Бесплатный фрагмент - Сестренка из сна

Булли

Старшая

— Н-на, тварь! — я бью её в живот, чтобы добавить с ноги.

Посмевшая подать голос, когда её не спрашивали, Лерка падает на грязный заплеванный пол, чтобы свернуться в клубочек. Знает, что я добавлю с ноги, чтобы знала своё место, падаль! Девчонки вокруг подзуживают, кричат что-то, а я срываю ремень с сумки и начинаю её лупить куда попало. Лерка визжит, но ей никто не поможет, даже учителя не войдут — по-моему, им наплевать.

Я здесь самая крутая, со мной даже пацаны не рискуют связываться! Потому что зверею я моментально, и горе тому, кто вызвал мой гнев. Лерка-то что, она обычно тихая, а сегодня что-то развякалась, сявка малолетняя. Ну и получила ремнём. О! А это мысль!

— Ну-ка, переверните её! — приказываю я, и девки, сразу понявшие, чего я хочу, разворачивают Лерку на живот.

Под отчаянный визг я наказываю не вовремя открывшую рот девчонку, пока не выбиваюсь из сил. Здесь все делают то, что я сказала, а некоторые получают от этого удовольствие. Вон Лариске нравится смотреть на унижения других, но побить она никого не может, а Танька, наоборот, наслаждается криками и мольбами. Сейчас заставит Лерку ботинки свои вылизывать, но мне это неинтересно, я уже спустила пар.

На деле я, конечно, Лерку не гноблю, просто сегодня она берега потеряла, вот и будет учиться держать рот закрытым. Никому она ничего не скажет, потому что боится, а мои родаки меня по-любому отмажут, да и девчонки скажут, что ничего не было. А вот если начнется шум, то ей лучше вешаться самой, и она это знает. Здесь все всё знают, потому что школа у нас такая.

Надо руки помыть после этой падали. За спиной слышится скулеж, всхлипы и звучные шлепки — значит, Танька приступила к своей программе. Пойду я отсюда, домой пора. Лерка теперь надолго запомнит, ну и остальным это будет уроком — когда я говорю, все должны молчать.

Выхожу из туалета, резко пробив фанеру пацану из параллельного класса, за каким-то хреном оказавшемуся рядом с дверью в женский туалет. Насилие, конечно, возможно, но у нас не рискуют, знают — за такое потом яйца вырву, и никакая полиция не спасет. Им это совершенно не надо. Зверинец у нас тут, если подумать, но если не буду бить я, то опустят меня, как в первом классе было — гнобили, уже не помню, за что, ну а потом я, конечно, научилась и метелила всех, до кого добралась.

Накинув куртку и оглядевшись, выхожу из школы и двигаюсь в сторону автобусной остановки. О судорожно дышащем пацане, которому я ногами добавила, даже и не думаю. Ничего, не сдохнет, тварь очкастая. Нечего возле сортира ошиваться. Вот и мой автобус, кстати.

Предки у меня нормальные, насколько может быть нормальным это не знающее жизни старичье. Ладно, надо хоть причесаться, чтобы не зудели над ухом: «Ты же девочка!» И что, что я девочка? Пацаны девчонок бьют точно так же, и за жопу хватают, и… не только. Отпор не дашь — зажмут в кабинке и — «прощай, девственность». Это всем известно, но откуда… В общем, насколько я знаю, такого ещё не было. А если и будет, кто ж расскажет? Хотя пацаны вроде вменяемые, одно дело — раздеть, другое — вот это вот…

Ладно, завтра, говорят, новенькая будет. То ли больная, то ли дурная, не зря сегодня на полном серьёзе просили не пришибить. Михална, завучиха наша, пыталась на жалость пробить, чем приговорила дуру. Короче, болячка у новенькой, может дышать перестать, надо будет сегодня глянуть, куда её бить нельзя, а то срок с земли поднимать никому не надо.

Моя остановка. Я выхожу на улицу из пропахшего потом и бензином автобуса, оглядевшись. Привычные зеленые насаждения, так называемые деревья, с обломанными ветками выглядят, как неудачные пародии, ну и дома наши — пятиэтажные хрущёвки, обшарпанные, с воняющими мочой подъездами, разрисованными стенами, несмотря на внушительные кодовые замки.

Предки у меня старой закалки, по детству меня ремнём лупили почём зря, но я выросла и озверела. Теперь папашка три раза подумает, прежде чем ударить. А в детстве — да, я до сих помню этот ужас… И накрывающая паника, когда ремень занесён, и потом, когда всё болит и чешется потом долгое время. Батяня любил по голому телу, значит, чтобы результатами полюбоваться, скотина… Я всё ждала, когда он меня лапать попытается лет в четырнадцать. Не попытался, и то хлеб.

Захожу в наш третий подъезд. Третий подъезд, третий этаж, пятьдесят первая квартира. Кодовый замок ожидаемо не работает, поэтому толкаю тяжёлую дверь, едва не поскользнувшись на чьей-то блевотине. Нестерпимо несёт кошачьими ссаками, хоть не дыши вообще, поэтому на третий этаж взлетаю стрелой, отпираю два замка и змейкой просачиваюсь в узкую маленькую прихожую. Фф-у-ух! Здесь-то пахнет получше.

— Всем привет, я дома! — громко возвещаю я и шмыгаю в свою комнату.

Малюсенькая комнатёнка вмещает кровать, старый, обшарпанный стол, вид которого вызывает подсознательный страх, шкаф, в котором барахло моё накидано, ещё — трюмо, я же эта… девочка, чтоб им всем! Туда улетает моя сумка. Теперь надо вылезти из штанов и надеть домашнее платье, а то орать будут до посинения. Зачем им нужно, чтобы я была в платье, я себе ещё по детству представляю, но теперь-то — не тогда! Теперь я себя бить не позволю, да и сильнее уже стала, неужели это непонятно?

Ладно, всё равно придётся. Бросаю джинсы, осмотрев их — вроде нигде крови не видно. Не моей, разумеется, но всё равно нужно к следам относиться аккуратно, в тюрьме я ничего не забыла. Скидываю и футболку, чтобы влезть в идиотское платье.

Сразу же чувствую себя немного неуверенно, потому что теряется ощущение защищённости, отчего моментально зверею. Ну, сами виноваты, я вас за язык не тянула. И вот в таком нежно-голубом наряде пай-девочки, но совершенно озверевшей уже внутренне, волокусь на кухню.

— Много двоек схватила? — интересуется мама, поморщившись при виде меня. — Смотри, будешь плохо учиться…

— Что, кроссы обещанные зажмёте? — едко интересуюсь я. — Или «неси ремень»? Та всё уже! Поезд ушёл, ясно тебе?

— Что за слог у тебя! — вздыхает мама, слегка жеманно прислоняя руку ко лбу. — С тобой невозможно разговаривать! Если тебе так не нравится, то можешь валить отсюда! — моментально переходит она на крик.

— Что? Выгонишь на улицу? — шиплю я.

— В детский дом пойдёшь, девка подзаборная! — орёт она мне в ответ.

А дальше начинается обычный ежедневный скандал. Бессмысленный и беспощадный, потому что заканчивается пшиком. Я сваливаю к себе, послав всех на три буквы, ну а потом приходит папа нас мирить, как он это называет. Ну, тише становится, конечно, этого не отнять…

***

Надо было выждать, конечно, тут я дурака сваляла. Кто ж знал, что мамашка сторожить будет, всегда же прокатывало! Ну, сигареты кончились, вот я и полезла к предку, чтобы полтинник на курево вытянуть, а тут она с деревяшкой какой-то. Как заорёт! Зря я считала, что сильнее, поэтому еду сейчас, баюкая руку, да и в голове муть… Значит, попала гадюка…

Ничего, в школе мне за это кто-то точно заплатит! Найду, на ком пар выпустить, хотя мамашка озверела, конечно, хоть побои снимай. Но тогда мне точно детский дом светит, что не в моих интересах. Ничего, я ещё придумаю, как отомстить, она пожалеет, что вообще на меня руку подняла! Она у меня ещё слезами умоется, а сегодня слезами умоется кто-то другой.

Рука болит жутко, надеюсь, мамашка мне её не сломала. Ещё за волосы схватила так, что защищаться пришлось. Отец её еле оттащил, но потом пообещал серьёзный разговор вечером. Точно бить будет, он иначе не умеет. Ничего, вот оторвусь на ком-нибудь, не так страшно будет… Напугала меня мать с палкой этой круглой и большими безумными глазами.

Автобус останавливается прямо у школы, я подхватываю здоровой рукой сумку и выскакиваю из транспорта, чтобы увидеть шарахнувшуюся от меня Лерку. Неужто я её так сильно отходила вчера, что она теперь шарахается? Да нет, не до крови же получила, да и за дело.

— Лерка, иди сюда! — кричу я ей, она вздрагивает, опускает голову, но подходит.

— Здра-здравствуй, Маша, — во какая вежливая стала, хоть и запинается.

— Привет! — как ни в чём не бывало сообщаю я, выдав ей в руки мою сумку. — За мной!

Она поражена, потому что этот мой жест означает не только тот факт, что она прощена, но ещё и то, что опускать её не будут, а значит, вчерашнее было разовой акцией. Кажется, она даже веселеет на глазах, а я в это время ищу, на ком бы сорвать злость. Очень хочется отомстить за утренний на мгновение объявший меня страх, но попадаются только малолетки. Да и те сразу же разбегаются от Бешеной Машки.

О! Новенькую сегодня приведут, можно будет с ней поиграть. Бить её не сразу начну, кто знает, может она покладистая. Ха-ха! Будет у меня любимой жертвой, не иначе. А пока… Чёрт, ни одной жертвы, или поразбежались все, или ещё чего… С новенькой, кстати, можно бы и растянуть удовольствие на несколько дней, но не в моём теперешнем настроении точно.

Курить хочу, просто не могу, но пока нельзя. Училка учует, крику будет на всю школу, дура истеричная… Ладно, буду злее. Вот в таком настроении я и вхожу в класс. Лерка протягивает мне сумку дрожащими руками. Что с ней девки сделали-то вчера, что её так трясёт? Лариска, что ли, переусердствовала? Надо будет на перемене перетереть вопрос, а то забьют ещё, а Лерка — это моя игрушка.

