Бесплатный фрагмент - Серпы

Разумеется, все, что написано в книге — полная выдумка, включая имена собственные. Автор ни на кого и ни на что не намекает и ничего и никого не имеет в виду. В помине ничего такого не существовало никогда.

1. Введение

«Серпами» в народе зовут знаменитый Институт психиатрии имени В. П. Сербского — главный «дурдом» нашей страны. Конечно, «дурдомом» в классическом смысле слова он не является — здесь не лечат, здесь только проводят психиатрические экспертизы, то есть методом изучения личности пациента отвечают на вопрос о наличии или отсутствии у него психического расстройства, делающего его невменяемым и не способным понимать значение своих действий. Экспертизы эти назначаются, как правило, судьями или следователями по делам, находящимся в их производстве. Чаще — по делам уголовным, по которым производство экспертизы в определенных случаях обязательно (когда преступление совершенно несовершеннолетним, касается половой неприкосновенности личности, когда у обвиняемого имелись черепно-мозговые травмы или странности в поведении). Реже — по гражданским (когда оспариваются сделки, совершенные не вполне адекватным гражданином или решается вопрос о признании лица недееспособным).

Экспертизы эти бывают двух видов — амбулаторные и стационарные. Первые представляют из себя 15-20-минутное общение с комиссией психиатров, по итогам которого они выносят свое заключение о наличии или отсутствии у вас соответствующего психиатрического диагноза. Так проходят 60% назначаемых экспертиз. Обычно психиатрам достаточно такого времени, чтобы понять, кто перед ними. Но, если, по какой-то причине — будь то отказ лица отвечать на вопросы экспертов, недостаточность медицинской документации, неполнота клинической картины — они сделать этого не смогли, будьте готовы к экспертизе второго типа: вас положат в стационар и будут в течение месяца наблюдать за вашим поведением, опрашивать вас, забирать анализы и таким образом устанавливать наличие или отсутствие заболевания.

Оба вида экспертиз проводятся в психиатрических больницах по месту нахождения суда или органа предварительного расследования. И только, если случай оказался тяжелым настолько, что и местная стационарная экспертиза пришла к противоречивым выводам, их проведение поручается специалистам Института имени Сербского. Ваш покорный слуга относился именно к таким случаям. Мне было проведено 4 местных экспертизы: 3 амбулаторные и 1 стационарная. Амбулаторные в один голос заявляли, что я болен биполярным расстройством и должен лечиться амбулаторно. Стационарная — что лечение должно быть стационарным. Не сошлись эксперты и в вопросе, когда началось течение заболевания. Чтобы устранить эти противоречия, меня направили для прохождения стационарной экспертизы в главную психушку России.

Учреждение это во всех смыслах закрытое. Помимо того, что за высокие, обнесенные по периметру колючей проволокой, заборы здания на Пречистенке, просто так никому не попасть, еще и информации о деятельности Института в наше время в Сети практически никакой. Оберегает себя это учреждение от посторонних глаз. И тому есть причины…

В Советском Союзе психиатрические больницы часто использовались властью для изоляции политических инакомыслящих, чтобы дискредитировать их взгляды, сломить их физически и морально. В институте им. Сербского ставились диагнозы диссидентам в наиболее известных случаях злоупотребления психиатрией. Например, там проходили экспертизу Александр Есенин-Вольпин, Виктор Некипелов, Вячеслав Игрунов, Виктор Файнберг. Генерал-майор Петр Григоренко был признан невменяемым в НИИ им. Сербского, поскольку «был непоколебимо убежден в правоте своих поступков» и «помешался на идеях реформизма». Некоторые из специалистов НИИ им. Сербского имели высокий авторитет в МВД — например, печально знаменитый Даниил Лунц, заведовавший 4-м отделением, куда направлялись на экспертизу арестованные по политическим статьям, и охарактеризованный Виктором Некипеловым как «ничем не отличавшийся от врачей-преступников, которые проводили бесчеловечные эксперименты над заключёнными в нацистских концлагерях». Д. Р. Лунц имел чин полковника госбезопасности, а директор Института Г. В. Морозов — генерала. Цецилия Фейнберг, директор института с 1930 по 1950 год, длительное время работала на административных должностях в системе ВЧК и НКВД.

Характерно, что многие из сотрудников института им. Сербского не знали о злоупотреблениях, имевших место в 4-м отделении. «Специальное» 4-е отделение представляло собой «государство в государстве», куда не имели доступа психиатры-эксперты, работавшие с лицами, совершившими уголовные преступления. Бюрократизированная иерархичность структуры советской психиатрии позволила исключить большинство судебных психиатров из участия в экспертизах диссидентов. Вместе с тем среди лиц, обвинявшихся в антисоветской деятельности, процент «душевнобольных» обычно оказывался во много раз выше, чем среди уголовных преступников. Процент привлечённых к ответственности по политическим статьям составлял 1—2% от общего количества лиц, проходивших на протяжении 1970-х годов экспертизу в институте им. Сербского; между тем в пенитенциарных учреждениях количество осуждённых диссидентов составляло в этот период времени лишь 0,05% от общего числа осуждённых.

В 1950-е годы Комиссия Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, осуществившая тщательную проверку Института им. Сербского, собрала многие документальные свидетельства, подтверждающие существование злоупотреблений психиатрией и низкое качество экспертиз, проводимых в Институте им. Сербского. Комиссия установила факт незаконного альянса психиатров института с органами государственной безопасности и отметила личную ответственность за совершённые преступления Д. Р. Лунца. Председатель Комиссии КПК А. Кузнецов, в частности, отмечал: «Руководство института допускало нарушение законности, выражавшееся в том, что врачи-эксперты дела по политическим преступлениям не изучали, не докладывали их, а, как правило, эти дела привозил в институт следователь КГБ за тридцать минут до начала экспертизы, сам докладывал суть дела, присутствовал при экспертизе и даче медицинского заключения».

В справке «Об Институте судебной психиатрии им. Сербского», составленной для Комиссии Комитета партийного контроля в августе 1956 года директором Института психиатрии Минздрава СССР Д. Федотовым и заведующим отделом науки газеты «Медицинский работник» А. Портновым, говорилось: «В институте установилась традиция — исключать из состава СПК [судебно-психиатрической комиссии] врача, мнение которого расходится с большинством членов комиссии. <…> Если в одном из отделений после повторной экспертизы мнения расходятся, то есть диагноз не устанавливается, то больного переводят в другое отделение, где экспертиза приводится к единому мнению без всякого участия врачей предыдущего отделения и ссылки на их мнения».

В документах, собранных комиссией, отмечалось, что ряд пациентов содержались в Институте им. Сербского в изоляторах, не имевших коек, и указывались случаи грубого обращения с пациентами (избиения), прежде всего со стороны работников МВД. Данные комиссии, по-видимому, так и не были обсуждены на высшем партийном уровне; акт комиссии был сдан в архив, а члены комиссии подверглись административным репрессиям: их отстранили от руководящих должностей.

Посетившая Институт им. Сербского в 1991 году комиссия Всемирной психиатрической ассоциации обнаружила, что помещения института скудны и переполнены, а пациенты во время своего пребывания в институте очень ограничены в деятельности. Из бесед с пациентами и другими лицами в Институте им. Сербского выяснилось, что большинство пациентов хотя и имели беседы с юристами, но получили очень мало информации о том, по какой причине они находятся в институте и каков будет результат обследования. Ни один из пациентов не вызывался в суд.

В наше время институт приспособился к новым условиям, не проведя никаких реальных реформ. Роберт ван Ворен, генеральный секретарь международной организации «Глобальная инициатива в психиатрии», писал, что сфера судебной психиатрии в странах бывшего Советского Союза остаётся закрытой и влиятельной, сохраняется диктат московской психиатрической школы: судебно-психиатрическая практика активно контролируется Центром им. Сербского, и даже в странах Балтии по-прежнему соблюдаются предписания этого учреждения, а часть профессиональной подготовки возложена на его сотрудников.

