Бесплатный фрагмент - Седло (в)

Выражаю благодарность

Михаилу Юрьевичу Казакову

за финансовую поддержку в издании книги

---

Глава I. Тайсон

Все стулья — на партах, обычная доска — чистая, интерактивная — выключена, остается погасить свет в кабинете и можно идти. Щелкнувший в двери кабинета замок означал, что очередной рабочий учительский день закончен. Надо только пройти по коридору с грязно-малиновыми стенами, спуститься по ступенькам с третьего на первый этаж в сопровождении этих же стен, пройти мимо столовой, будучи овеянным запахом хлорки, сдать ключи вахтерше, на мгновение натянув приветливое лицо, и за дверью школы наконец вдохнуть не букет школьного воздуха — кабинета, учеников, туалета, столовой, а кратковременной уличной свободы. Кратковременной потому, что уже сейчас надо начинать думать, чему учить завтра и как сделать это наименее нудно прежде всего для самого себя. А завтра этим же, но обратным путем брать ключи и снова натягивать улыбку на нетянущемся утреннем лице, подниматься, открывать дверь, включать свет, садиться за свой стол и ждать нарастающего по коридору гула, апофеозом которого станет грохот безжалостно сбрасываемых, до того так мирно висевших многострадальных стульев.

И каждое утро учитель русского языка и литературы 213-й школы Егор Петрович Седлов чувствовал свое родство с этими стульями, как Сизиф с его камнем: их сбрасывали, и надо было начинать все сначала, зная, что конца не будет. Спасала только литература, энтузиазм к преподаванию которой Егор Петрович сохранил.

Седлов работал в 213-й второй год, перейдя из другой общеобразовательной школы. В погоне за первой категорией он был положительно отмечен на открытом уроке (а это аж шесть баллов к заветным пятидесяти) одним из членов комиссии, завучем 213-й, и приглашен на вакансию «русоведа». 213-я претендовала на статус гимназии, до которого, по словам сагитировавшего Седлова завуча, оставалось несколько шагов, поэтому важно, чтобы среди учителей были лучшие, и прежде всего, как подчеркнула член администрации почти гимназии Анжелика Юрьевна Крепова, творческие люди. Отказаться Седлов не мог, так как на тот момент был убежден, что это шанс наконец раскрыть свой потенциал и не работать «вхолостую», занимаясь педагогической благотворительностью в школе, задача которой — собирать «выброшенных» и удерживать их от дальнейшего падения. А удерживаемым все эти литературные перипетии не то что не нужны, а просто — в другом измерении, о котором они не знали и знать не хотели. Про русский и говорить было нечего, так как его преподавание напоминало бесконечное хождение мулов вокруг столба с безударными гласными.

Почти гимназия встретила Седлова кабинетом по последнему слову техники, элитными отобранными детьми и благосклонными взглядами руководства. Седлов всем нравился, и ему нравились все, но очень быстро ему пришлось вспомнить грустные слова предыдущего директора, не хотевшего его отпускать: «Высушат вас там, Егор Петрович».

Высушили Седлова быстро, за год, прежде всего тем, что он больше всего ненавидел, — бумагами: «заполните», «предоставьте», «приготовьтесь». Это состояние низкого старта всегда быть готовым, которое исходило из необходимости для еще школы доказывать свой высокий статус многочисленным вышестоящим инстанциям, отравляло все существование, и сам бедный урок был втиснут в эту удушающую атмосферу бесконечных измерительных материалов, электронных дневников и прочей бюрократической истерии. Апофеозом «сушки» стали испорченные отношения с администрацией.

Седлов выставил низкие оценки ряду учеников и был немедленно приглашен на ближайшее родительское собрание, где на вопрос «А не погорячились ли вы?» позволил себе ответить, что «будет ставить то, что считает нужным». После этого было хватание Седлова на лестнице за грудки крепкой классухой-математиком с криком «Да как вы смели ТАКОЕ сказать родителям!» и велеречивая речь того же завуча Креповой о необходимости личностного подхода к системе объективного оценивания и прочих правилах без пяти минут гимназии.

Седлов было подумал о возвращении назад к удерживаемым и благотворительным тройкам, но у школы сменился директор, а решиться идти как побитая собака, наивно погнавшаяся за гимназической костью, на ковер в старое место к новому руководству под ироничные взгляды ряда бывших коллег было сильнее его волевых способностей, да и, как он увидел на сайте прежней школы, место его было занято молодой выпускницей филфака.

Посочувствовав и выпускнице, и себе, Седлов понял, что пути назад нет, и остался на своем, теперь унылом для него месте. Благосклонные взгляды администрации сменились настороженно-холодными, классухи-борца Седлов вообще старался избегать, памятуя ее железную хватку. Теперь он с методической выверенностью рисовал оценки, добавляя свои усилия к усилиям других творцов будущей гимназической картины, руководимых административными перстами.

Так прошел год, начался второй, предваренный подведением весомых итогов и громогласными целями на одном из самых ненавистных для Седлова школьном действе — педсовете, и 32-летний Егор Петрович понял, что, по-видимому, ему надо смириться с этой всеобщей предгимназической «кармой».

Но сегодня Седлов не думал о карме и, более того, не хотел поскорее уйти и утратить чувство пойманной эйфории — что в обычное время казалось диким. Эйфория была связана с успешно проведенным брейн-рингом, инициатором и ведущим которого от начала до конца был Седлов. Недели две назад его попросили сходить с мыслящей частью класса на районные интеллектуальные игры. Игры были с треском проиграны и увенчались почетным последним местом, но идея Седлову понравилась. Он предложил провести брейн-ринг между четырьмя выпускными классами и получил одобрение завуча по воспитательной, вечно ожидающей беды, очень суетливой, но, как казалось Седлову, доброй женщины. Он вдохновенно бегал и сначала просил подготовить, а потом собирал задания от учителей и наконец в назначенный день парил, увлекал и на время игры оживил всех присутствующих. Это был тот все более редкий учительский день, когда Седлов снова почувствовал себя на своем месте. Вернувшиеся улыбки администрации, азарт классухи-борца, активно старавшейся, вопреки правилам, помочь своему классу, восторженное «Вы такой молодец!» молодой учительницы географии Марии Федоровны Барашкиной, еще раз убедившее Седлова в необходимости усилить линию их общения, просто приделали Седлову невидимые крылья, позволявшие с высоты наблюдать за своим триумфом.

Но продолжать сидеть с этими крыльями одному в кабинете было глупо. Мысль о том, что завтра — все та же прозаическая череда уроков, начала растворять эйфорию, и пока еще счастливый Седлов, совершив привычный ритуал, вышел на улицу.

— Эй, учитель, давай поговорим! — услышал Седлов, только отойдя от школьного крыльца. Голос был ему хорошо знаком и принадлежал Цыбину, ученику 11-го «Б» класса.

Остатки эйфории моментально исчезли и сменились тягостным предчувствием того, что разговор будет точно без субординации «учитель — ученик», которая часто защищает в стенах школы. Но здесь Седлов был за стенами и подчинялся законам улицы, в которых никогда не был силен еще с юношеских времен. Две встречи с уличными героями, которые в первый раз отобрали у домашнего мальчика Егора велосипед, оформив просьбу в виде пары-тройки техничных ударов, существенно изменивших его лицо и отправивших на вынужденные каникулы, а во второй — оставили c целым лицом, но без новых кроссовок и с полуторачасовой дорогой до дома в носках, давно убедили его в своем пацифистском статусе. И хотя Седлов понимал, что сейчас он не подросток и возраст со статусом дают ему явное преимущество, учителя в нем моментально вытеснил Егор без носков с робким вопросом:

— Зачем?

— Ты глухой, что ли? Поговорить надо.

Седлов никогда не был спортсменом и предполагал, что Цыбин бегает быстрее него, поэтому мысль побежать назад в школу под защиту бабушки-вахтера или вперед, к тротуару, надеясь на случайных героев-прохожих, сразу исчезла. И он пошел за Цыбиным.

Надо сказать, что путь был коротким: они отошли в так называемую школьную курилку, шагах в десяти справа от крыльца, где уже начиналась густая растительность, буквой «П» окаймлявшая школу. Это было излюбленным местом гимназистов-курильщиков, до того как его заняли учителя–курильщики, выгнанные запретом из лаборантских и кабинета трудовика, тем самым заставив гимназистов искать другие места. Но Цыбин позвал Седлова явно не перекурить, о чем свидетельствовало и начало разговора:

— Помнишь, что на уроке мне сказал?

— Нет, — сказал Седлов, хотя сразу все вспомнил.

До фееричного брейн-ринга был урок литературы в 11-м «Б». Урок был посвящен Чеховскому «Ионычу», так как Седлов, вопреки утвержденной программе и никем не читаемых учебников, был убежден, что ХХ век надо открывать именно Чеховым, который, собственно, комично и легко показал, что девятнадцатый больше не актуален. Урок шел легко, и ничто не предвещало неожиданностей. Разобрав сюжетные перипетии, Седлов перешел к любимым неожиданным параллелям и попросил сравнить Старцева с Хлестаковым, Чичиковым, Ракольниковым и даже Пьером Безуховым. Почему, например, в отличие от Старцева, который честно зарабатывает свои деньги, мошенники Хлестаков и Чичиков сохраняют свою привлекательность?

Лучшим, как всегда, был Игнат Подгорный (на таких, как он, Седлов и работал). Именно он со своей есенинской внешностью и такой же преданностью литературе указал на то, что герои Гоголя не деградировали, остались живыми. А почему Пьер Безухов не стал «ионычем», хотя для этого были все предпосылки в начале романа? — И опять Подгорный: влияние Болконского и широта. А Обломов, уже по словам далеко отстающего от Подгорного, но неглупого Сергея Бликова, в отличие от Ионыча, «добрый и думает». Седлов было уже внутренне порадовался, что 10-й класс хотя бы для двоих не прошел мимо, но эту внутреннюю радость порвал Цыбин:

— А за что вообще осуждать этого, как его, Оныча. Нормальный чел, бабло гребет.

Цыбин, редкий гость на литературе, органически раздражал Седлова. Раздражал всем: грязной смуглотой, полуживыми прыщами на лице, соседствовавшими с яростным и, главное, пустым, но уверенным взглядом тупой агрессивной собаки. И Седлов был далеко не единственным среди коллег, у кого Цыбин вызывал те же чувства. Информация школьного сарафанного радио о том, что родители Цыбина — высокосидящие врачи, у которых лечится администрация школы (от чего — Седлов не вникал), по-видимому, указывала на единственную причину, почему Цыбин оставался в этих стенах, а не обивал пороги школ и техникумов, значительно менее разборчивых в контингенте.

— Ну, во-первых, не Оныч, а Ионыч, ты же не Цыпин. А во-вторых, — решил интеллектуально добить Егор Петрович, — прежде чем давать лестные оценки герою, который в конце произведения превращается, по сути, в обрюзгшую равнодушную свинью, надо прочитать само произведение. Хотя не исключено, что Ионыч тебе очень близок.

— Я что, свинья, по-вашему?

— Я этого не говорил, — и тут Егор Петрович добавил фразу, которая, судя по всему, и стала основной причиной теперешней встречи, — это ты сказал.

В классе захихикали, Цыбин подавил взглядом источники смеха, а Седлова пронзил ненавистью.

Теперь к этому взгляду добавилось чувство превосходства.

— Ты меня свиньей назвал.

— Я не называл, — Седлов не стал добавлять и повторять ошибку, сделанную в классе, хотя и понимал, что, к сожалению, назад не отмотаешь.

Тут к Цыбину подошла, судя по силуэту, крупная фигура, которая, видимо, до этого наблюдала со стороны и была не замечена подавленным Седловым.

— Как извиняться будешь?

— Я не считаю, что я… — тут у него что-то вспыхнуло на правой стороне лица, и, когда вспышка прошла, он понял, что теперь находится горизонтально относительно оставшихся вертикальными Цыбина и обладателя поставленного удара. Первое, что увидел Седлов, — это лежащий рядом с ним бычок тонкой сигареты со следами помады на фильтре. Но момент, для того чтобы строить предположения по этой сомнительной романтической детали, кому он мог принадлежать, школьнице или одной из немногочисленных коллег-любительниц никотина, был явно неподходящим. Седлов попытался встать, несмотря на звонницу, сразу заработавшую в голове после удара, но, не давая ему подняться, фигура поставила на него ногу не менее сорок пятого размера и сказала: «Ну что, виноват?»

Теперь у маленького лежащего Егора был только один ответ:

— Да.

— Ну, раз согласен, то Жека к тебе завтра зайдет и скажет, как извиниться.

— Так я могу сейчас — извини…

— Не, это уже не прокатит, — прервал обладатель фигуры и сорок пятого размера, — дело сделаешь.

— Какое?

— Жека скажет.

— Когда?

— Когда надо, на днях. Жека, объяснишь челу, че к чему?

— Да, Игорян, ой, Тайсон, не вопрос, — голос Цыбина показался Седлову даже каким-то родным под тяжестью ноги, как он только что узнал, Игоряна-Тайсона.

— Какого х…я ты меня при нем по имени называешь?! — Тайсон наконец снял ногу, но его яростная вспышка еще больше придавила Седлова.

— Так я ж только имя… — Седлов впервые за два года слышал извиняющийся голос Цыбина, но, в силу обстоятельств, не мог насладиться редким явлением. — Тем более он не скажет никому. Он теперь наш. Ты же не скажешь, Седло? А то сегодня так, дышишь, а завтра в реке всплывешь.

Подозрения Седлова о закрепившейся за ним не самой лестной, хотя и логичной словообразовательной кличке в данный момент подтвердились, но для еще лежавшего Егора Петровича сейчас это было явно меньшей из бед.

— Да… нет, конечно, не скажу никому.

— Все равно нечего п… ть лишнего, — не унимался Тайсон, но вдруг резко выключил раздражение. — Короче, договорились. Когда сделаешь, Цыба, маякни, как и что.

— Так ты меня тоже сейчас по кликухе при нем назвал.

— Ну так я по кликухе. И тебе не пох… й? — уже спокойно сказал Тайсон. — Ты же его предупредил о реке, да и он почти обо… ся, наверное. Пора завязывать, а то до завтра не доживет.

Егор Петрович за несколько минут испытал почти все ступени унижения и был искусственно возвращен к маленькому испуганному Егору. Этот Егор не испытывал сейчас никаких взрослых амбиций и хотел только одного: чтобы Цыбин с приятелем удалились. Он робко попытался ускорить этот процесс: не узнавая собственного голоса, который в анимистичных сказках могла бы издавать старая меловая школьная тряпка, которую никогда никто не хочет мыть и часто брезгливо берут двумя пальцами, и проскрипел: «Я все понял».

— Супер! В общем, Седло, или как тебя там, до встречи!

И тени удалились.

Егор Петрович не без труда встал и, не отряхиваясь и несколько раз оглянувшись, вышел за территорию школы по направлению к остановке.

Глава II. Унитаз

Очередной урок в цыбинском классе был через четыре дня. Седлов ждал Цыбина каждый день, но тот не появлялся. За это время Седлов погружался в разные ипостаси. Сначала, вечером того же дня, была оценка физических последствий, которых, к удивлению Седлова, не было: отсутствие видимых следов на лице, скорее всего (хотя Седлов в этом слабо разбирался), объяснялось тем, что новоявленный Тайсон ударил его ладонью. Это было умно, так как цель — не покалечить, а подавить — была достигнута очень быстро, что еще больше угнетало Седлова. Потом пришло состояние гнева: от желания записаться на бокс или туда, где научат противостоять уличным тайсонам, но для этого требовалось время, силы и хотя бы проблески бойцовского менталитета, а в последних Седлов очень сомневался, до более реального варианта: рассказать все Растегаеву, который точно поможет решить неожиданно рухнувшую (так же, как Седлов в уличной «курилке») проблему.

Андрей Борисович Растегаев, физик, был оплотом дисциплины в школе. Квадратная фигура, походка слегка вразвалку, благородная седина, широкие черты лица, очки, которые, если приспускались на переносицу при разговоре с провинившимся, ускоряли процесс возвращения того в робу послушания, — все это давало надежду тем, для кого дисциплина в классе была явной проблемой. Поэтому к Растегаеву обращались без стеснения, а он никогда не отказывал, спокойно и искусно выполняя свой долг «мужика в школе».

В свое время именно жесткие характеристики физиком административных порядков школы помогли Седлову пережить период «сушки».

Но на следующий день после произошедшего Растегаева в школе не было, а когда Седлов с ним встретился, ему просто не хватило решимости на рассказ, где он мужиком точно себя не проявил. Седлов знал, что Растегаев высокого мнения о нем как об учителе, а рассказать сейчас — точно убавить себе много очков. Поэтому Седлов решил повременить и, более того, даже сам решить проблему, пригрозив Цыбину неаттестацией по дисциплине и более серьезными последствиями. Хотя как именно это преподнести и воздействует ли это на сына врачей, поддерживающих администрацию школы в бодром здравии, да еще с другом, отпечаток железной ладони которого Седлов ощущал до сих пор, он пока представлял себе слабо.

В итоге на начало дня, когда встреча с Цыбиным казалась наиболее вероятной, Седлов пребывал в тупом и обреченно-унылом состоянии рыбы в аквариуме супермаркета и на автопилоте провел первых два урока. Во время второго урока где-то внизу или недалеко от школы раздался отдаленный хлопок, похожий на взрыв автомобильной шины. Седлов даже мысленно не по-христиански представил, что это взорвался Цыбин вместе с его проблемами, но эта фантазия никак его не ободрила.

