Бесплатный фрагмент - Серебро

Подарки

Вот, значит, какая из себя смерть, — подумала я.

Было тихо и… Темно? Нет, темно — это отсутствие света, а тут и смотреть-то было нечем.

Зато не больно, — подумала я затем и приободрилась. Боли действительно не было — как и любых других ощущений тела.

— Боюсь, что я не могу забрать ее, — печально сообщил глуховатый и тёплый мужской голос. Мне почему-то стало тоскливо и обидно. Не может? Почему?

— Она не сделала в жизни ничего доброго сверх того, что от нее ожидали. Давала лишь когда просили…

— Чаще требовали, — фыркнул другой голос, тоже мужской, но более высокий и какой-то острый. Один звук его вызывал желание поскрести в ушах… Но чем? и в чём? Ушей-то у меня тоже нет. — Мне она, знаешь, тоже не нужна. Ни одной гадости за всю жизнь, ни одного пинка исподтишка. Скукотища.

— Вообще-то ты сам виноват, — в глуховатом голосе прорезалась ехидца, — напомни-ка мне, сколько раз ты не поленился ее искусить?

— Я? Да сколько раз! Вот, посмотри… Погоди… Блин. Черт. То есть я, я… Но я был занят! Знаешь, как некоторых сложно искусить? Вот. Отвлекся.

— Ну и что теперь? Жизнь прожита, и что толку? Душа же не виновата, что проболталась в явленном мире полсотни с лишним лет без нашего с тобой внимания?

Я чуть не хлюпнула носом — и хлюпнула бы, будь еще у меня нос. Насколько этот — видимо, происходящий в предсмертной моей агонии, диалог идеально описывал всю мою никчемную жизнь. Да, я была неплохим человеком, и неплохим работником, послушной дочерью и верной женой… Но что толку! В Библии Бог обещал, что «изблюет из уст своих» всех, кто не был ни горяч, ни холоден — и вот пожалуйста, мной даже Сатана брезгует.

— Ну скинь ее на реинкарнацию, — пробурчал высокий голос, — и не морочь мне голову.

— Жалко опыт, — задумчиво сообщил глуховатый.

— Ой, какой там опыт… Сплошная начитанность, а не опыт.

Сатана был прав, конечно, но как обидно было это слышать!

— А давай-ка воспользуемся этой вот новомодной лазейкой. Заодно и посмотрим, что получится.

— Да ничего там не получится… Хотя… Хотя! — обрадовался Сатана, — тут-то я смотрю, мне есть где разгуляться в смысле искушений.

— Ну, я рад, что ты согласен, — в теплом голосе мелькнуло лукавство, — но, вообще-то, душе с тебя причитается. Именно из-за твоего небрежения она вообще попала в эту глупую ситуацию.

— Ха! Ну ладно, оставлю ей… подарочек. Вот.

— Хм. Вижу. Ну… для симметрии и я тоже немножко вмешаюсь… Без фанатизма, чуточку.

— Что-то это на тебя совсем непохоже? Какое странное вмешательство, — пробормотал острый голос, — впрочем, пути твои, как известно, неисповедимы…

— Ступай, душа, — произнесли они хором, и голоса слились в один, — и помни, что третьего шанса не будет.

Что? Что происходит, черт возьми? Хотя нет, он же отказался, этот черт, но право же!!

У меня во рту был член. Небольшой, зато немытый, что, впрочем, уже было не так важно. Всё, что на нем было, уже перемешалось с моей слюной. Член входил насколько мог глубоко — я еще раз порадовалась тому, что размеры не особо впечатляли. В лоб мне мерно ударяла пряжка расстегнутого ремня. Кто-то грубо двигал моей головой, держась за волосы так сильно, что искры летели из глаз.

— Работай, сука! — рявкнули сверху.

Мда. И не оглядеться. Ладно, с этим надо заканчивать. Я сконцентрировалась на состоянии члена. Вяловатый. А если сжать губы поплотнее? Еще? Так, вроде взбодрился.

— Да, да, — застонали сверху, — еще так сделай, дура..

Дуру тоже запомним. Давай уже, кончай, и дай мне осмотреться.

Откуда-то издалека раздались крики.

— Быстрее работай, — прошипел он и задергал моей головой, как джойстиком, ну блин, как я буду сосать-то на такой скорости, придурок?

Еще крик. что? «Сеньор Альварес»? … Я что, где-то в Тарантино?

— Сеньор Альварес!! — кричат откуда-то снизу, но не точно снизу… а как будто из окна. Выстрел. Еще.

— Работай!

Я сжала губы, как смогла, он наконец засопел, захныкал и налил мне прямо в горло дряни, которую я — нет, не я, а кто-то внутри меня — не осмелился выплюнуть и проглотил. Член выскользнул изо рта — белая вспышка, медленно осыпавшаяся багровыми всполохами — ах, это был удар в висок. Где я? Лежу на полу. Мужчина стоит надо мной, торопливо застегивается. Черные брюки, какого-то странного покроя. За окном, кажется, еще шумят, или это у меня в ухе? Непонятно. Проходя мимо, он пнул меня в живот.

— Марш к себе. Вернусь, продолжим.

Я продышалась после пинка не сразу. Потом полежала, наслаждаясь спокойствием пола, нормального гладкого, полированного деревянного пола подо мной. В комнате темновато, прямо передо мной огромный стол… я вижу его с изнанки, изнанка тоже темная, интересно, какая это порода дерева… За столом окно. За окном ветви деревьев и вечернее небо. Вдоль стен темные закрытые шкафы. В самом углу, там, куда я лежу ногами — металлический сейф с поблескивающими врезками цифрового замка.

Кто ты?

Это ты кто.

Я Архента Альсина… Архента Альварес, — подумала она у меня внутри и вдруг тихо, вполголоса, завыла.

Ох, дружок… Я не стала мешать ей плакать, только вытерла глаза запястьем — а глаза-то сухие… и вздрогнула, увидев, как перекрывают один другой отцветающие синяки на тонкой нежной, почти детской ручке. Вторая рука… Такая же. А что творится в промежности… Так. Этого ребенка надо спасать.

Я встала на ноги, невольно охнув.

Как ты ходишь?

Я почти никуда не хожу.

И давно так?

Первые месяцы он не дрался, только… только…

Она не знала слова для того, что он с ней вытворял. Она просто не знала, как это называется.

Только насиловал?

Ну… да. Мне говорили, что женщине в браке приходится многое терпеть. Но я не знала… Насколько.

Да нет, дружок, не скажу, что это необходимая часть брака. Это просто тебе какой-то совсем уж крокодил попался. Кстати, как ты думаешь, он надолго ушел?

Обычно, если за ним приезжают, он уходит на два-три часа. Иногда до утра.

Оо, шикарно. Хотя бы оглядимся. Что тут за дом? Кто в нем, кроме тебя есть?

Она мысленно пробежалась по дому, посмотрела на него снаружи. Ага. Двухэтажное каменное здание на узенькой улице, обсаженной деревьями (как они называются?)

Жакаранда, — робко сообщила она.

Ну да, самое главное сейчас, это изучать ботанику. Жакаранда, божички.

За домом сад, его видно из окна спальни. В саду небольшое отдельное зданьице, в нем чернокожая кухарка Пепа, и кухаркин внук Хосе, мальчишка лет семи с яркими черными глазами — при воспоминании о мальчике Архенте стало теплее. Они уже, наверное, спят. Остальная прислуга — уборщик Франсиско и прачка Марина — приходят из бедного квартала утром. Сейчас они, наверное, внизу. Или в саду, там тоже работы хватает.

Какой это город, детка?

Сальта.

Ну, Тарантино же, как есть. Уж попадать, так попадать.

Я повернулась, внимательно осматривая комнату. Шкафы закрыты, помаргивают черными дырками для ключей.

Это же его кабинет, верно?

Да.

Вертикальная черная щелка между стеной и сейфом — что это? Я прищурилась.

Он не запер сейф! — ахнула она.

Он обычно запирает его?

Всегда.

Хм.

Я расправила тонкую ткань широкого рукава и как за горячее, взялась сквозь шелк за створку. Кто знает, что там, отпечатков наших лучше не оставлять. Створка шла тяжело и медленно — весила она, по ощущениям, килограмм тридцать. Я прищурилась и изучила содержимое сейфа.

Что ж, Сатана, похоже, это и есть твой подарок.

Распаковка

Как этот Альварес стал твоим мужем?

Ну, он вел какие-то дела с отцом… Покупал оборудование. Стал в гости иногда приходить…

Тебе он нравился?

Не очень, но меня особенно и не спрашивали. Он богат, чего еще.

Ну да, ну да.

Не думай так о моем отце!

Ой. Извини. Я не думала, что ты слышишь все, что я думаю…

Всё это мгновенно пронеслось у меня в голове, пока я внимательно изучала — насколько возможно изучить, ничего не трогая — содержимое сейфа.

Два каких-то пистолета. Бог весть, заряженные, или нет. Промасленные картонные коробки рядом с ними — наверное, патроны. Прямо здесь же — низкая пузатая бутылка с коричневатой жидкостью и округлый стакан. В стакане где-то на четверть налито. Я наклонилась и понюхала. Коньяк или что-то типа. Наклейка на бутылке с обратной стороны, отсюда не разобрать. Неважно. Не буду трогать.

За бутылкой пачки незнакомых денег и — ха-ха, похоже, что доллары, только почему-то серые. Полотняные мешочки… видимо, с монетами. Полкой ниже — стопка бумаг. Плотная, не слишком белая бумага. куча печатей и — интересно, все записи от руки, хотя и очень аккуратные.

Какой сейчас год?

Тысяча восемьсот девяносто шестой… Кто ты? Почему ты не знаешь, какой год? Что ты делаешь у меня в голове? Я сошла с ума?

Ну, вообще-то, на твоем месте сойти с ума не грех, детка… — ответила я задумчиво и, кряхтя, присела на корточки.

Господи, что он сделал с ее анусом? Я зашипела сквозь зубы от боли и ненависти. Казалось бы, таким смехотворным аппаратом и так разворотить девчонке все входы и выходы…

На дне сейфа лежали еще несколько мешочков и у дальней стенки стояла крошечная бутылочка с притертой стеклянной крышкой.

Снова подтянула рукав, вынула бутылочку, покрутила.

Никакой надписи. Темное стекло.

Подцепила крышку ногтем, аккуратно открыла, помахала пальцами над горлышком. Пахнет персиковой косточкой. Ну, Сатана, ну, уважил. Если это дело выгорит, не жаль будет пойти в ад потом. Встаю, переливаю из бутылочки в стакан с коньяком на глаз — чайную ложку. Закрываю бутылек, ставлю обратно.

Что ты сделала?

Ничего я не сделала, глупости, кстати, а отец-то твой жив?

Ой. Ну конечно жив. И Эухенио жив, всё хорошо, у них всё хорошо.

Эухенио — это кто?

Братик.

Передо мной несутся воспоминания о румяном русоголовом мальчике, неуклюжем подростке с пробивающимися темными усиками, о подтянутом, хотя и невысоком, юноше в какой-то военной форме, весь в этих… бантиках… аксельбантах! Общие шалости. Ссоры и примирения. Диван в гостиной, на котором они, оба в черном, сидят, как болванчики, плечом к плечу и не смеют плакать — но могут держаться за руки.