Согласно Федеральному закону «О государственной судебно-экспертной деятельности в Российской Федерации», в негосударственных российских учреждениях не может проводиться судебно-психиатрическая экспертиза, а это фактически означает запрет экспертной деятельности любых независимых от государства психиатров. Как отмечает международная правозащитная группа «Агора» в докладе «Политическая психиатрия в России», фактически за Центром имени Сербского остаётся последнее слово во всех связанных с психиатрией вопросах; вопреки положению Уголовно-процессуального кодекса, согласно которому никакие доказательства не имеют заранее установленной силы, заключение Центра им. Сербского практически невозможно оспорить.

Юрий Савенко, глава Независимой психиатрической ассоциации России, отмечал: «Практически ничего не изменилось. Они в институте не испытывают угрызений совести по поводу своей роли при коммунистах. Это те же самые люди, и они не хотят извиняться за все свои действия в прошлом». «Система всё та же, менталитет тот же», — утверждал Александр Подрабинек. По мнению адвоката Карена Нерсисяна, «институт Сербского не является медицинским учреждением, это орган власти».

Многие судебно-психиатрические экспертизы, проводившиеся специалистами центра в постсоветское время, были назначены с целью признать невменяемыми высокопоставленных должностных лиц в случаях совершения ими изнасилований или убийств, как то было в Чечне с Юрием Будановым, который в конечном итоге был признан вменяемым и осуждён после более чем трёх лет судебных разбирательств; и, наоборот, вменяемыми — очевидно больных, но не угодных власти правонарушителей.

Начиная с 2000-х годов было немало случаев, когда люди, «неудобные» для российских властей, содержались в психиатрических больницах. Некоторые из этих людей проходили судебно-психиатрическую экспертизу в Центре имени Сербского и были признаны невменяемыми. Например, в 2003 году в Центре им. Сербского проводилась экспертиза Юрия Давыдова и Евгения Привалова — руководителей «Поэтизированного объединения разработки теории общественного счастья» (ПОРТОС). В ходе экспертизы им поставили диагноз «шизофрения» и признали невменяемыми. Защита настаивала на оправдании Ю. Давыдова и Е. Привалова как психически здоровых людей.

Дмитрий Медков, ложно обвинённый в убийстве собственной сестры, дважды проходил экспертизу в Центре им. Сербского. В 2004 году специалисты центра вынесли заключение, согласно которому Дима Медков «страдает хроническим психическим расстройством в форме шизофрении, а именно параноидной шизофренией». Три года Д. Медков проходил принудительное лечение в психиатрической больнице; после того как обнаружилось, что сестра Медкова жива, новая комиссия вынесла совершенно иное заключение, исключающее прежние выводы.

Специалисты «Серпов» «затолкали» на принудительное лечение Михаила Косенко и Максима Панфилова — участников марша к Болотной площади в 2012 году, — признав их невменяемыми и, таким образом, заткнув рот явным политическим противникам действующей власти.

Одним словом, «Серпам» есть, что скрывать. Все тайны их, конечно, не раскрыть еще лет сто, но, если вам интересно, как проводятся такого рода экспертизы сегодня в данном учреждении, кто их проводит и над кем ставятся здесь психиатрические опыты, то, как писал А. П. Чехов в своей знаменитой «Палате номер шесть»…

«Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда негодная, истасканная обувь, — вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах… В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это — сумасшедшие…»

2. Четверг

Все здесь начинается с четверга. Это приемный день. Нет, жители Москвы и Московской области могут приехать в любой день недели, четверг — день приема из других регионов. Позже стало понятно, что такое своеобразное решение вызвано проведением именно по четвергам «выпускных комиссий», на которых принимаются подлежащие немедленному исполнению решения о выписке больных (по принципу: только место освобождается — сразу принимают нового человека). А еще позже — что Серпы исполнены своеобразных, малопонятных и даже абсурдных решений, вполне вписывающихся в классическое определение дурдома.

Путь в ад лежит от проходной через приемное отделение, расположенное на 1 этаже 4-этажного здания характерного желтого цвета, вмещающего в себя весь лечебный корпус: все больные, как находящиеся под стражей, так и условно свободные, содержатся именно здесь. Весь этот путь сопровождается созерцанием какого-то невероятного количества сотрудников ФСИН и колючей проволоки — вроде бы все это есть атрибуты «стражных отделений», в которых содержатся арестованные объекты экспертных исследований. На самом деле, охраняются здесь и все остальные биологические объекты — хоть участие в экспертизе в 80% случаев и добровольное, а все же объект должен понимать, что он лишен свободы, и потихоньку начинать за счет этого исправляться. Ну да обо всем по порядку.

Все начинается с приемки. Как товарно-материальные ценности, люди проходят здесь не прием, а именно приемку. В ходе нее изымаются у вас деньги, документы (в том числе паспорт), ценные вещи — на все это составляется и выдается квитанция. Тогда же изымаются и возвращаются сопровождающим либо также помещаются на склад временного хранения запрещенные к проносу предметы, в том числе:

— шнурки от одежды (срезаются);

— скрепки от тетрадей (вытаскиваются);

— столовые приборы;

— колюще-режущие предметы;

— майонез, кетчуп, соусы;

— еда домашнего приготовления;

— колбаса вареная;

— мясо птицы;

— духи, дезодоранты в баллонах, иные жидкости в стекле;

— бритвенные принадлежности (передаются в отделение, где хранятся у постовой медсестры);

— мочалки;

— сахарный песок;

— иные принадлежности по усмотрению дежурной санитарки, исполняющей здесь одновременно обязанности главного врача и администратора.

(Сотовый телефон, зарядное устройство (что немаловажно) не изымаются, а передаются в отделение, где также хранятся на посту и выдаются в строго определенные часы (но об этом позже)).

Вообще логике этот перечень не поддается. С одной стороны, вроде бы понятно, что вилкой или ножом гипотетически ненормальный подэкспертный может нанести увечья себе или другим (по этой причине в другом экспертом учреждении, в котором я дотоле проходил аналогичное исследование, больным запрещалось иметь шариковые ручки — мол, могут в глаз воткнуть, — но разрешалось карандаши — они в глаз ну никак не втыкаются). Но какой вред может нанести скрепка от тетради, используемая в качестве катаны при ритуальном самоубийстве, большая загадка. Особенно, учитывая, что в самой палате больного ждет бесчисленное множество длинных простыней и не привинченных к полу кроватей, в совокупности представляющих отличное приспособление для суицида…

— Что беспокоит? Какие хронические болезни? — слышим мы безучастный голос местного терапевта, чей осмотр обязателен при помещении в стационар.

— Изжога.

— Что принимаете?

— «Омез». У меня с собой пачка.

— Не надо.

— Что значит — не надо? Терпеть изжогу, что ли?

— Нет. Лекарства у нас свои. Я вам выпишу «омез». Этот, свой, оставьте на хранении, в ящике с верхней одеждой. Еще что болит?

— Вроде ничего.

— Прекрасно. Анализы с собой?

— Да, вот.

Бегло просмотрев протянутые документы, свидетельствующие об отсутствии у вас дифтерии, кишечных инфекций и коронавируса, вклеивает их в историю болезни (железная логика экспертных учреждений: если вы здесь, значит, вы уже больной) и исчезает. Что важно: кишечная инфекция и дифтерит здесь считаются куда более страшными недугами, чем кожные заболевания, наличие или отсутствие которых вообще никем не проверяются. Хотя нет, проверяются. Той самой санитаркой — главным человеком в институте, — когда она заставляет вас мыться в ледяной ванне с жутко вонючим дезсредством (здесь это действо именуется первичной санобработкой).

