Бесплатный фрагмент - Счастливые камни моего деда

Счастливые Камни моего деда

Алексей Ратушный

«СЧАСТЛИВЫЕ КАМНИ» МОЕГО ДЕДА

Мне всегда хотелось издать эту книгу вновь. В память о бабушке, маме, Роне, Мише. В память о 1959-ом годе, годе рождения Алёши Кремлёва и Ильи Кормильцева.

В память о дедушкиной версии малахитовой шкатулки.

Они с Павлом Петровичем Бажовым дружили.

Состояли в одной писательской организации.

Тётя Рона и мама рассказывали мне то, что помнили сами.

Понятно, что память Роны была богаче на воспоминания.

Дедушку арестовали и расстреляли когда маме едва-едва исполнилось десять лет.

Рона была на шесть лет старше.

Рона родилась ещё ДО возникновения Советского Союза — 15 августа 1922 года, в Киеве.

Мама умрёт ПОСЛЕ распада Советского Союза 21 октября 2004 года в Екатеринбурге.

Из всех членов семьи деда на момент ареста только моя мама проживёт дольше, чем существовал СССР!

СССР прожил 74 года

Мама прожила 76 лет.

Бабушка прожила 69 лет.

Дед прожил 51 год.

Миша прожил 50 лет

Рона прожила 40 лет

Жорик (сын Миши) прожил 20 лет.

Сегодня я представляю Вам очерки и рассказы моего деда из сборника «Счастливые камни».

Оглавление публикуемого здесь

Душа

Счастливые камни

Капля крови

Гранильщики и камнерезы

Мыльные пузыри

Изумруд

Окатыш

Барин

Мастер

Шкатулка

Всё для других

Монограмма

Чортово городище

Как я нашла своё имя

Забавный случай

Три горки

Старуха

Обратите внимание на последний — совсем коротенький рассказ — «Старуха»!

А еще на совсем короткий рассказ «Душа»!

В издании 1959 года вы их не найдёте!

Почему?

Может быть издатель стремился повторить издание строго очерков?

Не уверен.

Сейчас порой смотрю всякие конкурсные выступления певцов и кастинги.

Иногда встречаются такие исполнители, что с первых секунд понятно: СУПЕР!

Вот эти два рассказа по страничке каждый — из этой самой серии!

Порфирий Илларионович Ратушный

СЧАСТЛИВЫЕ КАМНИ

1937 — 1 издание

1959 — 2 издание

ДУША

Как только он слышал похоронный звон, бросал все и спешил к церкви. Там он с благолепием подпевал сиплым тенорком:

«Святый боже, святый крепкий…»

На припухших от пьянства его глазах дрожали слезы.

В летний ли зной или в зимние бураны за гробом он шел с пепокрыгой головой, и лысина его, окаймленная венчиком седых волос, лоснилась от грязи.

Усерднее всех, до поту, работал он на могиле заступом. Но зато настойчивее других попрошаек просил он на поминках водки.

Он говорил родичам покойника:

— За упокой души новопреставленного раба божия, пожалейте ДУШУ живую!..

И вот за это его прозвали «Душа». [105]

Кроме похорон он в харчевне Степаныча зарабатывал водку пением, танцами. Душа был уже стар. Плохо видели хмельные глаза. Дрожали пьяные руки. Облысела голова. Морщины избороздили лицо и шею. Но сохранились, как в молодости, прекрасные крепкие зубы.

Посетители кабачка говорили:

— Закусишь стаканом, — дадим водки…

И Душа пил водку, закусывая стаканом. Хрустело стекло. Скрежетали зубы, дробя стакан, а лицо Души было равнодушно и бесстрастно.

Так как покойники в городе случались не каждый день, а харчевня торговала и в будни и в праздники, Душа был завсегдатаем харчевни. Первым он заходил в нее и последним уходил.

В молодости он был хорошим камнерезом. Екатеринбургские купцы охотно покупали вещицы, сделанные им, особенно из хрусталя. Потом, после смерти жены, он спился. Квартиры своей он давно не имел и жил из милости у одного гранильщика в бане. Давно прожил он свой станочек.

Гранильщики при встречах спрашивали его:

— Что, Душа, пропадаешь?..

Душа бессмысленно улыбался и отвечал:

— Пропадаю… А ты?..

Однажды в харчевню зашел хмурый, должно быть приезжий, купец. Он неодобрительно повел носом и потребовал накрыть столик скатертью. Приказал принести лучших в харчевне закусок. [106] А водку потребовал не в стакане, а в графине. Такого посетителя харчевня давно не видела.

С нетерпением следил Душа за необычными приготовлениями Степаныча. Наконец, Степаныч ушел за прилавок.

— С благополучным прибытием! — вежливо сказал Душа, приблизившись к столу.

Купец не удостоил камнереза взглядом…

Душа погладил венчик седых полос и повторил:

— С благополучным прибытием!..

Толстым пальцем поманил купец Степаныча. Хозяин подбежал, услужливо вытянув жирную шею. Купец повел бровью в сторону Души и сказал:

— Гони!

Степаныч цыкнул на Душу. Душа отступил на шаг. Хозяин склонился к гостю и что-то тихо ему говорил. Купец исподлобья посмотрел на Душу и поманил его.

— Выпьешь? — спросил купец.

— За ваше степенство! — ответил Душа.

— Стаканчиком закусишь?

— За ваше степенство…

— Ну, пей!..

Душа поднял стаканчик, взглянул по обыкновению через него на свет и замер. Водка играла в хрустальных гранях стаканчика тяжелой радугой. В одном месте она преломлялась, выдавая изъян кристалла.

Купец хмуро смотрел на камнереза и сказал: [107]

— Ну!..

На лице Души, всегда в таких случаях холодном, вдруг появилось какое-то беспокойство. Словно силился Душа что-то вспомнить и не мог. Он медленно опускал руку со стаканчиком и бессмысленно глядел на купца. Стаканчик стукнул о стол. Водка расплескалась.

Эт-т-то что же это такое? — сказал купец.- Пей, ворюга!

Душа бессмысленно и глупо таращил глаза.

— Пей! — стукнул по столу купец побагровевшим кулаком.- Пусть пьет! — сказал он Степанычу.

Степаныч грубо сунул Душе стаканчик и сказал:

— Айда!.. Разом!..

Подобие улыбки набежало на лицо Души. Душа смотрел на стаканчик. Сквозь радужные грани он видел голубые глаза покойной жены.

Душа выплеснул водку. Лицо его засветилось взволнованной мыслью. Венчик вокруг лысины ощетинился. Душа закричал:

— Мой!.. Это же я…

И, прижимая к груди стаканчик, сказал:

— Сука и та не жрёт своих щенят…

И хрусталь, когда-то давно-давно получивший жизнь из рук мастера, играл и искрился теперь на засаленном пиджаке Души, как драгоценный брильянтовый кулон. [108]

СЧАСТЛИВЫЕ КАМНИ

В то время, в которое еще не было революции, при царском положении, много лет назад, ходило среди людей поверие, что камни-самоцветы влияют на судьбу человека. То-есть люди разговаривали о том, что самоцветы счастье приносят. Например: обладатель изумруда избавляется от всяких болезней и недугов. У кого есть александрит, — тому вечная удача и успех в задуманном деле.

