Бесплатный фрагмент - Савва и Борис

От автора: Любое сходство с реальными людьми, названиями и событиями является случайным.

Пролог

6556 лето от сотворения мира/1048 год от Рождества Христова/

Сегодня Игнатцу не клевало. Дед Гарай захотел ушицы и отправил его с раннего утра за свежей рыбкой. Мальчишке удить нравилось. Особенно бойких и хитрых хариусов. Просьбу деда он воспринял с радостью и, доев кашу, тут же поспешил на реку к его любимым перекатам. Однако в этот раз рыба не обращала на него никакого внимания. Чего он только не пробовал: и пригибался, чтобы его хариусы не видела, и наживки менял, и словинки-заговоры бабкины шептал. А теперь вот и вовсе в реку забрел, чтобы подальше уду забрасывать. Но хариусы клевать отказывались — ни единой поклевки. На дворе хотя и была середина лета, вода в перекате была все одно прохладная, и босые ноги мальчишки стали мерзнуть. Не выпуская удилище из рук, он залез на выступающий над водой валун. От нагретого на солнце камня ноги понемногу согрелись и настроение у Игнатца немного улучшилось.

Он подтянул к себе уду и с удивлением обнаружил, что наживки на ней нет. Невесть откуда взявшийся жирный овод, пристроившийся на мокрой рубахе, был им успешно пойман и ловко насажен на тонкий крючок. Уды он делал из тальника. Вырезал развилки куста и обрабатывал их так, чтобы получались заостренные крючки. Рыба с такой снасти частенько срывалась, но все одно без улова домой Игнатец никогда не возвращался.

Но и заброшенный в небольшую струю овод, ничем не привлек жирных равнодушных хариусов. Игнатец видел их в прозрачной реке. Толстые с огромными плавниками-парусами они прекрасно видели проплывающую рядом с ними насадку, но оставались безразличными к ней. И даже, когда уда плыла ему прямо в рот, тот игнорировал ее и отходил в сторону. Игнатец уже хотел выбираться на берег, как вдруг кто-то ухватился за другой конец лесы и сильно потянул ее в сторону. Мальчишка вздрогнул от неожиданности и, не удержав равновесие, свалился в воду и выпустил из руку удочку.

Когда он вынырнул из нее, то удилище уже было довольно далеко. Игнатец попытался его догнать, но быстрое течение подхватило березовый прут и увлекло за собой вниз по реке. Уды и прута Игнатцу было не жалко. Пусть бы себе плыло. А вот за потерянную жилку от деда обязательно достанется. Тот только вчера сплел ему новую нитку из конских волос, и вернуться домой без нее Игнатец не мог. Старый Гарай вместо вольной деревенской жизни вмиг отправит его до следующей седмицы на самую дальнюю пожню. А там радости немного. От надоедливых комаров, вездесущей мошки и прилипшего к потному телу колючего сена удовольствия мало. К тому же поиграть в битки или лапту там не с кем. С братьями, которые его в два раза старше, разве рюхи погоняешь.

Выбравшись из воды, Игнатец рванул было за уплывающим древком, но острые прибрежные камни быстро остудили его пыл. Пожалев, что не надел лапти, он насколько мог быстро заковылял вдоль берега. Погоня продолжалась недолго. Чуть ниже по течению река делала поворот, образовывая в излучине небольшой водоворот. В него и угодила удочка. Ее закрутило в омуте и стало медленно прибивать к берегу. Игнатец хорошо все рассчитал, и когда древко оказалось совсем рядом, забежал в воду и схватил прут.

— Потерял чего? — услышал он незнакомый голос и от неожиданности чуть снова не выронил удочку.

— Я? Я… это…, — пробормотал Игнатец, не зная толи в реке стоять, толи к берегу идти.

Он пытался разглядеть стоявшего на берегу человека, но слепящее из-за спины пришельца солнце сводило все его попытки на нет.

— Не здешний я. С миром иду к вам и с вестями важными, — произнес тот. — Испужался что ли меня?

— Не…, — протянул Игнатец, приходя в себя от неожиданной встречи.

Он прикрыл глаза рукой и только тогда смог хоть немного рассмотреть незнакомца. Судя по усталому выражению лица, путь тот проделал не малый. Да и потрепанная одежонка свидетельствовала о том же.

— Моё имя Окат. Окат Брод. Я — вестник от княже Тоемского Пуксы новости и указы разношу среди тоймичей, — произнес он и протянул мальчишке руку.

— Игнатец, — ответил мальчишка, выходя из воды.

Руку в ответ он не подал, памятуя наказ деда: «Руки и ноги в незнакомые места не ставь, а нос в чужой дом не суй».

— А в чьих людях проживаешь? Сколько зим тебе?

— Тоймичи мы. На этой реке живу десять зим, — настороженно ответил Игнатец.

— Что тоймичи, то я знаю, — сказал Окат и убрал отвергнутую в пожатии руку.

— А раз знаешь, чего спрашиваешь? — огрызнулся Игнатец.

— Ишь, какой ты не приветливый. В первый раз по вашей реке иду, от того и интересуюсь. Далеко ли ваше печище-селение и сколько душ в вашем печище живет?

— До него, — протянул мальчишка. — По берегу дальше в два раза, чем напрямик. А душ не знаю. А хозяйских изб, что у нас с тобой пальцев на руках и ногах. Много.

— А старейшина… глава вашего племени сейчас там?

Игнатец напрягся, не понимая, зачем незнакомцу потребовался его дед, но виду не подал, а лишь нахмурился и отступил от чужака. Не зла ли желает пришелец его деду: вон как пристал с расспросами.

— Там…, наверное, — осторожно ответил Игнатец.

— Покажешь короткий путь? Или все берегом идти?

Мальчишка хмыкнул и пожал плечами.

— Чего не показывать? Вон туда иди, — указал Игнатец в сторону леса. — Как озеро обогнешь, так дорожка на две разделиться. Ты иди по той, которая в угор пойдет. Там избушку увидишь. В ней наш сторожевик Курень живет. Он проведет по печищу к старейшине, — протараторил он.

— А у самого нет желания меня проводить? — спросил Окат.

Морщины на его лице чуть распрямились, и Игнатец заметил, что тот улыбается.

— Мне еще рыбы поймать нужно, — слукавил он.

— Ну, как знаешь.

Незнакомец подошел к реке и, зачерпнув пригоршню воды, выпил все разом. Потом умыл лицо, поправил на плече суму и отправился к указанной Игнатцем тропинке. Когда он скрылся за ближайшими деревьями, мальчишка смотал жилку на удилище и рванул в деревню дорогой, что шла вдоль берега реки. Не понравился ему пришелец. «И дедом зачем-то интересовался, — размышлял он на бегу. — Вдруг чего плохое замышляет, а я ему еще и дорогу указал короткую. Успею упредить. Путник устал, а я бегом. Хотя и вокруг, все одно раньше к деду успею. Скажу, что из-за него и рыбы не успел наловить. Тогда он точно не заругает и похвалит за то, что предупредил об этом Окате».

Две версты, что отделяли его от селения, он пробежал на одном духу. Не сбавляя ходу, вбежал на угор, проскочил мимо святого камня «Качима», и, обогнув соседские избы, оказался у своего дома.

— Откуда несешься, как угорелый? — окликнула его сидевшая на крыльце старуха.

— Ба…, где дед? — задыхаясь от бега, спросил Игнатец.

Бабка приложила руку ко лбу, будто пыталась получше разглядеть внука.

— С рады вернулся недавно…

— Так топере-то где?

— Ушел.

— К-куда! — пытаясь отдышаться, допытывался Игнатец.

— К сторожевику, к Куреню и ушел. А ты чего такой чумной? Случилось чего? Рыбы-то деду наловил или все с дружками пробродил?

Мальчишка хотел было что-то ответить бабке, но сдержался. Он приставил удочку к стене дома и пустился бежать к Куреню. Деда он заметил еще издали. Тот стоял у избы сельского сторожевика и о чем-то с ним говорил. «Успел! — подумал Игнатец и сбавил бег». В этот момент на другом конце дороги возникла уже знакомая ему фигура путника. Дед с Куренем тоже заметили пришлого мужика, и пошли ему навстречу. «Не успел, — чертыхнулся про себя Игнатец». Он еще какое-то время постоял в нерешительности и, заметив, как дед здоровается с Окатом за руку, повернул обратно к дому.

Дойдя до святого камня, склонил голову и тихонько зашептал:

— Прости меня, камень «Качим», что я бежал мимо и на тебя внимания не обратил. Торопился очень. Хотел деду помочь, а все одно опоздал. Не серчай на меня.

Игнатец погладил камень и пошел к дому. Дойдя до него, присел на крыльце рядом с бабкой Курьей.

— Ба, меня камень наказал. Я очень торопился и его не заметил. Пробежал мимо. Потому и не успел деду о незнакомце сказать. Камень долго будет на меня злиться?

Бабка погладила внука по голове и притянула к себе.

— Он уже тебя простил, раз ты о том мне говоришь.

— Ба, а почему у тебя такие некрасивые пальцы? — снова спросил Игнатец. — Сухие, костлявые.

— Ужо, внучок, доживешь до моих-то годов, так поймешь, — ответила та.

— Скорее бы понять.

— Не торопись, Игнатец. Зимы и лета сами побегут быстро, как сани и волокуши за конем. И чем дольше жить будешь, тем быстрее.

Мальчишка не понял, что сказала бабка, но все одно кивнул головой. Дед учил, что переспрашивать у старших плохо. Нужно слушать, что говорят, чтобы не спрашивать снова. Вот Игнатец и кивал головой. И когда понимал, что ему говорят, и когда не очень.

— Ба, а почему тятина слуда есть, а матушкиной нет?

— Не угомонишься ты никак со своими расспросами. Деду бы лучше помог. Все лучше, чем лясы точить со мной.

— Ну, ба! Почему? Скажи и я потом сразу к деду побегу!

Бабка недоверчиво посмотрела на внука.

— вот чудак ты, Игнатец. Место тамошнее не тятиной слудой зовется, а Тать слудой. Знаешь, кто такой тать?

— А-а-а, — протянул Игнатец, потом заморгал глазами и посмотрел на бабку. — Вор? А почему? Она, что таится от кого?

— Таится, таится, — передразнила Курья внука. — Много тайн она скрывает. Когда доведется тебе там быть, ты постой в тишине рядом с ней и послушай, как она с ветром лесным разговаривает, может и поймешь чего. Коли нет, то, значит еще пожить тебе нужно, да ума набраться.

— Понятно… и не понятно тоже…

— Чудно было бы, коли, все понятно было бы, — проворчала бабка.

— Ба, а почему святой камень, что на угоре лежит, «Качимом» зовут? — не унимался Игнатец.

Курья хотела было прикрикнуть на мальчонку, но промолчала. Она снова погладила надоедливого внука по черным густым волосам и едва заметно улыбнулась.

— В честь нашего бога Качима. Потому, как в нем его дух земли и добра живет. На нем его божий знак высечен.

— Травинка? Ага, видел. Такая, как у нас у реки растет.

— Да. Траву ту Качимом зовут… или Качемом? Не знаю, как правильно. Кто как зовет.

— А кто высек?

— То дело давнее. Кто его знает. Дед твой говаривал, что это сделали тоймичи, когда до нашей реки добрались. Нигде такой травы они не видели. Только в тех местах она росла, где они жили раньше и откуда сюда пришли. Долго они по земле нашей ходили, пока тут ее не увидели. То был знак от нашего бога, чтобы селиться здесь. Тогда и высекли на камне цветок в благодарность богу. С тех пор камень Качимом величают, а нас стали качимянами звать.

Игнатец хотел еще что-то спросить, но заметив возвращающегося деда, промолчал. Подойдя к ним, Гарай сказал:

— Беги, Игнатец, по всем избам нашего печища. Скажи всем, кого увидишь, чтобы к закату собрались на Току у святого камня. Родителя с маткой и девками с гумна не забудь позвать.

— Что случилось? — всполошилась бабка Курья.

— Не до того сейчас, — задумчиво проговорил Гарай. — После все узнаешь. Лучше сходи к Высокому полю. Скажи всем, кто там будет, чтобы домой шли, а до заката на Ток приходили.

Когда старуха с внуком ушли, он прошел в избу. Скользнув глазами по закопченным стенам, дед остановил взгляд на стоявшем в углу берестяном сундуке. Словно в почтении склонил перед ним голову и прошептал знакомые только ему слова. После этого Гарай прошел к сундуку и достал четыре разноцветных камня размером с куриное яйцо и с круглыми отверстиями посредине. Оттуда же извлек глиняную миску с жиром и толстым фитилем. Последним он достал кожаный ремешок с волчьими клыками и надел его на шею.

Камни дед разложил на столе. Там же поставил и миску. Прошло некоторое время, прежде чем фитиль в посудине заиграл широким коптящим пламенем. Гарай поочередно дотронулся до всех камней и, прикрыв глаза, зашептал:

— Да поможет нам дух солнца. Да окажет милость нам дух огня. Да не прогневается и защитит нас дух воды. Да, спасет нас от болезней и хвори дух ветра. Солнце, огонь, вода и ветер помогите нам от демонов спастись. Небесные силы благоволите! Да спасет нас бог земли и добра — Качим! Убережет своей силой каменной от иноземцев.

Солнце еще не коснулось верхушек леса, а на Току собралось почти все качимяне. Разве что немощные да младенцы не отсутствовали на главной площади печища. Женщины стояли отдельно и тихо переговаривались меж собой. Мужчины наоборот слишком громко обсуждали причину нынешнего собрания, сгрудившись у святого камня. Чуть в стороне сбилась в стайку ватага ребятишек. Они собрались вокруг Игнатца, который очень эмоционально и не без прикрас рассказывал о своей встрече с незнакомцем.

В этот момент за высокой грядой холмов, что конской гривой высились на другой стороне реки, послышались глухие раскаты грома. Толпа смолкла. Женщины прижались друг к другу. Мужики напряглись, вздымая глаза к небу. И только ребятня почти никак не отреагировала на небесный гнев. Разве что умолк Игнатец, пытаясь заглянуть за поросшие лесом холмы.

Гром повторился. Теперь небесные силы громыхали уже совсем рядом. Толпа зароптала. И в тот самый миг к Току подошел старейшина и главный жрец печища Гарай. Сразу стало тихо. Он прошел в середину площади и, остановившись у святого камня, поднял к небу руки. Невесть откуда взявшаяся маленькая тучка прикрыла присевшее над лесом солнце. Люди заволновались и сбились в кучу.

— Качимяне! — негромко произнес Гарай. — Беда пришла на наши земли, откуда не ждали. Сказывают, что в далеких краях новгородских люди предали своих богов. Отреклись от веры предков своих. Поклонились они чужому идолу. А нынче поставили ему и новое капище с куполами высокими. И на горе нам мало тому богу стало своих земель: велит идти и забирать наши земли. Грозит и нас заставить предать веру нашу. Отказаться от того, чем жили предки наши, и забыть нашего Бога Качима и его священных духов.

Он медленно опустил руки и обвел всех взглядом. Женщины от страха дружно прикрыли рот руками. Мужики от гнева сжали кулаки. И только ребятня стояла с открытыми от новостей ртами.

— Лучше нам померети, нежели остаться тут на поругание, — взвизгнула стоявшая ближе всех к Гараю старуха.

— Вечно ты, Мырка, торопишься со своим языком и страх нагоняешь, — оборвал ее старейшина.

— А что духи, Гарай, говорят? — уже спокойно спросила она. — Что им велит бог.

В этот момент солнце выглянуло из-за тучи. Оно заметно покраснело перед закатом, что не осталось незамеченным собравшимся людом. Старейшина вскинул руки и крикнул:

— Вот его ответ! — он указал на яркое, но уже не слепящее солнце. — Окат! Встань рядом со мной. Скажи людям весть!

От толпы отделился знакомый Игнатцу путник и подошел к деду Гараю.

— Я, Окат Брод — вестник с Гледенского берега. От главного жреца княже Тоемского Пуксы новости и указы разношу среди тоймичей. Принес вам весть от него. Неспокойные времена настают в нашей Полуночной стране. Дошли до нас сведения из того городка Новгород, что живущие там дикие люди новую веру приняли. А теперь хотят с ней идти на наши земли. Хотят идти к нам за нашими векшами и соболями. Беда еще в том, что воинов там столько, сколько деревьев вокруг вас.

Будут жечь они наши леса под свои пашни и селиться на наших землях. Раньше они ходили торговать к нам и вера наша им не мешала. Теперь они захотят, чтобы и мы их оберег иноземный целовали! Иноверцы придут с ним. Свергнут и столкнут в реки чистые и озера глубокие наших каменных идолов. Говорит наш княже Пукса: «Сберегите семьи свои и память о предках ваших. А как сберечь, решите сами».

Вестник замолчал и встал позади Гарая. Тот молча обвел притихших людей взглядом.

— Чего скажешь, Гарай? — снова подала голос бабка Мырка. — Не забоимся супостатов?

Гарай исподлобья глянул на нее и заговорил:

— Качимяне, княже Пукса велит сберечь семьи наши. А как их сохранить, коли супостатов будто комарья в лесу. Погибнем сами и детей своих погубим, коли останемся и воевать с ними надумаем. Уходить нужно. Места в лесах глухих всем хватит.

Он вскинул руки к небу, но громовых раскатов не последовало.

— Вот и бог небесный в согласии и молчит, — продолжил он говорить. — Уйдем на Выю реку. Там места много, и не дойдет туда вражья нога.

— А может, на Пинегу в Кергу, где наши братья живут? — подал голос сторожевик Курень. — Туда иноземцы большим числом не дойдут. А коли придут, то будем с ними тогда воевать за ту землю.

— А может сразу к пермякам или за Каменный Пояс! — подал голос щупленький мужичок.

— На Выю идти надо, — вторил ему другой.

— На Выю! — закричали из толпы.

— К Дышащему морю!

— В Кергу!

Толпа гудела, обсуждая сказанное главным жрецом. Солнце еще больше потускнело и наполовину скрылось за горизонтом. Наконец все смолкли.

— Твое решение, старейшина, примем. Скажи, что нам делать? — проговорил Курень.

Гарай дотронулся до святого камня и провел ладонью по нацарапанному на нем цветку.

— Он останется здесь вместо нас, — произнес он. — Все избы и строения сжечь, а пепел по ветру пустить, чтобы ничего не досталось иноверцам. На месте нашего печища деревья посадить, чтобы нюх на нас супостат тут потерял. Идем на Выю. По пути на Тойме реке у Татиной слуды дорогие вещи похороним. Богатства этой земле принадлежат, потому уносить их с собой отсюда нельзя. Останки предков из покойных изб заберем с собой, потому как некому тут о них будет заботиться. Лихолетье пройдет все одно когда-нибудь. Придут сюда другие люди. И если возродится у нашего камня Качима жизнь, то не так важно, кто это будет. У доброго камня злые люди не поселяться.

Глава первая

6886 лето от сотворения мира/1378 год от Рождества Христова/

Самая настоящая зима вернулась в Великий Новгород посреди ночи. Аккурат между канувшим в лету последним зимним месяцем и стоявшим на пороге первым весенним днем. Соскучился по теплу городской и посадский люд. Уж и Громница давно прошла, а Леля все никак не окрепнет и не вступит хозяйкой на землю. Все ждет, когда в Комоедицу Морена сама уйдет. Ждал с нетерпением весны и любви народ. Думал, надеялся, что раз февраль ушел, то с ним и все невзгоды позади. Никто не верил, что вернется зимушка. Да и с чего бы ей взяться в канун Новолетия, когда сегодня ни ветра и тем более снега нет и по всему не должно быть и в помине.

