Бесплатный фрагмент - Семейные ценности

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Моей сестре Арине Родионовой, которая меня принципиально не читает и категорически против инцеста. А жаль, было бы любопытно!

Превратное половое ощущение представляет настолько сложную психическую аномалию, что только специалист может быстро отличить правду от выдумки <…> Вот почему у нравственно нормального культурного человека всякая мысль о каких-либо сладострастных отношениях к члену его семьи вызывает явное чувство отвращения.

Р. фон Крафт-Эбинг

Абсурд, сатира, гротеск. Автор не пропагандирует, не одобряет и, более того, гневно и горячо порицает извращения, описанные в сборнике. Текст следует воспринимать не иначе как в сатирическом, даже абсурдистском ключе. Какие песни, такие и пляски — в абсурдное время живём, господа товарищи!

Кража семейного очага

В кабинете следователя Сидорова стояла духота и было накурено. Сидоров, потный и утомлённый, барабанил пальцами по столу, заваленному бумагами. Перед ним, сжимая в руках плюшевую бурёнку, сидела грузная женщина с печальными коровьими глазами. На голове у неё покачивались бутафорские рога.

— Изида Петровна, — вздохнул Сидоров, — ещё раз, пожалуйста. Вы утверждаете, что ваш муж…

— Озирис! — перебила Изида Петровна дрожащим голосом. — Озирис, гондон и подлец, украл мой семейный очаг!

Сидоров нахмурился.

— Ваш… очаг? В каком смысле?

— В прямом! — Изида Петровна всхлипнула, прижимая корову к груди. — Он вынес его из квартиры! Мой прекрасный трёхлапый керамический очаг! Ручной работы, между прочим!

Сидоров почесал лысеющий затылок. Дело шло из рук вон. Обычно к нему приходили с жалобами на кражи, мошенничества, иногда даже драки. Но чтобы кто-то жаловался на кражу керамического очага… да ещё и называл вора Озирисом! Это вопиющий перебор!

— Изида Петровна, — начал Сидоров осторожно, — вы уверены, что это был ваш муж? Может, вы ошиблись?

— Ошиблась?! Да я этого мудака с детства знаю! Мы с ним… мы с ним родные брат и сестра! — Изида Петровна выпрямилась, и её бутафорские рога гордо вздернулись к потолку. — И прошу занести в протокол — олицетворением супружеской верности и материнства у египтян являлась особа, состоящая в кровосмесительной связи с родным братом! Это общеизвестный факт!

Сидоров застонал — то есть буквально.

— Изида Петровна, я понимаю, хотя и не вполне разделяю ваше увлечение древнеегипетской мифологией, но это не имеет отношения к делу. Ваш муж просто украл… очаг?

— Не просто очаг! — Изида Петровна вспыхнула. — Это был Очаг Возрождения! Я хотела посадить туда рассаду петуний в форме Оберона и Титании! Он сорвал мои творческие планы! Он разрушил мой мир! Он…

В этот момент дверь распахнулась, и в кабинет ввалился мужчина, обливаясь потом и держа в руках нечто, обмотанное старым покрывалом. Это был Озирис.

— Изидушка! Прости меня! — вскричал он, поставив свёрток на пол. Покрывало сползло, обнажив криво слепленный керамический очаг. На нём коряво было написано «Оберон» и «Титания».

— Озирис, что это значит?! — взвизгнула Изида Петровна.

— Я… я хотел сделать тебе сюрприз! — промямлил Озирис Петрович, глядя в пол. — Я покрасил его золотой краской! Но потом понял, что переборщил… и решил спрятать. Но я вернул его! Я верный муж! И хоть мы и брат с сестрой…

Сидоров схватился за голову.

— Хватит! Хватит! Я больше не могу! Изида Петровна, Озирис Петрович, выбирайте: либо вы забираете нахуй свой очаг и уходите, либо я вызываю психиатрическую бригаду!

Изида Петровна и Озирис Петрович, глядя друг на друга виноватыми глазами, подняли трёхлапый очаг.

— Прости меня, Озя, — сказала Изида Петровна.

— И ты меня, Изя, — ответил Сет.

Они вышли из кабинета, оставив следователя Сидорова в тишине и духоте. Майор вытер пот со лба, закурил и пробормотал:

«Что это было? И почему в протоколе надо запоминать Изиду как олицетворение супружеской верности? Да ещё и с кровосмесительной связью… Господи, дай мне дожить до пенсии!»

Он снова забарабанил пальцами по столу, а в голове у него крутились коровы, рога и трёхлапый керамический очаг. Мир явно сошел с ума. И, кажется, только что занёс это в протокол. На всякий случай.

Операция «Эдип v.2.0»

Егоркина мамка, Любовь Андреевна, была ходячим триггером для моралистов. Не то чтобы она специально старалась подрывать общественные устои, просто жизнь у неё такая выдалась — насыщенная. И не то, чтобы она хотела быть похожей на актрису с одного известного сайта, просто природа наградила её аппетитной фактурой и неуёмной тягой к подчеркиванию своих физических достоинств. В общем, каждое утро Любовь Андреевна превращала квартиру в съемочную площадку для инди-порно, только без сценария и камер. Егора, как ни странно, это уже давно не волновало. Он привык. Как привык к борщу на обед или к ворчанию деда про мировой заговор масонов. Мамка у него такая, эксцентричная. Он даже про себя шутил, что у него иммунитет ко всем видам эротики, кроме, пожалуй, математики. Впрочем, школу Егор уже давно закончил — и даже успел поступить в ВУЗ.

