Бесплатный фрагмент - Серебряные небеса

Пролог

Жара словно бы плавила саму реальность. Зыбкое марево колыхалось над землёй, воздух казался полужидким, почти осязаемым. В подобный зной мечтаешь о самой скромной и маленькой тени, о глотке воды, о легчайшем дуновении непостоянного ветерка… Но спасения не было. Впрочем, местные жители привыкли даже к такому издевательству, и ничего им не мешало готовить будущую хлебную ниву к принятию зёрен, как и в любой другой день.

Десятилетний мальчик одинокой былинкой торчал посреди пахотного поля, прямо на глубокой коричневой борозде, окаймлённой жирными полосами развороченной земли. Его торчавшая во все стороны непокорная белоснежная шевелюра смахивала не то на сугроб, не то на стог выцветшего сена. Мальчик был светлокожий и сероглазый, с плутоватыми, но, в целом, добрыми и располагающими к себе чертами лица. Ребёнок, нахмурив лоб, привычно озирался, ища кого-то среди многочисленных работников. Те равнодушно продолжали заниматься своими делами, не обращая ни секунды внимания на кудлатого сопляка, по всей видимости, наскоро обряженного занятой по горло и не слишком радетельной матерью в домотканую серую рубаху до колен, кое-как перехваченную в пояснице длинным куском толстой бечёвки. Дневная звезда, та, что давала жизнь всей системе, полными горстями расшвыривала во всех направлениях целые снопы лучей с высоты молочного оттенка неба, гладкого и головокружительно-бездонного, до рези в глазах и полной потери цвета высветляя поверхности всех предметов, от железной бороны до соломенных шляп работников. Ребёнку приходилось щуриться, дабы хоть что-то разглядеть. В отличие от трудившихся в поте лица пахарей, он не захватил с собой из дома даже шляпы, чтобы уберечь макушку от солнечного удара. Попросту забыл, а замотавшаяся мама и не заметила.

— Отец! — отчаявшись справиться самостоятельно, выкрикнул мальчик.

Один из мужчин обернулся. Однако, в этот же самый миг где-то за кривой чертой горизонта, словно нарисованной наспех, утробно и сердито зарокотало, и тут же багрово-оранжево-сине-жёлтая то ли огромная искра, то ли маленькая птица взметнулась из дальних далей, напомнив о наличии чего-то ещё за пределами маленького мирка, ограниченного скудными познаниями и дремучими суевериями селян. Рванулась ввысь, в осиянное неведомое, набирая высоту, на глазах уходя прочь из зоны видимости, тараня залитые нестерпимым сиянием серо-пепельные небеса бунтующим росчерком, а затем и вовсе исчезая.

— Звездолёт пошёл! — захлёбываясь от восторга, прокричал мальчик, но шедший мимо человек, очевидно, собиравшийся приступить к труду наравне с остальными, отвесил ему затрещину.

— Вот же оголтелый малец! Лучше делом займись — попить нам принеси!

Беловолосый оболтус, уныло волоча ноги, поплёлся в сторону жилых построек — одноэтажных, крепко сбитых изб, — через отлогий косогор. Мальчишка всей душой тянулся к головокружительной свободе космического корабля, отлично зная — ни один из них никогда его не заберёт. Неоткуда взять баснословное богатство, на которое можно было бы обменять билет, даже если вся деревня сложит сбережения. Золото здесь почти не водилось, самоцветы — тоже, а другие виды металлов и предметы обихода, даже добротно, на десятилетия, сработанные, не окупят. Да и презирают в блестящей, как чертоги волшебного народца, далёкой столице вещи кустарного производства.

— Эй! Братик, эй! Пошли лучше купаться!

Мальчик обернулся. Из-за деревьев, частично скрывавших великолепное, простёршееся чуть ли не до изломанного почти неразличимыми отсюда гребнями полупрозрачных лазурных гор края мироздания сиренево-голубое озеро, выглядывала и махала ему рукой девчушка с не менее растрёпанными, чем у него, ржаво-красными волосами.

Поручение взрослых было немедленно позабыто напрочь, как нечто несущественное, и улыбающийся от уха до уха пацан вприпрыжку помчался к сестре. За увиливание от обязанностей ему, конечно, влетит так, что дня три нормально сидеть не сможет, но в подобных случаях он раз за разом успешно игнорировал собственный печальный опыт.

***

В другое время, в другом месте, другой мальчик сидел перед длиннобородым наставником, прикрывавшим солидную лысину высоким колпаком, синим в зелёный горошек. Мальчику казалось, что этот шутовской головной убор больше подходит для спальни, чем для учебного помещения. Возможно, тот, вскочив спозаранку, спросонок схватил это вместо своей обычной широкополой шляпы. Хорошо, не чепец супруги — мальчик был хорошо осведомлён, что старый зануда был женат. Ещё бы — эта дама работала у его отца главным поваром. Но чепец безвкусный, как у скряги-холостяка. И как она вообще его такого выпускает куда-либо? Стыдно же!

— Не отвлека-а-а-айтесь, ю-у-у-уноша, — тошнотворно, на вкус этого несчастного, или, во всяком случае, считавшего себя несчастным, ребёнка, жертвы науки, вытягивая гласные, прогнусавил сей малоаппетитный субъект.

Мальчик медленно отвёл взор от стрельчатого витражного окна, шедевра тончайшего архитектурного искусства. Бедному пленнику многочасовой зубрёжки и чтения занудных, до изумления устаревших учебников хотелось в парк, заплутать среди узких извилистых аллей, купавшихся в зелени и погружённых в постоянную полутень от раскинувшихся над дорожками ветвей. Услышать, как плещется над головой узорчатая листва, вдохнуть сладкий, но ненавязчивый и почти робкий аромат.

— Если вы полагаете, что вам требуется переход на более продвинутый курс галактического обществознания, позвольте проэкзаменовать вас, — ледяным тоном отчеканил преподаватель.

Вопрос наверняка являлся риторическим, а озвучен был и вовсе как утверждение, однако, мальчик со снисходительной улыбкой бросил:

— Позволяю, — и его карие глаза иронически блеснули.

Нос и щёки учителя побагровели. Едва не запыхтев, он ворчливо начал:

— Почему на Леоне людям жить нельзя?

— Слишком велика концентрация аммиака в атмосфере.

— А на Гекате?

— Она слишком близка к звезде, к Лире Орфея. Присолнечная сторона планеты раскалена добела, теневая — неизбежно замерзает. Суточное вращение Гекаты вокруг её оси составляет двадцать восемь наших часов, а годовой оборот — сто шестьдесят таких дней. Кроме того, её радиационный фон вдвое выше допустимой для белковых организмов нормы.

— Есть ли расы, способные существовать на Леоне или Гекате?

— Своего населения у обеих данных планет не имеется, но Леон пригоден для обитания садхе, поскольку они могут обойтись без дыхания, альмайя, для которых аммиак не ядовит, и гигенти, за отсутствием физической оболочки, а, значит, и возможности её отравить. Последние имеют шансы выжить и на Гекате, но это будет весьма дискомфортно даже для них. Садхе не выносят высоких температур, дневная фаза Гекаты их испепелит, если они не будут непрерывно двигаться, оставаясь постоянно в тени, но рано или поздно это утомит даже их.

— Перечислите три наиболее известных обряда стаур-махту.

— Их самоназвание стаурама-а-кадиш-махту-о, сокращение было введено для нашего удобства. Ещё такие длинные названия не могут выговорить н'дага, — педантично поправил учителя мальчик, сделавшись как никогда серьёзным и собранным. — Первый обряд — распитие крови. Они не дадут войти в их чертоги из чёрных и алых кристаллов тому, с кем не обменялись хотя бы одним глотком крови. После этого выгнать гостя они не считают себя вправе, даже если он угрожает их жизни. Смерть при таком раскладе событий для них более приемлема. Второй обряд — совместное омовение в Купальне Прошлого и Будущего, представляющей собой каверну, заполненную зелёной стоячей водой, судя по всему — из подземных источников, дожди в их мире проходят далеко не каждый год, да и каверна укрыта от них скальным навесом, — рассказывая, мальчик отчётливо представлял себе те буро-серо-чёрные каменисто-глинистые края, где главным элементом ландшафта выступали янтарного оттенка высокие тощие кактусы. — После такого обряда все участники его по законам стаур-махту официально становятся родственниками. Следует быть осмотрительным с выбором, поскольку после священного омовения нельзя никого из тех, кто с тобой был, ни объявить врагом, что бы тот ни натворил, ни взять в супруги, поскольку междуродственные браки данный народ не одобряет. Третий обряд — ловля ребёнка. Их вид размножается, пуская в пору ежегодного созревания клетки тела по ветру. За период полного оборота их планеты вокруг звезды системы частицы подрастают до отдельных индивидов с зачаточным разумом и заготовками конечностей. Нужно точно уловить момент — упущенный малыш вскоре запустит процесс саморазложения, избавляясь от себя, как организмы наших не забеременевших вовремя женщин — от приготовленной для принятия эмбриона питательной среды, то есть — активной яйцеклетки.

Наставнику сделалось от данного сравнения слегка не по себе, несколько быстро промелькнувших на его одутловатой физиономии гримас выразили все градации его неприязненного отношения к тому, что ребёнку уже об этом известно. Однако, сам мальчик, кареглазый светлокожий шатен, обещавший с возрастом стать записным сердцеедом, даже и бровью не повёл.

— Вы прошли проверку, и я подам прошение вашему отцу об усложнении учебной программы.

— Премного благодарен.

Подавляя зевок, мальчик вновь перевёл взгляд на цветное оконное стекло — точнее, на плясавшие по нему тёмные тени раскачивавшихся на ветру ветвей обступивших особняк плотным полукольцом деревьев с золотистой листвой, пахнувшей, как ему достоверно было ведомо, мёдом и корицей, а ещё чем-то летучим, освежающим, отчасти напоминающим по эффекту мяту, но отнюдь не ею. Деревьев южных, плохо адаптирующихся к местному климату, жарчайшему для местных, но для капризных теплолюбимцев баловней экзотической природы тропического пояса — мягко говоря, прохладному. Мальчику в классной комнате всё ещё оставалось невыносимо тоскливо.

Туда бы ему! Туда, к реальной жизни! Он бы согласился никогда больше не увидеть отца, гувернёров, слуг, да и весь этот постылый, недружественный дом, за хотя бы несколько дней полной свободы! За одну возможность своими глазами посмотреть, как стаур-махту, длиннопалые, узколицые, похожие на газ и жидкость одновременно, вводящие в недоумение одним ускользающим, неопределённым, то ли голубым, то ли зелёным, то ли серым цветом кожи, и такими же обманчивыми, перетекающими, нестабильными очертаниями — как эти вот потрясающие существа простирают конечности вверх, выхватывая из рваного матово-полупрозрачного потока ветра крутящиеся, извивающиеся, попискивающие сгустки! От них стыла кровь в жилах — порой неуловимо знакомые, почти родные, напоминающие о чём-то давно привычном, вошедшем в повседневный обиход, стаур-махту с точки зрения людей были чужды, неестественны, даже отчасти омерзительны. При том, что считались тишайшей и благовоспитаннейшей расой.

Но, может быть, ещё не всё потеряно? Через тридцать восемь дней в город прибудет с визитом их делегация. Можно напроситься с ними, а то и проникнуть на борт нелегально. Если они обнаружат постороннего уже в космосе — ему ничего не сделают, стаур-махту миролюбивы и покладисты.

***

Совсем молоденький курсант, пламенея на всю казарму, напоминавшую наскоро склеенную коробку из тёмного, исцарапанного картона, огненно-рыжей, будто грива льва на изображениях с преувеличенной цветностью, шевелюрой, сидел, согнув правую ногу и упираясь её разутой пяткой в краешек стула. Штаны, судя по их оттенку и покрою, явно остались от униформы, однако, китель был снят и небрежно отброшен на безупречно застеленную, согласно уставу, койку, а сам герой красовался в одной рубашке. На столе перед ним были рассыпаны плоские зелёные треугольники, выглядевшие так, будто электрический ток принял осязаемую, материальную, устойчивую, но, при этом, совершенно безвредную, если до неё дотронуться незащищённым пальцем, оболочку. В полуметре от лица рыжего парня и на высоте его же ладони от гладкого покрытия стола развернулся мягко подсвеченный экранчик толщиной менее конского волоса — во всяком случае, при взгляде сбоку он полностью исчезал из виду. По другую сторону стола, перед такой же хаотично наваленной грудой треугольников, отличавшихся лишь цветом — одуванно-жёлтым, — на таком же стуле вальяжно, насколько подобное вообще было возможно при использовании мебели с жёсткими сиденьем и спинкой, да ещё и без подлокотников, восседал ещё один курсант, смуглый, черноволосый, кудрявый, курносый.

Рыжий втопил в одну из ячеек расчертившей весь экран сети очередной тругольник, приложив тот к игровому полю и надавив указательным пальцем, и весело рассмеялся:

— Ты продул, дырявая турбина!

И в самом деле — экранчик был словно опутан сложным плетением из зелёных линий, представлявших собой успешно собранные в цепочки треугольники. Оно выходило только из левого нижнего угла, тогда как жёлтые оккупировали три остальных, но все три жёлтых линии как будто бы испуганно прижимались к самым краям экрана, уступая территорию оппонентам, смахивавшим на рисунок многоголового мифического змея.

— Это нечестно. Ты постоянно выигрываешь, Ал Счастливчик, — буркнул мулат, надувая и без того пухлые губы.

— Просто у меня лёгкая рука! — рыжий продолжал демонстрировать широкую белозубую улыбку. — А ещё у меня есть логика. Ты даже не берёшь на себя труд просчитать ходы наперёд!

— Как ты это делаешь?

— Задействую мозги, друг, и всего-то! Смотри, давай, я тебя научу…

Он принялся вынимать игральные фишки из электронной пластины, а оппонент наблюдал за ним с неослабевающим вниманием.

— Во-первых, ты распыляешься на целых три луча. Если бы ты строил только один, и не так наобум, как это делаешь ты, расставляя фишки, а просчитывая варианты удачного или неудачного для тебя моего ответа, то у тебя был бы шанс победить меня. Во-вторых, наблюдай за тем, что делает противник. Это ведь стратегическая игра.

— Всё равно ничего не понял, — пожаловался второй курсант.

Рыжий снисходительно, и, вместе с тем, мягко вздохнул.

— Давай, на практике покажу. Сыграем ещё раз, но теперь я буду объяснять тебе смысл каждого хода.

— О! Спасибо! — мулат радостно всплеснул руками, очевидно предвкушая занимательное времяпрепровождение. Ал, слишком большой везунчик для того, чтобы не возбуждать зависти к себе, нечасто давал, так сказать, уроки мастерства.

***

— Отец наш присный, всех благ податель, человеколюбец, сущий на небесах, снизойди до нас, малых и грешных, своим величием, защити, утешь…

Монотонно бубнящий мужской голос мог ввести в транс или дремоту и кого-то постарше пацана, опустившего голову так низко, что длинные сальные светлые патлы завесили его невыразительное лицо. Тусклые глаза и впалые щёки этой далеко не самой удачной человеческой заготовки указывали на недоедание, плохой сон и постоянную апатию. Обстановка комнаты производила впечатление такой же нищеты, как и его рубище, не просто заплатанное, а как будто из одних лоскутков и состоявшее. Обои отсутствовали в принципе, под раздувшимися, вспученными досками пола сновали крысы, как мальчик знал по опыту, ибо неоднократно приходилось наблюдать их, и не только по ночам. Серые и чёрные голохвостые крысы, с любопытством и без малейшего страха поводившие носами, даже когда на них смотрели в упор, жирные и бесцеремонно наглые, способные залезть даже в постель к спящему, сновали по каморке и, кажется, являлись единственными, кто в этих зловонных трущобах наслаждался жизнью, всегда имея кров и стол.

Руки мальчика были молитвенно сложены на высоте груди, но мыслями он пребывал далеко. Он видел насквозь обоих родителей — побирающихся, готовых вцепиться кому угодно в горло ради лишнего гроша неудачников. Видел и каждого в этом городишке. Если где-то богослужебные песнопения и могли достучаться до Создателя — то уж явно не здесь. Среди всех выкопанных людьми зловонных отхожих ям Митрос был глубочайшей и худшей. Голоса человеческие слабы, и так высоко, как Он сидит, не вознесутся.

Ребёнок знал, что не имеет права читать вслух или даже про себя священные тексты. Он — такая же крыса, как те, из запретного, наглухо заколоченного толстыми досками подвала. Он грязен, и Господь только плюнет на него, если мальчик с таким грехом за душой вдруг дерзнёт обратить на себя Его внимание.

Мальчик вскочил с выцветшего, дырявого, рваного половика и опрометью бросился за тонкую, больше смахивающую на повешенную на потемневшие от времени железные крюки тряпку, занавеску, отделявшую внутреннее помещение домишка его ближайших родственников от улицы. Загаженной помоями, истерзанной визгливыми криками бранящихся старьёвщиц и портомойниц улицы на самых убогих окраинах убогого города воров и убийц под названием Митрос.

Паренёк нёсся стремглав, и, к несчастью для себя, заворачивая за угол, нёсший на себе следы совсем недавней попойки в виде засохшей рвоты, хотя, сие явление также не представляло собой диковинки здесь, как, собственно, и сам факт беспробудного пьянства подавляющего большинства жителей данного квартала, совершенно не заметил стоявшего там с каким-то самопальным куревом в зубах великовозрастного болвана. Детинушка, шкаф шкафом, даже не косая сажень в плечах, а нечто, вовсе неисчислимое, смотрел на мир так, будто все и каждый были ему раз и навсегда должны по самому факту его рождения.

— Простите, — пробормотал мальчик, случайно налетевший на него, пятясь назад. Он уже знал незатейливые намерения бугая на предмет «набить нахальному мелкому поганцу морду».

— Твой голос настолько мерзкий, глистёныш… — больше обиды мальчика задело то, что такой олух знает подобное слово, ведь для этого нужен был хотя бы начальный курс биологии, коему самого его научил два года назад, когда они жили ещё чуть-чуть получше, сосед, ныне опустившийся и не отлипавший от бутылки бывший священник, — …что за то, что я выслушал себя, заплатишь отдельно и вдвойне!

— Но у меня ничего нет…

Затрещина, обрушившаяся на его левую щёку, сшибла хлипкого ребёнка с ног.

— Я разве не сказал, что меня бесит, когда ты разеваешь пасть?!

Всхлипнув, мальчик понял, что легко не отделается. Если только… Нет! Ведь Боженька не велит!.. Оставалось лишь со вздохом признать, что скоро мать снова будет плакать, хлопоча над его ушибами и переломами. Ну, ладно. Не впервой. Если он не станет сопротивляться — всё пройдёт не слишком больно и страшно.

***

Десятки колонн лилового хрусталя, отражаясь в зеркальных пластинах полов и стен Высокой Академии Истории и Литературы, множились в несколько раз, порождая эффект калейдоскопа и доходя до нескольких иллюзорных сотен. Совсем юная черноволосая девушка, почти ещё девочка, быстро и целеустремлённо шла по коридору, звонко цокая острыми каблучками высотой дюйма в три. Её струящееся, будто сотканное из воды, платье плавно перетекало при ходьбе, будто маленькая река заключила её в свои объятия. Дизайн платья роднил его с древнегреческим хитоном. С правого плеча молодой особы свисала тонкая серебряная цепочка с кармашком на конце, в нём хранился её персональный коммуникатор — визиофон, включавший в себя аналоги вычислительного и запоминающего устройств, фотоаппарата и камеры с разрешением до сорока тысяч мегапикселей и возможностью выбирать между двухмерной съёмкой, трёхмерной, а также воспроизведением записанного в виде создания полномасштабной проекции с абсолютным погружением. Более того, миниатюрный аппарат содержал в своей электронной памяти и самообучающуюся, псевдоразумную программу персонального врача, медикаментов при себе не имеющего, но способного вынести любой диагноз за несколько минут. Кроме того, визиофон обеспечивал связь на любых расстояниях, под землёй и под водой. А ведь выглядел как обычная пластинка, вся поверхность которой представляла собой нечто вроде сверхчувствительной сенсорной панели, опознающей лишь прикосновение хозяина и тех, кому тот позволит брать своё оборудование.