Внутри нет-нет, да и зародится у кого-то сомнение, что Морена еще напомнит о себе. Еще повоюет зима за свои права и облизнет их своим ледяным языком. Но верить этому не желали. Помнили, помнили, а все одно думали о том, чего больше всего хотелось. Уж больно суровыми выдались последние месяцы. А потому весеннего солнышка и тепла желали все: и богатые, и черные люди, и холопы. И застоявшаяся в хлевах скотина, и залежавшееся в норах зверье и всякая другая живность, что притаилась и замерла после лютой стужи, тоже от обогрева не отказались бы.

С наступлением темноты огневые холопы святой Софии как обычно в снежное время зажгли осветительные костры. Безветрие на улице было полное. Нигде ветка не качнется и не слетит с тесовой крыши невесомая снежинка. Из дровяных шалашей, окруженных подтаявшими и изрядно осевшими сугробами, не встречая сопротивления, пламя быстро вырвалось наружу. Город, еще недавно казавшийся мрачным и серым, снова ожил. Кострищ на этот раз было много. Больше обычного. Все-таки Новое лето завтра. Да к тому же, и последний день седмицы. Или неделя, как зовут его старики. Или воскресенье, как называет его ученая молодежь.

Дровяные фонари загорелись в Детинце, на главных уличных перекрестках и по обе стороны от Великого моста. Ну и, конечно же, на торговой площади зажглось их тоже немало. Праздник наступил. Прошло немного времени, и у Торга собралась внушительная толпа народу. Будто и не было хоть и привычного, но такого тяжелого трудового дня. Все в приподнятом настроении Что-то обсуждали, смеялись и балагурили. Тут же резвилась в редкий случай предоставленная сама себе и местная ребятня. Играли детишки в снежки. Благо подтаявшего снега кругом было в изобилии.

Мальчишки нет-нет, да и завозятся промеж собой на потеху подружкам. Парни, что постарше, мерялись силой и удалью на глазах смешливых девчат. Ближе к часовне Параскевы Пятницы те, кто посноровистее и изворотливее, в лапту играют. Гоняют на потеху публике деревянными битами войлочные мячи. Тут места для трусов и увальней нет. Бьют, бегают, и каждая играющая сторона уверена в своей победе. Чуть в сторонке у стен Бориса и Глеба мужики, кто хладнокровнее и поухватистее городки битами сбивают. Да не просто деревяшки разбивают, а так, чтобы еще и сопернику досадить. Стараются ударить, чтобы кругляши как можно дальше под угор к Волхову улетали. А пока противная сторона у реки их собирает, со смеху потешаются над ними.

А на самом Торгу в такой день никто никаких речей с высокой вечевой Степени не произносил. Да и вообще из боярского роду в это время, как правило, никого не было. Разве что сынки их вместе с остальной ребятней повозиться да побалагурить придут. Отдыхает народ от хозяйского пригляда. Поговорит и обсудит, как угодно душе, не боясь, что его услышит боярское ухо.

Другое дело следующий день. Придет зимобор и по давней традиции в первый весенний день горожане соберутся у Ярослава дворища. Сойдутся не по воле чье-то, а по своему желанию. Придут, чтобы послушать праздничную речь степенного посадника. Великого князя Дмитрия Донского с ярлыком от великого хана Золотой Орды не будет. Да не велика для Новгородца в том беда. Ордынский выход уплачен, а остальное, что нужно, сами решат и примут. Колокола Софийского собора и Никольского храма на Ярославовом дворище разорвут тишину на обоих берегах Волхова и известят о наступлении новолетия. Если повезет и здоровье Архиепископа не подведет, то и его выступление услышит каждый, кто придет к Торгу.

Не часто простому люду доводится видеть и слышать своего Владыку. И на Степень Торговой стороны его Преосвященство взбирался и вовсе только в этот день. А потому народу к тому часу там соберется много. Помимо бояр и купцов будут на Торге и охочие люди. Придут туда люди черные и житьи. С разрешения хозяев своих постоят в сторонке холопы. Вместе с православными подтянутся и инородцы. И хотя во всем они равны, не всем им по нраву были здешние порядки и не все Новгородскую Правду приняли. Относились к ней как неизбежной данности. А на лицах татар, корел, ижорцов, вепсов и многих других малолюдцев в такие минуты проступало и непонимание, и почтение, и зависть одновременно.

Ну, а сегодня горожане на площади долго не пробудут. Прогорят первые костры и взрослое население разойдутся по домам. Хоть и последний день седмицы подступил, дел и забот меньше не станет. Ребятня вездесущая на площади же останется. Но и тоже ненадолго. Огневые подкинут сушняка, и пламя возьмется снова. А когда прогорит, то и молодежь потянется по своим дворам. Следующие топки будут освещать город лишь для припозднившихся гостей или недавно освободившемуся от труда люду. Часам к четырем ночи и они догорят. Огневые присыплют снежком головешки, и город окончательно погрузится в сон.

Вот завтра, когда неделя закончится, соберутся все с домочадцами кто за дубовым столом, кто у липовой столешницы. Хозяйки заставят их тем, чем богаты, что в закромах и погребах припасено. Не без удовольствия отведают те, кто постарше годами бражки из ячменного солода или медовухи забористой. У тех, кто побогаче ставленая медовуха на такой случай имеется, а другие и вареной настойкой обойдутся. Благо прошлый год для бортников был удачным. Медовых сот и патоки они запасли с лихвой. И всяк, кто желал, могли купить или выменять ее у торгашей. А младшие в этот день наедятся досыта, что есть из сладкого. Наверняка родители побалуют своих чад пирогами с ягодой и пряниками все из того же меда пчелиного. Встретят новолетие застольем праздничным. Пожелают здоровья Владыке своему и друг дружке. На том и день тот закончится.

Солнце зашло, и почти сразу с первого часа ночи яркие звезды вместе с ленивой луной появились над городом и рассыпались по безоблачному небу. Старики, глядя на беспечно дремлющих собак, и сами в этот день легли спать уверенные, что такая погода простоит денек-другой. Кости накануне не ломило, спина не ныла — по всему выходило, что в первую весеннюю ночь будет спаться крепко и не тревожно. Завтра будет новый день. И хорошо, что он начнется с приятного яркого солнышка.

А ненастье подкралось незаметно. Неожиданно подступила к стенам новгородским непогода. В самый что ни на есть сон. Ночные костры, еще недавно освещавшие вместе с луной городские концы, давно прогорели и потухли. Софийские кресты вместе с куполами скрылись толи в ночной темноте, толи в незнамо откуда взявшихся на небе тучах. Стало еще тише. Где-то на Славенском конце залаяла не дремлющая собака. Ее услышала за рекой в Людином другая и тоже негромко тявкнула. И снова город растворился в наступившей тишине.

Сначала осторожно, словно крадучись, легким дуновением метелица неспешной поземкой бесшумно перевалила через стены окольного города, что у Княжеского зверинца и сразу же уткнулась в большую усадьбу. Слегка присыпав снежком огороженные высоким тыном владения, она, неспешно осматривая каждый закуток, потянулась по узким улочкам Неревского конца. Не встретив на пути серьезных препятствий, незваная гостья почувствовала свободу и по-хозяйски кинулась в сторону Загородской стороны, на ходу превращаясь из метелицы-скромницы в настоящую пургу.

Оставляя после себя белые морозные переметы, она с громким воем закружилась вокруг погрузившихся во мрак домов и церквей. Света в окнах не было. В этом конце было много боярских теремов. Пользовался Неревский хорошей славой у них. Большой спрос был на эти земли. Впрочем, все они стояли в большей части вдоль Великой улицы вплоть до самого Детинца. Хозяева города уже давно погасили огни в шандалах и вместе со своими домочадцами во сне дожидались прихода нового дня. Свечи из пчелиного воска были дорогим удовольствием, позволительным только для состоятельных горожан. Но те не хуже других знали цену деньгам и без особой надобности их не жгли. А вот севернее их проживало немало черных людей, которым засиживаться до поздна было никак нельзя. С рассветом кузнецам и плотникам, кожевникам и ювелирам, всем на работу собираться.

Не забыла ночная гостья заглянуть и в дымники и трубы. Правда, деревянные волока, а тем более каменные трубы встречались не часто, но те, что попадались ей на пути, законопачены снегом были прилично. Жил простой люд в курных избах, а дым выпускал, кто как придумает. Лишь у тех, что побогаче печной дым уходил через осиновый или другой лиственный дымник на тесовой крыше. Каменные же дымоходы и вовсе могли позволить себе лишь состоятельные граждане.

На Загородском печные трубы стали попадаться все чаще и работы у полуночницы изрядно прибавилось. Наконец, когда все здешние постройки были продуты и присыпаны, метель притихла. Толи переводя дух и набираясь сил, толи не зная, что ей делать дальше, она закружилась вокруг церкви Михаила Архангела, что на Прусской улице. Но легкое оцепенение было недолгим и вскоре прошло. Она быстро миновала ухоженные и несколько вычурные дома Загородском конца. Житьи люди, что в большинстве своем проживали здесь, в это время суток ничем не отличались от других жителей этого конца. А стеклянные окна их богатых домов сейчас выглядели так же, как слюдяные или затянутые бычьим пузырем окольницы: все было черно. Дворы в два десятка саженей в одну сторону выглядели безлюдными и безжизненными. Только днем они были самыми дорогими новгородскими усадьбами, а ночью мало чем отличались от изб городской бедноты. По крайней мере, перед метелицей все они были равны.

Снежная королева оставила в покое центр Софийской стороны и принялась одевать в морозные наряды избы южного Людиного конца. Убедившись, что ворота на Псков и Поозерье закрыты, она отвернула на восток. Перемахнуть через глубокий ручей ей не составило труда. Но тут дорогу гостье преградил вековой Детинец. Его высокие стены встретили ее неприветливо. Лишь там, где пустые клети и бревенчатую ограду еще не успели заменить каменными стенами, метель смогла пробраться внутрь Кремля. Первым на пути попался Владычный двор. Разукрасив основателя Детинца, метель развесила снежные кудри на Святой Софии и прогулялась по оттаявшей кое-где деревянной мостовой соборной площади.

Места в Кремле ей показалось мало. Припорошив оставшиеся строения, она выскользнула наружу и понеслась вдоль его крепостной стены. Метелица попыталась было накрыть и их своим заиндевевшим одеялом, но каменный Кремль оказался ей не по зубам. Снег никак не хотел держаться на его отвесных стенах. Белое веретено снова закружилось в ночном танце и, поднимая вокруг себя снежные вихри, двинулось дальше. В суете оно обхватило стены-хранители белесыми руками, и, обогнув его, расплылось по притаившемуся подо льдом Волхову.

Ну а тут зимней егозе было уж самое раздолье. Хоть вместе с полуночником отправляйся, хоть на юг стели свою мутную поволоку. Но ночной хозяйке этого показалось мало. Погуляв по Софийскому берегу, она, не ступая на Великий мост через Волхов, вбежала по другому берегу на Торговую площадь. Разметав по нему свои снежные подарки и желая досадить не ждавшему ее люду, метелица вернулась к реке. Она со свистом пронеслась обратно по мосту, превращая в сугробы стоявшие на нем базарные прилавки. Но и на этом полуночница не успокоилась и с высоты переправы, будто низвержение виновного преступника, полетело вниз все, что оказалось ей под силу столкнуть.

Добежав до края, снежная круговерть ненадолго спряталась под мостом, а потом как ни в чем не бывало, вернулась на берег Торговой стороны. Тут она долго тоже не задержалось. Ненастье рассыпалось, разбрелось по мелким улочкам Славенского конца. Здесь в исходящем от окон свете ночную гостью кое-где уже можно было рассмотреть. Было видно, что горели свечи в церквях у Торга. Не спали в усадьбах, что расположились по обе стороны от Виткова переулка. По всей видимости, у проживавших здесь знатных бояр были серьезные причины, чтобы жечь в тяжелых многогнездовых шандалах дорогие восковые свечи.

Но ночную гостью это никак не смутило. Вероятно, восточная часть города снежной разбойнице чем-то особо не приглянулась и в отместку она высыпала на нее столько снега, сколько не принес сюда весь февраль. Не забыла она и об иноземных гостях, коих за чужую речь всех здесь немцами зовут: и что недавно в город пожаловали с кипами дорогого сукна из Фландрии, и тех, что с мешками соли из-за Варяжского моря приехали. Не со странным вкусом солью морянкой, что из Заволочья повадились привозить молодые люди. И не с промыслов бояр, что под близкой к Новгороду Русой находятся, а с далекого немецкого городка с завораживающим славянское ухо названием Любице.

Несмотря на высокий частокол и хорошую охрану Ганзейских купцов, не пожалела своего добра белокрылая метелица и на Святого Петра, покрывая им немецкую церковь и готское подворье. Потом, словно вспомнив о чем-то важном и забытом, проказница вернулась к Ярославовому дворищу, откуда шла глубокая канава к Славной улице. Уложенные в ней деревянные трубы стали очередной ее мишенью. Прошло немного времени и уже ничто не напоминало о строящемся городском водопроводе. Вскоре были тщательно занесены и все дренажные канавы, после чего городские улицы стали не только белехонькими, но и ровными, как Илмерьский лед.

Ненадолго замешкавшись, взвилась завируха над Ильина улицей, пронеслась над ней до самого конца и, уткнувшись в городскую стену, повернула обратно. Словно желая получше разглядеть церковь святого Спаса, покружила она снежным вихрем вокруг стен ее каменных. Замела, залепила метелица святой храм с фресками знатного мастера Грека. Досталось и стоящей через дорогу церкви Знамения Богородицы. Да еще как досталось. Минута, другая и не видно стало стен ее бревенчатых. Прикрыла снежными ставнями узкие глазки-окольницы и, только тут успокоилась.

Больше ей здесь делать было нечего. Перемахнув через не широкую протоку, метель устремилась в Плотницкий конец. Это была последняя городская земля, где снежная круговерть еще не навела свои порядки. Сначала небольшие приземистые избы встречались там на ее пути. Затем хозяйские дворы стали побольше, а заборы повыше. Света в окольницах и здесь не было. Народ спал. По крайней мере, на улице ни души не было видно. Собаки и те по клетям да в будках попрятались. Если кого и настигла нужда среди ночи, то к ветру никто не бегал. У каждого добротного хозяина к отхожему месту проход был из сеней. Ну а у кого нет, тем и на назем к скотине сходить не зазорно будет.

Так и не поняв, кого здесь проживает больше, богатых или бедных, уличная хозяйка домчалась-таки и до Ефимьевского монастыря. Не заметив, что самый маленький колокольчик едва держится на веревке, она с разбегу ударила в звонницу. Закрутила, завертела ее в снежных объятьях. Не удержала тонкая нить колокол. До беды было совсем рядом. Но словно почувствовала метель свою оплошность, махнула снежным крылом с такой силой, что тот полетел в самый сугроб и благодаря этому остался цел.

Тут можно было ей снова на реку выбраться и отправиться, откуда пришла. Но свернула ночная разбойница в другую сторону и пошла вдоль восточной стены. Наконец, оставив у нее свои силы, пурга ослабла, устало перевалила через вал и поплыла в новгородские дали. В городе снова стало тихо. Даже тише, чем было до метели. И если бы не снежное одеяло, коим оказался покрыт город, ничто сейчас не напоминало о том, что еще совсем недавно тут господствовала снежная буря. Абсолютная ночная тишина накрыла Новгород.

Прошла минута. Затем другая. Где-то за тыном усадьбы, что прямиком примкнула к немецкому подворью, покой притихшего города нарушил скрип открывшейся двери. И тут же на ее пороге показалась женская фигура. Затянув на голове шаль, она быстрым шагом, перепрыгивая через переметы, направилась к дому напротив. Свежевыпавший снег был мягок и совсем не скрипел в наспех надетых поршнях. Подойдя к входной двери, она ногой распахала лежащий у нее сугроб и вошла в дом. Не замечая сидевшего чуть сбоку на лавке молодого мужчину в яркой цветастой рубахе, женщина перекрестилась.

— Ну, что? — спросил тот и поднялся.

Вставая, он ненароком стянул с лавки мягкий ворсистый ковер и тот упал на пол.

— Ой! — женщина вздрогнула от неожиданности и замерла.

— Ну? — уже настойчивее спросил мужчина, заметно повышая голос.

— Разродилась, слава Богу, Маремьяна наша. Слава Богу, боярин, — повернувшись на голос, ответила та.

— Кто? — разражено спросил тот.

— Так Маремьяна, жонка ваша…

— Дура! — перебил ее хозяин. — Родился кто?

Солка, как звали молодую женщину, растерялась и заморгала глазами. На вид ей было лет двадцать пять. Невысокого роста с ни чем не примечательным девичьим смуглым лицом она уже несколько лет прислуживала жене молодого боярина. Как ни пыталась Солка, но так и не могла привыкнуть к его не по годам суровости. Наконец, сообразив, чего он от нее добивается, она уставилась куда-то поверх хозяйской головы и громко выпалила:

— Малец, слава Богу, Юрий Дмитриевич. Сын у вас младшой народился. Радость всеобщая у нас.

— Так несите с мыльни, чего думаете?

— Скоро, скоро уже! Обмывают девки. Куикка боярыню настоем отпаивает…

— А что с ней? — снова перебил ее хозяин.

— Слава Богу, справилась. Маленько покровило токо. Куикка поможет, так потом Маремьяну принесут в дом.

Боярин молча кивнул и взялся за дверь, что вела в спальню отца. С минуту постоял молча, потом повернулся и сказал:

— Ты Куикку к тяте Дмитрию Поромановичу сейчас же отправь. Есть там кому с Маремьяной обряжаться. А тятеньке что-то совсем худенько стало.

— А к дьяку? Боярыня сказывала вчера, что сразу записать нужно робеночка будет.

— Дура ты, Солка. Темень кругом. Куда пойдешь? Да и спит он. Завтра все сладим. А тятя не ровен час помрет. Ступай за Куиккой! Поняла?

Женщина быстро-быстро закивала головой, и хотела было уже уходить, но услышав стук калиточного кольца, остановилась. Наружная дверь тут же отворилась, и в сени ввалился запыхавшийся мужичок. Он был весь в снегу и с раскрасневшимся от легкого морозца лицом. Увидев боярина, мужчина стянул шапку, и устало произнес:

— Юрий Дмитриевич, доброй ночи тебе!

— Проходи, сосед! — вместо приветствия ответил хозяин дома.

— Юрий Дмитриевич, помоги ради бога! Вели Куикку вашу к моей Домине послать. Уж сколько лежит жонка и никак разродиться не может! Мои бабы суетятся возле нее да все без толку. Помоги ради бога!

Он вытер шапкой пот с лица и, заметив, что не обмел ноги от снега, попятился к выходу.

— Я сейчас, ужо охлапаюсь. Как назло снегу навалило: чуть через улицу перешел, — приговаривал сосед, глядя на прилипший к сапогам снег.

— Оставь, Исайя Василич. Снег не грязь, сама уйдет, — произнес хозяин дома.

— Так-то оно так…

— Ну, чего стоишь! Не слышала, что сказано? — обращаясь уже к Солке, прикрикнул Юрий Дмитриевич.

Женщина недоуменно посмотрела сначала на хозяина, потом перевела взгляд на соседа.

— К Фотиевым, к Исайе пусть Куикка сначала сходит! — глядя на растерявшуюся женщину, прикрикнул Юрий Дмитриевич.