Звонок звенит, сейчас английский будет. Тягомотина, никому на хрен не нужная. И училка — дура, десять слов выучившая, да и сам предмет полон идиотизма, как и всё в этой школе. Интересно, жертву прямо сразу на закланье приведут или дадут ей ещё подышать напоследок? Очень мне не терпится поглазеть на ту, что сегодня будет в ногах у меня ползать, умоляя о пощаде.

Дверь медленно раскрывается, и в сопровождении завучихи подколодной появляется это нежное создание — моя личная жертва. Тощая, того и гляди переломится, платье простое, украшений не видно, скукоженная какая-то и кажется, что сейчас заревёт. Нет, ну реветь-то она будет, конечно, но не прямо сейчас. Сначала уроки пройдут, а вот потом пожалеет, что не подохла раньше. А завучиха лыбится… По слухам, она малолеток у себя в кабинете то ли запугивает, то ли бьёт, но бывало от неё с мокрыми штанами выходили, а меня как-то пронесло.

— Познакомьтесь с новенькой, — сообщает завучиха. — Карина Стронцева будет учиться с вами. Карине может стать плохо, в таком случае следует звать кого-то из учителей.

— Чтобы отпели, — слышится комментарий со стороны пацанов.

— Кто это сказал?! — орёт завучиха. — Быстро встал и признался!

Ага, дураков нет! Со стороны пацанов только хмыки доносятся. У нас девки с пацанами не садятся, чёткое разграничение, да и устраивать скандал на уроке оттого, что тебя облапали, никому не надо — всем от этого хуже будет. Потому у нас договор: все разборки — после школы, они гнобят своих, мы — своих, все довольны.

Карина, значит… Делюсь с соседкой сходу придуманной дразнилкой, которая мгновенно расходится по классу. Игра начинается, значит. Ну а пока новенькая пытается усесться рядом с ошарашенным от такого Васькой Ипатовым. С ним даже я в здравом уме не села бы, тем более она в платье. Кажется, день будет интересным…

Начинается урок, я же наблюдаю краем глаза, что делает Васька. Вот новенькая вздрагивает, на мгновение поднимает взгляд, явно полный паники, на что я широко ухмыляюсь — точно под юбку полез. Ипатов такой — и в трусы залезть может, потому с ним только кулаком и можно разговаривать. Видимо, он спрашивает, нравится ли новенькой, — в своей манере, как он умеет — с издёвкой, она что-то отвечает, и Васька буквально шарахается. Не поняла…

Пацан явно держит руки при себе, о чём-то тихо расспрашивая девку. У неё что, предки в прокуратуре ишачат? Тогда бить её нельзя, в тюрьме я ничего не забыла. Это заставляет меня напрячься, чтобы понаблюдать за этой Кариной, но мажорку в ней ничего не выдаёт, а вот после уроков ко мне подходит Ипатов.

— Машка, не трожь Каринку, — просит он меня в своей манере. — У неё мать умерла неделю как, не по-людски будет.

— Что, предки мощные? — интересуюсь я.

— Нет, сирота она… — качает головой Васька, что рождает внутри меня какое-то злобное предвкушение. — Просто не по-людски, понимаешь?

— А ты решил за сиротинушку вписаться… — шиплю я, оскалясь, и без предупреждения резко бью его по яйцам.

— Бешеная, ты что?! — кричит Петька, это смотрящий наш, значит.

Буквально в трёх фразах объясняю ему, в чём конкретно дело, отчего оно смурнеет. Васька за вписку сегодня заплатит, отметелят его по беспределу, потому что договор есть договор. Но то, что она сирота, и за ней никто не стоит, — новость очень хорошая. Даже прекрасная, я бы сказала.

Карина эта будто чувствует чего… Пока я разбиралась с Васькой, испарилась просто. Ну ничего, завтра тоже будет день, да и я раз в десять злее буду, судя по обещанному мне сегодня. Ну а пока надо разобраться с Петькой, да и с Васькой, давно он напрашивался…

Зло рождает зло

Старшая

Напрасно я думала, что сильнее предков. Теперь-то я понимаю, не в силах думать ни о чём другом, кроме боли. Они вдвоём быстро скрутили меня, как в детстве, а потом отец отходил меня проводом, по-моему, до крови. Я визжала, как малолетка, но меня это не спасло. Вот теперь лежу в кровати и плачу от боли. Вся задница, ноги и, кажется, спина, болят неимоверно… А ещё горят, пульсируют и вообще не понимаю, что… Боль была чуть ли не до обморока.

Больно… Очень, просто жутко больно — не пошевелиться вообще. Любое движение вызывает ещё большую боль. Не выдержав, реву в подушку. Вопрос «за что?» — глупый, понятно, за что. Если бы мамашка не спалила с батиным кошельком, всё нормально было бы, а сейчас… Озверели вкрай, пообещав, что завтра добавка будет. Почему-то я им верю, будут лупить каждый день, пока я их во сне не удавлю. А я удавлю, как только ходить научусь.

Обоссалась, пока били, так мордой в ссаки намакали, как котёнка. Точно удавлю обоих, хрен с ней, с тюрьмой! За такое я с них с живых шкуру сниму… Ярость как-то моментально сменяется страхом. Я буквально дрожу, только представив, что папашка меня, вот так же зафиксировав, отымеет в «целях воспитания». Я представляю это настолько детально, что дрожу уже вся.

С трудом взяв себя в руки, прислушиваюсь к происходящему за дверью. Вроде тихо, поэтому надо встать, хотя бы помыться. Трусы натянуть я не смогла от боли, да и кто знает, где они сейчас? Продолжения боюсь, хоть и обещали, но, может, пугают? Второй раз такое я не выдержу. Может зарезать их, пока не поздно?

Осторожно выхожу из комнаты как есть, чтобы шмыгнуть в ванную и запереться там. Кажется, я схожу с ума… Мне надо разозлиться. Надо сильно разозлиться и придушить этих тварей, пока они меня не убили. Маме-то явно нравилось, что она видела. А от пережитого ощущения абсолютной беспомощности меня до сих пор страхом нахлобучивает.

Судя по звукам, они любятся… Точно понравилось меня лупцевать, значит, не пугают и бить будут. Что делать? Надо срочно придумать, что делать, потому что быть игрушкой у предков я не согласна, да и девки в сортире увидят следы — и прощай авторитет. Загнобят на самое днище, придётся драться каждый день…

С этими мыслями я быстро моюсь и, добежав до своей комнаты, захлопываю дверь, прижав её затем стулом. Насколько я видела в ванной, задница вся синяя, вспухшие полосы, конечно, впечатляют… Просто живого места нет, как я завтра буду ходить и сидеть, вообще непонятно.

Я долго пытаюсь уснуть, но боль не даёт мне этого сделать. Ну и страх, время от времени поднимающийся откуда-то из глубины. Через окно вижу, как светятся окна стоящей через дорогу девятиэтажки, там тоже живут люди. Наверное, такие же твари, как мои предки… Мысли мои перескакивают на новенькую. Назавтра дразнилку о том, что она у пингвина делала, будет знать полшколы, ну а затем получит от меня. Будет визжать и о пощаде молить, тварь! А вечером возьму нож, и тогда посмотрим, как они ко мне подойдут, твари! Все твари! Всех бы вас порубить! Ненавижу!

Как будто мне днём было мало, ночь приносит кошмары, в которых меня привязывают к какой-то доске, намертво фиксирующей голову и руки, а потом… Лучше бы били! Я просыпаюсь с криком, не в силах понять, почему мне снится насилие. Как будто отец, а за ним все школьные пацаны, встав в очередь, меня… это самое. И не вырваться, не убежать. Во сне я пытаюсь спрятаться, отбиваться ногами, но спасения нет, и я чувствую дикую, страшную боль, от которой снова и снова просыпаюсь с криком.

Утром я невыспавшаяся и злая на всех. Хотя от родителей держусь подальше и поближе к ножам, при этом их совсем не слушаю. Мать что-то бормочет, я же просто беру булку, отламываю большой ломоть и, подхватив сумку, сваливаю из дома, пока опять не началось. Судя по маминому виду, ночь прошла продуктивно… Ну да ничего, отольются кошке мышкины слёзы, пожалеет тварюга, что на меня руку подняла.

Идти мне не очень просто, я в обтягивающих «противоугонных» джинсах, поэтому задница отдаёт болью на каждом шаге. От этого хочется отмутузить хоть кого-нибудь. Сделать так, чтобы выла от боли, ревела и ползала в ногах. И я знаю, кто это сегодня будет! За то, что со мной сделали, заплатит именно эта крыса!

Я вываливаюсь из автобуса, оглядев остановку, но не вижу Лерку. Как она посмела не встречать меня? Сейчас я ей покажу её место! Жалко мне стало эту тварь! Да я её! С такими мыслями почти врываюсь в школу, быстро оказавшись возле класса. Боль такая, что хочется вжарить хоть кого-нибудь. Поэтому, яростно дыша, я вваливаюсь в класс, но… Лерки там нет! Куда делась?!

Звенит звонок, вынуждая меня прекратить поиски, Лерка так и не появляется. Заболела, что ли? Странно… Классная, а ей что надо? Она внимательно смотрит на нас, что должно, наверное, по её мнению, вызывать страх, но вызывает давно только улыбки. Нам по четырнадцать, и на такие вещи мы не ведёмся.

— Дети, ваша одноклассница… — негромко произносит классная, чтобы затем объявить о том, что Лерки больше нет.

Этой ночью у Лерки по какой-то причине отказало сердце, она сдохла. Не скажу, что этот факт меня хоть как-то тронул, только разозлил — другую игрушку себе искать надо. Вот что за тварь, а? Нашла время сдохнуть! Кто-то из девчонок всхлипывает. Не поняла, это кто у нас такой жалостливый? Кого я лечить буду? Танька?! Ничего ж себе!

Холодная, злая Танька, и вдруг такие эмоции! А классная продолжает вещать о том, что сердце может отказать у каждого в любой момент, что мусора всё равно понаедут, чтобы опросить, мало ли что. Другая на моём месте призадумалась бы по этому поводу, но я уже в бешенстве. Я хочу видеть кого-нибудь униженного, орущего от боли, совсем как я недавно. А сироту никто не отмажет, даже если я её кончу в сортире. Но я её не кончу, не люблю слишком быстро ломать игрушки. А эта игрушка будет моей любимой, раз уж Лерка подохла.

Новенькая сидит рядом с Васькой, тихо с ним переговариваясь. Судя по взглядам, с-с-с… он рассказывает, кого надо бояться, но ей это всё равно не поможет, потому что последний урок — физра, а там с ней такое можно сделать… Стоп, а если она освобождена? Значит, прогуляю урок, но достану её! Мне остро необходимо спустить пар, пока я никого не убила!