В магазинах Екатеринбурга, где продавались драгоценные камни, покупателям предлагали небольшую книжечку печатную, в которой подробно излагались всевовможные волшебные свойства камней-самоцветов.

У меня тоже была печатная такая памятка, да за ненадобностью я ее потерял. В ней разное было напечатано. Однако я полагаю, что все это чепуха. [71]

Камни, — если они сработаны как полагается, — действительно, теперь для глаз радость, и мило глядеть. Но тогда…

Торговцы пользовались этим поверием среди людей.

Малоценный какой-нибудь камень торговец продавал подороже, потому что камень «волшебный» счастье приносит.

А какое счастье, — вы увидите из такого случая.

Вот тут жил в Свердловске, при царском положении, гранильщик один. Было их тут много, но расскажу про одного. Звали его Ефимом Дмитриевичем. Яковлев по фамилии. За жизнь свою он переимел и руках все камни: и гранаты, и цирконы, и сапфиры, и изумруды, и фенакиты, и топазы, и аметисты, и рубины, и хризолиты, и тяжеловесы, и турмалины… Одним словом, не было иа Урале такого камня, который мимо рук Яковлева прошел. Я про род камней говорю. Ну, и скажите, пожалуйста: не видел он счастья! И не дожил до него.

Лет 25 времени скончался.

Давнишнее было время, в ученики меня по контракту отдали хозяину Липину. В те годы гранильная фабрика, — так рассказывали старики, — распродала все самоцветы после уничтожения крепостного права и работала больше по яшмоделию. Для увеселения царей работала: вазы делала, саркофаги и другие тяжёлые предметы. Оплата рабочих была слабенькая- 17 рублей в месяц платили. Люди, которые потолковее на счёт камня, те дела по рукам на фабрике не имели. Гранильщики, [72] ювелиры, которые были, граверы — эти на предпринимателей-хозяев в тот момент работали.

Вот отдали меня в ученики к Липину. Определил Липин меня к гранильщику. Тут я и увидел товарища Яковлева. Высокий, худой. Борода черноватая. Развитие гражданское имел он слабое. Высказывался всегда медленно, гордо, а говорил неизвестно что и к каждому слову присказку добавлял: «Совершенно что…»

Вот спросят его:

— Ефим Митрич, — война-то чем кончилась?

Тогда китайская война была.

А товарищ Яковлев рукой до воздуху проведет, — и отвечает:

— Война… Совершенно что… Постреляли, постреляли… совершенно что, переходи на нашу сторону.

Вот такой был в гражданском развитии товарищ Яковлев. Но по камню имел он большое умение. Все свойства и капризы камней знал. Вот хозяин Липин дает ему аметист. Камень весь белый, хуже стекляшки. Только капелька одна лиловая в боку, — по-нашему: куст краски. Куда камень такой годится? На взгляд хуже всего. Покрутит в руках тот камень Ефим Митрич, и так и этак посмотрит его. Молча все это, и начнет он огранку вести. Спервоначала придаст [73] ему приблизительную форму, дальше больше и в конце процесса — глядишь — отдает хозяину, вместо стекляшки белой, — камень дорогой, самоцветный. Камень горите, переливается. Дело-то в том, что товарищ Яковлев знал, как гранильщик, что куст краски надо поместить в самый испод. Испод — это слово наше, уральское. Помню, как меня Яковлев учил этому слову. Положит камень, сделает неопределенный жест и говорит:

— Вот лежит камень, совершенно что, а под ним вода течёт, совершенно что… Откуда она течёт? Из-под камня… Из-под, совершенно что… Понимаешь: из-под, испод… Испод — это, значит, самый испод камня… совершенно что.

Товарищ Яковлев знал, что, ежели в правильно ограненный камень куст в самый испод направить, тогда весь камень цветом зальется, как водой самоцветной… Оттого и говорят: камень «чистой воды»…

Тут, конечно, нужно умение. Ежели куст чуть-чуть в бок пошел, ну, и все пропало. Одна грань лиловая, густая, а остальные белые. Обесцененный камень. Больше полтинника не стоит.

И ни за что в жизни, бывало, не держит при заправке Ефим Дмитриевич аметисты над самым огнем. Нельзя. Аметист имеет природу выгорать от огня. Краску теряет.

Ефим Дмитриевич и гранил, и шлифовал камни, как полагается. Бог, например, фенакит. Этот камень имеет свои свойства, свой каприз. Торцевая [74] сторона не дается огранке ни на сухом ни на мокрой. Надо впросух. То есть надобно, чтобы на трепловом кругу, на котором происходит огранка, было ни сухо ни мокро, а когда просыхает. Здесь надо большое умение и знание дела.

Одним словом, Яковлев был, если говорить по-теперешнему, — мастер большой квалификации, и камней он передержал в своих руках, на своем веку, многое множество. А счастье-то он имел, я вас спрошу? Принес ли ему счастье, удачу камень какой-нибудь? Скажу прямо, — нет. При всем своем умении, Яковлев жил плохо, бедно. Прямо говорить, — хуже нищего. И в пьянстве.

Редко он был в трезвом виде и состоянии.

— Я, — говорил он, — когда трезвый, — злой очень на хозяев, совершенно что. А для моего организма это вредно… совершенно что…

Ну, и пил. И утром, и в полдень, и в полночь. И жена его тоже пила. Бывало, даст ей тридцать копеек и говорит:

— Иди, Наташа, совершенно что, принеси сороковку.

Это, значит, — полбутылки.

А она обижается:

— Сороковку? Мне не надо! Чего же это я буду по грязи два раза бегать… На бутылку давай!

А он вздохнет и даст. А как напьются, сейчас у них драка. Не из-за чего, прямо по пьяному делу. [75]

А то, бывало, зайдет к Яковлеву кто-нибудь из гранильщиков. То ли камень показать, который достал но шмуку… Шмук — это так называлось воровство от хозяина… То ли просто так. Посидит гость, о делах поговорят. Конечно, водка, на столе. Сначала пьют за деньги, а потом одежонку в кабак понесут и до тех пор пьют, пока голыми не предстанут. И гость, и хозяин — в чем мать родила.

В общем, Яковлев одевался плохо. Хуже нищего — в отрепьях да в заплатах. И очень страдал через это, потому что в бога верил и в церковь хотел ходить. А только не мог: стыдно было в нищенской одежде к Богу дойти. Людей совестился. И через это пил еще больше.

В остатнее время жил, прямо удивляться можно, — сверх всякой возможности. Утром возьмет у хозяина два дешевеньких аметиста для огранки. Посидит за ними до обеда, огранит, отшлифует. Получит но четвертаку за камень — полтинник. И сейчас своей старухе:

— Наташа, ступай за водкой, совершенно что.

Выпьют! И обратно идет за двумя камушками. А к вечеру их огранит, отшлифует и снова:

— Ступай, совершенно что, за водкой.

И это каждый божий день, хоть в будни, хоть в праздник, хоть в пост, хоть на Пасху. Одну бутылку кончил, за другой тянется.

Надо прямо сказать: при всем своем пьянстве, при всей своей бедности — честный и гордый был [76] человек. Чужой даже искорки не возьмет… Искорка — это, по-нашему, камень, такой мелкий, а по-вашему, осыпь. И шмука не делал.