Солка, не дожидаясь, что еще скажет хозяин, тут же выскочила на улицу и тихонько прикрыла за собой дверь.

— А Марьяна твоя не собирается пока? — спросил Фотиев.- Домина моя сказывала, что тоже уж где-то должна на днях разродиться.

— Уже, Исайя Василич! Вот только что Солка приходила и о том сказала! — ответил Юрий Дмитриевич. — Опять парень, — добавил он уже не без гордости.

— Это хорошо, что парень. Воин. защитник, наследник, — попытался пофилософствовать Исайя. — Имя-то придумал, али от святой Софии ждешь пожелания?

— Саввой назову. Тятя мой сказывал, что предок наш у Ижоры когда-то геройски воевал. Того тоже Саввой звали. Сказывал тятя, что коли в честь него назовем, то и наш Савва на многие лета прославится, как тот Савва при Ижоре.

— А мы, если малец родится, Борисом назовем.

— Борисом? А что так именно?

Исайя пожал плечами и ответил.

— Дорина хочет. Пойду я, пожалуй. Мало ли что.

— Да, ступай, Исайя Василич. Помоги вам Бог!

Юрий Дмитриевич дождался, когда за соседом закроется дверь и пошел к отцу.

Ближе к рассвету на улице снова поднялся ветер и пошел снег. Он стал крупнее и гуще, а ветер сильнее и порывистее. Унялась непогодь лишь к началу следующего дня, когда очапные колокола на Ярославовом дворище и в Детинце ознаменовали своим боем наступление Новолетия.

Глава вторая

6905 лето от сотворения мира/1397 год от Рождества Христова/

По всей новгородской округе от южных волостей и до Онего озера снега все еще не было. Ноябрь уж с декабрем встретились, и солнце днем высоко над лесом не поднимается, а холодов все не было и в помине. От дневного тепла и дождей грибы в лесах не переводятся. Появились сережки на тальнике. Уж который раз распустились желтыми панамками одуванчики, и зацвел багульник с ветреницей дубравной. Весна, да и только. «Толи снова капусту сеять, толи огурцы сажать, — шутил простой люд, глядя на погодные перипетии».

И лишь сегодня в Русе подморозило. Да и хорошо прихватило. К рассвету забереги в Порусье были такие, что к стоявшим на ней соймам и ушкуям мужики свободно ходили по льду. У Емецкого конца лодки стояли в нескольких саженях от берега. Хоть и не велика у них осадка, но пологий берег не позволял в этом месте подойти к нему ближе.

Построенный для этой цели вымол изрядно обветшал. Настил недавно разобрали, а новый не настелили. Не ждали сейгот по воде уже никого. Хозяин солеварен, когда последний раз приезжал соляные ванны принять, сам товар увозил. А напоследок сказал, что в следующий раз за солью уж по морозу обоз отправит. Зимой причал не нужен, потому и не торопились. Досок и плах еще не заготовили. До весны далеко и обновить время еще будет.

Узка в этом месте Порусья. Суденышки не велики размерами — в длину не больше семи сажень. Но и река не широка. Потому корма ушкуй, которые к берегу приткнутся, почти до ее середины доходит. Тесно. Для погрузки место не совсем пригодно. Особенно в сухое лето. В такие дни весь груз за Емецким болотом хранят у самого устья. Там Полисть уже много полноводнее.

Но не в том основная беда солеварен тамошних. Топит их весной каждый год. Там, где Княжий ручей в Порусью впадает, река петлю делает пока до Полистьи дойдет. Вот из-за нее и заторы случаются. Льду у ручья Войе, что впадает в реку недалеко от устья, набьется столько, что вода в Полисть через Емецкий конец идет. А с половодьем сплавляли лес по ней. Дров на варницы уходило много. Да и на постройки его шло не мало. Последние годы солепроводы деревянные прокладывали. На трубы тоже лес требовался. И застревали в извилистых поворотах Порусьи бревна. Забивали порой русло так, что весенняя вода в реке снова поднималась, доставляя рушанам много хлопот.

Убытков с того много было. Не раз бояре на вече поднимали вопрос, чтобы русло в том месте спрямить. Но время шло, Русу каждую весну топило, а дело так с места и не двигалось. А все с того, что хозяев в Русе много было. Тут и монастыри солеварни имели, и Василий Дмитриевич, князь московский казенные солеварни имел. А у бояр, что с Новгорода, да с самой Русы, тут не меньше десятка производств было.

Но самые большие промыслы держал посадник Славенского конца Юрий Петембуровец. Добрую половину, а то и больше от всех, что тут были. И с каждым годом свое присутствие тут расширял. Сам он был родом из Новгорода. Потомственный боярин, он единственный из детей, кто остался жив не тронутый бродившими по новгородской земле болезнями и не сложивший голову в многочисленных междоусобных войнах. Унаследовав нажитое за многие десятилетия родовое состояние, Юрий Дмитриевич, достойно вел боярское дело, став одним из самых авторитетных правителей не только своего Славенского конца, но и города.

А вот предок Юрия Дмитриевича Жирослав был родом из Русы. Немного сведений о нем сохранилось до нынешних дней. Родился он в бедной деревенской семье и так же как отец и все его многочисленные братья работал у хозяина на соляном промысле. Парнем Жирослав оказался трудолюбивым и что не маловажно предприимчивым. Как исхитрился деревенский парень из «черных людей» два века назад отрыть свою семейную солеварню, неизвестно. Известно, что с самого детства отличался он от своих сверстником умом и сообразительность. Видать смекнул, что соль скоро станет товаром дорогим, а прибыль от продажи значительной. Вот и нашел возможность добывать соль самостоятельно.

Дело и впрямь приносило хороший доход. Жирослав расширял производство и вскоре сколотил приличное состояние. Слух о нем быстро докатился до Новгородских властей. С их позволенья получил он от князя должность в Новгороде. В делах городских Жирослав значительно преуспел и к концу жизни получил в качестве награды высший служебный чин. Став боярином, получил кроме других привилегий по Духовной грамоте еще и земли хороший надел. Фамилии боярин тогда не имел, и звали его до поры до времени Жирославом, что из Русы. По месту, откуда родом был и где доход свой основной имел.

Вскоре из Неревского конца перебрался он поближе к Торговой площади. Усадьбой обзавелся между Ильина улицей и Славной. Немного времени прошло после его обоснования и немецкие купцы-гости, что торговать хотели с боярами тамошними, рядом с ним факторию образовали, и церковь свою возвели. Пришлось Жирославу даже главный выезд из усадьбы своей изменить и в Витков переулок сделать. Сначала свою территорию сами немцы Петергофом величали. А когда высоким тыном его обнесли, стала она больше на крепость походить, чем на городской двор. После этого территорию, что храм святого Петра окружает, все чаще Бургом стали звать. Народ новгородский за словом в карман никогда не лез. Быстро смекнули люди и связали святого Петра с Бургом, обозвав немецкую усадьбу подворьем Петербургским. Самого же Жирослава за близость к немецкому двору обозвали Петербургским.

По указу княжескому ему, как боярину, фамилию иметь надлежало. И вскоре записал его дьяк в Духовной грамоте как Жирослав Петембуровец. Толи буквы попутал невзначай и править на бересте не стал, толи на слух по своему прозвище Жирослава понимал, но с того времени фамилия у их рода такая и повелась.

Многие улицы в городе по именам проживавших там бояр названы, а те, что их усадьбу окружали, так и остались с прежними названиями. Предлагал Юрию Дмитриевичу зять Исайя Фотиев фамилию поменять на Русскую, да тот не захотел. «Мне зла от нынешней никакого нет, а по миру мы давно с ней живем. И знают нас как Петембуровцы, — ответил он на предложение Исайи».

***

Его младшему сыну Савве такая фамилия была по душе. И вроде с иноземной схожа, и в то же время какая-то своя, славянская. Улицу, что рядом с Детинцем Добрыней зовут. А все почему? Да потому как на ней посадник Людиного конца Тимофей Юрьевич Добрыня живет. А они живут на Славной, и фамилия у них славная. В Духовной Юрий Дмитриевич завещал после смерти своей присудить солеварни младшему Савве, оставив старшему Твердославу земли в Водской пятине, что у Онего озера. Других сыновей у боярина больше не было. Вернее не было в живых. Средние сыновья погибли. Мстислава не было уже пять лет. Двадцати лет от роду он по собственной воле ушел на ушкуях вместе с ватагой людей молодых по Волге. Да там и голову сложил.

Другой из них, Любомир, не много больше прожил. Двадцать два стукнуло страстному охотнику, когда и его не стало. В прошлом году, лишь только установились морозы, пошел Любомир с дружками на медведя. Несмотря на возраст, опыт был у парня в том деле хороший. Силой обладал не дюжинной. Но и как всякий охотник любил удаль свою показать и прихвастнуть был охоч. Вот и вызвался в одиночку медведицу из берлоги на рогатину взять.

Потревоженный зверь из берлоги выскочил и, сотрясая накопленным жировым горбом, на всех четырех лапах на охотников пошел. Любомир тогда знак дал другим, чтобы назад отступили, а сам вперед выступил и рогатину зверю в бок всадил. Медведь взвился на дыбы. Не удержал Любомир древко. Зверь от боли ударил лапой по рогатине и металлический наконечник на древке обломился. Охотник топор из-за пояса выхватил, но медведь в тот раз оказался сильнее и проворнее. Ударили они вместе. Зверь саданул лапой парню по лицу, а сам получил острием по голове. И тут же был свален впившимися с другой стороны рогатинами дружков Любомира. Три дня он пролежал в монастырской лечебнице под должным приглядом, но справится с травмой не смог. Уж больно серьезным оказалось ранение.

Старший Твердослав уже несколько лет жил в небольшом северном городке Орлец, что стоит на Двине реке. Новгородцы те края называли Заволочьем, потому как по одной воде туда было не попасть. Приходилось кое-где лодки тащить волоком. Местное же население земли свои, что протянулись от Онеги до Печоры, называли Поморьем. Заволочьем же считали лишь окрестности вдоль реки Емца и Вага, куда без волока и впрямь было не добраться.

Неожиданно для многих, Твердослав отказался от управления родовыми землями близ Онего и принял духовный чин. По ходатайству вече послал епископ Твердослава служить в Орлец. Направил не в наказ или испытание ему. Был в том умысел и не малый для Великого Новгорода.

Московское княжество, уже давно имело намерения расширить свои владения путем присоединения северных угодий. За счет земель, которые уже на протяжении многих лет находились под влиянием Новгорода. Однако непростые взаимоотношения с Ордой в последние годы не позволяли ей этого сделать. И когда из-за внутренних распрей ханская хватка ослабла, а выплата дани прекратилась, московский князь снова обратил свое внимание на далекое Заволочье.

На этот раз воевать с достойным противником он не планировал, надеясь использовать навыки, приобретенные во взаимоотношениях с Ордой. Обман, лицемерие и подкуп был не меньшей силой, чем меч и копье. Строительство каменных стен в Орлеце мастерами московских бояр взамен деревянных было частью плана великого князя. Новгородцам был хорошо известен своевольный характер двинского воеводы, а потому такой укрепленный пост на Двине стал вызывать у них серьезные опасения. Беспокоились они за будущее своей вотчины. Вот и послали Твердослава приглядывать за тем, что вокруг Орлеца происходит.

Город с полувековой историей стоял в удобном со всех сторон месте. Русло Двины в окружении обрывистых берегов тут делало крутой изгиб, вдобавок заметно сужаясь в своем течении. Пройти здесь без ведома хозяев крепости не представлялось возможным. До ближайших островных Колмогор было не далеко и не близко: тридцать с лишним верст. Обнесенный земляным валом и с детинцем из белого камня, он стал главным форпостом на Двинской земле, куда свозилась чудская дань. Тамошняя церковь была не велика и не располагала местом для проживания и ночлега, а потому обосновался Твердослав по уговору со старшим Петембуровцем при дворе самого двинского воеводы Ивана Никитича. Твердослав в делах ему мирских помогал, а в другое время грамоте двинян обучал и в христианскую веру язычников местных обращал.

Не нарадовался на него двинской воевода. Сведения, что от Твердослава поступали, были лаконичны, но важны. Доволен им был и архиепископ Новгородский. Обдумывал владыка о переводе Твердослава поближе к Святой Софии — в Новгородский детинец. Не последнюю роль в том сыграл и Юрий Дмитриевич, всячески способствовавший возвращению сына домой. И тот вернулся. Только возращение его было не совсем таким, каким виделось старшему Петембуровцу.

В этом году, лишь осень наступила, изрядно похудевший и обессиленный Твердослав вместе с дюжиной жителей Орлеца вернулся в Новгород. То, что он рассказал, когда немного пришел в себя, заставило посадников городских и епископа Иоанна призадуматься. Весть, которую принес Твердослав с Двинской земли, подтвердила появившиеся в городе слухи и не сулила ничего хорошего.

В начале лета московский князь подчинил себе новгородские земли вместе с городами Торжок, Вологдой, Волоком Ламским и другими. И вот теперь из рассказа Твердослава стало известно, что и Заволочье не миновало такой участи. На Орлец бояре московские со свитой и дружиной своей пришли в конце июля и, воспользовавшись предательством двинских бояр, взяли его и другие погосты без войны. Посаженый на двинские земли князь Ростовский вместе с великокняжеским боярином Андреем Замоскворецким показали грамоту от князя Московского Василия Дмитриевича. Пообещали боярам двинским и новгородским большие послабления и многие земли в Заволочье. Воевода двинской Иван Никитич со своими дружками поддержали посланцев княжеских и уговорили двинян пойти против Великого Новгорода.

Тревожно было на душе у степенного посадника Тимофея Юрьевича Добрыни. Опасался он за судьбу не только Двинских, но и Важских земель. Боязно ему стало за своих людей, что там управляли. Помнил он и об Исайе Фотиеве, что с сыном в тех краях сейчас. Знал, что тысяцкий Неревского конца Михаил Прошкич со своей семьей нынче на Вели и Емце дела правит. Не забыл он о них. Поинтересовался посадник у Твердослава, что он знает, иль слышал об их судьбах. На что тот дал обнадеживающий ответ.

Слышал он от людей пришлых с боярами московскими, что когда княжеская дружина шла к Орлецу, ни по Ваге, ни по Емце, да и вообще ни какие другие реки они не заходили. Торопились в главном форпосте свои порядки узаконить. Рассказал он и о том, что хотя там свою власть москвичи не установили, все погосты и земли тамошние посланцы княжеские пообещали двинским боярам. А те не устояли от такого соблазна, и перешли под власть московского великого князя Василия Дмитриевич. А кто не согласен был, того казнили тут же на городской площади или пленили.

Хоть и мягок был характером старший сын Петембуровца, а не склонил голову перед княжескими посланниками и не отказался от власти новгородской. Лишь чудом ему и еще немногим удалось спастись от наказания. Кто-то дверь в темнице, где они содержались в ожидании суда, толи специально, толи нет, но оставил открытой. Вместе с другими не согласными с новой властью, той же ночью угнали они насаду московскую и ушли через волок на Новгород.

После этого случая взял Твердослава к себе в окружение владыка Иоанн. А когда осенью митрополит прислал ему приглашение приехать в Москву по служебной надобности, отправился на встречу, взяв с собой и Твердослава. Используя такую возможность, поехали вместе с ними и новгородские послы. Чтобы избежать войны, наделило архиепископа вече возможностью просить князя московского пойти на уступки по отобранным землям.

А вот о дочерях Петембуровец не особо беспокоился. О них, по его мнению, мужья будущие пусть думают. Правда, запас гривен и рублей серебряных на всякий случай имел. Мало ли что случится может с мужем. А неровен тот час, что и в девках по какой-то причине кто-то может остаться. Хотя двойняшки Марфа с Февроньей, да и София, что постарше их на два года, росли девками дородными и привлекательными, но кто знает, кроме Бога, как у них жизнь сложится.

***

Лишь в этом году посадник Юрий Петембуровец со своим зятем взялись за свой счет спрямлять русло. Зимой народу всякого нагнали много. После ледохода еще холопов добавилось. В общей сложности местный дьяк сто лодей насчитал, которыми работников и инструмент разный по воде завозили. Дела шли неплохо. Особенно зимой, когда грунтовые воды поджало, и они не досаждали при работах. Летом копать было сложнее. Приходилось отводить появляющуюся в котловане воду. Досаждал гнус. Но несмотря ни на что, за три месяца прокопали почти полверсты. Но на том все и закончилось. По крайней мере, на этот год. Из-за начавшегося мора, работы свернули. Эпидемия выкосила почти весь работоспособный люд. И к осени кроме черных людей, что заняты были на солеварнях, никого в Русе не осталось.

Нынешняя теплая осень надолго продлила навигацию, и не воспользоваться такой возможностью боярин Юрий Дмитриевич Петембуровец не мог. Обычно соль вывозили обозами по установившимся зимникам. Летом парили соли много. Зимой труднее тем промыслом заниматься. Но перевозки летом значительно дешевле обходились, чем по зимнику. Лодок же для груза требуется меньше, чем лошадей. И на корм расходов нет никаких. Вместо десятка сойм лошадей потребуется раза в четыре больше. То, если без ситуаций разных. А если что случится с ними зимней дорогой? За лошадь серебром платят раза в три, а то и больше, чем за ушкуй. И времени при перевозке по воде требуется намного меньше. Выгода лодками возить видна со всех сторон.

Была опасность в пути застрять при морозах, но и доход от такого риска солидный. Потому как спрос в это время на соль была высокой. Рыба в Нево и Илмере ловилась хорошо, а в лесах грибов на соленье все еще дивно водилось. И капусты присолить еще вряд ли кто был против. Как говорили новгородцы: «Была бы соль, а что солить мы найдем».

Но, главное, что побудило Петембуровца отправить лодки за солью, это пушнина. Зима задержалась, а зверушки шкурки уж сменили. Обманула их погода. Белки сейгот много в лесу. Уже давно в шкурках серых по деревьям скачут. Зайцев в лесу в одночасье, словно больше стало. Будто народились заново. Пока русый, да серый не видно его. А теперь весь как на ладони. Глаз охотничий его далеко определит. Заискрились в чернолесье белоснежные веверицы. Того и гляди с северных краев вернутся повольники, а с дальних волостей пожалуют даньники с песцами и соболями.

Купцы псковские шкуры беличьи с голубым отливом уже бочками продают. Всю соль, что была припасена, бояре новгородские расторговали на то, чтобы к своим товарам и других прикупить. А Петембуровец умен и хитер. Шкурки, что у купцов свободными остались, выпросил под честное слово. И уже их на иноземный товар выменял. Немцы готовы скупить все, что есть предложить. В прошлую зиму Тевтонскому ордену больше двадцати тысяч шкурок продал, да выменял на сукно из Фландрии. Купцам же за шкурки соли пообещал. Вот и решил он рискнуть и вывезти свою соль с Русы, не дожидаясь зимника. Если замерзнут суденышки на дальних подступах к Новгороду, то и не велика от них потеря. Соль-то спасут. На тот случай и ходят не напрямик, чтобы в случае опасности, успеть ее выгрузить на берег. Зато, если товар привезет, то и долг отдаст и наперед всех остальных задел для зимней торговли сделает. Думал сейгот Петембуровец из Ливонии лошадей прикупить. Кони те рабочие, грузу много тянут. Имел он планы большие на Заволочье, а без хороших лошадей там не особо развернешься. Потому и шкуры сколько мог покупать стал для тех целей.