***

Похоже, Васька серьёзно вписался за новенькую. Чуть ли не в сортир её провожает, от жвачек в волосы это не защищает, но задрать новенькой юбку не дал, выписав мелкому такого леща, что тот по полу покатился. Остальные отскочили, только дразнилки слышны о «половой жизни Карины и пингвина», как бы отец сказал. Но она будто и не реагирует, а Васька явно хочет её своей объявить.

Пацан может девчонку своей назвать, тогда она неприкосновенной становится, но за это отдуваться ему, поэтому мало кто рискует. Но Васька отбитый, у него и ходка по хулиганке есть, так что вполне может, а это значит, что нужно успеть до того, как он это сделает. Сегодня точно не сможет, не по пацанским понятиям это будет, поэтому, скорей всего, завтра. Ну ничего, завтра она меня на коленях встречать будет — или я не Бешеная Машка!

На уроках новенькая сидит с Васькой, потому не дотянуться. Ну, девки на перемене оттягиваются, называя её понятно как, а у меня ощущение, что она совсем не реагирует, что бесит просто жутко. Просто руки сжимаются сами, а в сортир приходится ходить одной и следить, чтобы мою задницу никто не увидел. Ещё и ссать больно, как будто вчера ещё и туда попало. Сволочи, какие же сволочи оказались мои предки, так бы и придушила!

Преподы, как будто чувствуют моё состояние, даже и не спрашивают, а я с каждым уроком всё сильнее зверею. Девки это видят, стараясь держаться от меня подальше, но физра всё ближе, и это заставляет держать себя в руках. В нашей раздевалке Васьки не будет, а она там переодеваться начнёт, вот тогда мы её…

Я взяла спортивные штаны, а не трусы, как обычно от нас требуют, но пусть физрук хоть что-то вякнет, я его… Хотя он меня знает, ещё год назад так от меня по яйцам огреб — до сих пор помнит, гадёныш. Так что попрыгаем на физре, новенькая расслабится, хотя, если я хоть чуть знаю Евсеича, он сегодня люлей от Васьки отхватит, что тоже неплохо, а вот после урока…

Всё получается, как задумано. В раздевалке перед уроком все старательно Карину игнорируют, изображая бойкот, хотя мы таким не развлекаемся, но ей-то откуда знать? А потом вылезаем в зал. Странно, говорили о болезни, а бегает и прыгает новенькая со всеми. Ну и падает, потому что девки очень заботливые. Но при этом никаких эффектов нет, значит, или нас налюбили, или какая-то другая у неё болезнь.

Но, судя по тому, как поднимается после падения, ничего ей не сделается, что заставляет меня ухмыляться… И в этот момент мне в зад прилетает мяч. Боль такая, как будто грузовик с битым стеклом в меня въехал. Едва удержавшись на ногах, медленно разворачиваюсь и вижу лыбу Васьки. Это становится последней каплей: взревев, я кидаюсь на него. Бью от всей души и ногами, и руками, он пытается отмахаться, но я уже просто в диком бешенстве, потому метелю его так, как будто это он меня избил.

Оттащить меня получается не сразу, под горячую руку ещё и нашему вечно пьяному физруку прилетает, но потом пацаны меня просто фиксируют, а кто-то ещё и водой обливает. Я рычу, отфыркиваюсь, но медленно прихожу в себя, а Ваську утаскивают куда-то, при этом глаза его закрыты. Я его что, убила?

— Живой он, — хмыкает кто-то из парней. — Ну, ты дала, Бешеная…

Карина смотрит на меня с ужасом, а Ваську сопровождают в медпункт, хотя скорую не вызовут, потому что это — косяк Евсеича, а рука руку моет. Так что, раз живой остался, то, считай, повезло. А вот Каринка остаётся без защиты, что меня радует чуть ли не до визга. Она-то этого не понимает, думает, раз до урока ничего не было, то я её после пощажу. Дура.

Нас отпускают в раздевалку, при этом я быстро перемигиваюсь с девками, раздавая указания. Сейчас будет веселье… Заставить бы её бегать голышом… А это мысль! Но сначала развлечение!

Она начинает переодеваться. И вот когда оказывается в одних трусах, на новенькую прыгают Лариска со второй Танькой. Карина пытается визжать, но ей в рот быстро суют её же спортивные трусы, избавляя ото всей одежды. Ну а дальше я беру в руку припасённый провод. Её держат, а я отвожу душу, под сдавленный визг наблюдая за тем, как вспухают полосы. Устаю я почему-то слишком быстро, как будто запал пропадает.

— На колени, жучка! — командую я, когда её отпускают. Она лежит и ревёт, тогда я бью ещё и ещё, рыча: — На колени!

Она пытается встать, упираясь руками и тяжело дыша. В этот момент я хватаю за цепочку на её шее, придушивая. Заставляя встать, как мне надо, потому что мы ещё не закончили. Цепочка ожидаемо рвётся, я зло кидаю её куда-то назад, а сама встаю поудобнее, размахиваясь, но тут что-то взвизгнувшая Карина резко прыгает на меня, ударив в то место, которое ей ещё предстоит… От неожиданности я резко заваливаюсь назад, размахивая руками, но сохранить равновесие не удаётся, и я падаю навзничь.

Под спиной что-то хрустит, и тут меня затопляет боль. Жуткая, дикая, неописуемая боль, от которой хочется кричать, но я не могу, что-то бьёт меня и в грудь, отчего дыхание куда-то исчезает, становится как-то ужасно холодно и свет отключают. Но при этом боль не исчезает, она становится то сильнее, то слабее, будто качая меня на волнах. Получается, эта сопля меня убила?

Боль опять становится запредельной, и я вижу себя. Я вижу свою оскаленную морду, занесённый ремень, понимая, сейчас я — Лерка. Боль становится всё сильнее, а вместе с ней приходит и паника, ужас от невозможности двинуться, а боль всё усиливается, хотя кажется, что больше уже некуда. Я продолжаю видеть себя со стороны и понимаю, что выгляжу действительно страшно.

— Ты будешь наказана за причинённое тобой зло, — слышу я чей-то голос.

— Ты кто? — пытаюсь я спросить, но ответа нет, зато есть боль. Невозможная боль, откуда она во мне, если я подохла? Для всех будет лучше, если я сдохну. Карина кинулась на меня после того, как я цепочку разорвала, и вякнула что-то про маму. И за какую-то побрякушку она пойдёт теперь в тюрьму? Ну, это если она меня убила, а если нет? Нет, она меня точно убила, я бы за такое убила бы. Она же точно поняла, что я хотела сделать, иначе чего кинулась? Почему мне так больно? Почему я ничего не вижу? Надо открыть глаза! Надо! Ну!

Перед глазами всё какое-то белое. Что-то гудит, что-то ритмично пищит, пятна какие-то. Два пятна совсем рядом со мной, а я от боли даже дышать спокойно не могу.

— Достаточно она нам крови попила, — произносит папин голос. — Не расстраивайся, другую себе из детдома возьмём.

— Да, ты прав, — отвечает ему мамин, затем она явно обращается к кому-то: — Можете отключать!

— Приготовьтесь к фиксации времени смерти, — произносит равнодушный голос, а затем я чувствую совсем близко чьё-то дыхание. — Стоп! Пациентка в сознании!

Это что? Это меня хотели отключить, чтобы я сдохла? Мои родители?

Сирота

Старшая

Я открываю глаза. Первое, что я понимаю — боли нет, и дышу я без этих жутких трубок. На этом, по-видимому, новости заканчиваются, по крайней мере, хорошие. Руки слабые, почти не двигаются, ноги… Как будто их вообще нет, при этом дотянуться, чтобы пощупать, я не могу. Неужели их отрезали? Да нет, не может быть, с чего бы?

Я явно в больнице, хоть и не очень понимаю, что происходит. Но, думаю, мне рано или поздно расскажут. Злые, ненавидящие слова мамы напоследок я расслышала, но, думаю, это было продолжением сна, не может же мама пожелать мне сдохнуть? Я вдыхаю-выдыхаю, пытаясь понять, что происходит. Во рту сухо, как в пустыне, голова гудит, и мне как-то нехорошо. Да ещё это чувство абсолютной беспомощности пугает, как никогда.

Дверь открывается, входит кто-то… Тётка в зелёном, может, врачиха, может, медсестра. Скорее, медсестра, судя по ворчанию. Я с трудом разлепляю губы, чтобы что-то спросить, но в этот момент она видит, что я лежу с открытыми глазами.

— Пить… — хриплю я, проталкивая слово сквозь пересохшие губы.

— Очнулась, надо же, — хмыкает женщина. В следующее мгновение что-то тыкается мне в губы. — Пей давай, сейчас доктор придёт.

Отпив какой-то удивительно вкусной воды, я понимаю, что не пила месяц, наверное. Хочется о многом спросить, но медсестра чуть ли не силой отбирает у меня поилку и сразу же уходит. Надо будет папе сказать, что они тут грубые какие-то. После питья думается немного попроще, поэтому я пытаюсь понять, что было во сне, а что — на самом деле, но мне не удаётся. Пока я занимаюсь этим, дверь опять распахивается, входит какой-то мужик, опять в зелёном. За ним ещё кто-то есть, но я не вижу, кто.

— Маша у нас в сознании, — весело сообщает этот мужик, доктор, наверное. — Чуть не отключили её, неделю в коме провела.

— Те девочки, которых из школы доставили? — интересуется кто-то из-за его спины.

— Они самые, — кивает мужик. — Характер повреждения кожных покровов одинаковый, поэтому и интересен этот случай.

— Ну, у этой-то всё понятно, — хмыкает ещё один голос, по-моему, мужской.

— А вот мы сейчас посмотрим, — сообщает доктор и просто откидывает одеяло в сторону.

Оказывается, я лежу голая, поэтому сразу же пытаюсь прикрыться, но руки почти не шевелятся, из-за чего делаю я это медленно. Властным жестом мои руки убирают в сторону, а затем, что-то делают, закрыв от меня моё тело. Я не чувствую, что они делают, просто совсем ничего не чувствую, такое ощущение, что просто рассматривают. Но вот затем они начинают колоть иголками руки, отчего я вскрикиваю.

— Итак, несмотря на оперативное вмешательство, имеем частичный паралич, — заключает врач. — Ноги полностью парализованы, рефлексы отсутствуют, частично коснулось бедер, нет чувствительности половых органов.