То утро началось как обычно. Любовь Андреевна, при полном боевом раскрасе и в паре кружевных лоскутков, колдовала над яичницей. Егор, в трусах с Человеком-Пауком и нечесаной шевелюрой, пытался откопать в холодильнике что-нибудь съестное.

— Егорий, ну что ты как пещерный человек, — томно протянула Любовь Андреевна, обильно соля яичницу. — Посмотри на себя! Хоть бы умылся!

— Мать, я гедонист, — отрезал Егор, шуруя в холодильнике. — Какой смысл умываться? Только время тратить.

— Гедонист он! При чём тут гедонизм вообще?.. — фыркнула Любовь Андреевна. –Смотри, к нам сегодня дядя Боря придёт. Егор, веди себя прилично! Не ходи, пожалуйста, в этих трусах. У дяди Бори, знаешь ли, весьма тонкая душевная организация!

Дядя Боря, как выяснилось позже, являлся не только обладателем тонкой душевной организации, но и был патологически робким и стеснительным человеком. Он заикался при виде декольте, краснел при виде коленок и, как пророчески подозревал Егор, мог потерять сознание при виде чего-нибудь более откровенного.

Операция «Эдип 2.0» началась, когда дядя Боря переступил порог. Любовь Андреевна, в своем обычном репертуаре, встретила гостя в шёлковом пеньюаре, из-под которого гривуазно выглядывало кружевное белье. Дядя Боря, как и ожидалось, начал заикаться и покраснел, как перезрелый помидор на палящем среднеазиатском солнце. Егор решил поиграть в спасителя. Выскочив из комнаты в тех самых трусах с Человеком-Пауком, он заорал:

— Борис! А вы знаете, что Человек-Паук — это метафора подростковой сексуальности?! Он лазает по стенам, потому что его гормоны бьют ключом! Это очевидно!

Дядя Боря, окончательно сбитый с толку, пробормотал нечто нечленораздельное и рухнул в обморок. Любовь Андреевна расхохоталась.

— Пиздец ты клоун, сынок! — вытирая слезы, проговорила она. — Никто не умеет так феерично опошлить всё вокруг, как ты!

В тот день Егор понял, что его миссия — не бороться с мамкиной эксцентричностью, а канализировать её в абсурд. Он стал её личным анти-возбудителем, пародируя все позы и жесты матери, комментируя её наряды с позиции постфрейдистского психоанализа и вообще, превращая каждое её появление в комедийное шоу.

Операция «Эдип 2.0» провалилась, но зато родилась новая, куда более успешная — «Обезвредь матерьнину сексуальность посредством абсурда». И, надо сказать, Егор достиг в этом небывалых высот. В следующий раз, когда к ним должен был прийти ухажёр, Егор всерьез задумался о том, чтобы встретить гостя в костюме Фрейда и начать лекцию о бессознательном желании смерти. Главное, чтобы у гостя оказалась крепкая психика. И полстакана коньяка под рукой.

Семейные ценности

— Ну здравствуй, дитя! — проговорила мать церемонно. Она подкрасила с утра брови и губы — совсем слегка.

— Привет, мамуль! — живо отозвался сын. Высокого роста, сухопарый, красивый.

Они чмокнулись в щёчку.

— Наконец-то осенил своим присутствием! — Виктория Сергеевна закрыла входную дверь.

— Мамуль, дел по горло! Едва вырвался! Институт, работа, жена — продохнуть некогда, — Аристий снял кроссовки. На нём были лёгкие светлые хлопчатобумажные брюки и белая футболка без рисунка. — Тапки какие?

— Любые, — сказала мать. — Продохнуть некогда, рассказывай!

— Мам, без пизды — запара страшная! Я давно такого не помню, — оправдывался сын, и, чтобы перевести разговор, заметил: — У вас, я смотрю, тротуары опять меняют?

— А как же! Блядскому Ебланину надо же бабло отмыть! — молвила Виктория Сергеевна с яростью и презрительно. — Каждый год, блять, перекладывают! Каждый, блять!

Аристий усмехнулся.

— Тебе не кажется странным, мам, что мы как бы из интеллигентных семей — а материмся хуже сапожника?

— Времена, нахуй, такие! — развела мать руками, а сын расхохотался.

— Слышал бы тебя дедушка! Профессор Власьев умер бы от эстетического шока!

— Умер и без нашей помощи, — вздохнула Виктория Сергеевна. — И слава Богу! Не дожил до этой хуйни! Он бы сейчас лаялся не хуже нас с тобой.

— Не думаю, — не согласился Аристий. — Он был по-настоящему интеллигентным человеком. До корней волос. Это всё равно как Набоков бы заматерился.

— Ты ещё Лихачёва приплети! — поморщилась мать.