Соль местная особо ценится. А за большую значимость солеварени русским промыслом прозвали. Хоть и не бела собой от примесей разных, лучше европейской считается. Толочь ее надобности никакой не было. Сама таяла без остатка, только в воду опусти. И по цене и затратам выходила меньше, чем привозная из Любице или морянка со Студеного моря. Потому и большой интерес вызывала у бояр новгородских.

Сходни, что лежали на берегу, оказались коротки и до лодок не доставали. Холопы, было, примерили их, да и бросили за ненадобностью. Под тяжестью переносимых мешков, припай потрескивал. Но присматривающий за погрузкой Савка ждать полудня, когда солнце пригреет и растопит перволедье, судя по всему, не желал.

— К ночи в Зваде должны быть. Если худо ходить станет, жердей накидайте на лед. Ждать тепла некогда. Иначе завтра можем совсем из Порусье не выйти. Тут до зимы останемся на хлебе и воде, — скомандовал он.

За один день до Новгорода на груженых соймах от Русы не дойти. Тем более в дни, когда день во много раз короче ночи. Потому и ходили походом с ночлегом в Зваде. Погост находился на одном из многочисленных островов в самом устье Ловати. Место со всех сторон выгодное. Оттуда прямиком или вдоль берега все одно за день до Новгорода дойти можно. И от непогоды есть где лодки укрыть, и самим обогреться.

Грузчики семенили ногами, стараясь не упасть, с трудом переваливали через борт поклажу и облегченно вздыхая, возвращались обратно. В каждом мешке было не менее пяти с половиной пудов соли, и носить такую тяжесть было не всякому под силу. Хорошо, что в займище воды не было, и крепкие пузатые мешки, укрытые от дождя рогожей, лежали у самой реки.

Через два часа после восхода солнца с погрузкой было закончено и уставшие мужики повалились на расстеленные тут же на берегу рогожи.

— Отдыхайте недолго, перекусите, чтобы дорой не стоять, и отходим, — произнес Савва и, поднявшись наверх берега, поспешил в сторону самой дальней солеварни.

Она, как и многие другие, располагалась вдоль Емецкой улицы в единственном обнесенном невысокой оградой дворе. В нескольких шагах от нее, рядом с болотом и начали рыть спрямленное русло Поруси. Отец просил его посмотреть, в каком состоянии находится выкопанный летом участок.

Вчера было не до того. В Русу пришли уж когда стемнело, и что-то разглядеть в такую пору было невозможно. Савва весь день провел за кормовым веслом и к концу дня изрядно устал. Несмотря на свое положение, он не гнушался в походах обыденного труда. Садился, когда нужно и сам за весла. Вместе со всеми тащил за ремни ушкуй через волок. Одевался не броско. Незнающий человек, глядя на него за работой, вряд ли мог узнать в нем боярского сынка.

Невеселые мысли, что его сейчас одолевали, он пытался гнать прочь. Что теперь от того толку. Теперь только удача им в помощь будет. А как чувствовал, что приморозит и идти в Русу плохая у отца задумка. И Куикка о скорой зиме предупреждала. Но разве старому Петембуровцу бабкины виденья указ? Назвав отца старым, Савва остановился. Он попытался посчитать его возраст и оттого забавно сгибал пальцы. Сосчитал раз. Потом еще раз для проверки. По всему выходило, что отцу всего пять десятков. Савка сравнил его со старцем Игнатием, что при Святой Софии дьяком служил, и разница вышла большая. В пользу священнослужителя.

Мужики какое-то время лежали молча. Потом один из них, рыжий коренастый детина, приподнялся на локтях и поглядел по сторонам.

— Суров сынок-то боярский. Старый-то Петембуровец помягче с народом. Не придется нынче ему в Зваде поохотиться. Торопиться, чтобы не вмерзнуть где, — произнес он.

— А вы с Саввой-то похожи, — проговорил другой с огромным, идущим через все лицо шрамом, лысоватый холоп. — Я тебе, верно, не первый говорю?

— Ну, ты Лука, сравнил, — усмехнулся рыжий.

— А что? — подключился к разговору худющий, с больным выражением лица мужичок. — Плечи у вас, как воротина в тыне. Шире не бывает. Годков-то сколько тебе?

— Осенесь два десятка стукнуло. Хотя нет, год лишний прибавил. В следующем двадцать-то будет, — недоверчиво ответил начавший разговор парень. — А тебе зачем?

— Так и боярину столько. Оба, как медведи вразвалочку ходите. Вот только спесив ты. Боярин супротив тебя ягненком блеет, — заметил худощавый.

— Ты, Горнило, чего такое говоришь? Три десятка годов тебе, а городишь невесть что. Посмотри на мои волосы. Нос. Чего тут сходного? А что нравом не складным, так житье-то у меня сам видишь. Не мед все одно, — вскинулся рыжий крепыш.

— Что волосы? У боярина чернявые против твоих кудрей не устоят. Лицо-то тоже как и твое — лопатой. Уши в растопырку, — не унимался сухощавый.

— Одно лицо, — прыснул лысый, обнажив гнилые желтые зубы.

— Да, уймитесь вы! — буркнул на балагуров мужичок в старой, видавшей виды черной свите, — На весла так будете напрягать, как языком чешете.

— А чего ими махать. Ветерок нам в помощь, — Горнило покосился на говорившего и, подложив руку под голову, прикрыл глаза.

Угомонился и лысый Лука. Он лежал с краю и, повернувшись ко всем спиной, прикрыл голову полой вотолы.

— Никодим, а чего они! Меня с боярином сравнивают! — не унимался рыжий. — Он и не боярин совсем. Сынок боярский и только.

— Савва Юрьевич, хотя боярином еще не стал, но все к тому идет. Думаю, недолго ждать осталось княжеского в том жалования. Но по делам он давно им стал. Так что зовите боярином и не ошибетесь.

— Все одно не хочу никакого с ним сравнения! — стоял на своем рыжий.

— Ты, Прошка, или дурак или себя давно не видел. Слушай, что говорят. Люди зря не скажут. Если тебе это надо, то скажу так. Коли в черный цвет смолой волосы твои накрасить, да рядом с боярином поставить, то вряд ли издали отличишь. В этом ни плохого, ни хорошего нет. Чего обижаться? Нас в ватаге сколько народу? Коли каждый друг на дружку обиду держать будет, то нашей ватаге цена с воробьиный клюв. А нам не один волок вместе ходить и жилы на веслах рвать. И не один раз друг дружке спину от врага иль зверя прикрывать, — главный по-отечески похлопал парня, встал и пошел вслед за ушедшим Савкой. — Хватить разлеживаться. Пригревает. Если припай не отойдет, выколачивайте носы у сойм. И поешьте лучше, чем языками молоть. Морена ленивых и голодных в дороге не любит.

Он хотел напомнить о недавнем случае, что прошлой зимой приключился. Тогда сразу несколько человек замерзли по своей же глупости. Но видя, что ватага зашевелилась, промолчал.

Пройдя всю улицу до конца, Савка с удивлением обнаружил, что теперь все дворы обнесены не высоким частоколом. Раньше тыном была огорожена их старая усадьба, да еще несколько богатых дворов. Теперь же не осталось ни одного двора без ограды. Дом в усадьбе Петембуровцев по словам Юрия Дмитриевича еще Жирослав ставил. Лиственницу на Фундамент за Онего корелы рубили и сюда приплавили. Стены рубили из кело. Сухостойную сосну брали тоже из-за Онего. За почти два века дому особо ничего не сделалось. Заменили лишь самые уязвимые в доме места — простенки меж окон, да под входное крыльцо новый сруб подвели. Лонись весной был Савка с отцом тут на охоте. С неделю жили то в Зваде, то вверх по Ловати ходили. Так заодно и кровлю новую в то время настелили. Работали, конечно, холопы, но кое-что боярин с Савкой и своими руками сделали. Тот же охлупень из кокоры с вырезанной на конце головой коня Петембуровцы с Новгорода привезли. Сами и на крыше установили.

В самом конце улицы новеньким забором обнесена и небольшая часовня. Он не был здесь с прошлой зимы, и произошедшие перемены сразу бросались в глаза. Дверь в часовню оказалась закрытой и Савка, обойдя ее, оказался у края большой широкой реки. Правда, у реки этой ни истока, ни устья заметно не было. Длинное с полверсты узкое озеро. Он сразу понял, что это и есть то самый прямой участок новой Порусьи. «Саженей двадцать будет, — прикинул он его ширину. — Надо же будет как-то воду убирать, чтобы дальше копать». Повсюду валялись брошенные орудия труда. Кирки, лопаты, тачки и прочие приспособления лежали повсеместно. Тут же вдоль берега стояли телеги, на которых вывозили землю. «Надо бы тут навести порядок, и прибрать, — подумал Савка. — Зимой потребуется».

У самого забора церквушки, почти на краю обрыва будущей новой реки стояла небольшая лавчонка, и Савка, подоткнув под себя подол прикрывавшего сверху суконный кафтан свиты, присел. От свежих еще не просохших древков, из которых была сделана ограда, исходил приятный запах еловой смолы. Откинувшись к стене частокола, он обвел взглядом округу. Глядя на еще не заросшие земляные валы, что чернели по обе стороны искусственного канала, он на мгновенье представил, как в летнюю жару в окружении полчищ комаров и мошкары, работали тут люди.

— Да, уж, — только и вымолвил он, не удержавшись, толи от восхищения, толи от сострадания.

Его внимание привлекли торчавшие далеко за руслом невысокие совсем свежие кресты. Их было так много, что, последние скрывались аж за самым горизонтом. От увиденной картины ему стало не по себе. Савка сразу догадался, что это не что иное, как кладбище тех, кого забрала с собой эпидемия. «Боров вернется с Заволочья, так расскажу, — вспомнил он о своем двоюродном брате».

Не только погода занимала сейчас Савкины мысли. Отец все чаще и чаще стал заводить разговор о возможной женитьбе младшего сына. «Хорошо Борьке. Уехал в Заволочье. Живет, поди, там себе в удовольствие и никто ему против воли невест не навязывает. А тятя не первый раз про Фёклу разговор заводил. Что он в ней нашел? Лицом конопата, а в ширь — один не охватишь. Ну и что, что дочка посадская. Сам-то вон маменьку взял не из рода боярского. С далекого севера привез. Не раз хвастал, когда медовуха в голову ударяла, что лучше чудинок жонок нет. Особенно северных, что за Нево и Онего живут, — рассуждал он, глядя на стайку плавающих и припозднившихся с осенним перелетом уток. — Сам-то вдругорядь не женится, небось. Старший брат Твердослав бобылем ходит и ничего, а меня вот обязательно женить надо. Сдались тяте мои внуки! А Борька? Вечно этот Боров в стороне отсиживается, когда меня в оборот берут».

Отец рассказывал, что они с Борисом родились в одну ночь. Мать Бориса, тетка Домина, приходилась родной сестрой матери Савки Маремьяне. Они были не славянских корней и взяты в жены друзьями Юрием Петембуровцом и Исайей Фотиевым во время похода по северным волостям. Девушки были дочерьми одного из тамошних местных старейшин. Они сразу приглянулись боярам. Вопроса кому и какая по душе, у них не стояло. Как-то сразу выяснилось, что Исайе по нраву старшая слегка полноватая Муча, а Юрию приглянулась черноглазая Сима. По приезду в Новгород сестер крестили и дали новые имена. С того времени мать у Савки стали звать Маремьяной, а Борьки — Доминой. Обе славянского языка не знали и стали говорить на нем лишь много времени спустя. Писать же они так и не научились. Местный писарь-дьяк сказал, что женщин чудинок учить этому бесполезно. Они к тому не приспособлены. Настаивать никто и не стал. По дому управлялись исправно, а что еще хорошему хозяину нужно?

Домина после нескольких лет бездетности, наконец, забеременела. Но рожала тяжело. Долго ребеночек появиться не мог. От того и померла, едва младенец заявил о своем появлении на свет. Бориса, как потом его нарекли, принесли в дом Петембурцев, где к тому времени Маремьяна в первый раз кормила недавно обмытого сына. Отец не говорил Савке, почему с тех пор Борис все время жил у них, и лишь время от времени Исайя брал его к себе. Фотиев вскоре после смерти Домины женился снова, но детей они с новой женой так до сих пор и не завели.

Ну, а Савка и не спрашивал, отчего Борька с ними живет, а не с Исайей. Живет, да и пусть живет, думал он. Вдвоем веселее. Со старшими братьями не больно наиграешь. Скучно с ними. Твердослав его на целых десять лет старше, Мстислав — на шесть: как с ними поиграешь? Все у них какие-то дела и заботы. Лишь Любомир, который всего на два года его раньше родился, единственный, кто с ним и с Борькой возился. Как они горевали с Борисом, когда узнали о его смерти.

Еще он знал, что в ту ночь, когда родился, умер его дед Дмитрий Пороманович Петембуровец. О нем ему мало что родители рассказывали. Мать совсем ничего не говорила, а отец каждый раз, когда Савка о том интересовался, коротко отвечал: «Работал». Единственное, что ему удалось узнать, так то, что дед перед тем как умереть, все справлялся, не появился ли кто на свет. А когда узнал о рождении внука, довольно покачал головой, прикрыл глаза и больше их не открывал.

***

Тут Савка заметил на пожухшей траве чье-то кресало. Хотел сначала отпихнуть его сапогом, но передумал и нагнулся, чтобы поднять. «Кто-то видать выронил, — подумал он, пытаясь поднять огниво». В этот момент из ворота рубахи вместе с нательным крестиком выскользнула фигурка костяной рыбки. Тонкие, но прочные нити надежно удерживали их от случайной потери. Он одной рукой ухватил находку, а другой сгреб в кулак крестик с рыбкой. Поцеловав каждый отдельно, сунул их обратно за пазуху.

— Хранители вы мои, — прошептал Савка и погладил сквозь рубаху обереги.

В крестике ничего необычного не было. Обычный серебряный крестик на черном шнурке-гайтане, какие одевали боярским сынкам при крещении. У дочек боярских крестики были чуть поменьше, но миниатюрнее и поизящнее. И обязательно на цветастых тесемочках. Правда потом от греха подальше крестик у тех и у других снимали, и висели они или лежали где-то у родителей до поры до времени. А вернее, пока чадо их смышленым не станет и по глупости или другой причине тот крестик в рот совать не станет.

А вот с рыбкой, что уж второй десяток лет висела на груди вместе с крестиком, история была давняя. Даже древняя. Но такая, что сказалась на судьбе Савкиной и не только его. И во многом предопределила всю его дальнейшую жизнь. И вспоминал он о том каждый раз, когда дотрагивался до своего необычного оберега.

Весной, когда Савке исполнилось семь лет, мать сняла висевший над его кроватью небольшой серебряный крестик на тоненьком витом шнурке и подошла к сыну.

— Теперь носи его не снимая, теперь береги его, а он будет беречь тебя.

С этими словами она повесила его на шею сыну и перекрестила. Савка воспринял блестящую вещицу не больше, чем забавную игрушку. Согласно кивнув головой, он повертел крестик в руках и забыл про него. Все-таки вызволить кота из-под печи, которого сам туда и загнал, было намного интереснее, чем маленькая игрушка на шнурке.

К огромному его разочарованию кота удалось вызволить довольно быстро. Не успел Савка придумать, чем бы ему заняться, как пришла Солка и сказала, что в горнице его ждет отец. С отцом не с котом — шутки плохи и Савка, бегом вбежав по лестнице на второй этаж, распахнул дверь в горницу. Шагнув внутрь комнаты, посмотрел на отца.

Тот сидел у стола, держа в руках небольшую берестяную коробочку. Юрий Дмитриевич подозвал Савву к себе и достал из шкатулки две маленькие костяные рыбки. Те были связаны меж собой металлическими колечками и походили на маленькие сухие листочки.

— Подойди ближе, что-то скажу, — проговорил боярин.

Он достал из той же коробки шнурок, продернул сквозь колечки и крепко связал узлом ее концы.

— Листочки маленькие, тятя, — подойдя к отцу, произнес Савка. — Я их у тебя видел на шее.

— Мать крестик повязала? — не обращая внимания на замечание сына, спросил тот.

— Ага, вот, — Савка вспомнил о подарке и попытался вытащить крестик наружу.

— Ладно, ладно, — боярин махнул рукой, прерывая затею сына. — Вот это тоже вместе с ним носи. Будешь снимать, когда в мыльню пойдешь.

— А у Борьки тятя мыльню баней зовет. Говорит, что так правильно.

— Пусть Фотиев ее как хочет, зовет, а я с малых лет в мыльню ходил, в ней меня и намоете, когда помру! — повысил голос Петембуровец. — Понял ли?

Савка кивнул. Отец одной рукой притянул сына к себе, а другой накинул веревку с рыбками на шею.

— Увижу, что снимаешь…, — он строго посмотрел на сына. — Лучше тебе не знать, что будет.

Савка, не зная как быть и что говорить, только пожал плечами.

— Ладно. Слушай что скажу — Юрий Дмитриевич приподнял сына и усадил на колени. — Это маленькие костяные рыбки. Наш родовой оберег. Знаешь что такое оберег?

Савка покачал головой.

— Ладно, потом узнаешь. Он будет тебя оберегать от беды вообщем носить его нужно, чтобы не болеть и не помереть.

Боярину показалось забавным такое объяснение, он погладил густую бороду и слегка улыбнулся.

— Эти рыбки носил твой давний, давний дед. Его звали тоже Савва, и он был настоящим воином. Оберег спасал его в боях с врагами, оберегал в лесу от дикого зверя и злых болезней. Тебя назвали в честь него. Не срами имя и род наш. А оберег этот я носил, отец мой носил, его отец носил. Все наши предки носили. Дед твой Дмитрий Поромонович перед смертью сказал, что имя твое оберег будет охранять много веков, и память о тебе будет жить вместе с ним.

Савка ничего не понял из того, что отец сказал о памяти, а потому спросил о том, что было для него само собой разумеющемся.

— Тять, а ты чего не стал носить? А как же Мирек и Мстиша? А Славушка? Они как без оберега?

— С ними все будет хорошо, — проговорил Юрий Дмитриевич. — О том не беспокойся. Оберег один и его должен носить самый младший сын, когда ему исполняется семь лет. Так он будет и других оберегать.

— А Борька?

— Что Борька?

— Его кто будет оберегать? — не унимался Савка.

— Ты, — спокойно ответил отец.

— Я? Но как? Я еще маленький.

— А ты ему одну рыбку отдай, — Петембуровец хитро посмотрел на сына. — Вы же считай вместе и родились. Значит, оба одинаково младшие.

Савка замялся, не зная, как поступить. Отдать одну? Но рыбки такие красивые. А может тятя хитрит и смеется над ним? А если нет. Мысли у мальчишки путались, никак не выстраиваясь в понятное для него объяснение. А если он отдаст, и отец его накажет? Он же сказал, что оберег должен носить младший сын. И если он его снимет, то…

— Я отдам, тятя. Пусть и у него будет. А он когда от дяди Исайи вернется?

Савка с тревогой посмотрел на отца: вдруг сказал, не то, что нужно.

— Молодец! — похвалил Петембуровец сына, искренне обрадовавшись его решению.

Он принял бы и другой решение, но не так. Глаза у отца блеснули. Было заметно, что ему еще что-то хочется сказать, но никак не решается. Петембуровец глубоко вздохнул, потрепал мальчишку по голове и сказал совершенно не то, о чем бы хотелось.

— На том закончим разговор. Стоян выдаст тебе лук со стрелами. Теперь ты сын боярский. Теперь военному делу учиться будешь. Стоян тебя обучать станет стрелять и с конем управляться.

— И Борю?

— И Борю. Ну, когда увидитесь.