Литература в 11-м «Б» была четвертым уроком, оставался третий — русский в девятом, но сразу в начале третьего в класс забежала завуч по воспитательной, Юлия Рудольфовна Зегерс, с почти не сходящим с лица выражением ожидаемой или переживаемой беды и сказала, что всем учителям с классами необходимо собраться на линейке в холле первого этажа. Так как праздничных дат не предвиделось, линейка была связана с чем-то явно нарушившим предгимназические заповеди. Это подтверждали и готовые выскочить от напряжения глаза Юлии Рудольфовны.

Седлов ненавидел линейки и считал их диким пережитком времени: за пафосность, длинные речи, бесконечное шиканье и метание взглядов классных руководителей на нелинейных подопечных, бремя прикрепления к которым они несли кто еще с остатками оптимизма, а кто так, будто его гвоздями, как к кресту, прибили к этому классу и заставляют считать своими детьми. И все эти велеречивые монологи администрации, часто малограмотные и почти всегда лишенные смысла, только усиливали ожидание конца всеобщего рекреационного стояния и желание вернуться к делу, от которого, по давнему убеждению Седлова, администрация школы была очень далека.

Но сейчас Седлов даже обрадовался линейке: а вдруг она затянется и съест помимо третьего (а в этом, судя по стучащей каблуками от кабинета к кабинету Зегерс, сомнений не было) четвертый урок вместе с его тягостными ожиданиями. А еще лучше — все отменят ввиду чрезвычайности события.

Поэтому Егор Петрович отправился на линейку без обычной тоски.

Событие оказалось действительно чрезвычайным. Седлов это понял сразу, как только увидел, что пелотон стоявшей недалеко от микрофона в центре холла неулыбчивой администрации возглавляет (а рядовые линейки проводились завучами) Шах — такое прозвище было у директора гимназии, Елены Григорьевны Минаковой. Это была тучная женщина лет 55, и ее плавная и непогрешимо властная манера говорить, каждая деталь гардероба с пышными нарядами, всегда массивной дорогой бижутерией на груди, перстнями, которые почти закрывали оседланные ими пальцы, — все, видимо, работало на давно закрепившееся прозвище.

Седлов лично общался с директором только в начале трудоустройства, когда был представлен Шаху завучем. Это было коротко, доброжелательно, напутственно, но веяние властности он ощутил сразу.

Именно Шах и начала линейку, сразу обозначив ее повод: «Я работаю директором этой школы больше 25 лет — данным сроком службы солдата царской армии могли похвастать многие директора, которые в то же время мечтали о петровском бессрочном „доколе силы и здоровье позволят“, но с тем, что произошло сегодня, я сталкиваюсь впервые. Буквально час назад какими-то, не побоюсь этого слова, вандалами, был взорван унитаз». По рядам было пробежал смешок, который быстро заглушили ответственные лица. Минакова продолжала: «Кому-то произошедшее может показаться смешным. Но только по счастливой случайности никто не пострадал. И речь могла идти не только об имуществе гимназии, а о здоровье и жизни людей. Мы с администрацией приняли такое решение: если до конца учебного дня виновный не признается, завтра начнет работать полиция, и тогда для тех, кто совершил эту дикость, последствия будут куда более наихудшими, чем отчисление из гимназии. (Данная речевая ошибка, которые любил отмечать Седлов в административных рядах, слегка смазала до этого стройную речь директора). А если виновный признается, мы на первый раз ограничимся только возмещением нанесенного ущерба. Сейчас же я прошу всех вернуться в классы и продолжить уроки».

Седлов, конечно, удивился данному предложению, так как ожидать не пойманного на месте взрывателя с повинной головой было более, чем наивно. Но административную логику понимал: вызов полиции — это пятно на школе и несколько шагов (а то и километров) назад от гимназии, а незапятнанный предгимназический блеск — главная руководящая идея кормчего 213-й и подобных ей. Но эта общая мысль недолго овладевала Седловым, так как ее заместила другая, личная и тучная: отмены занятий в связи с чрезвычайностью события не произошло и впереди — гнетущий четвертый.

По дороге назад Седлов встретился с Растегаевым, кабинет которого находился на втором этаже. Егор Петрович обрадовался этой встрече как шансу убрать нависший над ним цыбинский меч. Но заговорить об этом сразу не было возможности, так как по пути их окружала вереница тянущихся в свои кабинеты учеников и учителей.

— Андрей Борисович, добрый день. Я хотел переговорить с вами об одном деле, когда можно подойти? — начал Седлов.

— Добрый, Егор Петрович! Да когда удобно, я сегодня под завязку до вечера. На любой перемене. А что за вопрос, по поводу Подгорного? Я тоже хотел с вами поговорить.

— Да нет… А что с Подгорным? — Седлов на время забыл об основном вопросе.

— Да Токарь и Крепова, две подружки, б… ть, его отчислять собрались из-за математики. Нашли, б… ть, преступника, — после второго «б… ть» Растегаев неробко оглянулся, но на тот момент они медленно шли по второму этажу к кабинету физики и рядом с ними никого не было, так как сплоченная группа растегаевских учеников уже предусмотрительно стояла впереди у кабинета, зная о его отношении к опозданиям. — Лучше бы следили за дебилами, которые унитазы взрывают.

— А кстати, что там произошло-то?

— Да дегенераты петарды засунули в толчок и взорвали. И теперь пойди их найди. Ждет она с повинной — ага, придет и скажет: «Я взорвал, готов платить». Она даже психологию этих дебилов не понимает, только о тридцатилетнем опыте может говорить. И еще полицию собрались привлекать, чтобы уже на весь город опозориться со взорванным толчком. Теперь хер им, — Растегаев опять без опаски оглянулся, — а не статус гимназии. Вахтерша видела, что кто-то в белых кроссовках убегал, но там дымище, не видно было ни хрена. Я давно говорил, чтобы камеры поставили в туалетах, а не отправляли нас смотреть, курят они там или ссут, — дежурство в туалетах действительно было одной из наиболее причудливых обязанностей учителей, выпадавшей где-то раз в месяц. Растегаев единственный, кто отказался, остальные, в том числе Седлов, не смогли. — А были бы камеры, Крепова бы сидела и смотрела, вместо того чтобы нормальных парней гнобить. Ей все равно делать не хрен, кроме как следить за всеми и математикой своей др… ить. У меня бы из-за физики тоже надо было отчислять девяносто процентов, так как по два человека в классе решают, остальные списывают. Ну и пусть списывают, мы же не Эйнштейнов готовим.

Анжелика Юрьевна Крепова была правой рукой директора и, по сути, решала все гимназические проблемы. Выглядела всегда поджаро и даже как-то высушено, собственно, как и математика, которую она преподавала. В качестве классического серого кардинала она могла решить любую проблему, но проблемы, созданные ей и, в частности, ее математикой, были практически неразрешимыми. Несмотря на общность дисциплинарного блока, у Растегаева с ней была взаимная нелюбовь, и только авторитет физика позволял ему спокойно держать это противостояние, которое обострялось от случая к случаю.

— Да тошнит от всего этого, — продолжал Растегаев, — сопли с сахаром пафосные, а на детей всем нас… ть. В общем, заходите сегодня, поговорим.

И, отчасти воодушевленный, Седлов пошел на четвертый урок.

Когда он вошел в кабинет, класс уже сидел. Седлов сразу посмотрел на обычное место Цыбина и ощутил, как внутренняя тяжелая желчь, которая заполняла его все последние дни, начала вытесняться уже забытой легкостью: место пустовало. Никогда до этого пустой стул так не радовал Егора Петровича.

Не успел Седлов объявить тему урока, как дверь класса открылась. Он было уже снова начал тяжелеть, но это был не Цыбин: классуха-борец Наталья Сергеевна Токарь, учитель математики и верный информатор своей коллеги по предмету и завуча Креповой. «При Токарь ничего не обсуждайте!» — одно из первых наставлений, которое услышал Седлов от не особо лояльных к линии администрации. После схватки с Токарь в первый год работы Седлов ее не то что боялся, но всегда испытывал внутренний дискомфорт, от которого было недалеко и до боязни.

Токарь вошла с девушкой: «Егор Петрович, украду у вас несколько минут, привела вам новую ученицу. Это Юлия Свинцова. Теперь будет учиться в нашем классе, точнее, доучиваться. Как говорится, прошу любить и жаловать. Надеюсь, Юля, тебе здесь понравится». Седлова раздражали и эти крылатые выражения ни к месту, и нарочитое облизывание простой ученицы, которая только что появилась и неизвестно что из себя представляет, учитывая странное время для перехода из одного класса в другой. Но тут оставалось только сдержанно улыбнуться и подыграть классному руководителю, блюдя школьный этикет.

Новая Юля тоже сдержанно улыбалась.

Седлов успел обратить внимание на то, что одета она была в неброский, но выглядевший стильно светло-серый костюм, через плечо была перекинута сумка под цвет одежды. Обратил внимание потому, что это отличалось от той детскости, которая еще присуща внешнему виду многих учеников и учениц. В школе давно поговаривали о введении формы в старших классах, но пока унифицировали начальную школу, а в старших ограничились запретом на джинсы и прочие вольности. В итоге в старших классах царила пестрота как следствие симбиоза самовыражения с разрозненными представлениями о вкусе. У парней колебания происходили от неожиданных костюмов с бабочкой в обыденные дни а-ля знаток из «Что? Где? Когда?» до красных пиджаков с черными водолазками из 90-х либо растянутых «отцовских» свитеров, а у девушек — от вечного диссонанса верха и низа, порой как с разных базаров, до каких-то аскетически-взрослых костюмов, не подходивших ни по размеру, ни по возрасту и как будто доставшихся по наследству. Конечно, были и те, кто уже обрел чувство вкуса. И теперь, по крайней мере, по первому впечатлению, к ним присоединилась еще одна ученица с довольно-таки, как заметил Седлов, острым уверенным взглядом.

Седлов уже хотел написать эпиграф на доске. Но ему не дала Токарь: «Егор Петрович, можно вас на минуту?» Они вышли за дверь, и верная подруга Креповой продолжила: «Девочку эту, Свинцову, сажаем по личной просьбе директора. Мать ее в администрации кем-то, — дальше можно было не продолжать, так как Седлов уже был научен понимать логику административных пожеланий, но Токарь все же продолжила, — поэтому обратите внимание. Там у нее конфликт с классом. Ну это же „В“, а девочка-то хорошая. Как в этот „В“ попала — непонятно, террариум». На что именно нужно обратить внимание, Седлов уточнять не стал, так как очень хотел назад в класс. Но мысль о том, что налицо очередное пополнение штата неприкосновенных блатных (в числе которых был и Цыбин), мелькнула.

Егор Петрович вернулся в класс, чтобы наконец заняться любимым делом.

— Давайте запишем тему и эпиграф. Тема урока — «Рассказ Леонида Андреева „Бездна“: столкновение литературных веков», — произведение было не по программе, но Седлов порой позволял себе незначительные отступления от программы ради, по его мнению, значимых вещей, и на данный момент это было его единственным маленьким полем протеста в 213-й. — «Если долго всматриваться в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя», — это слова известного немецкого философа конца девятнадцатого века Ф. Ницше и эпиграф сегодняшнего урока. Философию Ницше мы рассматривать не будем и обратимся к его словам, только когда познакомимся с рассказом Леонида Андреева, — начал Седлов.

Задание прочитать рассказ было дано за неделю, но, как и всегда, прочитали только Подгорный, Бликов и всегда исполнительная, но без полета, Лиза Шерстнева. Поэтому Седлов предусмотрительно распечатал ключевые отрывки и пересказал первую часть рассказа.

— Что или кого напоминает первая часть рассказа из уже известной вам литературы? — на вопрос Седлова последовала тишина. Даже Подгорный молчал. — Спрошу проще: о чем она?

— Ну, о любви, — ответил Бликов.

— Да, но вам не кажется странным описание этой любви?

— Нет, — диалог с Бликовым уже начинал раздражать Седлова.

— Ну как-то по-старому, что ли, искусственно, — наконец проснулся Подгорный.

— Отлично! — не стал скрывать радости Седлов. — А герои кого-нибудь напоминают?

— Ну этих, как его, у Достоевского в «Бедных людях» переписывались, — вдруг сказала Шерстнева.

— Молодец, Лиза, что вспомнила Макара Девушкина и Варвару Доброселову. На самом деле мы можем вспомнить почти всех влюбленных героев русской литературы: и Алексея Берестова с Лизой Муромской из «Барышни-крестьянки, и Гринева с Машей из «Капитанской дочки». Не уверен, что вы их помните, — хотя Седлов как раз был твердо уверен, что перечислил сам для себя давно вытесненные из ученической памяти, а то и не обитавшие там имена героев, — но давайте обратим внимание: параллели к состоянию чего постоянно проводит Андреев в этой части рассказа?

— Природы, — снова Шерстнева.

— А вам нравится это описание?

— Очень, — Седлов решил проигнорировать любившего намеренно говорить в пику Бликова, так как ждал другого ответа.

— Нет, как-то неестественно, как в сказке, — то что надо от Подгорного.

— Кстати, давайте назовем героя Льва Толстого, которого вы точно должны помнить, так как мы подробно останавливались на сцене, где состояние природы помогло понять изменение состояния влюбившегося героя. О ком речь?

— Болконский и тополь, — Бликов опередил Подгорного.

— Какой тополь, дуб, — Егор Петрович внутренне порадовался маленькому торжеству Подгорного над Бликовым.

— Отлично. Не все потеряно. Кстати, напомню, что в литературе этот прием называется психологическим параллелизмом. А вы видите разницу между толстовской сценой и описанием у Андреева?

— Нет, — снова Бликов.

— Конечно, есть разница. У Толстого это как-то естественно, реалистично, а здесь, как я уже сказал, какая-то сказочность, неестественность, да и герои какие-то странные, — Подгорный включился на полную.

— А в чем их странность?

— Ну, они какие-то искусственные, как бы без характеров, и диалоги какие-то пафосные, — наращивал Подгорный.

— Кстати, о чем диалог?

— О любви, — Шерстнева.

— А именно? Посмотрите.

— Ну о том, что они готовы помереть за любовь, — Бликов со скучающим видом после паузы.

— А есть ли какие-то странные детали в описании героини во второй части рассказа, ведь речь идет о молодой девушке. Посмотрите, текст перед вами, вторая страница, первый абзац.

— Кроваво-красные губы, — Подгорный после паузы.

— Скажите, это описание, противоречивые детали — упущение писателя или сознательный художественный прием?

— Упущение, — Бликов.

— Сергей, конечно, к творчеству Андреева относились неоднозначно, и тот же Лев Толстой его не любил, — решил не игнорировать Седлов.

— И правильно не любил, хрень какая-то для детей, — перебил в излюбленном стиле Бликов.

— Но я не договорил, — Седлов добавил металла в голос, — после опубликования «Бездна» произвела шокирующее воздействие на публику, и нам важно понять почему.

— Мне не важно.

— Не важно — не участвуй, но ты же не зря читал, и давай будем судить уже по итогу, — Седлов начал закипать, но понимал, что так можно сварить урок, и он все же отдавал должное периодической точности читающего Бликова.

— Можете ли вы согласиться с тем, что Андреев здесь намеренно пародирует некоторые романтические, лирические литературные мотивы, сюжеты, в которых описывались чувства героев, любовь?

— Да, — Подгорный одновременно с Шерстневой.

— Кстати, намеки в тексте произведения на героев, сюжетные линии других произведений называются аллюзией. Давайте запишем определение. — Седлов не был сторонником диктовки и заполнения тетрадей текстом на литературе, считая это тратой времени и убийством мысли, тем более писанины хватало везде, но, как говорили административные умы, всегда должны быть следы обучения. И эти следы надо было оставлять.

— Обратившись ко второй части рассказа, мы поймем, в чем смысл первой.

И Седлов пересказал вторую часть, опустив развязку, которую предоставил учащимся прочитать самим.

— Обратите внимание на описание людей, которых встретили Зиночка с Немовецким, это четвертая страница, первый абзац. Их описание отличается от описания героев в начале рассказа?

— Да, — сказала Шерстнева, скорее констатировав очевидное.

— А чем именно?

— Ну здесь уже все реалистично, нет странностей, — Подгорный.

— А сами типы героев отличаются: Лиза с Немовецким с одной стороны и те, кого они встретили?

— Ну, эти первые такие пафосные, а на поляне — быдло какое-то, прямо как у меня у «Пятерочки» сидят каждый день тела на пузыре, — за эти неожиданности, хоть и грубые, Седлов и ценил Бликова.

— Молодец, Сергей. Можем ли мы сказать, что происходит столкновение двух разных эпох: уже ушедшей, оставшейся только в воспоминаниях, кажущейся искусственной, и наступившей реальности?

— Да, — Шерстнева продолжала идти к своей пятерке простыми выверенными шагами.

— Давайте обратимся к кульминации и развязке, — и Седлов, опуская натуралистические подробности, пересказал концовку.

— Что можно сказать о герое…

— Подождите, а что они с ней сделали? — в Бликове снова проснулись внутренние паразиты, сжиравшие уроки и настроение не только Седлова, но и многих коллег.

— Ты же читал рассказ, там все очевидно.

— Я не понял. Вы же учитель, объясните.

Седлов было уже собрался сооружать ответ, который бы и накормил внутренних паразитов Бликова, и позволил завершить урок, но на помощь пришел Подгорный:

— Изнасиловали. Зачем ты дурака включаешь?

— А как именно? Там непонятно написано.

— Ну так приди домой и тайком от мамы в инете посмотри, как насилуют, если непонятно, — это оказался, по сути, выстрел в голову, за что Седлов был очень благодарен Подгорному.

Бликов потух, как хотел верить Седлов, до конца урока, и Седлов смог продолжить.