Тяжелая, в общем, была жизнь его. Детей он имел четверых. Но дома они не жили. Порастыканы они были по чужим людям, в прислугах жили.

Один из сыновей его — ну, прямо идиот был. Зачатый от пьяного отца и пьяной матери, — что толку. Сын-то этот был такой. Ходит по улицам Екатеринбурга, да все слушает. И слушает — не зазвонят ли в церковь на похороны. Тогда особый звон на похороны был. И как услышит он этот звон, так идет туда. За покойником. Там ему, конечно, пообедать дадут, за упокой души покойника… Так и жил. Покойники-то — каждый день были, Да и не один. Ну, он и сыт. А уж в революцию встретил я его, когда еще церковь не сломали, он мне говорит:

— Я, — говорит, — теперь служу.

— Где? — спрашиваю.

— В комитете церковном…

— А что же делаешь?

— Уборщиком.

Вот какой малоумный был сын у Ефима Дмитриевича.

И вот какое понятие было у него про службу.

Сам Ефим Дмитриевич верил в эти самые предания насчет счастья и камней. И все, [77] бывало, камня счастливого дожидался. И в бога верил. Как ложился сдать, все крестился да молился… Хоть трезвый, хоть пьяный, стоит высокий такой, худой, как этот Дон-Кихот на картине, и поклоны бьёт… Видно, у бога счастливого камня просил.

А умер товарищ Яковлев в самой нищете. В гроб не в чем было положить, хоть у соседей белье занимай.

А ведь за жизнь свою много камней передержал он в руках: и изумруд, и аквамарин, и александрит. Все камни имел он. А счастливого не нашел.

И кто это счастье видел из рабочих при царском положении?

Вот в роде Яковлева был у нас Чеканцев. Тоже мастер по камню, гранильщик. И у этого счастье было, как у Яковлева. И этот тоже пил. Горе… Ненависть у него была к тем, на кого работал. Этот допился до горячки. Он бросился под поезд. И много таких было гранильщиков.

Почему же они пили? Я скажу прямо: раньше мастерские были алкогольные гнезда. Ученика мастер посылает за водкой. Не пойдет ученик — мастер ему ничего не покажет, ни про какой каприз камня не разъяснит. Ничему подросток не научится. А пойдет, — мастер сначала сам выпьет, своим друзьям поднесет, а потом ученику дает стакан и говорит:

— Пей.

Отказываться не смели. Вот так и втягивались сызмалетства. [78]

А хозяину, конечно, выгодно было иметь дело с пьяными мастерами. Легче было в кабале держать. И обсчитать можно и недодать. И я так полагаю: предание насчет счастливых камней — чепуха это, затмение мозгов. Дурман, как говорится.

Когда рабочие взяли власть в свои руки, тогда, конечно, все камни для людей стали счастливыми. Взять звезды на башне Кремля, которые мы делали. Они, действительно, показывают человеку счастье.

Но тут опять вопрос: а может быть, предание про счастливые камни — правильное?

Но только один факт я вам скажу: раньше, при царском положении, не было рабочему человеку счастья: ни при «счастливом» камне, ни без него…

(Записано по рассказу гранильщика А. П. Подкорытова) [79]

в издании 1959 года концовка грубо искажена.

;

КАПЛЯ КРОВИ

Никто не знал доподлинно, в чем дело, но уверяли, что в трагической этой истории виновата женщина.

Вдова екатеринбургского мещанина Анастасия Прокопьевна Попова, сорока девяти лет, показала:

— В моём доме действительно — что, истинная правда, жил поименованный гранильщик Павел Белоглазов. Двадцать второго октября 1906 года, в двенадцать часов пополудни, в мой дом вошли двое: господин Неруш и какой-то, неведомый мне доселе, барин. Барин, должно быть, был богатый, еще богаче господина Неруша. От барина духовито пахло. Такой, знаете, запах… А усики, хотя седые были, но подстриженные. Сам-то одетый он был в пальто длинное, суконное и в шляпу бархатную. Очень приличный господин. Только, извините, вместо носа у него, знаете, ну, просто [57] гладкое место на физиономии и тут же две, извиняюсь за выражение, дырочки.

Господин Неруш подержали меня за ручку.

Они очень уважительный господин. И сказали:

— Пашка дома?

— А где же ему быть? — отвечало я тоже благородно и веду их в комнату к Пашке. А (поименованный) (Павел Белоглазов) он лежит на койке своей, извините, как свинья какая. В валенках, в пальте, поверх стеганного одеяла, глазищами своими ворочает туды-сюды. Нет, он не пьяный, а только вообще малахольный (меланхолик). Это с ним лет пять уже повелось. То очень веселый, разговорчивый, а то слова ни с кем не молвит, и тогда лучше к нему не подходи… Извиняюсь за выражение, неприличные слова говорит. Вот вошли мы, а он лежит. Он, конечно, хороший мастер, слова нету. Первый в городе. И квартирант хороший, аккуратный. Но лежит.

Господин Неруш говорит ему:

— Вставай, Пашка!.. Камень принес знаменитый…

А Пашка говорит:

— Идите вы до чертовой матери…

Тогда господин Неруш говорит:

— Это не камень, Пашка, а твоя мечта… Таинственный мир вечерней зари!

И на ладошке показывает камушек. Галичку рубина. Продолговатую. В боб величиной, цвета как кумач слинялый. [58]

А Пашка опять отказался. А когда господин Неруш стал крутить у него перед глазищами камушек и так и этак, тогда Пашка согласился.

Тут он встал с койки. Только у них опять вышел обратно спор с неизвестным барином. Барин говорит:

— Ты мне сделай эмблемой… Символом мне сделай. У самоцвета, видишь, тон разный: тут вот посветлей, а тут потемней… Вот ты и сделай мне этот кристалл, чтобы он был, как сердце женщины изменчивой…

А Пашка… Он всегда обхождение грубое имел.

Он говорит:

— Это — не кристалл, а окатыш… Банкльоком делать не стану. Ни шиша понятия не имеете!..

А господин Неруш сказали:

— Надо банкльоком… Чтоб вес не потерялся у камня.

А Пашка отвечает:

— Плевал я на вес, если я вижу, чего камень требовает…

Ну, а потом меня соседка кликнула, Мария Тимофеевна, и я вышла. Вот как перед истинным богом, чуяло мое сердце, что не к добру пришел этот господин!

А потом господа ушли, и Пашка сел гранить. Хоть вы и говорите, что это к сему делу не относящееся, а я вам скажу: он бывало и раньше, когда еще китаец у него, поименованного, жил, тоже цельные ночи за станочком высиживал… Вот [59] смехи-то были!.. Китаец ни бельме по-русски, а Пашка того хуже по-китайски. Лопочут ни весть что и каждый своё, а больше руками разговаривают.

Китаец учил Пашку китайской огранке, а Пашка китайца — русской… Вот смехи!.. Пашка был мастер, действительно — что, очень аккуратный. Шарик если огранить, прямо удивительно до чего круглый. Положишь его на стекло ровное, а он (поименованный) (Белоглазов), не Белоглазов, а шарик всё перекатывается да перекатывается, словно живая в нем сила или деймон какой, Дух нечистый. Даже страхи возьмут. Нет, чтобы в церковь Пашка ходил, этого я не замечала.

