякий случай чугунный замок. Все было крепко, прочно.

— Тьфу, наваждение, — махнул рукой.

Из-за усадьбы донесся крик няни:

— Никола-ай! К обеду жду-ут!

Николенька хлопнул Петрушу по плечу и пустился к дому.

— Ну, где вы пропадаете, голубчик?! Все сидят уж за столом, а вас не докликаться. Маменька мне опять выговаривала.

Маша тащила Николая за руку. Хватка у нее крепкая, аж кисть затекла. Коса толстенная, колыхается волной при каждом шаге.

Машу определили к господским детям недавно, после того, как померла няня Елизавета Антиповна, ее матушка. Хотели было взять новую няню. Но дети уж привыкли к прежней. А у дворовой прислуги Маши — и сноровка, и покладистость — как у родительницы. Да голос тот же — певучий, грудной. И те же глаза — добрые и красивые… Решили оставить Машу, хотя ей едва минуло шестнадцать лет…

— Вот что скажу, барин. Нет нужды вам с дворовыми бегать. Петрушка и Кирюшка вам не чета.

— А матушка мне позволяет.

— Опять же, скажу. Мосье Тильон наказывал, что нельзя, что сие дело молодому дворянину непристойно,

— А матушка говорит, когда мне скучно: «Поди во двор, сыщи Петрушу да Кирюшу и поиграй с ними».

— Знаю, что говорит, но мосье…

— А матушка…

— Вот несносный. Играй хоть с Сидоркой-конюхом. Но ведь ежели кому первому попадет, так мне.

— Ну и пусть попадет…

Николенька вырвал руку из Машиной ладони и побежал в залу. У двери остановился, оглянулся и показал ей язык.

За обедом все ели молча. Разговаривать разрешалось лишь взрослым, да и то — в исключительных случаях. Николай сидел по правую сторону от матушки, вслед за братом — Александром. Напротив чинно восседали сестры — Леночка, Софья и Маша. Катенькино место пустовало. Она опять мучилась кашлем и теперь лежала в спальне. Пустовал стул и во главе стола. Папенькин. Впрочем, с этим все свыклись. Наезжал он редко. Раньше предуведомлял об этом за месяц письмом, которое он обычно отправлял с места какого-нибудь сражения, а потому шло оно долго и поспевало обычно перед самым его приездом.

Нынче за обедом молчание нарушила матушка Софья Алексеевна.

— Сегодня опять кто-то в погреб залезал. И странно весьма. Ефим говорит ничего не тронуто, а окорока все обкусаны, вроде зверек какой появился.

При этих словах Николенька замер, набрав полный рот супу.

— Не знаю, что и думать. Может, замок сменить…

Матушка обращалась к своей сестре — Екатерине Алексеевне. Та, как обычно, безмолвствовала. За обедом — редко проронит хоть слово. Да и вообще держит себя надменно, любит напоминать при случае, что приходится внучкой самому Михаиле Васильевичу Ломоносо­ву, не в пример сестре — спокойной, сдержанной и общительной.

Последние слова матушки заставили Николеньку забыть про обед. Он положил ложу на салфетку и приготовился ждать, чем же кончит­ся разговор. Но продолжения не последовало. Старшие перешли на обсуждение какой-то новости, пришедшей с фронта из Австрии. Мель­кали странные слова и названия: Гутштадт, Фридланд, Тильзит…

Николеньке было из-за чего волноваться. Не далее, как три дня назад, поведали ему верные друзья Петруша да Кирюша свою тай­ну. Играя на дворе, нашли они ключ. Долго проверяли все хозяйс­кие замки. Подошел ключ к большому висячему замку от двери в погреб. Когда они открыли ее, навстречу пахнуло холодом и вкусным запахом копченостей. Уже вторую неделю к столу не давали мяса. Постились, соблюдая традицию. А тут — окорока, колбасы — че­го только нет. Раздобыли свечу, зажгли. Открылись им такие яст­ва, что не удержаться. Для кухаркиных детей — ох, какой соблазн! Съели сколько смогли. Дверь опять затворили и замок повесили. Никто и не заметил. Лишь теперь, вот, дядька Ефим тревогу забил.