— Мы все прояснили, и я вернусь к вопросу: что можно сказать о герое, познакомившись с рассказом в целом? Первоначально мы противопоставляли Немовецкого с Зиночкой как представителей старого возвышенного мира носителям низменных черт той современной реальности, с которой они столкнулись. Можем ли мы это сделать после развязки?

— Да, — Шерстнева снова угадала в роли капитана-очевидности.

— А почему, Лиза?

— Потому что он… — начал было Подгорный, но Седлов решил пойти на принцип и дожать Шерстневу, которая после этих «нет» и «да» каждый раз уточняла, заработала ли она свою пятерку, с той же очевидной уверенностью.

— Игнат, пусть сначала Лиза ответит.

— Ну, они же его избили.

— Да, но вопрос не в этом. Он остался таким же возвышенным студентом, готовым умереть за любовь?

— Ну не знаю, он пытался сопротивляться, но их же больше было.

— Мы сейчас рассматриваем развязку. После прочтения рассказа перед нами тот же возвышенный герой?

— Нет. Он сошел с ума, — вернулся Бликов, но уже без убитых Подгорным паразитов.

— Возможно, Сергей. Но вопрос был в том, можем ли мы, прочитав рассказ, продолжать противопоставлять Немовецкого и его обидчиков?

— Нет, он такой же, как они.

— Спасибо, Игнат, — Седлов при этом посмотрел на Шерстневу, намекая на очевидный промах, но последняя никак не отреагировала, видимо, сохраняя уверенность, что «да» плюс «нет» равно пяти. Хотя и сам Седлов ей эти пятерки ставил, так как предупреждение о том, что «девочка идет на „отлично“», было сделано Токарь еще в прошлом году.

— Теперь давайте обратимся к нашему эпиграфу. Подумайте, как он помогает понять основную идею рассказа?

— Ну, мне кажется, смысл в том, что бездна есть в каждом человеке. И в Немовецком она тоже была. Поэтому он и не отличается от тех, с кем они столкнулись. Он тоже оказывается в бездне.

— Спасибо, Игнат, можно подвести итог, — но договорить Егор Петрович не успел, так как увидел поднятую руку новой Юли. — Да, Юля?

— Я не читала рассказ, но поняла сюжет и прочитала полную цитату Ницше. Мне кажется, что этот эпиграф вообще не подходит к данному рассказу. Ведь полностью слова Ницше звучат так, — новенькая посмотрела в телефон, — «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». Так ведь главный герой, как и другие герои, не сражается ни с какими чудовищами. Они ничтожные люди. Ницше предупреждал великих людей от падения в бездну, а к ничтожествам это не имеет никакого отношения, они уже в бездне. Хотя бездна Ницше даже для таких не подходит. Скорее, помойная яма. Ницше, кстати, призывал уничтожать ничтожеств и слабых людей.

Седлов привык к разным поворотам на уроках, особенно когда сидят такие, как Бликов и Цыбин. Но одно дело пытаться противостоять или игнорировать бытовое хамство и подростковые выпады, а другое — когда зашли с неприкрытого тыла и ударили туда, где, по убеждению Седлова, он на уроках абсолютно был защищен: в знаниевую сферу. И это был новый уровень вопроса, на который надо было отвечать дочке представительницы администрации.

— Да, — без обычной уверенности начал Седлов, пока не имея ответа, но надеясь на прорыв мысли сквозь плотину ступора, — возможно, эпиграф Ницше здесь не очень подходит, — Седлов знал, что не подходит, ну уж очень созвучен он был названию, да и привык мечом весомого слова легко разбивать паразитов Бликова сам либо с помощью Подгорного, но сейчас у него этот меч вырвали, — но… Давайте подумаем, почему я предложил этот эпиграф… — Подгорный молчал, да и он уже высказался, Шерстнева тоже, так как «да» и «нет» здесь точно не подходили, а Свинцова очень пытливо на него смотрела, и думать надо было самому. — Мы ведь сравнивали разные литературные эпохи, — пошла мысль, — мы говорили о том, что поведение героев в начале рассказа отчасти напоминает нам мотивы литературы 19-го века, — Седлов начал чувствовать, что плотина рушится, тяжесть уходит, а он как бы легчает, — и вот можно сказать, что литература 19-го века как бы ходила над пропастью, вглядывалась в нее, но герои не переступали каких-то последних граней, им давался шанс на возрождение, если вспомнить того же Раскольникова. И в том литературном мире не было таких натуралистических сцен. А здесь мы видим совершенно другую литературу, других героев. Андреев как бы хочет сказать, что наступило новое время, время бездны, которая все же всех захватила, в которую все упали. Именно поэтому я взял такой эпиграф. Я понятно объяснил? — с абсолютной внутренней легкостью Седлов обратился к новенькой.

— Да, хотя я не совсем согласна, что герои 19-го века не переступали граней. Свидригайлов, например. Но думаю, уже нет времени на споры. Спасибо.

— Хорошо, — Седлов понял, что его литература в 11-м «Б» теперь никогда не будет прежней, но сейчас внутренне обрадовался точке, поставленной Свинцовой. — У нас остается десять минут. Вам необходимо в тетрадях выполнить следующее задание: заполнить одну противопоставительную и одну сопоставительную конструкцию, запишите: если в первой части рассказа Немовецкий утверждает, что — пробел, оставьте две строчки, то после развязки мы понимаем, двоеточие, пробел; если описание природы, психологический параллелизм в «Войне и мире», пробел, то в «Бездне» Андреева, пробел. И третья, — вдруг решил Седлов, — по желанию, если успеете: если литература 19-го века, пробел, то «Бездна» Андреева как произведение начала 20-го века, пробел. У вас девять минут. Тетради сдаем.

— А мне нужно писать? — спросила Юля.

— Ну, вы первый день, — Седлов поймал себя на мысли, что пока не может называть новенькую на «ты», — не знали задание, поэтому как хотите.

— Я напишу, — со все той же легкой полуулыбкой, с которой был задан заставивший кипеть мысли Седлова вопрос, констатировала обладательница стильной сумки.

Седлов с чувством завершенности и прежней легкостью повернулся, чтобы пойти и сесть за свой стол, но боковым зрением увидел то, что сразу наполнило его тоскливой тяжестью: дверь класса была открыта и на пороге стоял Цыбин.

— Не помешаю?

— Вообще-то, — Седлов хотел отправить опоздавшего прямиком к классному руководителю для объяснений, но взгляд Цыбина был таким, как будто он пришел не за восемь минут до конца урока, а на начало Парада Победы, который принимает, и сказал совсем другое, или что-то изменившееся в нем непроизвольно сказало: «Нет, проходи». Егор Петрович не мог не обратить внимание на удивленные взгляды аудитории, но сейчас это наблюдение было более, чем механическим, да и сам он чувствовал внутри только ржавый скрежет полумыслей.

— О, а мое место-то занято! — Седлов ждал продолжения цыбинского спектакля, но его, к удивлению, не последовало. — Ну ничего, дамам надо уступать, упаду к Бликову, ты же не против, Серый?

— Нет, — без особого энтузиазма согласился Бликов — сила вальяжного аморализма Цыбина была велика, и в 11-м «Б» ему мог противостоять только Подгорный, хотя это скорее было негласным нейтралитетом, так как, по крайней мере, сам Седлов открытых стычек между ними никогда не видел.

— А что пишем-то, Егор Петрович? Серый вон пыхтит, старается.

— Да тебе уже не нужно.

— Почему?

— В другой раз.

— Ну ладно, посижу полюбуюсь, как другие работают. А что, с новенькой не знакомите?

— Уже познакомили.

— О, так я пропустил все, жаль, ну, познакомлюсь позже.

— Можно не мешать? — Подгорный вклинился во все больше иссушающий Седлова односторонний диалог.

— Окей, ребята-отличники, молчу.

Когда прозвенел звонок, вереница сдающих тетради закончилась и потекла из кабинета, Седлов в какой-то полудреме взял ключи, чтобы последовать за классом с пунктирной надеждой, что ничего не будет.

— Егор Петрович, можно вас на минуту? Список для чтения хочу обсудить, оценки исправить. Серый, иди хавать, я догоню, — как бы ответил Цыбин на удивленный взгляд Бликова, который уходил последним.

Дверь класса закрылась, а пригвожденный Седлов остался стоять и ждать дальнейших указаний.

— Дверь закрой.

— Так это… другие увидят… странно…

— Боишься, подумают, что гомик? Не бойся, на меня-то не подумают.

— Да… я не об этом…

— И я не об этом, не ссы, закрывай дверь, они все хавать пошли.

Седлов, а точнее, какая-то мутная лужа, которая была сейчас в нем, взял ключ и закрыл дверь.

— Вот это, — Цыбин достал из своего пакета аккуратно запечатанный сверток, — нужно спрятать в кабинете.

— А что там?

— Тебя это не должно волновать, Седло. Где лучше спрятать?

— Да… не знаю… здесь же уроки все время.

— При чем здесь, б… ть, уроки! Не тупи! Так, ладно. За книги — риск. О, папоротник! — Внушительных размеров горшок с папоротником перешел Седлову вместе с кабинетом, хотя его отношение к растительности было более, чем спокойным. — Ну-ка, подними его.

— Зачем?

— Ты, б… ть, что, тупой? Тебе еще одну встречу с Тайсоном организовать?! Делай, что говорю, и не п… ди.

Егор Петрович не без труда поднял горшок с папоротником и остался стоять в полусогнутой позе классического слуги былых времен.

— О, супер! Сюда и спрячем. — Под горшком был поддон, куда должна была стекать вода. Пространство образовывалось из-за углубления в днище самого горшка. В поддоне было немного воды, так как, несмотря на равнодушное отношение Седлова к флоре, он давно усвоил, что есть многие околоучебные вещи, которые надо просто делать. В кабинете есть цветы — надо поливать. Хотя именно этот папоротник он давно хотел отдать положившей на него глаз Токарь, но вот не успел.

— Воду вылей.

— Куда?

— В рот себе, б… ть! В другой цветок, и протри чем-нибудь.

Седлов вылил воду в стоявший на подоконнике хлорофитум и вытер поддон меловой тряпкой.

— Что, другой тряпки нет, что ли?

— Нет.

— Ладно. Давай сюда.

Теперь место воды занял сверток Цыбина.

— Ставь на место. Только не поливай пока и не убирай никуда горшок. Потом перепрячем.

— А что… зачем прятать и почему здесь?

— Так, б… ть, я тебе сейчас отвечу на вопросы, чтобы ты осознал, как опасно тебе будет п… ть и спрашивать. Это наркота, которая стоит больших денег. Ты теперь в теме. Скажешь кому — подставишь себя, ну, если успеешь дожить до суда. В сортирах и раздевалке шмонают постоянно, в кабинеты не пойдут. Это все, что тебе надо знать. Можешь молчать и дышать ровно.

Но Седлов как раз почувствовал, что не может дышать.

— Что побледнел? Смотри, в обморок не упади, я еще не договорил. Это лучше, чем сдохнуть или инвалидом стать. Сам виноват. Дальше: ключ от кабинета.

— Что — ключ?

— Ключ давай, б… ть!

— А как я без ключа?

— Раком. Пойдешь на вахту и скажешь, что потерял, дадут еще один, у бабки по-любому есть.

— А тебе зачем клю… — вопрос уперся в яростный взгляд Цыбина — и умер.

— Ладно, — еле прошевелил языком учитель литературы. И отдал Цыбину ключ.

— Я пошел. Тебе сейчас надо только молчать. Когда надо будет что-то, я скажу. Пока главный закон жизни для тебя — не п… ди никому и нигде.

Седлов остался стоять возле папоротника, впервые ощущая с ним даже какое-то родство, и проводил взглядом вареной рыбы бодро, как-то по-деловому покинувшего кабинет Цыбина.

На автопилоте Седлов провел последний для него пятый урок, благо русского, так как литературу он бы сейчас точно не потянул, прикрыл кабинет и на непослушных ногах, как будто из них вынули суставы, пошел вниз на вахту.

— Тамара Сергеевна, я ключ от кабинета потерял, у вас есть запасной? — Седлов готовился произнести это весь путь до вахты, но с трудом смог выдавить.

Тамара Сергеевна — «тетя Тома» для всех школьников, да и для почти всех учителей — была классическим школьным вахтером старой школы: с директорским поведением и с гораздо большим знанием обо всем прошлом и настоящем, к чему, правда, по многочисленным наблюдениям, примешивалась изрядная доля фантазии. И если, например, прихрамывавший учитель ОБЖ, бывший военный, по его словам, получил травму ноги на секретном задании, то, по информации тети Томы, он сломал ногу, когда прыгал из горящего дома, спасая любовницу в энном году. Но никто никогда с ней не спорил, все испытывали определенный пиетет, и не было ученика даже типа Цыбина, который стал бы ей хамить, — есть в старых вахтерах и ключниках отталкивающая всех и вся сила. Эту силу предстояло преодолеть тому, что сейчас осталось от Седлова.

— Как же вы так, Егор Петрович? — сразу начала журить тетя Тома.

— Да… потерял где-то.

— Так вы поищите. Он же в школе, всегда же ключ на вахте должен быть, в классе-то смотрели?

— Смотрел.

— Так посмотрите, где вы там ходите обычно, в столовой, в учительской. — Седлов знал, что имеет полное право взять запасной ключ, но идти с этой проблемой к завучу было странно, особенно в сложившейся ситуации, да и завуч отправила бы на ту же вахту, а просить завуча пойти с ним — подобно детской просьбе к маме защитить от обижающих «старшаков».

— Я искал.

— Так поищите еще внимательнее! — Это маленькое поле власти полностью принадлежало тете Томе, и Седлов вынужден был пройти все круги заранее побежденного.

— Я искал. Можно, пожалуйста, ключ. Я сделаю дубликат и верну вам.

— Так он всегда на вахте должен висеть — так как у вас свой, когда же вы сделаете? — Егор Петрович чувствовал, что тонет в болоте и не видит, за что ухватиться.

— Так я… на перемене завтра быстро схожу сделаю, здесь рядом, — Седлов сам удивился, откуда пришел спасительный аргумент.

— Так куда же вы пойдете? — аргумент еще надо было развивать.

— Тут есть, я видел.

— Там платить ведь надо.

— Заплачу, там недорого, — Седлов готов был не только заплатить, но уже и заплакать.

— Рублей сто, наверное, сдерут, а то и двести?

— Ничего страшного. Дадите?

— Сейчас же время какое, лишь бы нахапать. Вот в советское время люди были… а сейчас ворье одно. Президент только молодец, старается, а кругом ворье, а один что сделаешь, правильно?

— Не знаю. Политика — это историки, обществознание, у меня другое… Мне ключ…

— Как не знаете, у вас что, мнения нет, вы же учите чему-то! Вот раньше учителя были, до сих пор помню каждого. А сейчас что? Чему учат? Ученики — наркоманы, бандиты, вон, унитаз взорвали. Ну мыслимо ли? А я ведь видела его, в белых кроссовках. Только лица не разглядела — дым, со спины, как убегал, видела, а мне-то не угнаться за ним.

— Мне ключ нужен, дверь закрыть, — деревянно сказал Седлов, услышав про наркоманов.

При слове «дверь» тетя Тома прервала обличительный монолог с историческими экскурсами и на глазах стала входным директором, как ее за глаза называли некоторые коллеги.

— Так вы что, дверь открытой оставили?

— Я закрыл, но не на ключ, я же сказал, что потерял.

— Как закрыли, без ключа? Так там же техника у вас, имущество. Сейчас же идиоты одни, воры, бандиты! — тетя Тома вернулась к перечислению маргинальных групп общества. — Украдут или разобьют, взорвут вон, а кому отвечать, мне?

— Я хотел быстро взять.

— Так и надо было быстро! Заболтали меня! Что болтать-то, когда кабинет открыт?! Какой номер у вас?

— Двадцать седьмой.

— Сейчас дам.

Тетя Тома наконец склонилась над заветной тумбочкой и, позвенев ключами, достала нужный.

— Идите быстрее закрывайте, если уже не украли! Ключ сдать не забудьте!

— Хорошо, спасибо.

Седлов вернулся в кабинет. Папоротник стоял на месте как напоминание о неизбывности произошедшего. Теперь с этим напоминанием Седлову надо жить и работать. «Может, переставить его, чтобы не видеть?» — вдруг подумал он, но мысль тут же испарилась при воспоминании о наставлениях Цыбина: «Не поливай и не перемещай».

Егор Петрович понуро закрыл дверь, спустился, вернул ключ, утвердительно ответив на вопрос тети Томы, все ли цело, и вышел из школы. Неуверенно, пару раз оглянувшись, он преодолел школьный двор и уже быстрее пошел к трамвайной остановке.

Когда он выходил, обратил внимание, что рабочие выносят обломки унитаза, падшего героя этого дня. Седлов вдруг неожиданно для самого себя вспомнил, что на Цыбине были белые кроссовки. Но это воспоминание, начавшее было становиться возможным озарением, не могло перейти сейчас в действие и поэтому безвольно обрело статус просто наблюдения.

Глава III. Корпоратив

За последнюю неделю ничего, что усугубило бы состояние Седлова, не произошло, хотя и воодушевляющего — тоже. Неполиваемый папоротник продолжал стоять на месте, что было замечено всевидящей Токарь, которая в очередной раз предложила забрать растение. Но если раньше Седлов был готов это сделать почти сразу, то теперь промямлил что-то, включающее набор из «хорошо смотрится в кабинете», «привык», «может, хлорофитум возьмете» и «подумаю». «Ну так хоть поливайте, засохнет ведь!» — и на этом явно не последняя атака была завершена.