Девушка выглядела не старше шестнадцати лет, казалась щуплой и хрупкой до ассоциаций с несчастливым детством, неухоженностью, создавая обманчивое впечатление недокормленности, её рост не превышал ста шестидесяти сантиметров. На открытом, милом, нежном личике, не знавшем косметики, застыло выражение озабоченности и беспокойства, типичное для тех, кто внезапно получил не то, чтобы совсем уж катастрофические, но однозначно неприятные и грозящие длительными негативными последствиями новости.

Девушка спустилась с двадцатого этажа на первый по левитирующим на одинаковом расстоянии друг от друга благодаря сложной магнитной системе механическим ступеням, висевшим без опоры и даже перил, обманчиво невесомым. Первым, что она увидела, был самый претенциозный, на её вкус, предмет во всей Академии. В центре вестибюля простирал на все четыре стороны света свои тонкие, будто стрекозиные крылья, лопасти золотой, блестевший в свете трёх огромных ламп, подобно королевскому венцу, геоскоптер — прибор для сканирования почвы, чаще всего с высоты птичьего полёта, его можно было запускать в труднодоступные для гуманоидов, или же попросту населённые опасной флорой и фауной места. Его сегментированные крылья могли изгибаться, и даже схлопываться, а из подбрюшья выдвигалась дюжина лапок, на которых устройство умело вполне благополучно семенить. Геоскоптер подпитывался от солнечных лучей и за час обычно получал достаточно энергии, дабы профункционировать около суток без перерыва. Параметры рабочей модели были значительно скромнее, данная же скульптура выступала лишь обычным символом. На факультете истории имелась кафедра основ археологии — не то учебное заведение, чтобы изучать таковую науку по-настоящему глубоко, но предмет официально считался обязательным для общего образования историков, как смежный с их профессией.

Под той лопастью, что тянулась на север, девушку ожидала посетительница, представлявшая собой её на полторы головы более высокую и производившую впечатление более уверенного в себе человека копию. Впрочем, первые же слова дамы показали, что, на самом деле, всё обстоит наоборот:

— Доченька! Мы с твоим отцом разошлись, и я собираюсь через два дня уехать из столицы! Ты со мной?

Девушка опустила взгляд. Ей было известно, что закон страны, в которой они проживали, строго-настрого запрещал забирать детей, вышедших из грудного возраста, без их согласия. Именно они, а не родители и не государственный суд, решали, с кем им предстоит остаться.

— Я не могу бросить занятия, мама. Моя группа полагается на меня. Так не делается. Кроме того, тебе отлично известно, что папу лучше не оставлять одного.

— Твой отец хотел бы, чтобы ты родилась мальчиком. Тогда он муштровал бы тебя, как пытался это сделать даже со мной, а потом взял бы в бойцы этой своей коллекции легальных убийц.

— Когда я доучусь, я бы хотела вступить в ряды членов его организации, хоть мой пол и не устраивает отца. И, мама, ты заблуждаешься насчёт них. Если отец такой — это не значит, что и все там одного с ним сорта, — тихо, но безапелляционно промолвила девушка. — Я остаюсь.

Женщина судорожно захватила воздух ртом. Её явно распирали эмоции — но она сдержалась.

— Когда ты одумаешься — поздно будет, — сухо и резко, предостерегающим тоном заявила эта достойная мать.

— Пусть так. Но я должна попробовать.

Ничего больше не говоря, не прощаясь, женщина отвернулась от дочери и вышла из празднично сверкавшего, будто аметистовая подвеска, нарядного холла на улицу через вращавшуюся дверь. Девушка проводила её долгим, ничего, кроме сожаления, не выражающим взглядом и вздохнула. Она прекрасно понимала, что мать целиком и полностью права. Отца не изменить, и, вероятно, его категоричность и постоянная агрессивность доведут его до прискорбного и, скорее всего, безвременного финала жизни… Однако, родителей ведь не выбирают, приходится выкручиваться с тем, кто они есть.

Глава 1. Новый пассажир

В сущности, сам по себе день ничуть не отличался от бесчисленной вереницы таких же, предшествовавших ему, и не меньшего числа тех, что должны были за ним последовать. Погожее, безмятежное, райское благолепие лазурных просторов, сливавшихся с обнажённой до невыносимой яркости белизной, скрадывавших почти безупречно гладкую и ровную линию горизонта. Линия эта, выгорая предельно, становилась чем-то условным, лишь подразумеваемым. Планета достигла перицентра орбиты, так что на ней царил самый разгар сухого сезона, с почти критическим минимумом осадков, а жара нередко становилась изматывающей, едва терпимой. Некоторые особенно чувствительные к условиям климата индивиды даже умирали — по большей части, те, кто был привычен к куда большей влажности или низшим температурам.

Лохматый, сверкающий, плотно сбитый ком взъерошенного солнца, напоминавшего пухлый одуванный шар и формой, и цветом, и размером, как бы завис в зените. Сутки здесь длились по сорок стандартных часов, так что уловить его движение мог бы лишь крайне терпеливый наблюдатель. Небо грандиозным белёсым парашютом привольно развернулось за спиной человеческой фигурки, падавшей стремительно и неумолимо. Облака не оскверняли своим низменным присутствием его первозданную чистоту, и оно хранило поистине буддийскую безмятежность — в отличие от мерно колыхавшейся внизу океанской глади. Благодаря пронзительному свету дневной звезды, выставлявшей себя напоказ, будто на туристической открытке с видами курортов, обязательно предписанных для посещения, вся поверхность акватории была высветлена до предела, так, что сама казалась сияющей, однако, в кристально чистой, на первый взгляд, воде резвились отлично просматривавшиеся приторно-розовые медузы. Каждая из них выпрастывала по две-три дюжины нервически извивавшихся жгутиков из-под пудингоподобных «шапок». Всё бы ничего, но подлинные размеры каждой из них позволяли захватить во все эти бледные бахромчатые щупальца по взрослому человеку и уволочь с собой на дно. Одно спасало сухопутных млекопитающих от беспощадной охоты на них — то, что, стоило лишь любой из медуз угодить на открытый воздух, как она «усыхала» до величины обычной пиявки, а минут через пять и вовсе сгорала.

А, между тем, парнишка всё продолжал подчиняться всеобщему закону тяготения, и его не спасало даже то, что на Арделле сила притяжения была лишь чуть-чуть побольше пяти с половиной метров на секунду в квадрате. Ветра почти не было, поэтому волны катились умиротворённо, флегматично и сыто — но, несмотря на отсутствие в пределах, доступных человеческому зрению, очевидной опасности, столкновение с этой приветливой, на вид казавшейся тёплой и гостеприимной, водой ни к чему хорошему привести не могло, и для несостоявшегося летуна, которому ещё предстояло одолеть несколько километров, сей факт также являлся совершенно очевидным. Растопырив руки и ноги на манер древней картины Да Винчи, или, если брать более приземлённый пример — скинутой с высоты и не понимающей ровным счётом ничего перепуганной морской звезды, какими их рисуют в детских передачах, он разевал рот в истошном крике. Странный малый смахивал на взъерошенную наглую птицу — простоволосый и растрёпанный, с шикарной шевелюрой, наподобие львиной гривы, разметавшейся на ветру, одетый в развевающийся за спиной длиннополый чёрный плащ, белую рубашку с голубыми полосками, и голубые же хлопковые штаны, то ли снявший где-то обувь, то ли потерявший таковую, ввиду чего отсверкивал на солнце босыми пятками. Вопреки всегда готовым к неожиданностям, превратностям судьбы и головокружительным приключениям героям вымышленных романов, этот парень не имел никакого вспомогательного устройства, предназначенного для прекращения либо стабилизации падения. Если бы кто-то дал себе труд собрать в нечто, хотя бы отдалённо напоминающее связную речь, полупанические и гневные обрывки его воплей, то получилось бы примерно так:

— Да перекудрить налево особо извращённым способом эти барахлящие порталы!!!

Океан явно не проникся данным выступлением, судя по тому, как эта плоховоспитанная и чёрствая сердцем светло-голубая субстанция проигнорировала оратора. Видимо, по той причине, что, в её представлении, «оратор» происходил от слова «орать», а кому же в здравом уме понравится подобное к себе обращение? Как известно, обстоятельное, спокойное и конструктивное изложение своих претензий в исключительно вежливых выражениях — ключ к плодотворной беседе.

Снизившись ещё немного, странный путешественник заметил плавно проплывавший на некотором расстоянии от той воображаемой точки, в которую он должен был впечататься, когда увлекательное странствие по воздуху завершится, большой красивый парусник. По размерам и конфигурации судно было близко к стандартной каравелле. Команда суетилась, бегала по палубе, матросы, те, кто мог, карабкались повыше, и самым большим везунчиком в данном плане являлся, конечно, краснокожий золотоволосый вперёдсмотрящий, торчавший, подобно тощей жерди, из «вороньего гнезда». Разумеется, летуну внимание праздных зевак не понравилось, ему же ничего не заплатили за это представление, а выступать задарма он отнюдь не привык. Парень задрыгал босыми ступнями, и даже погрозил команде судна кулаком. Конечно, тому, кто находился на волоске от смерти, надлежало помышлять о вечном и высоком, но не таков характер был у падавшего. А вы бы сохранили полное хладнокровие и гордый вид, если бы вляпались так глупо?

Внезапно над океаном разнёсся переливчатый залихватский свист. В роли разудалого разбойника тот, кто породил на свет данный звук, однозначно бы преуспел. Тут же огромная мрачная тень накрыла парня в плаще, всё ещё изображавшего провалившего экзамен по левитации начинающего волшебника, и птица, размерами в несколько раз превосходящая орла, но, при этом, гротескно похожая на оранжевую ворону с клювом тукана и четырьмя лапами вместо двух, навострила длинные изогнутые когти, сцапала несчастного за шиворот и поволокла в направлении плавательного средства. Там уже вовсю хохотали и увлечённо улюлюкали сгрудившиеся на верхней палубе полуголые вспотевшие мужики, ни капельки не церемонясь над тонкой душевной организацией спасённого. Злобы в их подначках, впрочем, не содержалось, но как же упустить дармовое развлечение? Океан — зрелище стабильное, сюрпризы преподносит редко, и без тех нормальный мореход вполне обойдётся… Ну, например, скажите, есть ли радость в том, чтобы лицезреть смерч или гигантскую волну? А корабль морских разбойников? Такие нынче встречались не в пример реже, чем в эпоху расцвета судоходства, но изредка всё-таки досаждали.

Птица же, между тем, скинула свою добычу на палубу откровенно нелюбезно, мол, «будь моя воля — я бы тебя съела, но хозяин пока что против, и твой неизбежный конец отсрочен». Багровые глаза, чуть косящие и суженные, не источали восторга от необходимости таскать подобных бесполезных охламонов. Хрипло гаркнув и тем самым заставив парочку юнг повпечатлительнее хлопнуться от испуга на попы, больно приложившись о жёсткие доски, не просто отшлифованные, но аж отполированные до почти зеркального блеска и сияния в потоках солнца, несмотря на всю несомненную их деревянность, птица вразвалочку прошествовала в направлении трюма. Там она и закрылась, с видом королевы-матери и, по совместительству, регентши, схватив ручку двери клювом и с силой захлопнув створку за собой.

Летун без диплома об окончании курса прикладного колдовства, и даже без лицензии на то, чтобы самостоятельно бороздить свободные воздушные просторы, растрёпанный, выпучивший глаза, будто угодившая на сковородку живая рыба, ошалело проводил пернатую особу взглядом.

— Это… Чьё? — сдавленно поинтересовался он. Подмывало спросить о том, как называется этот вид птиц в принципе, поскольку такое нечто парень наблюдал впервые, но голос выдал нечто иное.

— Моё. Это самка, её зовут Альфиелла, — гордо ответствовал ещё один краснокожий.

Нет, совсем не такой краснокожий, каким было племя земных индейцев, а, скорее, такой, каким являлся цвет парусов, выбранных книжным героем Грэем для девушки по имени Ассоль — чистым, без уклона в бордовый или розовый, насыщенным, заметным издалека, идеальным алым. Впрочем, этого и следовало ожидать, принимая во внимание видовую принадлежность этого существа, во всяком случае — неожиданный гость корабля ничуть не удивился, явно имея большой опыт в общении с такими. Имелись и другие выдающиеся черты во внешнем виде спасшего незадачливого путешественника хозяина чудо-птицы. Его пышные и длинные пепельно-серые волосы свободно ниспадали на спину и плечи, а глубокие и серьёзные серые глаза, без белка и зрачка, смотрели… Сложно понять в таких условиях, поскольку обычно это узнают именно благодаря положению зрачков, но создавалось впечатление, что точнёхонько на гостя. Обнажённый торс блестел на свету крохотными бисеринками пота, играли и перекатывались могучие, крепкие мышцы — мужчина обладал такой мускулатурой, настолько хорошо разработанными бицепсами, что наверняка мог гнуть в пальцах подковы и завязывать узлы на арматуре. Его одежду составляли только просторные жёлтые шаровары, подпоясанные широким пурпурным кушаком, украшенным на концах бахромой. Ростом этот мужчина значительно превышал два метра — для расы Гофра, к которой и этот индивид, и все присутствующие, кроме грохнувшегося с небес чужака, несомненно, принадлежали, ещё не самый выдающийся случай, хотя и впечатляющий, не без этого… В общем, человеку не составило ни малейшего труда определить, что перед ним находится представитель народа телейлу гарциани, одной из двух веток развития данного вида, официально считающейся побочной, однако, ни в чём не уступающей основной. Лучшие поэты всех четырёх планет Круга Эллиниэндиниайена, с рождения обладающие необузданной тягой к перемене места жительства, окружающих пейзажей и впечатлений от жизни — такая уж наследственность… Кстати, человеком на корабле оказался только этот случайно подобранный парнишка. Все остальные принадлежали к племени Гофра.

Телейлу гарциани отличались от основной части своего вида примерно так же, как степные кочевники или цыгане — от белокожих европейцев на планете Земля. Разве что телейлу гарциани заменяли и кочевников, и цыган, и ярмарочных актёров, из тех, кто выступает на улице и для больших скоплений простых зрителей. Говоря проще — исторически и географически сложилось так, что краснокожие телейлу гарциани представляли собой обитателей открытых равнин, вечных странников, блуждающих по миру, а желтокожие, и составляющие подавляющее большинство, каалари кахавари — изнеженный и убеждённый в том, что природа наделила именно его куда большим благородством, народ больших городов, предпочитающий оседлый образ жизни и полагающий себя знатоком истинной красоты, чего «безродные варвары из диких краёв вне приличной цивилизации», по устоявшемуся мнению этих высокомерных созданий, понять не осилят, даже если в лепёшку от усердия расшибутся. И наличие у телейлу гарциани своих городов и собственной культуры ничуть не способствовало улучшению мнения желтокожих — скорее, они считали населённые пункты своих красных соплеменников гнёздами разгула, воровства и пьянства, погаными грязными вертепами, о коих и вслух-то упоминать зазорно. Телейлу гарциани были азартны, и кровь в их венах всегда кипела — тогда как каалари кахавари любили покой, постоянство, стабильность. Хотя и те, и другие ценили искусство превыше всего, они различались даже в своём к нему подходе. У телейлу гарциани недоставало терпения, усидчивости, да и желания творить материальные вещи, требующие длительного труда, например, картины или большие поэмы, изложенные письменно, зато они обожали петь, танцевать, заниматься художественной гимнастикой, сочинять музыку. И — никогда не записывали ничего, кроме тех событий, исчезновение которых из анналов истории не допускала национальная гордость — искренне считая, что, чем чаще что-то повторяется, тем меньше в этом подлинности и жизни.

Выделялся нависший над Джимом великан и ещё кое-чем, помимо экстравагантного цвета кожи.

Физическая привлекательность. Идеальное сочетание пропорций. Изысканная, небрежно-аристократическая утончённость изгибов тела и черт лица, присущая всем Гофра, даже самого низшего сословия, но без излишней женственности, делала краснокожего мужчину, возвышавшегося этакой восхитительной горой над неуклюжим недо-летуном, таким сногсшибательно-недосягаемым, что любой победитель конкурса красоты из людей мог позеленеть от жгучей и необоримой зависти.

А, между тем, спасённый, однозначно не имевший ничего против представителей других видов, всё-таки горячо возжелал заявить энергичный протест всей ситуации в целом. Его словарный запас мог бы внушить зависть маститому профессору по литературе и прочей изящной словесности, он загибал так, что даже у мачты уши бы в трубочку свернулись, и не сделали этого лишь по причине своего отсутствия у сего обделённого природой предмета. А жаль. Мачта, будучи глухой, пропустила очень многое… Зато матросы не потеряли своего шанса приобщиться к благому источнику просвещения и услады их эстетических вкусов. Распахнув рты, они внимали разошедшемуся незнакомцу, будто незрелые юные послушники — убелённому сединами и осенённому несомненной мудростью патриарху. Гофра с преогромным скрипом и ничуть не меньшим недоумением вникали в сам смысл понятия «нецензурная брань», они находили в половых органах столько же неприличного, сколько, скажем, в руках или голове, так что длинную тираду белобрысого гостя конкретно эти Гофра очевидно восприняли как инструкцию, и они даже понятия не имели, что этими штуками вообще можно такое вытворять. Вдобавок к расширению своего кругозора, из этой весьма экспрессивной, прочувствованной, изобиловавшей эпитетами и метафорами речи экипаж кое-как уяснил себе, что на той стороне парень оставил целую группу товарищей, что его переход через портальный колодец произошёл отнюдь не добровольно, и что тех, из-за кого он потерял башмаки, вскормили и вырастили свиноматки, или, в лучшем случае, шуры-вампиры — восьмикрылые лилово-сине-чёрные насекомые, похоже, доводившиеся дальними родственниками шмелям, вымахивавшие подчас до метра, необъяснимо агрессивные ко всем, кроме себе же подобных, из диких джунглей одной непривлекательной и мало освоенной, поскольку ни одному народу она ни на что не сдалась, планеты. В общем, весьма информативный семиминутный монолог, прервавшийся, когда из судовой кухоньки высунулся пузатый лысый кок с бледно-зелёной татуировкой в виде рыбы, похожей на гибрид лосося и камбалы, во всю макушку, и зычным басом позвал всех обедать.

— Жрать будешь? — деловито бросил гостю сероглазый хозяин птицы, широко осклабившись во весь рот.

— Какой же кретин откажется пожрать, когда предлагают. Если, конечно, за это я не буду обязан драить вашу палубу до скончания моего горемычного века, — жизнерадостно ухмыльнулся тот.

— Нет, заштопаешь два-три паруса, вымоешь кают-компанию и капитанскую рубку, и будет с тебя, — в тон ему заржал Гофра.

— Замётано! — парень подмигнул новому приятелю, ибо порог его симпатии был невысок, и тот ему уже успел понравиться.

— Слушай, а как звать-то тебя, недолёт на ножках?

— Джим. Джим Саммерби.

— Приятно познакомиться, я — Тугаравари. И я здесь главный.