Младший брат?

Да, на год младше. Он очень хороший, и умный, и между прочим, он уже майор, а начинал капитаном!

Хм, не знаю, как тут у вас, а у нас между капитаном и майором всего-то одна ступенька… Впрочем, все равно молодец, молодой, а уже повышение… У него с этим твоим Альваресом тоже какие-то дела были?

Нет. Но он тоже советовал мне выходить замуж за него, такой, говорил, человек авторитетный.

Авторитетный, говоришь… Впрочем, что с него взять, с младшего брата, ну отец-то куда твой смотрел…

Тем временем я аккуратнейшим образом прикрыла сейф обратно, огляделась. Нет, вроде никаких следов не оставлено. Пистолет было бы надежнее, но ни я, ни хозяйка тела понятия не имеем, как ими пользоваться. Нож… Тоже шансы невелики, найти-то в доме мы нож найдем, но с её силёнками, да еще и с тем, как её парализует при одной мысли об этом уроде, шансов ноль. Даже и думать не буду. Вот не унюхает ли?

Этот… Альварес, курит?

Да, сигары курит. Они у него стоят в ящичке, на столе. А на ходу, в поездках, курит папиросы. Ему их привозят тоже прямо коробками.

Отлично, отлично. Так, а теперь пойдем куда он там тебе велел, к себе. К себе — это куда?

Она замирает от воспоминания и на негнущихся ногах, как кукла, бредет из кабинета. За тяжелыми портьерами — темная деревянная дверь, за дверью широкий же и пафосный коридор — зеркала, над ними пара голов каких-то хрюнделей, как будто оленьих, но без рогов. Тапир, что ли? Вот сволочь, редких животных стрелять. Или они еще не редкие? Всё равно тапиров жалко. Прямо напротив входа в кабинет — такая же дверь, за ней спальня. Большая супружеская кровать. Нас продирает дрожь.

Он разрешает тебе мыться, пока его нет дома?

Нет.

А в туалет? — заикаюсь я, но тут же понимаю — горшок под кроватью, Марина убирает дважды в сутки. Архента кружит по комнате. Здесь, кроме кровати, есть огромный шкаф, огромное же зеркало, крошечный столик для рукоделья — и никакого стула. Вообще. Окно до середины задернуто тяжеленной пыльной портьерой. Пустые стены выбелены.

На чем ты сидишь?

Ни на чём. Хожу. Или лежу.

Кровать она старается обходить сторонкой.

А где ты ешь?

Пепа приносит поднос, ставит на кровать, садится со мной рядом и я ем.

Ну… давай ты и сейчас сядешь. Ведь я с тобой, верно?

— Да, — выдыхает она вслух, — верно.

Она садится. Сидеть ей больно. Она заваливается набок, опирается локтем о пышные подушки, вздыхает и вдруг, неожиданно для меня, засыпает. Я успеваю только ахнуть — ведь нужно еще столько выяснить! — и растворяюсь в ее сне.

Архенте снится солнечный город, нарядные белые дома, высокая башня с часами… Лошадка весело цокает по брусчатке, солнечные блики пляшут под высокими цветущими деревьями, крупные розовые цветы осыпаются на землю. Архента едет с братом в коляске, оборачивается на меня и хохочет, придерживая шляпу.

— Ты представляешь, какой сон я видела? Мне снилось, что ты умерла, а я в плену!…

— Глупости, глупости, — обрывает ее Эухенио, поворачиваясь с козел, — какой еще плен, разве ты солдат, Архента? Девчонкам не место на войне!

Мы просыпаемся от звука шагов по коридору. Архента сжимается в комочек и в ужасе думает, что забыла переодеться в ночную сорочку. Я прислушиваюсь. Курит ли он на ходу? Хорошо бы курил. Курение притупляет обоняние. Спрашивать сейчас о чем-то Архенту бессмысленно, она в ступоре. Куда он свернёт? Остановился в коридоре. Архента перестает дышать.

— Франциско! Почему нет света?…

По коридору дробно топает кто-то, сквозь портьеру в спальню падает желтый свет лампы.

— Уходи домой.

— Да, хозяин.

Шаги сворачивают в кабинет. Я заставляю тело дышать, глубже. Сдерживаю дрожь в горле. Тихо, тихо. Дыши.

В кабинете слышно ругательство вполголоса, что-то щелкает, что-то звякает. Шаги. Еще тихий звяк. Тишина. Неясный звук, громкий звяк, шуршание. Тишина.

Я дышу за Архенту, еще, еще. Начинаю считать вдохи и выдохи. За пятьдесят вдохов и выдохов — ни звука из кабинета. Еще пятьдесят. И еще. Я пытаюсь встать, но её ужас свёл все мышцы так, что я даже не могу разогнуть сплетенные вокруг колен руки. И тут она снова засыпает, проваливается, как в кашу, в мычание, в гул, в мелкий шепот камешков возле прибоя в заливе Ла Плата, я едва успеваю отпустить счет вдохов.

— Сеньора, сеньора!

Я поднимаю голову. Светло. Меня трясет за ногу пухленькая женщина с очень загорелым — ой, нет, не загорелым, просто очень смуглым лицом. Глаза навыкате, рот искривлен. Она, кажется, в панике.

— Марина? — узнает ее Архента.

— Сеньора, сеньор лежит в кабинете на полу! Франциско ушел на рынок, что нам делать?

Архента медленно, судорожно вдыхает, но тут я отодвигаю ее — как будто плечом.

— Марина, Марина, почему я сплю одетая?

Я осторожно трогаю рукой висок там, где Альварес врезал вчера в благодарность за хороший минет.

— У вас ужасный синяк, сеньора… Он был недоволен вами?

— Да, Марина… Я ничего не помню…

— Что нам теперь делать?

Я с трудом беру тело под контроль, Архента, кажется, близка к обмороку, во всяком случае, она не мешает мне. И то хорошо, еще её истерику держать, пытаясь разрулить ситуацию — вот тут я бы замучилась. Шатаясь, ковыляю к дверям, цепляюсь за штору. Перед глазами звездочки и волнами накатывает тошнота. У неё же, наверное, сотрясение мозга. Ну и да, вот я ей и кажусь, неудивительно. Перехватываюсь за дверной косяк, выравниваюсь, собираюсь с духом, как по канату над бездной перехожу к двери напротив. Хватаюсь за косяк. Отодвигаю непослушной рукой тяжелую ткань. Сзади просовывается смуглая маринина рука и отдергивает портьеру в сторону.

В комнате светло, пол светится медовыми, золотистыми тонами. Единственное темное пятно возле стола — лицом вниз лежит неподвижная фигура в черном костюме. Интересно, как это он так упал, что даже не было слышно — думаю я, — ведь если бы он грохнулся с размаху… Нет, даже и стакан не разбился, валяется под столом. Пустой. Или, может быть, просто все успело вытечь? Не стоит приглядываться слишком внимательно.

— Может быть, он выпил вчера много? — осторожно спрашиваю я Марину, — ты не пробовала его разбудить?

— У него шея не гнется! И руки!

— Ты думаешь, он мертв?

Марина заходится в плаче. Ничего себе, неужто этого Альвареса любят слуги? Так-так, интересно.

— Если его молодцы услышат об этом, нам всем не жить, — рыдает Марина.

Ах, вот оно что. Молодцы. Наверное, которые вчера приезжали.

Озираюсь. Сейф, как вчера, прикрыт на щелку. На столе лежат какие-то бумаги. Ах, вот почему он не у сейфа упал — не стал там пить, отошел со всем добром к столу, видимо, собирался что-то разбирать. Второе сказочное везение за один вечер — сначала не закрыл сейф, потом не всполошился по этому поводу. Может, он и раньше его оставлял на короткое время, просто Архента не видела? Или даже видела, но не сознавала?

— Марина, принеси мне скорее перо и бумагу. Два листа. И конверты.

— Они тут, у сеньора в шкафчике, — указывает она.

А шкафчик-то заперт.

— А больше нигде нет?

— У сеньора ключ в кармане пиджака, — тыкает она пальцем.

— Ну хорошо, давай поищем. Не переворачивай, просто потяни за полу пиджака.

Ключей там целая связка. Марина протягивает их нам, я прячу руки за спиной. Чем меньше тут ко всему прикасаться, тем лучше.

— Открывай, я же не знаю, который.

Она открывает, достает бумагу, перья — блин, как этим писать-то? Архента, очнись, детка, очнись.

Он мертв.

Да, детка, он мертв, и у нас полно дел. Бери перо, пиши.

Писать… что?

Так, диктую. Батюшка, я в ужасной беде. Мой супруг, — Архента, как его по имени звали?

Пабло Мария.

Пиши — Мой супруг Пабло Мария Альварес скончался нынче ночью, дела в полном беспорядке, прошу, немедленно приезжай со стряпчим и охраной. Подпишись.

А второй лист?

Пиши то же самое. Да, просто перепиши с прошлого листочка. Вложи в конверты… На конвертах подпиши адрес отца. На обоих. Подпишись. Подойди к сейфу. Не трогай дверцу. Плечом приоткрой пошире. Вытащи две банкноты помельче номиналом.

Теперь вниз. В сад. Нам нужны Пепа и Хосе.

Я вручаю один из конвертов и одну банкноту Пепе и отправляю ее на почту. Почта в центре города, идти не близко, Пепа, причитая, накидывает платок, прячет деньги куда-то в юбки и уходит, держа письмо в руке. Отлично. Мальчик стоит и смотрит на меня с любопытством.

— Хосе, — говорю я, — дружок, ты же толковый парень. Ты знаешь, где здесь _другая_ почта? Дальняя?

— Ну конечно, — отвечает он весело, — там же, за деревней, где Рамон живет, там железнодорожная станция, и там еще есть почта, да! Я там был!

— Смотри, вот письмо. Спрячь его под одежду, — говорю я и вручаю ему конверт и банкноту, — и деньги тоже спрячь, а то большие мальчишки отберут.

Хосе понимающе кивает.

— Беги в _дальнюю_ почту, дружок. Осторожно, не по середине дороги, а так, огородами и околоточками, понимаешь? Отправь письмо на той почте. Заплати за марку. А потом так же осторожненько вернись назад. Если я буду не одна, ко мне не подходи, сиди у бабушки, хорошо?

— Хорошо, — кивает мальчишка, засовывает конверт и банкноту за пазуху, поворачивается и быстро исчезает в глубине сада. Потом фигурка его мелькает над забором. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел.

Поднимаюсь обратно в дом.

— Что же нам теперь делать? — жалобно тянет Марина. Похоже, она это так и повторяла, как заведённая, пока я ходила в сад. Порвало ей, бедной, шаблон. Ловлю за шиворот Архенту, которая дернулась её утешать. Нечего. Пока тебя мордовали, ей нормально было, теперь маринина очередь понервничать.

— Как что? Беги в полицию. Сообщи, что сеньор Альварес мертв, жена его просит прибыть немедленно.

Марина уходит, подвывая вполголоса, я сажусь во второе кресло, стоящее напротив хозяйского. Сидеть все еще больно.