Непредсказуем был Юрий Дмитриевич в поведении. То суров и сух в общении, то вдруг мягок и добродушен. И неважно дома ли среди своих находится или с другими горожанами общается. А к сыновьям относился со всей строгостью. Суров и требователен был с ними. Скупой в речах на похвалу. А вот дочерей баловал. Зато когда житейскими премудростями делился, словно оттаивал и становился мягок и терпелив. Времени на ту науку не жалел. Один случай запомнился Савке на всю жизнь. Ему пятилетнему мальцу отец о кокоре рассказывал. И не забавы ради, а как опытный ремесленник своему ученику. Он и про то, как ее в судостроении используют, говорил, и даже не поленился и сводил его к мастерам, где тот смог все увидеть воочию. Ходил он с братом старшим Твердославом к мастерам, что прялки делают. Тоже из комлевой части дерева. На потеху другим боярам Юрий Дмитриевич ползал на крышу своего дома. Откуда громко на всю улицу рассказывал Савке про массивное бревно «охлупень», которое тоже из кокоры делали. И вот однажды Савка указал отцу на курьи-ножки амбара, что стоял у них в углу двора, заявив, что тот тоже из кокоры. Отец остался доволен и побаловал сына медовым пряником.

Не забыл Савка об обещании. И при первом удобном случае вручил Борьке одну рыбку. Сам на шнурок ее одел. Сам и на шею ему повесил. А тот носил оберег с гордостью. Особенно радовало его то, что у них с Савкой рыбки одинаковые. Были у мальчишки иногда мысли в отношении их равенства с Савкой. Думал иной раз, что он младшему Петембуровцу не ровня. Но теперь все сомнения рассеялись. Раз обереги одинаковые, значит и они равные во всем.

Боря в детстве был крупным, даже излишне пухлым ребенком. Оттого и звал его Савка Боровом, сравнивая его с бычками, которые время от времени появлялись у них хлеву. Савка же наоборот, был худеньким и самым маленьким среди сверстников. Но годам к шестнадцати все переменилось. Под семь вершков вымахал. Чуть погрузнел, раздался в плечах. «Словно гриб боровик у нас живет, — любя говорила Маремьяна о сыне, подмечая, что тот все больше стал походить на ее покойного отца».

Большой с горбинкой нос, черные волосы, спадающие на широкий прямой лоб. Та же коренастая стать. И руки: крепкие, с широкими ладонями, но в то же время мягкие и ласковые. Да и взгляд, как у его старого деда. Не такой, как у Юрия Дмитриевича недоверчивый и настороженный. Хоть и мал еще Савка, а глазами своими карими смотрит с легким прищуром пристально, будто все твое нутро хочет рассмотреть. Ложь от правды отделяет не задумываясь.

Борька же похудел и вытянулся. Став на голову выше Савки, постройневший подросток с темно-русыми волосами и темно-зелеными глазами тоже обличьем стал к отцу своему ближе. Такие же слегка выпученные глаза на бледном широком лице и круглые чуть оттопыренные уши. Хотя определенное сходство было у него и со старшим Петембуровцем. Не зря народ подметил, что они с Исайей на братьев похожи. А кто не знал, так думал, они и есть родные братья. Исайя, зная о том, лишь балагурил да посмеивался. Юрий Дмитриевич таких разговоров не принимал и всячески старался о том не говорить.

— А может, Юрка и впрямь у нас тятенька один? — иной раз потешался Фотиев. — Как думаешь, твой или мой общий-то? — забавлялся он.

Петембуровец его не поддерживал.

— Ты бы лучше волость проведал, чем лясы точить, — так или примерно так отмахивался он от надоедливого соседа.

— Прав ты, верно, — соглашался обычно Исайя, и на том разговор о родстве у них заканчивался.

Свою мать Савка не очень хорошо помнил. Так, отдельные случаи какие-то связанные с ней. Порой, казалось ему, что и о том ему кто-то рассказал, а не сам помнит. Вот как крестик ему на шею она повесила, хорошо помнил. Как чудскому языку своему терпеливо и настойчиво учила их с Борькой, тоже не забыл. На нем он после того частенько с Солкой да и другими не местными ребятишками разговаривал. Кто только не проживал в Новгороде: и корелы, и вепсы, и води. И даже родные матери тоймичи и те в посаде жили. Да и другие жили свободно между Новгородцами не только в Новгородских волостях, но и в самом Новгороде. И считались они также Новгородцами наравне со Славянами.

Ему едва исполнилось десять, когда мать умерла. Сейчас и не помнил он толком, что и как случилось. Осталось лишь в памяти, что в те летние дни все в черном ходили. На улицу никого не пускали. А те, что дома сидели, все про мор какой-то говорили и много хорошего о матери его Маремьяне рассказывали. Потом много позже Солка ему сказала, что болезнь тогда свирепствовала и унесла много народу новгородского. Все, что сейчас напоминало Савке о матери, был простенький кожаный ремешок.

Когда младшему Петембуровцу пошел тринадцатый год, Солка отозвала его в сторонку и сказала:

— Ты стал теперь уже взрослый. Когда мать твоя Маремьяна умерла, я сняла с ее руки ремешок, который она с детских лет носила. Маремьяна рассказывала, что такие пояски одевали матери своим детям. Храни его как память о матери и ее предках. На нем помимо ее имени вырезаны и имена ее родителей.

— У Борьки нет такого.

— Так, когда Домина померла, никто о том видно и не подумал. Похоронили вместе с пояском. Я его у нее при жизни на руке-то видела.

С тех пор и носил Савка на руке среди других украшений кожаный ремешок матери.

***

Раздавшиеся позади шаги вывели Савку из задумчивости. Он повернулся и увидел старшего своей ватаги. Никодиму, как звали холопа, было чуть за сорок. Фамилии у него толи не было, толи он ее не называл, а потому все знали его по необычному прозвищу — Подкова. Крепко сбитый почти без шеи и с огромными кулаками мужчина оправдывал его в полной мере. Силы мужик был большой. Ему ничего не стоило загнуть металлический прут и не вспотеть при этом. Не все время он в холопах был. Хозяйство когда-то имел свое. Бортничал не плохо. Мед и воск Петембуровцам поставлял. Но в какой-то момент не смог с податью справится. Неурожайный год был у пчел. Вот его хозяйство и пошло в счет налогов. А самого Никодима на вече в холопы к Петембуровцам определили. С тех пор он, как и многие другие в работниках у Петембуровцев состоят.

Не первый раз он с Савкой ходил вместе в походы. Много чему научился боярский сынок у него. Не раз доводилось ему бывать в сложных ситуациях. И каждый раз, когда Никодим был рядом, то приходил ему на помощь. Он и лесину Савке подал, когда тот в болотину угодил. И из Нево его вытаскивал, когда волной ушкуй в прошлом году накрыло. А сколько дельных советов Никодим дал своему хозяину, уж и не сосчитать.

Нравился Никодим Савке. Не раз заводил он с отцом разговор, чтоб тот бывшему бортнику вольную дал. Боярин поначалу отмахивался от совета жалостливого сына, но все-таки не выдержал. «Как двадцать годков тебе стукнет, так Подкове твоему вольную дам и надел земли выделю. И больше разговор о том не заводи до того времени, — в какой-то момент уступил натиску сына старший Петембуровец».

Никодим слегка наклонил голову и стянул с головы суконную шапку.

— Нарыли тут дивно, — он кивнул в сторону залитого водой нового русла. — Я за тобой, Савва Дмитриевич. Готовы мы. Можно отчаливать. И припай отпустил аккурат.

— Мешки надежно закрепили? — на всякий случай поинтересовался Савка.

Он прекрасно знал, что Никодим в том деле разумеет побольше его. Знает и без него, что с неправильно уложенным грузом лучше от берега не отчаливать. Чуть что и полетят все мешки на один борт. А там и до беды недалеко. Но вопрос такой задал. Хорошо помнил слова отца, который при любом удобном случае повторял:

— Жизнь долгую прожить проще коли в каждую житейскую дыру сам будешь влезать.

И при надобности всегда добавлял о том, что каждый человек силен умом, да вот только с делами мирскими не каждый ум совладает.

— Все, как положено, Савва Юрьевич. В десяти ушкуях двадцать дюжин мешков — по две в каждой лодке. В соймах тридцать дюжин — по три в каждой. И в которой мы пойдем, две.

— Одна сойма получается свободная? — спросил Савка.

— Все верно, боярин. Мало ли что случится, так переложить груз будет куда.

— Хорошо, — Савва поднялся и похлопал себя по плечам.

— Сидеть-то нынче хуже, чем робить, — подметил Никодим, обратив внимание на замерзшего хозяина.

— Да, не совсем. Присел и прикемарил маленько, — слукавил парень.

— Не удивительно. Ночью-то видел, что все ты ворочался.

— А ты чего все шапку ломаешь? Я же тебе говорил, что не люблю этого.

— Не могу отвыкнуть, боярин.

— Отвыкай скорее. До потемок до Звады дойдем, как думаешь? — поинтересовался Савка.

Никодим поднял голову. Глядя на плывущие свинцовые облака, удовлетворенно покачал головой.

— Обедник нам в помощь. Лишь бы не сменился. Должны управится боярин, — рассудил старшой. — В Зваде охотиться будешь?

Савка покачал головой.

— Некогда нынче. Тятя велел не задерживаться. Дело у него какое-то есть. Срочное или нет того не знаю. Сказал, после скажет. Да и погода сам видишь. Куды с утками этими. Теперь уж до весны. Сейгот, кабыть охотку сбил. А если ветер сменится… Вообщем еще до рассвета в Илмерь уйти должны.

Говорил так Савка больше по привычке. Знал, что с Никодимом в походах надежно. Вряд ли бы отец другого к нему приставил.

— Сделаем, боярин. В Зваде посмотрим. Если что, так в устье уйдем. Там в избушке у Барского отдохнешь ночь.

Савка подошел к старшому совсем близко. Взял у него из рук колпак и надел ему на голову.

— Так-то лучше будет, — заметил он удовлетворенно. — И вот, что скажу еще. Мне следующей весной двадцать годков отмерено будет, так тятя тебе тогда вольную даст.

У Никодима заблестели глаза и едва дрогнули губы. Он чуть отвернул в сторону лицо и перекрестился.

— Благодарствую, боярин. Дай Бог тебе здоровья, — взяв себя в руки промолвил Никодим. — Вот жонка-то обрадуется.

Про надел Савка говорить не стал. Всему свое время. А то мало ли у отца что-то изменится, а он обнадежит холопа. Не хорошо тогда выйдет.

— Ладно, пошли, что ли. Пора возвращаться домой.

Не прошло и получаса, как ватага погрузилась в лодки и отправилась в обратный путь.

***

Борис Фотиев с начала нового лета вместе с отцом жил в Заволочье. Обзавелся Исайя Василич прошлой осенью землей вдоль тамошней реки Ваги. Не пожалел денег. Для себя и для Бориса у чудских старейшин от самой Двины и до важских верховьев на серебро выменял. А как в прошлом году прикупил он погост на Вели у новгородского боярина Игнатца Пурыша, так и отправился правление там свое налаживать. Воды весенней дожидаться не стал. Не терпелось ему на свои новые земли добраться — отправился туда по зимнику, как только представилась первая возможность. Волок на Вель за морозные месяцы намят был хороший, а для походов по Ваге соймы и ушкуи на Вели имелись. Раньше весны все одно туда не добраться. А там лодки завсегда были. Их после каждого похода на Вели оставляли, потому, как обратно в Новгород по воде редко ходили. С данью и товаром возвращались, как правило, в конце зимы, по последнему насту.

Вот с конями в Заволочье было не густо. Их для таких целей двиняне разводили и боярам новгородским продавали. Но все одно тягловой силы там было недостаточно. Поэтому Исайя три дюжины добротных тяжеловозов со своим обозом увел. Про запас, да и для разведения их в Заволочье порода вполне подходила. У немецких гостей-купцов Фотиев специально для этих целей выменял. К зимам суровым те кони были приспособлены. К тому же сена потребляют немного, а на силу тяглую очень выносливы. Ну и на всякий случай. Мало ли там что, а свои-то лошади всегда надежнее. Знал Исайя, что оброк в Заволочье хороший собрать может, а тех лошадок, на которых сами поедут, может для обратной дороги из-за груза и не хватить.

Задолго до того, как с Волхова сошел лед, ушли они обозом в Заволочье и к концу февраля добрались до места. Зимник был хороший. До Водлы реки так вообще ухожен был не хуже, чем на Торжок или Псков. И не удивительно. В деревнях, что стояли по всему пути, селяне на том деле хорошо зарабатывали. Летом лошадей у волоков держали, чтобы лодки таскать между реками. Накат из бревен в исправности содержали и гать, где нужно обновляли. Зимой после метелей и снегопадов дорогу мяли, чтобы проезжая была. Да избы для обогрева путников содержали.

Путь в чудские края открыт был уже давно. Правда, в том, что именно новгородцы первыми дошли до двинской реки и Студеного моря не все среди них были уверены. То и дело, то в одном, то в другом конце города возникали споры. Одни рьяно стояли на том, что именно новгородцы нашли первыми и обустроили выходы на Заволочье. В подтверждение тому рассказывали невероятные истории о похождениях туда своих предков. Другие не менее убедительно рассказывали тем свои былины, уверяя их совершенно в обратном. Они искренне верили, что не новгородские повольники в поисках новых земель первыми оказались у Онеги реки. Не сапог из конской кожи новгородского охотника вперед всех вступил на тамошние земли, а чудские племена по разным причинам сами пожаловали в новгородские края. То были те самые богатыри и чародеи из мифических легенд, о которых мать Маремьяна Борьке с Савкой в детстве рассказывала. Именно они в поисках земного конца на Онего озере оказались. Или, по крайней мере, чудские охотники, что заблудились в черных лесах и в поисках дороги домой, по случайности на новгородские земли вышли.

И Бориса с Савкой те разговоры не миновали. И они спорили когда-то о том меж собой или со сверстниками. Приводили друг дружке услышанные где-то или придуманные в богатых на воображение мальчишеских головах веские доводы. В одном сходились они и были едины. В том, что обязательно стоит в тех дальних краях побывать. И не просто за оброком сходить или за компанию с ватагой ушкуйников поозорничать. А так провести там дни жизненные, чтобы память и обязательно добрая о них осталась. И не забавы ради такие мысли юные умы Савки Борьки занимали. Тем выводам они опять же матери Маремьяне обязаны. Предков своих она чтила и уважала. Поминала их добрым словом часто и не только по праздникам. И о своем детстве время от времени Маремьяна вспоминала и мальчишкам рассказывала.

Вот и запомнили братья-приятели, что их матери Маремьяна и Домина родились совсем не там, где Исайя с Петембуровцем впервые их встретили. На Вель их отец вместе с дочками перебрался с Борка, что на Двине реке стоит, когда старшей из сестер исполнилось десять лет. Дома же в Борке осталась его жонка с двумя маленькими сыновьями. Причины, почему так поступили родители, Маремьяна не знала: ничего о том не говорил отец. Звали его Лихо Оськич. Сказывал отец, что родом он из Тоймичей был. Племя то древнее и в тех краях народ его с незапамятных времен проживает.

Но не только тем запомнились Борьке рассказы Маремьяны. Не укрылось от детского ума то, с какой гордостью и теплотой говорила она о тамошних местах и деревнях. Причина оказалась и не такой замысловатой. «Много лет пройдет, а погосты те останутся. И будто жив будет мой прапрадед, имя которого носит одна из Борецких деревень. И с потомками нашими навеки останется. Счастливый он — не зря жил, — каждый раз заканчивала она те разговоры». Ребятишки не раз говорили ей, что они тоже хотят, чтобы о них знали, на что Маремьяна добродушно улыбалась и отвечала: «Обязательно так и будет».

Нынче дорог, что вели в подвинье и к Студеному морю, новгородцы знали уже много. И все они схожи меж собой были тем, что путь в те края был не простой и не легкий. Ни зимой, когда обозом шли, ни позднее, когда реки и озера ледяные панцири сбрасывали. Только по одной воде дорогу туда не одолеть. Соймы и ушкуи в междуречье приходилось тащить волоком через леса и болота, а зимой морозы и метели всю легкость обозную притупляли. Жара и полчища гнуса летом, голодные волки зимой и круглый год враждебно настроенные чудские племена только усложняли путникам и без того нелегкий путь.

Слабому телом, а еще хуже того духом, путь-дороженька туда закрыта. Много народу у тех волоков похоронено. Но немало и тех, кто бесследно исчез в озерах и реках. Кто пропал среди глубоких снегов, и от кого зверье лютое даже следа никакого не оставило. Частенько лихие люди, что прослыли такими в городках своих, в тех дорогах терялись и пропадали.

Другая в тех походах нужна смелость, другие силы на то требуются. Без тяжелого труда и душевных испытаний к богатствам северным не добраться. Но никто в дороге не злорадствовал и не смеялся над слабыми. Уж лучше пусть они обратно к семьям своим вернутся живыми, коли надумают, чем в пути будут сами мучиться и другим лишние хлопоты доставлять. И Борис обо всем этом знал. Не пугала его неизвестность, не страшила его дорога дальняя. Верил в то, что сдюжит в походе том. Знал, что справится с препятствиями жизненными.

Почти шесть сотен верст, что до реки Водлы, прошли за три недели. Лишь раз за все время на берегах Свири метель пережидали. Дальше по волокам до самого Кенозера тоже без особых проблем добрались. А вот на Онеге лед кое-где лошадей не держал. В перекатах и вовсе вода уже повсюду свободная была. Приходилось много обходить, потому ход у обоза спал. Когда до Вельской волости дошли, идти стало легче. Дорога стала ровнее и переметы уже не досаждали. Она шла в основном через лес, срезая мысы извилистой Вели. Для основного обоза путь впереди теперь почти не топтали. Правда, волки стали досаждать: приходилось по ночам лошадей в круг сбивать, а сани с ездоками по периметру ставить.

Проводники путь знали и вели обоз уверенно. На матку-звезду они часто поглядывали, когда по Нево и Онего шли. Когда от берега отходили, все вокруг перед глазами сливалось. Белым бело кругом: окружнешься не думая о последствиях, и куда идти уж, не поймешь. В лесу там направление справить много легче, а на открытом и ровном месте совсем по-другому. Тут без звезд ночью никак. Свезло в этот раз обозу Исайи Василича с погодой: небо ясное было. Звезды ночью как на ладони, а днем солнце не давало сплоховать. Ну, а если непогода, то лучше тогда на месте стоять, чтобы с пути не сбиться. Провожатые подобрались опытные. Когда озера пересекали, с берегом ни разу не ошиблись. В сторону почти не отклонялись и дальнейший путь не теряли, когда к берегу выходили.

Остановились в погосте на Вели. Там и жили, пока ледоход по Ваге не прошел. За то время вместе с местными мужиками охотились и в капканы да ловушки зверя пушного добыли не мало. А когда река ото льда вскрылась, соймы в Вель спустили и до Ваги дошли. Течение сильное. До нее как на крыльях летели. И по ней потом к Двине тоже по большой воде шли ходко. По пути новые места для пашен присматривали, и свой рабочий люд среди местной чуди распределяли. В начале июля до устья Ваги добрались.