Ночь на 23 октября 1906 года Павел Белоглазов все гранил, даже мешал квартирантам моим спать. И цельную ночь пел песни. А у него уж обычай такой: если песни поет, — стало быть, веселый. Ну, а если молчит…

Цельную ночь гранил, а утром беспросонья вышел весёлый, опять же обратно и говорит:

— Мамаша, имейте в виду, я каплю крови им сделал…

Он это в шутку всегда меня «мамашей» называл.

А сами посудите, какая же я ему мамаша, ежели ему двадцать восемь годов было?

К чему он сказал про каплю крови, — этого я уж не знаю. Конечно, может быть, он какой намек делал или уже заумышлял что, — про то я не ведаю.

Только в скорости пришли опять же обратно [60] господин Неруш (вышепоименованный) и неизвестный (безносый) господин. Об чём они говорили, — я не знаю: по хозяйству была занятая. Только одно скажу: про женский пол Пашка разговоров охальных не любил. Женщины к нему не ходили. Вот годов пять назад к нему ходила одна девушка, модистка. Соседки сказывали, что её Варькой звать. Такая чернявая вся. Как цыганочка. Позже я её не видала. Сказывали, с купцами уехала. А после её уезда он девушек больше не приводил, даже боялся. Хоть за красоту свою мог иметь их сколько хочешь.

И ничего я больше не знаю и не ведаю. И неоткуда мне больше знать про разные дела.

Разговоров промежду мной — вдовой Поповой — и поименованным гранильщиком — Павлом Белоглазовым — никаких больше про каплю крови не было.

К сим показаниям руку приложила собственноручную вдова Попова.

Купец первой гильдии города Екатеринбурга Исаак Федорович Неруш показал:

— Действительно, я приходил к гранильщику Павлу Белоглазову 22 октября 1906 года. Приходил я не один, а с московским купцом первой гильдии Василием Тарасовичем Ненашевым, — моим компаньоном по скупке на Урале драгоценных камней. Ненашев принес Белоглазову гранить камень — рубин, купленный у неизвестного нам старателя. Камень имел веса пять каратов. В камне [61] были недочеты. Он был формы продолговатого боба. Как каждая галька (окатыш), камень был сверху матовый, шероховатый, блекло-красного цвета. Один конец его был посветлее, середина темноватее, а другой конец тёмно-красный, даже с синеватым оттенком. В виду такой природы камня, господин Ненашев хотел огранить рубин банкльоком, т. е. продолговатой овальной формой, с одной стороны заостренной слегка. Действительно, Ненашев — купец первой гильдии — говорил, что желает иметь камень-эмблему, символ (что значит: намёк, выражение). Ненашев хотел подарить данный камень этуали (певичке шантана, а шантан — это ресторан, где поют, танцуют и пляшут) Луизе Каторс, которая приехала сюда, в Екатеринбург, на гастроли в Харитоновский сад.

Ненашев вообще был человек солидный, в платежах аккуратный, но в данном (поименованном) случае он допустил ошибку: он влюбился в эту певичку, каковой и хотел подарить данный кристалл, или, вернее, окатыш. Почему всё произошло остальное, — я не знаю. Павла Белоглазова — гранильщика и камнереза — я знаю давно: лет десять.

До этого случая он считался одним из лучших в Екатеринбурге мастеров. Он умел даже недочёты камня превращать в его достоинства. Раньше Павел (означенный) Белоглазов был весёлый человек, но в последние годы, лет пять приблизительно, характер его резко изменился в худшую сторону. Он стал брать за огранку дороже и часто [62] даже отказывался от работы, если ему приносили не очень дорогой камень. Я объясняю это простой причиной: Белоглазов зазнался. Данный камень Белоглазов (означенный) огранил нам не банкльоком, как мы просили, а сверху кабашёном, что тоже капюшоном, а снизу пустил восьмериком, т. е. восемь граней и к ним клинышки (мелкие грани). Камень от этого стал красивее, но потерял в весе до двух каратов. На этой почве между Ненашевым и вышеупомянутым в протоколе Белоглазовым произошли трения (горячий разговор), т, е. Ненашев заподозрил, что Белоглазов устроил ему шмук. На это Белоглазов ответил какой-то грубостью. Слов Белоглазова я подлинных не помню, однако смысл был угрожающий.

Очень может быть, что Белоглазов уже в то время задумал совершить то, что сделал. Я не утверждаю абсолютно (толково), но полагаю, что на этой почве произошло всё дальнейшее.

От Белоглазова 23 сего сентября мы пошли к ювелиру Левитину, где заказали соответствующую для камня оправу. Белоглазов пошел с нами из тех соображений, чтобы сделать ювелиру указания, какую желательно иметь для перстенька оправу, а именно: платиновое колечко, покрытое сверху легким матом. Ювелир принял заказ. Что было дальше, — не знаю.

На ваш вопрос — действительно ли я говорил, что это «твоя, Пашка, мечта, таинственный мир вечерней зари», подтверждаю. Эти слова я говорил [63], но злого умысла никакого не имел, ибо не знал, что произойдёт в дальнейшем.

На этот ваш вопрос — почему у первой московского купца гильдии Василия Тарасовича Ненашева нос был не в соответствующем виде, показать ничего не могу.

Зачем приехал покойник (господин) Ненашев в Екатеринбург, показываю: по своим делам.

О том, что Луиза Каторс в действительности является екатеринбургской мещанкой Варварой Кобылкиной, я не знал. От вас слышу впервые.

Что же касается разных про неё в хоре разговоров, то таковые я действительно слышал, но значения им не придавал. А именно: слышал, что она лет за пять до этого происшествия жила в Екатеринбурге.

Больше показать ничего не могу. Купец первой гильдии — Неруш.

Приказчик Ксенофонтий Ипполитович Корольков, потомственный почетный гражданин, показал:

— Наша фирма славится и гремит на пьедестале мирового рынка нашими ювелирными изделиями. Как вам должно быть известно, существует она с 1882 года, т. е., должен вам сообщить, двадцать четыре года.

Заказчики знают добротность и качество наших ювелирных изделий, и посему, извольте заметить, означенный в сём деле купец Неруш, купец Ненашев и гранильщик Белоглазов никуда не могли пойти, окромя нашей фирмы. [64]

23 октября 1906 года означенные лица явились к нам заказать оправу для перстенька со вставкой рубина — камня густой крови.

Извольте заметить: рубин-камень приносит забвение печали и является счастливым для лиц женского пола, рождённых в июле. Но с высоты птичьего полета я заключаю так, что особа, коей был предназначен сей камень, родилась не в июле, но в каком-нибудь прочем месяце, из-за чего и произошло данное происшествие. Господин Ненашев, хоть и образованный человек, что видно по всему их облику, надо полагать, не поинтересовались данным моментом рождения вышеупомянутой особы, что в их положении оказалось роковым заблуждением.

В означенный день, около 12 часов дня, в наш уважаемый магазин явились означенные лица.

