Бесплатный фрагмент - Сахар и патока

САХАР И ПАТОКА /новелла

Сумерки отодвинули жару от тротуара и, как мне показалось, встретившиеся мне прохожие радовались этому тоже. До «АТБ» — шагов сто, где-то в это время и в этом магазине я запланировал купить блок сигарет и что-нибудь себе на ужин, ещё не приевшееся. Заодно, докуривал сигарету, пребывая в безмятежности, и дышал удовольствием одиночества. Оно, одиночество, бывает и таким даже, если наслаждаешься покоем в душе. Об этом и думал, но сбежал бы от одиночества в любую секунду, как бы и чем бы это ощущение разобщённости с миром и единения в себе меня не устраивало и не радовало.

Суета торгового зала обошла меня стороной, не коснувшись даже локтей — вернулся с покупками в сизый вечер, он по-прежнему обнимал меня всё той же безмятежностью и уже голубел от света фонарей. Задержался на площадке крыльца, никому не мешая — в сторонке. Белые бордюры, очертив дворик магазина на входе, подвели взгляд к, вроде, пятерым мужчинам, усевшимся на них, с просящими руками. Но милость была иного плана: бутылка то ли вина, то ли чего-то ещё переходила из рук в руки и зычный хмельной восторг, булькая в чьём-либо горле, вырывался наружу общим и завистливым довольством. Была среди них и одна женщина. Лица я не видел из-за плеч мужчины, что присел прямо перед ней на корточки, да пьяный галдёж и шарканье ног повсюду внезапно заглушили звуки аккордеона, высветившийся розовым блеском. И женщина запела — её хрипловатый грудной голос жаловался в безнадёге стоном:

«Пьяница горькая — горькая пьяница,

А ведь когда-то была я красавицей!

Губоньки, глазоньки ты целовал,

«Грудочкой» сахарной называл…

Да патокой горькою душу залив,

Ты веточкой вишни меня надломил —

Я ветра игрушка с тех пор, усыхаю

Любовью к тебе, а обиды не знаю…

И знать не хочу потому, что люблю!

Тебя! Лишь тебя! И, играя, живу

Пьяницей горькой-горькою пьяницей,

Веточкой сломанной, опечаленной…».

Я ошалело сбежал ступенями вниз, сделав несколько торопливых шагов и будто бы издавна ожидаемых от себя, к сидящим вдоль бордюра — к той, что вмиг опоила меня воображением той самой «пьяницы горькой-горькой пьяницы». Только что-то, да пережитое и нет, удержало меня за плечи — я замер, поник, завернув в лоскуток сумрака наверняка изуродованное выплеснувшимся из меня страданием лицо. Хотел уйти — отошёл в сторону, чтобы, не пряча глаза, ненароком не потревожить ошеломлённым взглядом своё же прошлое… Сердце колотилось, словно сходило с ума, а глаза в беспрерывном моргании трясущихся век подбирали в растерянности иной взгляд: который не лгал Ей… Никогда! И сейчас — сколько же лет прошло?! — не хотел Ей лгать…

Три года с Ней!.. Три года как Она, вошедшая в мою загулявшую в одиночестве жизнь на точённых ножках, в абрикосовых туфельках на высоком каблуке, словно на упругих веточках — зашла как-то, осторожно даря улыбку. Извинилась за нежданный визит, и собой — смуглая, фигуристая, пленяющая запахами надежды на что-то, что и понять не успел — в миг упорядочила меня в намерениях терзающегося ума и в желаниях приунывшего в годах сердца. И — чудо из чудес! Наконец-то: мои сердце и разум — заодно: быть с ней, всегда, и желать везде и во всём. И сразу — плен в радость! И сразу — робость воображения до стыдливости что-либо воображать заранее, как тут и — неуверенность, острота дыхания, и веселящая дрожь на губах: «А ждал-то, выходит, не напрасно!». И сразу после этого — страх перед гордой и даже чуточку заносчивой женской красотой. А она ведь — такая, и такой обязана быть, чтобы, разозлив страстью, этим и обязать встать перед ней в полный рост, так, неосознанно даже, приветствуя и преклоняясь. Я же сидел в стенах редакции радио, готовился к радиопередаче, выправляя свои же каракули на листах информационного выпуска, чтобы через пару мину, от студийного микрофона, прочесть всё на одном дыхании и, упаси Бог, «не забуксовать» в эфире; как вдруг, сначала, лёгкий и кроткий поклон шеи, в приветствии, затем — так заколотилось сердце, ну, так заколотилось…, и я — рывком со стула уже очарованный, в полный свой рост приветствующий и преклоняющийся перед вошедшей ко мне Мечтой.

…1080 дней и ночей прожиты с Ней без суеты и личных притязаний на что-либо из чувств и ощущений — оба были полны под завязку тем, что, имея, мы раздарили друг другу. Я впервые ощутил себя самодостаточным. Моя прежняя жизнь, бабника и козла в чужом огороде, остановилась на Ней как на «зебре» с плачущим котёнком посредине. Она стала моим миром, о чём как будто для меня написал, как раз накануне моего рождения, поэт Наум Коржавин: «Ты мир не можешь заменить. но ведь и он тебя — не может». Ощущения моего мировосприятия были знакомыми — я это уже переживал. Точно! Да себя никому не позволял любить так, как они могли. Только причина была во мне самом. Оказалось, что самому любить слаще, чем быть любимым. А любить — это, своего рода, профессорское чувство, со ступенями научных знаний и достижений. Опять же, «профессором» оказалась Она. Но и мои практики отношений с женщинами часто и надолго запирали нас в «аудитории», а от дополнительных занятий «прикладными науками» — нет-нет, продолжим!

Вместе с тем в этой новой для себя жизни я видел всё и всех, а уж девушек и женщин — как без этого?! Да и зеркало привлекательности женщины, её очарования — глаза мужчины. Я, да, дарил, и не по привычке, каждой красоту придуманного и не придуманного отражения её. Для неё же — единственная и не неповторимая. Хотя, бывало, и не на что было смотреть. Но видеть женщину её глазами — это искусство от практик: не замечая даже убогость. И та же улыбка, на прокуренных (пусть!) зубах или щербатая даже (пусть!), или неуклюжая в искренности, поддёрнувшая лишь смешно усы кверху или оттенившая ещё ярче рыжую бороду, ничего не стоит для мужчины, если он до этого зрелого статуса дорос. Такая его улыбка, любая — положительно оценочная для той, кому подарено не скоропортящееся внимание за просто так: за красивые глазки! Ведь его собственная красота не только в женщине, что идёт с ним рядом под руку, она ещё — в молчаливой благодарности случайных глаз напротив, а потом — во взгляде их вслед. Со стороны. Издали.

На протяжение этих трёх лет, я не всматривался в лица, красивы они или только привлекательны, не ждал ответных эмоций, — вспоминалось, глядя туда, где бродила переливами в сиреневых шторах ЕЁ тень. И не успокаивалась, ожидая, как и я сам, что вот-вот Она позвонит по телефону, или вот-вот постучит запечалившейся в ожидании радостью. Продолжая тонуть в стареньком кресле, давно ставшим для меня мягким и удобным от непритязательности что-либо изменить в моей холостяцкой «однушке» под самым небом и что-либо в ней добавить, я курил, пускал дым кольцами, убивая время волнующими меня очень близкими по времени воспоминаниями.