Такое непринуждённое заявление о своём статусе лидера целой команды разношёрстных и строптивых разумных подкупило Джима окончательно. Лёгких в общении и естественных даже в проявлениях самоуверенности он любил. Странно, однако, он, ученик фиктивного кудесника, иллюзионист, фигляр, привыкший ломать комедию с дешёвыми, впечатляющими лишь непосвящённых, фокусами, терпеть не мог притворство и ложь вне театральных подмостков. Говорил ли при этом всегда только правду он сам? Да, откровенно врать в лицо Джим не любил, так что ограничивался лишь недомолвками, игрой слов да уклончивыми намёками… К лжи изредка, в самых крайних случаях, например, когда речь шла о спасении чьих-либо здоровья или жизни, прибегал, но и только. Хотя… Если подумать, то жизнь актёра, носящего сотни личин, влезающего в шкуры вымышленных персонажей, истинной сложно назвать, так что ещё огромный вопрос, существовал ли в действительности Джим сам по себе, вне своей сценической роли — верного ученика и помощника чародея, фактически, такого же, как его многомудрый наставник и руководитель. Яблочко от яблоньки, как говорится… Очевидно, что станет прямым и единственным наследником обучавшего его старика-гофра. Хотя Фагозеус ещё не достиг по-настоящему преклонных лет, и был ещё вполне крепким, энергичным, сильным мужчиной, способным отвесить Джиму крепчайшую затрещину, да так, что Джим едва не улетал, и даже не посмотреть, что ученичок вполне совершеннолетний… Нет, Джим точно не воспринимал себя статистом, нанятым для массовки, он был живым, ощущал себя живым, и хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше, он со всей страстью молодого и относительно здорового — а кто может похвастаться тем, что здоров полностью, особенно с таким-то образом жизни? — человека обожал быть, видеть, слышать, дышать, чувствовать, дорожил собой. Ток крови в венах, бьющееся сердце, солнечный свет и запах солёного океана — дикой, мятущейся, не признающей условностей и ограничений души, выражающейся в этом бьющем в нос аромате, в мерном шуме волн, в колышущейся до самого горизонта ложной глади, сплошь покрытой катящимися по воле ветра складками, будто не разглаженное достаточно ровно покрывало, в зависимости от погоды и своего настроения, меняющее оттенки от светло- до тёмно-бирюзового. У деревянных или тряпичных марионеток, управляемых ниточками и скачущих по сцене по воле невидимых пальцев, всего этого нет, они не испытывают страха при падении, подобном тому, какое довелось только что пережить Джиму, или удовольствия от знакомства с кем-то новым и чрезвычайно симпатичным. Куклам просто на всё наплевать, и их пустые, нарисованные, глаза не различают красок, а приклеенные, нарисованные или вырезанные уши не внимают ни проклятиям, ни похвалам. Он — не маска, не псевдоним, и не те ложные личности, в шкуру которых влезает перед почтенной публикой! Относился ли Джим с таким же почтением к другим живым существам? Во всяком случае, он мог с чистой совестью утверждать, что ни разу не оборвал чужое существование, а это уже немало — в мире, где многие полагают нормальным и приемлемым пользоваться другими и обрекать их на заклание ради своей выгоды. Джим не считал, что какие бы то ни было из его совсем не великих и не серьёзных целей заслуживают подобных жертв. Ему бы колючий да своенравный северный ветер в спину, ясное погожее небо над головой, интригующих попутчиков да увлекательные сюрпризы и приключения по пути.

***

По имени любого из Гофра можно было выяснить о нём немало — его репутацию, пристрастия и количество жизненных успехов. Фамилии, отчества и прочие подобные дополнительные элементы в их культуре напрочь отсутствовали, остались только имена — и, в соответствии с иерархией Гофра, чем длиннее оказывалось имя, тем более уважаемым и знаменитым являлся его носитель. Существовала целая церемония «добавления слога к имени», в процессе которой новое имя заносилось вместо старого во все официальные реестры и документы. Каждый новый слог разрешалось приписать лишь после крупного жизненного достижения, причём выбирал тот, кому предстояло его носить, в соответствии со своими личными вкусами, именно поэтому по длине и звучанию имени можно было узнать о личности хозяина имени едва ли не всё. Таким образом, Джим, как весьма опытный и бывалый человек в плане общения с гофра, быстро расшифровал имя Тугаравари, переведя его на язык своего вида как «стремящийся к познанию бытия через явления природы». С точки зрения Джима, это более чем подходило обветренному, могучему и ценящему себя по достоинству капитану.

Тугаравари, во избежание слишком пристального внимания к Джиму, и так уже превратившемуся в главного героя сегодняшнего дня и забавный анекдот как минимум до следующего потрясающего события, а также чтобы легкомысленная болтовня славного собрания бывалых и грубых мореходов не мешала им двоим побеседовать о вещах чуть посерьёзнее, чем недосоленный суп или подгоревшее жаркое, велел доставить свою порцию и порцию Джима в свою каюту, оказавшуюся небольшой и, не в пример слегка расхлябанному поведению самого капитана, скромной. Аскетичной даже. Никаких позерских украшений, никакого пижонства, всё только нужное, и внешней привлекательностью явно пожертвовали в угоду практичности… Забавным Джим счёл разве что висевший в изголовье над заправленной легчайшим, чуть ли не кисейным, одеялом постелью, выставленный на всеобщее обозрение так, как некоторые охотники поступают с головами буйволов, бивнями слонов или тигриными шкурами, малиново-бурый скелет полутораметровой ящерицы, снабжённой двумя безобразными приплюснутыми и сильно вытянутыми черепушками, с шестью тонкими, больше смахивающими на прикреплённые к туловищу и сгибающиеся аж в двух местах ходули, ящерицы, оснащённой, вдобавок ко всему, ещё и крыльями, судя по строению их костного остова — почти идентичные орлиным. Её длинный и тонкий, вытянутый практически в нить, хвост был прикреплён крючками и свёрнут в широкие кольца, идущие спиралью. На обоих лбах твари красовалось по широкой плоской пластине, увенчанной четырьмя беспорядочно расположенными маленькими тупыми рожками. Джим отлично знал, что язык этой твари ядовит, и смерть в получасовых конвульсиях неизбежна, если не добыть лекарство, однако, нужный антидот вырабатывался лишь в желудке этой же образины, а любые другие снадобья лишь ускоряли конец пострадавшего. Языком своим псевдо-ящерица выстреливала быстрее, чем хамелеон, раза в три, а ещё достаточно было любого, даже самого мимолётного, соприкосновения с любой поверхностью, чтобы тот прилип.

— А, нравится, да? — ухмыльнулся Тугаравари, заметив любопытство Джима, — О, это моё сокровище, продай я его — мог бы сезонов двадцать не плавать. Многие любят экзотические украшения из костей фаргарры. Это доставляет им что-то вроде острых ощущений… Знаешь, тем, кто готов обмотаться змеёй или носить на шляпке скорпиона… — он употребил общегалактические наименования, такие создания по всей Галактике водились в изобилии, — …чтобы произвести впечатление или шокировать публику.

— Позеры и хвастуны, — презрительно буркнул Джим.

— Именно так! — Тугаравари обрадовался так, как это бывает, когда сталкиваешься с единомышленником, — Ну, прошу к столу!

Яства также отличались такой оригинальностью, что заслужили отдельного упоминания.

Что-то вроде насыщенно-фиолетовых мидий с шестью причудливо расположенными створками и в таком же алогичном и своеобразном порядке покоящимися между ними большими кусками хорошо прожаренного и начинённого особым сортом кисло-сладкого перца театте мяса. Занимающие целую тарелку количеством двух-трёх штук. Если верить повару — они назывались салаа. А почему бы не поверить уважаемому эксперту… Салаа оказались вполне вкусными, хоть после них и пощипывало немного язык. Это ещё ничего. Основное затруднение состояло в том, чтобы отделить створки от съедобной части, не обляпавшись соком, скапливающимся внутри, и, кстати, вполне пригодным к благополучному выпиванию в полное собственное удовольствие, поскольку он согревал ротовую полость и желудок, и улучшал пищеварение. Ну, и, конечно же, сдуру не сделать так, чтобы заветная добыча при раскрытии салаа не выстрелила в самый непредсказуемый момент в случайном направлении и не шлёпнулась — ладно ещё просто на пол, а ну, как в чей-нибудь лоб?!

Тускло-синие водоросли, больше смахивающие на длинные макаронины-спагетти. Немного вязкие и солоноватые, но тоже вполне ничего. Если долго и старательно прожёвывать.

Но шмат полутуши то ли омара, то ли кальмара, в чём Джим совершенно не разбирался — слегка желеподобную розовую массу с присосками, лишь чуть потушенную с какой-то горьковатой приправой, он уже не выдержал.

— Кажется, я наелся, — едва слышно простонал Саммерби, несчастными глазами вперившись в это экзотическое кушанье.

— Ну, вы, сухопутные, слабаки! — возмутился капитан, — Ладно, можешь больше не лопать, если невмоготу, но, если ты откажешься со мной выпить — я тебя за борт выкину! А тут водится всякое разное и хищное!

— Да буду я пить, буду! Но не удивляйся, если засну прямо на полу…

Капитан хмыкнул.

— Нашёл, чем удивить. Сейчас будем пить только мы, и не нажираться до животно-хрюкающего состояния, а интеллигентно и неспешно вкушать хорошее вино. Океан не прощает беспробудных пьяниц… Но вот на берегу в первой же таверне, специализирующейся на продаже алкоголя, под столами будут валяться половина этих молодцов. И запретить это им я не могу, они тут пашут, как альши, запряженные в плуг.

Джим понимающе кивнул.

— А вторая половина — по домам отдохновения?

Джим мог воочию представить себе эти заведения, врезавшиеся ему в память раз и навсегда. Красивые даже по меркам гофра юноши и девушки собирались в роскошно обставленных домах для совместного досуга, от принятия лёгких галлюциногенных веществ или группового музицирования, или ритуального умащивания тела редчайшими благовониями, или горячих танцев и песен — и до совместных интимных забав в постели. К сожалению, у Джима никогда не было при себе достаточно золота, чтобы войти туда, так что он лишь с разинутым от восхищения ртом любовался через окно, прижавшись снаружи. Его даже несколько раз прогоняла охрана.

— По семьям. Многих из них по домам с нетерпением ждут, а мы проходим через их родные города. Надолго задержаться нельзя, но пару дней провести в кругу родных смогут.

Джим подавил тяжёлый вздох и надолго замолчал. Так надолго, что капитан не выдержал первым:

— А ты кого-то ищешь? Там, на палубе, ты нечто вроде этого сказал.

— Ну… — Джим немного замялся, — Мои спутники, видимо, не смогли пройти через портал. Он закрылся, вероятно. Или им помешали… Иначе вам на головы грохнулись бы ещё и они.

В этом заключалась одна из причин, по которой, несмотря на существование порталов, звездолёты не были выведены из обихода, а большая часть граждан и вовсе с рассудительностью не жаждущих резких перемен и не пристрастившихся к регулярным дозам адреналина обывателей искренне предпочитали тихо-мирно сидеть под защитой прочных стен своих домов. Джиму, несмотря на экстремальный метод срочной посадки, без вмешательства капитана однозначно гарантировавший бы тому летальный исход, ещё изрядно подфартило. Это не жерло вулкана. И не безвоздушная, кишащая формами небиологической жизни, смахивающими на кошмар буйнопомешанного, пустыня планеты народа альмайя, Зоахимы-Шан-Ри-Ка, где, кстати, ещё и сама гравитация была в четыре раза больше, в довесок ко всему прочему. Не менее шестидесяти процентов природных порталов не давали возможности не только управлять «точкой высадки», но хотя бы даже с точностью её определить. Многие являлись одноразовыми, или функционировали только в одну сторону, или раскрывались неожиданно и в самый неудобный момент… Были ещё искусственные, работающие стабильно и без дурацких выкрутасов, однако, приобрести их себе мог позволить далеко не каждый. При этом никакие гипотезы об искажениях в матрице пространства-времени, или же о сбоях в информационном поле Вселенной, позволяющих такие перемещения, равно как и прочие сказочки высоколобых покорителей научных высот критики не выдерживали — суть натуральных порталов оставалась скрытой за семью печатями, поскольку никому пока не удавалось отщипнуть от них ни крупинки, даже микроскопической, чтобы наконец-то раз и навсегда выяснить, из чего же они состоят. Никакое излучение не проникало сквозь структуру порталов, вследствие чего их нельзя было «просветить», разложить на составляющие, подвергнуть анализу. Само словечко «портал» позаимствовали из доисторических легенд, по слухам, бравших начало на самой планете Земля, первой планете, которой владел человеческий вид. Звучало оно забавно, так что вполне прижилось.

— Да, мы подождали рядом с тем местом, откуда ты возник, но никто больше не притащился. Видимо, ты один попал на эту сторону. А кто они, если не секрет?

— Не секрет. Я — член труппы телейлу гарциани, ученик фокусника. «Прославленного иллюзиониста и мага», как его представляют на сцене. У нас очень хорошие ребята… — лицо Джима озарила мечтательная улыбка. — Я помню, где мы расстались, но обстоятельства вышли таковы, что они никак не могут там оставаться.

— Проблемы с законом? — понимающе, но, при том, и настороженно уточнил Тугаравари. — Слушай, я, конечно, всё понимаю, всякое бывает, да мы и сами не безвинные цветочки, но и не пираты, так что, если на вас какой-то криминал — я не в деле.

Джим криво ухмыльнулся. Разумеется, вот о чём всегда думают, услышав, что где-то незнакомые телейлу гарциани вляпались в беду. Несмотря на то, что капитан сам принадлежал к этому племени — видимо, он считает себя и своих ребят приятными исключениями из общего правила.

— Нет. Мы встретились с излишне мнительной и суеверной публикой во время выступления в случайной деревеньке.

М-да. Раса, считающаяся наиболее просвещённой, о которой ходил ложный, но считающийся привлекательным и вполне правдоподобным слух, будто среди её индивидов нет ни одного необразованного, и малые детишки учатся писать и читать чуть ли не раньше, чем говорить. И вдруг — тёмные и дремучие жители глубинки объявляют «охоту на ведьм». Смешно даже.

— В общем, пустилось за нами всё село, а это дворов тридцать, не меньше. С цепными граввами.

Граввы, заменявшие у Гофра собак, были, вообще-то, до сих пор полудикими, причём и укротители диких зверей, и учёные в один голос заявляли, что их полное приручение невозможно вообще. Пасти с шестью десятками мелких острых зубов, мощные лапы с загнутыми когтями, дублёная шкура, останавливающая даже стрелы, и с трудом пробиваемая пулями… Даже хозяева побаивались таких питомцев.

— Их спустили с поводков. Я немного отстал и уже думал, что мне конец. Поэтому даже не заколебался, сигая в неисследованный портал сомнительного вида… Он даже выглядел как светящийся ядовито-зелёным заболоченный омут.

Голос предательски дрогнул, выдавая весь спектр леденящих ощущений, выпавших на незавидную долю Джима. Тот, кто никогда не становился объектом травли, не имеющим права на протест или сопротивление, не поймёт, как бешено колотится сердце, и как отчаянно переполняет яростная жажда жить, жить вопреки всей этой стае с оскаленными пастями, дробно топочущей лапами по твоим только что оставленным следам. Воздух и несколько секунд передышки становятся куда более дорогим товаром, чем все жемчуга и алмазы Вселенной.

— А где вы находились? Откуда ты здесь?

— В западном полушарии Арделлы есть материк Фальция. Мы находились на юго-восточной стороне. Позавчера вышли из Каафди, города караванов.

— Хм… А знаешь, Джим… Кажется, ты нормальный тип. Я попытаюсь тебе помочь. Наведу справки в портах, через которые мы будем проходить… И мне сообщат незамедлительно, если обнаружат какие-то сведения.

— Спасибо, — нейтральным тоном проговорил Джим, чуть склонив голову в кивке. Он был человеком тёртым и видавшим виды, посему ни на гран не сомневался, что за любые услуги надо будет расплачиваться, и как бы не втридорога… Но перспектива попадания в кабалу к Тугаравари его, казалось бы, ничуть не смущала и не настораживала. Как будто Джим был уверен, что сумеет избавиться от любых нежелательных осложнений.

— Да не дрейфь, как штахха в непогоду! — штаххой Гофра называли ближайший аналог шхуны. — Доставлю тебя к цели, как птенца родного!

Джим предположил, что его задумчивость Тугаравари принял за скованность и тревогу, поскольку иного объяснения приписывания ему эмоций, которых он отнюдь не испытывал, не имел. Он не стал опровергать мнение капитана, и всего лишь молча кивнул.

— Ты спать ещё не хочешь?

— Да, вроде, нет пока, — честно прислушался к своим ощущениям Джим.

— Вот и отлично! Ну, раз мы набили животы, и раз пока всё тихо-мирно, я, как принимающая гостя сторона, обязан тебя развлечь! — хлопнул в ладоши в предвкушении благодарного слушателя Тугаравари.

— Я буду польщён, — чуть более напыщенно, чем следовало бы, так, как говорят со сцены, но не в реальной жизни, проговорил Джим.

— Тебе понравится! Мои приключения бывают либо потрясающими, либо очень потрясающими, третьего не дано!

— Да-да, я уже готов, — всё так же, будто играя роль домашнего паяца, закивал Джим.

И капитан приступил к повествованию.

Глава 2. Остров и тайна

Многие, и, в первую очередь, престарелые матроны, ведущие степенный и размеренный образ жизни, эти проповедницы морали и нравственности во всех крупных городах большинства рас, считающих себя цивилизованными и просвещёнными, утверждают, что кругосветные путешествия, особенно — морские, составляют удел личностей инфантильных, незрелых, витающих в облаках. Оседлый стиль существования кажется им мерилом всего. В любом страннике им мерещится, в первую очередь, бегство от самого себя, а уже затем — любознательность, научные изыскания, и всё такое прочее. Зачем бы, мол, почтенному гражданину стремиться обрести новое место жительства, или блуждать по миру неприкаянным? Тут либо совесть нечиста, либо проблемы с законом, либо душевная болезнь. Эти седеющие, или же, если принадлежат к не меняющимся внешне даже в старости видам, попросту варящиеся в своём собственном соку неадекватности, переходящем в непробудный маразм, но всё ещё непредсказуемые и опасные зубастые монстры заявляют, что всякому, без исключения, босоногому юродивому бродяжке, не говоря о более полезных обществу индивидах, следует остепениться и заняться настоящим делом — заключающимся, скорее всего, по их представлениям, в том, чтобы поскорее обрюхатить одну из тех сварливых, без меры пудрящихся и старательно молодящихся дев, кого они называют своими дочерьми, а потом до конца дней обеспечивать и кормить и её, и отпрыска. Однако, проплавав столько лет, много где побывав, я пришёл к заключению, что странствия весьма способствуют развитию личности. Наблюдая народы с менталитетом, в корне отличающимся от привычного нам, кажущимся дикарским и варварским, бездушным или, наоборот, чересчур тонким и строго следующим этикету, изложенному в сотне толстенных талмудов так, что и жизни не хватит всё это запомнить, видя, как для них естественны и обыденны вещи, которые мы бы сочли унизительными, либо же, напротив, слишком возвышенными и сложными для себя — мы постигаем новое. Открываем новые просторы своему кругозору. Я ел такие блюда, к которым почти все мои родственники отказались бы даже прикасаться. Например, нечто вроде поджаренных огромных улиток без панциря, запечённых в тесте, замешанном на яйцах двусердечной птицы дорфуа… И выделениях голубого моллюска ихре, приплывающего размножаться на мелководье в самой жаркой части Арделлы — в экваториальном поясе материка Леморна. Вкусно, кстати, тает во рту и оставляет ощущение лёгкой сладости. Я пытался исполнять обычаи, чуждые моим убеждениям, но входившие в цикл ежедневных обязательных ритуалов. Например, в одном городе Гофра и люди носили странную багряно-лиловую одежду, состоявшую из сложно переплетённых друг с другом полос ткани, тёмные тонкие сетки на лицах, называемые ими странным словом «парданжа», и три раза в день молились, вставая на колени и отбивая поклоны на восток.