Пашка Белоглазов, — конечно, известный нашей округе. Мы можем его обрисовать в натуральном виде. Росту он среднего, волосы у него цвета, как бы сказать, неопределенного. Особых примет не имеет. Но могу вас заверить, что лицо у Пашки, к нашему сожалению, неблагородное. Нос у него с таким, хоть небольшим, но горбиком, как бы прямой. Не то что, знаете, такой мягкий, приятный нос, как у вас, скажем, или у меня. А такой как у нерусских людей бывает. И взгляд — как у неприятной птицы, — орла, скажем, или коршуна. Жуткий, трагический взгляд. И волос, позволю заметить, не прямой, гладкий, и не кучерявый, а [3 Счастливые камни] [65] неопределенный… Непонятный такой какой-то. И слишком темный, даже некрасиво. И лицо такое… — неопределенное. Не то, чтобы румянчик… Что особенно нашей фирме не нравилось в лице сего гранильщика, это пятнышко такое — возле левого уха, — родинка, по-простому говоря. Тут сказалась поговорка — бог шельму метит!

А что касается вашего сего вопроса насчёт особы, рожденной не в июле, — Луизы Каторс, и если таковая действительно екатеринбургская мещанка Варька Кобылкина, то Пашка, как действительно я слышал, питая к сей особе несчастную страсть, каковая (поименованная Варька) покинула его из-за ирбитского купца Седёлкина, с коим и уехала. А насчёт того, что сия особа именно Варька и есть, сказать ничего не могу.

А случилось это потрясение, как сейчас помню в таком именно виде:

Двадцать третьего октября 1906 года они заказали перстенёк, а двадцать пятого пришли за заказом. Заказ, как изволите заметить был срочный, и за ценой они не стояли.

Этак уже вечерело. Позволю заметить, вечерняя зорька была. Вот тут вы можете сопоставить показания господина Неруша насчет «таинственного мира вечерней зари».

Сперва в магазин зашел Пашка. Он стоял возле прилавка и, представьте себе, ничего не говорил.

А потом попросил:

— Будьте любезны, пожалуйста, многоуважаемый [66] Ксенофонтий Ипполитович, покажите мне перстенёк…

Ему, заметьте, любопытно было взглянуть на прекрасную работу нашей фирмы.

Я ему, действительно, показал перстенёк, снисходя к его унизительной просьбе. Перстенёк, заметьте, был сделан для мирового рынка. По платине мы пустили легкий морозец и в лапки мороза взяли рубин-камень.

Пашка, удивленный нашим искусством, сказал:

— А ведь, вправду, капля крови на снегу!..

Я был шокирован столь нелестным замечанием и сказал:

— Зачем крови? Это же — капля вина!..

В этот момент вошли Ненашев и с ним упомянутая в протоколе особа: дама высокого роста, статная и с таким шиком. На ней — котиковое манто и вуаль. А из под вуали сверкнули этак, черными котятами, очаровательные глазки. Конечно, смотрят на меня. Они подошли к прилавку. Пашка посторонился. В сторонку отошел.

Я раскланялся и сказал:

— Ваш заказ, уважаемые господа покупатели, исполнен в срок, — а затем, обращаясь к сей упомянутой особе, я сказал:

— Вы будете иметь перстенёк, который очаровательно подойдёт к вашему личику… — И надел на её мизинчик перстенёк и сказал:

— У вас на ручке дрожит капля прекрасного, крепкого вина… Это вино — очень дорогое. Оно стоит — три тысячи!.. [3*] [67]

Перстенёк, действительно, очень шел к упомянутой в протоколе особе. Сверху рубин-камень был мягкий, прозрачный, с мерцанием, как подогретое столовое вино, а книзу цвет сгущался, как кагор, или как церковное вино.

Особе перстенёк понравился. Господин Ненашев сказали:

— Камушек имел бы больше цены, если бы гранильщик не сточил его. Правда, он стал красивей, но цены у него, к сожалению, убавилось…

— Как? — спросила особа.- Как сточил?

Господин Неруш сказали:

— Раньше он был весом пять каратов, а теперь только три.

Особа подняла вуальку и сказали:

— Я не хочу этого камня… — а потом повысили голосок и сказали:

— Он не сточил, а украл… Я знаю… Все гранильщики — воры!…

И вот в этот самый момент произошло крушение. Пашка стоял вот так — поодаль от прилавка. Пока они говорили тихо, Пашка не смотрел на них, а тут, как особа повысили голосок и откинули вуальку, — тут или Пашка понял, что попался в шмуке и что сия особа ему не простит сего, или уж я не знаю чего… Но как только Пашка услышал, что ихний милый голосок произнес сии ужасные слова, Пашка взглянул на особу и не побежал.

Остальное потрясение произошло молниеносно.

Пашка закричал: [68]

— Это тебе? Варька!..

Наша фирма имеет дело с честными покупателями, и посему на прилавке, на стойке у нас стоят различные ювелирные изделия. К несчастью господина Ненашева, или, вернее, благодаря его роковому заблуждению, тут стояли бронзовые тройные канделябры. Осмелюсь заметить — очень тяжелые. Как схватил Пашка их, мы могли наблюдать только глазами. Успеть ничего не могли. Не успел и даже слова крикнуть. Он трахнул её, не могу сказать об которое место, но прямо в голову. Тут особа упали и залились кровью…

Господин Ненашев вместо того, чтобы бежать, подскочили к сему озверелому Пашке… и упали. Как Пашка его стукнул, мы не наблюдали. Нет, не то, чтобы мы убежали, мы просто не успели увидать. Это было момент молнии…

И что, вы себе представьте, Пашка делает, этот зверь в образе человека? Он не убегает, а стоит и смотрит на неё. Вот тут такой он стал, ну, как вам описать… Невозможно. Действительно, русский поэт правильно сказали, что наш язык — несчастный банкрот. Только стоит Пашка, и хотя не полагается сего сказать, даже неприятно на него смотреть, жалко… И уже не зверь был…

Я вам описывал сие потрясение долго, но произошло оное в момент молнии, и наша фирма не могла тут ничего предпринять.

Что же касается шмука от камня-рубина, то полагаю, упомянутый в протоколе Пашка Белоглазов [69] такового не делал. Он был человек безобразный и ненормальный. Ценности самоцветов не понимал и жаждал от них какой-то красоты. Он не понимал их, как сбережение капитала и обеспечение жизни, а придерживался каких-то вольных мыслей, что сии самоцветы должны украшать, не касаясь их рыночной стоимости. Такой абсурдный взгляд Пашки был толчком всех его несчастий.

Даже Варька бросила его тогда из-за таких вольных мыслей. Она правильно понимала, что без обеспечения жизни прожить нельзя. И тут купец Седёлкин преподнесли им хорошенькие серёжки, стоимостью в восемьсот рублей. Дело ясное: ей думать было нечего, и она оставила этого несчастного Пашку: пусть сам любуется он камушками, которые не являются обеспечением жизни!..

И если Луиза Каторс была действительно нашей Варькой, — остальное должно быть понято господами судьями, как предумышленное убийство из-за ревности.

Больше добавить к делу не могу ничего. Потомственный почётный гражданин Ксенофонтий Ипполитович Корольков.

Павел Белоглазов от каких бы то ни было показаний отказался. Безучастно сидел он на скамье подсудимых, словно судили не его.

