Бесплатный фрагмент - Шала-баксы

Шала-баксы

Всем баксы моей семьи, испанским, русским и казахским —

с пожеланием продолжать творить волшебство.

I

Старый Бог Кэры Кудан, вечный сват земли и неба, проносился в воющей вышине, и его шестикрылая Белая Орда швыряла белые хлопья на уснувшие внизу поселки, стонала в горных вершинах, морозила городские дома и еще встречающиеся иногда на его пути — хоть и все реже с каждым годом — затерянные юрты. А наверху, в самом сердце его владений, маленькая белая скорлупка самолета прокладывала свой путь — как вечную победу временного над постоянным — и крохотные люди внутри спокойно дремали в креслах, потягивали лениво томатный сок, и не было им никакого дела до безвременья, до зимы, до степных духов той земли, к которой они приближались.

Публика в салоне была весьма разнообразной, как всегда бывает на международных рейсах. Казахи, возвращавшиеся на родину, сверкавшие подчеркнуто-европейскими светскими улыбками, которые уже в аэропорту, при встрече с близкими, сотрутся, слетят, сменившись совсем другим, домашним, понятным выражением; русские и немцы, чьи предки когда-то белыми костями легли в этих краях — летевшие над той же степью, так же ее любящие, скучавшие по ней в разлуке — но видящие ее, пожалуй, совсем другими глазами; любопытные иностранцы, прижимавшие к иллюминаторам носы и пытающиеся разглядеть за белой небылью огоньки городов незнакомой для себя страны; уйгуры, корейцы, татары — все те, кого ждала в ладонях из гор старая Алматы, сонная под выпавшим снегом.

Убедившись, что вся подотчетная ему испанская делегация, утомленная долгими перелетами от самого Мадрида, дремлет, Дамир тоже начал вглядываться в белую муть в иллюминаторе. Как в детстве, ему почему-то показалось особенно важным разглядеть под крылом самолета самый первый огонек города, ждавшего его вдали. Он бывал в этом городе совсем малышом, лет до пяти, еще не понимая, насколько другим был тот мир, в который он окунался в те короткие визиты. Они запомнились ему сплошным потоком незнакомых лиц, которые считались его родственниками, канатной дорогой на Кок Тобе и величавыми слонами в зоопарке, а особенно — невообразимым смогом и запахом казы и яблок, которыми его угощали. Тогда маленький Дамир смущался, все эти люди были ему чужими, ему приходилось говорить по-русски, потому что казахского он не знал совсем, — и он путал «ты» и «вы», и не хватало слов, и он переходил на привычный уже испанский и жесты, а большие люди вокруг находили это забавным. Кто-то угощал его бешбармаком, а другие спорили о том, настоящий ли это рецепт бешбармака и вообще — почему он бешбармак (пять больших пальцев), а не бес-саусак, но спор выходил бесплодным, потому что и казахский язык многие в семье как следует не знали. А Дамир смеялся, угадывая детским чутьем комичность этой межкультурной оторванности.

И вот теперь он сам себя чувствовал, как этот самый неправильный бешбармак, составленный из теста и мяса самых разных народов. Он, испанский гражданин с то ли славянским, то ли тюркским именем, с приподнятыми к внешним уголкам глазами, неожиданно доставшимися от казахского деда через поколение, русским тяжеловатым подбородком, унаследованным от бабушки, римским носом и точеной линией скул испанского отца — странная смесь, не принадлежащая ни одной земле мира. И внешне, и внутренне он был, пожалуй, похож на тех арабов Аль-Андалуса, что уже пришли на иберийскую землю и считали ее своей, но где-то, в уголках генетической памяти, еще помнили маки других степей и снежные вершины совсем других гор. А вот где находятся эти горы — Дамир не знал. И, может быть, поэтому, когда он искал первые огоньки в черно-белом рисунке заснеженной земли, какое-то странное предчувствие, словно привкус полыни в горле, сбивало порой дыхание.

Девушка, сидящая ближе к проходу, тоже пыталась все время заглянуть в иллюминатор. Молодая казашка в объемных черных башмаках и бесформенном балахоне, с каким-то немыслимым пирсингом в носу и изжелта-металлическим остроконечным маникюром, чуть ли не перегнулась через его кресло, высматривая сквозь кружащийся снег огни аэропорта. Звякнул на ее руке массивный браслет — тяжелые медные монеты на кожаной ленте. Дамир вежливо улыбнулся ей, отодвинулся, и их взгляды встретились; девчонка при этом не смутилась, а только еще внимательнее стала смотреть куда-то на его переносицу.

— Вот ведь странные люди к нам прилетают! — вдруг заявила она.

— Простите? — Дамир даже не успел удивиться бесцеремонности этой смешной неформалки с претензией на гота.

— Ну, ты не казах, хотя и похож. И думаешь, что прилетел по делам, — сказала она. — А к нам — я имею в виду к нам, а не просто в Алматы — прилетают совсем по-другому. Ты хоть слышал когда-нибудь, как звучит кобыз?

— Нет. — слегка сумасшедший разговор почему-то затягивал Дамира.

— Услышишь! А вообще не стесняйся. Это хорошо, что ты все-таки попал сюда, — вдруг улыбнулась она, и Дамир почувствовал внезапно запах ее волос — какой-то удивительно притягательный, но совсем не женский; так пахнет раскаленная сковорода, на которую кинули пучок степных трав и специй. — Только осторожнее… Нас тут много разных. Я вот тебя точно не съем, но другие могут.

И пока он подбирал слова, чтобы ей ответить, и пытался сообразить, что это — экстравагантность или просто безобидное сумасшествие, она демонстративно достала из сумки и нацепила на себя дорогущие наушники, показывая, что разговор окончен. Дамиру осталось только пожать плечами и смотреть, как под крылом самолета быстро побежали огни взлетно-посадочной полосы, как легкий толчок встречи с землей заставил нетерпеливых пассажиров, которых на любом рейсе находится немало, начать складывать вещи и стучать ремнями — словно так можно выйти из самолета раньше. Когда он повернулся к креслу, где сидела его спутница, ее уже не было; похоже, это было не ее место, и после посадки она все же прошмыгнула куда-то вперед по салону. И только на сиденье лежал маленький квадратик бумаги с именем «Данара» и телефоном.

Дамир улыбнулся — слишком уж нечасто на него, обычно чрезмерно погруженного в книги и мысли, девушки обращали внимание вот так явно — и экстравагантность случайной попутчицы показалась ему даже в чем-то притягательной, и захотелось снова ощутить этот странный пряный металлический запах и прикоснуться к тонкой смуглой руке, пусть даже и испорченной уродливым маникюром. Секунду подумав, он положил листок в записную книжку и начал вслед за всеми собирать вещи и пробираться к выходу.

II

…От аэропорта их подвозили микроавтобусом. Белозубый и жизнерадостный водитель Алихан старательно выговорил «Буэнос диас», отчего испанцы-переводчики заулыбались — было уже около десяти вечера, какой уж «добрый день» — и «Мерседес спринтер» пополз по припорошенному снегом шоссе мимо заборов, маленьких домиков и тусклых мигающих ламп, освещавших ведьмовские черные метлы пирамидальных тополей. Въехали в город, одновременно азиатский и европейский, современный и провинциальный, как будто составленный из фрагментов разных десятилетий. Постепенно старые дома уходили, и вместе с ними уходила эта мозаичность; центральные улицы, кокетливые, вычищенные, с яркими вывесками на двух языках, могли принадлежать уже почти любой стране мира, а подчеркнутая национальность фасадов казалась пластмассовой и игрушечной.