— Могло быть хуже, — равнодушно пожимает плечами какая-то женщина. — Хотя бы руки работают, то есть повезло.

— Да, пожалуй, — кивает мужик, — хоть как-то двигаться сможет.

Это что? Они про меня? Я что, теперь калека?! Да не может такого быть! Это не может со мной произойти! Зато, кажется, теперь мои могут лупить меня, сколько хотят, я полностью в их власти. Это всё Карина! Новенькая сопля, я её достану! Я её придушу, тварь такую! Я не могу быть калекой, только не это!

Кажется, я что-то кричу, что-то требую, но меня просто игнорируют. Спустя некоторое время в палату опять входит давешняя медсестра, глядящая на меня с брезгливостью. Она тяжело вздыхает и откидывает одеяло, опять полностью меня раскрывая. Я тащу одеяло обратно, чтобы прикрыться, но сразу же очень чувствительно получаю по рукам.

— Калек понатаскали, лучше бы усыпили, как собак, или в озере притопили, — ворчит она, обтирая меня чем-то холодным. — Лежит тут, место занимает.

— Да пошла ты! — кричу я, срываясь на визг. — Я всё папе расскажу!

— У тебя нет папы, — информирует она меня. — И мамы нет. Ты сирота и калека, потому будешь лежать тихо и не мешать, понятно?

Почему-то я сразу верю ей. Каким-то внутренним чутьём я понимаю, что она сказала правду… И предки, получается, от меня отказались? Но почему? За что? Выходит, те мамины слова были правдой? Надо было их удавить! Надо было! Вот выйду отсюда, всех их прирежу, чтобы пускали кровавые пузыри, предатели, я их всех… всех!..

Что со мной будет — вот в чём вопрос. Если мои меня выкинули, то что теперь? Детский дом? Или что? Я даже не представляю, что мне делать. Хочется выть от таких новостей, хочется хоть кому-нибудь сделать больно, хочется убежать. Но убежать я не могу, потому что руки не держат, а ноги… Нет у меня больше ног. Но я так не хочу! Не хочу! Лучше убейте! Гады!

— Убейте, гады! — громко кричу я. — Сволочи, твари, убейте!

Дверь резко распахивается, в палату быстро входит давешняя медсестра и сильно, с оттяжкой, бьёт меня по щекам, раз, другой, третий! Моя голова мотается, крик прерывается, а я ошарашенно смотрю на неё, готовая заплакать, но перед носом как-то мгновенно оказывается внушительный кулак, отчего мне становится понятно — кричать здесь нельзя. Поэтому я плачу, тихо-тихо плачу, стараясь сдержать, задавить рыдания.

Я начинаю понимать, что осталась совсем одна. Ко мне никто не приходит, кроме врача и медсестёр. Они со мной не церемонятся — моют, лазят везде и очень жёстко гасят истерику. При этом внезапно оказывается, что задница чувствительность сохранила хотя бы частично. Хорошая новость в том, что хоть срать под себя не буду, а плохая… Все уколы я отлично чувствую. А они ужас какие болючие, при этом у меня ощущение, что мне эти твари мстят.

Ничего, я их даже из коляски придушить смогу, дайте мне только выбраться отсюда, вы у меня все пожалеете! Все твари! Я выберусь и буду вас сонных резать, каждого и каждую! Сначала медсестёр этих, потом предков-предателей, а Карину на сладкое оставлю. Буду её медленно-медленно, чтобы дохла долго, крыса такая! Не могла по-людски убить!

Но снова открывается дверь, и тварь в зелёной униформе делает мне так больно, что я выгибаюсь и кричу, а она меня по свежему уколу ладонью со всей дури бьёт так, что я едва в обморок от боли не падаю. Как будто им кто-то заплатил… А может, и заплатил? Тот же Васька — у его предков бабла до крыши, может он так мстить? Да легко! Такая же тварь, как и эта су…

***

В больнице я беззащитна. Со мной могут сделать всё что угодно, я и вякнуть не смогу, только вот кроме садистки-медсестры я никому не интересна. Совсем никому, а она… хоть какое-то внимание. Спустя недели две я, кажется, согласна на какое угодно внимание, даже пусть бьют. Быть одной просто невыносимо.

Как-то неожиданно начинаю понимать: это я во всём виновата. Я очень плохая девочка, поэтому всё правильно. Правильно, что делают больно, правильно, что я одна. Не хочу жить, но придётся. Сегодня меня пересадили в коляску, которая теперь будет моим домом навсегда. У меня ничего нет, и никого тоже. Ни дома нет, ни родителей… Сегодня тётка придёт из этого… которые сиротами занимаются.

Интересно, что мне за школу ничего не будет. Физрука посадят, похоже, а мне… Девки ничего не рассказали, а новенькая эта не разговаривает. Говорят, сильное психоэмоциональное потрясение, теперь с ней всё очень плохо. А ведь это я виновата. Я во всём виновата, даже пыталась это следователю рассказать, но он только грустно улыбнулся и ушёл. Не поверил мне. Только злые медсёстры верят в то, что я плохая, никогда не отказывают себе в возможности сделать мне больно.

Со мной не разговаривают, просто игнорируют любые мои попытки с ними заговорить, и всё. А стоит закричать — просто бьют по губам, и всё. Как будто я прокажённая какая-то. Мне кажется, что я схожу с ума, но почему-то всё никак не сойду. Предатели-родители даже не показываются, просто бросили, и всё… Я всё равно их убью! Пусть не прямо сейчас, но убью обязательно! Твари проклятые…

Пусть я сама во всём виновата, но они же родители, они обязаны же! Не хочу! Не хочу быть такой! Ай! За что?

— За что?! — вскидываюсь я.

— Это ты Каринку замучила, тварь… — впервые за долгое время слышу я ответ. Даже не ответ — шипение. — Ты, что бы ни говорили, я знаю! За Стронцеву тебя убить мало, но ты будешь жить. Жить и помнить!

И тут я всё понимаю — они действительно мне мстят. Но кто они ей, кто? Почему они сейчас… Хотя я понимаю, почему… Ведь я действительно, получается, замучила новенькую. И получила свою расплату, видимо, переполнив чью-то чашу терпения. Поэтому я опускаю голову и замолкаю, ведь они правы. А мне поделом.

После этого я много думаю. Меня оставляют одну, не запирая окно и не пряча всякие колюще-режущие. Наверное, надеются на то, что я сама себя убью, но я просто не могу. Один раз даже взяла в руку нож, казалось бы, чего проще, но просто не смогла. Поэтому я лежу и вспоминаю всех тех, кого била, над кем издевалась… Они же молили о пощаде, а потом проклинали меня, но я не верила в то, что эти проклятия чего-то стоят. Вот теперь пришлось поверить, потому что, видимо, настигли они меня.

— Тут? — слышу я спокойный и какой-то очень равнодушный голос, выплывая из своих мыслей. — Ещё одна калека?

— Да, но руки работают, и способна себя сама обслужить, — отвечает ей голос моего врача. — Прошу.

В палату входит дородная дама в костюме и с брезгливым взглядом. Ну, это понятно, она-то к инвалиду пришла, хотя все здесь с каким-то садистским удовольствием называют меня именно калекой, как будто им нравятся мои слёзы. А может, и нравятся, кто же знает… Так вот эта дама входит, по-хозяйски берёт стул и усаживается рядом с моей кроватью.

— Так, ты у нас Мария Нефёдова, — сообщает мне она непривычную фамилию. — Твои приёмные родители тебя разудочерили, поэтому носить их фамилию ты не можешь.

Ещё один сокрушительный удар — я не была родной, значит, ничего они не были обязаны. Это только к родным, а я, получается… Поэтому и выкинули. Зачем я им такая нужна? Всё правильно, даже мстить, получается, не за что. Женщина из какой-то опеки убеждается в том, что информация до меня дошла, и продолжает.

— Несмотря на то что обслуживаться ты вроде бы можешь, сначала отправишься в хоспис, — сообщает она мне. — Свободного места в детском доме для тебя нет, а так хоть будет кому за тобой приглядеть.

— А… когда? — тихо спрашиваю я, пытаясь вспомнить, что такое «хоспис».

— Послезавтра, — отвечает она мне, чему-то улыбнувшись. — Тебя выпишут, а реабилитацией займётся хоспис. Незачем…

Я понимаю, что она хочет сказать — незачем место занимать, ведь я — никто. Мне четырнадцать лет, а жизнь моя уже закончена. У меня совсем нет жизни, потому что я почти беспомощная и никому не нужная. Даже в бордель не возьмут с такой чувствительностью. Значит, моя судьба… А какая у меня теперь судьба? Я не знаю, я просто хочу, чтобы меня не было. Мне бы шанс начать всё сначала или хотя бы вылечить ноги, я бы тогда! Я бы им всем! Я бы…

Тётка уходит, а я тихо плачу в подушку. Скоро придут медсёстры и будут делать очень болючие, хоть и ненужные уколы. Ненужные, потому что меня выписывают, а болючие, потому что им так нравится, а бить меня они не могут — за следы их накажут. Мне остаётся только смириться и надеяться на то, что однажды я смогу всё начать сначала. Может быть, всё-таки вылезти в окно?

Нет, это очень плохая мысль, потому что если спасут, то отправят в психушку навсегда, а психушка хуже любого детдома — оттуда нет выхода. Даже теоретически нет никакого выхода, отчего мне хочется горько плакать, потому что жить такой не могу, но в психушку не хочу.

Почему я вдруг так меняюсь? Кажется, только вчера всех ненавидела, а сейчас мне просто всё равно. Думаю, это из-за того, что со мной не разговаривают и мстят. Я, кажется, просто теряю волю к жизни. Может, попробовать связаться с кем-то из девок? А толку-то? Чтобы они поржали? Да пошли они все! Все пошли, все! Ненавижу гадов!

Если бы не эта школа, не предки эти приёмные, я, может, не была бы такой злой! Это они во всём виноваты, они меня такой сделали, они заставили меня быть зверем! Я зверь и очень плохая девочка, за что поплатилась и ещё не раз… Но я не виновата, потому что это они! Они меня такой сделали! Это их надо бить! Это им надо делать больно! Им мстить, им, а не мне!