Николенька обед доедать не стал. Тарелку с постным салатом отодвинул.

После обеда матушка по обыкновению отдыхала. Николенька вы­шел на двор, а Петруша с Кирюшей уже тут как тут.

Петруша, захлебываясь от возбуждения, стал рассказывать.

— Дядька Ефим давеча заглядывал на кухню. Когда наши дворовые за стол-то сели, он туда же. Да не ест, а все по сторонам глазами зыркает.

— А ты чего?

— А я сижу себе на сундуке. Он мне и кричит: «Чего сидишь? Ложка не кошка — рот не оцарапает. Иди обедать».

— Не хочу, — говорю.

— Как не хочу. Из разговоров щи не сваришь, — и тащит меня к столу.

— Ешь!

А мне ломоть в горло не лезет. Сыт уж, в погребе от сколько съели.

— Ой-ли, да где же это тебя так угощали, что от обеда отказы­ваешься? — все твердит дядька Ефим.

— Тут я подскочил и наутек. Едва дух перевел. Кирюху увидал и сразу сюда.

— Да-а, видно догадался он. Нехорошо все это получилось.

— Дядька Ефим ремнем пороть станет, ежели узнает.

— Не-ет. Он добрый. Да и матушка ему не позволит, — сказал Николенька. — Но надо вас выручать.

Николенька присел на корточки, стал рассматривать камешки на дороге.

— Вот что, придумал. Надо подозрение отвлечь. Где у вас ключ запрятан? Пошли.

В старом липовом парке был овраг, спускавшийся к реке. Одна липа склонилась к земле, так, что скребла своими ветвями землю, будто громадными крючковатыми ручищами. У корней дерева была расщелина, там, в глубине, устроили ребята тайник. Ключ взяли. Вернулись на двор. Осмотрелись. Никого. Забрались в погреб. Вынули кость от окорока. И погреб закрыли.

Неподалеку жил дворовый пес — Тимка. Вечно голодный, он бродил целыми днями среди усадебных построек, а по ночам лаял звонче всех легавых на псарне. Матушка все сердилась — спать ребятам не дает. Хотели свести в лес или пристрелить. Но пожалели.

В Тимкину будку и кинули друзья мясистую кость. У пса даже глаза заслезились. Не ожидал он такого щедрого подарка, схватил кость в зубы и смотрит на своих благодетелей.

— Да ешь, ешь же ты поскорее…

А он положил кость на землю, и все стоит не шелохнувшись, словно удивляется. Наконец, облизав ее и зажав между лап, стал грызть…

Наутро следующего дня, к завтраку, в столовую пожаловал сам мосье Тильон. За ним вышагивал дядька Ефим. В правой руке он тащил за шкирку бедного Тимку. Тот иногда жалобно подскуливал, и как-то виновато, с недоумением поглядывал на своего экзекутора.

— Попался, тать. Вот кто наши припасы таскал. Кости-то рас­кидал вокруг конуры.

— Что прикажете делать с этим воришкой? — спросил у Софьи Алексеевны мосье Тильон.

— Вот уж и не знаю что, но надо наказать.

— Утопите его в пруду? Камень на шею и буль-буль-буль? — произнес с едва заметной улыбкой и удивлением мосье Тильон, и смешно изобразил тонущего Тимку.

— Пусть посидит взаперти денек-другой. И кроме воды ничего ему не давать, — вступился дядька Ефим.

— Ладно. Пускай посидит в чулане. Но ежели будет лаять да скулить, пусть пеняет на себя.

Тимка благодарными глазами посмотрел на барыню и на дядьку Ефима, как будто понимал язык людей.

Через минуту процессия, сопровождающая пойманного «злодея», отправилась исполнять приговор.

Николенька сидел после завтрака на ступенях парадного входа и плакал, Ему очень жаль было Тимку. Ведь он, конечно же, будет скулить и лаять, а потом его, вдруг, могут утопить в пруду. Но пес же ни в чем не виноват. А выдавать друзей тоже нельзя. Как быть?

Он пошел по двору в парк. Хотелось поговорить с товарищами. Но Петрушки и Кирюшки нигде не было. Наверное, ушли в поле, или еще по какой хозяйственной надобности.