Их жилища были обустроены весьма занятно — внутренние покои тщательно ограждались от проникновения с улицы, а каждый владелец дома имел, как минимум, дюжину безукоризненно вышколенных слуг, наделённых полным дозволением убивать любого нарушителя табу. Однако же, при этом всякое жилое здание было сконструировано так, чтобы каждый, кто не успевал добраться до храма в положенные часы, мог войти на некоторые особенные участки и совершить славословие верховному божеству. Дворики, где это происходило, были квадратными, окаймлявшие их открытые галереи всегда оставались в тени из-за нависавшей над ними крыши основного здания, их поддерживали по всем четырём углам аккуратные алебастрово-белые круглые каменные колонны без каких бы то ни было украшательств — ни лепнины, ни мозаики, ни резных узоров. Подобная роскошь противоречила их религии. Центр двориков традиционно выстилали циновками, как правило — тоже белыми, либо же голубыми или жёлтыми. Ступать на них в обуви, даже чистой и новой, строго запрещалось, а, в качестве наказания, те же самые слуги могли всыпать по спине грешника от десяти до тридцати палочных ударов. А сами храмы! Чего стоят их храмы! Я до сих пор отчётливо помню, как пламенные краски заката, игравшие на тёмных низких куполах, похожих на расшитые шапочки, и резко контрастировавших с ними сверкающих, подобно улыбке девственницы или первому звуку оркестра, открывающему целую оперу, островерхих башенках, окунали всё это великолепие в редчайшей насыщенности и глубины пурпур.

Песнопения тоже звучали странно — размеренно и складно, конечно, однако, как по мне, чересчур заунывно и монотонно. Мои усилия подражать им навлекли проблемы на нас, ибо те разумные заявили, будто я извратил их священные тексты — я едва избежал заключения в тюрьме, и лишь тем, что ночью члены моего экипажа тайно извлекли меня из камеры предварительного следствия, и мы тихо, подобру-подобру-поздорову, отплыли, ни с кем не прощаясь.

Помнится, попали мы тогда, что называется, с мелководья да на дно Имаштарской впадины, если ты не знаешь — самое глубокое место на Арделле. Не в буквальном смысле, конечно. Но сравни быструю и относительно безболезненную казнь, положенную у тех фанатиков за осквернение святынь, с гибелью в открытом океане в разгар муссонного шторма, где ни суши, и вообще ни зги не видно. Волны выше столичных торговых центров, и даже башни центрального новостного потока, чёрные-чёрные, как представления серийного убийцы о морали… А небо прекращает существовать, вместо него — клокочущее месиво повисших будто бы над самыми кончиками мачт грозовых туч, секущих ливневыми струями так, как если бы пытались добраться до теплившихся в нас, дрожавших на ниточке жизней и навсегда выстудить их. Там верх и низ путаются, скорлупка деревянная, кажется, длит последние мгновения, как тянущая при последнем издыхании лошадь, а надо разобраться, что к чему, и не в истерику удариться или в ступор впасть, а дело делать. Часть такелажа сорвало, мы чуть не лишились боцмана, и тогда-то, если мне память не изменяет, впервые задумался я, что все мы не просто крохотны, а и вовсе напрочь отсутствуем для дикой и свирепой стихии. Она расправится с нами, даже не заметив — нечем ей замечать, а любое сравнение со зверями или с накалом наших эмоций — наивные и напрасные усилия сделать её доступной и понятной нам, явлением, поддающимся покорению, чем-то, с чем можно договориться. Но, вместе с тем, я чётко ощущал, что очарован штормом, влюблён в эту мешанину ветра и воды так, как никогда не был в жену, хотя предложение я ей делал со всей пылкостью увлечённого до головокружения юноши. Такое грандиозное великолепие никому не воспроизвести, оно подкупало меня размахом, мощью и полным отсутствием искусственности, презирая приборы для его замерения или рукотворное копирование. Оно хохотало и разгульно катилось туда, куда хотело, не видя нас в упор, как мы можем случайно раздавить мелкое насекомое. Мы относились к не имеющим точек соприкосновения уровням восприятия, лежали в разных плоскостях познания. В отличие от нас, для природы массовое уничтожение своих же, кстати, созданий — обыденность, нечто в порядке вещей, натуральный и необходимый круговорот. Винить её в чём-либо так же глупо, как сам факт нашего существования — в том, что рано или поздно он подходит к концу.

Клянусь, я хотел стать одним целым с ней в те часы, даже несмотря на то, что меня бы не стало. Влиться в нечто подобное — всё равно, что стать тем, кого вы, люди, зовёте ангелами. Ну, это я понимаю так. Что есть боги, о которых толкуют ваши вероисповедания, как не сам мир вокруг нас?

Но мы не погибли. Мы прибились к острову, причём больше по прихоти натешившейся нами и выбросившей прочь бури, чем нашими умениями.

Мы повалились на песок, мгновенно набившийся нам куда ни попадя — от складок одежды тех, кто не был обнажён, то есть — примерно треть команды, и до ушей или ноздрей. Нам было безразлично, мы всего лишь наслаждались ощущением долгожданной суши, прижимаясь к ней всем телом, дабы воспринять это знание не одним лишь умом, но и кожей, живой плотью. Мы могли бы сойти за паломников, поклоняющихся некоей реликвии, но понять нас был способен лишь такой же, чудом избежавший смерти.

Натуральным образом измельчённые в мелкую крупу кораллы, доставленные приливом, и гранатовая крошка родом со скалистых нагромождений причудливых очертаний, окружавших побережье широкой зубчатой дугой, одним концом выдававшейся на несколько десятков моих шагов в море, похожей на останки ископаемого, доисторического чудовища, если бы только на бедной нашей Арделле водились твари, состоящие из камня, окрашивали всю полосу пляжа в пурпурный и розовый. Та сторона острова, куда угодили мы, беспрерывно продувалась холодными воздушными течениями, и мы очень скоро озябли — что вынудило нас вернуться на корабль, откровенно нуждавшийся в починке. Мне казалось, что простиравшийся по другую сторону от скал, отлично просматривающийся сквозь огромные бреши влажный тропический лес как нельзя лучше подходит для выполнения подобной задачи. Правда, деревья выглядели странно, бледные, с матово-белым налётом, вроде некоей плесени, с настораживающе извилистыми и гладкими стволами и вознесёнными на недосягаемую высь кронами… Подробнее сквозные проёмы в толще горной породы рассмотреть не давали, необходимо было перебираться на ту сторону, а, поскольку наступала ночь, этого мы себе позволить не могли — ещё чего не хватало, слоняться по чужим, неизведанным землям без карты местности, под одними лишь луной и звёздами, когда все очертания обманчиво мерцают, расплываются или скрадываются. Луна — та ещё кокетка, ей лишь бы обдурить, вовлечь в заблуждение, поводить за нос. Чудится тебе, что ты заприметил образину косматую с шестью поднятыми настороже лапами — ан, нет, это старое дерево покосилось. Видишь голый лысый череп — протри глаза, это неотёсанный валун, прикатившийся по склону горы. И, вроде бы, неоткуда взяться на местности непонятным жутким существам, но в новом, не занесённом на твои карты краю ты до последнего никогда не можешь знать наверняка, видишь ли элемент ландшафта, или же притаившуюся тварь. Для таких экспериментов надо быть либо безумцем, либо героем — что, по сути, часто идёт в тесной связке. А вот я — ни разу не отважный сорвиголова. Понимаю, от меня такое звучит неправдоподобно, однако, я никогда не иду на риск, если есть хоть на волосок шанс его избежать, и не предпринимаю усилий, не просчитав, как они окупятся, и насколько велика вероятность провала.

Я был абсолютно убеждён, что ни один член моего экипажа не покинет судно, не имея на то моего одобрения, а лучше — прямого и не допускающего ложных трактовок распоряжения. Однако, когда все, как я полагал, вернулись на борт, для перестраховки была проведена перекличка, и, как оказалось, мы недосчитались одного из наших пяти юнг. Юнец лет десяти — у вас, людей, это, кажется, соответствует двадцатке? Плавание вышло у него первым, и сразу — такие сильные впечатления, да ещё и точно не из лучших. Неудивительно, что его потянуло развеяться, отвлечься, прогуляться, может — на экзотику потянуло. И климат тех краёв, и даже та флора, что мы успели подметить за столь короткий промежуток времени, разительно отличались от более чем умеренных условий его родины. Любопытство, разбавленное мальчишеской уверенностью, свойственной самонадеянным глупцам, возомнившим, что дурные окончания историй о вляпавшихся в беду путниках — уж никак не про них, таких хороших и пригожих, могло потянуть его куда угодно — в любую часть острова.

Вероятно, я не лучший представитель гофрейской нации. Я вполне допускаю это. Однако, уйти с корабля, дабы поискать отбившегося остолопа, я не позволил никому. А уж как некоторые рвались! Даже боцман и рулевой, а кока вообще пришлось скрутить, связать и запереть, он отказался слушаться и начал спускаться, игнорируя мои распоряжения. Даже когда обсуждения и споры относительно подулеглись, я продолжал чувствовать каждой частичкой своего организма их глухое недовольство. А ведь не дураки, сами должны были смекнуть, что, при худшем из раскладов, лучше потерять одного, чем нескольких, да ещё и куда более важные звенья для команды, чем юнга, даже окажись тот яхонтовым и выдыхающим радугу. Наверно, они сочли меня конченым мерзавцем, но я и теперь поступил бы не иначе. А ведь, как обвинял меня на следующий день не сдержавший слёз рулевой — мы бы спасли этого почти ещё ребёнка, несмышлёныша, подкупленного романтикой дальних плаваний, вскормленной в нём вымышленными историями, если бы только подоспели вовремя. Судя по обнаруженному нами в одной из тех широких щелей в скале трупу — он медленно полз с той стороны, мучительно задыхаясь. Судовой врач объявил, что юнга умирал не менее трёх часов, причём весьма мучительно, и на протяжении всего этого срока тянулся к кораблю, рассчитывая получить помощь. Пальцы его были содраны об камень до мяса, губы — искусаны до крови, он, видимо, бился в судорогах, плакал и кричал, но на таком расстоянии мы не слышали.

— Ты… Ты! Убийца! — орал лучший рулевой, которого я когда‐либо встречал, вцепившись в мои плечи и пытаясь трясти меня. В его синих, как цветущая роща олле, глазах сверкала ненависть, беспримерная и лютая.

Я понял, что, даже если мы выберемся благополучно, он со мной больше никогда и никуда не поплывёт. Даже есть за одним столом не сядет. У нас это называется «вычёркиванием имени» — список, откуда наш народ ничего ни при каких условиях не произносит, исключение памяти о любом разумном из своей головы. На самом деле информация никуда не исчезает, у нас ведь запрещено такое вмешательство в работу мозга на законодательном уровне — мы лишь ведём себя так, будто её больше нет, и, скажу хуже, никогда не было.

— Тахирашвари, это сделал не я, как тебе известно. Поступи я так, как вы все хотели от меня — и я бы ничуть не удивился, если бы, в итоге, вы все валялись рядом с ним, скрюченные такими же судорогами и не дышащие! — признаться, я рассердился и намеренно изменил тон.

— Или бы мы заметили и устранили то, что убило его! — не сдаваясь моему моральному давлению, рявкнул он.

— Это яд, — подал голос врач. — У нашего товарища не было надежды, и в сотню раз меньшая доза свалила бы наповал… Могу ли я использовать его кровь для изготовления сыворотки? Я полагаю, мне удастся рассчитать противовесные элементы и обезвредить отраву.

— Если так — выполняйте, — без раздумий согласился я. — А, пока доктор Тиликалафи не закончит, никому не соваться туда! — я ткнул рукой в белёсые колонны зловеще-молчаливых деревьев. Вздутые, будто животы больных детей, основания их стволов казались мне неестественными, аж озноб по коже продирал.

Несколько моих товарищей поёжились, и почти все кривились, тем самым выказывая, что теперь-то они даже с моим прямым распоряжением очень и очень поразмыслят, прежде, чем разведывать красоты местной природы. Я буду лжецом, если сейчас ляпну, что не боялся до трясущихся поджилок тоже — нет, я бы и сам мог закатить истерику не меньшую, чем честный рулевой, и меня совсем не радовало, что придётся сжечь безвременно почившего привлекательного, милого, старательного и многообещающего мальчика. Но, вместе с нормальным животным ужасом перед тяжёлой смертью, я испытывал и ярость, обычно не свойственную мне. Мы ещё не выяснили, что отняло у него жизнь, но я не планировал терпеть, что у меня отобрали подчинённого, личность, за которую я нёс ответственность, как любой хоть немного смыслящий в своём деле начальник. Я был оскорблён и уязвлён, мне вовсе не хотелось видеть презрение на лице Тахирашвари, безмерно мной уважаемого. Я интуитивно чуял, что загладить вину не удастся, а, значит, я потерял уже двоих, рулевой тоже больше не мой, чувство локтя, связь между нами расторгнута. А, может, и не он один изменил мнение о моей персоне, может, другие просто не отваживались открыто выразить всё, что у них на душе накопилось, мне в глаза? От такого предположения мне стало паршиво вдвойне.

Тиликалафи же, пока я отвлёкся на остальных лоботрясов, забрался через проём в ненавистную нам всем рощу и уже вовсю сноровисто шнырял между толстыми стволами. Что-то замерял, брал пробы, похлопывал по ним ладонями, а лицо-то, какое у него было при этом довольное, если не сказать — блаженствующее лицо! Для него там располагался не рассадник погани, а места обетованные. Я подозревал, что в учёные идут те, кто не от мира сего, но чтобы настолько! Низкорослый — едва мне до плеча достававший, для разумного из нашего вида чрезмерно полный, неопрятно взъерошенный, велеречивый почти до суесловия, он вынуждал изрядно сомневаться в нём. Когда я его нанимал — он пришёл в весьма приличной накидке до земли и рубашке из такого тонкого бархата, что я золото для приобретения такой же сезонов шесть бы копил. Вещал он тогда мало, больше слушал меня и кивал, потом вручил рекомендации и свидетельство о высшем образовании в Академии Десяти Сфер, куда более знаменитой и популярной, чем то место, где учился я. Я тогда решил, что на меня свалилась удача, а теперь понимаю — сделать свой облик приличным и соответствующим статусу наверняка стоило ему грандиозных мучительных усилий и наибольшей концентрации, какая только была ему доступна. Будучи же нанятым, он, похоже, расслабился.

Я переглянулся с остальными, и мы пришли к немому взаимопониманию — что, если он натащит на корабль какую заразу, мы и загнёмся?

— Вы бы поосторожнее! — крикнул ему я.

— Да вы что, капитан. Я знаю, что делаю, — обаятельно улыбнулся этот невозможный тип. — Я уже разобрался, что тут творится, — сообщил он, стоя на одном колене перед белым столбом и делая срез верхнего слоя. На руках — эластичные перчатки, в правой — миниатюрная колбочка, в левой — щипчики с одного конца и маленькое лезвие типа хирургического с другого. — Это не деревья, друзья мои. Это, смею заверить, грибы. Самые настоящие. Никогда ещё не встречал у грибов столь плотного, твёрдого и жёсткого велюмового слоя… Покрывало такое не прокусить никакими зубами. Полагаю — защита от здешних потребителей. Вот кто убил бедного мальчика! Я обвиняю содержимое гимениальных пластинок этих красавцев! Там, между ламелами, скапливается огромное количество токсичных для нас элементов, а грибы время от времени избавляются от этого запаса вместе с вызревшими спорами. Фаза их основной активности наступает ночью, в настоящую минуту угроза минимальна, — несмотря на это, он завершил снятие проб и возвратился к нам, и я заметил капельку пота у него на виске и лёгкое дрожание рук, нервы и у этого высокообразованного специалиста брали своё. — Не тревожьтесь, я выдам вам медицинскую ткань, она послужит нам фильтром, и за пару часов изготовлю лекарство — на всякий случай, не помешает.

Лес молчал. Он, видимо, был уверен, что сумеет подловить нас на оплошности и сожрать. Эта дрянь вообще выглядела довольно странно — из плодового тела во все стороны на разной высоте, подобно полукруглым мясистым платформам, торчали шляпки других грибов, древесных. Такие же вылезли по всей поверхности скалы, их грибницы, похоже, вросли в камень настолько глубоко, что дотянулись до заточённой в тиски гор почвы. А почвой тут был жирный, питательный чернозём. Обезопасив себя по методе доктора, клятвенно заверявшего, что меры предосторожности не дадут нам ни в малейшей мере пострадать, мы вскарабкались по этим наростам, как по ступеням, но подняться над уровнем внушительного массива рощи вертикально стоящих грибов нам не удалось. Шляпки произрастали в таком изобилии, что можно было переходить с одной на другую, не спускаясь на землю. В некоторых случаях приходилось прыгать или лезть, но более сложные манёвры не требовались. Настоящих деревьев, так же, как и травы, мы не наблюдали. А, между тем, этот материал для ремонта корабля не годился.

Чем глубже мы забирались, тем плотнее друг к другу примыкали грибные «шапки» над нашими головами. Постепенно зазоров между ними почти совсем не осталось, и дневной свет не проникал вниз, к нам. Зато всё усиливалось тусклое голубоватое свечение самих стволов. Горизонтальные шляпки, служившие нам ступенями и этажами, и вертикальные, периодически затруднявшие нам передвижение, источали болезненно-зелёное прозрачное сияние. Выглядело всё это наподобие депрессивной дискотеки клуба анонимных самоубийц. Я читал о таких — нам там только черепов, костей и пары змей недоставало. Стволы срастались друг с другом, изгибались под немыслимыми углами, создавая некий аналог туннелей. Мы шли наобум, всё больше и больше тревожась о том, отыщем ли дорогу обратно. Отметины, нанесённые лазерными ножами, затягивались за пару секунд, метки, поставленные чёрными и красными маркерами — рассасывались примерно за то же время. Видимо, грибы впитывали химический состав наших красок.

Мне отчётливо запомнился необъятный, громоздкий, с такими толстыми нитями грибницы, пронизывавшими почву и отчётливо различимыми, будто вены под тонкой кожей, что, казалось, весь остров держится на них, заметно очень старый, довлеющий над остальными, будто царь или местное седое божество, великан. Его верхушка была столь огромна, что между пластинами поместился бы улей, или даже птичье гнездо. При том, что они шли часто и, учитывая пропорции, относительно плотно друг к другу — даже на глазок в этом не имелось никаких сомнений. Кроме того, монстр наталкивал на предположение, что смог развиться в это не иначе, как срастив аж несколько грибных стволов, и «шляпка» подтверждала теорию многосоставности — я, даже находясь далеко внизу, отлично различал эти стыки. Гриб-король был явно во всех смыслах выше любых одобрений или порицаний, преклоняющиеся перед ним толпы даже не помешали бы ему — не тот случай, когда свита играет роль для образа правителя. Мы двигались вдоль него по широкому плоскому кольцу, напоминающему диск вокруг планеты, опоясывавшему ствол, на протяжении, пожалуй, нескольких минут — я не считал тогда, но мне так представляется. И — так и не добрались до противоположной его стороны, просто ушли на вздымавшийся рядом бугор маленького, лишь немного выше меня, грибочка. Слишком уж мы ощущали себя тревожно и неуютно в такой близости от монументальной громады этого чуда природы — того гляди, прихлопнет назойливо копошащихся поблизости приблудышей. Хотя чтобы эта фантасмагорическая колонна хотя бы пошатнулась, требовалось двенадцатибалльное — вы, вроде бы, так говорите? — землетрясение.

Однако, внезапно открывшееся нам новое зрелище изгнало дурные предчувствия, захватив нас целиком.

— Ого, вот это да! — выдохнул рулевой, позабыв даже о том, что я его раздражаю. — Тугаравари, смотри, ты когда-нибудь видел такое?!

Грибы расступились вдруг, будто посреди их толпы из ниоткуда вывалился посторонний. Они с некоей опаской огибали мирное озерцо, чуть подёрнутое бледно-лиловой ряской. Огромные, сомкнувшие лепестки, глубоко дремлющие сочно-бордовые бутоны водяных цветов каа меланхолично плавали по всей поверхности, их было несколько восьмиц. Над почти зеркальной, ничем не омрачённой гладью подымались туманные фиолетовые испарения. Хмарь, как мне померещилось, даже дышала — она вздымалась и опускалась, сонно, мерно, флегматично.

— Не прикасайтесь ни к чему! — поспешно предупредил доктор и с не свойственной ему обычно суетливостью направился к водоёму. Набрав жидкости из озера в пипетку, он наполнил ещё одну пробирку.