Архента молчит, смотрит на тело, лежащее на полу и вдруг я понимаю, что по её — нашему лицу ручьем бегут слезы. Она боится поверить, что всё кончено, но организм уже позволяет себе плакать. Хорошо, хорошо, детка. Еще какое-то время будет трудно, но уже не так. Уже не так, детка.

Бантик

Полицейских приходит трое — какой-то офицер и двое в мундирах попроще, и первое время мне даже кажется, что в ситуацию можно уже и не вмешиваться. Тело уносят — на обследование. Офицер крякает, заглянув в сейф, после чего начинает выяснять у меня, что я знаю о его содержимом.

— Он никогда не открывал сейф при мне.

— А код вы знаете?

— Конечно, нет.

— Мы должны все его содержимое забрать в участок для изучения.

— А, конечно. Сколько человек должны опись подписать? Франциско вам подойдет, или послать его за кем-нибудь подходящим?

— Опись?… — Диковато спрашивает офицер и вдруг соображает, — а, ну конечно же, опись. Действительно. Слуга… Нет, пусть сбегает в юридическую контору. И, сеньора… Вас должен осмотреть наш врач. От чего бы ни умер ваш муж, оно оставило на нем гораздо меньше следов, чем на вас самой.

— Ой, — морщусь я, — против врача я не возражаю, но чтобы не вводить вас в заблуждение — со мной вчера случился только сам сеньор Альварес.

Я задираю рукав и показываю офицеру тыльную сторону руки до локтя.

— Видите? Это не однократный случай.

Он берет меня за руку, приподнимает рукав еще чуть выше, опускает. Берет вторую руку. Осматривает ее.

— У вас, судя по всему, есть весомейший мотив для убийства.

— О, да, — не моргнув глазом, сознаюсь я, — и если вы поймаете того, кто освободил меня, я оплачу ему самого лучшего адвоката.

— Вы не понимаете, что суд будет подозревать в первую очередь вас саму? — уточняет офицер, бережно держа мою руку. Какой милаха, однако. Похоже, мой вид его впечатляет. Интересно только, в каком смысле. К зеркалу я пока не подходила, но поди моя Архента девушка симпатичная, крокодилы типа Альвареса на дурнушках даже за деньги не женятся.

— Офицер, — говорю я вполголоса, — будь у меня хоть какая-то, малейшая, возможность умертвить сеньора Альвареса, я бы не прожила в его доме полтора года. Я не буду ничего вам рассказывать, заключения врача будет достаточно.

Он снова смотрит на мою руку, которую еще держит в своей, переводит взгляд на мое лицо, скользит взглядом по платью и громко сглатывает. Он понял.

— У вас есть родственники?

— Отец и брат в Буэнос-Айресе.

— Напишите им, сегодня же. Пусть приедут.

— Хорошо, — говорю я.

Франциско приводит какого-то дяденьку в старомодном даже на архентин взгляд сюртуке, полицейские под его присмотром выгружают из сейфа содержимое на стол. Две, лежавшие отдельно, пачки банкнот дяденька объявляет фальшивыми и отказывается суммировать с остальными, полицейские спорят между собой. Архента сидит в кресле и молча глядит в окно. Я её не дергаю, не вмешиваюсь ни в позу, ни в выражение лица. Сидеть ей все еще больно, так что иногда она морщится и пересаживается поудобнее.

Ей дают подписать опись, она подписывает, не читая, ниже дяденькиной длинной подписи и печати. Франциско все-таки зовут, они с Мариной ставят крестики как свидетели.

Двое полицейских уносят мешки из сейфа, Архенте показывают пузырек. Видела ли она его когда-нибудь? Не уверена, кажется, видела. Что в пузырьке? Она не знает. Откуда это у её мужа? Она не знает.

Тем временем приезжает врач, уже осмотревший тело. Звучит слово «цианид». Пузырек осматривают еще раз, врач осторожно обнюхивает поднятый с пола стакан и содержимое бутылки. Архента терпеливо ждет, когда дойдет очередь и до неё и только морщится, ерзая в кресле. Врач косится в нашу сторону с явным неудовольствием и посылает Марину за акушеркой. Тем временем офицер вместе с Франциско и дяденькой в старомодном сюртуке — я слышу, как его называют «сеньор поверенный» — вскрывают запертые шкафы.

— Спросите вдову, как у него шли дела? — вполголоса говорит офицеру поверенный, — картина чрезвычайно напоминает суицид должника, а я их, поверьте, достаточно видел..

— Какого еще должника, — ворчит офицер, — вы что, не видели, сколько долговых расписок лежало в сейфе? Ему должна вся провинция! И наличных не так уж мало, и еще в банке узнаем, что там со счетами…

— Вопрос в том, кому и сколько был должен он сам… — возражает сеньор поверенный.

— Я спрошу, но вряд ли она что-то знает, эта кукла.

Архента даже не ведет бровью. Ну да, офицер прав, о делах сеньора Альвареса она знает чуть меньше, чем ничего.

Приходит акушерка, женщина — на первый мой взгляд — лет семидесяти, но крепкая и двигается свободно, так что, вполне возможно, что на самом-то деле ей лет пятьдесят. Надо привыкать, люди тут стареют с другой скоростью. В сопровождении акушерки Марина ведет Архенту в спальню, помогает раздеться, ну то есть фактически раздевает сама. Сажает на кровать голую. Архента вопросительно смотрит на акушерку.

— Ложись, — говорит она. Архенту передергивает.

— Ложись и раздвинь ноги.

Архента сжимается в комок, подтягивает колени к лицу и смотрит на женщину с ужасом.

— Я не буду трогать, — говорит она мягко, — я буду только смотреть. Ложись. Я же тоже женщина, я не поврежу тебе. Ну, что ты плачешь-то, что ты плачешь? Не надо, всё хорошо.

Ну конечно, по лицу опять течет. Присоединяюсь к уговорам акушерки, укладываю Архенту, берусь её руками за простыни, позволяю жумкать сколько захочет. Акушерка молча изучает, вежливо просит позволения взять за колено, открывает Архенту пошире, потом поднимает колено вверх, выше, выше, смотрит опять. Молча. Опускает. Укрывает Архенту по пояс одеялом. Выходит, возвращается с доктором, вполголоса что-то бубня ему на ухо.

— Вы не шутите? — зыркает на неё доктор.

— Да как она ходит вообще, я не понимаю, — бурчит акушерка, — по своей части я вам сказала, а вот по вашей надо ей голову осмотреть и на животе синячище свежий как лошадь лягнула, тоже вам надо решить, что делать.

— Сначала живот, потом оденете ее, и посмотрим голову.

Доктор щупает живот так и сяк, Архента кривится. Он вздыхает и отворачивается.

Марина и акушерка в четыре руки одевают Архенту во что-то другое, чистое. Снятое платье доктор уносит. Эх, рискованно, думаю я, как у них там с технологиями, сообразят ли рукава обнюхать? Ну, ну. Город провинциальный, химической лаборатории стопудов нет, не волнуемся, а вот молиться, пожалуй, можно.

Архента механически бубнит «радуйся, Мария», я стараюсь не слишком заметно думать о том, что чему радоваться в текущей ситуации, пожалуй, есть. Отвлекайся, детка. Много размышлять тебе сейчас не стоит.

Доктор возвращается, ощупывает Архенте голову, внимательно изучает висок, инструктирует Марину, как сделать компресс. Требует от Марины тщательно изучать содержимое ночного горшка, если появится кровь — снова вызывать его. Марина слушает, вся растопорщенная от старания и готовности, кивает.

Заходит полицейский с платьем, кидает на пол.

— Можно стирать.

Ну, вот и всё, — говорю я Архенте, — этот порог мы с тобой прошли. Он не последний, но ты молодец, умница. Сейчас тебе, наверное, позволят поспать.

Почему никто не подозревает меня?

Потому что ты не могла его убить… Будь ты одна. Ты ведь даже не знаешь, что там было, в пузырьке. И ты бы не стала заглядывать в сейф. Твоего мужа убила я, а не ты. Не ты. Это очевидно даже полицейским.

Приходит Пепа с какой-то едой и большим кофейником на подносе. Ого! Какой тут пьют хороший кофе! Я медленно пью чашку за чашкой, наслаждаясь каждым глотком. Никакой старбаксовской кислятины. Горький. Ароматный. Настоящий.

Кофе как кофе.

Тебе не понять, детка.

Есть она все-таки не может, кусок не лезет в горло. А как давно ты ела что-то? Вчера днем?

Вчера утром… Тоже пила кофе.

Ну потрясающе, давай заморим нас голодом.

Прошу Пепу сварить сладкого какао на молоке, она радостно соглашается и уносит поднос. Но тут опять шум, невнятный торопливый разговор, галька катится по прибою, фигура Марины заваливается вбок, ну блин, мы так и будем теперь засыпать на полуслове?

Обертка

Когда нас снова будят, темнеет.

— Пришел сеньор Фелипе, — шепчет Марина таким голосом, что я понимаю — вот теперь-то начались проблемы.

Ох, почему ж я не предупредила её, чтобы Пепа и мальчик ушли? Поздно. Ну что же, посмотрим, каковы были настоящие дела сеньора Альвареса.

Марина быстро причесывает Архенту, поправляет на ней одежду — ладно, сейчас спешка, но вообще-то пора бросать это обращение. Хватит быть куклой.

— Он ждет в кабинете.

Распотрошенный кабинет выглядит… безопасно. Несмотря на то, что в хозяйском кресле сидит нога за ногу широкоплечий брюнет в полосатом пиджаке, смуглый, с узенькой полоской усов под вздернутым носом. Горят две лампы — одна на столе, другая на высокой подставке в центре комнаты. Сейф распахнут и пуст.

— Здравствуйте, — робко говорит Архента. Хорошо-хорошо, детка, пока говори ты, я вмешаюсь, если… то есть когда понадобится.

— Мои соболезнования, сеньора Альварес, — мурлыкает брюнет.

Архента проходит мимо него, все еще неестественной походкой человека, с непривычки проведшего в седле пару суток. Садится в кресло напротив, кладет руки на стол — одна ладонь в другой, задумчиво смотрит на свои руки. Я, боковым зрением — на сеньора Фелипе. Он сидит, развалившись, и задумчиво её разглядывает.

— Наверное, вы хотели бы уехать домой, к семье? — ласково спрашивает он.

— О да, конечно, — отвечает Архента, не поднимая взгляда.

— Могу ли я предложить вам свои услуги как провожатого? Или не я сам, но я мог бы выделить вам людей и коляску, и вы могли бы уехать прямо завтра? Решить несколько формальностей — и уехать?

— Боюсь, что смерть моего мужа была слишком странной для того, чтобы полиция меня охотно отпустила до конца расследования, — послушно повторяет дрожащим голоском Архента то, что я ей подсказываю.

Он крякает и ерзает в кресле.

— Действительно. Полиция. Грубые, жестокие люди, разве они могут войти в ваше положение?

Архента хочет возразить, но я перехватываю управление, громко всхлипываю и осторожно ощупываю синяк на виске кончиками пальцев. Пускай-пускай. Мы дурочка, причем забитая. Мы не умеем возражать.

— Вы действительно не слышали ничего подозрительного той ночью? — спрашивает он.