Николенька вернулся в дом, спустился вниз по лестнице к чулану.

— Тимка, Тимка, ты тут? — позвал он пса.

За дверью тихонько заскулил Тимка и стал царапать об нее когтями.

— Не бойся, Тимка, я тебя в обиду не дам. Ты только сиди тихо, не шуми. Потерпи уж маленечко.

Тимка, видно, понял и затих. Николенька вздохнул, постоял еще немного и медленно пошел наверх. Ему, вдруг, очень захотелось кому-нибудь обо всем рассказать, с кем-нибудь посоветоваться. Единственно с кем было можно, так это со старшим братом — Александром. Он был поверенным во многих Николенькиных тайнах. Да, нужно все ему рассказать.

Николенька поднялся на второй этаж, подошел к комнате брата. За дверью слышались голоса, мосье Тильон говорил что-то по-французски. Диктовал. Значит, там урок. Сейчас входить нельзя. Мосье Тильон очень строгий и сердитый. Как только наняли его гувернером, так стал он заводить свои порядки. Говорить с ним можно только по-французски, читать в свободное время только французские книги.

Вечерами, втайне от матушки, он любил рассказывать о Наполеоне Бонапарте, который будто покорил всю Европу, и равного правителя нет, и не было во всю мировую историю. На столе у мосье Тильона стояла гравюра, на которой был изображен этот человек. Орлиный нос, направленный в одну точку взгляд, чуть наклоненная вперед голова, прилизанные волосы — все выражало в нем какую-то надменность и, как говаривали взрослые — хладность мысли.

Мосье Тильон гордился этим портретом. А няня Елизавета Антиповна прежде замечала ему в ответ, что у Наполеона роковой взгляд. Будто ожидает его несчастье в жизни, и славе его придет конец. Брат Александр поддерживал няню, а мосье Тильон страшно гневался и переставал рассказывать.

— Батюшка нам говорил, что только великий Суворов никогда сражений не проигрывал, — заключал Александр. — Он бы мог одолеть Бонапарта. Да вот нет Суворова.

После этих слов мосье Тильон угрюмо бормотал что-то себе под нос, уходил в свою комнату, закрывался, и, выпив рюмку рома, засыпал до самого завтрака.

Теперь урок закончился. Слышно было, как мосье Тильон что-то выговаривал брату. Затем раздались звуки шагов. Мосье Тильон вышел из комнаты, даже не взглянув на Николеньку.

— Саша, можно к тебе? — спросил он сквозь приоткрытую дверь.

— Заходи, заходи.

Брат складывал тетради, вытер измазанные в чернилах гусиные перья, затем собрал чернильный прибор.

— Садись, чего стоишь.

Николенька любил сидеть у брата. В комнате было много интересных предметов, но в большей мере — книг. «Наука побеждать» Суворова, с дарственной надписью папеньки, «Юности честное зерцало», которую иногда читали вслух. Особенно любопытно было просматривать «Краткое понятие о всех науках для употребления юношеству», где неизвестный автор задавал какой-нибудь вопрос и сам себе на него отвечал. Все, что интересовало и Сашу, и Николая, было собрано в этой книге. Тут можно было найти сведения о литературе, истории, о музыке и по военному делу.

Николенька уже давно усвоил, что в их семье все — по от­цовской линии — были военными. И прадед, и дед, и папенька. Для своих сыновей Николай Николаевич Раевский иной участи и не желал. Традиция переходила по наследству, как и имя Николай. Куда ни глянь в родословную — во всех коленах Николаи Николаевичи…

— Случилось чего? Почему нос насупил?

— Случилось.

— Одной беде не миновать — двум сразу не бывать. Рассказывай.

Николенька почесал затылок, посмотрел на брата. Ему — можно. Все равно, кроме него никто не поможет. И рассказал все, как на духу.

— Выходит, виноватые гуляют, а безвинный взаперти сидит.

— Саша, только ты не думай, что Петруша с Кирюшкой все наро­чно подстроили. Они и не знают еще, что Тимку в чулане заперли. А их ведь тоже жаль.

— Знаешь ли, папенька часто говорил: «Сам погибай, но това­рища выручай». Поди-ка к ним и подумайте вместе, как вам Тимку из плена вызволить.