После этой процедуры вас еще окинет взором дежурный психиатр (чаще всего, интерн), задав пару поверхностных вопросов, после чего в сопровождении другой санитарки (прибывшей за вами из отделения), погрузив личные вещи в пакеты (дорожную сумку с собой тоже нельзя, так как и она может служить средством суицида), вы отправитесь двумя этажами выше — к месту своей дислокации, которое не покинете следующие 28 дней. Называется оно «Пятое бесстражное отделение» (всего отделений 6, среди них 3 стражных, 1 бесстражное, наркологическое и принудительного лечения для женщин).

Открывается дверь 3 этажа, и вашему взору предстает земной ад, со стороны выглядящий весьма светски. Он представляет собой коридор в эдаком сталинском стиле — со стенами, обшитыми дубовыми панелями, зеленым цветом свободных мест, мягкой кожаной мебелью и столь же мягким, приглушенным светом. Впечатление такое, что попал на ближнюю дачу Кобы в Кунцево. Справа от входа коридор прерывается стеклянной дверью, за которую вход запрещен — это зона врачей. Туда мы попадем, но чуть позже. Влево он идет метров на 10, упираясь в двери стражного отделения. Эти 10 метров и есть «Пятое бесстражное».

По обеим сторонам коридора — шкафы с рабочей одеждой персонала и подэкспертных, которую им выдают для перемещения между корпусами по улице. Напротив входа — крохотная ординаторская, почти никогда не используемая по назначению. Поворачиваемся от входа налево и идем в сторону дверей стражного отделения. Через пару метров от входа, справа — дверь в процедурный кабинет. Проходим мимо шкафов и ординаторской метров 5—7. На этом уровне расположены палаты. Их всего две. Справа — женская, слева — мужская (каждая на 15 мест). В коридоре возле всегда открытых (чтобы наблюдать за подэкспертными) дверей палат — стол, пара стульев и кресел для постоянно пребывающих здесь санитарок. Здесь же — кухонный стол, раковина, небольшой навесной шкаф для посуды. По окончании этого кухонного гарнитура — двери стражного отделения.

Входим в мужскую палату. Она представляет собой помещение площадью 60—70 кв. м, по обеим сторонам которого расставлены горизонтально, параллельно друг другу кровати — по 6 с каждой стороны. В центре — длинный стол с банкетками для приема пищи. В дальней стене три углубления: в крайнем левом — туалет и закуток кастелянши, в центральном — душ и курилка, в правом — маленькая 3-местная палата, предназначенная для изоляции простудных больных, а в действительности выполняющая роль «вип-камеры» для более или менее интеллигентных и тихих подэкспертных.

Что можно вспомнить об этих первых впечатлениях от пребывания в палате? Совершеннейшее безумие, облеченное в человеческие фигуры. Выражается оно во всем — в повышенных тонах разговора, в созерцании потерянных и пустых взглядов обитателей палаты, в осознании невозможности выхода из нее (категорически запрещено!) и того, что провести тут тебе придется целый месяц, по истечении которого еще неизвестно, что тебя ждет. Истинно сказано: «Ад пуст, все черти здесь!»

Самое тяжелое в восприятии, с чем надолго придется смириться — это вопли. С детства нам внушали, что дурдом — это место, где все говорят, и никто никого не слушает. Но не думалось, что настолько… Здесь и вправду все говорят. Не коллективно — обитатели разбиты на группки по интересам, пусть примитивным, но все же. И обсуждают они эти интересы очень громко — особенно после 16.00, когда санитарки дают больным пульт от висящего здесь же, на стене телевизора, он включается и начинает перебивать говорящих, но тише от этого ни он не работает, ни они не разговаривают. Возможно, в этой какофонии, в этом голосовом нажиме они ищут спасения от поглощающих их дурных мыслей о мрачных перспективах будущего и еще более мрачных реалиях настоящего. Возможно, отпугивают, отгоняют эти мысли. Возможно, избавляются от одиночества. Но шум здесь стоит оглушительный. От него не спасешься.

Как и от взглядов. Те, кто предпочитают громкому, всепоглощающему общению тишину, лежат молча. Но у них есть другой изъян — взгляды. Прямые, испепеляющие, безумные. Спрашивающие тебя о чем-то и, в то же время, назойливо утверждающие тебя в мысли о том, что все у тебя плохо и будет еще хуже — примерно, как у них. Ты хочешь эту мысль отогнать, спрятаться от нее, а некуда — шум не позволяет здраво оценить обстановку, отвлечься, проанализировать текущий момент. Помещение лица в такие условия, как оказалось, — метод экспертного исследования. Состоит он в том, что люди с разными диагнозами (включая буйных и абсолютно здоровых), из разных социальных слоев (от бомжей до предпринимателей средней руки и доцентов) и с разными темпераментами на месяц запираются в крошечной — не палате — тюремной камере с бронированными и зарешеченными окнами без возможности выхода за ее пределы и какого-либо контакта с внешним миром.

… -Значит, так, — вырвав тебя на минуту из лап безумия, в которое тебе еще предстоит погрузиться, бормочет медсестра, сидящая против тебя в процедурном кабинете, — курение у нас в любое время, прием пищи — по расписанию. В 9, 13, 17. Еще полдник, второй завтрак и кефир после ужина. Народ в основном нормальный, тихий. Есть шкаф с книгами, есть библиотека для подэкспертных. Ходить туда нельзя, но оттуда можно заказывать книги по каталогу. Телевизор — с 16 до 22 часов, в выходные с десяти утра. Подъем не строго по расписанию, ближе к завтраку, к 9, а вот отбой строго — в 22.00, не позже. Еще бывают прогулки в нашем дворике по часу в день, кроме четверга (день приема) и воскресенья (день приема передач).

— А в котором часу прогулки?

— Обычно с 14 до 15.

— А телефон?

— Да, телефон. Ежедневно с 18 час 30 мин до 19 час, в выходные дни могут дать пораньше. Можно звонить, пользоваться интернетом. Но тут есть момент — некоторые ребята в палате под домашним арестом, им нельзя телефон давать, как бы они ни просили.

— Лекарства?

— После приема пищи, по расписанию. Еще есть вопросы?

— Нет.

— Тогда иди в палату.

И снова возвращение. Возвращение в мир гула, галдежа, говорения. Этот гул и галдеж ты можешь наблюдать со стороны, а можешь стать его частью — если поймаешь его бешеный ритм, потому что, помимо высоких частот, тут еще и высокая скорость сообщения информации подчас абсолютно ненужной, пустой, а подчас и вовсе выдуманной и абсурдной, но носящейся по палате в поисках пристанища с барабанными перепонками. Можешь присоединиться к той или иной кучке добровольно, а можешь дождаться, когда она сама найдет тебя в соответствии с твоими интересами, а уж продолжать диалог с обладателем уникальных сведений или нет — решать тебе. Чтобы не свихнуться, конечно, куда-то потом обязательно вольешься, пусть, не разделяя до конца сумасшедших и диких точек зрения на элементарные вещи, но все же отвлекаясь от сюрреализма происходящего снаружи и изнутри тебя самого. Все же человек — существо социальное…

— На первичный осмотр!

Вот. Не следует думать, что сумасшедшие здесь предоставлены сами себе, как в знаменитом рассказе Антона Павловича Чехова. Кажущийся абсурд происходящего, как и все, что здесь творится — есть метод экспертного исследования. По сути, если не самое строгое, то одно из самых строгих собеседований предстоит вам в первый день, обычно ближе ко второй половине или даже к концу дня. Оно называется «первичный осмотр» и представляет некое подобие той самой итоговой комиссии, что еще ждет вас в день выписки. Специфика этого метода исследования состоит в том, что человека, только-только помещенного в дикие условия постоянно орущих «Серпов», который еще находится в шоке от здешних порядков и не знает, как из этого состояния выйти, плохо представляя себе, в то же время, свое будущее, которое в таких обстоятельствах абсолютно не кажется радужным, ставят перед десятком ученых и начинают опрашивать о симптомах его болезни и о том, почему он появился здесь. Не выдержишь этот экзамен — считай, что итоговую битву проиграл, вся война насмарку. Потом, конечно, у тебя будет еще возможность исправиться, что-то сказать, договорить, дополнить, но общее впечатление о тебе и твоем диагнозе формируется у сотрудников отделения сразу, во время этого осмотра. И отрицательный знак, под которым оно сформируется, будет зависеть от твоих конкретных целей на экспертизе: если хочешь хорошо сыграть психическое расстройство, чтобы «откосить» от статьи, но не сумеешь вовремя перестроиться с безумной болтовни и гвалта палаты на рабочий лад взаимодействия с экспертами, начнешь мямлить, отвечая на их вопросы — признают симулянтом; если же хочешь диагноз снять, откреститься от клейма умалишенного, вернуться к жизни, доказав наблюдателям твоим свою нормальность, но внятно ничего сказать не сможешь, не сумев быстро подготовить психоэмоциональную сферу к контакту с ними — на века останешься приговоренным к психушке.