Я была ребёнком, а меня лупили дома, лупили в школе, чего они ожидали? Розового пупсика в конце? Вот я и озверела! Да! Это всё они-и-и-и…

Я не просто плачу, я вою, потому что ничего изменить нельзя. Я вою, сжимаясь, потому что сейчас меня будут бить, но реву в голос. Кто-нибудь, отомстите за меня!

Хоспис

Старшая

С пожеланием поскорей сдохнуть медсёстры провожают меня из больницы. Я бы и сама рада, но просто нет такой возможности. Спустив меня вниз, сажают в кресло машины скорой помощи, докторов в которой нет, как и маячков. Это просто машина для перевозки, и всё, тут ничего срочного быть не может, о чём мне водитель и сообщает.

— Решишь сдохнуть, — говорит он, — просто в морг отвезу, и всё.

— За что? — тихо спрашиваю его, но он меня не слышит или игнорирует.

Машина резко берёт с места, отчего меня укачивает почти моментально, но я прижимаюсь к креслу, в котором меня мотыляет, как в блендере. Я не понимаю, за что со мной так обращаются даже незнакомые люди — как будто я прокаженная, или на мне написано: «Очень плохая девочка — пни её!». Не может же так быть, чтобы вообще все стремились мне отомстить! Такого же не может быть… Или… может? И теперь так будет всегда?

Я представляю себе, что теперь навсегда буду одна, среди равнодушия, злых слов и ненависти, и чувствую, что сейчас в обморок упаду. Я стараюсь с собой справиться, но почему-то не могу, и свет выключается. Просто всё исчезает, но в следующее мгновение чувствую сильный удар по лицу, от неожиданности распахивая веки. Машина стоит, надо мной обнаруживается дородная тётка в грязно-белом халате, смотрящая на меня со странным выражением в глазах.

— Так что, везти в морг? — доносится откуда-то радостный голос, в котором я спустя мгновение узнаю водителя.

— Поживёт ещё, — хмыкает эта баба, затем оборачивается и командует. — Вези в четвёртую, там разберутся, куда её.

Это точно кто-то заплатил! Кто-то им всем заплатил, чтобы они меня ненавидели, потому что не может такого быть! Люди не могут быть такими… Такими… Не могут быть! От этих мыслей я начинаю плакать, но это никого не беспокоит. Кажется, совсем никого, при этом водитель, пересаживая меня в коляску, сильно, до боли, сжимает руками… грудь, отчего я взвизгиваю.

Затем я как-то очень быстро оказываюсь внутри. Голова кружится, сердце стучит, кажется, где-то в горле, я плачу, потому что больно очень водитель сделал. Но он меня передаёт какой-то тётке, а я… Я готовлюсь к тому, что будет больно, но совсем не ожидаю того, что происходит затем.

— А вот тут у нас Машенька, — фальшиво улыбается какая-то тётка. — За Машеньку хорошо заплатили, — добавляет она, — поэтому у неё будут особые условия.

Я знала! Знала, что они не просто сволочи, а за деньги! Что теперь со мной будет? Что? Тётка везёт меня по коридору, показывая палаты, в которых умирают дети, но при этом рядом с ними родители. Гладят, играют, ласково разговаривают… Мне показывает эта тётка, тихо комментируя:

— А вот тут у нас Танечка, — сообщает она мне с улыбкой. — Ей осталось жить не более недели, но родители её всё равно любят, видишь?

— Не надо… — прошу я её, понимая, что просьбы тщетны.

— Надо, маленькая гадина, надо, — с такой же ласковой улыбкой отвечает мне тётка. — У тебя впереди будет много боли, совсем, как у неё, но вот любить тебя некому.

— Нет… Нет… Нет… — шепчу я, понимая, что приговорена.

Я никогда отсюда не выйду, потому что они сведут меня с ума. Наверное, именно за это им заплатили, поэтому выхода нет, и умереть раньше времени не позволят, а потом отравят каким-нибудь медленным ядом, чтобы я подольше умирала. Если заплатил Васька, тогда точно так и будет.

А меня возят и показывают детей, у которых нет будущего, зато есть родители, любящие их. В глазах взрослых людей — боль за малышей и за тех, кто постарше, а я вспоминаю себя и своё детство, понимая: такого у меня не было и не будет никогда, отчего сердце постепенно наливается болью. Просто болью осознания… Потому что сейчас я ясно вижу то, что всегда было словно отделено от меня мутным стеклом.

Я очень плохая девочка и понимаю это сейчас, но, по-моему, так меня мучить — это не наказание, это именно мучение. Как фашисты…

Но вот коляска доезжает до последней комнаты, и меня завозят туда. Вот тут есть странность — другие палаты одноместные, а тут уже кто-то есть. Я не вижу, кто это, потому что слёзы застилают мои глаза. Я плачу не переставая, поэтому почти ничего перед собой не вижу. А тётка, обдавая меня запахом сигарет, от которого сильно тошнит, грубо и бесцеремонно перекладывает меня на кровать.

— Вот тут ты и будешь жить, — её голос полон злорадства. — Прямо рядом со своей лучшей подругой. Вам обеим будет не так скучно.

Лучшей подругой? Но у меня нет таких, да и вряд ли кто-то из школьных девок вообще мог бы сюда попасть, так что это, скорее, издёвка. Кого они могли так назвать? У меня даже мыслей нет. Проинформировав меня о времени кормления, тётка уходит, а я утыкаюсь в подушку, чтобы пореветь. В голове нет ни одной мысли, только один вопрос: за что?! За что со мной так? Я же… Я же… И тут перед глазами встают Лерка, Танька, тот пацан-очкарик… Они проходят перед моими глазами длинной чередой, а ряд замыкает Карина. Картины унижений, крови, избитых девчонок, молящих о чём-то, ввинчиваются в мой мозг всё сильнее, всё больнее, отчего я почти теряю связь с реальностью.

Мне больно, очень больно, я хочу вырвать эту память… Воющая под ремнём Лерка… Стоящая на коленях обоссаная голая Танька… размазывающая кровь по лицу Ларка… И… И… И… Это всё я? Я натворила? Я?! Не-е-е-ет! И тут свет резко выключается.

Я открываю глаза, желая взглянуть на соседку, и тут же об этом жалею. На кровати, устремив глаза в потолок, неподвижно лежит… Карина. Нет! Не надо! Убейте лучше! Не надо! Увидев её, я кричу, кричу изо всех сил, желая, чтобы кто-то пришёл, заслонил от меня её, что-то сделал! Но никто не приходит, как будто во всём хосписе не осталось людей. А я кричу, срывая горло…

Мой крик эхом отдаётся в палате, где нет никого, кроме меня и ни на что не реагирующей Карины. Она просто смотрит в потолок, и всё, никак ни на что не реагируя. На мгновение мне кажется, что она умерла, но это не так, я даже хотела бы, чтобы она умерла, но самостоятельно сейчас я ничего не могу — руки слишком слабые. Единственное, что мне остаётся — это кричать…

Меня хотят свести с ума, я очень хорошо вижу это, но ничего не могу поделать, потому что теперь я абсолютно беспомощная, как будто приговорённая к медленному умиранию. Мне даже начинает казаться, что кто-то смотрит на меня через глазок в двери и радостно улыбается, видя мои мучения.

***

— Ты, наверное, думаешь, почему с тобой поступили именно так? — слышу я знакомый голос.

Васька вальяжно входит в комнату. Меня только что обмыли, поэтому под одеялом я — в чём мать родила, подгузник нацепят потом, и Васька, похоже, это знает. Может, и обмыли меня именно для него… Он подходит к Карине, гладит её по голове и поворачивается ко мне, глядя так, что мне становится страшно.

— Пока ты была усыновлена, моему бате ты была неинтересна, — объясняет мне Васька. — Поняла, сестрёнка? — с издёвкой произносит он.

— Сестрёнка? — удивляюсь я, понимая теперь, в чём интерес за меня платить.

— Ты — ублюдок моего отца, — продолжает парень, резко дёргая одеяло, отчего я предстаю перед ним совершенно обнажённой. — Какая краля! — восхищается он. — Твои опекуны нарушили договор, в чём раскаиваются. В бетоне. А вот ты-ы-ы…

Меня убьют. Я понимаю это очень хорошо — лишние наследницы его отцу точно не нужны, а ведь меня можно использовать…. Васька подходит и по-хозяйски сгибает мои ноги так, чтобы открылось сокровенное. Я понимаю, что он видит, тянусь руками прикрыться, но он с размаху бьёт меня по лицу.

— Отцу пофигу, как ты сдохнешь, — произносит Васька. — Поэтому он просто дал бабла, чтобы ты не поганила воздух. Как ты думаешь, тебя кто-нибудь спасёт?

Я знаю, что спасения нет, как и понимаю то, что сейчас будет, но внизу у меня нет чувствительности, поэтому ему вряд ли будет интересно самому. Но тут я вспоминаю, как пацаны на шутки про писюны реагировали, и улыбаюсь сквозь слёзы. Васька явно звереет, судорожно расстёгивая штаны.

— И всего-то? — как можно более насмешливо заявляю я. — Член у гнома одолжил?

— Ах ты, гадина! — взъярившийся Васька бьёт меня в лицо, потом что-то хрустит в груди под его кулаком, потом… не помню.

Когда я снова открываю глаза, никакого Васьки нет. Всё тело болит, и дышать ещё больно. Сделал ли он что-то со мной, я не знаю, мне, в общем-то, на это наплевать. Я теперь понимаю, за что со мной поступают именно так. Дело вовсе не в Карине, которая не подаёт признаков жизни. Дело в том, что я могу претендовать на наследство, вот и всё. Поэтому здесь я умру, и последние мои дни будут очень болезненными.

Эти мысли наталкивают на воспоминания. Сколько себя помню, я не была особо любимым ребёнком. Прилететь могло по любому поводу, поэтому я быстро научилась прятаться. Ну а потом, когда подросла, научилась отбиваться, хоть и понимаю, что со мной дрались не в полную силу. Тот факт, что родаки даже опекунствовали за деньги, меня ничуть не удивляет. Разве может что-то удивить в наше время?