Сам Важский погост находился в шести верстах от впадения Ваги в Двину. Ближе к Двине у небольшой речушки Шидровка стояло несколько деревянных изб. В засушливые годы в устье Ваги уровень воды значительно понижался, обнажая широкие песчаные косы. К тому же на Двине прямо напротив устья Ваги стал появляться остров. Еще лет двадцать назад его и в помине не было, а сейчас песчаные берега острова стали хорошо заметны. Плавание в таких условиях в устье Ваги становилось не простым и идущие по Двине суда все чаще стали останавливаться, не поднимаясь к Важскому погосту. Чтобы не ходить пешком шесть верст, двиняне построили близ Шидровки два десятка изб. Завели хозяйство. Деревню назвали Шидровкой и именно в ней, а не в погосте остановились Борисом с отцом.

Исайя прожил тут несколько дней. Вместе с Важским священнослужителем установили поклонный крест, где впоследствии собирался Фотиев поставить часовню в честь великомученика Георгия Победоносца. Здесь же вблизи Двины наметил он места будущих строений. И лишь после этого отправился Исайя Василич обратно на Вель, где дел у него было много больше. Борис с дюжиной плотников остался у Двины, собираясь до осени срубить большой постоялый двор с клетями и амбарами. На все про все ему с ватагой отводилось несколько месяцев, потому как до ледостава он должен был вернуться к отцу в Вельский погост.

Лес для строительства по приказу бывшего волостителя был заготовлен еще позапрошлой зимой, но до дела у двинян руки не доходили. Вернее их не хватало. Местные мужики сеяли, пахали, охотились — занимались всем, но только не строительством. Подсохшие сосновые бревна лежали в штабелях и уже стали приобретать серый оттенок. «Двинян, что из наших новгородских к работе привлекайте. А коли успевать не станете, то и чудь на наряд берите, — сказал Исайя напоследок Борису, перед отъездом на Вель». Там он намеревался провести зиму, собирая дань и расселяя своих людей на приданных ему территориях. Ну, а ближе к весне вместе с Борькой и собранным оброком вернуться в Новгород.

Сам Борька большого желания перебираться в Заволочье не изъявлял. Не раз пытался отговориться у отца от этой поездки. На выручку Савву и все семейство Петембуровцев призывал, но тщетно. Старший Фотиев был настойчив и не преклонен. Ради этого Исайя Василич даже пошел на хитрость. Какую челобитную он князю московскому отправил, никто не знал, но жаловал тот вскорости Борису боярство без возражений. После этого уговорить сына на поездку в Заволочье стало легче. «Пора уж тебе, как боярину, делом настоящим обзавестись, а не с Петембуровским сынком хлеб дармовой есть, — настаивал отец». Надеялся Исайя Василич сына хозяином в Важской волости сделать. Помимо добычи зверя, думал и смолокурением там заняться. Спрос на смолу был большой. Особенно у заморских купцов. Да и у новгородцев потребность в ней с каждым годом росла. Борька и этому поначалу противился, но не устоял перед уговорами отца и, в конце концов, согласился. «Съездить-то можно, а там, как говорится, видно будет, — решил новоиспеченный молодой боярин».

Жену с собой Исайя брать не стал. По его разумению жонка в походе дальнем только обуза. Да и без пригляда усадьбу новгородскую оставлять не хотел. Хоть Петембуровцы жили через проулок и предлагали за хозяйством его и холопами присматривать, но старший Фотиев слабины не дал. «Детей нет своих, так пусть за работниками присматривает. Все ей занятие, а мне польза, — сказал Фотиев Юрию Дмитриевичу о жене Марфе».

Детей у Исайи кроме Борьки не было. Через год после смерти Домины женился он снова на девятнадцатилетней Марфе. Жили они с ней сначала в любви и согласии, но постепенно охладел к ней Исайя. А причиной тому стало то, что детей никак совместных завести они не могли. И всю вину за это сложил он на молодую жену. «У меня от Домины Борька народился, значит не во мне дело. Значит, ты худо хочешь, — выговаривал Исайя Марфе». Прошел год, потом другой, и стал с того Исайя погуливать на стороне. То с девкой холопа своего свяжется, то где-то в походе дальнем с кем полюбуется. Так и жили они последнее время, пока Фотиев в Заволочье не собрался.

Борька все это время пропадал у Петембуровцев. Да и что ему в пустом доме Фотиевых делать. Хоть и лаской от Марфы он не обижен был, но с ребятишками, пусть и чужими, все лучше жить. Когда совсем малой был, так Маремьяна вместе с Савкой грудью их вместе кормила. Он так привязался к ней, что мамкой стал ее звать, как только заговорил. Уж потом, когда постарше стал, рассказал ему Исайя Василич о его настоящей матери. Выслушал Борька, что отец сказал, недолго подумал о чем-то и произнес: «Тятя, ты не ругайся, но я все одно мамкой Марьяну звать буду». И когда той не стало, то больше всех об ее смерти горевал именно десятилетний Боря.

Вместе с Савкой они и грамоте обучались. Вместе военному делу и охотничьему ремеслу с опытными ратниками у Петембуровцев осваивали. Так и стал для Борьки дом Петембуровцев родным домом. Нет, у Исайи он тоже жил. Но то случалось редко и то, когда старший Фотиев на том настаивал. Со временем же, когда тот стал много времени в разъездах и походах проводить, так вообще появлялся там только, когда тот возвращался.

Прошло два дня, как отбыл Исайя на Вель. За это время работники раскатили и рассортировали лес по постройкам, намереваясь с завтрашнего дня приступить к основным работам. Белые северные ночи и установившиеся погожие деньки тому были в помощь. Да и досаждавший на Ваге гнус, здесь у Двины хватку ослабил. Днем в жару он вообще носу не показывал.

— Завтра, Борис Исаевич, первые венцы на дворе срубим, а на главный амбар лиственницы нет на основу. Придется свежей рубить, чтобы на низ класть, — подойдя к Борису, проговорил старший среди плотников десятник Тимоха.

— Коли нужно, значит нужно, — согласился Борька, щурясь от клонившегося к закату солнца.

Он сидел у Двины реки на большом валуне, опустив до колен в нее босые ноги. День выдался жаркий и от сапог они неприятно гудели. Борька и купался среди дня несколько раз, и босиком по траве ходил, но стоило обуться, как спустя какое-то время жара снова нагревала кожаные чеботы. От того к концу дня ноги опухли и противно ныли.

Прошло немного времени и от прохладной водицы ступни остудились, а припухлость на них полностью сошла. Однако Борис не торопился вынимать ноги из реки, с интересом наблюдая, как возле них суетятся мелкие рыбешки и приятно пощипывают за кожу. Одну из них явно заинтересовал свежий рубец на Борькиной голени. Когда по Ваге шли, он ногу вередил. Еще удачно, что не сломал. Месяц назад, когда вода в Ваге прогрелась, решил Борис искупаться в дороге и спрыгнул с соймы в воду. Думал, что мелко, а оказалось, речные водоросли под водой острые камни прикрывали. Вот и угодил одной ногой между ними и рассек ногу.

Глядя на едва зажившую рану, Борис улыбнулся: точно такой же рубец был и у Савки. Удивился он не столько шраму. Их у мужиков было немало, а тому, что рана у него была в том же месте и вдобавок такой же формы и размера, что и у Савки. Теперь не только обереги одинаковые у нас, но и шрамы, — подумал Борька и губы снова расплылись в довольной улыбке».

Саве с Борисом в том году четырнадцать исполнилось. Месяцем позже прихватили они луки со стрелами и отправились на ток, что в прошлом году им Твердослав показал. Тогда петушков, как звали местные охотники тетеревов, им подстрелить не удалось. И целились хорошо, и стрелу с тетивы отпускали плавно и в нужный момент. Вообщем, делали все, как учил их когда-то охотник Стоян. А пущенные стрелы никак не летели в цель: то недолетали до птиц, то перелетали их. И ничего тогда они поделать не смогли. Хорошо хоть Твердослав не сплоховал, потому домой вернулись хоть не с пустыми руками.

В этот раз охота закончилась даже не начавшись. Они и до тока не добрались. Как таковой тропинки до болотца, которое обосновали для своих боев тетерева, не было. Порой приходилось идти в нужном направлении лишь по едва заметным отметкам на деревьях. В какой момент они сбились с пути, ребята не заметили. Судя по всему, до места оставалось совсем немного и Савка, чтобы осмотреться, решил взобраться на высокую сосну. Они так часто поступали, когда теряли дорогу.

Он скинул снаряжение и вскоре оказался на самом верху дерева. Знакомое болотце Савка заметил сразу. Указав Борьке направление, куда следует идти, он стал спускаться вниз. Ему оставалось до земли не больше сажени, когда ветка под его ногой обломилась, и он полетел вниз. Когда Савка пришел в себя, то оказалось, что падение не прошло бесследно. Внизу у дерева лежало небольшое гнилое бревно, на торчащий сук которого Савка и упал. Рана на ноге оказалась серьезная. Как не сопротивлялся Савка, Борис уговорил его вернуться домой.

— Завтра ведро будет, Борис Исаевич. Солнце не уймется. Может, лучше у Койды лапти возьмешь? Все холопы в них ходят. Не так жарко. Наряжаться особо тут не перед кем. Ноги уходишь, меня Исайя Василич со свету сживет. Давай принесу, — предложил десятник.

— Слышь, Тимоха. А Койда чего одна живет, без мужика? — проигнорировав слова десятника, спросил Борька.

— Мужик был, говорят, да сплыл. В самом том смысле. Несколько лет назад поехал он по Двине на лодке по хозяйственной надобности в Отмине и пропал. Может, утонул, может еще чего, но с тех пор Койда одна двух дочерей поднимает.

— Да, уж, — задумчиво протянул Борька.

— Такие вот дела, Борис Исаевич, такие дела…, — вторил ему десятник.

— Ты Тимоха, зови меня просто Борисом. До отчества я еще делами и летами не дорос. Не будешь боярином величать, тоже не обижусь. Сам знаю, что чин такой получил не заслугам ради, а по тятиной воле. Но, надеюсь, что оправдаю со временем сей задаток. То, во-первых. А про лапти верно сказал. Обую их обязательно. Сапоги по привычке ношу, а не красоты ради, — оборвал плотника Фотиев. — А тебя-то как на самом деле кличут? А то все Тимоха и Тимоха. Вон у двинян два Тимохи. Не ровен час попутаю.

— Тимоха я, Молотковский, — пояснил тот.

— А чего так? Молотком хорошо владеешь? — заинтересовался Борька.

— Так на улице такой живем, Борис…, — Тимоха едва удержался, чтобы по привычке не произнести отчество боярина. — У нас там всякого так зовут. Скажут, где так, то знамо, что он нашенский. А тятю, коли интересно, Василием звали.

— А-а-а, — протянул Фотиев. — Ну, да, да. Я чего-то не подумал о том.

Этот тридцатилетний невысокого роста простоватого вида мужичок все больше и больше нравился Борьке. До поездки сюда он ни разу не встречал его. Вот холопов и работников Петембуровцев, что проживали в городе, знал почти всех. И это не удивительно, потому, как жил он в их семье. Может и видел когда на улицах города, но не запомнил. Много и других горожан встречалось ему на пути, а спроси про кого, вряд ли теперь вспомнит.

— Так то, Борис, не само главное.

— Говоришь, завтра ведро будет? — задумчиво произнес Борька. — На восходе солнца, может поудить сходить, как считаешь?

— Так чего не сходить, сходи. Видел я у реки жонки у красной рыбы черева вымали. А на веревках под щепяными крышами вялится белорыбица. С две дюжины хвостов висит, и не меньше аршина размером. Рыбы тут много всякой. Интерес справишь.

— А ты за лиственницей тоже пойдешь или в деревне останешься? — поинтересовался Борька. — Может со мной?

— В лесу делать мне нечего. Степку Гриву отправлю за ней с кем-нибудь из двинян, что лес знают. За заботу спасибо, но с утра…

В этот момент ниже по течению в месте, где Вага впадала в Двину, послышались девичьи голоса и Тимоха замолчал. Борис повернулся в их сторону. В полусотне саженей от них три девицы в белых рубахах стояли у самой кромки воды. Одна из них потрогала ногой воду и вошла в реку. Присев по самую грудь, она громко засмеялась и стала махать руками, приглашая других девушек последовать ее примеру.

Тимоха тоже повернулся и слегка сощурившись, попытался их разглядеть. Те, что все еще стояли на берегу, тоже заметили их и с веселым криком бросились в воду.

— А ты говорил не перед кем наряжаться, — усмехнулся Борис — Не знаешь, кто такие?

— А-а, так то, верно, Койдины девки. По крайней мере, две из них ее. Видно недавно с пожни вернулись. Она говорила, что на сенокосе дочки ее. А третья, может, подружка их с погоста, — махнул рукой в сторону купальщиц Тимоха и отвел от них взгляд.

Девчата какое-то время плескались в реке, а Борис, забыв про свои уставшие ноги, с интересом наблюдал за ними. Тимоха же стоял рядом, в ожидании, когда боярину надоест это занятие, и они смогут закончить разговор. Солнце уже почти скрылось за лесом, когда одна из подружек прервала девичьи забавы и стала что-то кричать, указывая рукой в их сторону. Другие девушки тоже повернулись к ним и тоже стали что-то громко кричать.

— Нас что ли обсуждают? — произнес Борька и тоже помахал им рукой.

Что-то в поведении девушек Тимохе не понравилось. Он прислушался к тому, что они кричали, но из-за шелеста листвы разобрать что-либо не смог. С каждой секундой тревога внутри его усиливалась. Наконец десятник обернулся и посмотрел вдаль.

Двина в том месте, сколько глаз хватало, шла ровно без изгибов и поворотом. На пять верст было видно, что на ней делается. Тимоха сразу и не заметил, но присмотревшись, понял причину такого поведения девушек. А не обратил он внимание потому, как весь горизонт между берегами сливался с ними в одно целое. И причиной тому была вовсе не матушка-природа. По Двине на расстоянии от них чуть меньше версты шли лодьи. И было их так много, что последние сливались воедино с речными берегами.

Он тронул Бориса за плечо, заставив того обернуться.

— Чует мое сердце, от гостей ничего хорошего ждать нам не следует, — проговорил Тимоха.

— Ого! — воскликнул Борька. — А это кто такие?

— Лучше бы нам, боярин, отсюда убраться. Не нашенские то идут. Лодьи княжеские по виду.

— Ты о том отсюда видишь? — удивился Борька, но вытащил ноги из воды и стал обуваться.

— Скорее, боярин. Идут ходко. Вон с края три лодки отделились и в нашу сторону кабыть направляются, — вглядываясь вдаль, произнес Тимоха. — Да, Москва пожаловала, али кто из них. Может Владимировские или суздальские. Хотя нам все едино: все они под Московским князем нынче ходят.

Тем временем солнце полностью скрылось за лесом. Борька оторвал взгляд от потемневшей флотилии и оглянулся. Там, где еще недавно купались девушки, никого не было видно. Натянув сапоги на сырые ноги, он посмотрел на десятника.

— Что делать будем, Тимоха?

— Думаю, что нас уже заметили. Пошли, Борис. Нужно людей предупредить. Поди, уж спать все легли.

Однако, вся ватага была уже в сборе. Прибежавшие в деревню, хозяйские дочки, сказали Койде об увиденных на реке лодках, и та тут же подняла всех на ноги.

— Я, старшой, Глика в погост за подмогой отправил. Там наших дюжины две. Двинян поднимут, — произнес встретившийся им на пути запыхавшийся мужичок. — Может, пронесет?

Тимоха отрицательно покачал головой.

— Может, конечно, дружина московская и с миром идет. А, может, и нет, — задумчиво проговорил он.

Заметив Койду, Тимоха окликнул ее, а когда женщина подошла, тронул ее за плечо и поинтересовался, где девушки. Почти все, что сказала Койда, Борису было понятно, хотя и говорила она на своем языке. Как не хотелось ему в детстве учить чужеземные слова. Савке такое ученье нравилось, а он внимал уроки Маремьяны с трудом и ленцой. И как был благодарен ей, когда попал в Заволочье, где мало кто говорил на славянском. Вот и сейчас из уст Койды звучали слова, которые он выучил когда-то одними из первых. Луда, кулига, яморина, туес, пестерь, вада, пучка, курья — то и дело слетали с ее языка. Она и имя свое не раз назвала. Но знал Борис, что «койда» в данном случае означает не имя, а выбранный ушедшими в лес девушками путь. Не понял только, причем тут трава пучка и ловушка для рыбы — вада.

Не удержался Борис и спросил. Оказалось, что Пучкой и Вадой зовут ее дочерей. Ту, что постарше — Вада, а младшая дочь- Пучка. То, с какой быстротой они собрались и ушли в лес при малейшей опасности, вызвало у Борьки удивление.

— Привыкли они к разного рода гостям. Бог знает, чего от них ожидать, вот и прячутся. Мы, когда пришли, помнишь? Так девки тоже два дня в лесу отсиживались, пока их мать в деревню не вернула, — пояснил Тимоха, заметив недоумение на лице боярина.

— Может, боярин, тебе тоже укрыться? — предложил Тимоха. — Койда спрячет. А мы встретим их. Может, и обойдется еще все. Если мимо нас идут, то вряд ли сейчас мечи достанут.

Стемнело. Хоть и коротка ночь в это время, но все одно на какое-то время она берет свое. Правда, не темная и непроглядная, но все равно видно в такое время не так как днем. За каждой избой, вооружившись луками и секирами, притаились ратники Тимохи. Совсем рядом ухнул филин — знак дозора о приближении неприятеля услышали все. Глаза защитников впились в то место, где тропинка от Двины растворялась в деревенской кулиге. Ждать долго не пришлось. Вскоре на освещенной луной поляне возникли две дюжины вооруженных людей. Оказавшись на открытом месте, они какое-то время стояли, внимательно вслушиваясь в ночные звуки. Потом один из них в добротной кольчуге с короткими рукавами и блестящей в лунном свете пластиной на груди что-то сказал стоящему рядом воину. Тот кивнул, повернулся к воину, что стоял позади, и тоже что-то сказал. Воин кивнул и скрылся в лесу. «Москвичи, — определил Тимоха и пошел им на встречу».

— Кто такие и зачем на нашу землю пришли? — выйдя из под пятра амбара, произнес он

В одной руке десятник держал короткий меч, а в другой небольшой округлой формы щит.

— Воевода дружины княжеской, боярин Гаврила Пятич. А ты кто? Если вы вооружены, сложите оружие или все погибнете, — выкрикнул воин с пластиной на груди и вытащил из ножен меч.

— Старший ратник боярина новгородского и волостителя Вельского Исайи Фотиева.

— А где он сам?

— Я за него буду! — неожиданно для всех крикнул Борис и вышел из укрытия.

Тимоха посмотрел на боярина и про себя выругался. Они договаривались, что Борис без особой надобности на рожон лезть не будет. И вот на тебе — вышел, забыв о всех договоренностях. А про себя порадовался Тимоха за Бориса: не стал отсиживаться за спинами ватаги, не испугался не прошеных гостей.

Пятич шагнул ближе к новгородцам. Следом ступили и его воины. Тот сделал им знак и они остановились. Подошел ближе к гостям и Борис. Какое-то время все стояли молча, стараясь в серой полутьме разглядеть друг друга. Глаза постепенно привыкли, и Борька увидел перед собой если не ровесника, то не намного его старше мужчину со смешно вздернутым носом. Смотрелся тот довольно несуразно для своего громкого чина. Кольчужные рукавицы были явно ему велики и от того руки выглядели непомерно длинными. Поддоспешник же свисал из-под кольчуги непомерно низко и ноги воеводы, казалось, начинались от колен.

— Ты кто? — спросил Гаврила, разглядывая стоявшего напротив Борьку.

— Сын здешнего волостителя. Сам он сейчас в отъезде. Зачем пожаловали?