— Если они признаются, их сильно накажут. Но что если… — Николенька радостно вскинул голову. — Придумал! Пусть накажут, но накажут всех, а значит, никому обидно не станет, да и не будут больно наказывать.

— Почему же?

— Вестимо, почему.

Николенька поспешил прочь из комнаты. В зале нашел он мату­шку, сидящую за чтением табель-календаря.

— Что ты, голубчик? — опросила Софья Алексеевна.

— Маменька, я хочу вам сказать…

— Что? Что сказать?

— Я хочу вам сказать… — Николенька замешкался на мгновение, но затем твердо выговорил. — Хочу сказать, что пес Тимка не виноват совсем в краже из погреба.

— Как же, не виноват! Кому же еще, как не ему колбасами лакомиться?

— Маменька, это я виноват. Вернее… я не один был. Но виноват только я.

— Да как же ты, дорогуша, в погреб-то пробрался?

И Николенька рассказал все, как было, только главный заво­дилой вывел себя, а Петрушу и Кирюшу, будто, он сам уговорил идти с ним.

Конечно, маменька рассердилась. Тимку тотчас выпустили. Николеньку наказали. Три дня сидел он под домашним арестом, никуда не выходил из комнаты, сладкого ему не давали. Но Петрушу и Кирюшу не тронули. Только их мать отругала на кухне, да дядька Ефим потаскал за уши, и то, не больно.

Александр, узнав о происшедшем, ничего не сказал. Но когда через три дня арест был снят, за обедом он пододвинул Николеньке свою порцию фруктового желе.

— На вот, — прошептал он, — Молодец, горжусь.

Николенька ничего не ответил. Он был очень рад похвале брата.

УРОК ГРАММАТИКИ

Вскоре, мосье Тильон стал давать специальные уроки и Николеньке. Послеобеденное время полагалось проводить, изучая науки. Мосье Тильон заходил в Николенькину комнату, раскладывал на ди­ване подушки, ложился на спину и, заложив руки за голову, говорил:

— Ну-с, сегодня у нас урок французской грамматики. Откры­ваем книгу на странице тридцать четвертой и читаем…

Убедившись, что Николенька взял книгу и начал ее листать, мосье Тильон закрывал глаза и через минуту мирно храпел. Засы­пал он надолго и крепко — пушкой не разбудишь.

Вот тут было Николеньке простору. Он по обыкновению откладывал книгу, открывал окно и выпрыгивал наружу. Пока спит гувер­нер, можно заняться своими делами. Какими? Ну хоть, к примеру, пойти за ограду в поле, где конюх Сидорка пасет табун лошадей.

— А-а, идешь. Опять будешь нынче просить поездить на вороном? — спросит Сидорка, пощелкивая арапником.

— Буду…

— Так давай скоренько, пока никто не видит.

Николенька вскакивал на вороного жеребчика и носился по поляне, пока Сидорка не кричал ему:

— Хватит, хватит? А то заругают…

Николенька спрыгивал с лошади, доставал две конфекты. Одну протягивал Сидорке, другую — на ладони — подносил к лошади­ной морде. Жеребчик брал конфекту осторожно, мокрыми губами обмусоливал пальцы и обдавал руку теплым дыханием…

А можно было пойти в сад и там найти сторожку. На лавочке у сторожки всегда сидел дремучий старик — Ипатий. Никто и не знал столько ему лет. Но он все продолжал нести свою сторожевую службу.

— Нельзя нам в отставку. Как же — вся жизнь при ружье… — говаривал Ипатий.

— Вот послушай-ка, — начинал он свои рассказы, которые Николенька уже слышал много раз. — Вот послушай, барин, как вое­вал я с турками. Ух-х и дела были. Идем это мы, значит, на прис­туп ихней крепости Измаил. Впереди — отвесная стена и ров глу­бокий под нею. Позади — наши напирают. Лезем мы, значит, на сте­ну. Руки в кровь раздираем. Турок нас сверху картечью обжигает. Падают по обе стороны дружки-солдаты вниз, а наверху — смерть верная, не иначе. А мы кричим «ура-а» что есть силы, и крик энтот нас будто сам на стену подымает. И ворвались мы таки в крепость. Смяли супостата…

Тут глаза Ипатия загорались, он покрепче надвигал на лоб старую форменную фуражку, повторял все сначала. Рассказ завершался обычно одним и тем же.