— Сеньор Альварес часто засиживался вечером в кабинете, — говорю я извиняющимся голосом, — я засыпала, не дождавшись его. Вы же знаете, он бы не одобрил, если бы я стала ему мешать…

Сеньор Фелипе жирно хохочет.

— О да, дорогуша, он бы не одобрил!

Архента опускает взгляд на сложенные руки. Я в изумлении осознаю, что она в ярости и с трудом сдерживается. Кто этот Фелипе? Тише. Он опасен. Прислуга боится его не меньше, чем самого Альвареса. Не было смысла выскальзывать из-под одного паровоза, чтобы тут же угодить под другой. Молчи и смотри на руки. Можешь всхлипывать. Он должен думать, что ты вареная курица, это безопаснее всего.

Какое-то время висит пауза.

— То есть ничего не знаете? — разочарованно спрашивает он.

— К сожалению, нет, — отвечает Архента, — слуги сначала обнаружили тело, и только потом разбудили меня. Мне, — она поднимает на него глаза с надеждой, — мне показывали какой-то пузырек, я так поняла, что его у сеньора Альвареса не должно было его быть… Может быть, вы знаете, что это была за бутылочка?

Вот теперь пусть крутится.

— Пузырек? — с недоумением спрашивает он, — пузырек? Ах да! Люди сплетничают, что он был отравлен. Это не вы его отравили, дорогуша? — и он опять начинает жирно смеяться.

Я не успеваю перехватить управление и Архента злобно зыркает на сеньора Фелипе.

— Если вы будете делать такие предположения, — выпаливаю я, чтобы хоть как-то выровнять ситуацию, — мне придется уйти!

Вот так. Святая невинность. Санта симпличи… симпличита. Еще бы перекреститься, но я в упор не помню, как крестятся католики, а Архенте сейчас про все эти штуки лучше вообще не напоминать. Потом обсудим богословские вопросы, без этого прыща. Детка, не показывай, что ты возмущена им. Рано.

— Я пошутил, пошутил, — примирительно говорит он, и похоже, что на этот раз без подвоха. Всерьез он нас не подозревает. Зачем же он пришел? Ах да, кое-какие формальности.

— Сеньора, — говорит он проникновенно, — вы знаете, что ваш муж был серьезным деловым человеком и через него проходило чрезвычайно много важных для других людей договоренностей?

— Не в подробностях, — уступительным голосом пищу я, — но, конечно, знаю.

Архента, не лезь под руку пока, не надо его упрекать ни в чем, и ни о чем просить, это бессмысленно. Он враг. С ним нельзя честно. Молчи. Пожалуйста.

— Видите ли, — вкрадчиво продолжает усатенький, — из-за его смерти часть уже заключенных сделок и стартовавших проектов зависнет до полного выяснения всех обстоятельств его смерти, а ведь это может затянуться. Нам необходима возможность продолжать работу, очень многим предприятиям без внимания вашего супруга грозит неудача, а то и общее банкротство. Нужно, чтобы вы, как основная наследница, как можно скорее подписали некоторые бумаги, чтобы работа не останавливалась.

Жестом фокусника он извлекает из внутреннего кармана пиджака стопку бумаг, указывает на стоящую в дальнем углу стола чернильницу.

— Не будем друг друга задерживать, сеньора.

— Конечно, — самым теплым, какой могу организовать, голосом, говорю я, протягиваю руку к бумагам и беру их, хотя Архента трясется, как заячий хвост от одного их вида, беру и держу обеими руками, — дорогой сеньор Фелипе, я так ценю ваше стремление к тому, чтобы начинания и труды моего покойного мужа не остались напрасны! Вы же понимаете, что я не только глубоко невежественна в деловых вопросах, но и сейчас, после столь ужасных событий, вряд ли смогу прочесть хоть строчку. Надеюсь, ваши с моим покойным супругом дела не настолько рискованны, чтобы развалиться в течение, скажем, недели?

— А что случится через неделю? — настороженно уточняет он.

— Я думаю, что к концу недели уже приедет мой отец из Буэнос-Айреса, — втолковываю я ему с видом непроходимой наивности, моргая, как целое коровье стадо, — батюшка и сам вполне может прочесть и понять эти документы, и, я думаю, он привезет с собой поверенного…

Взгляд сеньора Фелипе становится масляным.

— А что, если он не приедет?

Так-так, дорогуша, похоже, что я не зря хлопотала о втором письме. Но давай-ка выясним, перехватил ли он только одно или оба.

— Но как мой отец может не приехать? — я смотрю на него, как на дебила, — ведь я написала ему письмо, что мой супруг погиб… Не бросит же он дочь в беде…

— Письмо могло потеряться, — сладко говорит сеньор Фелипе.

Я пожимаю плечами.

— Тогда в ваших интересах, сеньор Фелипе, помочь моему отцу скорее узнать о происходящем. Вы предлагали послать людей… Может быть, вы отправите кого-нибудь его информировать, если местная почта ненадежна?

На мгновение он теряет дар речи. Но быстро (жаль) берет себя в руки.

— Неужели вы не понимаете, сеньора, — говорит он с напором, — что в ваших интересах как можно скорее покинуть Сальту? Подпишите документы, а с полицией мы договоримся, ведь мы все, и полиция тоже, понимаем, что вы абсолютно вне подозрений? Вы же сейчас одна в этом доме, вас некому защитить!

— А как же вы, сеньор Фелипе? — жалобно спрашиваю я.

— А мне сегодня же придется уехать по делам!

— Как это ужасно, — еще более жалобно говорю я, — ведь если, не приведи Бог, со мной что-то случится, отец ни за что не будет вникать в дела сеньора Альвареса, ведь вступить в наследство за мной он сможет и из Буэнос-Айреса… Жаль будет, если совместные с вами дела моего покойного мужа полностью расстроятся, вы согласны со мной, сеньор Фелипе?

Архента у меня за плечом молчит — в еще большем ужасе, чем тот, который накрыл её, когда она поняла, что я сделала с её мужем. Я думаю ей — ну, ну. Чего может с нами сделать этот усатенький, чего еще не делал скотина Альварес? Чего ты вдруг так боишься? Тише, тише… А то сыграешь в обморок посреди разговора.

— А почему вы думаете, что последовательность смертей вашей и сеньора Альвареса будет именно такой, что вы предстанете его наследницей, а не он — вашим наследником? — давит сеньор Фелипе.

— Ну, даже если опустить тот факт, что в полиции уже лежит кипа документов о том, что меня допрашивали и осматривали по делу о его смерти, — медленно говорю я, — и тот факт, что полгорода уже обсуждает, как меня голую разглядывала акушерка… Но ведь почта… даже, предположим, что почта сработает медленно… рано или поздно она все равно сделает свою работу… и отец получит мое письмо.

— Вот это? — он с досадой вытащил письмо из кармана пиджака и бросил передо мной на стол. Я беру распечатанный конверт в руки. Штемпель ближней почты… Различим, дата вписана от руки, аккуратным почерком. Так, они, видимо, перехватили его уже по дороге в Буэнос-Айрес (я подумала о ни в чем не повинном почтальоне и поежилась). Дальняя почта, как сказал Хосе, находится у железнодорожной станции, скорее всего, корреспонденция там уходит еще быстрее. Отлично. Я выдохнула и положила письмо на стол.

— Ничего не боится… Было два письма? Или больше? — быстро спросил он.

Я промолчала. Соглашаться прямо все же рискованно — кто его знает, на что эти люди готовы пойти, когда их планы полетели к чертям. Да и малыша Хосе незачем ставить под удар.

Пауза начала затягиваться. Фелипе сел на краешек кресла и наклонился вперед, явно собираясь что-то сказать.

— Вот поэтому вы и пережили моего мужа, сеньор Фелипе, — сказала я ему голосом Минервы Макгонагалл, дающей сорок баллов Гриффиндору.

Он разинул рот да так и остался.

— Именно потому, что вы очень умный человек, сеньор Фелипе… Послушайте, нам нет никакой необходимости заострять отношения. Мой отец — человек справедливый, а главное, богатый. Мы заберём, в любом случае, мое приданое, а по поводу долгов и обязательств покойного мы постараемся все решить так, чтобы его заимодавцы и партнеры остались с пониманием того, что никого из них не обманули. У меня нет никакого желания принимать в наследство здешнюю недвижимость, какие-то решения можно будет принять, уступив её в качестве той или иной компенсации.

— Значит, вот как. Компенсации… — проговорил он медленно, встал и поклонился, — в таком случае, мы подождем прибытия вашего отца, сеньора.

— Вы просто представить себе не можете, как я благодарна вам за то, что вы пришли поддержать меня в моем горе, — любезно говорю я. Он вздрагивает.

— Не провожайте меня, сеньора, — говорит он, выдергивает из моих рук стопку так и не подписанных документов и исчезает в коридоре.

Он испугался.

О да, детка, он испугался. Но хорошо бы было, чтобы он не приободрился в ближайшие три-четыре дня. Он опасен. Но сделать пока ничего нельзя.

Прятки и фокусы

Не знаю, дорогой Фелипе, намерены вы ждать прибытия моего отца или нет, а я-то точно не собираюсь. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Архента, дружок, у тебя есть какая-нибудь шаль или платок?

Да… В шкафу.

Я выхватываю с полки роскошную дымчатую шаль какого-то козьего пуха, или из кого у них тут вяжут? Лама? Гуанако? сматываю ее и завязываю, как пояс. Когда у нас ближайшая менструация? Не скоро? Хорошо. Есть ли в доме бутылки с пробками? И питьевая вода?

Внизу, в столовой.

Как ты думаешь, Марина ушла?

Не знаю.

Ну, покличем.

— Марина!… Марина!

Ответа нет. Спускаемся.

Вниз по лестнице, кругом темень. Не разбить бы лоб дополнительно.

— Марина!

В общем, слуг можно понять. Случись тут сейчас в доме, например, случайное возгорание… Они и сгорят заодно, как свидетели. Но мне же и на руку.

— Марина!

Нет ответа. Отлично. Так, где тут у нас есть бутылки?

Ну, разумеется, бухло. А вода где… Вода здесь, в кувшине без крышки. Беру одну из бутылок с вином. Хорошая бутылка… большая. И горлышко широкое. Выливать вино за окошко жаль, но ничего, будет и другое вино, если все пройдет, как надо.

Наполняю и крепко закрываю бутылку непривычно большой пробкой. Что здесь? О, тарелка с каким-то засохшим печеньем. Насыпаю печенье в рукав — хорошо, что тут сейчас мода на эти безбрежные рукава типа «махнула Василиса-искусница…» Завязываю узлом выше локтя, затягиваю узел второй рукой и зубами.

Кто такая Василиса-искусница?

О, скоро у нас с тобой будет прорва свободного времени, напомни, расскажу…

Почти наощупь выскальзываю в сад. Матерчатые туфли на кожаной подошве скользят по влажным камням. Возможно, придется разуться и идти босиком. Посмотрим.

Я подхожу к кухне, стоящей в саду. Дверь, разумеется, закрыта, и скорее всего, на засов. Но с дальней стороны там есть окошко, у которого нет ставней… Когда Альварес еще разрешал Архенте гулять в саду, она болтала с Пепой, готовящей еду, через это окошко.