— Что-то плохо ты похож на боярского отпрыска, — произнес воевода, подмечая невзрачный вид Борьки.

— А мы тут не красоваться ради собрались. От дел плотницких вы нас отвлекли, — с достоинством ответил Фотиев. — Так, зачем пожаловали? С миром, али как?

— Не по ваши души нынче люди князя сюда пришли. Идем ходом в нижнее подвинье. С посаженным в эти края князем Федором Ростовским и великокняжеским боярином Андреем Замоскворецким. Имеют они уставную грамоту, где значительные послабления всем двинянам прописаны. Можете торговать беспошлинно во всех владения великого князя. И защиту от него иметь. Предложено вам передать от имени князя Василия Дмитриевича, чтобы переходили на его сторону и отказались от Великого Новгорода. Коли двинские бояре и жители подвинья будут целовать ему крест, тогда блага и послабления они все получат.

— А коли нет?

— А коли нет, тогда все пожжем и силой пригнем крест целовать, — в голосе нескладного воеводы послышались металлические нотки.

— И сколько времени есть думать о том? — поинтересовался Борька на всякий случай.

— Ну, смотрите! Ваши головы в ваших руках. Мы сейчас уйдем, но вернемся. И тогда ответ в одночасье давать будете. Иначе не обессудьте. Так и передай своему батюшке. К зиме ждите и готовьте ответ, — заключил воевода.

— А чего так торопитесь в низовья Двины? Даже времени на нас сейчас нет…

— Как говорит великий князь, много ответов не всегда голове нужны. А вот за лишние вопросы можно ее лишиться, — ответил Гаврила.

Не желая дальше продолжать разговор, он ударил мечом по кольчуге и, повернувшись, пошел к ожидавшим его воинам. «Еще и косолапит, — усмехнулся Борька ему в след. — Этакий медвежонок в доспехах… скоморох».

— Ну чего, боярин посудили? — поинтересовался Тимоха, когда Борис вернулся.

Он прекрасно слышал весь разговор и в тот час снова порадовался за Борьку. Хорошим переговорщиком оказался молодой боярин. Знает себе цену и Новгород Великий почитает. Узнал, зачем пожаловали и на погибель их не обрек. В том, что им по силам устоять перед княжеской ратью, Тимоха в душе сомневался. И тот факт, что ушли незваные гости, не пролив ни свою, ни их кровь, поставил в заслугу младшему Фотиеву.

— Ушли с миром. Но не думаю, что навсегда. Сейчас им несподручно время терять на Двинских и Важских погостах. Но, как управятся там…, — Борька махнул рукой в сторону сияющей в небе звезды-матки. — Вернуться сюда. Все Заволочье великий князь хочет подчинить.

— Нужно Исайю Василича предупредить. Пусть ратников сюда приведет. Да чудь поважскую, что Великому Новгороду благоволит, поднимет. Вернутся сюда бояре московские, а мы им встречу-то стрелами, да секирами и организуем.

— Может, тятя в Новгород сообщит и от святой Ольги воины придут. Тогда точно не отдадим земли наши князю, — согласился Борька.

Тимоха повернулся и поискал кого-то глазами. Заметив сидевшего на корточках мужичка, позвал того к себе.

— Кузьма! — крикнул он ему.

Тот встал и вразвалочку подошел к ним.

— Чего хотел, старшой?

— Скажи, Кузьма, кто из ваших людей места здешние знает? Надо бы на Вель сходить. Лодку дадим.

Кузьма отчего-то поморщился, почесал костлявой пятерней давно не мытые волосы и ответил:

— Так то дело не хитро. Любой сможет. Да хоть я.

— Не, Кузьма. Ты мне тут нужен, — заметил Тимоха.

Крестьянин покрутил головой и громко крикнул:

— Андрийко! Подь сюды!

Из-за штабеля бревен показался щупленький мужичок и подошел к ним. Это был вполне взрослый мужчина лет сорока. Все в нем было на взгляд Бориса обычным кроме одного. Заячий колпак на его голове в теплую июльскую ночь был одет явно не по погоде. Кузьма заметил недоумение на Борькином лице.

— Да, он такой этот Андрийко. Летом в зимней шапке ходит, а зимой без рукавиц робит. Да, Андрийко? — дружелюбно произнес Кузьма.

— Всяко бывает, — с заметным местным акцентом ответил тот. — Телу не прикажешь. То тепла в жару хотце. То холоду в стужу.

— Здешний он. Места до самого погоста на Вели хорошо знает. Так, Андрийко? — произнес Кузьма.

Тот кивнул и повернулся к исходящему от луны свету. Борька увидел его глаза. Борьке показалось, что о прежней жизни этого мужика напоминало лишь его веселое имя Андрийко. Много, не много, но глаза он видел всякие. Но у этого важанина они были особенные. Да, взгляд у мамы Маремьяны был ласковый и участливый. Его он часто видел по ночам. Скучал по нему. Но в глазах Андрийко было все: доброта и участие, готовность прийти на помощь и пожертвовать собой ради чьего-то блага. И боль. Боль от утраты близких и несбывшихся надежд не могли скрыть его глаза.

— Семья есть? — осторожно спросил Борька.

— Один я, боярин, — ответил тот.

— Ты вот что, Андрийко. Бери самый ходовой наш ушкуй, собери с важского погоста ватагу и идите на Вель к Исайе Василичу. Весточку ему от меня передадите.

— Соли бы нам, — вместо ответа проговорил Андрийко и подтянул съехавшие холщевые порты.

Борька посмотрел на Тимоху.

— Да, боярин, соли уж давно нет, а пора осенних запасов наступает, — пояснил тот.

— Отдай, что есть. А тяте я напишу, чтобы с Вельского погоста мешок выделил. Пять пудов хватит? — уже обращаясь к Андрийко, спросил Борька.

— Да, куды стоко-то. Мы и меньшим обошлись бы. К зиме со Студеного моря Проня Косой вернется, так оживет погост, — спокойно, с чувством собственного достоинства и уважения к себе, произнес Андрийко.

— То награда тебе будет за поручение. И на том все, — произнес Борька.

Андрийко пошел было, но тут же остановился.

— А что передать-то боярину на Вели? — спросил он.

— Ты иди. Боярин напишет все и тебе грамоту отдаст. Передашь ее и обратно сюда езжайте. Ответ от боярина не забудь у него взять и привезти в сохранности, — наказывал Тимоха.

Прошла неделя после того, как Андрийко и полдюжины гребцов отправились в верховья Ваги. Дни стояли погожие. Даже жаркие. Река из-за отсутствия дождей сильно обмелела. Многочисленные песчаные косы устремились к противоположному берегу, создавая дополнительные трудности идущей по ней лодке. Там, где еще совсем недавно можно было идти, срезая речные изгибы, теперь приходилось чаще менять курс, чтобы не сесть на мель.

Однако избежать этого не всегда получалось, и лодка время от времени наезжала на подводные препятствия. Наконец Андрийко надоело вилять по реке, и он повел ушкуй ближе к правому берегу. Путь несколько удлинялся, но зато вероятность сесть на мель была значительно меньше. Здесь у крутых берегов было достаточно глубоко, и можно было идти, не боясь наскочить на мель.

Встреча с подводными камнями не прошла для лодки бесследно, и спустя какое-то время сквозь ее обшивку стала просачиваться вода. Поначалу она не доставляла каких-то проблем. Но постепенно трещина становилась все больше, и приходилось все чаще и чаще вычерпывать из ушкуя воду. Хотел Андрийко еще в Шенкурье засмолить трещину, но передумал. Уж больно неприветливыми оказались тамошние мужички. Даже знакомство Андрийко с некоторыми из них на настроение местных жителей не повлияло. Отчего-то сразу совет с ними не забрал. Как узнали, что к боярину Фотиеву ватага идет, так и говорить с ними перестали.

Пытался Андрийко им про княжескую дружину сказать, так те и слушать не захотели. Живем, мол, тут ни в чьи дела не вмешиваемся, никого не трогаем и нас никто не тронет. Нашелся среди них один посговорчивее из старых знакомых Андрийко и рассказал ему, что боярин Фотиев тут свои порядки хотел установить и высоким оброком обложить. Ненамного, но все-таки больше, чем до него был. Хотя и договорились миром, местный люд новым наместником недоволен остался. Вообщем понял Андрийко, что зря думал здесь на день-другой остановиться, чтобы гребцы передохнули, да заодно и лодку закропать. Решил, что лучше от здешних неприветливых хозяев держаться подальше.

От устья Ваги отошли после Петрова дня. И тут же дующий до того попутный ветер стих. День на веслах гребли в надежде, что потянет он вдоль реки. И неважно откуда. Парус бы подстроили под любой — не впервой. Ан нет. Пять дней, вплоть до самого Шенкурского погоста так и шли на веслах. И только тут погода изменилась. Поднявшийся ветер, уставшие гребцы никак упускать не хотели. Вот и шли под парусом, пока могли. Пока вода не стала сочиться сквозь обшивку ручьем.

В конце седьмого дня пришлось пристать у пологого берега в устье неизвестной речушки. Гребцы устали настолько, что вытащив на берег ушкуй, даже не перекусив, тут же завалились спать. Устал и Андрийко. «Надо бы кого караулить оставить, — подумал он, но сил сопротивляться усталости уже не было». Прошла минута, и храп ватаги был слышен далеко от стоящего на берегу ушкуя.

На следующий день первым проснулся Андрийко. Приподнявшись, он оглянулся по сторонам. Солнце уже изрядно оторвалось от макушек леса, добавляя красок теплому летнему дню. Обедник теребил спокойную Вагу, по пути разгоняя вездесущих комаров.

Он уже ходил по Ваге и неплохо знал здешние места. До погоста у Вели оставалось дней пять пути. Для тех, кто к волокам привычный это считай рядом. Если, конечно, в пути ничего не случиться. А произойти может всякое. И Андрийко о том прекрасно знал. Речной порог, охотничьи ловушки, лесной зверь — немало опасностей подстерегает путника в лесу и на воде. Но больше всего в таких походах Андрийко опасался людей из незнакомых чудских общин. Не жаловали они пришельцев на своей земле и частенько нападали на них.

Он снова посмотрел по сторонам, вслушиваясь в лесные звуки. Взгляд его задержался на топоре, который он вчера воткнул в изломанный молнией ствол старой сосны. Он хорошо помнил это дерево: немного в стороне от него проходил зимник. По хорошему насту зимой идти много лучше, да и быстрее будет. Только смотреть надобно, чтобы в болото не угодить, желая спрямить дорогу. Тогда себе дороже встанет: можно и не выбраться из него. Андрийко оторвался от мыслей, нащупал за пазухой берестяную грамоту от молодого боярина и стал подниматься. «Обошлось. Кабыть никто не увязался за нами. И хорошо, что не поленились лодку на берег вытащить. Сейчас пришлось бы долго воду вычерпывать, — подумал он».

В тальнике хрустнула ветка. Андрийко замер. Хруст повторился, заставив его обернуться на звук. В этот момент пущенная кем-то стрела впилась ему в грудь. «Чудь дикая, — мелькнуло у него в голове». Он схватился за тонкое древко, тихо застонал и повалился на землю. Аккуратно ступая, из леса вышли полдюжины мужиков, и с топорами наготове направилась к спящим гребцам.

Глава третья

Перед тем, как войти в дельту Волхова, растянувшиеся по озеру и шедшие без строя лодки стали подтягиваться и выстраиваться друг за другом. Более юркие и легкие ушкуи выдвинулись вперед, оставляя позади себя дюжину груженых сойм. Когда лодки заняли свои места, флотилия двинулась дальше. Попутный ветерок мощно напрягал паруса, и вскоре вся плавучая вереница, оставив позади озеро Илмерь, вошла в главный рукав дельты Волхова.

Еле заметное сквозь нависшие облака солнце клонилось к закату, напоминая всем, что день близится к концу. До города оставалось совсем ничего. Лица слегка замерзших лодочников просветлели. Они подбадривали друг дружку незамысловатыми шутками, от души радуясь тому, что в кои-то пору весь путь от солеварен до Волхова прошли без приключений. Бодрое речное течение, словно только и ждало путников, тут же подхватило суденышки и увлекло за собой. Еще полчаса легкого ходу и шесть верст, что отделяли караван от города, останутся позади.

Однако дующий своенравный шелоник вдруг стих, а еще недавно отдающая небесным блеском речная гладь, насколько хватало глаз, впереди оказалась забита шугой. Налетевший северяк тут же укротил прыть юрких ушкуев и шедших за ними груженых сойм. Снег не пошел и не повалил, а одним плотным одеялом буквально накрыл землю. И сразу стало темно. Передние лодки остановились так резко, что идущие следом в кильватере суда, чтобы избежать меж собой столкновений, едва успели сбавить ход. Течение Волхова не помогало, а только мешало. Лодки сгрудились, упираясь в образовавшийся снежный затор. Мешая друг дружке, гребцы старались снова выровнять строй, но простой маневр дался непросто. Наконец, ушкуи расставились, а соймы вытянулись вереницей за ними в русле реки.

Передние легкие лодки попытались идти галсами, ловя в паруса больше мешающий, чем помогающий ветер. Однако тяжелое снежное месиво сводило все попытки на нет. Пришлось припозднившимся с навигацией лодочникам спустить паруса и что есть мочи налечь на весла. Караван с трудом, но тронулся с места. Расталкивая сжимающие борта снежную кашу, лодки сначала медленно, но с каждым взмахом весел, все быстрее набирали ход. Словно сошедший с места остров из снега и кораблей двинулся по реке.

Прошла минута, другая. Кормщики, отбросив ставшие ненужные рули, громко, что есть мочи, скандировали извечное: «Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!» Сидящие за веслами, засучив рукава, мощно и дружно упирали их древки в неприветливо встретившие воды родной реки. Еще недавно раскрасневшиеся от мороза лица, теперь стали бурыми от жара разгоряченных работой тел. Пот проступил сквозь дубовую кожу. Вспухли на руках жилы, вздулись на бугристых шеях вены. Казалось, вот-вот они взорвутся от нечеловеческого напряжения. Широко раскрытые рты хватали морозный воздух, согревая его в себе, взамен выпуская клубы белого пара. Гребцы словно живые маятники, дружно качались взад и вперед вместе с обледеневшими веслами.

И не было сейчас среди них вторых или первых. Не было ни старших и малых, ни увальней или слабых духом. Весельчаки и душою ранимые остались позади у Илмера. Здесь остался не уступчивый, взбивающий тяжелым веслом водное месиво, Прошка. Тут мощно гребут жилистый Горнило и отважный Лука. А рулевые уже не могут сидеть. Войдя в раж, они стоят на ногах. От возбуждения, как и большинство гребцов, управленцы сбросили шапки и машут в такт веслам руками. «Хоп! Хоп!» — уже разрывают округу их охрипшие голоса. И нет в тех ушкуях и соймах ни у кого сомнения, что стихия сможет их остановить.

Остров из лодок и снега превратился в настоящий таран, разбивающий все на своем пути. Над ним в свете лучей заходящего солнца повисло облако пара. И чем дальше двигалась флотилия, тем оно становилось все больше и плотнее. Шесть верст отмахали на одном духу. Шесть верст, как ни бывало. И вот уже впереди виден мост, что соединяет новгородские берега.

Савка не первый раз ходил в поход. Не первый раз был свидетелем того, как в минуты опасности люди объединялись, становились одним целым. Но в этот раз увиденное его потрясло. Такого яростного желания жить, и во имя этого победить любую стихию, ему видеть не доводилось. Он и сам не сидел, сложа руки. Так же, как и другие рулевые, стоял лицом к ветру и громко кричал: «Хоп! Хоп! Хоп!»

Когда караван причалил у Торга, Никодим, видя состояние молодого боярина, похлопал его по плечу и, глядя куда-то вдаль, так же как несколько дней назад в Русе, сказал:

— Сидеть-то нынче хуже, чем робить.

Савка посмотрел на него и, встретившись взглядом, понял, что тоже не сплоховал в походе.

Следующий день ничем не напоминал предыдущий. Будто и не было вчерашней непогоды. Словно ярко раскрасившее с утра городские улочки приветливое солнце было не тем, что вчера бросило Савку с ватагой на растерзание снежной буре. Скрылось светило где-то за Варяжским морем, оставив людей на воде во власти тьмы и Морены. А с новым днем вернулось, как ни в чем не бывало, не извиняясь и не прячась за тяжелыми тучами. Взошло над теми, кто накануне одолел стихию. Пригрело тех, кто остался вчера без тепла и света. Отблагодарило за стойкость и отвагу тех, кто сегодня нуждался в тепле больше, чем кто-то другой.

Солнечный луч скользнул по покатому бревну стены и опустился чуть ниже. На строганном боку соснового венца он тоже задержался недолго и скатился чуть ниже. Здесь на его пути оказалась черноволосая голова. Яркий свет залил небритое лицо спящего человека. Тот поморщился и машинально отвел голову в сторону. Но не тут-то было. Солнце чуть выше поднялось над горизонтом, и его свет последовал за спящим. Желтое пятно скользнуло по подушке и вскоре снова его потревожило.

Савка открыл глаза, но ослепленный солнечным светом, тут же прикрыл их рукой. «Вот так бы вчера светило, а то…, — в сердцах подумал он». Его мысли прервал голос старшего брата Твердослава.

— Ну, что проснулся? — спросил тот.

Он зашел к Савке с минуту назад и с удовольствием наблюдал как тот пытается уклониться от вездесущего солнечного света.

— Нет, — ответил тот, не убирая руки со лба. — Сплю еще, — иронично добавил он.

Твердослав прошел к лавке, присел и обвел взглядом избу брата. Он уже и не помнил, когда в последний раз сюда заходил. До сегодняшнего утра надобности в том не было. Его изба в родовой усадьбе располагалась на первом ярусе. На втором ему делать было нечего, да и хозяйственные дела не приводили его сюда. Чаще всех тут бывала Маремьяна. Она частенько засиживалась здесь, разговаривая с младшим сыном. Но после ее смерти тут редко кто бывал. Рядом с Савкиной светелкой располагалась комната работницы Солки. Следующая изба пустовала. В ней раньше жили средние братья и после их смерти тут так никто больше не поселился.

Изба у Савки была светлой. В стене, что выходила на юг, было два небольших окна. Занавески на них отсутствовали, и сквозь стекла внутрь помещения легко проникал дневной свет. Кроме стоящей у противоположно стены широкой кровати, в комнате был еще дубовый стол. Он стоял у одного из окон и служил Савке в основном в качестве подставки под шандал. Тут же лежала кучка восковых свечей. Рядом со столом стояли два стула. На спинке одного из них лежала небрежно брошенная одежда. Несколько вбитых в стену гвоздей заменяли Савке вешалку. Но кроме шубного кафтана, другой одежды на них не было. Рядом на подставке стояло большое зеркало. Еще одно, чуть меньше размера висело прямо на входной двери. Тут же у двери проходил каменный дымоход от печи, что стояла на первом ярусе. Исходящего от него тепла явно не хватало в зимнее время, и Савка обычно в такие дни перебирался в избу, что осталась от деда на первом ярусе дома. От окна, у которого стоял стол, вдоль стены до самой кровати располагалась широкая лавка. На ней, как и на других лавках усадьбы, лежали мягкие красивые шкуры. У самой кровати на ней стоял стеклянный кубок с водой.

— Ты чего тут высматриваешь? — спросил Савка.

Наконец солнечный луч миновал Савкину кровать и тот лежал с открытыми газами, наблюдая за старшим братом. Твердослав потрепал свои длинные темно-русые волосы, взглянул на брата и усмехнулся.