Единственным качественным изменением стало то, что теперь на литературе Седлов работал не только на Подгорного, но и на Юлю. После вопроса, заставившего его сильно всколыхнуть свой умственно-ораторский потенциал, он не мог не обратить внимание на ответ Юли по заданиям-конструкциям: «Если литература ХIХ века еще ходила над бездной и ее герои не переступали последней черты, то героев литературы ХХ века бездна начинает поглощать, хотя это и спорно;)». И в конце подмигивающий смайлик, который вместе с «хотя» означал, что его литература теперь не будет прежней. Седлов стал тщательнее готовиться, продумывая возможные варианты неожиданных вопросов и ответов на них. Теперь надо было знать не только текст, но и максимально широкий контекст.

Ответы Юли всегда были не то что умнее ответов Игната, но как-то хлеще, ярче. Если Подгорный доосвещал тот путь, который намечал и видел Седлов, то Юля яркой вспышкой указывала на другие возможные пути.

Когда на обобщающем уроке они сравнивали Есенина и Маяковского и Седлов говорил о том, что Есенину был чужд тот новый мир с «железными паровозами», который приветствовал Маяковский, Подгорный сказал, что ему он тоже чужд. Реакция Юли последовала незамедлительно:

— Так ты в деревне хочешь жить, без достижений цивилизации? Я смотрю, ты вон с айфоном сидишь, правда, не новым.

— Ну нет, я говорю о том, что мне ближе Есенин. Маяковский как-то слишком резок, как будто дрова рубит, как в том стихотворении о любви, что читал Егор Петрович.

— Это странная, какая-то женская позиция. — Седлов замечал, что Юля подавляет Подгорного и в спорах с ней он скорее оправдывается, чем борется. — Отрицать Маяковского — это отрицать мир, в котором мы живем.

— Я не отрицаю, а говорю, что ближе.

— Ну, тебе деревня ближе и нежные песенки? — На предыдущем уроке Седлов дал прослушать два исполнения «Над окошком месяц» Ивашова и Шевчука, спросив, чье исполнение, по их мнению, лучше передает суть текста. Большинство, возглавляемое Подгорным, было за Ивашова, но Свинцовой это не помешало задавить всех: Шевчук — это современное видение, страсть, а Ивашов — очень слащаво. Седлов сам был за Ивашова (хотя и не высказывал свою точку зрения), но не стал даже пытаться примирить стороны под таким яростным напором одной из них.

— Нет.

— Сомневаюсь.

Заданием урока было: в духе одного из поэтических направлений Серебряного века написать две строфы по известному, например, сказочному сюжету. Седлов даже привел запомнившийся ему пример из подобного олимпиадного задания о Красной Шапочке, когда кто-то, явно не из числа типичных учеников Егора Петровича, написал футуристическое: «В Красной Шапке мало толку! / Ша! Долой! / Так вперед, стальные волки, / Смело в бой! / Бабку как оплот царизма / — На гарнир! Слышишь грозный вой марксизма? / — Слушай, мир!»

Желающие могли прочитать свои творения, но рискнули только Подгорный и Юля. Начал Игнат:

Хоть мы и в мире проводов,

Не стоит забывать о вечном —

Природе, старине и запахе цветов —

И радовать себя беспечностью.

— Красиво, Игнат, прямо по-есенински!

— Не удивительно, он и внешне — как сын Есенина. А можно мне свое прочитать?

— Конечно.

— Немало есть «живущих стариной»

С айфонами в руках.

Отправим их в избушки, на покой,

Пусть печи топят на дровах.

А мы в реальности бетона и стекла

Начнем творить свой новый мир, и пусть

У лириков сейчас слеза стекла.

Утопим в технологиях их грусть!

Подгорный был явно подавлен, что не мог не заметить Седлов, как и не мог не восхититься Юлей. Их противостояние, в котором страдал один, с другой стороны, полностью освободило Седлова от траты времени на паразитов Бликова и внутреннего раздражения от «да/нет» Шерстневой. И горловой нагрузки стало намного меньше: достаточно было просто подтолкнуть к битве. Теперь все, включая Седлова, смотрели на театр двух актеров.

Сегодня уроков не было. Присутствие Седлова в школе объяснялось обязательно-неформальным школьным мероприятием: банкетом в честь Дня учителя.

Седлов терпеть не мог школьные банкеты не только потому, что не испытывал большой тяги к алкоголю и пьяному плясу, а прежде всего из-за той мнимой атмосферы отмены субординации, которая там образовывалась: трудно сказать, все ли понимали, что сегодняшние праздничные хороводы со вдруг опростившейся администрацией завтра снова сменятся натянуто-бдящими лицами одних и покорно-пашущими других. Хотя были и те, кто просто хотел забыться, по-юношески оторваться и забывался так, что становился предметом пересудов коллег: кто-то упал, не рассчитав возможностей при выполнении танцевальных па, кто-то смахнул на себя и окружающих бокал красного вина; особенно обсуждали вдруг проснувшиеся чувства одних коллег к другим — в общем, с какой стороны ни посмотри, все это вызывало в Егоре Петровиче такое же отторжение, как и педсоветы, хотя на последних можно было просто тихо сидеть в глубине, не изображая радость ребенка-именинника.

Но не ходить на праздники за счет школы (последнее особенно подчеркивалось) нельзя, и эту часть работы тоже надо было выполнять. Тем более сегодня Седлов надеялся в условно неформальной обстановке перехватить Растегаева и все же рассказать о ситуации с Цыбиным.

Засветиться перед руководством, отъев банкетные деньги, поговорить с Растегаевым и быстро под шумок в разгар вечера уйти — таков был план Седлова на вечер.

К назначенному часу Седлов спустился в столовую, которая уже была значительно заполнена искренне жаждущими праздника или выполняющими, как Седлов, корпоративный долг. Столы стояли традиционной буквой «П», от которой при этом была оторвана верхняя планка — место администрации: последняя, по-видимому, несмотря на идею банкетного скидывания масок, все же обозначала границы, напоминая тем быкам, кто уж очень рьяно захочет встать на одну ногу с Юпитером, что после сегодня как исключения наступит завтра как правило.

Седлов поискал, где разместился Растегаев, чтобы выловить его в нужный момент для разговора. Но последнего пока не было.

— Скучаете, Егор Петрович?

Увидев Барашкину, Седлов даже как-то воспрянул. В его личной жизни после ряда кратковременных неудач давно была пауза, скорее от страха очередной, чем из-за холостяцкого принципа. И Мария Федоровна, а для большинства Машенька, давно попала в круг его симпатий, точнее, она была одна в этом кругу, учитывая возраст других коллег по сравнению с ее 26 годами. Была в Машеньке какая-то простая природная притягательность, скромность, плавность, свойственная почти вымершему типу женщин — женщин для семьи и детей. А после опыта взаимоотношений с женщинами-перфекционистками, для которых учитель равно неудачник на обочине конвейера современных возможностей, Седлов твердо решил, что характер не есть ум, а тем более не составляющая формулы семейной жизни, и необходимо поменять типаж женщин с картин Боровиковского на простоту и доверчивость у Венецианова, для которого Машенька, если надеть на нее деревенское платье да еще повесить на плечи коромысло или дать в руки поводья такой же мирной лошади, была бы идеальной натурщицей.

В общем, по убеждению Седлова, в Марии Федоровне все было идеально, кроме одного — ее профессионализма. Растегаев был наиболее частым усмирителем на ее уроках, где даже в смирных отличниках пробуждалась тяга к разрушению. Сами ученики оправдывали это тоской, исходившей от уроков географии, и уж очень тихим голосом учительницы, робкие попытки которой посеять хоть какие-то географические зерна в ученических умах разбивались об охватывавшую их варварскую вакханалию. И слезы Марии Федоровны после уроков были неотъемлемой частью ее педагогического кредо. Ей все сочувствовали, помогали, но, когда Седлов попытался сказать молодой коллеге, что, может, как-то разнообразить процесс, не следовать букве учебника, а показать фильмы, придумать интересные поисковые задания: попробовать быть магелланами, колумбами, в общем, почувствовать живую жизнь географии, а не нафталин параграфов учебника, — он увидел растерянный взгляд, сопровожденный недоумением: «Так нельзя ведь от программы отступать», — и оставил Марию Федоровну с ее слезами, шепотом и кнутом Растегаева, который нередко вынужден был в роли сторожевой кавказской овчарки сидеть позади на ее уроках и сгонять расползающееся стадо.

Но профессионализм в романтических отношениях не нужен. Главным было то, что по всегда приветливым взглядам, где-то с примесью восхищения, улыбкам, манящей застенчивости Седлов понимал, что его решительная попытка сблизиться с учительницей географии может быть успешной. Правда, до попытки как-то пока не доходило. «Почему не сегодня?» — задал себе вопрос Седлов и, предварительно ответив утвердительно, все же оставил Машеньку на втором месте в плане после разговора с Растегаевым.

— Да вот думаю, куда сесть подальше от императора, чтобы потом улизнуть по-тихому.

— Какого императора? — с наивной улыбкой спросила Мария Федоровна.

— Да это я так, шучу, — не стал углубляться Седлов.

— Так давайте вон туда сядем, — Машенька указала на свободные места, которые по расположению находились недалеко от выхода и устраивали Седлова.

— Ну, давайте, хорошо, — Егор Петрович дал бы другой ответ, более уверенный, да, возможно, еще и со стандартным комплиментом о приятной компании, будь Машенька на первом месте в плане. Но на первом пока был Растегаев. Отсутствие последнего временно выдвинуло Машеньку вперед.

Они сели рядом, и Седлов дежурно поддерживал разговор, слепленный из сиюминутных наблюдений, пока буква «П» постепенно облеплялась людьми.

Когда все расселись и стали ждать прихода администрации, которая должна была дать соответствующую отмашку для начала праздника, Седлов с неудовольствием отметил, что почти напротив него сидит классуха-борец, что сразу добавляло напряжения и речевого самоконтроля, а необходимый Андрей Борисович оказался в противоположной части зала. Седлов смирился с тем, что теперь в любом случае необходимо ждать, когда банкет наберет обороты, потянутся танцовщики, курильщики, к которым относился Растегаев, и тогда можно будет его поймать для исповеди. Даже если бы он сидел рядом, разговор напротив ушей Токарь был бы невозможен. А пока можно перебросить внимание на Машеньку. Так решил Егор Петрович и относительно расслабился.

В зал вереницей чинно вошла администрация и проследовала к своей оторванной вершине «П». Шах взяла в руки микрофон и попросила наполнить бокалы.

— Ну что, Егор Петрович, вам сегодня ухаживать за нами! — Ухаживать за Токарь, наверное, было последним, чего сейчас, да и вообще хотел Седлов. Даже если бы Токарь была ровесницей Маши, он был уверен, что она выглядела бы так же. И все же какой-то бедняга когда-то сделал свой роковой шаг и оказался в железной хватке, о чем свидетельствовало толстое обручальное кольцо советских времен на борцовском пальце. Но в данной ситуации выбора не было.

— Конечно. Вам чего налить, вина?

— Нет, мне водочки. — Седлов нисколько не удивился этому выбору: напиток — по человеку.

— А вам, Мария Федоровна?

— Мне вина, пожалуйста, белого, — с детской чистотой сказала Машенька.

Седлов наполнил бокалы выбранным содержимым, налив себе, как и Маше.

— А вы-то что, Егор Петрович, несерьезные напитки пьете? — Седлов еще раз внутренне подосадовал, что поддался Машиному уговору сесть на первые свободные места без рекогносцировки.

— Да я… не пью особо, да и хочу поддержать Марию Федоровну.

— Эх, слабеют мужики, — сказала Токарь банальность и обратилась к сидящему через человека справа от нее учителю ОБЖ Алексею Юрьевичу Вязникову, о хромоте которого слагали легенды. — Леш, ну ты-то меня поддержишь?

— Конечно, Наташ, с радостью, — отозвался герой мифов тети Томы.

«Вот бы он и стал ее корпоративным ухажером, а то ухаживать за Машей под цепким взглядом Токарь — то же, что вывесить плакаты с объявлением своих намерений по всей школе», — успел подумать Седлов и присоединился взглядами к взявшей слово Минаковой.

Шах начала свою речь с приветствия всем коллегам и под восторженно-преданные взгляды окружавшей администрации и приласканных учителей, подобных Токарь, перешла к значимости роли учителя, несущего нелегкую ношу в наше время, но какую значимую, и продолжила складывать пазл поздравительной речи из всегда готового для таких случаев набора. К счастью, речь был недолгой и завершилась указанием на особенный сложившийся коллектив школы, семьи (в которой, судя по всему, Елена Григорьевна отводила себе роль мамы) и необходимости веры в светлое будущее, которое зависит от вклада каждого из нас.

Видимо, чтобы простимулировать этот вклад, учителям в канун праздника была щедрой рукой спущена премия в размере трех тысяч рублей. Сколько получили особо приближенные, в частности, снабжающие, как Токарь, верх «ценной» информацией, точно было неизвестно, но слухи разносили цифру порядка десяти тысяч. Стандартная трехтысячная премия была встречена по-разному: от «ну хоть что-то» до «теперь ждите: будем отрабатывать за баллы». В школе действовала особая поощрительно-карательная система начисления баллов, формулу перевода которой в деньги мало кто понимал, а публично задавать вопросы решался только Растегаев.

В конце месяца каждый получал листок со списком плюсов или минусов баллов за собственные достижения либо проступки, и последних всегда было больше: «несвоевременное выставление оценок в электронный журнал» — минус пять; «несвоевременная подготовка контрольно-измерительных материалов по дисциплине» — минус семь и т. п. Особенно пестрели минусами балльные листки классных руководителей с порой комичными записями: «отсутствие сменной обуви» — минус три, «курение на крыльце» — минус семь и т. п. Поговаривали, что еще в начале введения кто-то даже пошел утверждать, что он никогда и нигде не курил, не то что на крыльце, но ему объяснили, что своим минусом он обязан подопечным. А на вопрос, когда ему за всем этим следить, он получал только холодный душ из административных указаний на его функционал. Хитрость системы, когда, по словам Андрея Борисовича, «конские яблоки красят и за антоновские выдают», заключалась в том, что учитель мог получить высокие баллы за призера олимпиады, открытый урок и все, что просветляет лик школы, но эти баллы сжирались курильщиками, безобувщиками, электронными журналами, КИМами (Растегаев заменял первую букву аббревиатуры на «ху»), ненавистными для всех кирпичами из бумаг с описанием собственных уроков и прочими никогда не выполняемыми показателями. В общем, учитывая конвейерный характер работы, большинство давно поняло, что баллы — эфемерный журавль в небе и лучше не думать о них, оставаясь со своей синицей в виде оклада и данных государством надбавок, которые пока никто не отнимает.

Минакова закончила свою густую речь и передала бразды правления тамаде вечера — обэжэшнику Вязникову. Седлов едва не оказался на его месте, так как первоначально, сразу после временно вознесшего его брейн-ринга, Крепова предложила роль тамады ему. Несмотря на то, что тогда он пребывал в состоянии эйфории и мог согласиться на что угодно, проступивший сквозь океан радости здравый смысл подсказал, что играть роль массовика-затейника для пьянеющей толпы, которая с измененным сознанием будет все больше жаждать развлечений, и не иметь возможности традиционно исчезнуть в середине, явно ему не подходит. И Седлов вежливо отказался, сославшись на то, что «это не его» и что он «еще плохо знает коллектив». При это он согласился подыграть принявшему с радостью роль тамады Вязникову с литературными загадками и попросил, чтобы его поставили в начало, пока еще кому-то будет интересно копаться в чертогах своей школьной памяти.

Седлов начал с заданий на необходимость угадывания антонимично перевернутых пословиц типа «Безделье не лисица — в поле не постоит» («Работа не волк — в лес не убежит»), а затем перешел к угадыванию известных произведений по ключевым словам типа «кот, Ялта, нехорошая квартира» и завершил более сложными заданиями на эрудицию. Везде пришлось подсказывать, но с заданиями типа «Какой классик имел два носа?» справлялись, а вот на последнем задании, которое должно было логически завершить седловскую часть и перетечь в тост, возник ступор. Коллега Седлова по предметам, правда, с явно большей любовью к русскому, чем к литературе, Ирина Петровна Тимофеева, чуть старше Седлова и явно круче характером, судя по могильной тишине на ее уроках, где был слышен только ее звонкий голос, становившийся особенно пронзительным при малейших отклонениях от вершимого ею хода урока, принципиально на такие мероприятия не ходила, так как «не переносила пьяных мужчин» и в целом всегда держалась в стороне от любого рода обсуждений и разборок. С одной стороны, отсутствие игрока того же поля явно облегчило Седлову задачу — его вопросы выглядели оригинальными, но, когда посыпались ответы на последний вопрос и время стало явно затягиваться, он пожалел об отсутствии звонкоголосой Тимофеевой.

— Коллеги, и напоследок, чтобы перейти к тосту и передать бразды правления нашего замечательного вечера ведущему, вопрос, имеющий непосредственное отношение к нашему застолью. Можно сказать, он на столе. Обратите внимание на эту подсказку. В романе «Евгений Онегин» есть такие строки: «Он в том покое поселился, / Где деревенский старожил / Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил». О каких мухах идет речь?

— Дрозофилы! — с восторгом ответила Машенька, которая до этого молчала и, как мельком замечал Седлов, не сводила с него любующихся глаз.

— Спасибо, Мария Федоровна, вы были близки, — явно польстил Седлов, возможно, в благодарность за взгляд и перспективы отношений, — но есть ли еще версии?

— Цеце, — пробасила Токарь.