Роскошный отель «Достык», в котором их разместили — перелицованное наследие советской еще помпезности — был освещен так ярко, что после темноты салона автомобиля огни фонарей вокруг него расплывались в мутные полосы. Дамиру показалось, что огромная золотая змея с распластанными по фасаду рогами оплетает колонны входа, и на секунду это видение стало невозможно ярким, почти галлюцинацией. Но стоило сморгнуть, и тут же все исчезло, и фонари опять распались на отдельные пятна света. «Какая чушь», — подумал юноша, отвернулся, занося чемоданы в вестибюль и стараясь не смотреть назад, а потом, рассердившись на себя самого за мистицизм и малодушие, наоборот, оглянулся. Из фойе отеля рогатая змея оказалась видимой еще более отчетливо — она блестела маслянисто и как-то особенно мерзко, а неподвижный жутковатый взгляд огромных глаз был равнодушным и одновременно хищным и всезнающим. «Наверное, я слишком устал», подумал Дамир, тряхнув головой. «Странные разговоры в самолете, а теперь мерещится всякое. Закончу — и пойду спать сразу же».

Утомленных дорогой участников литературной конференции пришлось разводить по номерам буквально за руку. Старая испанка Анна-Мария, отец которой когда-то сгинул в Карлаге, говорливый славист Хавьер, во время пересадки надоевший Дамиру рассуждениями о том, как много современная казахская поэзия заимствовала у русской, и даже молодой, но амбициозный Хосе, изучавший в основном любовную лирику и в самолете поглядывавший на стюардесс с нескрываемым мужским интересом — все были вымотаны долгим путешествием до предела. А сам Дамир, разведя всех, как ни странно, почувствовал себя, скорее, перевозбужденным. Идти к себе уже не хотелось; запахи, звуки, ощущение нахождения в непривычном месте тревожили его.

В этой новой для него стране он чувствовал себя чужим… и в то же время его не покидало чувство, что он вернулся в привычный, знакомый еще с детства мир. Изменившийся, видимый сейчас другими глазами — но на удивление до сих пор ему принадлежащий. Глаз подмечал все эти мелкие детали — черты лиц, орнамент в оформлении, и ему казалось, что какая-то часть его крови словно отзывается на все это, стучит ритмично в висках, и хотелось прикасаться ко всему, слушать, видеть, дышать этим воздухом и проникаться им.

Доведя напоследок Анну-Марию до ее номера и убедившись, что пожилая дама размещена с комфортом, он спустился в бар и заказал себе у сонного бармена стакан минералки. Бармен нехотя налил ее — и сразу же опять залип в телефон, продолжая бороться со сном.

За стойкой сидел, сгорбившись над бокалом коньяка, подвыпивший казах средних лет — величавый, с орлиным носом, который делал его похожим на индейца, и странным взглядом, одновременно острым и расфокусированным от алкоголя; Дамир кивнул ему, и казах удивленно вскинул голову.

— Ну что же, тогда приветствую.

— А почему «тогда»? — усмехнулся Дамир.

— Потому что Вы обратили на меня внимание. А вот он, — казах кивнул на бармена и улыбнулся каким-то своим мыслям, — меня не замечает. Кстати, меня зовут Мукагали, а Вас?

— Дамир.

— Хорошее имя. Это от «дающий мир» или от «железо»?

Дамир задумался. Он привык к славянской интерпретации своего имени, но имела ли в виду мама казахскую кровь, когда дала ему его? Почему-то это вдруг показалось важным.

— А вот, честно говоря, не знаю.

— Тогда — «Железо, дающее мир». Хорошо бы. Нам сейчас не хватает и того, и другого. И силы железа, и умения употребить ее с мудростью. И мира. — Мукагали протянул руку через стойку и плеснул в свой уже опустевший стакан щедрую порцию «Белого аиста» из бутылки, стоявшей на витрине, явно уже не первую. Бармен даже не повернулся: похоже, в его владениях этот странный человек был своим. — Скажите, Вы литератор? Тут в отеле их много собралось…

— Нет, я просто сопровождаю переводчиков на конференцию. Испанская делегация, — Дамир сделал глоток минералки и с удивлением заметил, что она тоже ударила в голову, как шампанское. Наверно, сказывались последствия перелета — не хватало еще от минералки опьянеть, за компанию с ночным собеседником. — А Вы тоже приехали на конференцию?

— Увы, нет. На этот раз меня не пригласили. Хотя я, пожалуй, поэт значительнее многих из тех, кто был приглашен… И кто-то даже считает меня известным, — казах чуть дернул уголком рта. — Кстати, а кто будет?

— Я еще с ними не знаком. Знаю, что открывает Айсултан Ахметов, главный редактор журнала «Шабыт сөздерi»…

— Охх…, Айсултан? — Мукагали наморщил лоб, вспоминая что-то. — Значит, он теперь у них за главного? Вот ведь судьба. И наверняка ведь увлекся карьерой и перестал писать. А жаль. Был талантливый мальчик, приходил ко мне когда-то читать свои стихи… Кстати, если увидите его, скажите, что завтра вечером у него будет как раз возможность ко мне зайти, пусть прочтет, если у него есть все-таки что-то новое и стоящее. — По лицу казаха промелькнула горечь, а выражение стало вдруг беспомощным и детским. — Пожалуйста, скажите ему, правда… раз уж мы встретились в этом баре. Кстати, знаете, как созвучны в казахском языке «Бар» и «Присутствие»? әлі уақыт бар, мой испанский друг. Время еще есть…

Дамир посмотрел на часы. Усталость после перелета уже начинала сказываться, минералка все больше пьянила, как будто он и правда выпил бокал шампанского натощак. Сидеть долго с пьяным поэтом не хотелось; слишком хорошо Дамиру, все годы после окончания университета работавшему в издательском бизнесе, были знакомы такие непризнанные гении, считающие себя великими поэтами. «Вот типичный представитель, — подумал он. — Не повезло!»

— Вообще-то уже поздно, Вы меня простите. Я, пожалуй, пойду.

Мукагали вздохнул.

— Идите, идите…. Железо дает мир, ну конечно же… Славянин, казах, испанец… Мир-Дамир… — Похоже, собеседник Дамира был пьян даже больше, чем показалось сначала. — Кстати, Вы видели золотого Змея, который душит этот отель?

Несуществующий хмель сразу вылетел из головы Дамира.

— Какого змея?

— С рогами, конечно же. — пожал плечами собеседник. — Какого же еще?

— А… Вы его тоже видели?

— И не только его, мальчик. — Мукагали внезапно перешел на «ты». Алкоголь открывает глаза… Ты вот пьешь минералку, и все равно пьян. И при этом, хоть и пьян, ничего не можешь понять. Иди спать.

— Но позвольте…

— Иди спать, ты же этого хотел. Мне тоже пора. Только передай Айсултану мои слова, хорошо?

— Обязательно передам. — Дамир был откровенно растерян. В голове крутились какие-то обрывки мысли — «показалось», «совпадение»… И при этом все усиливающееся ощущение, что он не понял чего-то важного и теперь стоит на краю обрыва. Не выдержав, Дамир действительно поднялся со стула и попятился — как будто, выйдя из бара, можно было сделать шаг обратно в действительность — и, пробормотав невнятно слова прощания и кляня себя за растерянность, почти побежал к выходу.

— Ну, жаксы… — донесся ему вслед пьяный смешок. — Эхх, Железо, если не испугаешься, приходи завтра!

Дамир попытался еще что-то сказать на эти слова, но увидел, что оставшийся у барной стойки Мукагали сидит уже к нему спиной, и опять не решился. «Спать, — сказал он себе. — Постараюсь разобраться на свежую голову». И только уже уходя, краем сознания удивился тому, что на протяжении всего их разговора бармен так и не оторвался от своего телефона.