И никто не понял, что причиной было его искусство, которое обернулось против мастера. [70]

ГРАНИЛЬЩИКИ И КАМНЕРЕЗЫ

I

Хребты гор выложены темно-коричневыми яшмами. Светлой зеленью амазонского шпата лежат долины. У берегов морей прозрачен голубой ляпис-лазурь, но там, где морская глубина измеряется десятками и сотнями метров, он темно-синий.

Это — карта нашего Союза, которую изготовили к Парижской выставке мастера гранильного и камнерезного дела.

Карту — в начале этого века — делали из самоцветов екатеринбургские гранильщики при царе. Нищая, порабощенная Россия почти не имела своей промышленности, хвастать на карте России было нечем, и поэтому на выставку царское правительство вместо карты Россия послало карту Франции. [5]

А теперь на «карте индустриализации» главное место занимает показ отраслей социалистическое промышленности нашего Союза.

Дымчатым золотом топазов пролегают нефтепроводы. Аквамаринами течёт Беломорканал. Таинственным светом альмандинов горят электростанции. Сверкает немеркнущими рубинами металлургия. Теплой зеленью изумрудов цветут деревообделочные заводы. Бархатом аметистов лежит текстиль. И светло-голубыми топазами мерцает бумажная промышленность.

Это — не карта, а праздник красок, порыв творческой радости.

Яшмодел Семёнов. Он ходил по улицам. Собирал камни всюду, где мог. Встречал возчиков и спрашивал: «Камень везете?.. А, ну, покажите, какой есть, у вас…» И даже среди щебня ухитрялся найти гальку то орской, то шалимовской, то калканской яшмы.

Карманы Семёнова всегда были полны камней. Он приносил камни домой, выгружал их на столы и любовался. Как скупой рыцарь Пушкина дрожал над золотом, так дрожал над камнями Семёнов. Его квартира была складом самых разнообразных пород яшмы. Жена часто, грозила Семёнову: «Выкину я всё это твоё добро». Семёнов морщился и говорил: «Но, но, поосторожнее с камнями!»

Семёнов над картой работал до самозабвения. Такого количества сортов яшмы даже Семенов [6] не видел. Есть где разгуляться самому ненасытному порыву.

Гранильщик и гравёр Подкорытов. Когда-то он верил, что есть камни счастливые и есть несчастливые. Он верил в камни — талисманы. Он видел когда-то в камнях чуть ли не живые существа. Подкорытов любит камни особенной проникновенной любовью. Под руками его обычный типографский камень превращается в прекрасную камею. В последнее время у него появилось желание, чтобы каждый камень, побывавший в руках гранильщика и камнереза, агитировал за социализм. В работе над «картой индустриализации» он увидел воплощение своего желания.

Камнерезы братья Татауровы. Чуть ли не полсотни лет они выделывали из камня прихотливые, узорные, изящные вещички и, сделав их, теряли их потом из виду. Вещи шли в далёкий Петербург, ко двору. У Татауровых — не было раньше для себя даже запонок из камня. Теперь Татауровы знают, что «карта индустриализации» — это не частная собственность, а общественное достояние.

Двадцать свердловских гранильщиков и камнерезов поехали в Ленинград заканчивать карту. Двадцать свердловских гранильщиков и камнерезов находили в работе над картой каждый то, что он искал раньше и не находил.

— Это потому, что теперь мы — хозяева, — говорит Подкорытов. [7]

II

На воротах Свердловской гранильной фабрики значится год основания 1765.

Однако лет за пятнадцать до этого года в описаниях путешествий Фалька — около 1750 года — сообщается, что на Екатеринбургской фабрике занимаются 48 шлифовальщиков.

А из «Материалов для географии и статистики России, собранных офицерами генерального штаба» (изд. в Петербурге в 1864 г.) видно, что русский механик Бахирев, сменивший иностранного «специалиста» Рейнера, ввёл в обработке камней водяное действие в 1747 году.

Иностранный специалист — «каменных дел мастер» Рейнер — приехал из берг-директориума в Екатеринбург в 1738 году и с того же года приступил «к обучению людей каменному искусству».

Но и 1738 год нельзя считать годом начала на Урале камнерезного и гранильного дела. Оно началось ещё раньше.

В архивных материалах есть указания на то, что еще в 1726 году в Екатеринбурге было организовано нечто вроде гранильной мастерской. Организовал ее шведский поручик Реф. Рефа завербовал на Урал берг-советник Татищев, находившийся тогда в заграничной командировке.

А известный краевед-уралец Н. Чупин, оставивший после себя богатейший, ещё не разобранный архив, сообщает, что у него есть сведения о двух [8] русских, которых обучил камнерезному и гранильному делу поручик шведской короны господин Реф. Однако фамилий этих «двух русских» Чупин не упоминает, — он сообщает об этом вскользь.

Возможно, что позже будут найдены документы, которые расскажут о гранильщиках и камнерезах, умевших обрабатывать камень и делать из него художественные вещи в годы, более ранние, чем начало XVIII века. Это тем более возможно, что находки из Шигирского торфяника (на Урале) показывают, с каким искусством человек ещё каменного. века создавал на Урале орудия из камня. Среди находок, хранящихся в Свердловском музее, есть и такие «орудия», назначение которых совсем не ясно, и которые могут быть отнесены к вещам, украшающим быт. Есть находки, на которых с неподражаемым мастерством вырезаны головки лося, головки белки или помещены вставки из другого камня и т. д.

Что мастерство работы над камнями стояло тогда выше, чем обычный примитив, — свидетельствует находка на Калмацком броду. Там найден резец из твёрдого камня. Резцом наносили на изделия орнамент. Нельзя же предположить, что свое мастерство люди на Урале после каменного века забыли. Живя среди камней, люди не могли забыть этого мастерства. А что оно не было известно в высших, так сказать, сферах, в кругах правительственных и не было широко распространено среди местных жителей — это вполне вероятно. [9]

Конечно, это искусство на первых порах развития было несколько засекречено. Оно засекречено было даже в более позднее время — в средине XIX века. Об этом времени — о 1854 годе — П Н. Зверев в своей книжечке «Гранильный промысел на Урале» (изд. 1887 г.) пишет:

«… искусство гранить камни хранилось в тайне. Мастера не только никого (постороннего) не обучали, но даже не работали при посторонних…»

Значит, вопрос о начале гранильного и камнерезного искусства на Урале пока остается нерешённым.

Что же касается гранильной фабрики, то дата её основания -1765 год — происходит вот откуда:

15 марта 1765 года генерал-поручик, действительный камергер, попечитель, кавалер и т. д. и т. п. Иван Иванович Бецкой подал в Петербурге доклад царю.

«Кавалер» Бецкой предлагал царю «разведывать и сыскивать каменья разных видов» в Екатеринбургском горном округе и «разрезку, шлифовку и полировку камня» производить на «прежде работающих шлифовальных мельницах», а также «где для пользы впредь усмотрится вновь завести фабрику».

На этом докладе в тот же день царь написал: «Быть по сему».

Одновременно царь ассигновал и деньги на содержание новой фабрики. Конечно, золота царь не дал на эту затею, а повелел существовать фабрике [10], так сказать, на местном бюджете. На докладе Бецкого царь написал: «Деньги выдавать 20 тысяч рублей из Екатеринбургских медных денег…»

Так «на медные деньги» была заложена Екатеринбургская (ныне Свердловская) гранильная фабрика.