— Спасибо, Наталья Сергеевна. Если бы действие романа происходило в Африке, вы бы были абсолютно правы, но мы говорим о России и в целом, коллеги, не о буквальных мухах. Я даю вам подсказку второй раз, — улыбнулся Седлов, внутренне порадовавшись ляпу человека, в чьих цепких руках он побывал.

— Ну тогда эти, возможно, наши, навозные, — пропустил подсказку мимо ушей Вязников.

— Возможно, Алексей Юрьевич, но вряд ли дворянин Онегин поселился в покое, где был навоз.

Машенька хихикнула, хотя и сама недалеко стояла от преподавателя ОБЖ в эрудиции, а Седлов уже начал чувствовать утомление.

— Коллеги, повторю, мы говорим не о живых мухах.

— О мертвых, что ли, этих, сухих, что между рамами, — судя по реакции Вязникова, он был уверен, что дал правильный ответ.

— Коллеги, речь и не о живых, и не о мертвых мухах. И не о сухих. Не о мухах вообще. Давайте вспомним подсказку. Я сказал, что ответ перед вами.

— Но перед нами нет мух, — по залу побежал смешок над шуткой Креповой. Особенно смеялась Токарь.

— Егор Петрович, вы бы попонятнее спросили, учитель все-таки, — опять лидерский смешок Токарь.

— Хорошо, — Седлов начал чувствовать то же раздражение, как и в диалогах с паразитами Бликова, но понимал, что показывать его неуместно, — что мы сейчас делаем?

— Празднуем! — Седлов перестал следить, кто отвечает.

— Отлично! А что мы делаем после того, как произносят тост?

— Выпиваем?

— Да. А вам известно выражение «быть под мухой»?

— Да, значит «выпивши».

— Прекрасно. Мы уже совсем близко.

— А с помощью чего мы выпиваем?

— С помощью рук.

— А точнее?

— Бокалов.

— А если мы говорим о крепких напитках?

— Рюмок.

— Замечательно! Речь о маленьких рюмках. Так как ответ был коллективным, поздравляю всех! Вашей проницательности, коллеги, нет равных! — На иронию Седлова никто не обратил внимания. Он предложил выпить и наконец передал слово Вязникову.

Седлову как-то захотелось выпить, особенно после задевшей его колкости Креповой. И он налил себе побольше. Теперь можно раствориться и ждать, когда начнется рассредоточение празднующих, возникнут курительные паузы и можно будет выловить Растегаева.

Но стало понятно, что ждать, судя по всему, придется долго и раствориться не получится. Вязников устроил череду конкурсов, которые, судя по всему, были взяты им с какого-то старого сайта для свадебного тамады. В чистке картошки на скорость Седлов еще согласился поучаствовать, с треском проиграв почти всем и услышав токаревское «вот что значит не женат», но от остальных конкурсов с почти фрейдистским подтекстом пришлось категорически отказываться: мужчины угадывали женщин по руке, а женщины в ответ угадывали мужчин по прическе. Если первое еще было на грани физиологической терпимости, то второе, по мнению Седлова, за эти грани явно выходило: почувствовать в своих волосах шарящую руку Токарь было явно выше его сил. Поэтому он наблюдал за происходящим со стороны и сдержанно изображал радость (особенно всех развеселило, когда лысый и, соответственно, легко узнаваемый Вязников надел неизвестно где раздобытый парик), продолжая потягивать вино. Есть не хотелось. И какое-то внутреннее напряжение так и не уходило. Может, уйдет после встречи с Растегаевым, который, кстати, активно участвовал в конкурсах.

Наконец, конкурсная часть была завершена, и чувствующий свое организаторское величие раскрасневшийся Вязников объявил музыкальную паузу. Седлов не торопился приглашать Машеньку, но, видя, что Растегаев уже идет на танцпол с Зегерс, которая сегодня была на редкость не с тревожным, а с радостным напряжением на лице, попросил учительницу географии не отказать ему в танце.

Они качались с Машенькой под музыку, и Седлов еще больше ненавидел Цыбина, так как понимал, что, несмотря на то, что в Машеньке все было хорошо, ему с трудом давалась любая фраза. И он ловил себя на мысли, что ждет окончания танца и логичного перекура, чтобы, как ему казалось, воспользоваться реальным шансом скинуть бремя папоротника.

Танец подходил к концу, и Седлов увидел, что Растегаев уже ведет, видимо, утомившуюся Зегерс к своему месту, но в Машеньке энергии было явно больше и она усталости не высказывала, а вдруг потащить ее к своему стулу и усадить было бы странным. Растегаев уже вышел из столовой, когда последние аккорды отзвучали и Седлов отвел Машеньку на ее место. Он собрался быстро выйти, но увидел удивленный взгляд Машеньки:

— Вы же не курите, Егор Петрович?

— Да я… подышать хочу, душно. Я скоро вернусь.

— Что ж вы, правда, девушку бросаете? — влезла всезамечающая Токарь.

— Я не бросаю, вернусь.

— Что там стоять, с этими курильщиками, — Токарь не унималась.

— Я не с ними, просто на крыльце постою.

— Окно бы открыли да постояли.

— Я скоро, — Седлов намеренно проигнорировал рекомендацию Токарь, посмотрел на Машу, изобразив доброжелательность, за которой скрывалась только голая нервозность, и быстро направился к выходу.

Холл был пустой. Седлов дошел до середины холла и вдруг увидел справа по лестнице сбегающую фигуру, которая показалась ему до мерзости знакомой. Это был Цыбин. И сбегал он, судя по всему, из кабинета, от которого у него с подачи Седлова был собственный ключ.

— О, Егор Петрович, а я ищу вас везде. Можно на минуту?

На место прежней нервозности пришло какое-то бессильное отчаяние мухи в банке с медом. Он уже видел вахту и тетю Тому, мог бы проигнорировать Цыбина и сразу направиться на улицу, где был спасительный Растегаев, но просто тупо замер.

— Сюда иди, — злобным шипением позвал Цыбин. Седлов медленно повернулся и пошел в лестничную тень.

— Какого хрена там вода?

— Где?

— В п… де! В папоротнике! Я же тебе сказал не поливать.

— Я не поливал.

— А кто тогда? Это твой кабинет!

— Не знаю, я не поливал. Может, вахтерша. Или… Токарь. Токарь хотела полить, — видимо, Седлов настолько не любил Токарь, что даже в таком выбитом состоянии решил использовать ее для собственного спасения. И это помогло.

— П… да тупая. Ладно, там запечатано все. Но следи на будущее! Ты куда шел-то?

— Курить.

— Так ты не куришь вроде?

— Ну, у нас это, банкет.

— А, так ты закинулся, и потянуло, — с каким-то ехидным чувством родства сказал Цыбин, — так пошли покурим, меня тем более вывести надо, а то бабка не выпустит. Я сказал, что к тебе пришел на отработки — еле втюхал ей.

— Так там учителя.

— Мы в другую сторону. Пошли.

Седлов последовал за Цыбиным. Они приблизились к вахте и встретились с цепким взглядом тети Томы.

— Вот видите, баба Тома, а вы не верили. Я учиться приходил. Егор Петрович подтвердит.

— Да, — у Седлова не было сил сказать больше.

— Да куда тебе верить, с такой рожей! И какая я тебе баба?! Избави бог от таких внуков!

— Каких таких? И с какой рожей? Давайте-ка поподробнее! — Седлов было направился к выходу, чтобы увлечь за собой Цыбина и избавить тетю Тому от раскрытия нелестных эпитетов, но Цыбин его незаметно дернул скрытой от тети Томы правой рукой.

— Уголовников. Я их чую. А с рожей — подозрительной. Ты же прогульщик, оболтус. А тут вдруг приперся учиться.

— Зря вы так. Я — лучший ученик у Егора Петровича. Да ведь?

Седлов промолчал.

— Да что ты врешь-то! Лучший, тебя гнать надо метлой поганой.

— Вашей метлой? — Цыбин начал входить в азарт, а Седлов просто был статистом.

— Ты не дерзи мне, сопляк! А то быстро вылетишь!

— Ну да, вы же директор. У вас и кабинет тут.

— Заткнись и иди отсюда.

— Мы с Егором Петровичем выйдем, — к счастью, решил закончить противостояние Цыбин.

— А Егор Петрович тебе зачем?

— Он меня проводит, а то там страшно во дворе, хулиганы.

— Да ты сам хулиган, урка, какое тебе страшно!

— Да я к коллегам, — Седлов нашел в себе силы выдавить, чтобы не дать начаться очередному витку диалога.

— Так вы же не курите? — в очередной раз за день услышал Седлов.

— Я подышать, — Седлов решил использовать прежний аргумент.

— Ну идите, — тетя Тома сказала так, как будто без ее разрешения Седлов не имел права выйти.

Они вышли на крыльцо. Слева раздавались учительские голоса, среди которых выделялся бас Растегаева. Голос был родным, и, пройди Седлов на несколько минут раньше, это был бы голос надежды. Но сейчас он только усиливал ощущение тупой безысходности. Даже мысль о возможности рвануть к своим и уже не отходить от Растегаева, пока все не расскажешь, не озарила его, а как-то вяло проползла в оцепеневшем мозгу.

Они свернули направо и под удаляющийся гул голосов прошли в тихое неосвещенное место, которыми был богат школьный двор, особенно в ночное время.

— На, кури, угощаю.

Седлов не находился в никотиновом плену и курил крайне редко: в определенной степени опьянения либо в определенных обстоятельствах для поддержания общения. И все это случалось не чаще раза в полугодие. Сегодня он планировал покурить с Растегаевым, чтобы тем самым дать старт жизненно важной исповеди. Но причудливой волею обстоятельств, которые уже начинали казаться Седлову какой-то кармической закономерностью, вынужден был курить с Цыбиным.

Седлов в темноте взял предложенную Цыбиным сигарету, воспользовался поднесенной зажигалкой и затянулся. Он сразу почувствовал какой-то необычный сладковатый пряный вкус, но осознание приходило медленно, и он затянулся второй раз. Осознание пришло. Он резко отбросил сигарету и только сейчас, привыкнув к темноте, обратил внимание и на странный вид самой сигареты, и на ожидающе-торжествующий взгляд Цыбина.

— Ты знаешь, сколько сейчас бабок выбросил? Рублей четыреста, не меньше.

— Ты что, наркотики мне дал? Ты совсем, что ли…

— Да не дрейфь, какие это наркотики. Так, трава. Ты же должен знать, что хранишь.

— Слушай, это уже… за рамками. Я не буду тебе помогать! Это все! — Седлов неожиданно почувствовал какую-то нарастающую волну уверенности.

— Тебя накрыло уже, что ли? Ты что несешь?! Тайсона забыл?

— Все, я сказал, все! Лови свои пакеты под окном! — Седлов вдруг четко понял, что должен сейчас сделать. Он резко повернулся и быстро пошел к школьному входу. Почти побежал.

— С… ка, стой, только попробуй! Тебе п…ц!

Он ждал, что рука Цыбина вот-вот опустится на его плечо. Но видимо, его уход и набранная скорость оказались для врага неожиданными, и тот не решился ловить Седлова почти на крыльце школы, ограничившись указанием на мрачные жизненные перспективы учителя. Но последнего это не остановило — он решил все закончить сегодня же.

Почти взлетев на третий этаж, не оглядываясь и будучи уверенным, что, даже если Цыбин побежит за ним, через баррикады тети Томы ему не прорваться, Седлов открыл кабинет, включил свет и сразу подошел к папоротнику. В отличие от прошлого раза, папоротник как-то легко оторвался от поддона. Егор Петрович поставил его рядом, достал содержимое из «тайника», которое, как ему показалось, уменьшилось где-то наполовину по сравнению с первой закладкой, открыл окно и вышвырнул сверток подальше. Окно он сразу закрыл и отошел, чтобы не сбить свой решительный настрой картиной Цыбина, рыщущего внизу, — а в ее реальности он был более, чем уверен. Закрыв кабинет, Седлов так же уверенно побежал вниз — навстречу временно покинутому им празднику.

Егор Петрович резво вошел в столовую и сразу направился к Растегаеву, который развлекал разговорами сидевших рядом. В этом кругу, помимо Зегерс, уже были Токарь и Крепова, что свидетельствовало о вступлении корпоратива в стадию размывания границ между своими и чужими.

— Так его, Леху, — Растегаев, видимо, рассказывал о своем коллеге по прошлой работе, — одного отправили с классом на поезде с ночевкой на какую-то экскурсию на завод. А там класс — зверинец. На одной станции яблоками обкидали из окон людей. Полку сорвали, сортир забили. Он всю ночь бегал от купе к купе, а что сделаешь, это же обезьянник. Так вернулся — хвалился, что никто никого не убил и даже без травм обошлось. Через неделю его директор вызвал, так он с гордостью пошел, думал, грамоту дадут с премией. А директор ему — иск от РЖД на возмещение материального ущерба, тысяч 50 вроде. И выговор с занесением. Сказал, что, мол, из зарплаты твоей будем вычитать. Не знаю, вычитали или нет, но он возмущался месяца два. Я ему говорил: «Леха, ты не расстраивайся, рано или поздно твое геройство оценят. Сейчас — репрессии, потом — слава, у нас в России так».

Окружающие смеялись. Кто несдержанно, как Токарь и Вязников, кто, чье административное бремя алкоголь все же растворить не мог, сдержаннее, но весело было всем. Растегаев, будучи харизматичным остроумным рассказчиком, в такие моменты притягивал всех, в том числе и тех, кого бы явно порадовал его уход из школы.

Седлов дождался, когда смех утихнет, и подошел к Растегаеву:

— Андрей Борисович, можно вас на минуту?

— О, Егор Петрович, а ты где был? Давай садись, выпьем.

— Да я… поговорить хотел. Ну, давайте… выпьем. Только потом… хотел поговорить.

— Да поговорим, садись, ты напряженный какой-то. Ты что будешь: водку, коньяк?

— Да я не… ну, давайте коньяк, — вдруг решил укрепить авторитет Седлов.

— О, ну наконец-то, а то отрываетесь от коллектива, Егор Петрович, — одобрила выбор Седлова Токарь.

Выпитый коньяк каким-то тяжелым масляным комком скатился внутрь Седлова, но буквально через несколько минут следующая рюмка пошла уже легко, без встречного рефлекса. Седлов начал чувствовать себя раскованно, почти так, как во время и после брейн-ринга, до всего этого свалившегося мрака, который вот-вот разрушится. Осталось недолго.

Седлов вдруг увидел, что Машенька сидит одна, по-видимому, стесняясь подойти к общей компании. Когда, как не сейчас?

— Извините, что бросил самую прекрасную девушку вечера, — начал Седлов без разведки, подойдя к Марии Федоровне, — давайте выпьем за вашу красоту и пойдем к остальным!

— Давайте. А вы же вроде вино пили? — Маша увидела, как Седлов, налив ей вина, уверенно потянулся за коньяком.

— Поменял концепцию, Мария Федоровна, очень хочу доказать Токарь, что я — настоящий мужик! — И подмигнул.

— Да вам и не надо доказывать. — Маша улыбнулась.

— Это высшая оценка, — подхватил Седлов, — других и не надо. За вашу красоту и проницательность! — Маша сделала скромный глоточек, Седлов махнул рюмку и повел Машу к общей компании.

— Коллеги, как же вы так нашу прекрасную Марию Федоровну бросили? — смело присоединил к компании их пару Седлов.

— Так это не мы, а вы обязанностей своих не выполняете, — парировала Токарь.

— Хорошо, признаю вину, давайте выпьем за наших прекрасных женщин, чтобы они никогда не оставались одни!

— О, Егор Петрович, ты прямо раздухарился, скоро небось стихами заговоришь! — заметил Растегаев.

— Если попросите, почему бы и нет!

— Конечно, попросим! — Седлов увидел внимательный взгляд Креповой.

— Готов прямо сейчас начать! Мы за этой школьной суетой забываем о главном — о любви. Мне очень нравятся вот эти слова Маяковского: «Любить — это с простынь, бессонницей рваных/ Срываться, ревнуя к Копернику, / Его, а не мужа Марьи Иванны / Считая своим соперником!» Давайте за такую любовь, за наших женщин, ее достойных!

— Егор Петрович, повторяетесь уже с тостами, — было подпортила полет Токарь.

— Зато стихотворение какое красивое, как вы их так запоминаете? — вернула полет Крепова.

— Работа такая, так же, как вы — формулы, в которых я ничего не понимаю, как и в физике Андрея Борисовича.

— Ее никто не понимает, даже я, — Растегаев снова рассмешил публику.

Под стихи Седлова и шутки Растегаева вечер полетел дальше. Седлову оставалось только дождаться очередной табачной паузы, чтобы окончательно освободиться.

Пилось легко, и представление о своей алкогольной робости в глазах Токарь «и Ко» он точно перевернул с таким же махом, с которым опрокидывал рюмку за рюмкой. Легко шутилось — надо сказать, что Егор Петрович невольно сдвинул Растегаева с роли души компании, но последний и не был против. Между шутками Седлов не забывал о Машеньке, подпитывая ее восхищение, как ему виделось, мастерски играемой Седловым ролью импровизированного тамады.

Курить выходили уже несколько раз, но остаться вдвоем с Растегаевым было невозможно, так как Крепова, Вязников и даже Зегерс всегда были рядом. Но это никак не омрачало праздничное состояние Седлова. Первый, главный шаг, он сделал, а второй, подстраховочный, сделает вот-вот.

Коньяк закончился, появилась водка. Растегаев пить отказался, а вот Седлов с Вязниковым радостно пустились продолжать демонстрировать свой безграничный алкопотенциал. И все опять же было легко, весело. Бутылка была осушена уже ниже плечиков, Седлов все шутил и раздавал комплименты, танцевал не только с Машенькой, но даже с Токарь и Креповой, останавливал собирающихся покинуть этот чудесный праздник и то забывал, то вспоминал о Растегаеве.