Аристий был единственным ребёнком. Виктория Сергеевна родила в совсем ещё несознательном возрасте, задолго до первого замужества, и можно сказать чудом не отдала сына на воспитание государству — на том, чтобы оставить мальчика, настоял её отец, уже упоминавшийся профессор Власьев. Не прилагая к тому никаких усилий, Виктория Сергеевна прекрасно сохранилась к 38 годам и выглядела старшей сестрой сына.

На кухне Аристий выложил из пакета на стол коробку «Рафаэлло», кусок дорогого пармезана, полбатона «дымовского» сервелата, бутылку аргентинского вина и металлический кувшинчик водки «Danzke».

— А дядя Вася где?

Викторию Сергеевну всю так и перекосило:

— Не называй его так, ради всего святого! Я 150 раз тебя просила! — молвила она с досадой. — Василий, Василий Петрович, Сурдин, просто Вася, наконец!..

— Ну ладно, ладно! — испуганно проговорил сын. — Я забыл, извини!

— Дядя Вася, блять! — сардонически потрясла мать головой. — Верх пошлости! Ты же взрослый женатый мужик, Аристий!

— Так Василий где? — быстро произнёс тот.

— На работе, где. Смена у него сегодня.

— А я думал, вместе посидим… Водчонки вон ему хорошей притаранил.

— Обойдётся! Сами выпьем, — фыркнула Виктория Сергеевна. Водку сунула в морозилку, вино поставила в дверцу холодильника. — Я вообще, если честно, не хочу, чтобы ты с ним общался.

— Это почему?! — изумился Аристий.

— По кочану. И по капусте.

— Это не ответ. Уж изволь ответить, мамуля! — сказал сын требовательно.

Мать сняла с крючка разделочную доску и принялась резать сыр.

— Я жду, мама!

— Что ты ко мне пристал, — громко вздохнула та. — Он сноб, мудак и ханжа. Поэтому и не хочу.

— Да ладно тебе, нормальный чел! И уж точно не мудак!

— Неловко мне за него как-то. Кринжую, как вы сейчас выражаетесь.

— На хуя ж ты замуж за него вышла и живёшь с ним?.. — искренне удивился сын.

— Обычная история — сначала кажется интересным чел (мать язвительно выделила это слово интонацией), появляется симпатия, что-то вроде любви даже… а потом всё как обычно, начинаешь видеть истинную суть человека. Мудак, жупел и просто гондон. Как-то так. — Она порезала весь кусок пармезана одинаковыми тонкими ломтиками. — Что живу с ним: сила привычки и леность к переменам. Что расписалась, тут хуйню сваляла непростительную — в третий раз на грабли наступила и нет мне оправдания. Бес попутал.

— И всё равно, как бы там ни было — он хороший человек, — заявил Аристий убеждённо.

— Наверное. Но не снобом, не мудилой, не фарисеем это его не делает.

— С фарисеем — это ты уж совсем загнула, мамуля, — заметил сын.

— Отъебись, дитя, — ответила мать. — Как думаю, так и говорю.

— Хорошо. Отъёбся. Я в душ схожу, пожалуй. Взопрел, как мышь.

— Сходи. Но лучше — отъебался.

— Не факт, что лучше, но хорошо — отъебался. Полотенце дашь?

— Моё возьми. Красное, махровое.

Аристий вышел из ванной препоясавшись широким и длинным полотенцем; длинные прямые ноги, широкие плечи, плоский как доска живот. Виктория Сергеевна подошла к нему вплотную и вампиршей впилась губами и языком в шею сына.

— Я думал, мы с этим уже закончили, — промолвил сын сколько возможно спокойнее, млея и <…>.

— Мы только начали, — мать оторвалась от шеи и сдёрнула на пол полотенце. — Зачем же ты в душ пошёл, если так думал?

— Не поверишь, но я действительно упарился…

— Не поверю! Хотя, может, и поверю, но в душ ты пошёл не поэтому!

<…>

Входная дверь почти неслышно открылась, и в квартиру вошёл формальный отчим Аристия. Василий Петрович прошёл на странные звуки и застыл на пороге комнаты, немо глядя на происходящее и не веря своим глазам. Его случайно, боковым зрением заметил пасынок.

— Дядя Вася!.. — воскликнул он между стенаниями.

Виктория Сергеевна с силой, больно и звонко шлёпнула сына ладонью по <…>

— Ай! — вскрикнул Аристий.

— Хуй поймай! — сказала родительница строго и повернулась к мужу: — Откуда ты тут нарисовался в такой неподходящий момент, хуила грешный?!

— Я… я…

— Головка от хуя, блять! У тебя смена только через пять часов заканчивается!

— А… аа… атпустили пораньше! — еле выдавил из себя супруг.

— Блять!! — веско и убойно, как припечатав, молвила Виктория Сергеевна.

Мать и сын в полном молчании оделись и собрали на стол. Василий Петрович ощущал себя и двигался как сомнамбула, не в силах поверить в то, чему стал свидетелем, и тем не менее прекрасно понимая, что это правда.

Сели на кухне за стол. Виктория Сергеевна наполнила рюмки водкой.