— Вот в энтот самый момент он меня как раз и ударил… в энто самое плечо. Тут я упал и более ничего не помню…

Ипатий замолкал после этого надолго. А некоторое время спустя, вдруг, предлагал снова.

— А хошь я еще скажу про турецкую войну?

Хотел Николенька или не хотел, Ипатий начинал вновь, и опять заканчивал историей, как его «ударили в энто самое плечо»…

Но с Ипатием было интересно. Слушая его можно было сидеть часами, грызть яблоки или покусывать зубами стебелек травы. Вот и сейчас Николенька, выпрыгнув из окна, пустился в сад.

Ипатий сидел, как и прежде, на лавке у забора.

— Кого принесло? Подойди ближе, не видать, — прищурился старик.

— Это я, дедушка, Николай.

— А-а, Николай. Ну, садись, время не теряй…

Ипатий подвинулся. Но Николенька на лавку садиться не стал, а опустился на траву напротив старика.

— А что, дедушка, вправду говорят, что ты прежде с папенькой служил?

— Бывало. Служивал…

— Давно?

— Ох, давно, милый. Еще при светлейшем князе Потемкине. Чудное было время, и князь чудной был.

— Расскажи, деда.

— Да что рассказывать… Память слаба стала. Хуже нету… А Потемкин любил твово батюшку. Сам его в полковники произвел, сам ему и наставления давал.

— Какие наставления?

— А вот, пример, говорит он ему: «Слышь-ка, братец, трус ты или не трус?» — «Думаю, нет», — отвечает твой отец, — «А даже ежели не трус, то укрепляй свою смелость частым обхождением с не­приятелем». Во как!

— И что?

— Что-что, укрепляли… На нашу долю хватило. Воевал твой отец под началом у Кутузова, знаемо, хорошего енерала. В другую войну даже наградили его шпагой, эфес золотой, а на ней нацарапано — «За храбрость». Сам чистил клинок. Помню…

Дед, вдруг, закрыл глаза, как будто заснул, и чуть ли не захрапел.

— А еще расскажи, дедушка Ипатий…

— Далее рассказывать — мало интересного. Времена другие и люди другие. Хлебнули и мы горя.

— Как же?

— На Кавказе воевали. Там как раз братец твой Александр на свет и народился, дай ему Бог здоровья. А при императоре, при Павле, всех прежних командиров стали менять на других. Тот, кто пороху не нюхал да выслужиться хотел, тот и стал командовать. И отца твоего исключили со службы. Отправились мы домой, будто ничего с нами прежде и не было. Так и сидели на домашних харчах. А я вот с тех пор с энтой самой лавки и не слазил. Стар стал, к службе не годен. Уж и помирать скоро…

— Не-е, дедушка, ты не помрешь.

— Да ну, — усмехнулся Ипатий. — Как это?

— Нельзя без приказа-то. Ведь батюшка в отъезде, приказать некому.

— Ну, насмешил. Смерти не прикажешь… — Ипатий улыбнулся беззубым ртом. — Тебя, чай, уж ищут. Снова Маше, няне твоей, попадет.

— Я мигом назад. Прощай, дедушка…

Николенька вскочил, и, что есть сил, побежал обратно. Окно было отворено, он влез на подоконник и спрыгнул на пол. Мосье Тильон заворочался на диване, открыл один глаз.

— Внимательней, внимательней надо читать. И поменьше стоять да в окна глазеть.

— Там кто-то приехал…

Действительно, по дороге к усадьбе подъезжала коляска. Вот она остановилась, из нее вышел офицер. Он что-то сказал ку­черу и стал подниматься по ступенькам к парадному входу.

— Где? Кто приехал? — Мосье Тильон подскочил и принялся складывать подушки. — Урок на сегодня закончен.

Николенька быстренько собрал перья и книжки, и, не спраши­вая разрешения, вприпрыжку побежал в залу.