А подготовить надо быстро — пока идешь в сопровождении санитарки (одному тут передвигаться нельзя) из палаты в сторону входа в отделение, пересекаешь ту самую стеклянную дверь, за которой сидят врачи, проходишь несколько метров и поворачиваешь направо — в их общую ординаторскую, где местные доктора обычно проводят свое время. Выглядит она как большая комната с высокими окнами (корпуса строились при Сталине, поэтому потолки и окна здесь, как правило, всюду высокие), по периметру которой изнутри расставлены столы с компьютерами. За всеми ними работают люди — врачи, интерны, ординаторы. В центре этой освободившейся комнаты стоит стол, за которым сидит опрашивающий вас глава экспертной группы из отделения эндогенных расстройств. На его каверзные вопросы вам и предстоит отвечать.

Здесь надо сказать, что пронумерованные отделения предназначены только для больных. Врачи в их штате официально не состоят, хотя у них имеются заведующие, которые руководят санитарками, медсестрами, интернами и ординаторами — то есть выполняют своего рода вспомогательные функции. Эксперты же приписаны к другим отделениям, которые представляют собой научные подразделения и состоят только из них. Главное из этих отделений (занимающееся сугубо экспертизой, а не наукой, как многие другие) — отделение эндогенных расстройств. Коль скоро вся практическая психиатрия вращается вокруг шизофрении и ее ответвлений, являющихся расстройствами эндогенными (то есть развивающимися внутренне, вне зависимости от каких-либо внешних раздражителей), то этим расстройствам и суждено было дать название центральному подразделению Института, в котором и состоят на службе почти все его эксперты. Вот они-то и учинят вам первый в вашей длительной биографии здесь «допрос с пристрастием».

— С какого времени болеете? — спросит у вас строгим голосом руководитель экспертной группы Виктория Игоревна Васянина — маленькая пожилая женщина со строгим взглядом и слегка хриплым голосом. Повторяю — отвечать надо предельно четко и максимально быстро.

— С весны 2016 года.

— Судя по медицинской документации, бывают состояния гипомании и депрессии, так?

Сразу оговорюсь, что попал я в это удивительное учреждение с диагнозом биполярное аффективное расстройство — своеобразный психиатрический недуг, при котором колебания настроения столь длительны и столь полярны (от глубокой депрессии до яркой и радостной мании), что позволяют установить невменяемость лица. (Раньше именовалось маниакально-депрессивным психозом.) Эти симптомы мне и приходилось описывать проницательной и въедливой Васяниной. Причем, делать это надо лицу, настаивающему на наличии у него психического заболевания, в лучших традициях Корсакова и Крепелина — академическим, ученым языком, как будто разговариваешь с коллегами на равных.

— Так.

— Опишите симптомы мании, — говорит она, ставя ударение на предпоследний слог; «манИи»; так обычно говорят узкие специалисты.

— Она имеет определенные стадии. На первой повышается настроение, укорачивается сон — но без усталости, — появляется бодрость и определенная навязчивость в отношениях. На второй к этим симптомам добавляются работоспособность, требовательность, энергичность, повышение сексуального интереса, мегаломания, перечисление собственных достоинств, самореклама, бескритичность, раздражительность и местами ярость. На третьей — к вышеперечисленным добавляются бессвязная речь, скачки мыслей и идей, затруднительность отделить главное от второстепенного, заговаривание, кутежи, нерациональные траты денег в огромном количестве. На четвертой организм устает, вследствие чего снижается физическая и моторная активность, чуть падает настроение. На пятой наступает полная астения, организм успокаивается, приходит в норму.

Ремарка. Симптомы у вас во время нахождения здесь будут спрашивать раз 40 — стремление утомить пациента, вызвать у него раздражительную реакцию или вообще спровоцировать молчание так же есть метод проведения экспертизы.

— Во время мании вы продуктивны?

— Супер-продуктивен.

— Теперь опишите симптомы ваших депрессий и их среднюю длительность.

Описываю.

— Понятно. Что ж, понаблюдаем вас, с вашего позволения, побеседуем с вами еще не раз, все внимательно изучим и проверим — с особой тщательностью, так как экспертиза у вас по счету четвертая…

— Пятая.

— Тем более. Значит, требования к ней повышенные, надо проявить особую внимательность, дабы исключить ошибку — чтобы сделать ее последней для вас. Согласны?

— Всецело.

— Какие-нибудь вопросы к нам есть?

— А пораньше никак? Обязательно месяц?

Горестно, кажется, с пониманием глядит в глаза и качает головой.

— Никак. Крепитесь.

Вообще надо сказать, что обычно на этих первичных осмотрах на подэкспертных повышают голос, начинают уличать их во лжи и симуляции, пугать — повторяю, резкая смена обстановки должна шокировать человека, вывести его из равновесия, чтобы он не мог играть, а показал экспертам свое истинное лицо, и эксперты, в свою очередь, делают для этого все возможное. Со мной такого не было. Не знаю, почему. Может, и правда ей жалко меня стало — все-таки пятый раз уже по каталажкам таскают.

Говорит она с вами одна, присутствующие интерны для видимости, «для страху», хоть иногда и бросят какой-нибудь дежурный вопрос. У меня, например, спросили, лечился ли я литием. Я ответил, не растерялся. Теряться нельзя — почему, я уже говорил.

Потом — обратно в палату. Слушать шум. Главный носитель которого здесь (да и вообще центральный человек в палате, без которого не обходится ни одно мероприятие, включая прием пищи или просмотр телепередач) — это Тимур. Он читает громко рэп, декламирует матерные стихи, поет — в общем, борется с подавляющей тишиной как может. Потому, видимо, что самый молодой и оттого самый уязвимый обитатель этого, никак не предназначенного для людей, учреждения.

Тимур Иматов, 16 лет:

— Ты за что здесь?

— Да вообще ни за что! Приятель мой, придурок конченый, вечером, когда после соли гуляли, решил на машине прокатнуться. Закрытой. Каршеринговой, представляешь? Я ему, козлу, объясняю: она же с навигатором, отследят, найдут моментально, не получится ничего! Только отворачиваюсь поссать, гляжу — он уже за рулем сидит. Стекло выбил и сидит. Сигналка, что ли, не сработала…

— И что?

— Да ничего. Подтолкнул машину, конечно. Чисто прокатнуться — с горки съехать. Там горка как раз была. Ну и кто бы знал, что под этой, мать ее, горкой, мусора стоять будут?! Нет, конечно, много мне не дадут, я ж малолетка. Просто вот приходится тут тусоваться. Вообще следак сказал — херня, в больничке немного полежишь и все, ничего не говорил про то, что здесь дурдом самый настоящий. Ну, ничего, в воскресенье мама передачку принесет, все повеселее будет.

— А кто у тебя мама?