Но не царские деньги, не медные гривны были её основным капиталом, — искусство рабочих было её золотым фондом.

Вот имена первых ее рабочих, присланных из Петергофской фабрики сюда в помощь прежде работавшим:

Мастер Семен Ваганов.

Подмастерья Филипп Тупылев и Сидор Кузьмин.

Ученики Лаврентий Морозов и Степан Солонин.

И камнетес Гаврило Белозёров.

В документах, к сожалению, не сохранилось указаний на фамилии рабочих, рожденных на Урале и пришедших на новую фабрику из шлифовальных мельниц, существовавших ранее. Но фамилии Солониных, Белозёровых, Морозовых встречаются и в ведомостях на жалованье рабочим не только в XVIII веке, но и в веке XIX. Это были уже дети и внуки рабочих — петергофцев.

III

Фабрике нужно было сырьё. Ей нужны были самоцветы. [11]

Кто же были первые на Урале горщики — искатели камней? Они же были, конечно и первыми камнерезами: труд тогда был еще не разделён, это доказывают материалы о мастере Брагине.

И этот вопрос, к сожалению, не ясен. В Свердловском областном архиве хранится «инструкция отправленному для осмотра прежде найденных и сыску вновь в Оренбургской губернии и в Екатеринбургском ведомстве мраморных, агатовых, хрустальных и других родов цветных каменьев господину генерал-майору Якову Даненбергу». Дата — 22 марта 1765 года.

Даненбергу вменялось в обязанность находить не только «штуки годные по великости», но и такие, которые «могут быть употребляемы и не в знатное употребление». А для сего надо было, чтобы «не только распубликовано, но где за нужное признано будет через нарочных ласковыми и склонными поступками объявляемо было, дабы тамошние жители, какого бы звания ни были, ежели знают или сыщут хорошие каменья разных видов, во употребления годные, объявляли о том — вам или в упомянутых канцеляриях, а в прочих местах находящимся командирам, кому где поблизости способные…»

После проверки объявлений о находках Даненберг обязан был «чинить объявителям вознаграждения». При одном, однако, условии: «чтобы его императорского величества интересу траты не было» [12]

Таковы скудные официальные сведения об одной из первых разведывательных по самоцветам партий. О более ранних партиях имеются ещё более скудные сведения. Однако и до Даненберга разведчики работали. И работали не за свой страх и риск, а, за счёт государства.

В архиве Е. Н. Короткого вскользь упоминается о так называемом «Бурзяновском возмущении». Произошло оно в конце сороковых годов XVIII века, т. е. лет за 25—30 до экспедиции Даненберга.

В Бурзяновской волости, населенной башкирами, появился камнетёс Брагин «с человеки». Он приехал разведывать нахождение мраморов. Брагин, видимо, был человеком «не сведущим в мраморах», потому что он заставлял башкир добывать и обтёсывать… глыбы кварца! Конечно, потом эти глыбы браковались. От тяжкой и бесполезной работы башкиры возмутились и убили Брагина. В результате несколько десятков селений и деревень башкиров оказались преданными, огню и уничтоженными до тла. Несколько сот башкирских женщин и девушек были отведены в рабство. Долго помнили башкиры «добычу мраморов» и не один десяток лет беспокоили русских колонизаторов набегами…

Но и сороковые годы — не начало государственных разведок камня, потому что и Рейнера и Рефа правительство посылало на Урал «разведывать и сыскивать разных видов каменья, в употребление годные». Но как они «разведывали и [13] сыскивали», об этом мало известно, так как еще не найдены соответствующие документы.

Во всяком случае типично, что ценные находки самоцветов и поделочных камней исходили не от казенных разведывательных партий, а от рядовых крестьян и работных людей.

И здесь, по существу, пальма первенства принадлежит не государственной власти, а подневольным в то время низам.

Малиновая шерла, альмандины, топазы — все это было найдено на Урале случайными в горном деле людьми. Интересно, что это наблюдалось не только у нас на Урале, в России, но и во всем мире.

Знаменитый сапфир в ожерелье Марии Антуанеты случайно найден был в Бразилии бедняком крестьянином.

Не горщиком Гальфеном был представлен во французскую академию знаменитый буроватый алмаз, | становившийся от нагревания бледно-розовым.

В 1622 году в Голконд приехал англичанин Метгольд. О знаменитых приисках алмазов в окрестностях Пэнна он услышал такую историю. Пастух нашел блестящий камушек. Не зная ему цены, он променял его на некоторое количество пшена. Новый владелец таким же образом отдал его своему знакомому и т.д., пока, наконец, алмаз не попал в руки сведущего человека.

В Европе, Азии, Африке, Австралии — всюду ценные находки россыпей самоцветов впервые были сделаны случайными людьми. [14]

На Урале они сделаны были очень давно. Известный минералог профессор Ферсман в I томе своих трудов отдельные находки изумруда на Урале относит ко временам Бориса Годунова, т. е. к концу XVI и началу XVII века. Топазы были найдены на Урале в начале XVIII века. Во всех источниках, которые говорят о работе первых официально известных гранильщиков — Рефа и Рейнера, — упоминаются изделия из твердого камня «томпаза» — не дымчатого, но прозрачного.

К сожалению, имена первых горщиков пока неизвестны. Нельзя же назвать горщиком Василия Дедюхина, который нашел топаз в животе пойманной рыбы.

Легенды же, существующие на Урале, о первых горщиках тоже не говорят ничего конкретного.

Все они сводятся к одному: в глухом месте, где не ступала еще нога человека, случайно найдены россыпи топазов, альмандинов, шерлов… Нашедший не знал ценности находки и выгоды не получил.

IV

Царское правительство посылало на Урал экспедиции, которые никак не могли обнаружить ничего путного, и одновременно крестьяне, не ведающие ценности находок, обнаруживали то жилы топаза, аметиста, альмандина, то залежи мрамора, яшмы. [15]

Этими случайными находками питалась Екатеринбургская гранильная фабрика. Этими случайными находками жили и гранильщики, работавшие не на фабрике, а у себя дома — гранильщики — кустари.

Изумруд — один из первых драгоценных камней, которые узнал человек. Об изумрудах рассказывает Геродот. Аппий сообщает, что в Египте существовала колоссальная статуя Сераписа, выточенная из изумруда. Перстни с изумрудами находят в гробницах египетских фараонов. Огранённые изумруды находили и возле Минусинска, в курганах, давность которых исчисляется тысячелетиями. Иногда на изумруде гравировали. Известна, например, на изумруде гравюра IV — V века нашей эры. На гравюре этой изображена душа, увлеченная страстями.

На Урале поисками изумрудов занимались все разведывательные партии с иноспециалистами во главе. Но никто из них месторождения изумрудов найти не умел.

Так длилось более ста лет.

В конце января 1831 года крестьянин Белозерской волости Максим Кожевников пошел в лес поискать смолья. С ним пошли ещё двое крестьян. По правой стороне речки Токовей они стали искать подходящих деревьев. Максим находил то пни, то валежник, не годные для выгонки смолы. Максим шел впереди товарищей. Но вот он наткнулся на вывороченное бурей дерево. Между корнями [16] он увидел нечто блестевшее на солнце, что никак не походило на искры снега. Вернее всего, это были какие-то камушки. Максим присмотрелся: к корням пристали небольшие кристаллики. Они били красивого зеленого цвета и совсем прозрачные. Максим любовался ими и не знал, стоит ли их брать. В это» время подошли к Максиму и его товарищи. Они, видимо, знали о самоцветах больше, чем знал Максим.