В школе мне пришлось выгрызать себе место под солнцем, но вот когда я стала просто жестокой стервой, я не понимаю. Карину можно было оставить в покое, да и Лерку так избивать никакого повода не было. Наверное, я действительно бешеная, поэтому всё правильно. Ведь бешеных животных убивают, вот и меня теперь убьют. Сначала будут долго и часто бить, чтобы с ума сошла, а потом усыпят… или утопят… Интересно, как меня будут убивать? Как-нибудь изощрённо, или просто инъекцией какой-нибудь? Помню, где-то читала, что это можно довольно просто сделать, если пациент недвижим…

Открывается дверь, в комнату заходит толстая злая тётка с подносами. Сейчас будет обед… Помои какие-то вместо супа, каша, хлеб, чай… Я уже привыкаю и к такой еде, и к ожиданию смерти, в перерывах разговаривая с Кариной, хотя я и знаю — она меня не слышит. Я уже всё знаю… Меня не слышат, не понимают, и я обречена, потому что выхода нет.

Ожидание смерти становится таким невыносимым, что я, кажется, уже желаю, чтобы всё скорее случилось. Время сливается в одну бесконечную серую полосу, которую нечем заполнить, разве что чтением, но книга здесь одна — Библия. Вот её я и читаю, просто чтобы не думать ни о чём. Но совсем ни о чём не думать не получается. Иногда мне кажется, что, может, я умерла уже — ещё там, в больнице — и попала в ад за свои грехи… И здесь я, забытая всеми, буду пребывать вечно… Но медсёстры обо мне не забывают, они приходят каждый день, принося боль. И эта боль показывает, что я жива. Кажется, пути отсюда нет, как нет и выхода, поэтому я просто смиряюсь и застываю в ожидании смерти.

Смерть тем не менее приходит не ко мне. Ночью умирает моя соседка, имени которой я уже не помню. Я и своего имени не помню уже, кажется, потому что меня называют «трупиком» и «тварью». Её надолго оставляют мёртвую на кровати, не стремясь быстро увезти, но тут что-то случается, отчего все начинают активно бегать, да так, что даже забывают мне принести боль вместе с завтраком. Не знаю, с чем это связано…

Ответ приходит после обеда вместе с представительным мужчиной лет сорока, наверное. Увидев его, я вздыхаю. Мужчина ко мне может прийти с одной целью, по-моему, поэтому я стаскиваю руками тонкое одеяло, чтобы спрятать в нём лицо. Васька, когда бил, кажется, мне рёбра повредил, потому что с тех пор дышится мне не очень, но это неважно, по-моему. Так вот, вошедший внимательно смотрит на меня, понимая то, к чему я готова, вздыхает, молча поворачивает на бок и начинает орать.

Через час я уезжаю из хосписа, в котором полно мусоров. Но мне это всё равно, потому что ничего хорошего от жизни я не ожидаю. Права я или нет, покажет время, однако даже разговаривать у меня сил нет. Вообще ни на что нет сил, только на то, чтобы смотреть в окно.

На этот раз водитель очень вежливый и предупредительный. Он гладит меня по голове, сажая в кресло и пристёгивая, отчего я с недоверием гляжу на него. Водитель вздыхает и везёт меня, при этом ведя машину как-то очень осторожно. Я не знаю, почему он со мной так обходится, да и куда мы едем, я не знаю.

В общем-то, всё равно, наверное, куда, потому что я же умираю уже и скоро умру совсем. Так или иначе, Васькин папашка меня достанет, и тогда я буду долго жалеть, пока… Пока не случится то, что должно случиться. Была я всю жизнь дерьмом, и сдохну, наверное, под забором. Может быть, это и хорошо, потому что я устала. Я устала быть никому не нужной, беспомощной и беззащитной. А ещё у меня пропадает память… Пока мы едем, мне кажется, проходит тысяча лет, и вот я уже не понимаю, кто я и зачем куда-то еду.

За окном лежит снег, наверное, это что-то значит. Я не помню, что именно, я даже не помню, как меня зовут, сколько мне лет, кто я… Я девочка, потому что отличаюсь от мальчика, но вот какая и почему я такая — не знаю. Я почти уже забыла, что со мной произошло, просто знаю, что была очень плохой девочкой. Наверное, меня хотели сделать хорошей, но просто переусердствовали. Ну и не получилось у них ничего… Ещё я помню, что меня бил кулаками какой-то мальчик по имени Вася… Наверное, ему очень надо было, чтобы я была хорошей?

Призрак спасения

Старшая

Мои глаза открываются, и взгляд упирается в серые стены хосписа. Видимо, мне приснилось то, что меня куда-то увезли, как и то, что я всё забыла. Не будет мне лёгкого выхода, не будет и избавления, не заслуживаю я этого. Совсем не заслуживаю. Значит, нужно просто ждать своей смерти, потому что жизнь уже закончилась. Интересно, а Карина жива? Если это вообще можно назвать жизнью, конечно.

Распахивается дверь, я вижу свою мучительницу со шприцем и обречённо закрываю глаза, готовясь к боли. Я не знаю, что это за уколы, легче от них не становится, тяжелее вроде бы тоже, только очень больно. Каждый день очень больно, но я к этому уже привыкла. Это ежедневный ритуал — утро должно начинаться с боли, а заканчиваться унижением, неважно, каким, они придумают.

— Сдохла, что ли? — удивляется моя мучительница, после чего дверь хлопает.

Карина умерла на самом деле, как и в моём сне, похоже. Повезло ей, а мне ещё ждать и ждать… Сейчас её унесут, а мой день пойдёт по обычному распорядку. Без разговоров, без внимания, только боль, и всё… Каждый день, до скончания дней. Наверное, я действительно заслуживаю только такого.

— Это что такое?! — слышу я удивлённый мужской голос, но глаз не раскрываю.

Если мужчина, то наверняка полезет, я же больше ни на что не гожусь. Поэтому я не хочу его видеть. Слышу какой-то торопливый лепет мучительницы, а затем меня поворачивают. Сейчас будет очень-очень больно. Я тихо всхлипываю, после чего меня почему-то возвращают в прежнее положение.

— Я вас спрашиваю, это что за комната пыток?! — в голосе неизвестного мужчины лязгает сталь. — Вы что здесь устроили?

Это меня удивляет, но и пугает ещё больше. Я не понимаю, что происходит, но вокруг становится как-то слишком много народа, меня очень аккуратно перекладывают на носилки, матерно охарактеризовав то, как я выгляжу, ну и то, что я голая лежу. Я боюсь открыть глаза, потому что знаю: Васькиному папашке надоело ждать, и меня сейчас увезут убивать. Наверное, в лес — выкопают яму и зароют живьём в землю. Я так хорошо это представляю, что начинаю дрожать, но меня всё равно куда-то несут, не замечая этого.

— О, боже, что с ребёнком?! — восклицает женский голос. — Сашка, она же вся дрожит!

И в следующее мгновение… происходит нечто, что меня напрочь выбивает из колеи — меня обнимают! Обнимают, как нормальную! Как… человека!

— Испугалась, скорей всего, — отвечает тот же мужской голос. — Ты на неё посмотри, ребёнок как из концлагеря. Не кормили, не ухаживали, ещё и магнезию, судя по всему, кололи, поэтому что там с сердцем…

— Поехали! — властно командует женщина, и прямо надо мной оживает сирена.

Похоже, я в машине скорой помощи. Но почему? Почему меня решили спасти? Или это только спектакль, а меня сейчас прямо убьют? Мне становится так страшно, как никогда, но меня обнимают тёплые руки, отчего я не выдерживаю, начиная горько плакать. Я дрожу и плачу, а меня за это никто не бьёт. Наверное, напоследок можно…

— Вы ме-меня… за-за-копаете? — едва выдавливаю из себя.

— Тише, маленькая, тише, — произносит неизвестная мне, но какая-то очень добрая женщина. — Всё плохое закончилось, никто тебя не закопает.

— О чём она? — интересуется кто-то.

— Думает, мы её хоронить везём, — вздыхает эта женщина.

И тут я понимаю: это сон! Это просто не может быть явью, потому что я… Это же я, а у меня не может быть ничего хорошего в жизни. Я понимаю, что скоро проснусь, и опять будет хоспис и боль, очень много боли, до самого конца. А конец такими темпами будет очень скоро, потому что я никому не нужна.

Меня везут куда-то, а я наслаждаюсь каждым мгновением этого необыкновенного сна. У меня только и осталось радостей в жизни — такие вот необыкновенные сны о том, что меня спасают. Я понимаю, конечно, что спасать меня некому, да и не за что, но надежда оживает. Здесь я могу безнаказанно поплакать, почувствовать себя человеком, отдохнуть от своего мира… Вот бы остаться здесь навсегда!

Автомобиль останавливается, а носилки со мной куда-то быстро катят. В ушах что-то звенит, сильно-сильно звенит, а до слуха доносятся только отдельные слова: истощение, пытки, концлагерь… Я не понимаю, при чём тут я, потому что меня же просто приговорили, значит, это не обо мне. Затем меня начинают щупать… или лапать… Мои глаза закрыты, я боюсь, что, если открою их — сон сразу же закончится, сменившись ежедневным кошмаром.

— Почему глаза закрыты? — интересуется кто-то.

— Боится ребёнок, — отвечает женский голос. — Очень сильно боится, поэтому не давите на неё. Слишком быстрый для неё переход.

— Переломы рёбер, абсцесс, повреждение… — торопливо диктует чей-то голос. Мою руку что-то колет, и всё исчезает.

На меня смотрит мёртвая Карина. И мёртвая Лерка тоже смотрит. Они просто сидят и смотрят, обе такие, какими я их видела в последний раз. Они смотрят и молчат, а я чувствую, что лежу в яме. Тут Карина поднимает руку, бросая в меня горстью земли, затем Лерка делает то же… Они бросают в меня землю, а я понимаю: меня хоронят заживо.

Я не могу пошевелиться, а земли становится всё больше, она прибывает быстрее, чем в меня её бросают Лерка с Кариной. Мне кажется, что все, кого я хоть раз обидела, сейчас бросаю землю в меня, будто желая навсегда вычеркнуть из жизни такую, как я. Гады! Гады! Убейте, ну убейте не так! Ну что вам стоит?!