— По странному стечению обстоятельств, сегодня Пётр и Феврония, сиречь всероссийский день семьи, любви и верности, по новому календарю, — нарочито торжественно и разъедающе ядовито провозгласила она. — Так выпьем же, блять, за семейные ценности!

Они выпили не чокаясь, как на поминках.

Неожиданный поворот

Настасья Архиповна открыла дверь в комнату сына и тут же захлопнула её — Елисей яростно онанировал, лёжа на диване головой к двери и глядя в смартфон. Она успела заметить на экране лицо, своей старшей дочери Аглаи крупным планом.

Елисей пришёл на кухню через четверть часа, в плотно запахнутом сиреневом халате, и включил электрический чайник.

— Ну, как успехи? — осведомилась Настасья Архиповна с сардонической усмешкой.

— Более-менее, — не глядя на мать, отозвался Елисей и достал из ящика пакетик зелёного чая.

— Дрочить на родную сестру — ты совсем ебанутый, сынок? — спросила Настасья Архиповна спокойно, но с искренним интересом.

— Стучать надо, — буркнул Елисей.

— Бабу завести надо, — завещала мать твёрдо. — Забыла, что ты у нас дрочила-стахановец. Сестра у тебя, конечно, красавица, вся в мать, но надо иметь границы.

Сын слегка покраснел, одними щеками:

— Мне глаза её нравятся… — молвил он тихо.

— Ясно, — усмехнулась Настасья Архиповна и без перехода добавила: — Кончил?

— Нет.

— А что так? — она ловко сбросила с себя пеньюар, голая села перед сыном на корточки, раздвинув колени, развязала пояс его халата, распахнула полы: всё это произошло очень быстро, и Елисей не успел ничего предпринять.

— Ты что, маман?.. — даже испугался он.

— А у меня тоже глаза красивые! — и она подняла на сына иронический взгляд.

Входная дверь в квартиру открылась практически бесшумно — дверь была дорогая, качественная и устанавливалась высококвалифицированными специалистами.

— Ни хуя себе!! — проговорила Аглая врастяжку — и изумлённо, и восхищённо — застыв на пороге кухни.

— Так! Следите за базаром, юная леди! — мать чуть отстранилась от сына, но не выпрямилась.

— Не такая уж и юная, — заметила дочь.

— Этот хмырь дрочит на тебя!

— И это повод ему отсосать??! — полноценно изумилась Аглая.

— Не повод, но причина.

— Это абсолютные синонимы! — дочь поставила на кухонный стол сумочку и сняла трусы. — Я знаю, что Елик дрочит на меня. Я ему спецом голые фотки свои скидываю!

— Нормальная семейка! — ухмыльнулась Настасья Архиповна с максимальным сарказмом и вновь принялась за сына.

Аглая достала из сумки длинную упаковку презервативов, оторвала один и протянула брату.

— Ты не поверишь, Аглах, началось всё с того, что я мирно хотел подрочить на тебя, — с иронией молвил Елисей, вскрывая кондом.

— Все свои, можно и без гондона, — заметила мать.

— Ну конечно, мне очень не хватает сына-брата или сына-племянника, — деловито проговорил Елисей, ловко, одним движением натянув презерватив. — Или дочери-сестры и дочери-племянницы!

Аглая сняла через голову платье, аккуратно сложила его и положила на икеевскую табуретку:

— А вдруг обе залетим?..

— Это будет пиздец! — удручённо покачала головой мать.

Все трое надрывно расхохотались.

All inclusive

Отец Сицилии был ещё молод. 35 лет — юноша, практически! Средневысокий, стройный, поджарый — правда, лицом не очень красивый; хотя дочери, в принципе, нравилось — папка, всё-таки. Звали его необычно — Рим. Рим Степаныч Веретенников. Дед Степан так пошутил — удачно или нет, это большой вопрос, но его сын повторил шутку отца и тоже неординарно назвал дочь.

Папа и дочурка отдыхали в Турции — Рим наконец развёлся (Сицилии исполнилось восемнадцать, и процедура развода значительно упростилась), дочка, мамку тоже не любившая, осталась жить с ним, и они решили отметить избавление от надоевшей нелюбимой женщины. Анталия, шесть ночей, семь дней, всё включено — и всего 250 евро, сумма вполне подъёмная, тем более что Сицилка тоже пошла работать.

Вечером оба довольно сильно выпили, получилось, что больше обычного. Отец погадил, принял душ, зачем-то побрился на ночь глядя. Вышел из ванной, препоясанный белым махровым полотенцем, длинным и широким. Сицилия развешивала на балконе трусы и купальник — сушиться. Неожиданно для самого себя, по какому-то непостижимому наитию отец повернул дочь к себе и глубоко, чувственно поцеловал. Это вышло настолько просто и естественно, что девушка даже не удивилась, а горячо ответила на поцелуй своим языком. Отец скинул с неё парео и начал неистово целовать юное загорелое тело. Потом они перебрались на кровать. Рим Степаныч, уже полгода избегавший близости с женой, теперь уже бывшей, был страстен, пылок и неутомим.

— Ну ты и зверь, папах! — усмехнулась Сицилия. — Я даже не думала, что ты такой темпераментный!

Она обнажённая лежала поперёк кровати, с раздвинутыми ногами.