III

Завтрак он, конечно же, проспал. Пришлось бежать прямо в зал для презентаций, проверять все к открытию конференции, договариваться про интервью для своей делегации, раскладывать экземпляры изданий на испанском языке — словом, делать все то, что полагалось координатору испанской части проекта. Почему-то любимая раньше работа казалась ему сейчас какой-то невозможно пустой — настолько, что еще чуть-чуть, и он бы просто вышел из зала и ушел в никуда. «Это нервы, — говорил он себе, — я просто переутомился вчера», и продолжал улыбаться, утрясать недоразумения, перескакивать с английского на испанский и с испанского на русский…

Начали собираться участники, и рядом с табличкой с именем «Айсултан Ахметов» за стол президиума сел грузный пожилой человек с мясистым и недовольным лицом. Дамир даже оробел — он думал со слов Мукагали, что Айсултан намного моложе, но ему было неловко нарушить обещание. Поэтому, когда представилась возможность, он подошел знакомиться, и после нескольких обычных в таком случае незначащих фраз выдал: «А я вчера видел Вашего знакомого в баре отеля, он очень просил передать, чтобы сегодня вечером, если у Вас будет возможность, Вы зашли к нему».

Айсултан удивленно вскинул брови.

— Как Вы, говорите, звали этого человека?

— Мукагали.

— Мукагали… совершенно точно не знаю такого… Это достаточно редкое имя. Может быть, Вы не расслышали?

— Но он сказал, что у Вас будет возможность сегодня вечером посетить его и чтобы Вы приходили к нему читать свои стихи! — Дамиру стало обидно, так как имя он точно запомнил правильно.

Айсултан вдруг недобро сощурился.

— Это очень дурной розыгрыш. Вы на что намекаете, говоря, что сегодня вечером я буду у Мукагали?

— О чем Вы? — тут уже сам Дамир растерялся и начал злиться от того, что явно перестал понимать ситуацию.

— Как так можно. Такие шутки пожилому человеку! — Лицо Айсултана пошло пятнами, и Дамир вдруг заметил, как из зрачков плеснуло вдруг настоящим, животным страхом. — Уходите и никогда так больше не шутите!

Дамир, совсем растерявшись и разозлившись, отступил. У него было ощущение, что то ли весь мир, то ли он сам сходит с ума.

Конференция уже начиналась, Айсултан вышел к микрофону, а Дамир постарался раствориться на дальних стульях вместе с телеоператорами. Постепенно он успокаивался, понимая, что, скорее всего, его просто разыграли; он по опыту знал, что среди поэтов нередко возникает дурная, какая-то совсем детская вражда, и, похоже, что-то такое было и между этими двумя, а он попал между жерновами. Захотелось ночью найти этого Мукагали и сказать, насколько некрасиво тот поступил.

Между тем время шло, прошел перерыв на обед. Дамир почувствовал, что сильно проголодался, и вся эта неприятная ситуация как-то отступила на второй план по сравнению с румяными, похожие на маленькие желтые солнца баурсаками и мясными закусками. Дальше конференция пошла уже своим чередом, и до закрытия первого дня Дамир полностью успел прийти в себя. Оставалось каких-то полчаса, и можно будет выйти, пройтись по городу, выкинув все это из головы.

Айсултан вышел к микрофону, чтобы произнести заключительное слово по итогам первого дня. Дамир заметил, что он гораздо бледнее, чем утром, а на лбу стала заметна испарина; видимо, пожилому и тучному человеку было нелегко выдержать весь день в президиуме. Он тяжело оперся рукой на кафедру и вдруг схватился за левое плечо; глаза его расширились, и Айсултан стал оседать на пол. К нему тут же подбежала какая-то женщина, раздались крики «вызовите скорую!», зал зашумел и по нему пошли волны обычной в таких случаях неразберихи. Кто-то схватил воду, кто-то бросился в холл искать дефибриллятор, какая-то дама в изящном и слишком вычурном платье прижимала капризно руки к губам, громко повторяя «кошмар, кошмар» и явно втайне наслаждаясь водоворотом эмоций…

А Дамира вдруг осенило. Забившись в угол, он выхватил мобильник из кармана и дрожащей рукой набрал в поиске «Мукагали», надеясь, что, если это действительно редкое имя, оно сработает. И действительно, на первой же обнаруженной странице оказалось фото его ночного собеседника — не узнать его было невозможно — и годы жизни: 1931—1976. И Дамир почувствовал, что мир превратился в хохочущую бездну…

IV

Скорая появилась довольно быстро и увезла главного редактора «Шабыт сөздерi» — как говорили, еще живого, хотя и без сознания. Участники конференции потерянно разбредались по номерам, в фойе слышались взбудораженные шепотки, куда-то звонили приглашенные репортеры; наверно, Дамиру положено было бы тоже суетиться, разбираться и стараться замять это жутковатое происшествие, но у него не было сил. Он ушел в свой номер и обессиленно рухнул на кровать. Слишком много всего навалилось сразу.

Он пытался объяснить себе все это. Предположим, он сходит с ума и все это было галлюцинацией. Но откуда он угадал, кто такой Мукагали, угадал его внешность? Откуда узнал, что он поэт? Увы, он не был специалистом в казахской поэзии — просто сопровождал делегацию. Может быть, где-то при подготовке сборников и материалов ему просто попалось это имя и вот теперь было выдано на-гора больным подсознанием? Может, это просто сон? Он распахнул окно номера, и ломкий зимний ветер ворвался в темную комнату вместе с мелкими снежинками. Внизу горели фонари и новогодние украшения — все-таки вторая половина декабря. А поверх этих украшений, медленно извиваясь, мутно отражая медными кольцами уличные огни, плыл в воздухе огромный рогатый змей, который, казалось, стал еще больше со вчерашнего дня. Видение было абсолютно отчетливым; Дамир видел каждую чешуйку, хищный оскал огромной пасти, вертикальные зрачки немигающих глаз… Змей этот медленно повернул голову к ошеломленному Дамиру, и ему показалось, что на морде отразилось что-то вроде усмешки. «Шшшелезо…. Шшшелезо…. Сссллабость…» послышалось в зимнем воздухе. Змей медленно проплыл на уровне третьего этажа и скрылся за поворотом, напоследок махнув огромным хвостом, от чего фонари на улице замигали. Маленькие человечки внизу, до этого не обращавшие никакого внимания на происходящее, удивленно переглянулись — но через секунду так же заспешили по своим делам, и Дамир окончательно понял, что возвращения в привычный мир уже не будет.

Даже если его увезут в психбольницу и вылечат — это не успокоит его, потому что он никогда не узнает, что это было. Безумен ли он или, наоборот, видит что-то, недоступное другим — он должен понять все это до конца, разгадать всю механику возникшего бреда, чтобы можно было опять жить без вот этого ужаса в груди, без ощущения бесконечного падения в неизвестность. И, захлопнув окно и стиснув зубы, чтобы унять некстати возникшую дрожь (как он не любил в себе эту слабость и робость, эту прозрачную для всех печать робкого интеллигентного мальчика из хорошей семьи на лбу!) он понял, что он будет делать: близилась ночь, и ему предстоял обстоятельный разговор с покойным Мукагали.

V

Дамир спустился в бар с уже каким-то странным спокойствием. Обычная его стеснительность теперь казалась мелкой, как стены детского песочного замка перед прибоем; ничего уже не имело значения, мир был безумен, и он сам был безумен в этом мире.

Мукагали сидел на том же месте, сгорбившись, и перед ним стояла все та же бутылка «Белого аиста». Дамир отметил про себя, что жидкости в ней не убавилось ни на каплю, но теперь его это не удивляло.

— Вы увиделись с Айсултаном? — спросил юноша вместо приветствия.

— Да. Увиделись и он ушел дальше. Стихов в его сердце все равно уже нет, так что скучать не буду. — Мукагали смотрел на Дамира изучающе. — А ты не хочешь спросить… Как все это получается?

— Хочу, но на этот вопрос Вы и так мне ответите, иначе не позвали бы. — Дамир действительно понял, что есть ответы, которые уже сложились для него, что река неведомого мира подхватила его и несет, как щепку, по известному ей одной пути.

— Да. Раз уж мы встретились. Тут все просто: ты баксы. Иными словами, видящий, шаман, просто дурной и ничего не знающий. Наши баксы видят своих мертвых и духов степи. Ты не чувствуешь степь, потому что ты ее не понимаешь, и из-за этого ты слаб, как котенок. Зато она не заслоняет тебе кое-что другое. Тебе не надо камлать, чтобы видеть, точнее, за тебя камлает Небо.