Я кричу, кричу, а земля всё падает, я уже чувствую её на животе, на лице, и я стараюсь сдуть её со рта и щёк, что у меня пока получается. Не очень хорошо, но получается же… Но я понимаю, что всё тщетно — меня всё равно закопают, я буду медленно задыхаться, пока, наконец, не умру. Хочется выть от безысходности, проклясть всех, но я не могу, мне кажется, я уже ничего не могу…

И вот, когда меня накрывает слоем земли так, что она набивается в рот, не давая мне вдохнуть, вдруг поднимается сильный ветер. Он дует мне в лицо, вмиг сдувая всю землю, заставляя меня судорожно вздыхать, и я понимаю, что мне помогают. Я не знаю, что или кто мне помогает, но я так благодарна! Ветер уносит прочь мёртвых Карину и Лерку, он сдувает с меня всю землю, а небо над головой становится голубым. Я не знаю, что это значит, но улыбаюсь, потому что чувствую себя свободной. И тут что-то случается…

— Очнулась, слава богу, — говорит незнакомый мужской голос. — Дыши, маленькая, дыши…

***

Из больницы меня увозят в какое-то место, называемое санаторием. Это небольшой дом, в котором живут бабушки и дедушки, он почти в лесу находится. Дядя, который меня привозит, говорит, что мне нужно здесь пересидеть. Мне, впрочем, всё равно, потому что, кажется, я осталась в той самой яме, которая мне под наркозом привиделась. Меня будто и нет совсем, что бабушки вокруг видят, но почему-то не хотят общаться, и я снова одна.

В больнице меня обнимала какая-то врачиха, только после наркоза я, кажется, стала какой-то маленькой. Всех называю дядями и тётями, а они меня гладят. Это так приятно, что просто слов нет. Почувствовать, что я не отвратительная и гадкая, а… ну хоть так. Меня здесь не бьют, а тётя, которая кушать приносит, она добрая. Даже иногда обнимает, жаль только, что редко, но я и этого же не заслуживаю.

Здесь, в санатории, я уже опять в коляске. Я могу немного двигаться, поэтому очень люблю быть на улице, дышать воздухом, ведь я очень хорошо помню эти падающие на лицо и душащие комья земли. Почему-то на улице я не чувствую себя в изоляции, здесь очень интересно, много разных звуков, которыми я наслаждаюсь.

Наверное, Машка действительно осталась в той яме, а здесь сейчас только оболочка остаётся, потому что мне совсем незачем жить… С каждым днём я всё больше понимаю, какой была нехорошей, поэтому правильно, что меня мучили в хосписе, и правильно, что я совсем одна, никому не нужная. Ведь я сама всё натворила — била девочек, и мальчиков тоже, ругала маму с папой, вот меня и наказали за это. Наверное, боженька посмотрел на такую противную девочку и сказал, что её надо налупить, чтобы стала хорошей, но я всё не становилась, поэтому мне сильнее надавали.

Я помню всё, что наделала, но воспринимаю теперь, как будто это не я, а злая Машка всё натворила, ну, та, которую девочки заживо закопали. Я знаю, что злая Машка — тоже я, но я не хочу быть злой Машкой, и плохой тоже не хочу быть. Хочу быть маленькой-маленькой, чтобы спрятаться. И чтобы никто никогда не нашёл меня. Потому что мне страшно. Просто очень-очень страшно — так, что и не рассказать, как именно.

А ещё бабушки на меня смотрят так, как будто я у них что-то украсть хочу, того и гляди поколотят. От этого ещё страшнее делается. Но, наверное, они знают, что я была очень-очень плохой, и, наверное, хотят набить мне попу, но им не разрешают. Ну, или им неинтересно, потому что я же не чувствую уже почти совсем ничего. Наверное, чтобы кому-то набить попу, нужно, чтобы чувствовалось. Наверное, взрослым очень надо, чтобы дети плакали и кричали от боли? А зачем?

Ну ладно, я плохая, поэтому, чтобы меня охорошить, нужно, чтобы я сильно-сильно кричала и плакала ещё, а других за что? Или попу бьют только таким плохим, как я? Надо спросить, наверное. Только бабушек спрашивать как-то страшно, у них палки длинные, толстые, а вдруг поколотят? Тогда они меня сломают сильно-сильно, и им потом будет обидно, что за один раз сломали.

Не знаю, кого спрашивать… А за окнами уже и снега много-много, и у нас почти у входа ёлка стоит. Я люблю возле неё бывать, потому что мне кажется, что я снова маленькая-маленькая, и в жизни есть место чуду. Но на самом деле, наверное, нет, потому что, когда все идут праздновать что-то, меня не зовут. Я себя чувствую при этом такой одинокой, просто до слёз, поэтому надеваю шубу, чтобы закатиться на своей коляске в лес и представить, что вокруг никого нет. Очень люблю представлять, что все люди вдруг умерли, и я осталась последняя. Поэтому я выкатываюсь наружу, где очень холодно, только звёздочки сияют.

Я прокатываюсь совсем немного, потому что колёса вертеть тяжело — руки быстро устают. Но тут мелькает какая-то тень, и коляска начинает ехать быстро-быстро, заезжая всё дальше в лес. Я уже открываю рот, чтобы завизжать, когда что-то сильно бьёт меня по лицу так, что я чувствую кровь, и перед глазами всё мутнеет от выступивших слёз. А потом коляска вдруг переворачивается, и я падаю носом в снег.

— Когда же ты сдохнешь, наконец?! — слышу я чьё-то шипение, а потом какая-то сила сдирает с меня шубу, отчего мне сразу становится очень холодно.

Я приподнимаюсь на руках, но вокруг только лес, а ещё так холодно, просто жутко, как! А я только в больничном платье, под которым нет ничего, кроме подгузника. Тут я понимаю — вот оно! Моё время закончилось — Васькин папашка меня и здесь достал, поэтому я сейчас умру. Свою коляску я не вижу, руки держат плохо, поэтому я просто ложусь в снег, решив подождать, когда замёрзну. Говорят, это не больно совсем, просто усну, и всё…

— Ну-ка, кто это у нас? — слышу я густой бас.

Я вдруг взлетаю в воздух и вижу перед собой дяденьку в красной шубе, украшенной какими-то сияющими камешками и узорами. Рядом с ним стоит девочка лет, наверное, двенадцати в синей шубке. Дяденька смотрит на меня и сильно хмурится, отчего мне становится очень-очень страшно.

— А что это с ней, дедушка? — интересуется девочка, с интересом меня разглядывая.

— Эта девочка была очень плохой, она почти убила двоих, да и с остальными не всё ладно, — объясняет человек, названный дедушкой, а до меня начинает медленно доходить — это Дедушка Мороз! Он пришёл, чтобы меня заморозить. Значит, я уже умираю…

— За это она получила наказание, — продолжает дяденька в красной шубе, — но злые люди замучили её, поэтому своё наказание она не осознаёт.

— Ой!.. — вскрикивает девочка в синем. — Значит, она мучается, но не искупает вину? Ой… И что теперь?

— Теперь — выбор! — сообщает Дед Мороз. — Чего ты хочешь, дитя — ноги или семью?

Раз я умираю, то всё равно уже, правильно? Тем более что холода я больше не чувствую, значит, действительно умираю. Но вот если бы это было взаправду, что бы я выбрала? Ноги? Васькин папашка найдёт и убьёт, совершенно точно убьёт, убежать я от него не смогу. Ну и ещё — я одна, значит, что угодно могут сделать. А что делают с красивыми девочками в детдомах, я знаю даже слишком хорошо… Рассказывали как-то…

А если не ноги, а семью? Которая меня точно так же предаст, когда надоем? Или когда скажу что-то не то, или… А если они меня будут бить и… ну… это? Даже это — чёрт с ним, я ничего не чувствую, но если будут бить? Я же беззащитная! Нет… Страшно, просто очень страшно.

— А можно меня сделать маленькой-премаленькой? — спрашиваю я Деда Мороза.

— Хм… — задумывается он. — Но это ничего не решит, рано или поздно Возмездие тебя догонит…

— Дедушка, но если она там будет хорошей девочкой, то ей же повезти может? — интересуется его спутница — видимо, Снегурочка.

— Может, — кивает он. — Только не сразу… Очень уж страшные вещи она творила, внученька.

— Ну де-ду-шка! — очень жалобно произносит девочка, глядя на своего деда.

Он, конечно же, соглашается, а потом говорит мне, что у меня будет ещё один шанс, поэтому я должна быть хорошей девочкой. Я киваю, потому что согласна быть хорошей, особенно учитывая, что всё равно умираю. В этот момент моё время, видимо, заканчивается, и я… Всё вокруг становится расплывчатым, каким-то нереальным, а потом и вовсе исчезает. И я тоже…

Больница

Младшая

Меня зовут Машенька, мне шесть годиков. Я сейчас лежу в больнице, хотя не знаю, как сюда попала, потому что я в садике, кажется, упала. Помню только, что вдруг стало очень горячо в животике, и всё, больше ничего. У меня есть мама и папа, а ещё дедушка, потому что бабушка уже умерла. Дедушка — мамин папа, а у папы моего мамы с папой никогда не было. Ещё у меня есть тётя Таисия, она моя фея-крёстная. Ну, она просто крёстная, а про фею уже я сама придумала. И дядя Серёжа есть, он мой крёстный, только живёт не здесь, а очень далеко, потому что он — доктор для деток.

Я открываю глаза, а вокруг совсем не садик, всё какое-то белое и зелёное ещё. И пищит что-то, так интересно! Лампочки всякие мигают, и что-то происходит. Я хочу вскочить и посмотреть поближе, но почему-то не могу. Мне становится страшно, поэтому я плачу. И тут в комнату, где так много интересного, забегают дяди и тёти в светло-голубых одёжках. Они все в штанишках и рубашках, так что сразу непонятно, где дядя, а где тётя.

— Испугалась, малышка? — спрашивает меня одна тётя.

— Да-а-а-а, — тяну я, перестав плакать, потому что взрослые же помогут, я точно знаю! — Я к маме хочу!

— Сейчас приедет и мама, и папа, — говорит мне эта тётя. — А ты пока полежишь, хорошо?

— Хорошо, — киваю я, поняв, что так надо. Наверное, это игра такая. — Я послушная?

— Самая послушная девочка, — улыбается мне тётя. — Ты пока постарайся поспать.

Я послушно закрываю глазки, но спать совсем не хочется, поэтому я подглядываю и подслушиваю. Но вот что делают и о чём говорят дяденьки и тётеньки, мне совсем непонятно. Вот что такое «о-ка-эс»? И почему во-он тот дядя качает головой и говорит, что так не бывает? Подслушивать интересно, только ничего не понятно, поэтому я быстро устаю и засыпаю.

Мне очень плохой сон снится. Как будто в нём я — бяка, очень такая бякистая — бью других девочек и мальчиков, а ещё как-то иначе делаю больно. А мои мама и папа из сна тоже делают мне больно. Они бьют меня по попе и ещё за волосы хватают. Очень страшный сон, поэтому я быстро просыпаюсь, сразу же начав плакать, потому что страшно же!