Матушка за столом читала бумагу. Рядом сидел приехавший важный офицер.

— Ты должна ответить ему, что это никак невозможно. Что за блажь такая! — сердито говорила Екатерина Алексеевна.

— Не знаю, дорогая, как поступить. Но раз просит Николай Николаевич, отказать не могу…

— Да неужто прямо так вдруг и сорвешься? Бросишь все дела, поедешь невесть куда? Хорошо еще, хоть времена мирные наступи­ли. Но сама знаешь, что говорят. Вон Бонапарт у самой российс­кой границы стоит. А что, если и у нас война будет? Что тогда?

— Не знаю, не знаю. Но ехать надо.

В залу вошел Александр. Он не слышал разговора и потому спросил:

— Кто приехал, матушка?

— Да вот, Саша, папенька письмо прислал. Просит приехать к нему в войска, привезти вас с Николенькой. Тебе, Александр, в полк, а Николеньку пора, говорит, при­общать к службе.

— Да куда же ехать? Ты глянь, у Александра отпуск, а уж Николенька… — не унималась сестра.

— Что же вы решили, маменька? — перебил ее Александр.

Софья Алексеевна важно оглядела всех присутствующих. Рука с письмом опустилась на стол. Тихо, почти шепотом, она ответила:

— Ехать…

В БОЮ ПОД САЛТАНОВКОЙ

Весной 1812 года в братья Раевские выехали к западной границе России.

На самом деле, двинулись целым обозом. Матушка решила сопроводить их некоторое время. Так и ехали, впереди, в старенькой, потрепанной карете, матушка с сыновьями. Следом — на повозке с багажом и провиантом — дядька Ефим, назначенный присматривать за Николенькой.

Тракты длинные, от одного селенья до другого добираться долго, оттого и взяли с собой всяческую поклажу.

Карета висит на мягких рессорах, и когда, особенно под гору, она разгоняется, то качается во все стороны и подпрыгивает, словно мячик. Колеса у кареты громадные, поворачиваются медленно и слегка поскрипывают.

На козлах сидит Сидорка. Когда настает длительная стоян­ка, он не спеша выпрягает свою двойку. Лошади чистокровной вятской породы подобраны одна к другой, так, что и не отличишь. Пышные гривы и черные хвосты их свисают чуть ли не до самой земли. Сидорка очень гордился своей упряжью. «Вятки» определены были для прохождения службы вместе с Николенькой и Александром.

После ночевки собирались в дорогу быстро. Сидорка уже сидит готовый, держа поводья. Лошади, отдохнув, грызут удила в возбуждении, перебирают ногами, но карета стоит на месте как вкопанная. Сидорка сдерживает их окриком.

Наконец все рассаживаются по местам.

— Ну, давай, пошел! — командует Сидорка, взмахивая по­водьями.

Лошади срываются с места.

— Погодь же ты, окаянный! — кричит что есть мочи дядька Ефим. Ему никак не догнать на своей старой кляче сидоркиных пристяжных…

Две недели колесили по пыльным дорогам. Доехали до места лишь к середине июня. Остановились в одном из полков. Матушку расквартировали.

— А дети будут жить как все воины — в палатках, — сказал Николай Николаевич при встрече. — Пусть и Николай привыкает к походной жизни.

Софья Алексеевна только всплеснула руками. И теплые матрасы, и пуховые одеяла, которые по ее настоянию вез дядька Ефим — все напрасно. Николай Николаевич приказал сы­новьям спать и питаться — вместе с остальными офицерами.

— Какой же, голубчик, из Николеньки солдат, ежели ему толь­ко одиннадцать годков как стукнуло? — умоляюще глядя на мужа, вздыхала матушка.

— Ничего, пусть обвыкаются. Позднее легче будет службу нести. Будет при Орловском полку, зачислен как подпрапорщик.