— Сейчас я вам скажу, почему она такого оттенка… — бормотал он. Капнул внутрь каким-то препаратом, вода стала бесцветной. — О, ага! — улыбнулся доктор. — Это было моё противоядие. Теперь я могу с уверенностью утверждать, что весь этот лес питается гибельными миазмами отсюда! Споры местных грибов не представляют опасности сами по себе, но они прорастают в земле, пропитанной смертоносными дарами этого источника. Я вычленил бактерию, способную на такое, ещё когда изучал сырьё для моего препарата, и заподозрил её наличие здесь именно по воде — там, где она кишит, всё окрашивается в такие тона, насыщенность каковых зависит от плотности данных бактерий на куболорию пространства. Здесь цвет весьма насыщен, так что к озеру лучше вовсе не прикасаться.

Новость меня совсем не воодушевила. Это что же, получается, мы безвыходно застряли на острове, где не водится никакая живность, нет древесины, и вообще ничего нет? Мы не сможем пополнять запасы еды. Хорошо, хоть дистиллятор океанской солёной воды есть… Я сжал зубы. Ну, вот ещё я не сдавался обстоятельствам!

— Возвращаемся на корабль! — велел я, и мы покинули холодную, не предназначенную для визитов и съёмок красоту.

Наутро мы нашли Тахирашвари уже остывшим. Видимо, вера в то, что я смогу вывернуться из ситуации сам и выволочь команду, у него отсутствовала в принципе. Разочаровал я его, подвёл. Но у этого хотя бы не было семьи и близких родственников, один, как статуя на холме. Проклятье, это сейчас я такой спокойный и даже философствую, а тогда я разревелся, вынимая его из петли!

Немного оправившись от нового потрясения, мы произвели опыт. Оказалось, что грибы поддаются лазерной пиле, хорошо горят, отлично держатся на плаву. Доктор попытался выварить из них яд ради того, чтобы можно стало употребить в пищу, но ему это не удалось. Даже после двух часов варки, в результате которых мякоть гриба превратилась в сплошное жижеобразное месиво, самый маленький кусочек вызвал у вызвавшегося добровольцем для пробы вперёдсмотрящего длительное расстройство желудка.

Надо было куда-то девать трупы, юнга вполне ожидаемо начинал разлагаться и попахивать. Под куском парусины искривлённые агонией черты его лица были надёжно спрятаны и не воздействовали на нашу психику напрямую, но жаркий климат мы отменить не могли, и труп стремительно портился. Боцман подал идею, и мы, связав несколько грибных тел вместе, уложили и бедного мальчика, и отказавшегося от жизни рулевого на подобие плота, подожгли и спустили на воду. Везти их до Эстенции представлялось недосягаемой мечтой, и думали мы только о том, что последний оставшийся в итоге распластается на песке или под грибом бездыханный, и останется в таком положении, пока и скелет не истлеет. Остров явно стремился остаться нехоженым, непознанным, одиноким. Низкий, но, при этом, остающийся на самой грани слышимости гул напряжённого лазерного луча пилы, вгрызающейся в мясистые, полные собственного достоинства стволы грибов, казался звуком, объявившим войну тамошнему распорядку. Мы, никто из ниоткуда, пришли туда, куда нас не звали, и принялись насаждать свою деятельность. Неудивительно, что от острова ощущалось желание нас отторгнуть.

Атмосфера у нас воцарилась, что называется, «плесень сгрызла». Все таскались понурыми, чуть ноги волочили, и смысла в своих перемещениях откровенно не находили. Если ничего не изменить — я хорошо давал себе отчёт, что и их, одного за другим, окоченевшими обнаружу. Корабль застрял на мели — с места не сдвинешь, да и пробоина в боку не являлась зрелищем, созерцанию которого я бы жаждал посвятить себя всего, до скончания века.

Остров на карту полушарий планеты никто не наносил, но я примерно мог прикинуть, в какой части океана мы находимся, определить стороны света и рассчитать, как добраться до ближайшего материка, или, хотя бы, более гостеприимного острова. Итак, реальнее всего мне виделось достижение архипелага Шальти, всего-навсего следовало плыть на юг, пока не упрёшься в него — там даже безрукий первокурсник любого факультета корабельного дела не промахнётся. И вслепую не промажешь, он огромен. Архипелаг Шальти известен шелками и острыми приправами, там так сдабривают пищу, что с непривычки можно слизистую рта сжечь, и язык отвалится… Шучу, конечно, но доля истины тут есть. Их еду необходимо запивать, причём помногу.

Но я немного отвлёкся.

Плотов мы смастерили целых три, оставшиеся съестные припасы разделили поровну — и отбыли. Разумеется, эти плоты получились гораздо просторнее тех, что мы использовали для ритуального сожжения наших покойников, мы смастерили некое подобие парусов, разрезав на лоскутья корабельные, пристроили на подобие мачт, получившееся из подручных материалов, и даже относительно прочно. Никто не переговаривался, даже на те или иные определённые действия мы указывали друг другу безмолвно, характерными жестами, условленными в нашем флоте. Да, мы так и не вернули тот корабль, к слову, посудина, где мы сейчас сидим, другая, эта стоила втрое дороже, зато и борта у неё прочнее, и грузовместимость не в пример лучше.

Кто-то мог бы вменить нам в вину, что мы бросили остров в таком состоянии, не истребив угрозу и оставив ловушку для следующих несчастных — но ведь никто из нас никогда не рвался в герои, а Тиликалафи утверждал, что изготовить такое количество антидота, чтобы хватило на весь этот никем не востребоанный кусок суши, он не может. Что же до предупреждений на берегу — то, спеша оттуда сбежать, мы до них не додумались. Некоторые ратовали за то, чтобы сжечь грибную чащобу, но я не нашёл в себе дерзости отдать подобный приказ. Природная система острова внушала глубокую инстинктивную неприязнь, но разве разрешили нам вмешиваться в то, что не нами обустроено и взращено? Мне кажется, нельзя просто крушить на своём пути всё, что не понравилось. Остров не обязан был проявлять к нам, шумным и непонятным незнакомцам, гостеприимство, мы не входили в круговорот его сложившихся за бесчисленные века реакций.

Я плыл вместе с Тиликалафи. Маленький доктор выглядел понурым, из него будто выкачали всё то приподнято-восторжённое настроение, с которым он сновал по острову. Гребное весло в его маленьких руках выглядело громоздко и неуместно, он плохо подходил для этой тяжёлой физической работы, но всё равно вкладывался весь, хорошо представляя себе, что на кону. Я догадывался, что он сотрёт себе кожу на ладонях, прежде, чем образуются защитные мозоли.

— Скажите, а как вы могли быть столь уверены, что ваше медицинское средство будет действовать? — не сумел удержаться я от давно цеплявшего меня вопроса.

— А я ввёл его себе, а потом добавил в свою кровь бациллы, они там кишмя кишели, — застенчиво приподнял он самые краешки губ.

— Что?! Вы пошли на такой риск, зная, какое значение имеете для нас? — на какие-то краткие мгновения мне стало не хватать воздуха.

Он вздохнул и обстоятельно, будто беспросветному дилетанту, каким я, впрочем, вполне и являлся, пояснил:

— Я доверял своему образованию, накопленным мной самим знаниям и всей моей науке. Никакого риска не было. Я ведь знал, что, с чем и как сочетать, чтобы добиться верного результата. Клятва, данная мной в момент получения выпускного аттестата, запретила мне раз и навсегда пользоваться кем-либо живым в целях проверки любых гипотез.

— Но…

— Складывая две цифры — мы получаем всегда одно и то же число. Допустим, я знаю, добавляя единицу к единице, что тройка убьёт меня… Но таким вычислением тройку я никогда и не получу. Или, скажем, смешивание химикатов с известным результатом. Я — врач, я должен спасать других. Но кто поверит таблетке или микстуре врача, который сам в себе сомневается? Да, вы можете сказать, что лекарство действует вне зависимости от веры… Но без неё никто его не будет принимать! Во время моей практики пациентка, страдавшая, помимо своей болезни, уже убивавшей её, обострённой манией преследования, приняла нас за какие-то образы из воспалённой части своего сознания… Она скончалась на руках у меня и практикующего врача, принимавшего мой экзамен, потому что мы так и не убедили её, что принять лекарство будет лучше ожидавшей её участи. Случай, конечно, иной, но у нашего народа, запрещающего вмешательство без согласия проходящего обследование индивида, умение убедить значит бесконечно много.

Я закусил губу. Это и впрямь верно — ведь, убеди я команду заранее не ходить по острову в одиночку, тот мальчик бы не погиб. А, не подорви я расположение ко мне рулевого, переубеди я его — и тот не сгорел бы вчера, а плыл сегодня с нами. Моя слабость и глупость убила их. Конечно, ты можешь заявить, что они были совершеннолетние и сами отвечали за свои поступки — но я капитан, я взял их на определённых условиях, скреплял контракты, в мои обязанности входило уберечь их. Доктор, смешной умник, над чудачествами которого мы поначалу долго подтрунивали, ибо он мог одеться в несочетаемые цвета и перепутать перед и зад у штанов, ходил с этими своими щипчиками за ухом и причёсывался, только если его кто-то настоятельно просил — этот доктор проявил куда большую решительность и самоотверженность, чем я.

Он, кстати, единственный, кто остался со мной, когда мы добрались до суши, остальные заявили о том, что прерывают свои контракты и списываются, мы на скорую руку разделались с формальностями в ближайшей нотариальной конторе и максимально увеличили расстояние, пролегавшее между нами. Они даже не стали дожидаться, пока я подберу им замену… Да и можно было их понять. Капитан может чуть ли не целоваться с кораблём и облизывать его, а может громогласно и прилюдно обзывать лоханкой и корытом, но ни при каких обстоятельствах не должен покидать вверившее ему себя дерево, вобравшее в себя чувства обработавших его плотников, познавшее с хозяином дожди, ветра и волны, ведь это — почти личность. Да, всё, чему уделили время и силы, одушевляется, корабль — это породистый скакун и храбрый страж, напарник и утешитель. Я завёл в безвыходную западню и бросил своего питомца, подвёл всех, кто мне доверился, и, как ни цинично это прозвучит, лишь чудом потерял лишь двоих, а не всех. В сравнении даже с морскими разбойниками я проигрывал с разгромным счётом, и это стоило мне куда больше понижения капитанского рейтинга и попадания в самый низ, там, где кучковались неоперившиеся птенцы, штурвала в руках не державшие, да самые склочные, дурновоспитанные и овеянные наихудшей славой типы, кого бы, по-хорошему, и к ведру нельзя подпускать. Да, моя команда покинула меня, и я их совсем не винил — они не обязаны были терпеть выходки и провалы неоперившегося новичка, ожидая, пока я повзрослею и наберусь практического опыта. Если бы они даже настаивали на том, чтобы остаться — я бы им не разрешил. Я был на самой грани того, чтобы покончить с профессией навсегда. Если поначалу приключения казались мне забавными и увлекательными, то теперь я понял, что поплатиться могу чем-то большим, чем кратковременный испуг или незначительные путевые неудобства. Я играл чужими жизнями. Играл и потерпел поражение.

Улица, на которой располагался дом, где нас приютили, полого поднималась от океана, где располагались главный порт и рыбацкие особняки. На архипелаге зарабатывали добычей морепродуктов, и она являлась столь прибыльной, что каждый, кто профессионально занимался ею, мог позволить себе дом в несколько этажей и с целым садовым участком. Здесь выращивали плодовые деревья, в тот период сезона, когда там оказались мы, расцветавшие с буйной пышностью. Вдоль тротуаров тянулись живые изгороди — зелёные, жёлтые и розовые в большинстве своём, причём у жёлтых имелось преимущество. Изредка попадались красные, белые и бирюзовые. Это изрядно походило на некое соревнование, этими оградами очевидно хвастались. Любовь ко всему цветущему и утончённо благоухающему там сквозила из каждой щели.

— Вам нужны новые впечатления. Окунуться в незнакомые условия, вновь вкусить жизненные сюрпризы, — определил Тиликалафи, изучив потускневшие мои глаза и ссутулившиеся плечи. Выправка — одна из визитных карточек капитана, равно как и бодрость. Та самая сила убеждения одним лишь обликом. Если ты выглядишь тряпкой, слюнтяем или прохиндеем — кто к тебе пойдёт?

— Но как я могу? После…

Он понял меня без уточнения. Посмотрел на меня так, что я моментально осознал своё истинное положение — малолетнего духовно, даром что ростом и годами вымахал, сорванца, который испортил соседу окно, в то время, как отец много дней и ночей почти не спал и не ел, пытаясь изобрести вакцину против кожеедки, от которой домашний скот стадами мрёт. Ему бы мои переживания и мой уровень проблем — говорил взгляд моего врача, все признаки рассеянности или беспечности испарились.

— Я расскажу вам, как однажды встретил чудесного подростка. Он горел своими мечтами, его замыслы были, пожалуй, не выдающейся степени новы, но я склонялся перед естественной и похвальной жаждой этого парнишки увидеть и пережить как можно больше. Я бы отдал всё, что имел, имею и буду иметь, в качестве ставки в споре о том, что он многого достигнет. Путешествуем ведь мы не столько по планете, это вторично. Можно объехать весь свет, но ничего не понять и не вынести, а можно покинуть городскую черту и на полянке, самой простой и нелепой лесной полянке постигнуть смысл жизни и глубину красоты творения. Мы двигаемся к собственному сердцу и его секретам, познаём себя, открываем новое в том, чем, как нам кажется, мы владеем, а, на деле, лишь имеем при себе… Почему же этот мальчик опустил руки, сдался и ничего больше не хочет?

— Из-за меня погибли спутники, — горько прошептал я.

Тиликалафи улыбнулся и сощурился, его глаза переполняла одна лишь только доброта — и не сиюминутная, а доброта того, кто постиг всю тщету обиды и злости, гордыни и тщеславия.

— Я врач, — просто вымолвил он тихим, но веским тоном. — Я лечу других. Но у меня за спиной — могилы и пепел тех, на кого моих скромных дарований не хватило. Среди них — мои мать и сестра.

Я онемел и уставился на него.

— Вот и отлично, — поняв меня, удовлетворённо кивнул он.

Глава 3. Рисунки жизни

Эстенция, живая, дышащая, глянцевито блестящая, полупрозрачная, насыщенная светом и кристально чистым и свежим воздухом столица, выточенная словно бы из вступивших в любовный союз и в упоении слившихся воедино золотых и серебряных лучей величественных космических тел, озаряющих планету днём и ночью. Эстенция, город стекла и зеркал, шёлка и атласа, витражных орнаментов, хрусталя и белого мрамора, разноцветных узоров мозаичных плит десятков её улиц — плит, пропитанных ещё до их закладки синтетическими красками разных оттенков, играющих в горячих солнечных потоках всем изобилием спектра, встречала начало новых суток. Она была похожа на законодательницу фасонов, обычаев и мод, наряжающуюся для того, чтобы ослепить и сразить всех, покорив навсегда, безо всякого насилия принудив поклониться ей в пояс, выражая немое восхищение. Город контрастов и яркости, то ли предельной распущенности, то ли свободы для всех и каждого. Древний город изобильных праздников и вызывающей роскоши, высокомерный город шпилей, арок, колонн, барельефов, лепнины, творчества, радостный город фонтанов и галерей. Все знали Эстенцию, но никто не мог исчерпать всех её сюрпризов. Перламутрово-жемчужное небо будто пролилось на неё, приняв зримое воплощение бесчисленных дворцов, домов, похожих на храмы, и общественных заведений, выглядевших не хуже императорских замков и чертогов всесильных и величественных фей. А ещё — огромное количество высоких стрельчатых зданий, мигающих рекламой и визуальными показателями передачи сигналов связи — такие иглообразные башни, как правило, являлись новостными центрами или государственными учреждениями, предлагающими свои услуги. Гофра были сами не свои до построек, возносящихся на абсурдную высоту, и, учитывая площадь фундамента таких небоскрёбов, оставалось необъяснимым, как они не валятся даже просто от сильных порывов ветра, словно фишки домино… Эстенция занимала почти десять тысяч миль в поперечнике, имела кольцевые улицы и двадцать уровней, сужающихся кверху, и самое высокое её здание возносилось за тысячу шестьсот метров.

Фьяринка, или, если взяться за толкование тайных смыслов имён — «взыскующая мудрости облаков», с каким-то почти слепым остервенением терзала маленьким ножичком для резки бумаги очередной холст с неудавшимся наброском. Она никак не могла уловить идею, в каждой присутствовало нечто неправильное, недостаточное или избыточное… И совершенно не то, что соответствовало бы её видению желаемого конечного результата. За такие эскизы многие художники человеческой расы отвалили бы кругленькую сумму, ведь присутствовали на них и пропорции, и перспектива, и самобытность, и подобранные с большим вкусом и гармонией оттенки. Что угодно — кроме души, и для Фьяринки, как и для любого гофра, это разом обесценивало весь труд. Старалась она во всю мочь, из сил вон выбивалась, забывала поесть и попить, трудилась, не покладая рук… Но недоставало вдохновения. Что-то мешало ей, и она никак не могла разобраться, в чём состоит это затруднение. Может быть, она избрала сферу деятельности, не соответствующую её талантам? Но с раннего детства Фьяринка, тогда ещё только Фьяр, ничем другим не увлекалась. Глядя на окружающие её красоты природного или городского ландшафта, она точно понимала, какие краски ей потребуются, чтобы изобразить подобное. Просто видела это — раньше, чем даже выучила названия оттенков, научилась обращаться с палитрой или приобрела свой первый этюдник. Она замечала малейшую фальшь и в чужих работах… И это ли не призвание?

Примечательно выглядела её рабочая студия, более чем просторная, с высоким сводчатым потолком, вполне способная вместить в себе недурных размеров спортзал и служившая хозяйке помещения по совместительству не только постоянным обиталищем, но и портретно-пейзажной галереей, составленной ею же из собственных произведений — по каковой причине Фьяринка терпеть не могла приглашать кого-то сюда, и, если уж приходилось, встречалась где-нибудь ещё, или сама ехала к кому-то, даже если приходилось плестись на другой конец столицы. Комната хорошо проветривалась и освещалась, вид из окон был великолепен — ухоженный роскошный парк, а вдали — высокие серебристые шпили и сверкавшие в лучах дневного светила голубовато-белые купола торговых центров и государственных учреждений. Хотя, дворец, в котором собирались Президент — объект её давней и безнадёжной влюблённости, — и совет всех четырнадцати министров, был с такого ракурса и расстояния почти совершенно не виден, лишь кусок сверкающей, подобно льдистому сталагмиту, иглы уходил куда-то в небеса, пытаясь проткнуть их так, будто они были необъятно большим воздушным шаром. Кстати, именно этот Дворец и являлся тем самым восхитительнейшим и грандиознейшим сооружением Эстенции… Может, в этом всё и дело? Понимая, что её кажущаяся лишь на основе возможности наблюдать со стороны причастность к собраниям — лишь самоутешение и тщеславные грёзы, она чувствовала себя полностью разбитой, будучи лишённой и таких крох. Президент был гораздо старше и образованнее, чем она, и вокруг него всегда увивался целый сонм лизоблюдов и подхалимов, а Фьяринка слишком уважала себя, чтобы смешаться с этой галдящей и рукоплещущей толпой. Что ж, таков уж её выбор, сама поставила себя в сложившееся ныне положение. Кроме того, она хорошо давала себе отчёт в том, что господину Интикашвари подберут пару одного с ним круга и воспитания, равную по статусу, умеющую и подать себя для интервью, и организовать званый банкет, и распределить график мужа так, чтобы он всё успевал, но не перенапрягался. Та, что встанет рядом с ним, обязана дополнять его, не давать выронить бразды правления системой. Фьяринка о политике понятие имела самое смутное, на уровне гадания по народным приметам и суевериям. Она даже не всех министров по именам помнила, а назначение парламента пришлось бы ей искать в социальном словаре.