Тихо, осторожно кладу бутылку плашмя на землю под окошком, встаю на пузатый бочок одной ногой, хоп, я уже на окошке. Тихо тихо тихо сидим слушаем. Пепа храпит, так что стенки трясутся. Отлично.

Медленно, без резких движений забираюсь внутрь. Не уронить бы ничего. Глаза постепенно привыкают к темноте, но я и так знаю, где спит малыш Хосе. Матрасик его бабушка днем убирает в кладовку, где спит она сама, а ночью — почему бы ребенку не спать на кухонном полу? Кому он тут помешает?

Сажусь на пол рядом с ним. Осторожно, мягко трясу Хосе за плечо.

— Хосе, дружок?

— Кто?

— Тссс, малыш, это я, твоя хозяйка. Молчи и тихо-тихо, чтобы бабушка не проснулась, выбирайся в сад через окошко.

Он кивнул и шмыгнул наружу так, что не разбудил бы и кота.

— Тут что-то лежит, — шепчет он мне снаружи.

— Это моя бутылка. Мы её заберем с собой. Подожди…

Самое то, в этих трехслойных юбках, в окна лазать. Особенно по кухне, где кругом какие-то кастрюли и банки, ага. Кое-как вылезла, не наделав шуму. Пепа как храпела, так и храпит. Отлично.

— Хосе, дружок. Помнишь, бабушка жаловалась, что ты однажды играл где-то и заснул там, и тебя искали всю ночь, а утром ты проснулся и пришел сам?

— А, ну дупло в саду сеньоры Мохай. Я там играю.

— Хосе, скажи, а я в то дупло я помещусь?

— Поместиться-то поместитесь, но как вы туда залезете? — недоуменно спрашивает мальчик.

— А что, там взрослому не залезть?

— Ну… Отец бы залез, если б захотел. Но вы же… Сеньора.

— Мне сегодня можно играть, где хочу. Пойдем туда, потихонечку, чтобы никто не увидел.

— Ага. Надо через два забора будет перелезть.

— Я перелезу. Поможешь мне только с бутылкой.

— Ага.

Заборы как заборы, не пятиметровые. Если беречь юбку и пристойность, то было бы трудно, но я что-то нынче не в том положении — задрала и перелезла. Хосе мои ляжки, к счастью, пока что не очень интересны. Да и темно.

— Куда дальше?

— Сюда.

Через какие-то колючие кусты, ползком. Юбкам хана. Над головой сплошной слой веток и листьев, темно — хоть глаз выколи. Лаз едва-едва шириной, чтобы прошли мои плечи. Попа проходит свободно. Да уж, лишнего веса Архенте замужество не принесло. Ударяюсь головой. Что это? Какая-то стена? Голосок сверху шепчет:

— Надо лезть наверх, на дерево.

Где же дерево? Тут я понимаю, что стена какая-то слишком шершавая и по обеим сторонам слегка закругляется. Это не стена. Это ствол. Просто ну очень большой. Ощупываю выше — ага, вот первая ветка, невысоко.

— Хосе, возьми бутылку!

Шуршит сверху, мне в лоб прилетает босая пятка.

— Ой!

— Ой, сеньора! Я не нарочно!

— Тише. Бери, вот.

Бутылка исчезает из моих рук.

Снимаю туфли, кладу их во второй рукав, завязываю его узлом повыше. Ощупываю ветку, которая сама толщиной с хорошую сосну, и лезу на нее.

— Куда дальше?

— Слева другая ветка!

Ну, не страшнее это всё ваше древолазание, чем снимать чемодан с зимними вещами с шифонера. Наверху и светлее чуточку, по крайней мере можно различить, что нащупывать и куда тянуться. Еще ветка, толстая и надежная. Еще. Я уже, кажется, довольно высоко.

— Вот.

Дупло размером с коробку от холодильника, прямо перед ним — толстая ветка. Да тут места для троих, как я, хватит!

— Хосе, не уходи. Давай поговорим.

— Да, сеньора?

— Слушай. Помнишь, ты отнес мое письмо на дальнюю почту?

— Конечно.

— Это письмо было моему отцу. То письмо, которое носила твоя бабушка, украл сеньор Фелипе, и теперь думает, что за мной не приедут.

— Ага! — понимает Хосе.

— Письму идти два дня, а то и три. Отцу ехать сюда — тоже три дня. Меня будут искать, конечно, но вряд ли в дупле.

Хосе хохочет.

— Слушай. Ты сейчас тихонечко вернись к бабушке и ложись спать. А утром никому, даже бабушке, ничего не говори. Пойдешь гулять — прибегай сюда, будем болтать, хорошо?

— Я принесу вам еды!

— Не, пока не надо. У меня вот — видишь? Печенье есть. И воды мы принесли с тобой целую бутылку. Кстати, если печенья завтра хватятся, может, ты скажешь, что это ты доел? Или тебя поколотят за это?

— Поколотят.

— Тогда не надо. Но всё равно, завтра утром сюда не спеши, а приходи только к вечеру, договорились? А днем играй вообще в другой стороне, и возле дома сильно не крутись. Бабушка что так, что эдак рано или поздно пойдет сплетничать, всё сама расскажет, кто приходил и что делал, а ты и послушай тихонько и мне потом расскажешь. Понял?

— А. Да.

— Спасибо, дружок, — я делаю ему «бииип» в нос, он смеется и исчезает в темноте внизу. Только легкий шелест — и тишина, только стрекочут какие-то насекомые.

На дне дупла лежит огромная куча пахучей сухой травы. Так-то дупло, конечно, книзу сужается, но утрамбовав траву, мне удается лечь калачиком полностью внутри. Я вынимаю туфли и подсовываю их под сено под головой — вот и подушка. Стаскиваю шаль, разматываю и укрываюсь. Как же тут уютно и удобно, не чета широкой кровати Альвареса. Как там было-то?… Лучше пучок зелени и любовь, чем полный стол и ненависть?…

Лучше блюдо зелени, и при нём любовь, чем откормленный бык, и при нём ненависть.

О, спасибо, Архента. Это же из Библии?

Из Притч, да.

Вот и отлично. Давай спать?

Ты говоришь стих из Библии, значит, ты не демон?

Вот что я не демон — это точно, а то я бы этому Филипку горло бы перекусила. Жаль, но нет.

А кто же ты тогда?

Ну, проще всего, наверное, сказать, что я призрак. Жила-была женщина, попала… Эм… Попала под лошадь. Умерла. Бог с сатаной посовещались и говорят — ступай обратно в жизнь, сделай там уже что-нибудь плохое или хорошее, а то мы определиться не можем.

И что?

Ну и вот.

То есть ты не боишься ада?

За что? За то, что тебя спасаю? Да мне еще награда полагается. За малых сих. Ладно, всё это пока вилами на воде писано, спасёмся мы с тобой или нет. Надеюсь, конечно, что никто не догадается мальчонку допросить, а так-то искать тебя должны на дороге в Буэнос-Айрес, а не в соседском саду, конечно.

Тем временем начало светать. Так, из дупла глядя, полное впечатление, что я в глухом лесу. Тропическом глухом лесу. Птички какие-то свищут, на ветках дерева напротив — полно цветов. Сухая трава под головой пахнет чем-то эдаким, экзотическим. Курорт, ваще.

Ты обещала рассказать про Василису-искусницу и что там у неё с рукавами.

О! Все равно сна ни в одном глазу. Слушай.

Хосе, молодчина, действительно выждал до вечера. Принёс лепешку с начинкой, горячую.

— А ты сам?

— Я одну съел, а со второй убежал. Я всегда так делаю, хоть Пепа и ругается.

— Ха-ха. Ну, хорошо. Что там в доме?

— Весь день ездили туда-сюда. Завтра, говорят, полицейскую собаку приведут.

Матерь божия!

Собаку.

— Таааак, Хосе, помолчи две секунды. Мне надо подумать. Так. Погоди.

Архента у меня внутри визжала от ужаса, и страшно мешала думать. Я мысленно цыкнула на нее.

— Хосе, слушай, та, дальняя почта, она же возле железной дороги, ты говорил?

— А. Ну да.

— Слушай, а у тебя какая-нибудь обувь вообще есть? Твоя собственная?

— Конечно, — удивился он, — только я ее сейчас не ношу.

— Смотри. Надо обмануть собаку. Сможешь?

— А как?

— Я сейчас дам тебе свои туфли, ты с ними в руках добежишь до дома, там надень их на свои, прямо сверху, и беги в них до железной дороги. Там ты их сними и брось на рельсы, свои тоже сними и возьми в руки, и со своими ботинками в руках беги домой. Но это надо сейчас делать, пока еще не совсем темно. А то ты в этом всём где-нибудь споткнешься и нос расквасишь.

— Ха!

— Погоди. Слезай, мне тут надо еще поколдовать немножко.

Мальчик скользнул вниз, как обезьянка, а я вытащила из-под травы туфельки. Простая кожа снизу, тряпочка с завязочками сверху. Под архентин мысленный крик «что ты делаешь????» я засунула руку под юбку и потерла ей у себя в паху, глубже, еще глубже. Хм, детка, а ты умеешь возбуждаться. Хоть там, и то сказать, живого места же нет. Черт, саднит-то как сразу! Её заколотило от отвращения. Тссс, тсс, это для дела. Я обтерла руку о кожаную подошву одного тапочка, тыльную сторону — о второй. Должно быть нажористо, на собачий-то дух. Обтёрла досуха по ткани, сбоку, там и сям. Протянула руку с туфельками наружу. Внизу Хосе перехватил, сидит, разглядывает.

— Вот, на. Пока не обувай, неси в руке, обуешь возле дома, хорошо? Только чтобы не видели тебя!

Он кивнул и убежал.

Черт. Но тут уже опять гадать — повезёт-не повезёт. Альварес тоже мог не выпить остатки из стакана, или унюхать яд. Давай я тебе, пока всё равно делать нечего, еще какую-нибудь сказку расскажу? О царе Салтане, хочешь?

Она хотела.

А стихов-то я и не помню. Ни слова. Только сюжет. Ну и неудивительно, мы же её головой думаем, по-испански. Что же, сюжет тоже дело неплохое. Неужели на испанском языке нет похожей сказки, что она так радуется? Или ей просто ничего не читали маленькой?

Пришла ночь. Да так быстро, то было светло, светло, и вдруг в пять минут, почти без сумерек, стала темнотища. Я тихонько вылезла из дупла на землю, ощупью обошла дерево, дотянулась — ощупью же — до стены и вдоль нее дошла до большого колючего и пахучего, всего увешанного огромными цветами, куста. Под кустом я в первую же ночь выкопала нам с Архентой ямку для тех дел, о которых дамы вслух не говорят. Я ею воспользовалась и прикрыла обратно листом. Земля тут была благодарная — жидкое всасывала со скоростью сброса, а нежидкого у два дня не жравшей перед побегом Архенты, считай, и не было. И сейчас, надо сказать, печенье шло у нее заметно медленнее, чем стоило бы — две штуки съела, считай замутит. Не беременная ли она? Залезла обратно в дупло, учинила расспросы и в общем, лишний раз порадовалась, что нашла, чем угостить сукина сына Альвареса. Анал ему, видите ли, больше нравился, чем классика, а фистинг — больше анала. Так что за те пять дней, что прошли с последних месячных, обрюхатить нас он вроде бы не мог. Хоть бы уж.