И… в следующем кадре самосознания Егор Петрович или, точнее, то, что осталось от него после алкомарафона, проснулся около десяти утра у себя дома в одежде рядом с кроватью.

Через два дня после банкета, в понедельник, Седлов на ватных ногах пришел в школу, постоянно преодолевая желание вернуться домой. Несмотря на то, что картина произошедшего была ему описана и не содержала публичного позора, он все равно не верил, что так легко отделался. Спасибо Растегаеву и Машеньке, которая и поведала ему о произошедшем.

А произошедшее было таким: после очередного перекура Седлов продолжал балагурить (естественно, этого понятия не было в девственном рассказе Машеньки), но вдруг неожиданно посерьезнел, встал и вышел. Это было замечено многими, в том числе Растегаевым, который попросил Марию Федоровну проследить за коллегой, приударявшим за ней весь вечер. Мол, теперь настала ее очередь ухаживать. Растегаев сказал это лично Маше, вне других ушей. И, надо сказать, Маша со своей ролью справилась блестяще, не без героизма и, что самое главное, скрыв происходящее от других глаз, и в том числе самых зорких глаз — тети Томы, хотя в последнем Седлов сомневался.

Машенька поймала Егора Петровича, когда он, уже одетый, стремительно спустился по лестнице и направился к выходу, так же решительно сдав ключ и, не прощаясь, вышел на улицу. Машенька выбежала за ним и начала убеждать Седлова, что ему надо вызвать такси и он не сможет сам добраться на общественном транспорте. Седлов с абсолютно отрешенным видом начал отказываться, точнее говоря, отказывалось то, что Седлов выпил и, возможно, покурил (хотя в действенность двух затяжек он, после давнего штудирования данной темы в интернете, верил слабо). Он начал отмахиваться от Машеньки, кричать «Не подходи!», потом вдруг резко побежал за школу со словами «Я с тобой разберусь!» (естественно, во время рассказа Маши Седлов прекрасно понимал, почему он побежал туда, куда вышвырнул содержимое поддона папоротника). Машенька побежала за ним. Не найдя врага, Седлов побежал обратно в школу, но стойкой учительнице географии каким-то образом удалось удержать его от рокового шага и даже вызвать такси.

Пока ехало такси, ей чудом удавалось контролировать безумно мечущееся тело Седлова, но, когда такси прибыло, стало еще сложнее: Седлов категорически отказывался ехать и кричал про какого-то Тайсона. Машенька решила ехать вместе с ним, так как таксист отказывался везти такого пассажира, и, когда им вдвоем (таксист, видимо, оказался сердобольным или не мог отказать хрупкой Машеньке) уже почти удалось всунуть Егора Петровича в салон, он вдруг вырвался, резко побежал в кусты школьного палисадника, споткнулся об ограждение (след этого остался на голени Седлова в виде значительной гематомы) и рухнул. Падение, по-видимому, как-то изменило формулу того, что в нем находилось, снизив градус безумия, чем и воспользовались учительница с шофером, наконец ограничив его метания пространством автомобиля.

Седлов почти всю дорогу проспал, но после их прибытия к дому (как Машенька узнала адрес — Седлов спрашивать не стал, но предполагал, что мог помочь Растегаев) еще почти час ушел на то, чтобы завести Седлова в квартиру: он то садился на асфальт и сидел с задумчивым видом, то шел не туда, то постоянно норовил прилечь на лестнице в подъезде и не хотел заходить в лифт. Наконец, доставленный в квартиру Егор Петрович рухнул рядом с кроватью и сразу заснул, позволив Машеньке за один вечер пролистать коллизии обратной стороны еще не изведанной семейной жизни, а также в разрезе увидеть алкодеформацию личности от учителя до пьяной обезьяны.

После очень деликатного рассказа Марии Федоровны, мысленно дополненного Седловым осознанием всей дикости случившегося, он робко спросил, видел ли его еще кто-то, например, курильщики или тетя Тома. Мария Федоровна ответила, что нет, именно в этот период никого не было. Но Седлов до конца не верил в такое везение.

Очевидно, что в план Седлова не входило сближение с Машенькой через алкобунт. Но назад, до восхождения на коньячную ступень, не отмотать; стыдливо игнорировать Машу после того, как она спасла репутацию Седлова и, скорее всего, все его учительское будущее, было бы уж очень низко, да и против желания Седлова, поэтому он по принципу пригодности всех средств на войне и в романтике сказал, что просто обязан отблагодарить «свою спасительницу», пригласив Машеньку в ресторан и тут же получив согласие. Само событие было отложено на неделю, когда подкошенный организм Седлова сможет нормально функционировать.

При входе в школу Седлов больше всего боялся встречи с тетей Томой. Проходя мимо вахты и здороваясь, он с тоскливым внутренним напряжением ждал реакции, которая показала бы, что Машенька ошиблась и свидетели были, точнее, главный свидетель, которого достаточно, чтобы свидетелями стали все. Но никакой реакции и даже косого или более свойственного тете Томе прямого стреляющего взгляда не было — все прошло как обычно. Седлов выдохнул. Встреча с некоторыми коллегами по пути в кабинет также подтвердила Машенькину правоту — никто ничего не видел. Хотя Седлов и не верил в магнетические закономерности, все же подумал, что его пьяное инкогнито надо рассматривать как компенсацию за Цыбина. О последнем Седлов старался не думать и ждал прилива сил или отлива до сих пор бродящей по телу муторности, чтобы пойти к Растегаеву, но явно не сегодня.

А сегодня был день контрольной проверки журналов перед окончанием первой четверти. К назначенному времени группа учителей, объединенная предметами, поднималась к кабинету Креповой, и каждый по очереди принимал к исполнению выявленные вторым человеком в школе недочеты, в том числе касающиеся интенсивности заполнения электронных дневников. Этой встречи Седлов тоже боялся — и не из-за недочетов и интенсивности, с чем у него всегда был относительный порядок, а потому, что Крепова была свидетелем преображения Седлова на корпоративе и всегда стремилась знать больше, чем другие. Но и здесь все прошло как обычно: выслушав замечания и взяв журнал с указывающими на них закладками (надо сказать, Крепова делала свою работу подчеркнуто тщательно), Седлов побрел в кабинет.

— Егор Петрович, подожди минуту! — Снизу по лестнице поднимался Растегаев. Это был не тот момент, когда Седлов хотел говорить с Растегаевым, но он, естественно, остановился.

— Привет! Как здоровье-то?

— Здравствуйте. Да… нормально.

— Ты хмурый что-то такой.

— Да просто… не пришел еще в себя.

— Понятное дело. Хотя молодой ведь, регенерация быстрая, уже должен быть в себе! Ну ты молодец, конечно, повеселил народ. Все в восторге были от тебя. Ушел, правда, как-то неожиданно. Встал и вышел. Я Машку послал за тобой. Она потом звонила, спрашивала адрес. Ты сам забыл, что ли? — улыбнувшись, спросил Растегаев.

— Да… я… заснул.

— Мертвым сном?

— Не знаю, не помню, если честно. А… как вы адрес узнали?

— Я попросил Юлю, у нее ведь записаны все, ключ взял и сходил.

— А-а… А Юлия Рудольфовна что сказала?

— Да ничего, ключ дала, и все. А что?

— Ну… неудобно.

— Да ладно, Юля — свой человек, это же не Крепова. Она и не вникала.

— Понятно. Спасибо вам.

— Да не за что, дело житейское. А о чем ты все хотел поговорить со мной? Подходил — отходил, а потом забыл, видимо? — Улыбка не сходила с лица Растегаева.

— Я хотел… Да там несущественно.

— Ну ладно, будет существенно — заходи.

— Хорошо, спасибо.

Интеллигентски-неспортивная рука Седлова пожала крепкую народную руку Растегаева, и литератор поднялся к себе.

Приведя журнал в креповскую норму, Седлов, в целом по итогам дня перешедший из отрицательного состояния к нейтральному, оделся, взял журнал, чтобы сдать по пути, открыл дверь — и почти лбом столкнулся с Цыбиным, который втолкнул его обратно в кабинет.

— Ты где был, му… ло?! Я тебя несколько дней ищу.

— Я… дома…

— Ты помнишь, что учудил в пятницу?

— Да.

— Тебя за это убить надо!

— Я… — парализованный Седлов не знал, что говорить, но Цыбин ему и не дал.

— В общем, под дурью что не сделаешь, так что на первый раз прощаю тебя. Хорошо, что я все подобрал вовремя. Но, Седло, еще раз вы… нешься — капец тебе, покалечат. Я в этот раз Тайсону не сказал, а сказал бы — п…ц тебе, ты бы сейчас таким здоровым здесь не сидел.

Седлов и так не чувствовал себя здоровым ни физически, ни психически, так как психическое сейчас упало в физическое. Также пока не явственно, но ползла, чтобы поглотить сознание, мысль, что он откровенно боится Цыбина и героический шаг в пятницу был не свойственным ему порывом. Поэтому сейчас Седлов просто молчал и тупо смотрел вниз и вбок, как ученик, которому классный руководитель делал последнее предупреждение.

— Ладно, иди, мне еще здесь надо кое-что сделать. Тебе пока полного доверия нет. Двигай.

Егор Петрович послушно вышел, подумав, что теперь уже все толкает его на разговор с Растегаевым, но — Цыбин в школе, и это все вытеснялось банальным страхом.

Он сдал журнал и потащился домой.

Глава IV. Связисты

В последний день первой четверти был организован экскурсионный выезд в войсковую часть. Мероприятие, как сказали Седлову, традиционное, и это был звездный час одного человека — Вязникова. Последний всегда подчеркивал свое армейское прошлое, без которого приобщение будущих защитников Родины к тому, что им готовила Родина в казармах, было невозможно. Об этом свидетельствовало все его поведение в преддверие и во время события: Вязников вел себя так, как будто сама школа существовала только ради этого однодневного знакомства учащихся со сферой его бывшей деятельности, овеянной славой и загадочностью, на что всегда указывала хромота. За несколько недель им составлялся список из двадцати наиболее благонадежных участников. Этот список в виде приказа директора с поручением Вязникову провести мероприятие безапелляционно предъявлялся классным руководителям, которые должны были обеспечить своевременную явку в день «Ч». Предъявлялся так, как будто мероприятие было поручено провести самим министром обороны. Возможно, Вязников так и считал. В этом же приказе были отобранные им сопровождающие.

Обычно компанию, предводимую Вязниковым, сопровождали Токарь и Растегаев. Токарь с Вязниковым были не только верными собутыльниками- сплетниками, но и свободными ушами друг для друга, что для их типажа особенно ценно в подобных поездках. Растегаева Вязников взаимно не любил, но Андрей Борисович был нужен по двум причинам: на случай «мало ли что», если дисциплина выйдет из-под контроля и военной выправки Вязникова будет недостаточно, и, вероятно, потому что Вязникову нравилась идея быть предводителем на фоне Растегаева: мол, все считают его главным мужиком школы, а на самом-то деле… В этот раз Токарь была вовлечена Креповой в инквизицию над должниками-двоечниками, и ее место в отточенной формуле Вязникова занял Седлов, который, судя по всему, дорос до этого в глазах отставного подполковника после корпоратива.

Егор Петрович очень не хотел три часа дороги слушать полулегенды из жизни Вязникова, поэтому заранее решил, что не будет, подобно садоводам без собственных авто, кидаться в автобус, а выждет, чтобы сесть либо с Растегаевым, либо одному. Эта поездка имела для Егора Петровича свою ценность, так как он планировал, выбрав удобный момент, все же донести до Растегаева то, что помешал ему сделать алкофейерверк.

Вязников стоял у первой двери и по одному запускал в чрево своевременно поданного автобуса списочный состав, после чего по-командирски махнул рукой Растегаеву с Седловым. Седлов намеренно выдержал паузу и медленно пошел за Растегаевым.

— Егор Петрович, поспеши, опаздываем, военные не ждут! — Вязников начал играть свою любимую роль.

Седлов для видимости чуть ускорился, но все равно вошел в автобус, когда Растегаев уже занял одно из мест в первом ряду, и сел рядом с ним. Вошедшему последним Вязникову оставалось сесть только на параллельный первый ряд. Отчасти план Седлова — оказаться рядом с Растегаевым — был выполнен: отчасти потому, что, как только они отъехали, Вязников задорно перевесился через ряд и начал рассказывать, как ему в очередной раз удалось все сделать так идеально.

Седлов в речевой патоке Вязникова о связях, собственном авторитете, идеальной воинской части, которой командует товарищ его товарища, успел понять, что по пути туда шанса поговорить с Растегаевым точно не будет, может быть, только начать, когда гуру ОБЖ наконец устанет, что было маловероятным. Шанс представился неожиданно, когда один из, видимо, не тщательно отобранных учеников вдруг спросил:

— Алексей Юрьевич, а можно спросить?

— Филантьев, можно Машку за ляжку и козу на возу, а в армии говорят «Разрешите».

— Ну мы же не в армии.

— Так едем туда, да и ты скоро будешь, так что тренируйся.

— Не буду — у меня плоскостопие.

Данная информация несколько омрачила эйфорию Вязникова, очевидно, пропустившего в стадо отобранных лебедей гадкого утенка, который, вопреки сюжету, точно не станет армейским лебедем. Вязников был из тех, в чьих глазах представитель мужского пола, не служивший в армии, становился какой-то ущербной особью, изначально обреченной на все жизненные беды, от которых, видимо, в его представлении, как пожизненный приросший бронежилет, защищает служба в армии. Но автобус было не развернуть, как и нельзя потерять подполковничье лицо перед остальными. Поэтому Вязников решил не усугублять:

— Так что спросить-то хотел?

— А правда, что в этой части уставщина и кого-то из солдат изнасиловали?

— Откуда у тебя такая информация? — Видно было, что теперь на весах непредвиденных подполковником репутационных неприятностей плоскостопие стало уже забывшейся мелочью. Но помог сам Филантьев:

— Друг рассказывал, он там служил.

— Его, что ли, насиловали? — Перекатывающиеся по сиденьям смешки стали прекрасным занавесом на фоне торжества Вязникова. Противник был нейтрализован.

— Но уставщина ведь есть? — не сдавался побежденный.

— Что чушь-то городить? Что такое уставщина — следование уставу, который, как я вам говорил, кровью написан. Не будет устава — тогда точно и насиловать, и убивать будут. Не будет армии. А без армии, Филантьев, таких, как ты, с плоскостопием, точно некому будет от америкосов защитить.

Повторные смешки уже можно было считать победным салютом Вязникову. И он, снова прочно сев на своего армейского конька, решил закрепить успех и предупредить рецидивы:

— Чтобы вы там такую ахинею не спросили и не опозорили меня, несколько слов скажу о воинской части. — И, полностью развернувшись к автобусной аудитории, начал вещать о прелестях армейского быта.

Седлов, видя, что Растегаеву лекция подполковника явно не интересна, понял, что сейчас самое время начать разговор, естественно, опустив наркотические подробности. Пробиться сквозь толщу вязниковской речи было сложно, но Седлов, отгородившись от Вязникова спиной, как щитом, все же начал:

— Андрей Борисович, хотел с вами поделиться проблемой, так как на корпоративе не… смог, да и зайти все никак не успеваю к вам.

— Ну, на корпоративе ты, Егор Петрович, в ударе был. Вон даже Юрьич тебя в элиту включил. — В улыбке Растегаева, конечно, не было восхищения, скорее добрая ирония.

— Да это не удар, а глупость, скорее… Но я о другом. У меня проблемы с одним учеником, и мне нужен ваш совет.

— Совет или по башке настучать?

— Ну… Я не знаю даже, — Седлов, естественно, знал, что совета ему в сложившейся ситуации будет недостаточно, но как-то не решался сразу признаться.

— Смотри, я, конечно, могу разобраться. Но одно дело бегать теткам нашим помогать, а другое — мужику. Для мужика авторитет важен. Я не к тому, что сам решай, но это нельзя делать при классе. А о ком речь?

— Да Цыбин…

— А, понятно, ну этот да, — Растегаев традиционно понизил голос, чтобы дать более точную характеристику, но понял, что пространство автобуса этого не позволяет, и обрезал: — только силу понимает. А что делает, базарит на уроках?

— Да не только… — Седлов осекся, так как вдруг осознал, что речевой поток Вязникова остановился и последний теперь явно ищет чужие уши либо нацеливает собственные, а ближе Седлова и Растегаева никого не было.

Возможность все же побудить Растегаева к помощи, переступив через мужицкую гордость, в наличии которой у себя Седлов сомневался, на пути туда была исчерпана, а другой возможности надо было ждать либо во время самой экскурсии, пока Вязников увлекал бы учеников армейской экзотикой, либо по дороге обратно. А пока можно было послушать Растегаева.