Хотя, если признаться честно хотя бы наедине с собой — она частенько воображала, как случайно столкнётся с Президентом где-нибудь на выставке, и он улыбнётся ей и окажется простым, по-свойски общительным мужчиной, и, одновременно, ценителем живописи. Показывая ему новинки, она сможет блеснуть своими обширными познаниями в данной области, он покормит её в приватной кабине экстра-класса чем-то экзотическим, и она будет выглядеть смешно, но этот инцидент ничего не испортит, а, наоборот, сблизит их… А, в завершение, он позволит ей написать его портрет в полный рост с натуры. Этот портрет она повесит в прихожей, как памятный сувенир о самом лучшем свидании в мире, хоть в нём, казалось, не отыскалось бы ни капли романтики.

Закончив расправу над холстом — кисточку ей хватило ума не ломать, и краски, проглотившие при их покупке все её последние сбережения, не разбрызгивать, — Фьяринка в изнеможении уселась прямо на пол. Её лёгкое, соответствующее сухому и тёплому сезону, зелёное платье должно было от этого помяться, но на такие мелочи она уж точно сейчас решительно плевала. Тугой пучок на затылке распустился — заколка в виде цветка красной лилии расстегнулась, — и соломенно-жёлтые локоны рассыпались по плечам, несколько прядей завесили раздражённое и расстроенное лицо.

Для гофра отсутствие настоящего самовыражения звучало как синоним медленной и мучительной смерти. Кроме того, Фьяринка принципиально не использовала для бартерного обмена, принятого у них в качестве оплаты всех предметов и благ, свои картины, а других ценностей у неё почти не осталось. Скоро не на что окажется питаться, и негде спать, ибо студию государство отнимет в качестве компенсации за тунеядство. Ничего не приносишь городу — тебя будут лишать имущества… Или заберут её рисунки, что ещё хуже — по крайней мере, в её восприятии. Лучше было умереть, но обязательно вместе с ними, неотъемлемой частичкой её личности, важным элементом самоидентификации во времени и пространстве, поскольку каждая работа символизировала определённые этапы прошлого Фьяринки, и оттого превращалась в незаменимую. До сих пор она отдавала преимущественно наследство, оставленное ей бабушкой и матерью. Тех уже давно не стало — к несчастью, для гофра, цикл бытия в тридцать, максимум — сорок лет являлся пределом долгожительства; да и четырнадцать полных самой Фьяринки были вполне себе состоявшейся зрелостью. Оттого Гофра так и стремились запечатлеть память о себе в лучших проявлениях своих талантов… Но от тех изначально небогатых «сокровищ» практически ничего не осталось. Бабушка была флористом, мать — ювелиром, а она… Она жалеет свои поделки. Или втайне считает их настолько недостойными, что уверена, будто ничего на них не дадут, а её самооценку безвозвратно уничтожат? Прячется от большого и безжалостного мира в четырёх стенах, ласково гладя свои бесценные холсты, плоды многих часов работы… Разве это правильно? Разве она начинала трудиться не для того, чтобы поделиться со всеми?

Можно попытаться обратиться в Министерство По Делам Опеки, берущее под своё крыло всех, кто не смог состояться и нуждается в поддержке… Но разве Фьяринка настолько опустилась, чтобы отбирать хлеб у сирот, одиноких матерей, стариков и других реально нуждающихся в том куске, который возьмёт она, нерадивая лентяйка и никчемная трусиха? Она не готова взять на себя ответственность за чужую смерть — косвенно, но оттого ничуть не менее действенно, убить того, кого обкрадёт таким способом. Может, сегодняшним утром молодая женщина покидает голодного трёхлетнего сынишку, гладит его по волосам, берёт за руки и просит ещё немного потерпеть, мол, вечером будет нормальный ужин, а, вместо этого, ей придётся бесплодно пройти несколько километров. С пустым желудком. Ничего не видя от слёз. Или, что даже хуже, с мертвенно-сухими, погасшими и безразличными ко всему глазами. Банальный, вроде бы, сюжет, до дыр заезженный сценаристами драмы и мелодрамы, однако, Фьяринка представила себе всё это до того отчётливо и с такими подробностями, что у самой слёзы на глаза навернулись.

Вывод один. Надо найти дополнительный доход, другую профессию. Любую. Не в тех Фьяринка обстоятельствах, чтобы выбирать и морщить нос… Впрочем, вероятно, имеет смысл испытать себя в качестве дизайнера интерьеров? Ведь для своих комнат она спроектировала план сама, а исполнитель заметил, что очень и очень неплохо придумано.

Неожиданно её осенило. Вот чего не хватало! Отваги, а так же искреннего стремления помочь другим, донести до них что-то. Как они красивы. Как важно улыбаться друг другу, даже когда на душе звери когтями скребут. Что значит — не сдаваться, даже когда всё вокруг против тебя и не поддаётся. Жизнь не дарит милостыню, её призы следует вытряхивать из этой жадной и капризной эгоистки самим.

Фьяринка вскочила на ноги и схватилась за кисть, выдёргивая ту из баночки столь энергично, что капли лиловой краски разлетелись во все стороны.

Может быть, она пока что недостойна своего возлюбленного… Но она запечатлеет то, за что она так сильно и глубоко восхищается им и уважает его. Ведь она видит не просто мужчину — этот мужчина воплощает в себе все качества, которые она тут только что перечисляла. Недостаточно называться властителем целых четырёх планет, чтобы являться им по факту… Итак, его фигура, источающая надёжность, унимающий тоску мягкий и заботливый, но без мягкотелости или безволия, взгляд. Городские сооружения, самые полезные — центральная городская библиотека, театр оперы, пара наиболее старых и крупных музеев. Её родная Эстенция ведь славится не только в качестве политической столицы Арделлы, но и как культурный центр расы гофра. Чистое, подобное идеально свежему листу дорогой бумаги, небо, со скользящими по нему гладкими механическими пузырями, переливающимися всеми цветами радуги и ярко бликующими под открытыми и прямыми лучами полуденного солнца — кайтеросами. И, конечно, на заднем плане — три остальных мира, Литания, Иллилия и Мимисида, пусть они никогда не бывают видны все вместе, и такая конфигурация может возникнуть лишь в фантазии — Фьяринка интуитивно ощущала, что должно быть так.

Следующее утро, весело брызнув каскадом солнечных лучей, разметивших студию яркими пятнами, застигло Фьяринку полностью обмякшей, распростёртой навзничь на полу с раскинутыми руками, в полуобморочном состоянии. Её волосы и кожа стали абсолютно седыми, щёки ввалились, а взгляд потух. Девушка напоминала переломленную и растоптанную толстой шипованной подошвой армейского сапога хризантему, или же поле, когда-то засеянное зерновой культурой, вроде ржи или проса, однако, ныне уже сжатое до последнего колоска, оставившее на обозрение и увядание только обрезанные стебли, подобные выстроившимся в очередь за милостыней нищим-попрошайкам — такая же невзрачная, опустошённая, выхолощенная, будто пустой струк гороха, бесцветная, как давно выдохшаяся краска. На губах Фьяринки, однако, сияла счастливая улыбка, она постигла высшее творческое удовлетворение и ни о чём не сожалела.

На растянувшемся аж вдоль пяти мольбертов полотне был запечатлён абрис возмужалого гофра, сочетавшего в себе одновременно политика, мыслителя и полководца. Взгляд, впрочем, вышел неприкрыто усталым и меланхолично-задумчивым, как если бы занимался в запечатлённый момент вопросами будущего своего народа, и то вызывало у него некие смутные опасения, словно заранее почуял приближение чего-то неладного. Длинные тёмные волосы, заплетённые в две косы, были перекинуты через плечи вперёд, свисая через всю грудь и живот до пояса. Одежда его являла собой белую тогу, но с высоким воротником и длинными рукавами. Мужчина держал в руках книгу с надписью на обложке: «Государственное равенство и свобода самовыражения и волеизъявления». Если такая существовала в действительности — Фьяринка не имела о ней ни малейшего представления, она просто повиновалась снизошедшему до неё наитию. Из-за дальнего горизонта подымались ещё три планетарных массива, один за другим, как бусины в ожерелье — чисто художественный вымысел, расстояние между мирами гофра не позволяло увидеть их так. В сравнении с этим перечисленные ею мысленно перед началом работы здания выглядели бесплатными декорациями любительского театра. Более того, у самых придирчивых критиков могло бы даже сложиться ощущение, что она подчёркивает тщету всего сущего и мизерность созданного смертными, в сравнении с теми грандиозными силами, что сооружают и видоизменяют Галактику. И сам президент в некий момент начинал выглядеть не вестником надежды, а предтечей апокалипсиса. Однако, он же выглядел и последним оплотом защиты мирного населения подконтрольных ему территорий, занимающим тот рубеж, с которого отступать уже некуда, и надобно бороться с напастью до последнего.

Встроенная в покрытие пола система фиксирования физического и психологического состояния хозяйки помещения уловила некую перемену в химическом и биологическом составе организма Фьяринки. Тончайшие переплетения проводов уловили посланный программным центром управления дома сигнал и транслировали его дальше, чтобы в скромно выглядевшем на фоне окружающих дворцов и храмов, на самом деле являвшихся театрами, ресторанами и библиотеками, пятиэтажном строении с невысокой плоской рыжевато-коричневой крышей и бледно-оранжевыми стенами скучающая девушка-медик человеческой расы приняла этот срочный вызов. Она уронила электронный журнал, в котором даже после падения на устилавшую пол жёсткую желтомраморную плитку, выписанную ещё её бабушкой с Литании, так и продолжили мелькать сценки из демонстрационной нарезки наиболее удачно, по мнению компиляторов, подобранных кадров из некоей слезливой мелодрамы — журнал содержал в себе новинки из мира развлекательной индустрии, продуцирующей художественные визиоряды. Считав код послания, она помчалась искать свободного врача, едва ли не теряя на бегу туфли. Несмотря на кажущееся легкомыслие, на то, что красилась и одевалась она так, словно планировала моделью на подиуме выступать, а то даже и в менее культурном заведении снимать с себя покровы ткани напоказ, а вовсе не обслуживать тяжелобольных пациентов, пусть и сидела лишь на приёме звонков, а не в операционной, эта юная особа отлично умела сосредотачиваться на деле и отбрасывать в сторону беспечность и любовь к красивой, лёгкой, ни к чему не обязывающей жизни, когда действительно хотела.

***

На первый взгляд могло показаться, что для разумной и развитой цивилизации, имеющей выход в космос, использование парусных судов — одиозный пережиток старины, или же попросту некий нонсенс, коллективный сбой в общественном мышлении… Однако, причина заключалась в сложных психологических нормах, эстетических понятиях и вкусовых предпочтениях гофра. В которых, понятное дело, товарищей не бывает, и каждый прыгает как хочет. Роспись парусов считалась отдельным видом художественного искусства, невзирая на то, что подлинных мастеров данного вида ремесла осталось всего ничего. Всякие много о себе мнящие и пыжащиеся почём зря современные молодые мазилки — не в счёт. Само собой очевидно, что услуги признанного, высококвалифицированного мастера стоили так дорого, что подавляющая часть мореходов не могла себе такого позволить. Количеством клиентуры специалисты пожертвовали в пользу её качеству — только сведущие в означенной теме бывалые и опытные мореходы понимали толк в парусе, прошедшем через руки такого ловкого умельца.

Так вот. Тугаравари относился, судя по всему, к знатокам высшего ранга. Весь его корабль выглядел так, что его следовало бы не выпускать с верфи, а оставить в качестве её рекламы, а также, по совместительству, хранящего и приносящего успех талисмана. На парусах был запечатлён архетип женского начала, тот величественный, чарующий и влекущий образ, не зависящий от внешности, который называют музой, грацией, обаянием, шармом, и ещё бесчисленным количеством сходных слов. Этакая королева фей, на которую ни в коем случае нельзя смотреть смертным. Поэтому и образ, нанесённый не поддающимся разгадке способом, умудрялся ускользать, при том, что составлявшие его линии выглядели вполне конкретно и чётко. Когда ветер раздувал паруса — казалось, будто она куда-то стремительно летит. Если же те опадали — она как бы останавливалась и погружалась в размышления.

— Через два часа будем в порту Иншиери! — развернулся к замершему у высокого фальшборта Джиму капитан, опуская золотую, ярко сверкающую в лучах вечернего, но стоящего ещё довольно высоко белого солнца подзорную трубу, с помощью которой вглядывался с носа корабля в кажущуюся идеально ровной тончайшую, будто нанесённую едва касавшимся поверхности страницы кончиком остро заточенного карандаша, линию горизонта. Волны, уходящие вдаль, напоминали складки на атласном покрывале, небрежно смятые так, как это делают во сне, и казалось, что, если провести по ним ладонью — ощутишь не воду, а шероховатость тонкой, но плотной ткани.

Джим не любил давние плавания никогда. Начиная с того, что удаляющаяся береговая линия вызывала у него те же ощущения, что и похороны не слишком близкого и всегда расходившегося с ним взглядами на жизнь, но всё же родственника, как-никак одной с ним крови, и однозначно не чужого, даже если всегда только тем и занимался, что ругался с ним… А теперь в землю закапывают частичку тебя, и ты заново осознаёшь свою конечность, неотвратимую смертность, ведь у тебя те же гены, ты такой же, как этот покойник. Жутковато, как будто вместе с умершими членами родословного древа обрываются тончайшие ниточки, привязывающие к бытию тебя самого… гофра предавали своих умирающих двум гордым, благородным, милосердным и справедливым, по их мнению, стихиям — воде и огню, заворачивая в саваны чёрного цвета, символизировавшего всё плохое для них, и спуская по течению на специально изготовленных, украшенных резьбой или росписью по вкусу покойника, указанному в завещании, либо его семьи, если тот не оставлял на данный счёт никаких указаний, погребальных лодках, подожжённых и неспешно качающихся на волнах в ослепительно-величественном огненном зареве. Но, во-первых, любой разумный мог выбрать какой угодно метод похорон, у гофра была в этом абсолютная свобода, а, во-вторых, на их планетах обитали представители иных рас, многие из которых предпочитали быть закопанными в персональных гробах, и, по этой причине, в городах гофра имелись вполне полноценные кладбища. Поэтому Джиму неоднократно доводилось присутствовать на церемонии настоящих похорон, и он замечательно представлял себе то, с чем сравнивал.

Прощался он в случае с отплытием, конечно же, с частью себя — своей души, прошлого, некими моментами, которые нигде больше и никогда не получится воспроизвести. Словно бы отрезал кусок от своей плоти. Джим на физическом уровне начинал понимать значение корней живого существа, его происхождения, неразрывной связи с натуральной средой обитания. Та въедается в самую суть, в подсознание и в костный мозг… Потому Джим и предпочитал порталы, раз — и ты уже совершенно в другом месте, и нет этого тягостного долгого прощания, наблюдения за тем, как то, к чему ты привык, к чему прикипел, медленно-медленно растворяется вдали. Странно, если учесть, что поселение, в котором его произвели на свет, он покинул с лёгким сердцем и без малейшего расстройства… А ведь знал, что больше никогда не увидит никого оттуда, если совсем уж через край нужда не припечёт, и непредвиденные обстоятельства не вынудят его вернуться. Может быть, потому что Джим не считал там никого своим, и даже то, что он никакого иного существования не ведал, не сближало его с ними? Он ведь всегда ощущал себя как бы возвышенным над окружающими, созданным не для того, чтобы копошиться в земле, пасти стада или рыбачить, а на что-то более подобающее его подлинным интересам и вожделениям там никого не хватало. Не только тело, но и душа алкала пищи, однако, увы, поговорить там было решительно не о чем, а Джим смутно чувствовал — от тем, посильных умишкам его сородичей, его клонит в сон, и никто из них не способен удовлетворить его притязания. Сам Джим сравнил бы себя с наследным принцем, прихотью фортуны обречённым жить среди плебса, но, при этом, знать о своём происхождении. Он даже порой прикидывал, не подкинули ли его случайно тем, кого он считает своими родителями, во младенчестве. Между прочим, белой его отросшая ныне по самый пояс грива оказалась от рождения — у единственного в огромной семье, в которой преобладали черноволосые или рыжие… Но все старожилы посёлка в один голос заявляли, что он настоящий ребёнок своих отца и матери, его не усыновляли, не подбирали, не обменивали на другого новорождённого — совсем ничего в таком духе. Джима тогда, признаться, кольнуло разочарование.

Вторая причина заключалась в угнетающем, подавляющем впечатлении, оставляемом в его восприятии масштабами океанских просторов и бесконечного неба. Джиму становилось не по себе, когда на ум приходили мысли об эфемерности и неприметности пылинки вроде него в соотношении с чем-то грандиозным и почти вечным — тот логический факт, что солнце Круга Эллиниэндиниайена может однажды погаснуть, и планеты умрут, в таком далёком грядущем, что и его прапрапрапраправнуки скончаются от старости и будут позабыты, при условии, конечно, что Джим вообще оставит потомство, ничуть не помогал ему проникнуться тем, что и этого синего великана придёт пора — и не станет. Не то, чтобы Джим страдал завышенной самооценкой и придавал себе в этом мире какое-то особенно высокое, уникальное значение — но столь очевидное и полное указание на тщетность любых бренных трепыханий слабых телесных оболочек, управляемых мозгом, нервной системой и прочими кровеносными сосудами, крайне отрицательно действовало ему на психику.

Посему Джим, томившийся от своего бездействия, привыкнув к постоянной активности и частой смене впечатлений, а также безустанно пытаясь ускользнуть от гложущего, унизительного ощущения своей возмутительной бесполезности, мечтал, чтобы из насыщенно-синих, почти чёрных, неведомых недр спящего титана, простёршегося вокруг крохотной по сравнению с ним, хрупкой и беспомощной скорлупки судёнышка, вскинулись вверх, затмевая солнце и небеса, извивающиеся склизкие щупальца, а из-под днища корабля донеслись утробное ворчание и рокот. Хотя, умом Джим сознавал, что, во-первых, тогда плавание завершится стремительно и крайне плачевно, а сам он опозорится напоследок, впав в панику, а то и обделавшись, и, во-вторых, не могут такие твари водиться в местах оживлённых судоходных путей, если бы и были когда-то — их давно истребили бы, поскольку не дело подвергать опасности имущество и жизнь разумных. Всё знал… А душа маялась, было ей муторно и скучно.

Зато Тугаравари отсутствие напастей, от природных до потусторонних, более чем устраивало.

— Мы сейчас в Куллуканском море. Выйдем в океан Марриульни, потом — в океан Пенгрелли, и по реке Кардарре доберёмся до Эстенции, — продолжал разглагольствовать капитан.

Джим встрепенулся.

— Мы идём до столицы?

— Да. У меня есть там дела. И ещё с сыном хорошо бы повидаться. Он — лучший студент второго курса Высокой Поэтической Академии. В следующем году уже выпускается, и будет писать «Славословие стольному граду», в качестве платы за обучение. Он у меня очень одарённый — не то, что я, неуч.

Тугаравари наверняка прибеднялся. Справным капитаном, за которым следуют многие, и служат не за страх, а за совесть, никак не стать не только без харизмы и смекалки, но и без высшего образования. Например, Университет Белых Корабелов, Первый Морской Колледж и другие давали такой престиж своим выпускникам, что быть с ними в команде считалось большой удачей и немалой честью. А юноши, которым родители на совершеннолетие дарили корабль, или выигрывавшие тот в карты или в лотерею, и тут же разудало пускавшиеся покорять дальние континенты и загадочные острова, встречались лишь в романах, написанных для таких же подростков. На протяжении семи столетий подобные романы вообще запрещалось издавать, поскольку они оказывали пагубное влияние на неокрепших малолетних индивидов, те сбегали из дома, нередко утаскивая с собой фамильные драгоценности или столовые приборы, чтобы их суммы хватило на приобретение корабля, наспех хватали в экипаж кого ни попадя и срывались в плавание за тридевять земель. Ничего не зная о судоходстве, не озаботившись даже картами, они напарывались на рифы, садились на мель, терпели крушение во время штормов или, неправильно рассчитав припасы, гибли от голода и жажды. И, конечно, даже весточку родным отослать было некому — никто не выживал. Моря и океаны не терпели соплежуйства, глупости, поспешности, небрежности, они без всякого сострадания и милосердия пускали на дно всякого недомерка, возомнившего себя первопроходцем, или же просто счастливчиком и везунчиком. Они жестоко напоминали таким, что степень удачливости на море или в океане решает стихия, а также трезвый расчёт и точное понимание подоплёки и назначения каждого предпринятого поступка… Затем прогресс ушёл вперёд, вкусы и склонности молодёжи также эволюционировали, и, плюс к тому, возникли куда более перспективные сферы занятости, вплоть до визитов в глубокий космос и контакты с цивилизациями рас, живущих далеко вне Круга. Ксенопсихологи и ксенолингвисты стали куда более популярными профессиями, чем те, кто бултыхается по воде на утлых деревянных скорлупках. Затем, с возникновением крупных корпораций, кругосветные странствия и вовсе стали выглядеть в глазах подавляющего большинства каалари кахавари несолидным баловством. Лишь некоторые телейлу гарциани продолжали считать это не просто хобби или средством стабильного заработка, но и возвышенным призванием… Но, зато, литературу такого сорта снова сделали легальной и общедоступной.