Ночь прошла. Прошел день. Я забалтывала Архенту, чем могла, а сама с ужасом ждала звуков собачьего лая. На закате — шорох, тихий смех — в дупло засунулась чумазая мордашка Хосе.

— Они нашли ваши туфли! Теперь все думают, что вас кинули под поезд! Сеньор Фелипе уехал в депо опознавать какого-то мертвеца, а там вообще мужик, хотя без головы, знаете, как он ругался! То есть сеньор Фелипе ругался, а тот уже нет, вроде бы.

— Ты золотой парень, Хосе, — искренне говорю я и кидаюсь его обнимать. Он отбивается и хихикает, колотя ногами по стенкам дупла.

— Тихо, тихо, дерево сломаешь!

Он смеется еще сильнее.

— Мы обманули всех, сеньора!

— Ну, еще не обманули, еще только начали обманывать. Кстати, тут не услышат хозяева сада, как ты хохочешь?

— Так он пустой. В доме никто не живет.

Я расспрашиваю мальчика о том, в какой стороне от дерева стоит дом, в какой — тропинка наружу, как далеко этот дом от дома Альвареса, если по улице. Расклад забавный, сбежала я, если по прямой, метров на двести.

— Слушай, а у тебя игральные карты есть?

— У отца есть.

— А ты можешь их втихаря свистнуть? Я тебя играть бы научила. Он часто сам играет?

— А он сейчас уехал, а карты в кармане воскресной куртки лежат.

— Погоди, так ты не сын Франциско?

— Не, он мой дядя. Мама умерла, отец уехал в пампу, а я вот с Пепой.

— Ясно. У меня тоже мама умерла.

Хосе смотрит на меня, вздыхает.

— Но ваш батя же скоро уже приедет?

— Вот, ждем.

— Я тоже своего жду, — шепотом говорит он и вылезает из дупла.

Наутро он приходит с засаленной колодой. Масти у нее непривычные — кругляшок, ваза, меч и дубинка, что там соответствует нашим, ума не приложу — всего один джокер и не хватает одной семерки. Но семерки мне пока и не надо. Я сажусь в дупле по-турецки, растягиваю юбку между колен.

— Смотри. Для фокуса нам нужны все короли, все дамы, все кабальеро и все единички.

— Ага, — он смотрит внимательно.

— Кроме единичек, из чисел нам понадобятся десятки и одна — это важно, только одна! Девятка. Вот, девятка ваз.

— Отец говорил, это чаши. Как в церкви.

— А. Ну, девятка чаш. Остальные карты пока откладываем в сторонку, они не нужны. Вот, смотри внимательно — вот четыре короля… Четыре дамы… Четыре кабальеро… Четыре десятки, четыре единички и девяточка. Изучи их.

— Да знаю я их.

— Тогда начинаем. Ты должен мысленно, про себя, выбрать какую-то одну карту, но мне не говорить, какую. Смотри на них еще раз, выбирай, мне виду не подавай, я даже отвернусь.

— Ага.

— Теперь я их, не глядя, собираю в кучку… Тасую… Черт, десятка упала, давай ее сюда… Еще перетасуем… Теперь для магии должны быть три расклада. Я раскладываю карты на три кучки. Ты смотришь, виду не подаешь, но потом, когда я все их разложу, говоришь, в какой кучке — твоя. Понял?

Он молча кивает. Глаза блестят.

Трижды раскладываю, собираю, отсчитываю одиннадцатую карту, вытаскиваю и предъявляю ему.

— Она?

Хосе восхищенно ахает. У меня в руке зажата королева монеток. Хм, Архента, юноша высказывает тебе восхищение доступными ему способами.

— Загадывай другую.

И король дубинок, и девятка, и снова дама монет оказываются именно там, где им и положено. Хосе требует научить его этому фокусу, я обещаю, что научу завтра и отправляю домой. Незачем ему слишком заметно пропадать. Еще надо дня три продержаться.

На следующий день мы изучаем математику.

— Девятка в этом фокусе — самая важная карта. Потому что без неё число будет четное. Четные числа — это числа с половинками. То есть это все, которые пополам поровну делятся. А нечетные числа — с серединками, у них всегда есть одно число ровно посередине, которое ни туда, ни сюда. И если число двадцать один три раза разбить на три одинаковые части, и ту часть, где твоя карта, трижды положить в середину — то загаданная тобой карта всегда будет этой самой серединкой. Десять не тех карт останется с одной стороны, десять не тех — с другой, а загаданная с любого конца будет одиннадцатая. Давай с открытыми лицами их разложим, сейчас увидишь…

Хосе таращит глаза. Раскладывает сам. Загаданная карта неумолимо ползет в центр. Мальчик недоверчиво хохочет и повторяет фокус снова. Снова сходится.

Так что мы обсуждаем, последовательно, тасуя и раскладывая для примера карты — основы умножения, идею таблиц, деление с остатком и без остатка. Хосе рассказывает, как его отцу и двум товарищам заплатили двадцать монет за какую-то работу, и дело кончилось тем, что отец остался вовсе без товарищей — один зарезал второго, и через пару дней его вздернули.

— Лучше бы пропили остаток, — говорю я, — всё бы лучше вышло.

— Начали бы пропивать — пропили бы всё, — серьезно говорит Хосе.

— На два живых человека бы больше осталось?

— Ну, да.

— Ну вот.

— Хм.

— А еще можно поделить то, что делится, делимое женам раздать, и тогда уже идти пропивать остаток.

— О! Я так и буду делать!

— Ты умный, Хосе. Так и делай. Ну-ка, дели двадцать на три? Давай на пальцах, твоих и моих как раз хватит… Посмотрим, что на бухло останется. Как делить? Загибай по три пальца зараз, а считай по одному…

Еще два дня проходит примерно в этом же жанре. Хосе, как и Архента, не против сказок Пушкина, и подкидного дурака он освоил замечательно. Воду он мне приносит ночью. Над деревом медленно двигаются большие незнакомые звезды. Я поймала себя на том, что пытаюсь разглядеть Большую Медведицу. Эх. Это вряд ли. Архента не знает ни одного созвездия, а то можно было бы поискать Южный Крест… Не помню совершенно, как он должен выглядеть. Потом. У нас обязательно будет это «потом», детка. Мы уже почти спаслись. Держись.

На пятый день с утра Хосе будит меня новостью, что в дом приехали люди, много людей, в мундирах, и с ними один с бородой и в сером пальто, и один в черном костюме, усатый. Они все туда-сюда ходят и усатый кричит на кого-то.

— Усы вот такие? — показывает Архента руками.

— Да, — кивает Хосе.

— Вылезаем.

Через пять минут я выхожу по тропинке из глубины сада, слышу страшный крик Пепы «Призрак!!! Призрак!» — успеваю ухмыльнуться — ну, в чем-то она не так уж и неправа — как нам навстречу бежит и подхватывает на руки молодой румяный военный.

— Эухенио, — выдыхает Архента, вцепляется в него и теряет сознание. Да чтоб тебя, цыпленок ты оранжерейный, успеваю подумать я и падаю в ее обморок вместе с ней.

Застолье

Как меня взбесил архентин папаша — это невозможно описать словами. Он очень резко сообщил вместо привет-медвед, что даже в глубоком горе женщина не должна забываться, мой вид непристоен, и он не будет со мной разговаривать, пока я не появлюсь в достойном для вдовы одеянии и, разумеется, причесанная. Эухенио смотрел из-за его плеча с видом побитого щенка.

Архента лежала на всё той же альваресовской кровати, укрытая по горло всё тем же отвратительно знакомым одеялом. Марина стояла рядом навытяжку — ей не привыкать.

— Марина, пошли Франциско за портнихой и сделай мне ванну, — с досадой сказала я, как только мужчины вышли и закрыли за собой дверь, — и пусть Пепа принесет поесть.

— Где вы были, сеньора, все эти дни? — спросила она с упреком, — сеньор Фелипе нас тут чуть не поубивал.

— Надоело, что меня саму чуть не убивают, так что пришлось отлучиться, — сердито сказала я и села, — чем скорее я смогу снять эти лохмотья, тем лучше. Долго ждать горячей воды?

Марина уставилась на меня, как на призрак, вздрогнула и заторопилась. Наверное, не ожидала от Архенты, что та может разговаривать таким тоном.

Я бы так и не смогла.

Учись. А то ну куда годится, даже у прислуги к тебе претензии, что про папашу говорить.

Пепа принесла какао такой сладости, что его пришлось запивать водой и яичницу, которую Архента съела, поразившись отсутствию тошноты. А чему ты удивляешься, дружок, жизнь берет свое. Ты уже не полумертвая, в дупле-то хоть отдышалась. Ешь и пей, у нас еще много дел в этой жизни.

Портниха явилась с приблизительным траурным платьем в руках, быстренько, на ходу, пока я купалась, ушила его в подмышках, подвязали поясом и готово. Марина уложила мне какое-то подобие прически.

Архента, а как ты раньше причесывалась?

Я приехала сюда с горничной. Альварес ее выгнал. Сказал, Марины достаточно, а расчесаться я и сама смогу.

Ясно. Надо будет отрезать длину наполовину и действительно причесываться самой.

Отрезать волосы?

Ну, не наголо же.

Архента зависла. Ну и ладно, постепенно привыкнет.

В кабинете бородатый сеньор в сером (папочкин поверенный Фабиани, подсказала Архента) что-то втолковывал отцу. Оба посмотрели на меня с неудовольствием.

— Извините, что отвлекаю, — сказала я со всей возможной кротостью, — но мне хотелось бы как можно скорее уехать отсюда.

— Сеньора Архента, — спросил Фабиани, — вы знали, сколько денег у вашего мужа и какие он ведет дела?

— Нет, он ни во что меня не посвящал. Извините.

— Он, конечно, выглядел не бедняком, но не производил впечатление человека, у которого может лежать в трех банках полтора миллиона! — сердито сказал отец не мне, а поверенному. Как будто я вообще ничего не сказала. Влетела муха, пожжужала, отвлекла людей на мгновение.

— И на эти полтора миллиона претендует чертова прорва народу с самыми странными доводами, ни один из которых в суде не годится даже для того, чтобы перья им вытирать! — посетовал сеньор Фабиани.

— А это же же самые люди, чьи долговые расписки лежали у него в сейфе? Или другие? Я ничего не понимаю!

— Батюшка, — сказала я еще более мягко, — вы не могли бы отпустить меня, например, вместе с Эухенио?

— Эухенио мне нужен здесь, — отрезал отец, — ступай в свою комнату.

Ну что же, придется подслушивать. Только бы папенька не выдал меня тут же замуж за этого Фелипе, вместе со всем альваресовским добром.

Нет, что ты, траур по мужу надо будет носить по крайней мере год, — возражает Архента, — иначе неприлично.

Хорошая новость. А, кстати, полтора миллиона — это много?

У отца, как считается, около восьмиста тысяч, и он в Буэнос-Айресе не из последних людей.

Тогда в чем проблема, что ты унаследовала от мужа кучу деньжищ?

Не знаю.

Интересно.

Из коридора ничего не слышно, жаль. Я спустилась в сад — поговорю с Хосе, да и Пепу надо бы окончательно успокоить, что я не призрак…

На ступеньках кухни сидел бедно одетый человек, а Пепа ему что-то втирала.