— Мама? Повар. А батя у меня раньше на стройке был, бригадиром. А сейчас закладчик. Бабла немерено. Домой заходишь — духан такой стоит, хоть окна открывай. А окна откроешь — сразу на запах такое количество чаек понабежит, поналетит… Нет уж. Лучше самим все скурить. Правда, батя не дает — ему же надо закладки делать. А я потом эти закладки ищу. Чайка то есть, шкуроход. Ну не только его закладки, все остальные. Я же места свои знаю — у нас весь район такой, просто места надо знать. Вся Соколиная гора в наркоте по уши. Можно и без бабла спокойно прожить, и соли найти, и фена, и травы, и даже герыча. Я один раз нашел… потом, правда, на соль сменял… Все, говорю, без бабла можно — на такси даже ездить.

— Как это?

— А очень просто. Ставишь свой адрес первым в поездке, а вторым пишешь, например, аэропорт. Он останавливает возле дома, ты такой: «Я на минутку, и дальше поедем». Ну и все. Ты дома, а он пусть сидит, ждет, сколько ему влезет. Трубку не бери, да и все. Никто больше, чем полчаса, никогда не ждет. Мы так постоянно делаем с Мадиной, с сестрой. Мадина — она раньше замужем за Ризваном была, он ей ребенка сделал, потом развелась. Сейчас с Русланом Евлоевым мутит. У него наркоты по жизни навалом. И тоже никогда не платит ни за что. Вон сейчас «мерс» у Бучкина вымутил. Это приятель его. Ну придурок конченый. Семью потерял, жена выгнала. А у него хата была на Соколиной горе, он ее сдавал. Так он жильцов, значит, оттуда выгнал, а хату продал за пять с половиной лямов. Ну сразу телефон купил Евлоеву, Мадине, мне…

— За что?

— А просто так. Долбоеб. Ну и себе купил «мерс» и в нем жил несколько дней. А потом Руслан у него забрал за пару тяжек соли — сказал, мол, мы же друзья. Ну тот потом, когда он ему не отдал, правда, на него в мусарню написал, «мерс» забрали. Только на один день. А потом он опять, Руслан, к нему пришел, с пакетом гашиша, говорит: «Мы же друзья, братан, чего нам ругаться из-за какой-то железки?» Ну курнули, и «мерс» опять у Руслана. Ха-ха. Я вообще часто и с Русланом, и с Мадиной общаюсь. Со взрослыми то есть. Ну как общаюсь? Курю с ними, хожу везде.

— А девушка у тебя есть?

— У меня чтоб да не было девушки?! С таким количеством наркоты халявной и нет девушки?! Да ты что?! У меня их три одновременно. Одна бывшая, ей 15 лет, я иногда к ней прихожу, мы трахаемся, и я ухожу гулять с другими. Иногда еще секс втроем устраиваем с ее подружкой, и те потом спрашивают, с кем из них мне больше понравилось. Представляешь, обсуждают. Еще есть одна, старше меня на 6 лет. Все оттуда же, с Соколиной горы. Вообще у нас на районе девки все зачетные. Вот с этой, которой 22 года, я как раз перед приездом сюда трахался. Прямо дома у нее, а мать ее спала в соседней комнате. Ну или не спала, не знаю. И третья — с улицы Чечулина, подруга Мадины. Катя ее зовут. Ей уж тридцать лет. У нее и муж есть, только они ругаются часто. Вот как поругаются, так она меня зовет, я ее трахаю. Тоже курим вместе часто, она еще иногда колется, но редко. Как выйду отсюда, сразу ко всем к троим пойду. Только не знаю, к кому вперед… Но к кому точно не пойду — так это к Люде вичевой. Лысая там у нас одна есть, она ВИЧ. Пристает тоже ко мне, но я от нее шарахаюсь. Зато Бучкин — тот самый, который квартиру продал, — с ней спал. Значит, что? Значит, дни его сочтены. А бабки-то оставшиеся — там лимона три еще осталось от квартиры — у него на карте. Вот сейчас Руслан с Мадиной разрабатывают гениальный план, как его, может, клофелином или еще чем напоить, чтоб бабки обналичить. Ну или по башке дать — искать-то его все равно никто не будет, семью он потерял, как я говорил. В общем, обидно будет, если бабки пропадут ни за что. Или на его подарки каким-нибудь идиоткам типа этой лысой Люды или вообще в никуда. Так что надо их как-то… Правда, он уже побаиваться начал, что Рус его чем-нибудь шарахнет — звонит мне вчера и говорит: «Ты знаешь, мне кажется, Рус меня завалить хочет». Чувствует, собака. Ну ничего. Рус, он парень умный, он такую многоходовочку придумает, что тот не поймет ничего.

— А потом куда пойдешь? После баб и Руса?

— Потом домой. У меня там народу дома живет… Мама, пахан, три сестры, я, племянник, еще мелкий брат (6 лет ему), бабушка с дедушкой, тетя иногда приезжает и надолго остается, вообще не выгонишь. И это все — в трехкомнатной квартире. Поэтому скучно нам никогда не бывает. Сестры, конечно, не всегда в хате тусуются, у них в основном своя жизнь. Младшая только дома, а Диана и Мадина с парнями живут. Мадина, как я уже говорил, с Русом Евлоевым, а Диана — с Арсением. Такой качок, лет 40 ему, десятку уже за наркоту отпердел, так что сейчас не очень активно поддерживает эту тему. Зато сшил себе мешок из радиоткани такой, которая не пищит, если через детектор в магазине проносишь, и по брендовым точкам шатается целыми днями. За полгода он в этом мешке товара из одного только «Адидаса» на миллион рублей вынес. Выносит, а потом продает. Так и живут.

— А ты как живешь?

— А я? А я кайфую. Гуляю, ищу закладки, курю соль, качаюсь, получаю удовольствие от жизни. Иногда, под солями, ловлю глюки, вообще гоны такие, что шарики за ролики заезжают. Кажется, что я под колпаком у мусоров, что меня кто-то преследует, гонится за мной, кто-то все время за спиной стоит и точно знает, куда я дальше пойду.

— Так это же ужасно!

— Да ты что?! Это ништяк. Это такое ощущение движняка сразу, такой бодряк, все стремительно вращается вокруг тебя, весь мир, ты в центре всего, ты всем интересен, всем нужен, ты летишь, не касаясь земли. Постоянное движение! Что уж круто, если не это?!

Есть тут и еще представители молодежи — за длинным столом для приема пищи в центре палаты играет в шахматы, шашки или нарды Миша Королев. Он постарше Тимура, ему 18, и по интеллекту повыше будет, что читается во внешней неопрятности, в наличии книжки под мышкой, манере разговора и приверженности к играм, требующим внимания и сосредоточенности.

Миша Королев, 18 лет:

— За что? Сайт взломал.

— Что за сайт?

— Одной службы, очень серьезной и секретной.

— А подробнее?

— А тебе зачем? Понимаешь, обладание такой информацией — уже угроза для тебя самого. Я тебе сейчас расскажу, а потом за тобой приедут и тебе же браслет на ногу наденут.

— А что за врач к тебе сегодня приходил? Сексолог?

— Нет. Это спецврач.

Позже мы узнали, что в действительности Миша — педофил, из разряда не видавших жизни детей компьютерного века, который общество и законы жизни в нем познает не на практике, как привыкло большинство выходцев нашего поколения, а посредством Интернета. Последний же и погубил его — когда тот познавал физиологию свою и противоположного пола путем обмена фотографиями с некоей не вполне совершеннолетней девочкой, сделал их переписку достоянием Следственного Комитета. Теперь за эти, с виду невинные, шалости, грозит ему от 12 до 20 лет «строгача». Понятно, что перед лицом грозящего наказания он решил имитировать душевную болезнь. Таких, как он, называют, косарями — «косят от статьи» или «косят под дурака».

— А чего ты не моешься?

— Ты что? Если я буду мыться, они меня нормальным признают. А, если нет, то точно скажут, что дурак, и в тюрьму мне нельзя.