***

Когда они скрылись от чужих любопытствующих ушей и глаз в каюте, Джим задал весьма заинтересовавший его вопрос:

— Капитан, как вышло, что сын твой не последовал твоему примеру?

Тугаравари на мгновение замер, и лицо его застыло в непроницаемой маске, как у того, кого застигли врасплох крайне неудобным вопросом. Однако, почти сразу же после этого он рассмеялся, хотя, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что это даётся ему не без некоторого самопринуждения:

— А он с детства страдает острой формой морской болезни и увлекается стихосложением. Мне кажется, что он вообще влюбился, и выбрал такую… Ммм… Творческую стезю для того, чтобы покорить свою избранницу… Ну и отличненько, это воспитывает настоящую твёрдость характера, и он не станет таким повесой и раздолбаем, как я в его возрасте! — и капитан жизнерадостно захохотал. — А то заявит ему его пассия, что он слишком долго таскался по морям и океанам, а она успела забыть его лицо и теперь хочет быть с бакалейщиком, пекущим торты в её честь. Совсем как моя бывшая благоверная! — да уж, пристрастие гофра к любой сладкой и сдобной продукции гремело аж на всю Галактику, а то, что они, при этом, не толстели, оставаясь изящными, лёгкими и стройными, вызывало жгучую зависть у толп народа самой разной расовой принадлежности. Впрочем… Данная особенность являлась не благословением гофра, а, скорее, их бичом. Учёные и врачи ещё несколько веков тому назад доказали, что сладкое, увы, представляло собой настоятельную и постоянную потребность их физиологии, а невозможность располнеть связана с метаболизмом, точно так же, как и не слишком-то продолжительный срок их жизни. — Учти, Джим, путь к сердцу женщины лежит через ублажение её желудка сладостями, а ушей — красивыми речами. И, если она не поддаётся — значит, ты выбрал не тот сорт шоколада и конфет, и у тебя недостаточно хорош словарный запас. Но я же был молодым и наивным дураком!

Джим, честно говоря, считал Тугаравари на редкость адекватным и вменяемым индивидом, но счёл за лучшее сохранить эту точку зрения при себе.

— Благодарю за добрый совет, но спешу разочаровать — меня женщины ничуть не занимают, — вместо этого сообщил он.

— Да ты что! Неужели ты по части мальчиков? — для праздного любопытства капитан как-то чересчур уж воодушевился.

— Нет! Даже не надейся! Они привлекают меня ещё меньше, так что закатай губу! — весело засмеялся Джим.

Шутки шутками, а любому было отлично известно, что гофра не разделяют партнёров по половому признаку, при наличии взаимного влечения. И, вообще, секс для них являлся настолько же приличным действием, как совместный просмотр передачи или поход в театр. Ещё один способ проведения досуга и проявления взаимной симпатии, не больше. Да и одежда для них входила в число элементов, дополнительно украшающих внешность индивида, подчёркивающих достоинство и скрадывающих недостатки, но не имеющих ни малейшего отношения к соблюдению моральных устоев. На их четырёх планетах всегда было достаточно тепло, чтобы не требовалось жертвовать хорошим вкусом в угоду защиты от холодов, а наготы они не стеснялись ни в малейшей степени. С их точки зрения, тело составляло главное сокровище своего обладателя, и, если даже им нельзя гордиться, а демонстрировать открыто — стыдно, то что ты вообще можешь из себя представлять? Впрочем, надо отдать им должное — они далеко продвинулись в корректирующей медицине, направленной на исправление врождённых и приобретённых дефектов, а также изобрели массу благовоний, притираний, массажей и бальзамов, снимающих усталость, придающих коже и волосам свежесть, а суставам — гибкость. До самой глубокой старости они оставались прекрасны, выглядели юными… За исключением, разве что, совсем нищих, да ещё тех, кто всё вышеупомянутое отвергал по неким идейным соображениям.

— А, вообще, никогда не думал устроиться на постоянную работу в театр? — прервав веселье Джима, вдруг поинтересовался с искренним любопытством Тугаравари.

Джим, даже не задумываясь, отрицательно помотал головой.

— Нет. Это слишком скучно. Оседлая жизнь не по мне, я сначала на стенку полезу, а потом кусаться начну.

— Ты, наверно, много всего повидал? — вкрадчиво спросил Тугаравари, с добродушной хитрецой прищурившись. Было заметно, что его распирает от чего-то невысказанного, и он не может решить, как бы к этому лучше всего подступиться.

— Ещё бы, — ухмыльнулся Джим, запустив правую пятерню себе в волосы и машинально ероша их. — Я, можно сказать, уже специалист, ещё немного — и меня можно будет по вашим планетам гидом нанимать.

Капитан предвкушающе хмыкнул.

— Может, расскажешь что-нибудь занятное? Булькать нам ещё долго…

— Почему бы и нет? Сейчас, дай только вспомнить… — если бы вдохновение зависело от чесания в затылке, Джим бы мог написать в эту минуту бессмертную сагу в сорока томах. — О, вот. Слушай. Только, пожалуйста, не перебивай, давно было, и мне будет не очень просто восстановить все подробности, а без них получится совсем не то…

Глава 4. Фокусы — ложь?

Посёлок у нас был — хотя, о чём это я, он наверняка и доныне есть, только я там больше не обитаю, за что весьма признателен тому, кто устроил обстоятельства моего существования так… В общем, этот кусок недоделанной деревни всегда являлся маленьким, этакие задворки мироздания, я уже успел подзабыть, каково там было, но ни одного воодушевляющего и впечатляющего воспоминания о том времени у меня нет, а это, на мой вкус, вполне себе показатель того, что ничего любопытного и заслуживающего внимания там отродясь не водилось. Главный тракт, а, вернее, узкая извилистая тропка, кое-как вытоптанная среди ям и ухабов, представлял собой то, что в простонародье называют «ни проехать, ни пройти», особенно, когда их затопляла вода из речных притоков в периоды половодья, наступающие, как ты, знаешь, в сезоны дождей. Наводнений у нас, хвала небесам, никогда не происходило, но и той жижи, в которую превращались все дороги, тропинки, и даже земля в садах и на огородах, более чем хватало, чтобы захотеть сбежать оттуда, не оглядываясь. Поселение было нашим, человеческим, представители вашего народа у нас, конечно, проживали, но в очень небольшом количестве… В общем, тоска серая в крапинку, но я, не будучи знаком ни с какими другими вариантами существования, вполне довольствовался этим и, являясь ограниченным малолетним остолопом, едва обучившимся читать и писать, не стремился ни к чему лучшему. Мой мир, весь целиком, стал этими одинаковыми домиками, похожими на пустые обувные коробки, с плоскими крышами и будто под копирку наштампованными квадратными окнами, со стенами одинакового оттенка залежавшейся пыли, типичного цвета любой посредственности и невыразительности, монотонности и скуки. Физиономии окружающих выглядели так, будто их наспех слепили из глины посредственные гончары, а обжечь забыли — и у каждого эта печать жвачной покорности перед волей судьбы, при распределении отправившей их туда, на лбах. Я казался на их фоне странным, с этими белыми волосами и кожей, которую не брал никакой загар, сколько бы я ни проводил на солнце… Но, в целом, все привыкли ко мне, даже дразнить перестали, когда двенадцать лет стукнуло. Стало ясно, что я не изменюсь, и что родители от меня не откажутся, и им, видимо, просто надоело. Честно признаться, я был абсолютно убеждён, что ещё через лет сорок-пятьдесят тихо-мирно и вполне традиционно скончаюсь по естественным причинам в своей холостяцкой кроватке. Соседство моря и чинно проплывающие мимо корабли, чьи паруса наполнял попутный ветер, придавая им сходство с раздувшими грудь и распушившими перья водоплавающими птицами, меня ничуть не трогали и никуда не звали — скажем, там, как это пишут лирики, отрешиться от всего бренного и лететь в дальние дали, в белую высь. Ну их в торфяное болото, эти странные и непривычные, подёрнутые дымкой таинственности и флером неизведанности края.

Всё изменилось однажды. Разительно и навсегда.

В наш городок пришла странствующая труппа телейлу гарциани.

Если честно, поначалу я вовсе не обратил на это событие внимания, как-то пропустил мимо ушей. Ну, явились какие-то заезжие трюкачи — и ладно, небеса с ними. Их проблемы с нашим муниципалитетом меня тоже никак не касались, а их, между тем, хотели лишить права на выступление у нас. Однако, невесть какими способами они-таки добились своего — видимо, уже тогда были более чем прожжёнными в этом вопросе, не впервые им от ворот поворот хотели дать… Но и на это я плевал бы, если бы меня не попросили отвести на дебют этих сомнительного пошиба актёров мою младшую сестрёнку. Число моих родственников, близких и дальних, я тебе не назову, даже и не проси — да и цифр я таких, увы, не знаю… Если разобраться, то и мама наша была вовсе не в восторге от перспективы того, что мы туда отправимся, но Джульетта Саммерби, а именно так зовут мою сестрёнку, наделена пробивным и упрямым характером, и, если уж ей что-то приспичило — вынь да положи, иначе улицу, может, и не разнесёт, не настолько она пока большая и опытная в этом, но разухабистая жизнь дней на двадцать нам была бы гарантирована. Вот и пришлось мне отдуваться, потому что у всех остальных членов нашей большой и дружной семьи отыскались какие-то срочные дела. Я, в принципе, не возражал и не сопротивлялся, мне было всё равно. В те дни вообще мало чему или кому удавалось привлечь моё внимание, заставить сердце биться чаще или желать непременно заполучить что-нибудь. Я был погружён в состояние затянувшейся полудремоты и лишь с трудом воспринимал объективную реальность. Кое-как влачить существование это не мешало, а большего мне и не требовалось на то время. На кой мне сдалась острота и уникальность ощущений, чтобы потерять душевный покой и аппетит? Так я в те годы рассуждал. И просто лениво ползал, подобно сонной жирной мясной мухе, набившей брюхо гнилыми потрохами до отвала. То есть, не пойми меня превратно — я работал каждый день, в деревне иначе не проживёшь, и работал порой до того, что вечером просто валился на постель и мигом отрешался от всего, проваливался в чёрную пустоту без видений и грёз, как выключенный визиофон. Однако, это лишь подчёркивало бессмысленность моего животного прозябания на свете.

Я понятия не имел ни о какой высокой литературе, у нас там вообще не было ни одной библиотеки, и даже в личном пользовании книг имелось — раз, два и обчёлся. Джульетта и Гастин, мой старший братец, ходили по соседям и выклянчивали что-нибудь на почитать… Но, чтобы ты понимал, как у нас с этим обстояли дела, сообщу, что в наиболее промозглые и холодные дни два-три пухлых потрёпанных тома, извлечённые с антресолей, могли с лёгкостью пустить на растопку.

Тем ярче были краски, ворвавшиеся в мою жизнь растрёпанным вихрастым переливчатым ветром и подхватившие меня, утащившие за собой из родной глухомани навстречу бесконечности.

Шатёр у них был тогда великолепен — красно-золотой, увешанный цветочными гирляндами, мишурой и флажками с улыбающимися рожицами, причём всё это выглядело на удивление красиво, и не производило ни малейшего впечатления аляповатости. Потом он сгорел в устроенном каким-то из наших недоброжелателей пожаре, но это к делу уже не относится… Какой-то краснокожий и беловолосый парень — это лишь потом я узнал, что его зовут Кахоттаро, — дудел у самого входа в огромную трубу, причём даже это почему-то не раздражало, получалось у него на диво хорошо, творить такое со столь нелепым инструментом у него имелся и талант, и призвание, и очевидная склонность. Мы купили по маленькому, приятно шуршавшему в руках, глянцевому розовому билетику и вошли внутрь.

Внутри пахло цукатами из имбиря. И сейчас я должен признаться, что это — одна из моих любимых сладостей, и в тот самый миг я впервые и ощутил себя по-настоящему дома, даже сильнее, чем в родных пенатах, где меня однажды произвели на свет, и заранее простил актёрам всё, что могло мне не понравиться, от дурно наложенного грима и до ошибок в перформансах. Да ещё и свет, чуть приглушённый, создающий некое подобие обстановки отчасти интимной, а, с другой стороны, загадочной… Лучше этого лично мне было сложно что-либо придумать. Стенки шатра изнутри оказались насыщенно-медовыми, и это стало последним штрихом к атмосфере уюта, которую я всегда очень ценил. Сиденьями для зрителей тут служили расположенные широким амфитеатром скамьи, и одним рядом ниже нас какие-то малолетки шуршали фантиками от конфет, но даже они не могли отнять у меня это состояние душевного равновесия и безотчётного ожидания чуда.

Началось представление с того, что на сцену, балансируя на огромном шаре, причём перебирая не ногами, а руками, поскольку находился он вниз головой, и болтая босыми ступнями во все стороны, да так, что это выглядело уморительно-смешно, выкатился тот самый трубач. За ним выскочила молоденькая девушка-гофра с тремя черношёрстными граввами на поводках. Она лёгкими грациозными жестами отстегнула цепочки от ошейников, и взмахнула рукой, указывая им на парня, управлявшегося с шаром. Граввы помчались к нему, а он, препотешно вопя и суетясь, старался смотаться от них как можно дальше. Наблюдая за ними, я внезапно для себя сделал вывод, что он только притворяется перепуганным и сбитым с толку, потерявшим управление над своим снарядом и контроль над собой, а на самом деле у него даже малейшее движение выверено и отточено до автоматизма. Он неизменно уворачивался от пытающихся прыгнуть на шар гравв, причём осуществлял это столь искусно, что ни у кого не возникало предположения насчёт того, что весь номер подстроен от и до. Его навыки действительно заслуживали восхищения и уважения, и тем круче это выглядело от того, что гравва на арене находилась не одна, их было даже не две, а целых три.

Когда парень вместе с шаром всё же покинул пределы шатра, девушка ловко перехватила всех трёх гравв, кинула каждой по мясной пластинке — знаешь, такие плоские, битком набитые полезными веществами, — и, что-то увещевающе воркуя для них, увела за собой. Сейчас, оглядываясь назад, на тот день, я досадую на то, что она поначалу показалась мне совсем пресной, невзрачной и не вызывающей любопытства, в особенности в сравнении с её напарником… Дело в том, что граввы, как тебе наверняка известно, не поддаются никакой дрессировке, ласки и битьё не оказывают на них воздействия, и они не умеют различать своих и чужих. Их натравливают на добычу, давая понюхать принадлежащую ей вещь, однако, проделывать такое необходимо со всей осторожностью, тут даже лучше перестраховаться — иначе они кинутся на охотника, которому принадлежат. Условно принадлежат, конечно, я готов поставить что угодно на спор, что они на самом деле убеждены, будто дело обстоит с точностью до наоборот, и вокруг них суетится обслуживающий персонал, обязанный кормить их, и убирать за ними. Слишком уж горды, чтобы признать своё подчинённое состояние, да и разве они не правы, если мы их боимся? И то, что делала эта милая леди… В общем, ещё тогда до меня должно было дойти, что она тоже далеко не так проста, и стоит того, чтобы ей рукоплескать. Но, к сожалению, я не додумался до этого очевидного для меня лишь теперь факта, и, судя по реакции других посетителей балаганчика, не я один. Во всяком случае, выкрикивали только реплики поддержки и одобрения в адрес её коллеги, типа «ну, парень, ты даёшь» и «так держать, дружище». Некоторые даже требовали, чтобы он вышел на бис, видимо, привыкнув к тому, как это делается во время спектаклей, и не понимая, что цирковое представление — штука совсем иная.

Вообще говоря, впоследствии я выяснил, что эта труппа никогда не работала с животными, а эта девушка, Анжиетта, являлась исключением, потому что, когда она пришла к ним, её граввы были уже при ней. Впрочем, вскоре после визита артистов телейлу гарциани в мой родной городок она покинула труппу — её бедные животные погибли в результате одного трагического несчастного случая… Досадного недоразумения, я бы даже выразился, но что уж теперь. В Хавтонге мы наткнулись на полицейский патруль, который счёл их дикими, а нас — шайкой мошенников, и нам пришлось сматываться из этого города под покровом ночи. Граввы не выжили во время преследования нас этими проявляющими непомерное рвение служаками. Вот бы они убийц ловили так же рьяно, но, видимо, таким заниматься доблестным блюстителям порядка страшно, те ведь и огрызнуться могут… Печальная, в общем, история, и я не стану сейчас о ней распространяться.

Следующий номер принадлежал ещё одной моей будущей знакомой, которую я изначально ощутимо недооценил — Элевтиане. Её кожа имела… Нет, имеет до сих пор, поскольку она вполне жива и по сей день, оттенок между медово-золотым и алым, как и у всех полукровок вашей расы, относительно короткие, едва ли до середины шеи, волосы она выкрасила прядями фиолетового, розового и зелёного, а одежду её составляли короткий белый полупрозрачный топ и белая же юбка на ладонь выше колена, а ещё тонкие чулки и бальные туфельки… Собственно говоря, выглядело это откровенно, даже почти вызывающе по отношению к нормам общества, имеющего остатки культа целомудренности и женскую стеснительность в своём менталитете. Но Элевтиане явно никоим образом не было ни малейшего дела до мнения, что у нас могло о ней сложиться — как я впоследствии узнал, она всегда отличалась повышенной импульсивностью и нетерпимостью к попыткам диктовать ей, что носить и как себя вести. Так что она, как и обычно, исполнила тогда свой коронный номер.

Она жонглировала… Хотя, нет, слово совершенно неподходящее. Скорее, она вращала обеими руками перед собой, то и дело подбрасывая в воздух, два огромных, будто царские опахала, веера, расписанные птицами, снующими между замысловато изгибающимися ветвями и резными листьями деревьев. когда она вращала эти штуки — весь рисунок как бы приходил в движение. Хватило всего нескольких секунд, чтобы возникло ощущение полной реалистичности происходящего — они разве что не щебетали и не срывались в зал, усаживаясь на макушки или шляпы мужчин, на плечи женщин, или просто куда придётся. Жёлтые, серебристые, синие, малиновые, лиловые, оранжевые, карминовые мелкие пичуги сновали туда-сюда по веерам, словно бы заигрывая друг с другом и с нами, не способными отвести взглядов от того, что творила волшебница на сцене благодаря одной лишь ловкости рук. У меня было полным-полно времени изучить эти веера в малейших подробностях, до каждой изображённой на них крохотной чёрточки или пятнышка краски, а Элевтиана всё в доскональности мне разъяснила и показала, да так хорошо научила, что я теперь и сам бы смог проделать тот же трюк, разве что с чуть меньшей зрелищностью… Завершая свою партию, она движением вдохновенного дирижёра вскинула обе руки с веерами вверх, расположив их параллельно, и, по этой команде, по всему балаганчику в укромных местах открылись ячейки, где-то с полсотни, и из каждой вылетело по воздушному шарику, и всё это великолепие моментально взмыло к самому своду шатра. Впрочем, их ниточки оказались настолько длинными, что каждый желающий вполне мог поймать себе шарик по душе. Да, не менее половины собравшихся потом ушли, унося с собой эти милые сувениры.