— Ну вот, видишь, пришла сеньора! Уходи.

— Сеньора, как мы все рады, что вы живы! — человек встал, низко поклонился, — ходил слух, что вы… что вас…

— Нет-нет, — сказала я больше для Пепы, — мне всего лишь пришлось отлучиться на несколько дней.

— Сеньора, — жалким голосом протянул человек, — а вы не знаете, когда сеньор ваш батюшка будет вести прием по денежным делам сеньора Альвареса?

Пепа опять ему что-то прошипела.

— А что, у вас тоже были дела с сеньором Альваресом? — изумилась я.

— Ну как не быть… Но мы же все собрали, как положено, пятьдесят долларов с деревни, и принесли всего два месяца назад, а теперь сеньор Фелипе требует с нас эти деньги снова, говорит, что ничего не знает, никаких записей нет… Мы не просим, Господи помилуй нас грешных, ничего назад, просто пусть ваш сеньор ваш батюшка скажет сеньору Фелипе, что мы расплатились!

— Дайте мне подумать, — я потерла лоб. Пепа снова начала причитать, я твердо велела ей замолчать и принести мне и гостю по чашке кофе. Она замолчала на полуслове и ушла в кухню. Нет, ситуация была ясна предельно, но как её донести до отца и его поверенного? Не проще ли вынести из дома эти полста долларов (кстати, почему не реалов или там, песо? Почему валюта такая странная? Ладно, потом) наличкой? Восхитительная штука этот ваш классический патриархат — получаешь в наследство полтора ляма, и не можешь распорядиться даже сотней. Архента, дружок, как скоро твой папаша пойдет обедать или пить чай, как ты думаешь?

Чай? Он пьет кофе…

О! Умница ты моя, сейчас мы это устроим.

— Сеньор, Пепа сейчас даст вам чашку кофе, сидите здесь, никуда не уходите, пока я не вернусь. Пепа, дорогая, я передумала, лучше я попью кофе вместе с отцом и сеньором Фабиани. Я возьму большой кофейник, а ты захвати чашки, печенье… и что там еще полагается.

— Две минуты, сеньора Архента, — отозвалась Пепа.

Я выяснила у посетителя название его деревни, повторила про себя, чтобы не забыть и не перепутать, пообещала ему, что постараюсь всё выяснить, взяла у Пепы большущий тяжелый кофейник и пошла в дом. Пепа пыхтела сзади с большим подносом, полным всякой всячины.

— Сеньоры, — сказала я самым сладким голосом, входя в комнату, — возможно, после чашечки кофе вам будет проще во всём разобраться… — они охотно закивали, — к тому же, вы представляете, там с кухаркой разговаривал какой-то её знакомый, и мне показалось, вам будет интересно его услышать. Я так поняла, что мой покойный муж собирал какие-то неофициальные налоги с местной сельской публики… И я не совсем понимаю, законно ли это, и не опасно ли вступать в такое наследство вообще…

— Какой еще знакомый? — насторожился сеньор поверенный. Пепа вошла вслед за мной, начала расставлять чашки, молочник, какие-то тарелочки с выпечкой.

— Пепа, милая, ты не могла бы позвать сюда этого, твоего знакомого? Я сама с удовольствием поухаживаю за сеньорами…

— Все-таки чему-то тебя твой муж научил, — улыбнувшись, отметил отец, — раньше ты не была такой любезной.

Я вдохнула. Выдохнула. Оперлась кулаком о краешек стола. Подвинула к поверенному чашку, он взял её, с тревогой глядя мне в лицо. Вдохнула еще раз.

— Отец… Прежде, чем мы сможем как-то обсуждать мой брак, я прошу вас лично, можно вместе с сеньором Фабиани, — взглянула в его сторону, тот хмурится, — затребовать в полиции полные, я подчеркиваю — полные материалы дела о смерти моего… моего мужа. Всё дело целиком. Я думаю, вам дадут его прочитать. Тогда мы сможем, ммм… лучше понимать, о чем мы говорим. Ваш кофе, отец… С молоком, как всегда?

Отец и поверенный переглянулись молча.

— Хорошо, — ответил отец после паузы, — я сегодня же съезжу и прочту.

Я села и прихлебнула кофе. Сидеть уже было не больно. И какой тут все-таки хороший кофе. Удивительно. Не могу привыкнуть.

Глубокой ночью я проснулась от стука в дверь спальни. В коридоре стояли отец и поверенный.

— Прости меня, доченька, — резко сказал отец и вдруг заплакал. Архента вытаращила глаза, покачнулась и чуть не упала. Фабиани ссутулился.

Иди же, обними его.

Он оттолкнет меня.

Не сейчас.

Она неловко подняла руки, уткнулась лицом в его воротник и тоже заплакала.

— Я не мог и представить, я не мог и представить, — повторял он.

— Никто не мог даже представить такого, — успокоительным голосом вякнул сеньор Фабиани.

— Прости меня. Прости.

Ну, посмотрим на твое дальнейшее поведение, папенька… Может быть.

Он гладил Архенту по голове и тяжело, непривычно хлюпал носом.

Он никогда… Никогда не плакал при нас. Даже когда мама умерла. Никогда.

Его проняло. Это хорошо. Это очень хорошо, детка.

Передышка

Не скажу, чтобы Архентин папаша прямо так осознал и переменился. Я от него этого не ожидала, потому что редко люди враз меняются даже от большого потрясения (а медицинское заключение его, несомненно, впечатлило, особенно подробности, записанные врачом со слов акушерки). Ну, а девочке вообще было норм, папа строгий, а как еще.

Главное, что сеньор Альсина был опытный негоциант, и понимал понятие компенсаций. Он предложил дочери забрать из дома печали всё, что ей заблагорассудится, и не моргнул даже глазом, когда дочь твердо сказала «Пепу и Хосе». Он внес в дарственную сеньору Фелипе, лучшему другу покойного, условие сохранить неизменными сроки предоставления платных консультаций сельскому населению. Я понимала, что это, конечно, мало на что повлияет и выпросила у Эухенио полсотни наличными для того посетителя, но больше тут уж ничего было не поделать. Все эти прелести цвели и в конце двадцатого века, чему удивляться на сотню лет раньше.

В общем, меня ввели в наследство, я подписала под присмотром сеньора Фабиани полсотни документов о выделении доли в наследстве людям, которым, несомненно, скоропостижно покинувший сию юдоль страданий сеньор Альварес отказал бы в завещании какие-нибудь деньги, если бы он успел написать завещание. Я оценила, как немного среди этих людей было похожих на сеньора Фелипе, получившего только дом и землю, а также какие у большинства сонаследников были опрокинутые лица, и мысленно поблагодарила поверенного. Как он так виртуозно отделил зависимых от подельников — не знаю, но судя по всему, справился на ура.

Итоговый мой капитал оказался вровень с отцовским. Эухенио, которого в подробности особенно не вводили, хохотнул про то, что сестра сходила замуж с выгодой, отец его очень жестко осадил, а я хмуро зыркнула.

В итоге, когда Архенту привезли в Буэнос-Айрес и предъявили свету, ничего не пришлось даже предпринимать для изображения картинки «юная вдова исчахла от горя по красивому богатому мужу». Я примерила остававшиеся в девичьей комнате платья. Судя по ним, замуж выходила справная девушка сорок восьмого, если не пятидесятого размера, а домой приехал дрыщ на палочке. Особенно грустно смотрелись вытачки на платье — грудь-то у неё, оказывается, была. Раньше. Синяк на виске постепенно перецвёл в желтое пятно — его городские кумушки считывали как «и упала в обморок с размаху!», а платья вдовам в любом случае полагались закрытые по запястья и под горлышко. Слуги, конечно, всё быстро узнали — горничная устраивала мне ванну и выронила кувшин, ну и Пепа не молчала. А вот Хосе так и не проболтался. Никто по-прежнему не знал, где я пряталась до приезда подмоги.

Хосе тусил у меня постоянно, я научила его играть в шахматы, заставила самостоятельно выстроить и выучить таблицу Пифагора, научила делить в столбик и определять делимость числа на пять, три и девять. Его пёрло от чисел, от того, как они кувыркались у него в голове и выстраивались в новые и новые порядки. М — мотивация, как говорили в мое время. Это сейчас он крошка, а лет через десять лояльный образованный парень, пусть и мулат, будет немаленьким козырем в рукаве. Еще сколько удастся отвинчиваться от следующего брака. Отец-то молчал, а Эухенио почти сразу начал спрашивать, не хочу ли я немного отдохнуть от печальных мыслей в обществе его знакомых офицеров. Разумеется, в приличных обстоятельствах, всё такое.

От офицеров я отказывалась, но дохла от скуки. Единственное приличествующее развлечение — портниха и пятьдесят оттенков черного. Тут грех жаловаться было, ткани попадались очень приятные, скажем, вышивка натуральным шелком черным по черному — это божественно. Но ни у Архенты, ни у меня не было большой любви к шмоту, так что мы купили ну пяток платьев, ну пару шляп, ну там сумочку какую-то и перчатки — зачем непонятно, в перчатках, извините, жарко! Ну и после того мы плавно перешли на более понятные мне развлечения — которые для Архенты были настолько же внове, как для Хосе понятие квадратного корня. То есть я потащила её читать, и только и радовалась, что она вообще грамотная, в активной памяти были, как в том анекдоте — букварь, вторая и синяя. Но со мной в голове шансов оставаться такой же стерильной, как раньше, у нее просто не было. Мы перерыли отцовскую библиотеку, выкупили половину ассортимента городского книжного магазина (для Хосе нашлись пара учебников), а вот во всё время, которое не читали и не играли с Хосе в карты — начали сильно лишаться. Дело в том, что в соответствии с сезоном (был декабрь, все активно готовились к Рождеству) стояла адова жара. Торчать приходилось в тени, в комнатах, а дом отца хотя и стоял в центре города и был вполне нарядным, но окружен был другими же домами — никакого садика, во дворе — служебные здания, склады какие-то с подвалами.

Из общения мне рекомендовались какие-то тетки в шляпах, талдычившие о моем горе и высоких чувствах. А троллить их, между прочим, было нельзя. Я отвлекалась тем, что объясняла Архенте, кого из этих теток бьет муж, у какой есть любовник (или несколько), а какая употребляет вещества — и на основе чего я сделала такие выводы, она ахала, ну а дальше что — проверить-то нельзя. Ну, кроме веществ. Бутылек с лауданумом одна, оказалось вскорости, таскала с собой, и догонялась прямо за столом, так что я оказалась права. Еще явился некто, претендовавший быть моим духовником — отец Бенедикто. Вполне бравый, стройный мужик в стильном черном платье, чем-то похожий на актера Крейга. Мужик был синеглаз и так напористо брал Архенту за кончики пальцев, что я от греха соврала отцу, что падре намекает на то, что мне было бы неплохо уйти в монастырь вместе с мужниным наследством. Отец ничего не сказал, но Крейг в платьице больше не являлся, взамен прислали приземистого толстячка, который, к счастью, больше интересовался выпечкой, чем архентиным бюстом. Выпечка у батюшкиной кухарки была шикарная, я даже начала немного Архенту придерживать… Точнее, пододвигать корзинку поближе к падре Маурисио. Падре Маурисио растроганно благодарил и молотил булки ко всеобщему удовольствию. В монастырь он нас не звал, призывал довериться милосердию Божию, бежать сатанинских искушений, я и на то, и на другое с энтузиазмом соглашалась, молитвы Архента знала назубок, службы в компании Эухенио посещала тоже дисциплинированно. Зевали они там совершенно синхронно, вот же два сапога пара, а при каждой возможности отвлекались и начинали на своей лавке шушукаться и толкаться. Взрослые люди. Сеньор офицер и почтенная вдовая сестрица. А к порядку в церкви их приходится призывать призраку атеистки. Ну как? А? Где справедливость?