— Так я мамку уже чёрт знает сколько не ёб, — Голый отец отошёл к окну, с невероятным наслаждением закурил. — Так что не удивительно.

— А ты в попку ёб её? — как-то очень живо поинтересовалась дочь. — Папах, прикури сигаретку, тоже курить хочу.

Он прикурил вторую сигарету и отдал её Сицилке. Пепельницу поставил на постель.

— Хочешь в попку дам? Я люблю это дело! — она глубоко затянулась и закашлялась. — Фу, крепкие у тебя!

— У меня великоват для анала.

— Не льстите себе, любезный батюшка! — хмыкнула дочь.

Отец затушил сигарету и лёг рядом, заложив руки за голову. Он не брил подмышки ни разу в жизни.

— Может, не искать мне новую жену? С тобой будем жить. Извращение, конечно, но… а ля гер ком а ля хер! — он ухмыльнулся. Ты как на это смотришь, Сицилк?

— Подумаю над этим предложением, — отозвалась та. — Мне тогда Пашке надо отставку давать, а я за него замуж собиралась.

— А, даже так? Ну, тогда смотри, я твою личную жизнь ломать не собираюсь, — сказал Рим Степаныч. — Только жениться сейчас я б тебе не советовал. Рановато, по-моему.

— В любом случае, папах, у меня к тебе огромная просьба: сделай депиляцию. Жутко не люблю волосню, колется.

— Хорошо. Дорого это?

— Да нет. Копейки.

Рим Степаныч опять полноценно возбудился. Дочь приподняла голову, покосилась на волосатый пах родителя и подняла левую бровь:

— Это означает, что нас ждёт продолжение балета?

— Если ты не против. Не затрахал я тебя?

— Есть такое, но я не против, — хихикнула Сицилия. — Пожалуй, всё-таки пошлю я Пашку на хуй!

Отец во всё лицо ухмыльнулся.

Лолита и Гумка. Любовь нарушает запреты

Гумке недавно исполнилось восемнадцать. Я бы написал другую цифру, но тогда бы это трактовалось как детская порнография. Ага, таков закон, хотя возраст согласия в России — шестнадцать, если вы не знали. Впрочем, именитым писателям, таким как Набоков или Сорокин, разрешается описывать секс с малолетками, но остальным — ни-ни! Обидно, конечно, но пох. Коли мы уж вспомнили о толстячке-извращенце Набокове, в текст стоит внести некоторые уточнения. Как становится понятным по имени героини, её родители были большими поклонниками творчества этого изысканного, самовлюблённого литератора. Впрочем, батя с ординарным именем Сидор, хоть и был тот ещё пройдоха, дочку не оприходовал. Лолита Сидоровна решила продолжить семейную традицию и назвала своего сына, которого родила чуть ли не в Лолитином возрасте, соответственно.

Короче, Гумберт являлся совершеннолетним, и мамка у него была охуенная: молодая, стройная, красивая, сексапильная и привлекательная. И как теперь выяснилось, с полностью депилированной вульвой — первый раз в своей жизни он увидел Лолиту Сидоровну абсолютно нагой. Гумберт пришёл в восторг от этого открытия и не мог оторвать глаз от её гладкой кожи и изящных форм. Он чувствовал, что его сердце начинает биться быстрее, а кровь приливает к голове и детородному органу, который у него был размером, к слову заметить, почти как у тёзки из книжки. Он не мог поверить, что его мать такая пиздатая и невъебательская. Гумка даже не мог представить, что она могла быть с кем-то, кроме его отца, а папка уже два года как помер «сладкой смертью» от сердечного приступа во время пылкого акта с мамкой. Теперь, увидев её в натуральном виде, сын не смог сдержать своих желаний — подошёл к ней и начал ласкать ее тело, словно оно было хрупким стеклом или мягкой стекловатой. Матушка отвечала ему страстными поцелуями и прижималась всё сильнее.

Они провели вместе незабываемую ночь, полную страсти и любви, как во второсортных дамских романах — и даже лучше! Гумберт оказался немало удивлен, как легко они смогли перейти от роли родительницы и ребёнка к амплуа любовников. Он не мог поверить, что они оба настолько сильно желали друг друга. Гумка чувствовал, что она была его идеальной половиной, а он — её. Он никогда не испытывал такого сильного чувства принадлежности и счастья, как сейчас, с ней рядом. Гумберт не мог насытиться матерным телом: исследовал каждый уголок, каждую крошечную деталь, словно мамка была книгой, которую он читал впервые. Пребывая в эйфории от её красоты и страсти, он хотел запомнить каждую её черту навсегда. Утром сын понял, что это было не просто одноразовое удовольствие, уразумел, что до ебеней любит свою мать и хочет быть с ней всегда. Он не мог представить свою жизнь без неё, и знал, что она чувствует то же самое.