— А почему это происходит именно со мной?

— С кем-то же должно. — Мукагали усмехнулся. — Или ты думаешь, что ты избранный? Нет, не тянешь ты на героя, который победит Змея. В тебе от железа — одно название… Но, видимо, хоть так. Кто-то должен противостоять Ему во время очередного конца света… Наверняка есть кто-то еще, кроме тебя. Надеюсь…

— Конец света?

— У вас есть этот проклятый интернет. Посмотри сам. «Легенда о Нур-Толе». Я не хочу тебе рассказывать сказки. Знаешь, когда я впервые тебя увидел, я думал, ты пусть не знаешь точно, но… проникаешь в суть вещей больше. А оказалось, что на самом деле ты еще дитя во взрослом теле. Учиться и учиться. Я и правда не знаю, почему именно ты…

— Но что мне надо сделать?

— Ну, это не мертвый поэт тебе должен объяснять. — Мукагали плеснул себе коньяка в опустевший бокал. — А знаешь что? Может быть, алкоголь тебе развяжет мозги. Ты ж видишь все, только не хочешь это понять. Давай я тебе плесну своего…

Он бесцеремонно взял второй бокал у бармена со стойки (тот все так же продолжал завороженно смотреть в экран телефона, и Дамиру показалось, что и клип, который он смотрел, был тот же самый, что и вчерашним вечером) и налил из бутылки и Дамиру. Дамир удивленно посмотрел на свой бокал: тот был абсолютно пуст.

— Пей!

— Но у меня в бокале ничего нет.

— Мусульманские суфии пили, и ты сможешь. Ты вчера от минералки едва на ногах стоял, а тут… Я уже больше сорока лет пью из этой бутылки и пьянею. Ты что думаешь, главное в Истине — это вода и градус?

Дамир поднес к губам пустой бокал, и голова тут же зашумела. Это было странное состояние, стало вдруг очень легко и все понятно, но что именно было понятно — он не знал. Ему показалось, что вот сейчас он предложит гениальное решение для всех проблем.

— То есть стать крутым, пойти и замочить Змея? — рассмеялся он, как ему показалось, иронично и тонко.

— Сначала сними с себя собственного змееныша… баксы-недоделок. — усмехнулся Мукагали. — Вот что тебя заставляет быть таким правильным? Вежливый, блин, пугливый, благовоспитанный, маска если и слетает чуть-чуть, то только от алкоголя… Поставили задачу — побежал решать. А при этом ты боишься каждого своего чувства и проявления. Может, потому что из-за них кто-то может понять, кто ты такой на самом деле? Лучше быть нормальным, как все, чем осмысленным, да? Смотри, баксы, смотри…

И Дамир увидел. Вокруг него, на уровне сердца, одновременно противно мягкий, скользкий и странно сухой, как старый металл, медленно то ли плыл, то ли полз по телу змееныш — точная копия Змея, увиденного над отелем, только без рогов. Змееныш, как показалось Дамиру, глумливо улыбался ему, и с каждым движением с тела Дамира слетали и гасли золотые искры, и что-то важное в груди тускнело и искрило, как фонарь под коротким замыканием.

— Ну что, увидел?

— И… как его снять? — Дамир беспомощно провел руками там, где проползал маленький змей, и пальцы прошли сквозь казавшееся абсолютно материальным тело.

— Ну вот это тебе и предстоит выяснить. Для начала. Я при жизни этого не смог, хоть и хотел, а сейчас… Оно мне уже и не нужно. И я змеям уже не нужен. — Мукагали посмотрел куда-то вдаль. — В общем, пока я вряд ли могу тебе помочь еще чем-то. Иди. Думай. Если что-то надумаешь — приходи. Если испугаешься — уезжай. Обычная жизнь, спящая кровь. Твой выбор. — Мукагали пристально посмотрел на Дамира. — И не ищи Великого Учителя, который возьмет тебя за ручку и обучит. Баксы должен сам пройти свой путь.

— Понятно. — Дамир встал, пошатываясь. Несуществующий коньяк в голове шумел, не давая сосредоточиться на нужных вопросах. — Скажите хотя бы, что делают эти змеи? Кто они?

— Это — конец света. Способ превратить бытие в бессмысленность. Поэтому я и сижу тут с тобой — мне это тоже не нравится. Но иди лучше уже к себе и разбирайся. Либо ты разберешься, либо… ну, будешь как он. — Мукагали махнул рукой в сторону бармена.

Дамир посмотрел… и ужаснулся. Только теперь, зрением, двоящимся от опьянения, он заметил, что телефон бармена мигал болезненным синим цветом, а парень — совсем молодой еще — сидел на стуле, и его окружала своими кольцами с ног до головы огромная тварь, напоминающая удава. Тот слабый огонек, который Дамир заметил в собственной груди, у бармена уже отсутствовал, внутри вместо него был словно черный обугленный скелет, а сам парень был оплетен каким-то дымчатым коконом, который и помогал еще держаться видимости человеческого существа.

— Ну да. Он сам себя скормил этому змею. — Ответил Мукагали на невысказанный вопрос. — где-то это его выбор. Хотя, когда все человечество идет в одну и ту же бездну, очень трудно остановиться. Смотришь на других и веришь, что все идет, как надо. И вот уже даже молодому баксы надо объяснять, что у него есть своя змея…

— То есть все мы… — у Дамира не было сил договорить до конца свою мысль.

— Естественно. А ты что думаешь, конец света — это трубы, всадники и прочее? Ты веришь христианским сказкам? Нет, это вот так. В покое, сытости, с интернетом, с желанием сделать все попроще, не напрягаться, не страдать… Он и не страдает теперь. — Мукагали сделал неопределенный жест рукой, не то пренебрежительный, не то безнадежный. — И под бок к Большому Змею приперся не герой, не Коркыт-Ата, а глупый шала-казах, иностранный верблюжонок…

Мукагали замолк и жадно отхлебнул из стакана. Дамир тоже сидел молча, пытаясь осознать увиденное.

— Слушай, я ж сказал тебе — иди уже. Разбирайся сам. — Мукагали раздраженно скривился. — Я — мертвый, ты живой. Я все равно ничего сделать не могу. Приходи, когда… если… хоть что-то изменится.

— Вы и так много сделали… — отрешенно, все еще не в силах оторвать глаз от почерневшего скелета бармена на стуле, проговорил Дамир. — Я… мне надо идти.

И он почти вскочил со стула и быстрым шагом, хоть и слегка пошатываясь, пошел по гулкому проходу мимо барной стойки, и только под конец, оглянувшись, крикнул: «Спасибо!»

Но за стойкой уже никого не было, и только бутылка коньяка «Белый аист» 1976 года выпуска по-прежнему стояла на гладком современном пластике.

VI

Дамир почти вбежал в комнату и рывком придвинул к себе ноутбук. И следующие часы этой безумной ночи слились для него в один: он вбивал и вбивал самые разные запросы в поиск, и бездна интернета, словно насмехаясь над ним, выплевывала ответы, мутные от попыток человеческого разума объяснить необъяснимое.

Легенда о Нур-Толе — если смотреть на переведенный на русский оригинальный текст, а не многие страницы интерпретаций — почти ничего не проясняла. В незапамятные времена, говорила она, на людей напал змеиный народ, и особенно ужасен был царь змей с парой золотых рогов (тут Дамир невольно бросил взгляд на окно, где в темени и падающем снеге по-прежнему поблескивали медные кольца огромного тела), который охватывал кольцом людские жилища, не выпуская никого. Дыхание змей плавило людские тела и превращало их в скелеты, и тогда люди воззвали к великому Тенгри, богу неба. Тенгри опустил на землю луч света, по которому с небес сошел мальчик по имени Нур-Толе, сидевший задом наперед на двугорбом верблюде, и начал играть на кобызе, странном, диковато выглядящем для европейского глаза инструменте с двумя струнами. Когда мальчик дошел до моря и начал исполнять на его берегу кюй (тут Дамиру пришлось сделать дополнительный поиск и обнаружить, что это традиционная инструментальная пьеса), то змеи, околдованные музыкой, двинулись за ним. Мальчик Нур-Толе, продолжая играть, увел их на дно моря, и они превратились в морских тварей, уже не опасных для человека. И на этом легенда заканчивалась.