В ответ я только улыбаюсь — таким образом «косить» от армии было принято лет 20—30 назад, сегодня столь банальные приемы уже не впечатляют видавших виды экспертов, да еще из «Серпов». Но ему ничего не говорю — нельзя человека раньше времени расстраивать.

Иногда Миша ходит в курилку и подолгу сидит там один, с книгой в руках, смотря в зарешеченное окно на высотку на Смоленском бульваре. Время для этого он выбирает такое, когда в курилке никого нет — все отвлечены просмотром телепередач, дефилированием по палате на сон грядущий, бредовыми рассуждениями о возможности сбить самолет из пневматического оружия или о том, что странные зазубрины на стволах дубов в прогулочном дворике свидетельствуют о том, что здесь расстреляли самого Берию. Как правило, бывает уже темно — и он подолгу смотрит на недалеко стоящее здание, никому не показывая своего одиночества, пустоты и страха, внушаемых этими безжизненными стенами. И, хотя не показывает он этого никому, только слепой этого не видит.

3. Пятница

Ночи здесь проходят быстро. То ли потому, что от безделья устаешь больше, чем от какого-либо занятия, то ли потому, что сама атмосфера здесь достаточно гнетущая, в течение дня организм выматывается, а потом вырубается словно из розетки. Так что, если не «повезет» с шумно храпящим соседом по палате (или если повезет с полным отсутствием восприимчивости к такого рода внешним раздражителям), то выспаться в принципе получится. Тем более, как было сказано ранее, к номинальным шести часам (к которым мы все привыкли в режимных учреждениях, а пребывание в них составляет львиную долю нашей жизни) вас будить никто не собирается. Подъем тут примерно к девяти, потом сразу завтрак, после которого, на уровне 10.00—10.30 час происходит обход.

Обходы здесь два раза в неделю — утром в понедельник и утром в пятницу. Как будто врачу важно «благословить» вас, скрепя сердце, прожить выходные, а потом своими глазами посмотреть, что из этого вышло. В действительности же процедура очень формальная. Выглядит так — толпа врачей (в большинстве своем — интерны) во главе с заведующей отделением, Натальей Ивановной Аносовой, женщиной крайне интересной и сложно-своеобразной (мы о ней еще отдельно поговорим), на бешеной скорости проносится по всей палате, задавая каждому дежурный вопрос «Как дела?», но не проявляя ни малейшего интереса к ответу. Смотрят больше на физиогномику — как ты проявляешь свои эмоции от только что состоявшегося помещения в «Серпы» или от длительного пребывания в них. Все, что касается вербальных контактов, это отдельная история, они еще успеют и вас порасспросить, и сами с вами наговориться. Обход — элемент наблюдения, ради которого в большинстве случаев и назначаются стационарные судебно-психиатрические экспертизы.

Вообще наблюдение ведут здесь и санитарки, и медсестры, и даже кастелянши. Со стороны может показаться, что они тут вообще ничем не занимаются и получают зарплату зазря, но это — кажущаяся видимость. Действительно, здесь не классическое медицинское учреждение, где те и другие заняты оказанием помощи больным, и функционала у медперсонала куда меньше. Но сосредоточен он в другом — в наблюдении за больными и фиксацией их поведения в специальный дневник. Надо сказать, что в других учреждениях судебно-психиатрической экспертизы, в которых мне приходилось бывать, такого тщательного наблюдения я не отмечал. Ну посмотрят пару дней, поспрашивают тебя в общих чертах о жалобах, и бросают. Потому, наверное, что учреждения это были в основном лечебные, больше внимания там уделялось не трем-пяти подэкспертным, а десяти-двадцати реально больным, которым на постоянной основе требовались уход и терапия. Здесь же учреждение профильное, и готовьтесь к тому, что санитарки и сестры глаз с вас спускать не будут. Каждый шаг, каждое движение, каждый контакт с другими подэкспертными и каждая тема для, казалось бы, минутного, ничего не значащего разговора — все будет фиксироваться в дневнике наблюдений. Проверять его будут врачи, которые дважды в неделю будут вас созерцать всем составом — так ли все на самом деле, как пишут их подчиненные относительно вас.

Конечно, как и в любой постсоветской организации, основные решения принимает руководство в лице все той же Васяниной и заведующей отделением Аносовой. Остальная толпа — интерны, собиратели материала. Но де-юре они тоже являются экспертами, и, возможно, в процессе обходов Аносова захочет продемонстрировать вам, насколько они самостоятельны, независимы, своенравны и вольны в принятии судьбоносных решений. Это делается наглядно и преследует своей целью заведомо расположить больного к взаимодействию именно с назначенным экспертом, который вскоре появится в поле вашего зрения. Показать, что заведующая здесь так, «принеси-подай», а 20-летние «эксперты» «сами с усами». Укрепившись в этой мысли, вы будете с интерном откровенны, а чего еще надо при производстве такого рода исследования?

Приведу такой пример. На первом же моем обходе заведующая отделением остановилась возле лежащего рядом депрессивного симулянтика и участливо спросила у него, не обострился ли депрессивный эпизод:

— Не загрустил?

— Загрустил, — ответил он. — Пропишите мне капельки какие-нибудь…

— Может, правда, пропишем? — «робко» спросила заведующая у совсем юной докторши, за которой симулянтик был закреплен. Та в ответ стала с напускной строгостью и решительным упрямством мотать головой:

— Делать нечего. Мы ему сейчас таблеток да капелек пропишем, а на чистоте эксперимента это как скажется? Вдруг симптомы затуманятся, не сможем правильно диагноз поставить? Нет.

Наталья Ивановна в ответ только развела руками — вот, мол, какие принципиальные интерны, даже она им не указ. Понятно, что ерунда — все в этой стране решает начальник, а подчиненные за него только техническую работу в определенной части делают, — а продемонстрировать надо было. Только для того, чтобы расположить пациента к доктору, зацементировать внутри него уверенность в силе и профессионализме юного врача.

Конечно, только лишь формальным осмотром соматического состояния больных обход не ограничивается — приличия ради вам, сразу после поступления, напишут колоссальный по объему план лечения, включающий сдачу всех возможных видов анализов крови, мочи, ультразвуковые обследования, консультации невролога, эндокринолога, уролога, стоматолога и еще десятка специалистов, даром поедающих свой хлеб в стенах этого учреждения. Здесь надо сразу оговориться — целью такие исследования имеют никак не уточнение вашего психиатрического диагноза (который чаще всего устанавливается только анамнестическим путем, то есть путем беседы с больным), а получение денег из Фонда социального страхования. Дело в том, что учреждение, в котором вы оказались, является частью системы здравоохранения. Значит, там должен быть ряд специалистов, оказывающих не только психиатрическую, но и общую терапевтическую помощь. И такие специалисты есть (причем, не только узкопрофильные, но и вспомогательные — медсестры, санитарки, есть даже собственная лаборатория по проведению анализов). На их содержание ФСС ежегодно выделяет учреждению немаленькие денежные суммы. И нехорошо получится, если в своих годовых отчетах эти специалисты будут указывать прочерки в строчках о выполненных объемах. Тогда финансирование центру по этим статьям урежут. Чтобы этого не допустить, коллеги из психиатрического цеха обильно снабжают товарищей работой.

С другой стороны, оптимисты даже на кладбище одни плюсы видят. Большое ли удовольствие сидеть в палате, когда, имея на руках назначения о прохождении обследований, вы будете прогуливаться по здешним корпусам, внося хоть какое-то разнообразие в просиживание пятой точки?