Возлюбленные решили остаться вместе и скрыть свои отношения от окружающих, будучи счастливы в своём маленьком мире, где существовали только они двое. Они проводили дни, гуляя по парку, смотря фильмы, просто наслаждаясь друг другом — и ебались, ебались, ебались, ебались, ебались, ебались. И ебались. Но вскоре поняли, что им не хватает общения с другими людьми. Они решили переехать в другой город, где никто не знал о их прошлом, об их секрете. Изменив обстановку, Гумберт и Лолита начали новую жизнь, полную тайны и страсти. Они наслаждались каждым моментом, но вскоре осознали, что их любовь не может существовать в изоляции. Постепенно их отношения начали подвергаться испытаниям, и любовники столкнулись с реальностью, которая угрожала их счастью. Гумберт понимал, что скрывать правду невозможно, и это создавало некоторое напряжение. В конце концов, им пришлось решить, что важнее: их любовь или общественное мнение. Они выбрали любовь — а кто бы поступил иначе?..

Забота

Алина проснулась от того, что что-то мягкое и теплое коснулось её внизу. Открыв глаза, она увидела, что рядом с ней на кровати лежит её сын Мишка, а в его руках –фиолетовый вибромассажёр.

— Мишка, ты что тут делаешь? — спросила она, улыбаясь.

— Да так, просто решил помочь тебе расслабиться, — ответил он, смущённо отводя взгляд. — Как ты себя чувствуешь?

— Отлично, — ответила Алина, чувствуя приятную вибрацию. — Спасибо тебе за заботу.

Они лежали молча, покойно глядя на мягкий утренний свет, льющийся через неплотно прикрытые шторы. Алина подумала о том, как быстро пролетело время, и как она благодарна судьбе за то, что у неё есть такой заботливый сын. Иногда быт заедал, иногда накатывала усталость, но Мишка всегда умел поднять ей настроение.

— Знаешь, Мишка, — молвила она раздумчиво, — иногда мне кажется, что я не успеваю за тобой. Ты взрослеешь так быстро, что я не успею заметить, как ты вырастешь и уедешь.

Мишка посмотрел на мать и улыбнулся:

— Мам, ты всегда будешь для меня самой важной. Я всегда буду рядом, чтобы поддержать тебя.

Алина нежно обняла сына. В его объятиях она почувствовала тепло, спокойствие и уверенность в будущем. Вибромассажер отбросила в сторону. Никакие современные технологии не смогли бы заменить ей любовь и заботу её семьи, особенно такого чуткого и любящего сына. В этот момент она поняла, что Мишка не просто повзрослел, он стал ей настоящим другом и опорой. И, несмотря на неизбежность его взросления и ухода из родительского дома, она всегда будет занимать самое важное место в его сердце.

Странный случай

Лицо Настасьи Архиповны вспыхнуло, как как сухая лучина. Не от возмущения, нет. Скорее, от стыда и неловкости. Она сама не могла объяснить себе, почему её, женщину, вырастившую сына практически в одиночку, вдруг пронзило такое острое чувство, сравнимое с тем, что она испытывала, случайно подслушав чью-то интимную беседу.

Едва прикрыв дверь, она прислонилась к стене коридора, прислушиваясь к участившемуся дыханию Елисея. «Боже мой, он уже совсем взрослый» — промелькнуло у неё в голове с какой-то странной смесью гордости и грусти. Елисею было двадцать два. Он только закончил университет и, как и многие его ровесники, искал себя. Днём он ходил на какие-то собеседования, возвращаясь вечером молчаливым и раздражённым. Настасья Архиповна старалась не лезть к нему с расспросами, понимала, что у него трудный период. Но теперь… теперь всё казалось каким-то другим.

Она тихонько отошла от двери и направилась к себе в комнату. Нужно было что-то делать, чтобы отвлечься. Захотелось налить себе валерьянки, но она вовремя вспомнила, что Елисей терпеть не может ее запах. Он всегда морщился и говорил: «Мам, ну зачем тебе это? Пахнет кошачьим туалетом!»

Тогда она достала из бара бутылку дешёвого вискаря, налила полстакана и ёбнула залпом, не закусив. В голове вертелись ошмётки мыслей. Может, стоит поговорить с ним? Объяснить, что она случайно… что она ничего не видела? Но тут же она представляла себе его покрасневшее лицо, его смущенный взгляд. Нет, это было совершенно невозможно.

Тогда что? Просто сделать вид, что ничего не произошло? Но как жить дальше, зная, что за этой дверью, в комнате сына, скрывается эта… эта тайна? Настасья Архиповна вздохнула. Материнство — это вечный лабиринт противоречий. И сейчас она стояла на его пороге, в растерянности и отчаянии, не зная, куда повернуть.

Вдруг донеслось тихое, но отчетливое: «Мам?» Он смотрел на нее. Прямо. Открыто. В его глазах не было ни смущения, ни злости. Только какая-то тихая… надежда?

— Мать, — тихо сказал он, и это слово прозвучало как-то по-новому, глубже и взрослее. — Мне нужно с тобой поговорить.

Настасья Архиповна едва не выронила стакан.

— Конечно, сынок, — прохрипела она, как старая кобыла, отчаянно пытаясь сохранить видимость спокойствия.

Елисей подошел ближе, остановился напротив неё. В свете тусклой лампы она отчетливо видела покраснения на его щеках — не от стыда, а от волнения.

— Я… я понимаю, что ты могла услышать, — Он замялся, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Это… это была моя девушка. Аня.