Вопросов было больше, чем ответов. Один за другим Дамир перебирал аудио с исполнением традиционных кюев, смотрел на известных музыкантов, играющих на кобызе и домбре в огромных концертных залах — и не мог понять, в чем же суть. Змееныш на его груди лежал неподвижно, иногда ворочаясь — и теперь Дамир уже физически чувствовал, как от каждого его движения растекается странное равнодушие, мир вокруг теряет краски и стекленеет. Музыка не оказывала на змея никакого действия, видео с камланиями баксы — тоже. Католические молитвы, которые юноша помнил наизусть, хоть и не был крещен, заставили демоническую тварь поднять плоскую голову и мерзко усмехнуться; Дамиру показалось даже, что он стал толще.

Угар мистического хамрийята, подаренный напитком Мукагали, постепенно рассеивался, голова становилась все более тяжелой, но остановиться Дамир не мог, слишком напугала его увиденная изнанка реальности. Он перебирал и перебирал хаотично наваленную на сайтах информацию о легендах, языке, исламе, тенгрианстве, мистических течениях, культуре, все больше клюя носом; от звука кобыза уже болели виски, за окном начинали бледнеть зимние фонари, а он в уже почти бессознательном состоянии все открывал сайт за сайтом… Рассвет застал его, спящим в кресле, а ютьюб в последнем открытом окне все крутил и крутил какие-то новые ролики.

Он очнулся внезапно, когда за окнами стало уже почти светло — во сне словно кто-то позвал его; еще секунду он не мог понять, где сон и где явь, и потер гудящие виски в надежде, что сейчас проснется окончательно и окажется, что все это — Мукагали, змеи, смерть Айсултана — просто ночной кошмар. Но тело было слишком затекшим и слишком отчетливо ощущалось для того, чтобы поверить, что это сон, в голове стучал молот, а на коленях ноутбук по-прежнему крутил клипы каких-то казахских ансамблей. Сквозь выступившие на воспаленных глазах слезы Дамир вгляделся в монитор, на котором какая-то молодая группа играла на казахских национальных инструментах версию известной рок-баллады. Кобыз, жетыген, дангыра выводили странную, ни на что не похожую мелодию, древнюю и одновременно очень современную, а в клипе темные силуэты извивались перед огнем, словно камлая; и среди этих силуэтов один — хотя от бликов костра даже неясно было, женщина это или мужчина — показался странно знакомым. Рука, держащая смычок кобыза, блеснула в свете костра медным маникюром — и Дамира осенило: он узнал ее. Судорожным движением он стал вытряхивать из записной книжки листок с телефоном. Данара, первая встреченная им странность на этой земле — девушка, играющая на кобызе… Вот кто, может быть, сможет прояснить хоть что-то.

VII.

Уже набирая номер, он отметил на краю сознания, что сейчас едва половина девятого, и время звонить выходило, возможно, неудобное. Но мысль была отброшена: все это «неудобно», «неприлично» как-то померкло по сравнению с тем, что происходило вокруг. Правила поведения, как понимал сейчас Дамир — это в основном оправдание для неделания; мы так часто подставляем «неудобно», «невежливо» или «не принято» там, где на самом деле стоит «не знаю, как поступить», «страшно» или «не хочу брать на себя ответственность», а он уже перешел за ту грань, когда ему хотелось прятаться за эти выдуманные ширмы.

Голос Данары на том конце провода был бодр.

— Ааа, здравствуй, путешественник!

— Данара… когда ты сказала мне, что я странный… что я прилетел куда-то в особое место… что ты имела в виду? — он перешел сразу к главному, потому что, собственно, второстепенного между ними не было.

— Орыс уже начинает прозревать, да? — смех Данары прозвенел, как колокольчики асатаяка. — Ну, расскажи, что ты видел еще странного… или кого, кроме меня.

— Кроме тебя? — Дамира ударила страшная мысль. — Ты хочешь сказать, что ты видима… не для всех? Ты тоже уже… умерла?

— Нее, я как раз живее всех живых! Просто если я не хочу, чтобы меня видели, мало кто это может сделать. — совсем развеселилась Данара. — Выкладывай уже! Мертвых уже, значит, видел…

— И змей тоже. — Дамира передернуло. — И у меня ощущение, что схожу с ума. Скажи, что ты знаешь обо всем этом? Ты же баксы, да?

— Ой, ну сказал! Я — и баксы! Нет уж, — вдруг резко стала серьезной собеседница, — от баксы и вообще всей этой вашей ерунды мне бы хотелось держаться подальше. Я — другая. Хотя в данном случае, пожалуй, тебе не враг. — Повисла пауза, как будто Данара обдумывала что-то. — Знаешь, а приезжай к нам на репетицию. Может, хоть так смогу тебе объяснить. Это надо просто увидеть и услышать. К десяти подойти можешь? Это музыкальное кафе «Сарабанда» на улице Богенбай-Батыра. Номер семь. Найдешь?

Дамир даже не думал, соглашаться или нет. Теоретически его ждала работа… но какой смысл в ней сейчас был по сравнению с тем, что происходило вокруг? Усмехнувшись про себя, что, если то, что происходит — это действительно правда, то работа не имеет значения, а если он так глубоко сошел с ума, то он все равно профнепригоден, он без зазрения совести отпросился на весь день и начал искать в Гугле адрес кафе.

Оказалось, это совсем недалеко, и он обрадовался даже, что удастся пройти пешком — хотелось увидеть мир за стенами отеля. Воздух на улице был морозным, и даже медные кольца рогатого змея, по-прежнему кружившего вокруг отеля, казались потускневшими. Выходя из здания, Дамир заметил, что люди интуитивно обходят те места, где Змей касается земли, и только некоторые проходят сквозь него, слегка дернувшись, как от неприятного прикосновения.

И сами эти люди — Дамир теперь это отчетливо видел — практически все несли своих змеев. Снаружи они все были одинаковы — слегка замерзшие, спешащие куда-то по своим делам, но стоило посмотреть на них, слегка расфокусировав зрение, как отличия сразу становились видны. У некоторых червоточинка была едва заметной, и только по неровному мерцанию внутреннего света можно было угадать, что змееныш все-таки есть; у других змей был отчетливо виден, а внутренний свет был слабым и невыразительным, как тусклая электрическая лампочка; и, наконец, были и те, чье тело обвивали огромные, раздутые, отвратительные в своей сытости твари, а сами люди, скелеты с призрачной оболочкой, точно так же шли по улице, разговаривали по телефону, останавливались на переходах… Дамир отметил, что многие из них были молодыми, казались даже цветущими физически и отличались какой-то особой гладкостью лиц, словно духовные силы уже не придавали им живой неправильности, оставляя лишь пустую и почти совершенную оболочку. Если не смотреть на них особым зрением, то, пожалуй, угадать, что они мертвы, можно было только по взгляду — равнодушному, напоминающему блеск стеклянных пуговиц. Дамиру опять стало жутко, но, впрочем, это чувство за последние двое суток становилось уже настолько привычным, что стресс позволял выносить его за скобки сознания.