— Меня после армии сразу завучем взяли в школу. Хотя школой ее трудно было назвать, скорее — скотопригоньевск («Интересно, Растегаев читал Карамазовых или совпадение?» — успел подумать Седлов). Когда мы с Сашкой Пасечником туда пришли, он — трудовиком, так там под ноги учителям плевали и на… три буквы посылали. А меня сразу замом по воспитательной. Ну, армия по сравнению с этим — не детский сад, но явно проще. Хотя я офицером был, сам пошел, так как считал, что нужно для жизни (Седлов не мог не обратить внимание на подчеркнуто-одобрительный кивок Вязникова) — и всякое было: самоволки, драки, но там все под одним топором. Случись что — прилетает всем, и эта система работает. А в школе… У нас же система х… — Растегаев едва не сказал то, что думал, — хренового водопровода: напор есть, а воды нет. Про души говорим ранимые, индивидуальный подход…

А у меня в первый же месяц ситуация: организовали дискотеку, так как, видимо, мало проблем, и к школьным «отвязанным» пришли их товарищи со стороны, выпустившиеся или выгнанные, хотя последнее, выгнать, к сожалению, было очень сложно. Мы же работали под девизом «А куда после нас» — только в вечерку или в тюрьму, и скорее второе. Так вот, дискотека, я ответственный. Пляшут до 23:00. Пятерых пьяных сразу развернули. Проверяли мы с Сашкой тщательно, но понятно, что все равно пронесли — у них же мозги только на это и заточены. Без пяти одиннадцать. Говорю диджею — додик какой-то патлатый был из выпустившихся: «Ставь последнюю, и все». Он объявил. Последняя закончилась, начали просить еще, да не просить — орать. Тут вот мы и увидели, что морд пьяных полно. Я вышел, говорю: «Все, расходимся!» Вылезает черт какой-то и мне: «Ты кто такой, давай врубай, народ просит!» Я ему говорю: «Какой ты народ, тебе кефир надо с булкой пить и дома сидеть». И вижу, что все, он летит уже на меня. Ну, я сместился, как на боксе учили, провалил его и через руку в челюсть аккуратно — щелк! — он и скопытился. Тут Сашка с арматурой подбежал, он, оказывается, ее с собой взял — как чувствовал, и заорал, чтобы расходились. Так, наверное, только трудовики могут орать. Даже меня напугал. Больше не полез никто. Но домой мы потом несколько месяцев с арматурами возвращались, так как нам орали там, что встретят и убьют, но, слава яйцам, оба живы, хотя уже 30 лет прошло.

А потом учительница из нашей школы, географичка, подошла — говорит, над сыном издевается один, каждый день в синяках приходит. А она что сделает — отца нет, а там лось, не сын ее лось, а тот, кто издевается. Ну, я этого лося, Ярика Мирзоева, вызвал во время урока в коридор и говорю: «Еще раз тронешь — вылетишь в колонию для несовершеннолетних, где ты окажешься на месте тех, над кем издеваешься». Он чокать начал, мол, «Докажите! «Это не я!», ну а я его головой об стену разок, не сильно, но чтобы эффект был. Так все, побледнел: «Жаловаться буду!» Я говорю: «Жалуйся, а на что? Нас никто не видел, ты сам ударился. Как ты и говоришь: не докажешь. А если сын учительницы будет с синяками приходить, то ты будешь постоянно стукаться». Потом спросил у матери, как дела, говорит — все, отстал, даже чуть ли не в друзья напрашивается. От дружбы я предостерег.

А я этого Ярика встретил лет через пять, он уже после первой ходки был, говорит: «Мало били, Андрей Борисович, был бы умнее». Потом опять сел.

А сейчас времена изменились. Он тебя послал на три буквы, а ты ищи личный подход, ориентированный. Но я перестраиваться не собираюсь. Это пусть вон Крепова и подружка твоя, Токарь, перестраиваются.

— Да какая подружка… — смущенно возразил Вязников.

— Да как какая, вы же с ней как сарафанное радио школы: все знаете, все разносите.

— Да брось ты, какое радио. Придумаешь тоже, — Вязников был явно недоволен такой характеристикой, тем более в присутствии Седлова.

От дальнейшего умаления Вязникова спас факт того, что автобус подъехал к части. Он стремительно преобразился, сбросив гнет слов Растегаева, приказал всем оставаться на местах и побежал со своими бумажками на проходную.

Минут через пять Вязников вдруг вынырнул в проходе первой двери автобуса и по-наполеоновски махнул рукой, приглашая к выходу.

На полутемной проходной за стеклом ответственное лицо в форме сверило список с количеством участников, и ведомые Вязниковым вошли на территорию части.

В глаза сразу бросался унылый армейский порядок. Между двумя четырехэтажными казармами в центре находился плац с растрескавшимся асфальтом, который пересекал очень уверенный в себе, судя по походке и налитому внешнему виду, военнослужащий с лычками, количество которых нельзя было разглядеть. В отдалении виднелись другие постройки, которые, возможно, станут объектами экскурсии. Вокруг одного из зданий с изможденными лицами бегали солдаты — видно, что давно и без энтузиазма. При этом Вязников не преминул с улыбкой заметить: «Вон, физподготовка!»

— Да это на пытку больше похоже, — осмелился кто-то.

— Какая пытка, — раздраженно стал высматривать наглеца Вязников, но не высмотрел, — это армия, а не блины у мамки за пазухой, — соединил несоединимое.

На плац Седлов обратил внимание и потому, что тот навеял на него воспоминания о воинских сборах как итоговом этапе пути к званию офицера запаса, которое помогло Седлову избежать армии.

На военную кафедру Седлова уговорил пойти Никита Пестряков, студенческий товарищ, случайный человек на филфаке и второй представитель мужского пола в группе наряду с Седловым. Никита непонятным для Седлова образом избежал отчисления даже на самых репрессивных втором и третьем курсах, не прочитав, в чем был уверен Седлов, ни одной книги и тем более будучи далеким как от русского, так и от его отступлений в виде старославянского и древнерусского, приводивших в оторопь даже отличников. Но мужской пол на филфаке, как говорили некоторые преподаватели-женщины, всегда плюс балл. Видимо, этот плюс и дотащил Пестрякова до пятого курса и злополучных сборов.

Друзьями они не были, общались только в вузе, но, наверное, Пестрякову, который, в отличие от Седлова, легко заводил новые знакомства, достаточно было этого общения, чтобы позвать с собой товарища в четырехгодичное приключение под названием «военная кафедра». Пестряков в силу своего простого линейного склада, добровольно отслужив в армии, там же и остался и, судя по странице «ВКонтакте», сделал и продолжает делать успешную карьеру, являясь отцом двух детей. Седлов же со своим литературным складом изначально понимал, что военная тема — это не его, но из-за чувства неловкости отказать Пестрякову не мог и пошел за компанию.

Первые три года были теоретическими и мало чем отличались от невоенной учебы. Поэтому Седлов без рвения, но втянулся: сидеть заполнять тетрадь информацией, которая будет востребована только на зачете для списывания, и слушать армейские байки бывалых офицеров не представляло сложности. Единственное, что угнетало, — это тотальный мужской коллектив, где после женского филфака Седлову было откровенно тяжко: если товарищ Седлова в грубой среде чувствовал себя органично, хохотал над пошлыми шутками, сам шутил и в глазах Седлова легко опускался на дно откровенной тупости и скабрезности, то будущий учитель литературы и не хотел, и не пытался найти хотя бы маленький ключ к подлинной мужицкости.

Чужеродность Седлова в атмосфере будущих офицеров обострилась на итоговых сборах. Одно дело — пересидеть один день в неделю в аудитории, а другое — месяц жить в условиях, максимально приближенных к армейским. Домашний Седлов никогда, ни до, ни после сборов, не чувствовал себя так дискомфортно. Ежедневные подъемы в шесть утра, бессмысленные бегания по лесу, рытье окопов в этой немыслимой змеино-резиновой шкуре ОЗК и без нее еще можно было терпеть. Не так выбивало из себя даже то, что через несколько дней от армейского столового рациона, куда входили только какая-то ржавая вареная селедка и такая же, видимо, приготовленная на случай пережидания ядерной войны капуста, у слабого здоровьем Седлова начались проблемы с желудком, и он ел только хлеб с маслом. Но вот атмосфера в казарме перед и после отбоя была просто невыносимой.

Прежние шутки и брутальные истории с грязным душком были усилены, во-первых, самими обстоятельствами: отсутствием нормального туалета, который был открыт для созерцания всех биологических процессов, скрытых в нормальной жизни, наличием только горячей воды из шланга в том же помещении, что и туалет, при отсутствии душа, бесконечно скрипучими и шатающимися койками, расположенными друг над другом, как детские тандемы. А во-вторых, все временные однополчане Седлова разделились на тех, кто пьет водку, и тех, кто курит непростые сигареты. Последних было явно больше. И вот эту сюргалерею раскрасневшихся водочников с неизменно ржущими над всем и вся курильщиками, яркой чертой которых были мутно-кроличьи глаза, не принадлежавший ни к одному лагерю Седлов наблюдал каждый день. Ржали над собственным пальцем, любым словом и действием, но и, конечно же, над Седловым, который во время всей этой мениппеи пытался читать случайно найденную в армейской библиотеке «Деревушку» Фолкнера. «А ты что там, порнуху читаешь? Картинки есть?» — среднестатистический вопрос, который слышал Седлов перед всеобщим, каким-то визгливо-скрежещущим хохотом. Злиться было бессмысленно, оставалось игнорировать, но и это было непросто. И Седлов просто лежал и пытался читать с безучастным лицом, которое опять же становилось предметом внимания: «Ты не умер там? Эй, ткните его снизу, может, у нас здесь трупак лежит, а мы не знаем», — и кто-то обязательно тыкал. «А что ты читаешь? Там не написано, как поср… ть, когда на тебя 30 человек смотрят? А ты сам, кстати, как ср… шь, мы что-то не видели ни разу. Не расскажешь секрет? Ты же умный. А жопу кипятком моешь или как, я… ца не сварил, как Серега вон?» — «Ничего я не сварил, иди на х…й». — «Так у тебя, Серега, только он и остался, яйца-то вкрутую!» И вся эта канализационно-генитальная сатира обрамляла Седлова ежедневно.

Надо сказать, что вынужденные товарищи Седлова по отделению не переходили грани только благодаря Пестрякову. Он и сам подшучивал над Седловым, но охлаждал пыл других, когда видел, что армейская экзистенция его возвышенного товарища становится совсем невыносимой. А в ситуации, когда Седлову грозило откровенное избиение, Пестряков и вовсе его спас.

Во время построения на предстоящих учениях товарищи заинтересовались снайперской винтовкой, которая из-за нехватки автоматов досталась Седлову. Это была простая любознательность, и ничего не предвещало для Седлова коллапса. Вдруг Рожнов — один из геологов, которых почему-то скрестили с филологами и несколькими психологами в одном отделении, инициатор допроса про сваренные яйца и в целом особо рьяный любитель вечерних развлечений, решил сыграть в грозного командира, таковым по факту не являясь:

— Эй, Седлов, что ты там, как дебил, показываешь всем?! Встань ровно! — это замечание было тем удивительнее, что любитель и один из главных поставщиков топлива для веселящих паровозов Рожнов и дисциплина находились на разных полюсах.

— Я и так стою. А тебе какое дело? Ты что, командир? — негромко, но слышно сказал Седлов, удивляясь самому себе. Сказал раньше, чем подумал, а подумать надо было над той информацией, которую он слышал от товарищей Рожнова, когда тот отлучался: о срывах крыши боксера-самоучки, который в запальчивости выбил не один зуб, видимо, таким небоксерам-литераторам, как Седлов.

— Ты что сказал, с… ка? Я тебя убью сейчас! — Седлов увидел перед собой два бычьих глаза на перекошенном лице. Рожнов сбросил автомат и кинулся к Седлову, прорываясь сквозь строй. Седлов оцепенел, но при этом успел пожалеть о сказанном, а где-то еще на предсознательном уровне и попрощаться с одним из зубов или несколькими, но тут, когда Рожнов почти достиг цели, перед ним появился Пестряков:

— Эй, не теряйся!

— В смысле — не теряйся, б… ть! Эта с… ка наехала на меня.

— Как он на тебя наехал? Это ты наехал.

— Он должен понять, с… ка! Это мы с тобой нормальные, а этот — доходяга, читатель, б… ть! Еще е… ло открывает!

— Ты, что ли, нормальный? Не смеши. Долбишь каждый вечер.

— А ты не долбишь, что ли? Вместе же долбим.

— Но я на людей не кидаюсь.

— Слушай, Никитос, — Рожнов, как все психопаты, стал остывать, — я просто объясню телу, что к чему, трогать не буду.

— А я говорю — нет, б… ть! Ты с гопниками своими поселковыми объясняйся, — напоминание о том, что Рожнов был негородским, снова стало накалять последнего изнутри. Но остатками нерасплавленного мозга он понимал, что перед ним — не читатель Фолкнера, а здоровый рукопашник, против которого его любительские навыки явно не помогут.

— Ладно, б… ть. Еще поговорим, — обернувшись к Седлову, бросил боксер-любитель, и тем самым сцена с сохранившимся в целости литератором была завершена. Потом все они были уравнены трехчасовой маршировкой по плацу в качестве подготовки к присяге. Хотя впоследствии строевая муштра не понадобилась, так как в день присяги пошел дождь и все проходило в помещении столовой под запах той же капусты с рыбой.

День конфликта с Рожновым был пятницей, когда призывников отпускали на выходные. Когда Седлов и Пестряков вышли из части, забывший обо всем Рожнов, игнорируя Седлова, позвал Пестрякова кутить — пятница ведь:

— Никитос, пойдем забуримся! У меня все есть. Попаровозим.

— Не, сегодня не могу. Дела.

— Да какие дела, б… ть, пятница! Отслужили — надо отдохнуть.

— Нет, за… ло. Хочу реально отдохнуть.

— Так я тебе реально и предлагаю.

— Я понял, но нет. Давайте без меня.

— Ладно, но, если что, маякни, состыкуемся.

— Хорошо, но вряд ли, — и Пестряков пошел до остановки вместе с Седловым. В оставшиеся две недели сборов Седлов заметил, что больше Пестряков не тусовался с Рожновым, игнорируя всю его компанию.

Воспоминания пролетели быстро, и Седлов вернулся в реальность. А в реальности все приехавшие стояли строем перед очами командира части, который, поприветствовав гостей, представил капитана Михайлова, призванного провести экскурсию. Михайлов, в отличие от раздутого как-то вширь полковника-командира, выглядел очень свежо и спортивно, при этом, как заметил Седлов, в его лице было что-то интеллигентски неармейское, какая-то мягкость. И экскурсию он начал, как бы извиняясь за предстоящее.

Начали с сути — музея технических средств, трапециевидного помещения с низким потолком, школьными столами по периметру, экспонатами и табличками рядом с ними. Михайлов рассказывал о средствах связи, которыми пользовались связисты еще времен Великой Отечественной и пользуются их современные коллеги. Седлов почти не слушал, хотя рассказчик был интересен и вполне соответствовал хорошему школьному учителю. Просто от Седлова техника была так же далека, как и армия. Его внимание привлек только короткий спор между Михайловым и Вязниковым, когда Михайлов сказал, что, несмотря на все усилия, мы продолжаем технически существенно отставать от «проклятого Запада».

— Что же вы так, товарищ капитан, непатриотично! Я вот знаю, что мы догнали давно и перегнали даже. Вот в Черном море наш самолет пролетел, а у американцев на эсминце вся техника отказала, так потом в страхе увольнялись члены экипажа. — Видно было, что Михайлов явно не ожидал этой вязниковской вставки, суть которой, как был уверен Седлов, — в необходимости подчеркнуть превосходство в звании и информации.

— Ну, — явно без энтузиазма начал Михайлов, — это скорее разовая история, нежели общая картина.

— Как это — разовая?! — Вязников не хотел слезать со своего победоносного осла. — Факт же очевидный, вы не слышали, что ли?

— Да слышал, — Седлов увидел на лице Михайлова зачатки раздражения, — но давайте продолжим экскурсию, у нас не так много времени. — Седлов внутренне порадовался тому, что Вязникову не дали простора, и почувствовал внутреннее родство с Михайловым: он человек, которому чужда система, но который пытается забывать об этом, делая то, что может.

После техники на контрасте был свинарник, где на фоне двух довольно тощих бледнолицых солдат и гиперактивных розовых свиней речь Михайлова пробивалась сквозь неустанное хрюканье. Возможно, если бы свиньи знали о непосредственной связи их судьбы со столовой, они вели бы себя куда с меньшим энтузиазмом. Плоскостопный Феоктистов попытался что-то пошутить насчет взаимоотношений солдат и свиней, но был практически пристрелен взглядом Вязникова и не решился.

Экскурсия в казарму снова погружала в холодный армейский быт. Казарма, конечно, была не четой памятной по сборам Седлову. Все современное, чистое, блестящее: кровати, туалеты, души. Вряд ли здесь можно было обвариться кипятком. Но от этой современности и чистоты на Седлова все равно веяло тоской. Да и на лицах молодых экскурсантов энтузиазма поубавилось, особенно после того, как один какой-то тощий призывник с испуганным лицом умело продемонстрировал искусство выравнивания после заправки подушек и одеял с помощью двух деревянных приспособлений, похожих на короткие лыжи для труднопроходимых мест с ручками, как у рубанка. У Седлова мелькнула мысль, что если их специально разработали для казарменного единообразия, то это, конечно, верх армейского иезуитства.

Подошло время обеда, и экскурсантов повели из казармы в столовую. Первоначально, когда только вошли, Седлову показалось, что их привели на почти свадебный банкет. Почти — так как не хватало надувных шаров и невесты со всем прилагающимся в виде жениха, бросаемого риса, гостей, голубей и прочего.

Квадратные, под темное дерево столы с комфортными в виде мини- кресел стульями под цвет столов на четыре персоны были равномерно расставлены в помещении. В спинках стульев был дизайнерский вырез в виде бесконечности с перемычкой посередине. Непонятно, насколько это было уместно в войсковой части, но выглядело стильно. Зона раздачи представляла собой шведский стол. Разница заключалась только в том, что, как позже объяснил капитан, выбрать можно было только что-то одно и один раз. Хотя, конечно, в свете памятной капусты с селедкой столовая выглядела так, как будто после сборов Седлова произошла эволюция лет в двести и армия теперь базируется в космосе.