Настасья Архиповна кивнула, не зная, что сказать. Аня. Имя было ей знакомо. Елисей упоминал её раньше, рассказывал о её увлечении порнографической фотографией, коллекционировании использованных гондонов и смешном ташкентском акценте. Но она никогда не представляла её… настоящей.

— Она… приезжала сегодня, — продолжил Елисей. — Мы… мы просто громко еблись. Она дала мне в жопу, и ей было немного больно.

Настасья Архиповна почувствовала, как напряжение постепенно отступает, сменяясь тёплым, щемящим чувством. Нежность. Вот какое слово вертелось у нее в голове. Нежность к этому большому, растерянному ребёнку, который пытается построить свою жизнь.

— Всё хорошо, Елисей, — тихо сказала она, ставя стакан на стол. — Я рада за тебя. Рада, что у тебя есть кто-то, кого ты без стеснения можешь выебать в жопу!

Он вздохнул с облегчением, словно сбросил с плеч огромный груз.

— Спасибо, мам, — прошептал он. — Ты… ты самая лучшая мать на свете! Не была бы мамкой моей — так выебал бы и тебя в жопу! Клянусь!

Настасья Архиповна улыбнулась. Лучшая? Выебал бы в жопу? Да ей этого и не нужно — она просто любила его. Безусловно и безгранично. И сейчас, глядя на его взволнованное, но счастливое лицо, она понимала, что ей предстоит научиться любить его и по-новому, как взрослого человека, со своими секретами и своими чувствами.

— Может, познакомишь меня со своей проблядью? — спросила она, стараясь звучать как можно более непринужденно.

Елисей расцвел в улыбке.

— Обязательно, мам. Обязательно познакомлю! Она тебе понравится. Может, ещё и тройничок замутим!

И в этот момент Настасья Архиповна поняла, что головка спички, вспыхнувшая в ее душе, зажгла не пожар, а маленький, тёплый огонек надежды. Надежды на то, что они, как и раньше, смогут быть вместе. Просто теперь их «вместе» будет немного другим, более взрослым, более сложным, но от этого не менее ценным. Она протянула руку и погладила его по щеке.

— Давай-ка ёбнем водки, сынок! И с Аней тоже ёбнем, когда она приедет в следующий раз. Наебенимся вдрызг!

И они пошли на кухню, мать и сын, две половинки одного целого, готовые к новым этапам жизни. И в тишине ночи, пока они безрассудно хуярили водку, безбожно дымили «Дукатом» и ржали так, что вешались верхние и нижние соседи, рождалась новая история их семьи.

Чужие сны

— Сны — это Фрейдистские дебри! — заявил Герман. — Мои сны — это, мать, практически порнографический фильм с тобой в главной роли, снятый Дэвидом Линчем при поддержке Тинто Брасса! «Нефтликсом»! Ты там и загадочная, и соблазнительная, и вообще… лучше тебе не знать.

Мария Петровна отставила стакан. Свет, проникавший сквозь кружевную занавеску, играл на её преждевременно поседевших волосах, придавая им серебристый оттенок. Она прищурилась, внимательно глядя на сына.

— Знаешь, дорогой, — произнесла она медленно, — а ведь ты становишься злоебучим хуесосом, невыносимым, как Познер! Твои комплексы — это, конечно, твои комплексы, но зачем же их так навязчиво демонстрировать?

— Комплексы? — взревел сын. — Это, блять, не комплексы, а констатация факта! Посмотри на меня! Я — мужчина в расцвете сил! Я — гора мышц, вулкан страстей, железный елдак! А ты… Ты меня игнорируешь!

— Игнорирую? — Мария Петровна усмехнулась. — Я тебя кормлю, нахуй, одеваю, выслушиваю твои бредни… Чем же еще я должна заниматься, по-твоему? Ползать у твоих ног и сосать твой маленький хер, который, между нами, вовсе не железный?

— Дело не в этом! — Герман взволнованно зашагал по комнате, тяжело ступая. — Дело во внимании! Во влечении! Ты — женщина! Я — мужчина! Неужели это так сложно понять?

Мария Петровна вздохнула. Подобные сцены повторялись с вариациями уже несколько лет. С тех пор, как умер её муж, сын, словно переспелый и даже гнилой плод, начал источать какую-то болезненную, удушливую энергию. Она, конечно, понимала его потребность во внимании, в признании его мужественности, но превращать её в объект сексуальных фантазий… это, нахуй, уже слишком!..

— Послушай, — сказала она, стараясь говорить мягко, — я люблю тебя. Но я люблю тебя как сына. Я тебе не подруга, не блядь, не любовница… Я твоя мать, ёб твою мать! И эта роль меня вполне устраивает.

Герман остановился, поражённый. Он уставился на родительницу расширенными глазами.

— Мать… — прошептал он. — Ты… Что ты такое говоришь? Ты…

Внезапно он замолчал, схватившись за голову. Его лицо исказилось гримасой боли.

— Опять?.. — испуганно спросила Мария Петровна, подбегая к нему.

— Голова… — прохрипел он, падая на колени.

Мария Петровна бросилась к холодильнику. Она знала, что у сына бывают мигрени, но такой сильный приступ она видела впервые.