Собственного змея, похоже, не было только у совсем маленьких детей. Те, кто сидели в колясках и на руках родителей, имели еще ясный внутренний свет, который можно было увидеть и через глаза; но и у них, если приглядеться, можно было заметить маленькие червоточинки, и чем старше был ребенок, тем явственнее и ярче выделялось это пятно на ауре. Пару раз ему показалось, что змея нет у некоторых стариков — так, он не увидел его у одного пожилого казаха, проехавшего мимо на машине, и у щупленькой русской старушки, но та тоже быстро скрылась в дверях магазина, поэтому Дамир не мог утверждать этого с уверенностью. Но пятно, это маленькое серое змеиное логово в душе, ждущее своего обитателя, имелось у всех.

Он прошел уже половину пути, когда вдруг, около какого-то массивного здания с колоннами и золочеными барельефами, отчетливо и совершенно неуместно для декабря запахло нагретым на солнце камнем. На мостовой перед Дамиром словно образовалась проплешина на заснеженном тротуаре, и юноша с удивлением увидел, что на ней не брусчатка, как вокруг, а старый асфальт, сквозь которой пробивается желтоватая, уже пожухшая на июльском солнце трава. Впереди, прямо посередине этой проплешины, шел странный, изможденный человек с больными глазами и блаженной улыбкой, в немыслимом синем берете, ярко-желтом плаще и широких штанах, обшитых полосками жести из консервных банок; за ним следом бежали какие-то дети, и Дамир отметил, что одежда у детей была летней и какой-то выцветшей и старомодной, словно из исторического фильма. Повеяло теплом, стало отчетливо слышно журчание то ли арыков, то ли фонтанов, которых здесь не было.

Дамир оглянулся вокруг — за пределами летнего пятачка люди в теплой одежде спешили куда-то и словно не видели происходящего. Только один или два человека лениво оглянулись на вдруг остановившегося юношу, но видно было, что, даже если он сейчас начнет танцевать или кричать, никто не заинтересуется, не остановится, не попытается разобраться, что происходит, как это сделали бы те, кто жили здесь лет пятьдесят назад; в глазах прохожих, шедших по улице двадцать первого века, стояло равнодушие, навеваемое личным змеем каждого. А человек шел и шел, и островок тепла, детей, иных запахов и звуков перемещался вместе с ним.

— Здравствуйте! — Дамир уже не удивлялся ничему, отметил только, что никакой змеи на этом человеке не было, и наоборот — вокруг него разливался яркий, ровный свет, почти слепящий и одновременно умиротворяющий.

Человек словно не видел его, и спокойно продолжал двигаться в том же направлении. Только уже почти пройдя, вдруг остановился и сказал, глядя куда-то сквозь Дамира:

— Хотите, чтобы Вас отметили глаза, которые смотрят из глубины Вселенной? будьте красочней. — И вышел за пределы мира в какую-то радужную дымку, не поворачивая головы.

Улица вокруг стала вновь обретать привычные зимние черты и запахи, а дети, следовавшие за незнакомцем, припустили следом, стараясь не отстать. И только одна девочка из бежавших за странным человеком — щупленькая, лет шести, с огромными глазищами и тоненькими смешными косичками, с деревянным йо-йо, обклеенным фольгой, из тех, что когда-то продавали на этой земле китайские ходя, приостановилась вдруг и сказала, глядя на Дамира:

— А я Вас знаю! Вы Чингачгук!

— Нет, я Дамир. Дамир Гонсалес Рымжанов. — улыбнулся он ей.

— А я Серегина Мария Николаевна. — очень серьезно сказала малышка. — Рада с Вами познакомиться.

Дамира ударило, как током. Именно так звали его русскую бабушку. Ту самую, которая когда-то, в его единственный приезд в Алматы в детстве, пекла ему пирожки с курагой, которая присылала трогательные письма (во времена, когда он был ребенком, пожилые люди еще писали их на бумаге) … и которая уже почти двадцать лет покоилась на Центральном кладбище.

Он вглядывался в малышку, пытаясь угадать в ее личике знакомые черты.

— Погоди… ты…

Но девочка, заспешив вдруг куда-то, тоже развернулась и убежала в ту же самую радужную дымку, которая отделяла зиму XXI века от лета конца сороковых годов века двадцатого, и только на асфальте остался маленький разбитый йо-йо с грязной и уже покрытой узелками веревочкой. Дамир бережно поднял его — и ему показалось, что игрушка светится таким же светом, как и странный человек, прошедший мимо. Аккуратно свернув веревочку, он положил йо-йо в карман, и впервые за все время этого бредового пребывания в незнакомом городе ему вдруг показалось, что он нашел что-то важное, какой-то ключик ко всему. И ему неожиданно стало легко и радостно на душе.

VIII

В кафе «Сарабанда», как оказалось, надо было заходить со служебного входа, а главный, для посетителей, был еще закрыт. Дамиру пришлось обойти здание и позвонить, чтобы Данара могла впустить его.

В помещении было тесно — барная стойка, маленькая сцена и множество столиков. Вместе с Данарой на сцене было двое: один — молодой парень, похожий, скорее, на татарина, чем на казаха, длиннорукий, мускулистый и нескладный, игравший на домбре, а второй — пожилой казах на ударных, у которого, похоже, была какая-то проблема с ногами; увидев Дамира, он с трудом поднялся со стула — и вдруг лицо его зло заострилось. Старик резко сказал что-то Данаре по-казахски, Данара ответила, и голос ее звучал просительно; старик опять надавил, и Дамир расслышал одно из немногих слов, которые он знал по-казахски — жок, «нет». После чего пожилой музыкант поднялся и на дрожащих ногах стал спускаться со сцены. Вместе с ним отложил домбру и молодой — видно было, что он тоже готов уйти, поддерживая старика.

— Я помешал Вам? — спросил Дамир.

— Ты еще спрашиваешь? — сквозь зубы бросил молодой, укладывая свою домбру в футляр. — Такие, как ты, созданы, чтобы нам мешать. Орыспай хренов! — Вот зачем ты сюда вообще приперся? Эххх…. зачем только Данара тебя позвала!?

Дамир хотел ответить что-то, но вдруг ему в глаза бросилась одна странность, от которой он на секунду потерял дар речи: ни на ком из троих, ни на Данаре, ни на татарине, ни на старике, змей не было, но сами они при этом не светились, как живые люди, а словно отсвечивали отраженным светом, как металлические фигуры; Данара была медной, татарин — серебристый, а пожилой казах, скорее, отдавал старым золотом. Завороженный этим зрелищем, он потерял несколько секунд, и момент был упущен; оба мужчины вышли из кафе, громко хлопнув дверью.

— Ну что, добро пожаловать в наше недоброе общество. — Грустно сказала Данара. — Твердолобые они. Застыли в своей седой древности и не понимают, что мир изменился… — она посмотрела на Дамира, откинув челку, и вдруг Дамир заметил, что глаза у нее потрясающе красивые — черные, влажные, раскосые, как у газели, почти лишенные белка — такие бывают только у женщин этой земли. Он поймал этот взгляд — и что-то сладко кольнуло внутри, и подумалось, что может, даже и хорошо, что те мужчины ушли.

— А может, знаешь, оно и к лучшему. — словно услышав его мысли, продолжила она. — Я тебе и сама смогу объяснить все… если ты, конечно, вообще сможешь услышать. Садись.

Дамир хотел спросить ее, почему у них нет змеев, у него вообще была куча вопросов, но девушка приложила палец к губам, и он подчинился. Данара, улыбаясь, сунула ему в руки бубен — дангыру, а сама взяла кобыз. — Вот, смотри. Ты хоть на каком-то музыкальном инструменте играл когда-нибудь?

Дамир отрицательно покачал головой.

— Эхх, и в этом тебя недопекли, шала-баксы иностранный. Ладно, я буду играть, а ты попробуй подстроиться. Все равно это… другое.