— Ничего тут у тебя не меняется, — промолвил он. — Ты на зиму вниз думаешь перебираться? От трубы немного тепла. Или как в прошлую зиму, тут мерзнуть будешь или бегать в дедкину? Гляжу, бородку отпустил. Жидковата только, но со временем, дума, окладистая будет.

— Ну, хоть не такая козья, как у тебя, — хмыкнул Савка. — Ты чего пришел? — снова спросил он, присел на кровати и свесил ноги.

— Тятя тебя звал, — ответил Твердослав, поглаживая свою жиденькую бородку. — Заутреню ты проспал.

— А где он?

— В усадьбе. С Совета пришел. Задумчивый какой-то…

И только тут Савка понял, что не видел брата с тех пор, как тот вместе с епископом и городскими послами уехал в Москву.

— Ты когда вернулся? Слава Богу, живой, а то тут бедовые головы уж чего только не навыдумывали.

Твердослав пожал плечами.

— Скоро думы думаются, а…

— Знаю, знаю, — прервал его Савка. — Да не скоро в леднике мыши заводятся.

Твердослав снова пожал плечами.

— Помнишь, что матушка говорила?

— Так ты когда вернулся? — снова поинтересовался Савка.

— Одевайся и спускайся вниз. Там и поговорим. А то не хватало, чтобы тятя сам за тобой пришел. Шуму не оберешься. Заутреню проспал, так не хватало еще, чтобы обедню пропустил.

— Ла-а-дно, — широко зевая, согласился Савка, и стал натягивать порты. — Вот заладил: проспал, да проспал. А сам-то до того, как в церковь податься, таким безгрешным, поди, был. Все по божьей правде жил? Час-то хоть какой сейчас?

Твердослав кивнул на стену, на которой вовсю хозяйничало солнце. Бревна над лавкой были тонко исчерчены писалом. Рядом с замысловатыми линиями стояли цифры и знаки. Такие солнечные часы были устроены во всех избах, в которых были кровати. Если на улице было солнце, то по его следу на стене, можно было всегда узнать который час дня.

Савка повернулся и нашел линию, рядом с которой была надпись «Декабрь». Солнечный след пересекал ее в том месте, где стояла отметка часа.

— Да, — словно читая мысли младшего брата, проговорил Твердослав. — Три часа уж как солнце встало, а ты спишь. Говорю, что тятя зовет. Скоро уж снова за стол садиться будем, а он про время спрашивает.

— Да, ладно тебе! Ты чего не видел, когда я лег? — возмутился Савка.

Твердослав покачал головой и произнес:

— Я видел, как Подкова три часа назад коня запрягал.

Савка понял намек брата и пошел к двери.

Он спустился вниз, вошел в трапезную, и, подняв глаза к образам, перекрестился. В доме, кроме усевшегося в углу под божницей Твердослава, суетились Солка с сестрами-двойняшками Марфой и Февроньей. Они были в сарафанах из льняной пестряди. Девчонки — в ярких клетчатых, одетых поверх светлых рубах, а работница во всем сером.

— А где, тятя? — с недоумением спросил он, удивленный отсутствием отца.

Солка, услышав вопрос молодого боярина, на полпути к столу остановилась.

— В огороде он. Даньслава Росича пошел встречать.

Женщина дошла до стола и поставила большую миску с кусками отварной рыбы.

— У нас пир намечается? — усмехнулся Савка. — Думаю, что по случаю моего счастливого возвращения? А Марфа?

— Доброго утречка, братец, — хихикнула та и скрылась за перегородкой у печи.

Савка обхватил за плечи проходившую мимо Февронью.

— По какому случаю стол едой завалили? А, Фешка?

— Отвяжись, Савка! Не до тебя. Тятя ничего не сказывал, — девушка выпростала руку из объятий брата и пошла дальше.

— Не знал я, что Росич у тятеньки стал лучшим другом и в честь него такое угощенье затеял. Не праздник, кабыть, — продолжал удивляться Савка.

Женская половина, словно и не слышала его слов, продолжая носить на стол закуски.

— Ты спрашивал, когда я вернулся? — подал голос Твердослав, без особого интереса наблюдавший за происходящим в избе.

Савка взглянул на иконы, что стояли на божнице и присел рядом с братом.

— Шкур соболиных на лавках зачем-то настелили, — недоуменно заметил он, поглаживая мягкий ворс. — Солка, а куда бобровые-то дели?

— Тятя в зимнюю избу вынес, — ответил Твердослав вместо работницы.

Заметив вопрос в глазах Савки, в ответ лишь недоуменно пожал плечами.

— Так, когда вернулся? С хорошими ли вестями? Или о том тоже никто не знает? — усмехнулся Савка.

В этот момент на улице послышалось лошадиное ржанье. Твердослав приподнялся, нагнулся через стол и посмотрел в окно.

— И в самом деле, Даньслав Лукич пожаловал, — рассматривая происходящее на улице, проговорил он.

— О, ну тогда не скоро, значит, придут. Пока они снова все свои дела обсудят, я успел бы еще подремать. Ну, так, как съездил, брат дьяк?

— Все ты, Савка, будто посмеиваешься. Уж, слава Богу, лет-то тебе немало, а все как мальчишка.

Улыбка сошла с Савкиного лица. Он вытащил из стоящей рядом на столе миски соленый рыжик и, повертев в руке, хотел было сунуть в рот.

— Савка! — раздался голос Марфы. — Потерпеть что ли не можешь? Оголодал спросонья-то?!

Савка положил гриб обратно и показал сестре язык.

— С плохими вестями, брат, мы вернулись. Отказал князь в челобитной. Не услышал нас Бог. Долго ждали решение. Отказал. Не хочет миром с нами жить. Не хочет подвинье вернуть.

— Как так? — Савка не смог скрыть удивление. — Митрополит сам боярина прислал к нашему владыке. Сам просил приехать в Москву!

Твердослав привычно погладив свою неказистую бородку, встал и повернулся к божнице. Перекрестившись, опустился на лавку.

— А ты в святом наряде, будто старше стал. Не замечал раньше. А сейчас, как встал, так вижу… Будто мужик настоящий, — заметил Савка.

— На все воля божья, брат. Ты вон тоже не молодеешь. Помазал бы руки жиром. Мороза хватанули видать. Слышал, как Никодим тяте вчера рассказывал. Чудом дошли. Бог вам помог. Три года назад Волхов ватагу прибрал таких отчаянных.

— И Бог не помог? — съязвил Савка.

— Уймись богохульник!

Твердослав уже в который раз встал с места и перекрестился на иконостас.

— Ты о себе говори, Славка. Мы неделю всего в Русу ходили, а вы, сколько месяцев в пути были! И, небось, не мед московские бояре пить предлагали? Зубами-то они поскрипывали?

— Савка, ты бы сходил за тятей, а то у нас все готово. Ругаться будет, коли остынет, — проговорила выглянувшая из-за заборки Марфа.

Савка махнул рукой.

— Коли хочешь тятю позлить и голодом остаться, так сама сходи, — ответил он и повернулся к брату. — И чего теперь? Сами же москвичи позвали. Позвали, чтобы отказать? Так получается? Странно как-то.

— Позвали по святительским делам. Совет лишь приурочил своих послов к тому. Митрополит Киприян Иоанна хорошо принял. Обо всем договорились. Теперь святой Софии много легче будет. Потом наш владыка у князя был. Просил о мире. Послы с челобитной к князю ходили. Напрасно все оказалось. Не уступил ни пяди своего решения. Много я пережил за исход того дела. Много душевных сил там оставил. Не хотелось вражды с князем. Молился денно и нощно. От того видно потемнел лицом, — вздохнул Твердослав. — И еще одна весть худая. Владыка обратной дорогой застудился. Как он в речной воде оказался, никто не заметил. Хорошо хоть спасли. Два дня в избе согревали. А по приезду в жар бросило. Вчера только оклемался.

— Вернулись-то когда?

— Я не сказал разве? Так на другой день после того как ты в Русу за солью ушел.

— Что теперь? Воевать с Москвой будем?

— Не знаю. Как вече решит.

— И что, день его проведения уже определен?

— Не назначен. Много неясного еще.

В сенях послышался хриплый кашель и громкие мужские голоса. Дверь в избу распахнулась, и на пороге показался раскрасневшийся на морозце Юрий Дмитриевич.

— Проходи, Даньслав Лукич. Отведаем по такому случаю, чего бог послал, — проговорил он, приглашая гостя.

Однако на приглашение первой в избу вошла дочка Даньслава Лукича Росича. Она быстро обвела ее взглядом и отошла в сторону от двери, уступая дорогу отцу. Тот откашлялся, вошел внутрь избы и притворил за собой дверь. К вошедшим тут же подскочила Солка. Взяла у мужчин и развесила на вешалках шубы. Затем подала чистые полотенца и указала рукой на рукомойник. Ульяна, как звали младшую дочь Росича, сама скинула с себя меховую накидку и повесила на гвоздь.

Савка с удивлением смотрел на Ульяну. Они были ровесниками и хотя жили в разных концах города, в детстве частенько играли вместе. Шло время и детские игры заменили подростковые забавы. Ульяна ни в чем не уступала мальчишкам. Вместе с ними играла в лапту и гоняла рюхи, на зависть многим прыгала по льдинам во время ледохода и на спор забиралась через ограду в немецкое подворье. Последние два года они виделись редко. Так, где-нибудь на городских праздниках встречались. Поздороваются и не больше. И вот сейчас она появилась в их доме.

Первое, что пришло Савке в голову это то, что, а не захотел ли отец его женить? Потом подумал о брате. Может ему невесту Оськич привел? Но в таких случаях обычно не идут в дом жениха, а идут к родителям девушки. А может, просто с отцом вместе пришла? Но зачем? Какие общие дела у нее с двумя новгородскими посадниками?

— Проходи, Уля, — произнес Юрий Дмитриевич окинув взглядом присутствующих в доме. — Да вот хоть подле Савки и присядь.

Когда девушка устроилась рядом с ничего не понимающим Савкой, старший Петембуровец усадил за столом Даньслава Лукича и позвал дочек с женской части избы. Те вышли из-за заборки и, прислонившись друг к дружке, с неприкрытым интересом уставились на отца.

— Ну, вот, все в сборе. Хочу огласить свое решение. Отныне дочь уважаемого посадника Неревского конца боярина новгородского Даньслава Лукича Росича моя законная жена.

Он машинально повертел на руке большой серебряный перстень, обвел взглядом удивленных детей и крикнул Солку.

— Звали, боярин? — оторвалась та от печи.

— Солка, покажи жене моей дом. В санях во дворе ее кое какие пожитки лежат. Все занесите. Что надобно новое, купите. Денег не жалейте.

Закончив говорить, Петембуровец повернулся к Ульяне и кивнул головой. Та тут же поднялась и подошла к работнице. Солка что-то негромко сказала ей и они вместе вышли из комнаты. Сестры переглянулись и поспешили за ними.

— Савка у тебя молодец. В такую непогодь с грузом пришел и ни одной лодки не утопил. А то вчера собаки выли, я уж думал, что с кем-то случилось чего, — подал голос Росич. — Я чего-то, Юрий Дмитриевич, старшую дочь твою не вижу. Не захворала ли?

Петембуровец, наконец, присел к столу и взялся за кувшин с медовухой. Аккуратно, не пролив ни капли, налил в кубки новоиспеченному тестю и себе.

— А вы чего? — спросил он у сыновей.

Твердослав потянулся было к своей кружке, но тут же остановился.

— Мне на службу еще, тятя.

Отец посмотрел на Савку. Тот пожал плечами.

— С утра чего-то…

— Ну, как хотите, — оборвал Петембуровец сына и повернулся к Росичу.

— Так что со старшей-то? А, Юрий Дмитриевич? — снова поинтересовался Даньслав Лукич.

— Софью же еще лонись выдал. С мужем живет. За Мишкой Ганичем она. Внуков со дня на день жду.

Росич согласно кивнул головой: ему явно было по душе такое родство.

— Ну, теперь и сыновьям твоим грех от тяти отставать, — произнес он и отхлебнул со своего кубка медовухи. — А тебе, Юрий Дмитриевич, долгих лет и в совместной жизни с Улькой греха не нажить.

— Да, и в самом деле, что думаете? — поинтересовался Петембуровец.

Савка с Твердославом переглянулись.

— По какому случаю, тятя? — не понял Савка.

— С тобой ясно. Ты что? — кивнул отец Твердославу.

Тот смутился, но тут же взял себя в руки. Стараясь не выдать волнения, произнес:

— Я, тятя, о том хотел с вами говорить со дня на день. Коли благословишь, то я…, — замялся он.

— Ну, чего тянешь. Говори, а то еще дел сегодня много, — повысил голос Юрий Дмитриевич.

— Мы с Феклой, дочкой тысяцкого Загородского конца и главного городского тысяцкого Василия Борисовича Зеленца вместе хотели бы жить.

Услышав это, Савка чуть не бросился обнимать брата. Так и хотелось закричать: «Конечно, братец, женись, а то тятя меня на этой конопатой толстухе женит! Брат настоящий оказался. Выручил».

— А что, Юрий Дмитриевич, ты смотри, какой у нас совет образуется, коли Твердослав дочку Зеленца в жены возьмет. У него… Ладно, раньше времени считать не будем. Давай вместе к нему заедем, переговорим. Или я могу сам, коли тебе не сподручно.

Старший Петембуровец призадумался. Свидетельством тому служила его привычка в такие минуты приглаживать свою окладистую бороду.

— Хорошо. Коли так решил, отговаривать не буду, — после затянувшегося молчания произнес он. — Жить где собираетесь? А то у нас усадьба большая. Избы свободные есть.

— Хочу свой дом ставить. Ты уж не обессудь, тятя. На Загородском, где У святой Софии амбары. Так рядом с ними. Я уж и с владыкой говорил, когда из Москвы возвращались.

— Ладно, о том поговорим еще. А пока можете крайнюю избу занимать. Печь там хорошая. Греку скажи, пусть на всякий случай трубу посмотрит. Давно не топлена: чтобы пожару не случилось.

Грека с женой много лет назад привез с собой в Новгород псковский купец. Тот приезжал по делам торговым к Петембуровцу, да заболел чем-то и вскорости скоропостижно скончался. Детьми они с женой не обзавелись. Жалостливая Солка, прознав об оставшейся без хозяина семье, замолвила перед Юрием Дмитриевичем за них словечко. Тот противиться не стал и приютил иноземцев на своем дворе. Грек оказался родом из Константинополя. В раннем детстве оказался с родителями в Пскове, да так там и остался. Имя у него было на слух малопонятным, потому и прозвали его Петембуровцы Греком. Когда мор в город пришел, забрала болезнь у него жену. С тех пор он и живет один при дворе Петембуровцев. Мужиком он оказался мастеровитым. Где опыта не хватало, так смекалкой берет и трудолюбием. Потому за какое бы дело не брался сорокалетний иноземец, всегда с ним справлялся.

— Про Фотиевых слышно чего? — прервал Савка возникшую за столом паузу.

Старший Петембуровец отложил ложку.

— Ты сходи за девками сперва. Пусть щей горячих подадут. Тогды и поговорим. Да наказывал баранью ногу запечь. Запаха что-то не чую. Уж не ослушались ли? И куда все ушли? Распустились, гляжу без хозяйки. Ну, то ничего. Ульяна, надеюсь, за порядком присмотрит.

— Строг ты, Юрий Дмитриевич. Дома-то уж поблажку можно дать. Дочки малы еще. И годами и умом. Согласен, что теперь хозяйка в доме будет, так всем проще обряжаться станет, — промокнув губы полотенцем, произнес Росич.

Не успел он договорить, как в избу вошли сестры. Девчонки так были похожи, что Савка порой путал их меж собой.

— Тятя, когда щей наливать? — прощебетала Февронья.

Отец хотел было вскипеть, но хитрец Росич, упредил его.

— Смотри, какие расторопные девки-то у тебя растут. Хорошие хозяйки кому-то достанутся.

Он исподлобья обвел взглядом двойняшек.

— Да наливайте уж! — не утерпел Петембуровец. — С Вели волоком от Исайи Василича ходоки пришли. Ты разве не знал? Осенью еще, — повернувшись к Савке, произнес он.

Тот округлил глаза и отрицательно помотал головой.

— Все там у них тихо. О боярах княжеских они ничего не слышали. Видно токмо по Двине прошли до Орлеца. Сам Исайя в погосте на Вели. Борьку на Ваге оставил. Там на Двине двор хотят ставить. Будет ждать его. Зимой обозом придут с оброком.

— Слава Богу, — перекрестился Твердослав.

— Ты, когда бога-то поминаешь, хоть бы зад свой от лавки оторвал, — зыркнул на старшего сына отец.

Твердослав потупил взгляд и слегка покраснел.

— Неловко вставать-то. Стол мешает, — проворчал он.

— Тогды и бога не поминай. И давайте поедим. Гость за столом. Проявите уважение, — выпалил Юрий Дмитриевич и застучал ложкой по миске, пытаясь подцепить кусок мяса.

Спустя полчаса Петембуровец, отложил ложку, обтер рот и руки и отвалился к спинке стула. Росич последовал его примеру. Развалившись на диване, Даньслав погладил себя по животу и произнес:

— Хороший барашка.

Девчонки тут же выскочили со своей половины и стали убирать со стола. Вернулись Солка с Ульяной и тоже забрякали посудой, складывая ее в таз для мытья. Когда стол был убран от посуды, Твердослав подтолкнул Савку, чтобы тот дал возможность ему выбраться из-за стола.

— Пойду я, — промолвил он, глядя на отца.

Петембуровец в знак согласия едва заметно кивнул головой. Когда за старшим сыном закрылась дверь, Юрий Дмитриевич громко произнес:

— Девки, вы бы тоже шли отсюда. Нешто других дел нет? Или мне их найти?

По тону отца Савка почувствовал, что разговор коснется его и мысленно стал перебирать возможные темы.

— Как съездил, Савва Юрьевич? Слышал не без трудностей? — неожиданно спросил Росич.

Он хоть и был младше старшего Петембуровца на два года, выглядел того много старше. Изрезанное морщинистое лицо и глухой голос заметно добавляли ему лет. И кашель. Сколько Савка знал его, столько тот и кашлял. Как старец Никон. Но старцу уж семь десятков, а Росичу и пяти нет. Но вот глаза. Они никак не соответствовали облику боярина. Живые, цепкие, постоянно что-то подмечали, все время были в движении. Черные зрачки, будто щупальцы впивались во всякого, с кем тот встречался.

Имя Даньслав вполне соответствовало тому, чем занимался Росич. Его родители, словно знали, чем тот будет зарабатывать себе и не только себе на жизнь, когда вырастет. Природный цепкий ум и деловая хватка Даньслава не остались не замеченными Господином Великим Новгородом, и вот уже почти два десятка лет боярин Росич занимается сбором дани. И делает это вполне успешно. Умел он, кому надо, отсрочку дать, кого нужно убедить, а кого и приструнить или припугнуть, если тот от подати задумает отлынивать.

Сначала ходил Росич с ватагой близ Нево озера. Не раз доводилось ему бывать в Перми и Югре. Последние же годы Даньслав Лукич все больше проводил в Заволочье. Знал там многих и уд в курсе того, что в тех краях происходит. На Двине и Ваге его знали все, кто на погостах дань копил в амбарах. По справедливости все вопросы Росич решал. Последнее никогда не забирал и по миру не пускал. Но и спуску лодырям и обманщикам не давал.