— Давай, выпей это!

Сын проглотил полстакана водки, посмотрел на родительницу мутным бессмысленным взглядом, тяжело дыша.

— Мать… — снова прошептал он, уже тише. — Мне… Мне так плохо… поебаться бы…

Мария Петровна обняла его, прижав к себе. Она чувствовала, как его тело дрожит.

— Всё будет хорошо, не пизди, — прошептала она, гладя его по голове. — Все пройдёт. Голова не жопа, поболит и перестанет.

Сын закрыл глаза и обмяк в ее руках. Мария Петровна осторожно помогла ему встать и повела в спальню. Уложила на диван и накрыла пледом. Выйдя из комнаты, снова подошла к окну. Свет, льющийся сквозь кружево, теперь казался ей тусклым и холодным. Она вздохнула. Что же делать? Как остановить этот безумный круговорот взаимного непонимания? Как вернуть сына к нормальной жизни, оставаясь при этом его матерью, ёбаный в рот? Мария Петровна снова взяла стакан — надо немедленно ёбнуть! Внезапно её взгляд зацепился за отражение в зеркале, висевшем на стене. Там, за её спиной, в коридоре, стоял Герман. И смотрел на неё. Но это был не тот сын, которого она только что уложила. В его глазах не было боли, не было муки. В них светился какой-то холодный, расчетливый огонь. И… Что это у него в руках? Нож? И вставший хуй между ног?

Мария Петровна резко обернулась. В полумраке коридора стоял Герман. И ей показалось, что в его руке действительно что-то блеснуло. А вот стоячий хуй ей точно не пригрезился! Но мгновение спустя сын исчез, словно его и не было — а может, и на самом деле не было. Мария Петровна замерла, охваченная неясным, липким как сперма предчувствием. Что это было? Игра воображения? Или…

Она поставила стакан на стол, чувствуя, как по спине крупными тараканами пробегают мурашки. Что-то произойдёт. И это будет ужасным…

Терапия

Мать вздохнула, отложила начатую книгу на прикроватную тумбочку и села, подтянув колени к груди. За окном начинало темнеть, и по комнате разбросались причудливые длинные тени.

— Давид, мы это уже обсуждали миллион раз. Это… терапия. Врач сказал, что это поможет тебе справиться с тревогой после… после развода. Поможет восстановить… связь.

— Связь?! Мам, это извращение! Мне тридцать лет, а я каждый вечер, как чертов подросток, сижу с тобой и… и вот это вот терплю! Какая тут связь? Только чувство стыда и вины!

Давид отвернулся, резко отбросив руку. Он чувствовал, как кровь приливает к лицу. За год, прошедший после развода, он чувствовал себя разбитым, опустошенным, беспомощным. И мать, кажется, решила, что знает, как его спасти. Совет психолога, которому она почему-то безоговорочно доверяла, казался абсурдным, унизительным. Но он поддавался. Не потому что верил в эту ебанутую терапию, а потому что не хотел ранить мать.

— Давид, послушай, я знаю, это странно. И мне тоже. Но… ты же знаешь, как тебе было плохо. Ты перестал выходить из дома, ты перестал есть. Ты был… сломлен. Доктор сказал, что тактильный контакт, даже такой, поможет тебе почувствовать себя… в безопасности. Вспомнить о базовом доверии!

— Базовое доверие, говоришь? Мам, я доверяю тебе! Но это… это не доверие, это…

Он замолчал, не находя слов. Как объяснить матери, что именно её участие в этом процессе делало его настолько невыносимым? Как объяснить, что он чувствует себя предателем самого себя, когда она отдрачивает ему?

— Давид, если ты не хочешь… мы можем прекратить. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.

В её голосе звучала искренняя забота, и Давид снова почувствовал укол вины. Он знал, что мать искренне хочет ему помочь. Но её помощь душила его, погребала под слоем материнской любви, которая в этом конкретном случае ощущалась как клетка, давящая на грудь.

— Нет, мам, давай… давай попробуем ещё. Просто… можно, сегодня без… этого? Просто поговорим?

Мать немного помолчала, потом кивнула.

— Хорошо. О чем ты хочешь поговорить?

Давид глубоко вздохнул. С чего начать? Как объяснить матери, что его самая большая проблема — не в утраченной жене, а в утраченном себе?

— О работе, — наконец сказал он. — Я хочу уволиться.

— Уволиться? С такой высокооплачиваемой работы? Почему? Что мы жрать будем?

— Я больше не могу. Я чувствую, что… задыхаюсь там. Я хочу заниматься чем-то другим. Писать, может быть. Или рисовать.

— Рисовать? Ты никогда не рисовал.

— Я знаю. Но я всегда хотел.

Он смотрел в её глаза, и впервые за долгое время видел там не только тревогу, но и удивление, даже… надежду. Надежду на то, что он снова станет самим собой.

— Хорошо, Давид. Делай то, что делает тебя счастливым.

И в этот момент он почувствовал — возможно, впервые за долгое время — что действительно может снова стать счастливым. Не благодаря странной терапии, а благодаря тому, что его мать, наконец, услышала его. Не как мать, пытающаяся спасти сына, а как человек, уважающий другого человека.