И медленно, одновременно бесконечно спокойно и нетерпеливо, она провела смычком по кобызу. Инструмент отозвался — почти дисгармонично, как больное животное, потом вздохнул человеческим голосом и повел какую-то древнюю, словно родившуюся в момент создания мира и так и недосочиненную до конца мелодию; в его звуке были слышны голоса кочевников, напевающих, не открывая рта, у костра на караванном коше; звуки ветра в степи, рокот далеких волн Каспийского моря — не нынешнего, задушенного человеком, а того, могучего, из ушедших эпох; голоса верблюдов и куланов, крики ястребов, говор юных девушек на весеннем празднике — все это было в тягучих, расплывчатых, вибрирующих нотах. Дамир прикоснулся к дангыре — и она неожиданно отозвалась даже на легкое касание пальцев звуком, похожим на первые капли дождя. Он стал слегка перебирать ими — и услышал, что этот дождь вплетается в мир, созданный кобызом; там, в волшебном пространстве, создаваемом ими, была сейчас весна, и зеленели джайляу, и первые капли дождя смачивали алые головки маков. Дамир ударил посильнее — и первая майская гроза начала грохотать по небу, и юные девушки скрылись в юртах, а тучные овечьи стада, уже откормленные на свежей весенней зелени, испуганно сбились в кучу. Он бил по бубну — ритмично, все быстрее и быстрее — и в юрте зажгли очаги, и загудело пламя, и стало взметаться высоко, почти к самому шаныраку, и Дамир словно видел физически, как шаман в этой юрте, бросив в огонь пучки трав и перья ворона, тоже начал камлать; а мелодия все длилась, длилась, и рассказывала что-то — что дремало глубоко в его крови, что он не знал о себе, и звала оставить выдуманные границы и страхи, и он чувствовал себя частью Великой Степи, частью Неба, частью Вселенной, и самый главный страх — страх небытия — тоже стал отступать, потому что Тенгри улыбался с небес, и вместе с ним улыбались и духи предков — вечные аруахи…

Когда Дамир очнулся, оказалось, что он уже несколько минут сидит в тишине. Данара смотрела на него и тихонько смеялась — почти по-матерински нежно, и ее резковато очерченное лицо приобрело удивительно мягкое выражение.

— Ну вот. Ты все-таки слышишь что-то, и это хорошо. — наконец сказала она. — Посмотри теперь в себя, человек.

Дамир взглянул на огонек внутри — и вдруг понял, что змееныш вокруг груди стал тоньше и слабее; где-то в районе солнечного сплетения разливался свет — почти такой же яркий, как у встреченного на улице странного человека из прошлого. Руки его слегка дрожали и вообще он чувствовал себя так, как будто только что выполнил тяжелейшую физическую работу, но внутри было спокойно и радостно. Он смотрел на Данару и улыбался, а она улыбалась ему. Слова были лишние.

Дальше все было смутно и счастливо, как в детстве. Она взяла его за руку — рука была теплой, и он опять ощутил запах металла и пряностей от ее волос — и они вроде бы вышли из кафе и пошли гулять куда-то; светило солнце, и ему казалось, что он сам светится, как солнечный зайчик, и Данара рядом светилась тоже своим медным отраженным светом. Он, помнится, спросил ее, почему у нее и у других музыкантов все не так, как у остальных людей, а она рассмеялась и сказала, что все равно он скоро узнает, а любопытство губит даже опытных баксы. Они дошли до Никольского собора, потом свернули налево, к проспекту Абая, и приземлились в каком-то кафе, где подавали потрясающе вкусные пирожные. Данара укусила кремовую завитушку — и у нее на подбородке осталась шоколадная крошка, которую Дамир, неожиданно для самого себя осмелев, снял рукой, и внутри сладко, томно заныло от прикосновения к теплой гладкой коже.

В какой-то момент, доставая из кармана бумажник, он выронил йо-йо. Данара тут же засмотрелась на игрушку, словно завороженная.

— Откуда у тебя это?

Дамир сразу же подхватил маленький деревянный кружок и вернул его обратно в карман. Ему не страшно было показывать его Данаре, но почему-то казалось, что лучше хранить его подальше от других, недоброжелательных глаз. Данара посмотрела на него с одобрением, и он стал, подбирая слова и стараясь передать все детали, рассказывать о встреченном им странном человеке и о маленькой девочке с именем его бабушки. Данара, подперев голову рукой, задумалась, словно вспоминая.

— Ну, художника Калмыкова тут все знают многие. Он показывается и живым, и неживым — ему даже сейчас, когда он уже давно не на Земле, слишком важно привлечь внимание Неба. Знаешь, он ведь не умер. Он всю свою жизнь превратил в краски — только для того, чтобы глаза Вселенной его видели… А вот то, что твой предок-аруах смог выйти на тебя — это очень хорошо.

— Аруах?

— Ну а кто мог подарить тебе такую штуку? Только та, кто дала тебе свою кровь и оберегает тебя, твой дух-защитник. Береги. Это сильный талисман. Эх, хотела бы я, чтобы он тебе не пригодился, но, боюсь, теперь испытания будут искать тебя… — Улыбка Данары стала грустной. — Тебе надо пройти свой путь. Баксы — это не только красивая музыка и разговоры. Пока ты не дойдешь до конца, ты не сможешь избавиться от змея. А пока не избавишься, не будешь сильным баксы. Жди, что скоро что-нибудь случится. — Она еще раз улыбнулась материнской печальной улыбкой, и на секунду Дамиру показалось, что она намного старше своих лет.

— А… что вообще меня ждет? Что я должен делать? Ты знаешь об этом?

— Слишком много вопросов. Нет, я не баксы, я не знаю. Думаю, твоя дорога уже определена в любом случае, так что оно будет случаться с тобой. Тебе придется учиться быстро… Выучить все то, что обычно узнают за годы, иногда за десятилетия. Времени очень мало.

— А Мукагали сказал, что время есть, — Дамир попытался улыбнуться, но почему-то не получалось. Было не грустно, но как-то щемяще, немного странно — словно душа наполнялась ожиданием чего-то.

— Ну, это как посчитать. Что точно, два дня есть… Змей еще будет спать до Нартугана…

— Что это?

— Зимнее солнцестояние, иностранный ты мой. Ночь с 21 на 22 декабря. Карачун, если по-русски. Слышал такое слово?

— Угу. Наступил Карачун — значит смерть, зима.

— Нет. Возрождение и Новый год. Но надо обязательно посетить твоих аруахов в этот день. Тебе это важно. Где похоронена твоя бабушка?

— Я слышал, что на Центральном кладбище. Никогда не был на ее могиле.

— Тогда обязательно сходишь… или, если хочешь, сходим. Вместе. — Она улыбнулась, и от этого «вместе» все грядущие испытания показались Дамиру уже не такими страшными.

— А пока, раз время есть, давай гулять. — Данара рассмеялась, и в ее голосе опять послышался звон колокольчиков-асатаяков.

И они гуляли до вечера. Данара рассказывала что-то про священных сайгаков и перья филина, которые защищают невинных; про полынь и таволгу, отгоняющих злых духов; про цветущее весной божье дерево джынгыл — тамариск, и про то, что он выделяет удивительный сок — может быть, ту самую манну небесную, которая кормила когда-то в пустыне народ Моисея…

У Дамира кружилась голова от обилия не информации даже — впечатлений; после того, как он взял в руки дангыру, все это воспринималось необычайно ярко, каждое слово приобретало объем, запах, цвет, звук. Он впитывал этот мир, как губка, и ему казалось, что он слышит за этими словами больше — не только культуру этих степей, а что-то общее, мировое, очень важное. А помимо слов были глаза Данары, и запах меди от ее волос, и улыбка, и рука, которая однажды прикоснулась к его ладони — и он поймал ее, и больше не отпускал уже до самого вечера.

Данара жила на улице Кабанбай батыра, на границе Золотого квадрата — там, где советские здания сменялись новостройками. Дамир проводил ее до двери, и они остановились на крыльце подъезда в этой смешной и неловкой паузе, когда не хочется расставаться, но еще страшно предложить продолжение.