Как правило, профильные специалисты находятся в соседнем с лечебным корпусе — мраморном, 7-этажном. Таких корпусов два — первый занимает администрация центра, второй, чуть подальше вдоль Кропоткинского переулка оборудован под бесчисленных профессоров, научных сотрудников и смежников. Тут вам будут делать УЗИ, ЭЭГ (электроэнцефалография или, как здесь говорят, «шапочка»), РЭГ (радиоэлектрография — «вторая шапочка»; такое название этим исследованиям присвоили, исходя из метода их проведения, заключающегося в плотном закреплении на голове прорезиненной сетки с электродами), здесь же сидят психологи. Рядом — кабинеты научных сотрудников. Такие же благородные интерьеры, хоть и оскверняемые то там, то тут обилием людей в форме ФСИН, но все же производящие впечатление старого, «чинно-благородного» лечебного учреждения, напичканного учеными и кожаной мебелью. Тишина… Все это, в отличие от жутковатых интерьеров здешней палаты, навевает приятные впечатления и мысли о том, что все еще не так плохо — ну не могут в таких условиях обитать темные люди, не способны они на зло! (Хуже то, что с этой прогулки вы будете возвращаться в обстановку, в которой как раз-таки одно дерьмо и обитает, но не будем о плохом.)

Гулять вы будете не только, обходя соседний корпус в поисках разбросанных по нему в хаотичном порядке специалистов. Еще примерно по часу в день — после обеда — вы, по своему желанию, будете описывать неправильные окружности вдоль бетонного забора небольшого прогулочного дворика с обратной стороны приемного отделения, что, как вы помните, на первом этаже лечебного корпуса. Площадь дворика небольшая — метров 50 в квадрате. Есть скамейка — для тех, кто устал, — и пара огромных вековых дубов — для создания видимости лесопосадки, контакта с цивилизацией, которого местным обитателям так не хватает. Только вот дубы изуродованы прибитыми к ним жестяными пластинами вдоль всей окружности, которые служат удерживающим механизмом для мотков колючей проволоки, окружающей здешний периметр по верхнему краю. Без нее никуда, сами понимаете — Россия.

Один из подэкспертных поделился гениальным, с его точки зрения, открытием:

— Видишь эти маленькие отверстия в коре дубов? Это от пуль. Точно тебе говорю — здание старое, сталинской постройки, а при Сталине какое самое распространенное занятие было? Правильно, расстрелы. «Серпы» не стали исключением. Тоже шмаляли. Даже по диаметру отверстий скажу тебе — или маузер, или наган. Может, и Берию тут того… Никто же точно не знает, где именно приговор в его отношении привели в исполнение… И на жестянках этих, что егозу держат — рисунки какие-то типа наскальной живописи, стрелочки, буквы. Такие в тюрьмах обычно на стенах пишут. И тут, наверное, перед расстрелом приговоренные писали.

— Так жестянка-то по уровню забора идет. Как они туда подпрыгнули, чтобы там такое нацарапать?

— Дурень ты, — машет рукой искушенный в истории и биологии экскурсовод. — Они же сначала маленькие были, дубы-то эти. Когда маленькие были, на них эти жестянки и набили. Потом дубы выросли, с ними уровень жестянок поднялся.

Я не стал объяснять моему визави, что законы биологии начисто уничтожают его утверждение, так как растут дубы не только в высоту, но и в ширину, и, если бы жестяную табличку прибили вокруг дуба на определенном уровне, она бы по мере его роста вверх бы не поднялась, а была бы разорвана (или, по крайней мере, сильно растянута) прибавляющимися ежегодно «кольцами» дерева. Не стал я и говорить о том, что единственной целью ее нахождения здесь является фиксация колючей проволоки на определенной высоте — блажен, кто верует…

И о чем только не думается на прогулке! Кто-то, не насытившись бесконечным общением внутри палаты, несет сюда продолжение «интересных» тем, годящихся разве что для придирчивых и любознательных корреспондентов телеканала «Рен-ТВ», кто-то дает консультации (сам мало что понимая) по всем вопросам женщинам из соседней палаты, что также выходят гулять в то же самое время в сопровождении двух санитарок, кто — просто курит, сжигая кажущееся бесконечно тянущимся время, кто — обнимает дубы и питается их энергетикой, позволяющей окончательно не сойти с ума.

А сойти с ума тут запросто. Особенно санитаркам, которые, как бы странно это ни звучало, обязаны слушать все разговоры, которые ведут между собой не вполне нормальные обитатели «Серпов» и записывать их в той части, которую запомнили, все в тот же дневник наблюдений. Так что бдеть им тут приходится 24/7. Проверить их бдительность вы можете, если только шепотом во время прогулки, шутки ради заведете разговор о возможном побеге отсюда или начнете, все с той же провокационной целью, присматриваться к здешним высоким заборам. Сразу же увидите мгновенную и очень серьезную реакцию на вашу, казалось бы, невинную шутку и поймете, что здешние блюстительницы порядка натасканы на подобные разговоры и действия не хуже заправского работника безопасности, стоит при нем пошутить насчет терроризма. Облают — в лучшем случае. А то и отметку о нарушении режима в лечебном учреждении схлопочете, что никак не улучшит вашего правового положения. Ибо все-таки место здесь режимное.

Правда, режим не очень строгий — телефоны здесь, как и было сказано, дают ежедневно с 18 час 30 мин до 19 час 00 мин. Раньше дать могут — в зависимости от смены, добрая она или нет, положительно удалось ее настроить в своем отношении подэкспертным или напротив, — но изымают ровно минута в минуту. И тут галдеж в палате начинается такой, что санитарки затыкают уши и убегают подальше от коридора — и про дневник наблюдений забудешь, когда 30 обитателей двух палат и два телевизора орут, что есть мочи.

Понятно, что никакого серьезного разговора за такое время и в такой обстановке не проведешь — так, сообщить в двух словах или в нескольких строчках короткого сообщения в мессенджере о том, что «жив, здоров», и хватит. Никакой интимности, ничего личного — все напоказ выставлять вынуждает царящая здесь обстановка. Казалось бы, кому это надо? Мы, конечно, привыкли к тому, что закон в нашей стране не имеет практически никакого значения, и, соответственно, на положения Закона «О психиатрической помощи в РФ и гарантиях прав граждан при ее оказании» о том, что находящимся в психбольнице положен телефон круглосуточно, и только особая опасность больного (по соответствующему решению главврача) может ограничить это право, особенного внимания не обращаем. Понимаем, что везде и всюду эти права больных нарушаются, и телефоны изымаются. Но вопрос — зачем? Какую цель преследует ограничение больного на 23 с половиной часа в сутки в пользовании средством связи? Тоже, скажете, эксперимент? Средство исследования?

Как бы не так! Тут дело уже гораздо глубже. Не будем забывать, что основная масса здешних обитателей — подследственные или подсудимые. Так случилось, что они, как рассуждают врачи и санитарки, пока избегают строгого уголовного наказания, находясь «в больнице». Но ведь это же несправедливо, рассуждают все те же судьи в белых халатах (иногда — грязных и промасленных). Надо же их как-то наказать!

Ерунда, что кругом по периметру — колючка, что от обилия охраны рябит в глазах, что стены давят на тебя посильнее самого тяжелого атмосферного столба. Надо обязательно прибавить к этому запрет телефонов, чтобы полностью отрезать человека от мира и дать ему понять, что он уже и человек-то наполовину, и прав никаких не имеет, и единственное его пристанище это закрытое от посторонних глаз скопище таких же, как он: или преступников, или сумасшедших (зависит от исхода экспертизы). Конечно, здесь не СИЗО, порядки тут значительно отличаются, как и отличается и свет в конце туннеля (отсюда хотя бы выйти можно в обозримом будущем), но в целом — это такое же МЛС (место лишения свободы), и каждый, кто здесь находится, должен это понимать.

Те, кто под домашним арестом, чувствуют это особенно остро — им телефоны вообще не дают, никогда. С юридической точки зрения это — полный абсурд, так как, стоило тебе выбыть из-под домашнего ареста де-факто (когда ты удалился от дома, в котором осталось контролирующее твои передвижения устройство), мера пресечения кончилась. Нет ограничений по передвижению — нет и быть не может ограничений и других, наложенных судом. Нет контроля, так как уголовно-исполнительным инспекциям, осуществляющим надзор за исполнением домашнего ареста, сюда вход заказан (только их товарищи по ФСИН следят, чтобы ты отсюда не убежал, но это совсем другое). Значит, о каком запрете пользования телефоном может идти речь? Больницы не отнесены законом к органам, исполняющим постановления судов о мере пресечения! Но факт есть факт — все они считают здесь себя надзирателями, а что это за надзиратель, который не может запретить преступнику такую мелочь, как пользование сотовым?!