— Это аквамарины, — сказали они Максиму, — большую цену имеют… Рубля два каждый стоит…

Максим и товарищи порылись в корнях и насобирали каждый по горсти кристаллов.

Довольные, крестьяне отправились в Екатеринбург. Там они предложили эти камни гранильщикам. Но, видимо, и гранильщики не знали, какая ценность им попала в руки, потому что слух о красивых, темно-зелёной воды аквамаринах вскоре распространился по Екатеринбургу и дошел, наконец, через услужливых служащих до командира гранильной фабрики Коковина.

Коковин приказал доставить ему эти камушки. Увидев их, Коковин сразу понял, что перед ним изумруды.

Тотчас же было наряжено следствие, — кто купил, у кого, где продавшие…

Через несколько часов Максим Кожевников вёл партию рабочих, с Коковиным во главе, к месту находки. [17]

О том, что случилось с Максимом позже, достоверных сведений нет. Одни уверяют, что Максима наградили рублём, другие, — что Максим, после этого закаялся искать камушки.

Зато доподлинно известно, что Коковину находка пришлась по душе.

В «Географическом и статистическом словаре Пермской губернии» (изд. 1873 г.) Н. Чупин рассказывает, что Коковин с рабочими «несколькими шурфами тут дошли до слюдяного сланца, содержащего изумруды, и нашли несколько довольно хороших кристаллов. Огранив один из них для опыта на фабрике, Коковин отправил его в Петербург, в императорский кабинет. Столичные ювелиры подтвердили, что это изумруд».

С тех пор на месте находки были учреждены изумрудные копи, а в Петербург время от времени посылались партии изумруда.

Как известно, в конце концов, Коковин, кравший лучшие кристаллы и сбывавший их за границу, был отдан под суд и умер в тюрьме.

С 1837 года добыча кристаллов на копях сокращается, и в 1852 году её прекращают за невыгодностью. Лет через 10 её пробуют возобновить, но горному начальству кажется это напрасным трудом.

Новый командир Фабрики инженер-подполковник Миклашевский в 1862 году писал об изумрудных копях: [18]

«Две дороги ведут из Екатеринбурга к изумрудным копям: одна через Березовский и Пышминский завод, другая по Сибирской дороге на деревню Белоярскую и в сторону. Всё пространство, начиная от Пышминского завода до изумрудных приисков — 40 верст — покрыто сплошным лесом, рядом небольших ключей, горных речек и, главное, болотами, которые не просыхают в самые жаркие летние дни. Оттого переезд этого пространства, даже в лучшее время года, чрезвычайно труден, а во время летних дождей возможен только верхом. Кроме того, по случаю часто свирепствующих ветров в этой местности, проезжая тропа совершенно заваливается деревьями, и много стоит трудов, чтобы расчистить её после бури.

Дорога из Белоярской деревни была довольно доступна в прежнее время, когда работы на изумрудных приисках велись в больших размерах, но теперь мосты и гати, устроенные прежде через болота, сгнили или снесены весенней водой, и поэтому дорога эта сделалась совершенно непроходимой. Возобновление же её потребовало бы больших затрат…»

Так хоронил по первому разряду добычу изумрудов инженер-подполковник Миклашевский, новый директор гранильной фабрики. Похороны эти устраивались с единственной целью: передать копи иностранному капиталу.

И, действительно, копи перешли к французам. [19]

Французы ввели на копях режим, сравнительно с которым крепостной режим казался раем.

Находка месторождений изумрудов сильно подвинула на Урале вперёд искусство огранки самоцветов.

V

Ваганов, Зверев, Семенин, Краснояров… Только десяток имён знаем мы тех, кто искали и находили драгоценные камни.

Но за 200 лет существования на Урале горного промысла добыты тысячи тонн самоцветов и поделочных камней.

Академик Ферсман написал солидные томы об уральских камнях, но и он ещё не исчерпал всего материала, но и он не рассказал ещё о всех, самоцветах, которые нашёл человек на Урале.

Неужели же десятком имён исчерпывается список тех, кто искал и находил на Урале самоцветы?

Нет. Конечно, нет. Но имена этих людей забыты, утеряны. От них остались нам лишь туманные воспоминания потомков, названия шахт и ям, да первобытные орудия добычи — деревянные палки, деревянные совочки, деревянные клинья…

Издавна на Урале выработался такой тип горного разведчика: летом он крестьянствовал, а зимой горничал.

Крестьянствовал он обычно в одиночку. А горничал артелью. Соберутся трое-четверо и идут в лес, в горы, в болота. Роют там шахты, ямы. [20]

Недалеко от Свердловска есть гора Поцелуиха. Свое странное название она получила вот почему. Пришла к горе артель горщиков. Стали рыть землю. Видят: идёт жила. Старики рады. Деревянной колотушкой вгоняют они в землю деревянные клинья. Откалывают горную породу. Деревянными совочками выгребают. Работают день. Два. Неделю. Медленно подвигается дело. Но жила лежит путеводной нитью. Старики не теряют ее. А работать становится трудней: порода чем дальше, тем крепче. Стараются старики. Не один уже деревянный клин растрепался в мочалу. Нажимают старики. Вот, наконец, появляются уже «щётки» — так называют горщики и теперь небольшие друзы самоцветов. Значит, сейчас дойдут до гнезда. А порода крепчает с каждым вершком. Уже устали старики менять клинья. Только поставят один, ударят по нем, а он покряхтит, покряхтит да и сломится. Не лезет в породу. А опытный глаз стариков, между тем, уже видит, что залежи самоцвета буквально в одном вершке. Старики отбросили клинья. Хворосту натаскали. Костер разожгли, греют камень. Накаляют его. Потом холодной водой заливают, чтобы лопался. Ничего не выходит. Крепка порода. Даже огню не поддается. Сколько старики ни мучились, так и не смогли добраться. Вот уже подлинно: видит око, да зуб неймет! Так и ушли. Увидели, поцеловали да и ушли с чем пришли. Оттого-то гора и называется «Поцелуиха». [21]

Вот так работали безвестные горщики, имена которых забыты. На камень шли с деревянными орудиями. Боясь железной кайлой поранить гнездо самоцветов, безвестные горщики, щадя самоцветы, не щадили себя, своих сил.

«Херувим», «Чугунное брюхо», «Конское копыто» и десятки других шахт и ям оставили нам в наследство эти замечательные люди.

Зверев… Знаменитый горщик.

Данило Зверев. Он уже выбывает из строя. Разбитый параличом, он лежит на постели. Трудно ему шелохнуться. Не слушаются руки, ноги. Тяжело ворочается язык. Помутнели глаза. Те самые острые глаза, которые умели видеть почти невидимую в земле ниточку, лежащую среди породы, то, что называется ни языке горщиков — «жила».

Он уже не может рассказать о том, что было. Он смотрит на пришедших его навестить и лепечет одно слово — с долгими, томительными перерывами: — Зна-а-акомая-я-ль…

А сколько он мог бы рассказать интересных историй, оказаний, легенд!