Едва Элевтиана покинула арену, как на сцену выбежала совсем маленькая, лет четырёх для представителей вашей расы, что для нас равно примерно восьми годам жизни, девочка с кожей, отливающей на свету приятной киноварью, в серебристом переливчатом трико, с рыжими косичками и баночкой мыльных пузырей. Ох, что она с ними вытворяла! Казалось бы, на что годна такая игрушка? Ан, нет! С показной натугой, старательно надувая щёки, девочка выпустила один, величиной превосходящий гимнастический мяч, и вдруг с непринуждённой быстротой сотворила поочерёдно ещё десять, понемногу уменьшавшихся в размере. Каждый из пузырей каким-то мистическим способом неизменно оказывался точно по центру предыдущего, так что, в результате, образовалось что-то вроде рекурсии. Что было особенно удивительно — пузыри не лопались, они так и зависали в приятно прохладном, напоённом особой атмосферой мистики и чудес, пропитанном праздничностью и торжественностью, воздухе шатра, в точности там, где создательница хотела их видеть, не сдвигаясь ни вперёд, ни назад… Девочка сделала ещё шесть таких же сложносоставных шаров, образовавших постепенно нечто вроде хоровода, словно бы нанизанные на незримую нить, и так, вереницей, тонкостенные мыльные сферы неожиданно пустились кружить друг за другом. Этим дело не кончилось. Невероятным пируэтом девочка взвилась в воздух и легко, даже пританцовывая, запрыгала по пузырям, едва касаясь их носочками своих туфель, выглядящих как бальные. Всё убыстряясь и убыстряясь, она набрала такой темп, что за ней стало сложно уследить невооружённым глазом.

— Алле-оп! — внезапно крикнул этот изумительный ребёнок, как и ожидалось в соответствии с таким восклицанием, взвиваясь чуть ли не к самому куполу шатра скачком, достойным легконогой резвящейся серны. В полёте она даже сделала сальто с двойным переворотом.

Едва это свершилось — и все пузыри разом лопнули, но не просто так, а рассыпались радужной моросью, мириадами крохотных искорок, обильно засыпавшим располагавшиеся ближе всего к площадке сцены ряды публики. Поскольку я находился там же — могу с уверенностью утверждать, что касание этих блёсток ничуть не обжигало или не щипало, и всё, что я ощутил — это жалкое подобие щекотки. Ну, ещё бы — так и было задумано, если бы хоть один посетитель ушёл из балаганчика, получив негативные впечатления, так деятельность моих друзей быстренько прикрыли бы. Бродячие коллективы вроде нашего считают шайками мелких воришек и переносчиками различных инфекций. Если нас пересажают по тюрьмам, или мы сами околеем с голоду — губернаторы городов, вынужденных терпеть наши визиты, лишь порадуются.

Девочка изящно опустилась на обе ножки, сделала реверанс и низко поклонилась, а, когда на неё обрушили шквал оваций, зарделась и стремглав убежала.

Сейчас я могу сказать, что это чистейшая гимнастика, плюс биомеханические протезы рук и ног, сделанных после того, как ей пришлось ампутировать настоящие в результате несчастного случая. Материал, из которого была изготовлена замена, очень эластичный и лёгкий, каждая конечность её после операции стала весить всего килограмм, но, при этом, стала в несколько раз прочнее, чем была в натуральном виде. Они стали подобны членам тел альмайя, способных, как известно, останавливать выстрел плазменной пушки калибром метра в два-три. Впрочем, в отличие от альмайя, её искусственные части организма не восстанавливались естественной регенерацией, и, если Лилиала так сделала бы — ей бы пришлось менять протез, его бы расплавило, но сама она никакого ущерба бы не понесла.

За ней выступал фокусник и маг. Профессиональным иллюзионистам я никогда не доверял, даже тогда, и все эти гипнозы и маятники вызывали у меня огромную долю скепсиса, густо замешанную на огромной антипатии и горячем желании никогда со всем этим не соприкасаться. Однако, этим колдуном я заинтересовался. И, несмотря на то, что все его трюки выглядели прозрачными, как на ладони, некоторые вызвали у меня немалое подозрение насчёт того, что магом он является не только в качестве сценического образа, но и по сути своей. Одарённые у нас в посёлке не водились, разве что иногда мимохожих странников заносило, но даже и они никогда не задерживались в нашем отсталом тупике… Так вот, этот фокусник без видимых усилий вытворял вещи, объяснить которые мне никак не удавалось, как я ни ломал голову — ни во время его выступления, ни в дальнейшем. И, наверно, именно это в конечном счёте побудило меня сделать то, что я сделал.

После мага я уже ничего не запоминал, и вообще почти не смотрел на сцену. Я полностью погрузился в размышления, и ушёл из шатра за полчаса до запланированного по выданной каждому из нас программке завершения представления. Джульетта осталась там, я купил ей огромный клок сахарной ваты и велел после спектакля остаться у входа и ожидать меня, ни с кем не разговаривать и никуда не отлучаться, каким бы интересным ей что-то ни показалось.

Я точно знал, что маг должен ещё выйти на поклон, а затем они все будут делать голографические снимки с желающими и раздавать автографы — за отдельное вознаграждение, конечно же. Так что время у меня имелось. И ещё я знал эмблему каждого из труппы — она была изображена рядом с отметками в программке, маленькая, но вполне отчётливая… И такие же были красиво выгравированы на больших круглых щитах над входами в жилые палатки артистов, расположенные позади большого балагана и отгороженные от него, да и от всего вообще остального мира, подобием раскладного переносного забора… Но что мне такие смехотворные препятствия, конечно же, я перебрался на другую сторону — попутно, вот умора-то, чуть не порвав штаны на самом неприличном месте… Я задницу имею в виду, а ты что подумал? Ладно, неважно, в общем, свалился я как мешок с отрубями на внутреннюю сторону их территории, герой героем, можно сказания слагать. Встал, отряхнулся, ощупал едва не разошедшийся шов, проверяя, протянет ли оно ещё, или мне предстоит принародно оконфузиться, убедился, что пока что всё нормально, и ничтоже сумняшеся двинулся дальше. До палатки, над которой висело изображение растущего месяца и десятилучевой звезды внутри его серпа.

Света в палатке не было. Вдоль стен тянулись шкафы, внутри которых были расставлены какие-то пробирки и колбы, причём больше подходившие не сказочному зельевару, а нормальному, вероятно, даже почтенному, имеющему степень в университете, химику-практику. Видел я всё почему-то вполне отчётливо, несмотря на скрывающий всё вокруг почти кромешный мрак, рассеиваемый лишь тем дневным светом, что исходил от раскрытого входа, а также мерцающим зеленоватым сиянием от нескольких крупных ёмкостей, две из которых располагались за толстым стеклом в самом высоком шкафу на другом конце помещения, а третья — будто солдат на посту, возвышалась на столе, стоявшем в самом центре обители мага. Рядом с ней возлежала — иначе вообще не скажешь, — такая толстая книга, какой я не только прежде не видел, но и после никогда, при том, что я впоследствии обожал шариться по общественным библиотекам. Я ожидал обнаружить в ней какое-то пособие по прикладной эзотерике, да и название вполне, на мой вкус, соответствовало — «Книга откровений», однако, распахнув обложку, я не обнаружил вообще ничего.

— Что это за ерунда?! — воскликнул я, не сдержавшись, хотя, как никто другой отлично понимал, что мне сейчас вовсе не с руки поднимать какой-либо шум.

И, отреагировав на звук моего голоса, книга ожила. Плеснуло мне в лицо холодное мертвенно-белое свечение, пухлый том поднялся в воздух передо мной и, зависнув на расстоянии сантиметров в десять от поверхности стола, развернувшись страницами ко мне, зашелестел ими, перелистывая на огромной скорости. Мелькали испещрявшие каждый лист буквы, и, конечно, я не успевал разобрать ни единого словосочетания, и всё, что мне удалось подметить — это очень мелкий шрифт, которым они были набраны. Хотя, нет. Какое там набраны — это был такой почерк, своеобразно-каллиграфический, очень разборчивый и чёткий, несмотря на то, что, как по мне, буквы следовало бы вычерчивать и покрупнее, этак зрение можно совсем в минус увести, если придётся так вот постоянно вглядываться. Кроме того, я успел нутром, точнее, каким-то шестым чувством даже уловить некую неясную угрозу, таившуюся в словах, запечатлённых на нескольких сотнях тонких лебяжье-белых страниц. И не то, чтобы там содержалось нечто плохое — я даже пары фраз выцепить среди всего этого мелькания не смог, не то, чтобы осмыслить содержимое фолианта. Скорее, мне просто подсказало чутьё. Потом я узнал, что такое бывает, и привык доверять своей интуиции, поскольку она пока никогда не ошибалась, в отличие от так называемого рационального мышления, с которым, как мне впоследствии неоднократно вдалбливал учитель, только на рынок торговать, если не обладать в дополнение обострённым восприятием и готовностью взаимодействовать с тонкими слоями реальности.

Тогда я, конечно же, столь сложно не размышлял. Не до того мне было. Меня словно бы затягивало и поглощало нечто неназываемое, странное, с природой, чуждой известной нам органике и неорганике… Книгу вполне можно было считать наделённой своим отдельным разумом, и он превосходил мой настолько, что я очень быстро оказался полностью подавлен. Смело могу заявить сейчас, анализируя случившееся, что ещё несколько секунд — и я вполне мог оказаться полностью порабощён, а моя личность, мои мысли и воспоминания, эмоции и стремления, способность принимать самостоятельные решения и чего-то желать были бы начисто стёрты. Я бы хуже, чем умер — я бы стал куклой, чьим ещё тёплым и вполне функционирующим телом управляет нечто, чего я не понимал и не хотел понимать.

Внезапно в палатку ворвался вихрь — тёмно-фиолетовый смерч, этакий бешено вращающийся столб пламени, колонна от пола до потолка шатра, вероятно, вырывавшаяся сквозь толстое полотно вверх, далеко за пределы обители мага, остервенело и свирепо врезавшаяся в пространство между мной и книгой, отшвырнувшая меня назад, подхватившая фолиант и рассерженно захлопнувшая его. Книга солидно бухнула об пол, но разъярённый маг игнорировал её обиженное малахольное бормотание… Стоп, говорящая книга?! Проклятие, да куда я попал-то, вообще?! Примерно такие мысли закопошились в моей ставшей заторможенной, будто наполненной до отказа киселём, голове, когда я пытался подняться, ибо мощь хозяина палатки швырнула меня от всей души и сшибла с ног. Однако, силы иссякли, то ли вычерпанные книгой, то ли отнятые бешенством мага, и всё, что я сумел — это с невероятным трудом принять сидячее положение. Тело казалось ватным, из него как бы извлекли все кости, и я ощущал себя поделкой из мягкой резины, способной изогнуться или промяться в любую сторону, да хоть в морской узел завязаться или в мёртвую петлю скрутиться, а затем вновь принять прежнее положение.

— Ну, как?! Много ты успел прочитать, идиот?! — рявкнул на меня иллюзионист, и в его тёмных глазах я увидел свою безвременную и весьма мучительную погибель. Наверняка его аура могла убивать бесплотные и невидимые астральные сущности, витающие вокруг нас, простых смертных, в недоступном для нас подпространстве, целыми пачками, без каких-либо усилий с его стороны. Даже сам воздух стал горячим и удушливым, а и без того почти не освещённое помещение погрузилось в абсолютную черноту. При этом я ничуть бы не удивился, если бы оказалось, что он делает это без каких бы то ни было чар, у их расы, кстати, разительно отличающихся от наших, одной лишь силой твёрдости и концентрации его поразительного духа. Я не верил и не верю ни в какие метафизические силы, ни в богов, ни в великий космический разум, точнее, не то, чтобы именно не верю — мне просто наплевать, есть ли над нами кто-то или что-то, я никому никогда не поклонялся, и не стану… Так-то оно так, но в минуту первой встречи со своим учителем больше всего на свете я бы предпочёл научиться молиться, причём срочно, вот прямо не сходя с места. И, вроде бы, я неоднократно имел возможность наблюдать, как этим другие занимаются, но в тот момент, вот беда-то, я совершенно ни одной фразы из псалмов и прочей ерунды воспроизвести не сумел.

— Я… Ничего. Совсем… — удалось всё же кое-как пролепетать мне.

Это чудовище, продолжая источать всей своей фигурой и распространять вокруг себя на расстояние, явно превышающее площадь, занимаемую его шатром, эманации смерти и разрушения, пробурчало:

— Твоё счастье. Я сумасшествие лечить не умею, так что тебе повезло… Хотя, как сказать. Судя по тому, что ты вообще сюда залез — болен ты уже давно и прочно. Что искал? Красть у меня нечего… — ох, блин, его тон звучал так, будто за сказанным на самом деле крылось что-то вроде: «Уж и прибил бы я тебя прямо на этом самом месте, мелкий ты ворюга, но руки пачкать неохота, лень на тебя силы тратить». — Выметайся вон отсюда! — продолжал он в ещё более агрессивном стиле.

Нет, я не тревожился о своей репутации — какой резон дорожить тем, чего и так не имеешь? — но оставлять о себе настолько неприятное впечатление не любил. Я всё же человек, а не кусок дерьма. Да, он являлся выдающейся знаменитостью, и, как я видел, его портреты, служившие, по совместительству, и рекламными плакатами труппы, были расклеены по всему моему селу, и он наверняка зарабатывал золота и внимания за один сезон больше, чем я к тому дню успел увидеть за всю предшествовавшую жизнь, однако, я не мог смириться, что он так вот походя вытер об меня ноги.

— Извольте, я хотел научиться так же, как умеете вы! — набравшись духу и будучи непоколебимо убеждённым, что хуже стать никак не может, выпалил я.

Он слегка опешил. Настолько, что все негативные эффекты от его присутствия в столь взбешённом состоянии исчезли. А я, окрылённый тем, что мне за такое кощунство не врезали и не вытолкали взашей, продолжал:

— Я не хочу навсегда застрять в этой дыре, да так и сдохнуть! Заберите меня с собой!

— Да ты вообще соображаешь, что несёшь? — маг удивился так, что даже злиться прекратил.

— Да! Клянусь душой, что никогда не думал над тем, что говорю, так тщательно, как сейчас, обращаясь к вам!

— Ну, точно чокнутый мальчишка. Иди-ка ты домой, — кажется, это он сказал даже слегка сочувственно, как всегда относятся к тем, у кого обнаруживается капитальный сдвиг по фазе.

— Но…

— Как бы ты ни был талантлив и высоко предрасположен к магии от природы, у тебя слишком велика точно такая же врождённая тупость, и это не лечится! Разбудить эту книгу — самый опрометчивый поступок в твоей бестолковой жизни! И само то, что тебе это в принципе удалось, полностью аннулируется противовесом в виде твоей тяги к тяжёлым формам суицида!

Меня от такой тирады, если сказать, положа руку на сердце, оторопь взяла, но я не сдался:

— Пожалуйста! Вы — мой последний шанс! — я точно уже не помню, но, вроде бы, мне даже удалось тогда вызвать настоящие слёзы на глазах. — Здесь ничего не происходит! Дни одинаковые, как листья, падающие с деревьев!

— Ты ничего не знаешь о листьях, пигментации, строении прожилок и вообще, если заявляешь, что они одинаковые! Природе как будто заняться нечем, кроме создания дублей самой себя под копирку! Я не желаю иметь ничего общего с малолетним дегенератом, не имеющим ни малейшего понятия даже о классическом образовании!

— Но я хочу учиться! Хочу познавать новое! Пожалуйста! Я всё ради этого отдам вам, всё сделаю! Я согласен быть вашим рабом!

— Рабство в Галактике было отменено ещё до того, как твоя раса в руки палки и камни впервые взяла, неуч пустоголовый!

— Но вы ведь понимаете, что я имею в виду!

Маг пожевал губами, сделал глубокий вдох, прикрыл глаза и обречённо буркнул:

— Хорошо. Посмотрим, что с тобой можно сделать. Готов поклясться, что этим я совершаю свою самую огромную ошибку, поскольку мне не известно ни одного случая, когда такую дурь удавалось бы из кого-нибудь выколотить или вытравить, но, ладно уж, попробую. Вот уж не думал — не гадал, что позволю себя разжалобить на склоне лет…

— Только, если вы позволите, я сначала отведу сестрёнку домой! Я мигом! — с восторгом воскликнул я.

Маг закрыл лицо рукой, будто заслоняясь от меня хотя бы таким вот способом.

— Я правильно понимаю, ты ещё и сестру с собой привёл? И где-то её бросил, а сам полез самозабвенно копаться у меня? Да ты ещё худший оболтус, чем я полагал… Полагаю, твои родители так намучились с тобой, что теперь скажут мне спасибо за то, что я тебя заберу. Запомни, ученичок бестолковый — ничего важнее исполнения своего долга перед людьми, доверившмися нам и зависящими от нас, нет. Конечно, это не значит, что нужно позволять им садиться тебе на шею, но… Да перед кем я тут распинаюсь?! Перед ничему не обученной зверушкой! Ну, что уж теперь, я за свои обещания отвечаю, так что давай, катись.

— Я мигом обернусь! — и, выдав ему это, я и правда унёсся из палатки.

— Лучше под ноги смотри, чтоб шею не свернуть, инфузория одноклеточная! — ехидно посоветовал он мне вслед.

Тогда я даже отдалённо не догадывался, что Фагозеусу по плечу изредка прозревать наиболее вероятные пути развития будущего, а также видеть настоящее в самых неожиданных уголках этой планеты, а порой — даже и других, но в тот раз он как по-писаному предугадал, что случится. Отбежав всего шагов на пять от его палатки, я споткнулся и растянулся на земле носом вниз.

Вот так я и оказался в труппе телейлу гарциани… Я узнал, что ту книгу мог открыть лишь одарённый от пятого ранга и выше, но обуздать её под силу лишь опытному и давно овладевшему всеми секретами своего дара внекатегорийному магу. Я узнал, что сила этой книги — тёмная, и способна лишить зрения или рассудка, а также извлечь душу из тела, оставив лишь выхолощенную овощеподобную оболочку, дышащую, с бьющимся сердцем, но безмолвную и бессознательную, неподвижную и равнодушную ко всему. Так что мне крупно повезло, что Фагозеус подоспел, иначе общаться с тобой сейчас оказалось бы некому. Причём я даже и близко не могу предположить, откуда у него в багаже такое взялось, кто, когда, где, при каких обстоятельствах и почему именно ему доверил хранить этот чудовищный фолиант. Когда я пытался узнать у него, он ругался и обещал оторвать длинный нос, сующийся не в своё дело.

Слушай, капитан, а мы там не прибыли ещё? Времени-то, небось, уйма прошло.

Глава 5. Бесполезный поэт

Иногда боль, тоска, обгладывающие волю и рассудок мысли, ассоциация с ночным временем суток как с тишиной, пустотой и одиночеством, кажущаяся в подобном состоянии лучшим и чуть ли не единственным, что у тебя на самом деле есть во всём этом наполненном мельтешением и вечной спешкой мире, дают такой острый и глубокий спектр ощущений, так будят, заставляют чувствовать себя настолько реальным и живым, что этого ты никогда не променяешь на скупые, сухие и отдающие отрыжкой сытого обывателя слова: «У меня всё хорошо, я успешен и благополучен!». И пусть родной город, к которому ты питаешь щемящую, сентиментально-романтическую нежность, оставит тебя в покое, твои мучения тебе важнее всех его сказок, всех подарков, всего счастья.

А всё потому, что все эти эмоции, как бы они ни терзали тебя изнутри на куски, не способны уничтожить наиболее иррациональное, вредное, лишающее способности здраво оценивать сложившуюся ситуацию, и даже замечать очевидные аж для младенцев и выживающих понемногу из ума склочных старцев подробности, заставляющее биться в запертую дверь, будто другие исчезли или разрушены, и больше во всей Вселенной стало некуда постучаться, чувство.

Надежду.