— Что случилось, маленькая? — сразу подходит ко мне толстая такая тётя. — Отчего слёзки?

— Со-о-он стра-а-ашный! — жалуюсь я ей.

Тётя осторожно обнимает меня, отчего я перестаю плакать, потому что уже не так страшно. А еще она гладит меня по голове, поэтому я начинаю улыбаться — у неё очень ласково получается, поэтому мне уже не страшно. Она укладывает меня обратно и просит чуть-чуть потерпеть, потому что сейчас придут мамочка и папочка.

И действительно, они прямо сразу заходят. Мамочка плачет и бросается ко мне, чтобы заобнимать. Я тоже начинаю плакать, чтобы ей не одиноко плакать было одной. Поэтому мы плачем вместе, а потом приходит строгая тётя и говорит, что нельзя плакать, потому что это может сделать плохо моему сердечку. Мамочка сразу же перестаёт, ну и я тоже, потому что чего же я одна плакать буду? Одной плакать неинтересно. Поэтому я перестаю, но мне же интересно, что происходит?

— А когда мы домой пойдём? — интересуюсь я у мамочки.

— Вот доктора тебя отпустят, и сразу пойдём, — отвечает она мне. — А пока ты тут поживёшь.

— Но я не хочу одна! — возмущаюсь я, начав уже было хныкать, но тётенька доктор говорит, что плакать не надо, потому что мамочка тут вместе со мной поживёт, чтобы мне не было одиноко.

— Я буду с тобой, маленькая моя, — улыбается мне мамочка.

Я тянусь руками и к папочке, потому что он тоже сейчас заплачет, я же вижу! Поэтому папочку нужно пообнимать и погладить ещё, тогда он не будет плакать, а наоборот — улыбнётся. А ведь это здорово, когда папочка улыбается, поэтому я радуюсь. Доктора тоже радуются, а почему, я не знаю, но с вопросами не лезу, чтобы им не мешать. Папа куда-то выходит с телефоном в руках.

— Сергей будет к вечеру, — сообщает он мамочке. — Билетов на ближайший нет, но он говорит, что будет как штык. Таисия в командировке, так что…

— Главное, что дядя Серёжа приедет, — объясняет мне мама. — Он доктор и быстро разберётся, что случилось с нашей принцессой.

— Ура! — я радуюсь, потому что люблю дядю Серёжу.

Я верю — приедет крёстный, и всё сразу станет хорошо, потому что он доктор же и во всём разбирается. Лучше мамочки точно, ну а пока… Пока тётя медсестра приносит мне покушать. Это очень вовремя, потому что в садике я же не покушала, а хочется уже. Поэтому мамочка устраивает меня так, чтобы я могла покушать. Только ручки у меня шевелятся плохо, но мамочка говорит, что сама покормит высочество.

Высочество — это я. А ещё — принцесса, кнопка, лапочка и папино чудо, вот сколько у меня имён! Поэтому я послушно открываю рот, чтобы поесть какой-то очень невкусный суп. Я бы отказалась от него, но я голодная, а ещё мама говорит, что так надо. Папочка же обнимает меня, целует ещё, и мамочку тоже, после чего убегает на работу, потому что у него важная работа очень.

Покушав, я чувствую, что опять устала, поэтому прошу мамочку рядом со мной полежать, потому что сны страшные. Тётя доктор говорит, что после этого самого «о-ка-эс» бывают кошмары, чтобы мамочка не пугалась за меня. Мамочка обещает не пугаться, она ложится на кроватку рядом с моей, обнимает, гладит и поёт мне песенку. От этой песенки глазки сами закрываются, и я засыпаю.

Сейчас мне опять снится сон, но не страшный, а жалобный. У меня в нём не ходят ножки, и почему-то совсем никого нет — ни мамочки, ни папочки. Зато вокруг много дедушек и ещё… наверное, это бабушки. Их много, и они хорошие, наверное, потому что дедушки и бабушки должны быть хорошими, иначе зачем они нужны, правильно?

Мне снится, что я гуляю, но не ножками, а в коляске специальной. А вокруг столько всего интересного! Птички поют, и ветерок ещё, и солнышко светит. Хотя в этом сне у меня не ходят ножки, но я тут хотя бы не плохая девочка, которую надо по попе, хотя мне по попе не давали ещё ни разу. Только мамочка несколько раз обещала, что будет, если я опять игрушки разбросаю, но я послушная девочка, поэтому собираю игрушки, если не забываю… Я стараюсь не забывать, но иногда не получается. Тогда я начинаю плакать, и мамочка забывает, что обещала по попе, потому что надо же меня утешить?

***

— Да, согласен, странно, — слышу я очень знакомый голос дяди Серёжи, стоит только мне проснуться.

— Ура! Дядя Серёжа! — радуюсь я и открываю глаза.

Дядя Серёжа улыбается мне. Он одет в такую же одежду, что и доктора тут, ещё он что-то рассматривает, а потом садится рядом со мной, и я сразу же лезу обнимать его. Дядя Серёжа мягко мне улыбается, укладывая обратно в постель, он видит, что я ему рада, и он мне тоже. Мне интересно, что ему странно, но Маша — послушная девочка, да!

— Так, Кнопка, — задумчиво произносит он, глядя мне прямо в глаза. — Что было в садике?

— Не помню почти, — честно отвечаю я. — Только помню, что было горячо вот тут, и всё, — я показываю, где.

— Ага… — произносит он, а потом достаёт сте-то-скоп — это такая штука, которой сердечко слушают, — и начинает меня слушать.

— Да, — повторяет он. — Очень странно, сколько стояло сердце?

— Почти минуту, коллега, — отвечает ему какой-то дядя, которого я сразу и не замечаю. — А последствий нет, хотя должны быть.

— Последствий и я не слышу, — кивает мой крёстный. — Давайте-ка завтра выпишите под моё наблюдение, посидит пока дома.

— Но, Сергей… — начинает мамочка что-то говорить, но почему-то не продолжает.

— Я с Кнопкой посижу, — отвечает дядя Серёжа. — Так что работай спокойно.

— Спасибо… — мамочка почему-то начинает плакать, я даже думаю поплакать за компанию, но крёстный говорит, что у мамы просто эмоции, а у меня таких пока нет.

— Плакать без причины для тебя плохо, — строго говорит мой крёстный, и я киваю.

Завтра меня отпустят домой, это я поняла, к моим игрушкам, по которым я скучаю очень-преочень уже, но сегодня надо полежать, потому что так дядя Серёжа сказал. Уже, оказывается, вечер, поэтому мне надо будет поспать одну только ночку в больнице, а потом мы поедем домой. Я киваю на эти объяснения и жалуюсь крёстному на сны, потому что они то страшные, то очень грустные. А он меня гладит и говорит, что это всё пройдёт. Я ему верю, потому что это же дядя Серёжа…

— Сейчас малышка покушает, — ласково произносит мамочка, — потом опять поспит, и сразу же утро наступит, да?

— Хорошо, — киваю я, потому что я послушная, ну и не спрашивают же меня.

Мамочка может быть очень сердитой, особенно, когда по попе обещает, хоть и не шлёпает, но проверять мне почему-то не хочется. Поэтому лучше быть послушной, чтобы никого не сердить. Это же плохо — сердить мамочку, правильно? Вот и дядя Серёжа тоже считает, что никого сердить не нужно, а надо быть послушной девочкой. Послушным девочкам больше вкусняшек дают, правда, сегодня мне не положено вкусняшек, потому что я, получается, нашалила в садике. Ну, раз все волнуются, и мамочка плачет, значит, это я виновата.

Поэтому я ем то, что мне дали. Я уже сама могу! Еда невкусная какая-то, как будто из воды. Мамочка намного вкуснее готовит, о чём я ей сразу же говорю, и она улыбается. А ещё во время ужина приходит папочка, но у него какой-то незнакомый запах, который я сразу чувствую, но ничего не говорю, потому что вдруг у него на работе его случайно облили чем-то, он же и так переживает?

В туалет меня на руках относят, чтобы я не перетруждалась. Это очень смешно, конечно, поэтому я хихикаю, но всё равно чищу зубки, потому что так надо, а потом меня опять укладывают спать. Я всё равно чувствую себя так, как будто прыгала весь день, поэтому засыпаю.

Мне снится та самая бякистая девочка, ну, что я — это она. В этом сне я очень злая, потому что мне только что набили попу, и вместо того, чтобы поплакать, я почему-то хочу побить совсем другую девочку. Правда я не понимаю, за что, но просто очень хочется, как будто это конфета. И ещё раздеть её, чтобы она голенькой была. Я не знаю, почему во сне я такая, даже хочу её остановить, чтобы она так не делала, но оно мне всё равно снится, поэтому я плачу и просыпаюсь.

Мамочки рядом нет, я от этого пугаюсь, начиная плакать сильнее, но тут слышу мамочкин голос, поэтому сквозь слёзы прислушиваюсь. Мамочка говорит что-то непонятное о том, что у кого-то кто-то другой точно есть, и скоро кто-то кого-то куда-то бросит. Прислушиваться интереснее, чем плакать, к тому же, если я мамочку слышу, то она где-то рядом. Я слушаю, слушаю, а потом вдруг засыпаю. Я понимаю, что уснула, потому что передо мной лежит та девочка-бяка и рассказывает о своей жизни. Ну, как её в детстве не любили, делали больно и обижали. Я понимаю, что она поэтому такая злая — её же не любили. А потом она говорит мне, что я — это она, но я же не такая бякистая! Я хорошая девочка!

— Что случилось? — будит меня мамочка, а я только плачу, потому что очень страшно быть такой плохой.

— Кошмары у ребёнка, — говорит дядя Серёжа, который никуда не ушёл. — После остановки бывает, но тут надо будет внимательно расспросить, как бы от вас не ловила.

— Мама, я — хорошая девочка? — спрашиваю я. Мне очень важно это точно узнать, потому что там, во сне, я очень-очень плохая.

И правильно, наверное, что там делают больно, потому что наказать же надо… Только можно же в угол поставить, чтобы подумала, а там так больно делают, больнее, чем Лиза в садике, когда щиплется! Но я во сне совсем не учусь и не хочу становиться хорошей, а только злюсь, а почему так? Интересно, если я по попе получу, я тоже злиться буду? Не хочется…

— Ты самая лучшая девочка, — улыбается мне мамочка, и я понимаю, что мне больно делать пока не нужно, я же и так хорошая!