Чаще всего под домашним арестом здесь педофилы. Их здесь много. Это — особая, своеобразная категория местного населения, которая здесь, в отличие от тюрьмы, не считается «опущенной». Потому что не все из тех, кого следствие причислило «к лику святых», в действительности являются такими…

Марат Лаценов, 38 лет:

— Нет, ну у меня история, конечно, из разряда «закачаешься». Было у меня все — бизнес (провайдер стационарной телефонной связи и интернета, целый Ленинский район Московской области охватывали, больше 2000 абонентов), жена (правда, немного постарше меня, но баба эффектная, видная), дочка 10 лет. Машина, дом, собаки. Ну все, как полагается в нашем возрасте. Правда, кое-чего все же не было — любовницы. Ну как-то руки не доходили или желания особого не было, а тут вдруг — раз! — и пришло понимание, что по статусу давно бы уже вроде положено. Сказано — сделано. Да баба-то еще эффектная, ты бы видел! Сорок лет, самый сок, цыганка, ухоженная, красивая, ноги от ушей. Зовут Рада. Прямо как в кино, да. Ну она прежнего своего мужика хорошо «обжала», как теперь говорят — дом у него «откусила» за сто лямов, если не больше, машину «Порше Кайенн», не дешевую, долю в бизнесе. В общем, все при ней. И мне даже как-то приятно стало от того, что реалии поиска любовницы превзошли все ожидания — искал-то девчушку глупенькую, лет 25—30 (особо молодые меня никогда не привлекали), а нашел и умную, и красивую, и богатую. Значит, могу еще, значит, силен.

Ну первое время, как водится, отношения скрывали, а потом — баба, как говорил Джигарханян, она сердцем видит — Оксанка почувствовала, что у меня кто-то есть. Жили мы к тому моменту почти 15 лет, скрывать не было ни смысла, ни особого интереса. Я, бывало, раньше погуливал от нее, она знала, и даже пару раз закатывала скандалы. Правда, без особого рвения — возвращался же всегда, да и она не была святой. Был у нее уже тогда дружок по койке, бывший прокурор района, Женя Рассадкин, сын первого вице-губернатора Ярославской области. В общем, эти наши взаимные походы налево сильно никого никогда не занимали, не бесили — ну с кем не бывает? И потом, говорят: «Левак укрепляет брак». В общем, брак по швам не трещал, и поводов для беспокойства не было. А тут появились. Загулял я серьезно. Ну попсиховали мы с Оксанкой, подрались даже, посуду там побили. Ну а делать-то что? Да и что сделаешь в такой ситуации? Просто принять.

В общем, ушел я к Раде. Дочку оставил, но навещал регулярно. А Рада она… другая. Не как Оксанка. Участливая такая, серьезная во всем, что касается семейных отношений. Этим, во многом, и подкупила. Ну и секс конечно — он для меня всегда был на первом месте. В этом вопросе цыганки — просто огонь. А вот насчет семьи — для меня это стало откровением. Ничего мимо нее не проходит, во всем она стремится участвовать, всем интересуется, чем партнер живет. Обычно цыгане как? Матери — кукушки, а отцы — вообще на своей волне. Что для них семья? Пустой звук. Табор, кочевая жизнь, наплевать на оседлость и традиционные ценности. А эта — нет. Другая. Иногда эти ее качества трогали меня до слез. Вот, например, раз едем с ней из Москвы, я по телефону разговариваю, обсуждаю текущие проблемы. Надо срочно где-то взять 400 тысяч. Ну у одного товарища спросил, у другого. Гляжу — она рядом сидит, надулась. Я спрашиваю: «Что такое?» Она в ответ: «А у меня ты занять не можешь? Я тебе, что, чужой человек? Лучше у посторонних спрашивать, когда родные могут помочь? На то ведь они и родные!» И так и заставила у нее занять, представляешь?! Правда, потом заставила и вернуть тоже, но не суть.

— А как сюда-то попал?

— Ну слушай. Тут лето пришло. Рада с детьми от первого брака в Тунис собралась. Ну я ее проводил, все дела. И в этот же вечер — звонок от Оксанки. Мол, не чужие люди, давай с собаками с нашими, которые после нашего расставания у нее остались, вечером по набережной погуляем. Как знала! А, может, и правда знала… Ну согласился — чего в этом предосудительного-то? Бывают же пары, которые нормально расстаются, потом даже дружеские отношения сохраняют. Подумал, что и у нас так может быть… В далеком будущем… В общем, встретились. И так, это, ты знаешь, искра какая-то между нами пробежала, что в тот же вечер прямо в машине и переспали. И продолжали спать всю следующую неделю, пока Рада на отдыхе была.

Неделя, правда, быстро пролетела. В последний или предпоследний день моей «холостой жизни» мы с Оксанкой опять гуляли и вдруг я увидел на ее глазах слезы. Терпеть не могу женских слез. Спрашиваю. Она молчит. Я спрашиваю, но уже более настойчиво. И тут она говорит: «Мы когда расстались, я так расстроилась, что кинулась к твоим конкурентам за помощью. Ну, чтоб они тебя как-то приструнили или бизнес там „отжали“, или какой-нибудь спор корпоративный „замутили“. И, в общем, так получилось, что они меня за 10 миллионов уговорили на тебя заявление в милицию написать». Я в шоке: «Какое заявление? О чем?» Она отмалчивается: «В общем, ничего страшного, сказали, не будет, потаскают тебя малость, может, часть бизнеса им отдашь, и за это я в итоге десятку получу… Я понимаю, что совершила ужасное преступление по отношению к тебе, но готова и деньги отдать, и заявление забрать. Прости меня, пожалуйста». Ну, думаю, мало ли, что баба может в пылу эмоций натворить. Ну, написала что-нибудь модное ныне про бытовое насилие, так кого теперь за это сажают-то? Ладно, недолго обижался. Тут же и помирились — каким способом, надеюсь, ты понимаешь…

В общем, на следующий день вернулась Рада. Цыганка, она чует почище любой нашенской бабы. Тоже, гляжу, ворчит, дуется. Ну у меня способ поднимать им настроение старый, проверенный. Я ее на заднее сиденье, сам следом, полчаса криков и стонов на парковке, где сотни свидетелей средь бела дня — зато проблема плохого настроения решена раз и навсегда.

— Красавчик!

— Почти.

— То есть?

— Поехали домой и снова стали жить как семья, но внутри меня что-то, чувствую, гложет. Потом присмотрелся к себе, прислушался к своим чувствам — а это охотничий инстинкт, понимаешь? Если раз все «прокатило», никто ничего официально не узнал, а, если и узнал, никаких последствий не наступило, то почему бы не попробовать еще и еще раз?! Ну и понеслось. Та на работу — я к этой. Или сам, когда в офис еду, обязательно по пути заскакиваю. Такой кайф — трахать сразу двух эффектных телок, водя их обеих в известной степени за нос!.. Но, к сожалению, всему приходит конец.

Мой конец бы еще долго горя не знал, если бы не колодки на машине. Важная деталь — во время одного из сеансов «секс-терапии» Оксанка сказала мне, что хочет варикоз удалить на ногах операционным путем, но перед этой операцией надо пару недель поносить специальные обтягивающие колготки, медицинские. Попросила на них денег, 50 тысяч. Ну я дал и забыл. А тут в канун одного из свиданий с ней у меня на машине колодки тормозные полетели. Я к мастеру, к Роме. Он эти колодки в интернете поискал и пишет мне: «Привет, твои колодки у меня». Значит, можно ехать.