Как-то вечером уже в постели я лениво подумала, что вообще-то, при прочих равных, общение с тем отцом Бенедикто, особенно наедине, могло бы быть и приятным, но Архента зашлась в таком ужасе, что потом мы толком не могли спать недели две, её накрыло как вьетнамского ветерана. Вот же не дай боже она так и останется в полной завязке после этой скотины Альвареса — кстати, дружок, ты хорошо помнишь, что он умер? У-мер. Умер-шмумер. Сдох, как собака, лицом вниз. Ну, хватит, хватит. Пойдем тогда книжку читать. О сексе я даже не думаю, совсем. Честно-честно.

Кстати, с чтением вышла та радость, что я же никогда не увлекалась испаноязычной литературой, Ну, там, Дон Кихот, ну, Овечий источник, ну и всё. А тут таки было что почитать, например, «Треугольная шляпа» Аларконы оказалась огнищем. Прочитала, ржала местами как кавалерийская лошадь, подсунула книжку Эухенио, тот прибегал три раза цитировать самые эпичные моменты. Отцу мы ее решили не показывать, он бы явно это безобразие не одобрил.

Архента тоже не одобряла, надо сказать. Краснела, бледнела, выспрашивала меня, для чего же здоровой на голову женщине при вменяемом муже лезть в позорные приключения. Ну, как тут объяснишь. Сказала — погоди лет пять, посмотрим, как ты сама запоешь, когда гормоны попрут. Пояснила на пальцах в сравнении с позывами в туалет. Девочка опять впала в шок и давай заново смотреть сны про Альвареса и будить прислугу криками.

Так интересно и полезно прошло лето. То есть, по месяцам, зима. Потом стало чуть попрохладнее, я начала выходить со своей чашкой кофе на балкон (строго на внутренний. На внешний, смотрящий на улицу, неприлично. Опустим всё, что я по этому поводу думаю), и уже крепко задумываться, как бы мне так поаккуратнее отселиться от батюшки и вообще из Буэнос-Айреса, но так, чтобы не в монастырь и не обратно замуж. С вариантами было, надо сказать, не очень.

И тут отцу пришло письмо из Сан Луиса, то есть откуда-то из глухой-преглухой провинции. Наш дальний родственник обратился с нижайшею просьбой, отец собирался отказать, причем возмутился настолько, что не поленился пересказать сюжет письма нам за завтраком. Дабы нам, неопытной молодежи, поучение составить. Эухенио вежливо слушал, но тосковал, а я насторожила ушки. В общем, у нашей матушки была старшая сестра замужем в Сан Луисе этом. Тетушка давным-давно овдовела, ей достался хорошенький справненький домик в два этажа с садиком, она пожила-пожила в нём, потом спокойно померла уже года четыре назад и оставила домик мне в наследство под батюшкино управление. Ну-ну, а мне-то об этом даже и не сказал никто. Красавчики.

Но, вот этот самый родственник, младший брат покойного тетиного мужа, упросил архентиного отца дом его родителей не продавать, а сдать ему в аренду за какие-то не бешеные деньги. Деньги отец всё это время клал на архентин личный счет, а после того, как она замуж вышла, пересылал Альваресу, вроде все логично. Но тут вот, собственно, этот родственник приподнялся на службе и из директора гимназии стал инспектором образовательной системы всей провинции, включая профессиональные учебные заведения, и ему понадобилось больше места. Вот он и спрашивает — а можно ли этот дом продать, купить на мое имя же дом побольше и эээ за вычетом разницы в цене платить аренду по-прежнему? Ну не наглец?

Архента припомнила, что в детстве матушка возила их с Эухенио к тетушке в гости. Сад… не такой уж и маленький. Золотистый деревянный пол. На чердаке сундук с игрушками. В кухне большая-пребольшая чугунная плита… И крытая галерея вокруг всего второго этажа, увитая цветущими лианами. И в листве шмели гудят.

В смысле — продать его?

Зачем продать? Еще чего!

Я умоляла, я рыдала, я подлизывалась и я обещала быть самой хорошей и послушной на свете девочкой всю оставшуюся жизнь. Я напоминала, что я перенесла тяжелую травму и шумная жизнь Буэнос-Айреса меня угнетает. Я указывала на тот факт, что не буду в Сан Луисе одинока, а буду под крылышком тетиного деверя и его почтенной супруги. Я вырвала у отца этот домик и разрешение купить для дядюшки любой дворец на свои деньги, благо, что в глухой провинции недвижимость не так уж и дорога.

Я скидала в три дня полную телегу книжек и сундуков с барахлом, усадила сверху Пепу с Хосе и отправила в свой новый — не такой уж и новый, зато свой собственный дом. Эухенио взял отпуск на службе и отвез меня туда неделей позже.

Когда я вошла, был вечер. Во всем домике горел свет. Меня выбежали встречать — Хосе, кругленький лысый дядя Юсебио с легким маревом последних седых волос над ушами, такая же кругленькая и милая его жена, невероятная толпа прислуги, все ахали, обнимали меня и ввели внутрь. Дом пах, как Архента и помнила, воском для пола, булочками с корицей и теми огромными белыми цветами, что оплетали галерею и ограду в саду.

Это мой дом… Наш.

Наш, — мысленно кивнула я.

Ты не покинешь меня?

Ну… я не уверена. Я же себе не хозяйка, меня и отозвать могут.

Останься, если сможешь. Если бы не ты… Ты лучший друг, который был у меня в жизни. То, что ты для меня сделала…

Ну, ты мне тоже нравишься, — согласилась я.

Я… мы будем здесь счастливы.

Ну. Можно надеяться.

Я попросила чашку кофе и вышла на балкон. Здесь уже стоял, как она и помнила, тёмный деревянный стол и два удобных тяжелых стула. Собирался дождь, было пасмурно и прохладно.

…и вот так оставь, Господи… И ничего не меняй.

Чтение с табуреточки

Подходящий для дядюшкиных целей дом сыскать, разумеется, не удалось. Дядя Юсебио, со своим новым жалованием, мечтал открыть что-то типа факультета повышения квалификации учителей, с библиотекой и всем фаршем, и еще и жить там с женой, детьми и внуками — ну понятное дело, что посреди аргентинской пампы в конце девятнадцатого века такие дома на продажу не строились, что мне и пришлось ему объяснить.

Дядюшка слушал меня, задрав брови. Мы сидели с ним вдвоем на моем любимом балконе и обсуждали, как быть дальше.

— Если вдуматься, ты абсолютно права. Но я и не предполагал, что ты вырастешь такой умницей. Действительно. Придется отказаться от этой идеи…

— Да ну, — удивилась я, — зачем же отказываться-то? Надо всего лишь купить два обычных дома, по соседству, и застроить пространство между ними. Как раз и домашние не будут мешаться на работе, и кого-то из сотрудников вам можно будет у себя поселить. …И ходить на работу, как и привыкли, вы будете в тапочках.

Дядя Юсебио сконфузился и подтянул ноги под стул.

Денег-то мне отец выдал в свободное распоряжение примерно на дом в Буэнос-Айресе, то есть примерно на четыре таких домика, как тот, из которого я была намерена выселить родню. И еще обещал переводить чеки на содержание, ну и разумеется, когда (если!) я выйду снова замуж, то передаст управление моими финансами мужу.

Мне не хотелось, чтобы родственники жили слишком далеко, так что я потолковала с дядюшкиным агентом, объяснила идею, заодно попросила подыскать бригаду толковых строителей — насколько я помню, у толковых все равно запись на полгода вперед. Агент тут же вспомнил, что буквально на соседней отсюда улице продаются сразу три дома цепочкой, и с большими заколоченными помещениями внизу. Там были какие-то магазины до тех пор, пока значительно севернее не построили железнодорожную станцию. Ну и вся торговля перебралась туда, а этот район начал чахнуть.

Дома стояли рядком, довольно близко друг к другу. За одним сохранился какой-никакой сад, и этот дом решила, после ремонта, занять семья. Во втором, самом сохранном, уже через неделю дядюшка начал проводить какие-то собрания, пока в третьем ломали перегородки и старый пол. Прежний хозяин, радуясь, что спихнул эту несчастную недвижимость, отдал впридачу еще кучу каких-то стульев и расстроенное пианино.

Всё это было ужасно весело, особенно учитывая тот момент, что я выполняла в этом празднике жизни роль этакой феи-крестной. Не то, чтобы мы с Архентой прямо швырялись деньгами, батюшка бы такого не допустил. Но кое на что хватало. Из дорогих развлечений у нас было четыре шкафа нечитаных книжек — два моих и два дядюшкиных, и надо сказать, что их содержимое не так уж и пересекалось. Еще у меня была компания неугомонного Хосе и замужней беременной кузины для прогулок, далекие горы на западном горизонте, крошечная речка Чоррильос, через которую можно было перепрыгнуть, если с камня на камень (кузина, понятное дело, не участвовала) и целый неразведанный город с окрестностями. Денег я в результате тратила куда меньше, чем если бы со скуки таскалась по галантерейным магазинам, как это делала Архента до замужества. Так что, когда я писала отцу, то клянчила у него не денег, а еще и еще книжек. А позже еще и нот. Пианино починили и на нем теперь даже непрерывно бренчали под руководством худой немки две дядюшкины старшие внучки и две их подружки из гимназии, по очереди. Пианино поставили в учебном здании, отчего дядюшкина жена была в восторге. Она, как и я, была женщина абсолютно немузыкальная, то есть гаммы над ухом ей вообще не нужны были, а так и дети учатся, и шума в доме нет — благодать!

Меня официально пригласили на обед к мэру города. Архента было надулась и собралась отказаться, но я цыкнула на нее и обещала быть. Не все ж мне одной заниматься тут культур-мультур, надо уже постепенно привлекать госструктуры.

Госструктуры, в лице мэра города, попались скупые, как царь Кощей (Архента при этой мысли непроизвольно фыркнула в бокал. Сказку она запомнила). Так-то мэра можно было понять — регион уже не тропический, довольно сухой, расти тут все подряд буром не растет, индейцы то воруют скот друг у друга, то жалуются на это, то у них какая-нибудь хворь, от которой потом и белые фермеры начинают чахнуть, в общем, не до грибов. Кстати, сеньора Альварес, не хотите ли пожертвовать на строительство больницы?

— Так-то больница — дело хорошее… А вы, кстати, сеньор, какими мерами повышаете привлекательность нашего города для хороших врачей? А то больницу-то, стены скидать — это первый шаг, а вот заманить человека с образованием — это вы как собираетесь?