Александр успокаивал ее, расхваливал полевую кашу, приготовленную на костре, убеждал в полезности для здоровья естествен­ной пищи. Софья Алексеевна терпеливо выслушивала «наставления», давая понять сыну, что считает его вполне взрослым. Вскоре она успокоилась совсем и стала собираться домой, в имение…

Служба шла своим чередом. Пусть хоть жизнь стала не такая легкая, как прежде, дома, но все же она казалась спокойной и упорядоченной…

Никто и не предполагал, что 23 июня, обедая в Вильковишском лесу за роскошно накрытым столом со своими генералами, французский император Наполеон Бонапарт продиктовал писарю приказ: строить мосты через реку Неман и переправляться на восточную сторону. На противоположном берегу реки начиналась Россия. То было начало войны…

Однажды утром Николенька проснулся раньше обычного. Раз­будил его какой-то шум. Он привстал с походной кровати, высунулся из палатки. По плацу ходили гренадеры и о чем-то громко и возбужденно разговаривали.

— С ним гвардия в мильон человек и орудий без числа… Ведут армию маршалы Мюрат и Даву, что под Прейсиш-Эйлау бывали…

Из обрывков разговоров Николенька понял, что происходит нечто важное и значительное. Он вернулся в палатку, нагнулся над Сашиной постелью, но, к удивлению своему, заметил, что она пуста. Одеяло свернуто жгутом, будто лежит кто. Видно, ушел спозаранку.

Николенька быстро надел мундир, специально сшитый для него. Мундир был маленького размера, но в точности такой, как у гусарского офицера, разве что без эполет. Застегиваясь, он припомнил, как еще няня Маша пришивала к нему пуговицы, что-то мур­лыча себе под нос и закидывая за спину спадающую косу…

Он выбежал вон и помчался к штабной палатке. И поспел как раз вовремя. Все офицеры были в сборе.

Генерал Раевский зачитывал приказ командующего 2-й западной армией генерала Багратиона. Еще никогда Николенька не видел таким своего батюшку. Обычно это был подтянутый, широкоплечий человек с удивительно волевым, решительным лицом, глазами, горящими каким-то внутренним огнем. Он был энергичен в поступках и короток в речи. То были естественные качества и навыки, выработанные за долгие годы походной жизни. Но нынче, когда зачитывал он приказ, заметно было его особенное волнение.

Оказывается, Наполеон двинул свою 400-тысячную армию на восток. Предложения о перемирии были отвергнуты. Война стала неизбежной. Корпус снимается тотчас же и вместе со всей армией отступает на город Новогрудок.

Через минуту совещание было закончено. Офицеры, получив приказания, стали расходиться. Неожиданно рядом возник Александр.

— Николя, — сказал он быстро, взяв брата за руку, — генерал приказал нам с тобой идти в полк.

У них было условлено — в присутствии посторонних звать батюшку только по званию — генералом. Братья тотчас поспешили выполнить приказ.

К вечеру семья Раевских собралась в генеральской палатке.

— Я думаю, вам надо срочно ехать обратно, — обратился к жене Николай Николаевич. Нам теперь предстоят ратные дела.

— Да как же это, сударь, одной ехать?

— Сыновья на службе, будут со мной.

— Да, матушка, — звонко выкрикнул Николенька, — мы остаемся с папенькой.

— Ты-то, ты-то погляди на себя. Худющий-то какой, еще вче­ра поди, под стол пешком ходил, а уже воевать с французами!

— Служба, маменька, — заключил Александр.

— Да что же это, как же… Николай Николаевич!

Генерал молчал, глядя куда-то вниз. Софья Алексеевна про­вела рукой по щеке, осмотрелась вокруг, будто что-то нечаянно уронила.

— Ну, Бог с вами, вы дети своего отца, — вдруг произнесла она удрученно и расплакалась.

Дети бросились утешать ее…

Наутро карета с матушкой и поклажей выехала обратно. А к полудню двинулся с места генерал Раевский с войском.

Наступили тяжелые дни. Русские отступали. Сил у Наполеона было значительно больше. Да к тому же все российские войска были разделены на две армии. Для того, чтобы дать французам генеральное сражение, армиям нужно было соединиться. Труднее всего бы­ло князю Багратиону. Никак не мог он пробиться к 1-й армии Барклая-де-Толли. Мешала ему это сделать армия маршала Даву — одного из лучших французских полководцев, любимца Наполеона. Даву спешил вклиниться между русскими армиями, разъединить их, чтобы затем войска Бонапарта разбили их поодиночке.