— Нет, сегодня я тебе не приглашаю. — В конце концов улыбнулась она. — Знаешь… и так я сегодня сделала очень много того, что не должна была. Все-таки как хорошо, что ты не настоящий баксы и ничего не понимаешь. — Она одновременно нежно и иронично провела рукой по его щеке. — Я бы даже не хотела… А, впрочем, неважно. Завтра звони мне с утра, шетелдiк. — она рассмеялась — опять прозвенели медные колокольчики — и скрылась в подъезде. А Дамир остался на улице, счастливый и чуть-чуть разочарованный одновременно.

IX

От дома Данары до отеля было минут пятнадцать пешком. Было еще рано, но темнота уже опустилась, и фонари подсвечивали золотом падающие снежинки. Хотелось смеяться и петь. Он шел и смотрел в небо — глубокое, одновременно бесконечно темное и светящееся от городских огней, и ему казалось, что он един со всем миром. Все слова о предстоящих испытаниях и Пути как-то сразу отошли на второй план, ему хотелось сейчас думать только об огромных черных глазах, гипнотических и влажных, и о том, что завтра он, пожалуй, опять отпросится на весь день с работы — пусть даже это будет стоить ему карьеры. Все обычное, человеческое казалось совсем бессмысленным рядом с аруахами, змеями… и Данарой. В первую очередь Данарой. Он уже представлял, как победит своего Змея, как сделает что-нибудь великое, как впечатлит ее, как, может быть, поцелует в следующую встречу, а когда-нибудь — тут сердце его замирало с особым восторгом — сможет увезти с собой в Испанию… Его не смущало даже, что он почти ничего не знает о ней — все равно он, как понял за эти дни, ничего не знал об этом мире, но хотелось верить, что его Путь выведет его именно туда, куда надо. Все представлялось сложным, но удивительно простым и ясным.

Он шел по тротуару легкой походкой, почти вприпрыжку, готовый, как ему казалось, к любым трудностям. Людей на улице почти не было, только автомобили проносились мимо. Никто не обращал внимания на идущего молодого человека… и на другого, высокого, нескладного, длиннорукого, вышедшего из подворотни следом за ним. Тот, второй, нагонял быстро. Погруженный в свои мысли Дамир даже не успел среагировать, когда ему на голову обрушился удар сзади, и только в гаснущем сознании то ли показалось, то ли и правда услышалось какое-то змеиное шипение: «Орысссспай!».

Дальше было смутно — его, похоже, куда-то несли, но он не до конца осознавал это, то почти приходя в себя, то проваливаясь в небытие. «Сотрясение мозга» — подумалось где-то в тумане, и липкий, удушливый страх подкатил к горлу.

Полностью очнулся он в каком-то подвале, в маленькой тесной каморке, пропахшей плесенью. Тошнило, перед глазами летали черные и багровые круги, и даже неясно было, темно ли вокруг или просто ему ничего не видно от удара. Била дрожь — пол был холодным, а он, похоже, лежал на нем уже некоторое время. За дверью слышались голоса, громко обсуждавшие что-то по-казахски; прислушавшись, Дамир понял, что они принадлежат музыкантам, с которыми репетировала Данара. Молодой настаивал на чем-то, старик возражал. В конце концов разговор закончился, старик буркнул что-то недовольно, а молодой резко подошел к двери каморки и распахнул ее.

Дамир не успел к этому как-то подготовиться. Свет из двери после темноты показался ослепительным настолько, что юноша рефлекторно зажмурился — и тут же получил заметный пинок по ребрам.

— Вставай, уррод. — было видно, что коротконогий парень в ярости. — Жалкий котлек, шала-казах недоделанный, что она только в тебе нашла?

Дамир попытался подчиниться — растерянность, страх, головокружение не позволяли ему ни дать отпор, ни обдумать свою линию поведения. Но даже подчиниться не получалось. Он едва приподнялся — и опять свалился на пол, тут же потеряв равновесие. Голова болела неимоверно.

Коротконогий поднял его рывком и, как собаку, за шкирку выволок в комнату.

— Знаешь, я передумал. Мне даже мясо его не нужно. Забирай. — Он бросил Дамира к ногам старика. — Не хочу смотреть, как ты будешь его жрать. Я пойду разбираться с ней — это меня волнует гораздо больше.

Старик пожал плечами. Удивительно, но даже сейчас он выглядел как безобидный, бесконечно терпеливый дедушка-инвалид рядом со своими непутевыми внуками.

— Ну, иди. Она тебя мужем не назвала и не назовет никогда, что бы там люди ни говорили. Она всегда все делает по-своему. — Старик пожевал губами. — Даже если убьешь ее, толку не будет.

У Дамира все похолодело внутри, и даже собственное жуткое положение отошло на второй план. Он захрипел, пытаясь сказать что-то, но его начало рвать; и пока он сдерживал рвотные позывы, чуть не плакал от беспомощности и унизительности всей этой ситуации, собирался с силами, чтобы хоть что-то сделать… сказать… хоть как-то помешать, коротконогий вышел из подвала. Дамир был в отчаянии.

— Ойбай. — Старик глядел на него почти сочувственно. — Храбрый джигит, тоже мне. Сердечко-то так и заходится. И куда ты влез, недоделанный?

Старик небрежно прикоснулся ко лбу Дамира, и кружение вокруг резко остановилось, изображения предметов приобрели четкость, а тошнота ушла. Осталась только странная скованность во всем теле, как будто это страшный сон, в котором ты пытаешься убежать от монстра, но ноги едва-едва двигаются.

— А телесная душа у тебя уже ничего… даже светится. Что, много в бубен стучал? — Улыбка старика становилась все шире. Давно у меня не было такой трапезы. Ет, ет, ет… — Смех старого инвалида оказался рассыпчатым и каким-то плотоядным. — С тобою я доскачу очень далеко. Давно не был в степи. — Старик вдруг вытянул свои тонкие, неуклюже подвернутые ноги, и Дамир увидел, что они удлиняются, как в кошмаре, превращаются в длинные плоские ремни и обхватывают его тело — сначала бедра, потом грудь и, наконец, шею. Когда Дамир уже стал задыхаться, едва уловимым движением старик взлетел на этих ремнях — и через секунду уже сидел на спине юноши.

— Ну что, поехали. Был недоделанный баксы, а станет недоделанный тулпар. Ет, ет, ет. Конина.

И Дамир помимо своей воли вдруг начал перебирать ногами, направляясь к выходу из подвала.

Это было похоже на сон, в котором тебя подхватывает ветер и уносит куда-то; Дамир не чувствовал ни тяжести старика, ни собственного тела, его просто влекло и тащило в неведомое. Он миновал лестницу, вышел из какого-то служебного входа на улицу. Там еще спешили куда-то поздние прохожие, и юноша подумал, что, может быть, ему удастся закричать, привлечь внимание и кто-то поможет ему; но увы, крик застрял в горле, он, как ни силился, не мог издать ни звука. Кроме того, Дамир заметил, что и он сам, и старик словно стали прозрачными для окружающих. Люди иногда поворачивали голову, словно почувствовав что-то — но смотрели сквозь них и тотчас же отвлекались на свои собственные дела и мысли.

Они неслись по улице с какой-то невероятной скоростью — дорога как будто стелилась Дамиру под ноги, быстрее, быстрее, и в конце концов он понял, что не бежит, а летит — низко, параллельно земле, перебирая ногами в воздухе. Состояние было по-прежнему слегка заторможенное, как в ночном кошмаре, когда вроде и страшно, и в то же время все эмоции и реакции притупились, и этот полет даже почти не удивил его. Он только смотрел на оплетающие его ремни, которые словно высасывали, оттягивали на себя его внутренний свет, на мелькающие огни, машины… Только мозг работал как будто отдельно, глядя на все это со стороны. Дамир попытался сфокусироваться на этом ощущении — смотреть свой сон со стороны, как будто он бодрствует, а сон проплывает мимо него — и постепенно муть в голове начала проясняться, стали появляться какие-то слова и образы, словно это был уже не сон, а грани засыпания. Первое, что пришло ему на ум — это слово «Конаяк».