Сопровождающих пригласили за стол из шести персон, где к Михайлову присоединился заместитель командира части по воспитательной работе, представившийся подполковником Кисляком, бодроречивый и круглый, типичный замполит. Он спросил, понравилась ли экскурсия. Все закивали, особенно Вязников. Седлов же акцентировал внимание на том, что из товарища капитана вышел бы прекрасный учитель, как бы благодаря за то внутреннее родство, которое ранее почувствовал.

— Да вот, к сожалению, увольняется от нас товарищ капитан, на. — Это «на», видимо, давно стало спасительной речевой находкой, позволявшей не сдерживаться, подбирая слова в неудобных ситуациях.

— А что же так, только начал и уже в сторону? — Вязников, видимо, решил отомстить за полемику в музее.

— Да не только, пять лет вот у нас. Блестящий офицер. Год назад вообще, можно сказать, наркобанду разоблачил, на.

— Да ну? А как? — Вязников, как все гибкие люди, осознав, что месть не удастся, тут же переключился на уважение, окрапленное восхищением.

А Седлов сразу почувствовал внутреннюю скованность.

— Лёш, расскажешь или я, на?

— Да лучше вы, товарищ подполковник.

— Ну, мы замечать стали, что у нас по вечерам появляются обдолбанные второгодники — не люблю слово «деды», дедовщины у нас нет, пресекаем, на. Да и молодняк, первогодки, тоже долбали, на. И вот как-то, видимо, совсем перекурили, ночью по плацу с гитарой по кругу давай ходить орать, на. Это они молодого заставили им на гитаре играть. Оно, конечно, весело со стороны, бывает всякое, на, но гитаристу этому плохо стало, вынуждены были скорую вызывать, а там диагноз: наркотическое опьянение, на. Ну, мы информацию сумели прижать, чтобы не разошлась, но проблему-то не решили, на. Мы же понимали, что они в часть это говно проносят, на. И нет-нет, да и да, как говорится: так, как с гитарой, они уже больше не борзели, но то один с красными глазами попадется обдолбыш, то другой, на. Стали присматриваться. Ну и капитан заприметил, что одному сержанту, из местных, раз в неделю яблоки передают печеные, на. А он сам не светился, был вне подозрений, как говорится, но мутный, б… ть! — здесь, видимо, замполит забыл о «на». — Я таких сразу чую, на. Да и продукт странный, пенсионерский. Ну мы и решили проверить эти яблочки, на, а они напичканы этой хренью, на. Причем так профессионально, в пакетиках, на. Мне потом сказали название — ватрушки вроде, на.

— Плюшки, — поправил капитан.

— Да, точно, на.

Седлов мало того, что не наелся, а бежать за добавкой, так как никто больше не пошел, было бы странно, так еще почувствовал, что хочет пить. А круглый замполит продолжал:

— Ну, я, чтобы, как говорится, часть не засветить, к знакомому обратился в наркоконтроле, на. И они выследили и накрыли всех, на. Сержанта этого тоже, но мы специально просили, чтобы вне части, на. Так он еще до того, как их за задницу взяли, пытался там на капитана наехать, как говорится, взять на испуг, но только рога обломал, на. Да, Леха?

— Да ничего особенного.

— Ну, как говорится, Леха скромный у нас. Как там: звания не надо, согласен на медаль, на! — немного переврал Твардовского подполковник. — Ну так вот, меня потом благодарил товарищ этот, наркоман, тьфу, не наркоман, а… ну вы поняли: они взяли всех и, главное, сценариста, на, который схему придумал, на. Это у них почти самый главный после главного, так как у главного — товар и деньги, на. Ну а сейчас у нас, как видите, тишина и красота. Как вам столовая, кстати?

Если бы вопрос был задан до истории, Седлов, возможно, в пику Вязникову обратил бы внимание на то, что для солдата порция кажется скромной. Но сейчас он об этом даже не думал.

— Столовая прекрасная, — включился Растегаев, — в мою бытность и близко такого не было: какой там шведский стол! Печенье давали солдатам на 23 февраля раз в год. А тут такой выбор — как в ресторане! Не слишком ли для армии-то, не расслабятся?

— Да ну, нет, у нас тут строго. А столовая — так требования такие, армия тоже меняется.

— Так а почему увольняетесь-то, товарищ капитан? Блестящая карьера ведь светит, — опять присел на своего осла Вязников.

— Да хочу в другом месте себя попробовать.

— В наркоконтроле? — Вязников был уверен в том, что шутка удалась.

— Ну да, хочу в силовые, куда-то туда.

Вязников, очевидно, замешкался, но его спас Растегаев:

— Да правильно. Давить надо этих тварей! Тут преступники не сами наркоманы. Они уже жертвы. Я бы вот этих сценаристов- распространителей-хранителей вешал, как в Сингапуре. Причем публично. Тогда толк будет.

Седлов спросил, можно ли еще попить, и после дружелюбного указания замполита как-то механически, без мыслей отправился к раздаче.

После очередного построения и прощания с частью уже в лице замполита все снова втекли в автобус и отправились обратно. Говорить больше никому не хотелось по разным причинам. Седлову — потому, что теперь вариант с помощью Растегаева можно было перечеркнуть или придумать что-то, полностью его обеляющее в этой папоротниковой истории. Но сейчас он был очень иссушен и не в силах ни о чем думать.

Кстати, перед выходом из части Седлов обратил внимание на то, что бег по кругу продолжается. Седлов не бегал, но сейчас чувствовал себя не лучше бегунов, половину дистанции преодолевающих в тягучий подъем.

Утешало только то, что данный армейский вояж был в последний день первой четверти. Пауза, хоть и маленькая, была необходима.

Глава V. Педсовет

Школьные каникулы, как известно, то ли по чьему-то злому садистскому умыслу, то ли по глупости являются каникулами только для учеников. И Седлов, наряду с другими, видел в этом огромную несправедливость. Как-то по дороге в школу на каникулах он встретил свою одногруппницу, работавшую в вузе и уже защитившую диссертацию, хотя в памяти Седлова она, будучи студенткой, никогда не погружалась в филологические глубины ниже поверхности. Последняя была очень удивлена, что Седлов на каникулах работает, так как преподаватели вузов отдыхают вместе со студентами. Кроме «ну вот так», Седлов не знал, что ответить. Экс-одногруппница-кандидат наук для приличия или искренне позвала Седлова в вуз, и последний неискренне ответил, что подумает. На том и расстались. Седлов хотел бы работать в вузе, но приходить в 32 года в роли ученика, поступать в магистратуру, писать диссертацию и, если все сложится — а не факт, защититься на четвертом десятке, когда твои коллеги уже доктора или на пути к этому, было слишком даже для его невысоких амбиций. Хотя никто из имеющих научный вес, в отличие от одногруппницы, его и не звал. Поэтому путь пока один: школа с ее рабочими каникулами.

Надо заметить, что школьная администрация на каникулах как-то по-особенному оживлялась в плане контроля за учителями: бегали по всем кабинетам, проверяя, как бы, упаси бог, тот или иной учитель не запамятовал (а запамятовавшим тут же с особым злорадством кидались звонить), что каникулы — для детей, а не для него, а он должен отрабатывать свой скудный хлеб, занимаясь методработой, готовя кабинет к новой четверти и в целом имитируя постоянную включенность в неутихающий поток демонстрации непрерывной педагогики. Назначались бесконечные совещания, и, конечно же, апофеозом всей каникулярной суеты и бестолковщины был педсовет.

Седлов сидел в кабинете и ждал очередного апофеоза, чтобы спуститься в кабинет физики Растегаева, где обычно проходил педсовет, но ждал не с прежней оскоминой. За это самое короткое в году каникулярное время в личной жизни Седлова произошли существенные изменения, которые возвышали его в собственных глазах.

Седлов начал жить с Машей. Роман между русоведом и географом развивался стремительно и так легко, как никогда до этого не было в куцей личной жизни Седлова.

Он не пользовался популярностью у женщин, возможно, в силу отсутствия чуждой ему брутальности, намеренной мужицкости, которая в его глазах граничила с обыкновенной тупостью. Из-за отсутствия собственного, как говорят, магнетизма Седлов, меняя предпочтения, притягивался к магнитам других. Сначала он был убежден, что ему нужна противоположность — женщина с «мужиком внутри». Это вылилось в несколько кратковременных неудачных квазироманов и одну трехмесячную связь с Ольгой, капитаном полиции. Тогда у Седлова еще не было собственного жилья, и он переехал к капитанше. Седлов любил порядок, но здесь он был доведен до какого-то «Эвереста»: вещи по цветам, полотенца по частям тела, бесконечная уборка, — еще не было самым удушающим. Даже постоянная порублевая экономия, судя по всему, на какой-то «чеховский крыжовник» в виде необходимой крупной покупки типа телевизора или поездки на отечественное море (капитанша была невыездной), так не иссушали Седлова, как бездонная ментальная пропасть между практичной представительницей полиции и учителем — с полным пренебрежением к профессии последнего. Седлов постоянно выслушивал, что выбрал не ту профессию — с бабским коллективом и низкой зарплатой, то ли дело в полиции. Если он читал, проверял тетради, готовился к урокам — это воспринималось не как неотъемлемая часть профессии, а едва ли не праздное времяпрепровождение, как будто Седлов сидел и вышивал крестиком. Один раз он осмелился даже не задать, а вслух задаться вопросом, а ту ли профессию, мужскую, по его мнению, выбрала капитанша. Но выслушал такой огненно-токсичный монолог о слабых мужиках и занимающих их место женщинах, что снова вернулся к своей молчаливой роли. При этом Седлову хватило духа сбежать назад к родителям в один из дней, когда Ольга была на работе, ограничившись коротким сообщением об отсутствии перспектив. На звонки он не отвечал, длинные и, судя по всему, испепеляющие сообщения стирал, не читая. Он боялся, что полицмейстерша нагрянет к нему домой или на работу, и первое время ходил не без оглядки, но, видимо, ее гордость оказалась выше преследования никчемного учителя.

Седлов решил поменять типаж избранницы с властного на интеллектуальный. И спустя где-то полгода после капитанши начал встречаться с библиотекарем с явно надбиблиотечными амбициями. Она была выпускницей иняза и активно изучала китайский, все время подчеркивая превосходство Поднебесной над отечественным нескончаемым «совком». Поначалу Седлов, даже внутренне не соглашаясь, восхищался ее эрудированностью и интеллектуальным рвением, но чем дальше ткалось полотно совместной жизни, тем больше становилось стычек. Капитанша никогда не претендовала на сферу интересов Седлова — она ее просто презирала. А полиглот-эрудит читала те же книги, что и Седлов, но всегда имела свое мнение. И оно почти всегда не совпадало с мнением Седлова. Особо памятным был спор о мисс Рэтчед из «Над кукушкиным гнездом» Кизи, когда Вилена (а это был как раз тот случай, когда экзотичное имя отражает специфичный характер) взялась оправдывать ее и говорить, что истинной целью старшей медсестры была забота о пациентах, просто не теми методами. Ну Седлов и не выдержал, сорвался, что было редкостью для его совсем не патриархальной натуры: эмоционально открыл книгу, нашел описание сумки сестры и изначальное указание на ее механистичность и бездушность, на эпитет «яйцерезка», намеренное желание оставить в клинике и уничтожить Макмерфи и прочие очевидные детали, которые, по-видимому, писатель зря разбрасывал, как незатухающие факелы, по тексту. В итоговом приговоре была признана очевидной вина Седлова в средневековом харассменте, выразившемся в указании им девушке на отсутствие интеллекта. Особенно отягчило вину Седлова сравнение Вилены с Рэтчед, которая так же все и вся по-китайски засушивает: это задело еще и особо ценные устремления последней. А стереотипы, выражавшиеся во фразах о том, что должен или не должен делать мужчина в определенных ситуациях, причем почему-то всегда в пользу женщины, почерпнутые Виленой из каких-то псевдопсихологических, по мнению Седлова, книг, точно не способствовали сплочению пары двух интеллектуалов.

Распад отношений ускорил и тот факт, что мечта библиотекаря сбылась: она получила какую-то квоту на целый год на обучение в Китае и благополучно уехала, подчеркнув, что их отношения никогда не были ее приоритетом, тем более такие, с полным неуважением к личности партнера.

Надо сказать, что после этих двух разных по содержанию, но одинаковых по исходу романтических историй Седлов начал побаиваться серьезных отношений. Тем более все это были знакомства по интернету: вежливые переписки, первая робкая встреча с последующими менее робкими, ну и потом какая-то захлопывающаяся ловушка, из которой Седлов два раза чудом выбрался, а третьего раза уже не хотелось.

Последней каплей необходимости поставить интернет-знакомства на неопределенную паузу стала встреча Седлова с очаровательной по фото дамой, которая при выходе из такси предстала в виде викинга в огромной лисьей шапке. Викинг, превышавший Седлова навскидку раз в пять, шумно пила чай чашку за чашкой и рассказывала о перипетиях работы в торговой сфере, сволочах-хозяевах и мечте поехать в Турцию, так как дальше огорода с родителями она не ездила. Седлов стойко переждал чаепитие со словоизвержением, потом заблокировал номер обладательницы раритетной лисьей шапки и удалил свой аккаунт из соцсетей.

После встречи с викингом почти год Седлов не решался ни на какие отношения, ни виртуальные, ни реальные. И вот сейчас вдруг стремительный роман с Машей. Надо сказать, что Маша относилась к третьему типу женщин, к которым Седлов всегда относился не то чтобы пренебрежительно, но как к находящимся вне своей матрицы предпочтений, где либо интеллект, либо харизма, либо их идеальное сочетание. В итоге практика романтической жизни показала несостоятельность матрицы, и так получилось, что Седлов невольно воспользовался советом все того же Пестрякова: «Жена должна быть покладистой и смышленой, ну их на х…р умных, весь мозг сожрут». И сейчас Седлов с почти подростковым восторгом осознавал, что Маша — тот самый пестряковский, а теперь и его идеал.

Седлову прямо хотелось бежать домой строить планы: от бытовых мелочей состава ужина до более крупных, типа ремонта и отпуска, всерьез говорить о семье и детях и, главное, не чувствовать никакого давления на череп, будь то харизма или интеллект.

Стремительная легкость случившегося союза стала импульсом нынешнего благоденствия. Седлов не любил ухаживать, так как просто не умел. Подъехать в кожаной клепаной куртке на ревущем мотоцикле и забрать пассию на глазах у подруг, а еще круче — ухажеров — было явно не его картинкой, а чтение стихов наизусть в современных условиях — вряд ли необходимый ингредиент рецепта брутального магнетизма.

С Машей Егору Петровичу можно было оставаться самим собой, так как в ее глазах он и был самой брутальностью, а эпизод с пьяным бурлеском Седлова только придавал их отношениям изначальный шарм интимности.

Седлов после непродолжительной переписки в Сети пригласил Машу в ресторан, где у него все же не хватило духа сделать решающий шаг к сожительству. Но спасла все та же Сеть уже после ресторана: банальности об «одиноком скучающем волке» сработали, да и особых усилий прикладывать не пришлось, так как влюбленная Маша, уставшая к своим 26 годам от жизни с родителями, не стала выдерживать никаких пауз приличия для раздумий, и уже через три дня после приглашения Седлов с удивленной радостью столкнулся с тем, что не может сразу найти в ванной свои простые предметы обихода среди армии баночек, коробочек и щеточек.

Маша оказалась на удивление хозяйственной, сразу освободив Седлова от нелюбимой кухни и простых мужских блюд, в том числе модификаций яичницы и сосисок, к которым Седлов часто скатывался после чего-то дико утомительного и сложного в виде борща или гуляша по пошаговому рецепту из интернета. В итоге праздник воцарился везде: на кухне, в квартире и, главное, в душе Седлова. И не нужны были все эти интеллектуальные дискурсы, борьба за власть. Нужна была простота и легкость, прямо по-толстовской формуле.

И вот с этой легкостью Седлов ожидал педсовета.

Егору Петровичу было важно обретение нового статуса в глазах общественности. Он знал о разговорах, исходивших от коллег, особо заинтересованных обратной стороной жизни всех и вся: о его странном холостячестве и ехидных фразах типа «с женщинами не замечен», «а может, он из этих?» И вот теперь он мог опрокинуть все это ехидство. Поэтому, не демонстрируя открыто своего статуса и, в частности, покидая школу по отдельности, очередная пара сблизившихся сердец не скрывала своего обоюдного интереса, регулярно заходя в кабинеты друг к другу. А после того как Седлов, уходя из школы, услышал вопрос тети Томы «А что, свою ждать не будешь?», он понял, что цель достигнута и подозрения в его ориентации сняты.

Летом нужна была свадьба, так как свадьбу надо делать на гребне счастья, а именно так ощущал себя Егор Петрович. Он собирался спуститься за Машей через 15 минут, чтобы прийти на педсовет заранее и занять места подальше от всевидящих глаз администрации, радуясь просто тому, что они рядом, и тихо отпуская шутки.

Тут эйфорический взгляд Седлова наткнулся на папоротник. «Если бы еще не это дерьмо», — градус эйфории сразу начал снижаться. Он подошел к горшку. Земля была совсем сухой, и непонятно, как растение еще выживало. Седлов подумал, зачем-то оглянулся и поднял горшок — под ним было пусто. «Может, все? Забыть, как дикий сон», — Седлов, снова поймав волну эйфории, взял кружку, сходил в санузел за водой и щедро полил папоротник, вдруг обретя к нему особо заботливые чувства. Как раз подошло время легкой походкой идти за любимой по пути на педсовет.