Бесплатный фрагмент - Рубец на сердце мира

ГЛАВА 1: КРИК ЗЕМЛИ

Раннее утро. Туман стелился по низинам, цепляясь за корни векового дуба у родника Велеса. Мила (17 лет, стройная, с глазами цвета лесной тени) прижала ладони к холодной земле. Ее дар — слышать голоса природы — сегодня обернулся пыткой. Земля не просто шелестела — она выла. Боль впивалась в виски тысячей игл:

Дуб: «Железные черви гложут корни! Беги, дитя!»

Ройка под камнем: «Умрем… мёд не успели отдать…»

Трава: «Они идут… осквернители…»

— Замолчите! — прошептала Мила, но голоса лишь усилились, сливаясь в оглушительный гул. И тут — резкий запах гари. Настоящий. С той стороны, где стояла ее деревня. Где спали ее мать, знахарка Ведана, и брат-охотник Светозар. Сердце сжалось. Беги!

Она рванула сквозь чащу, ветки хлестали по лицу. Лес кричал ей вслед: «Они оскверняют святыню!» Кто? Выбежав на опушку, она замерла в ужасе.

У родника — кошмар: Пять всадников в кольчугах с знаком «солнцепёка» на плащах — дружина князя Горислава Чёрного. Они вбивали железные клинья в ключевые камни. Вода шипела, чернея. А у дуба… мать и брат, прикованные цепями к стволу. На шее Веданы — петля из чертополоха (знак «ведьмы»). Лица в синяках, кровь на губах Светозара.

На вороном коне — сам Горислав (40 лет, лицо как топор — жесткое, рубленое). В руке — факел.

— Проклятый родник еще жив? — его голос скрипел, как ржавые вериги. — Велесу тут не место! Новый Бог требует чистоты — огнем и сталью!

Ведана плюнула в пыль:

— Твоя вера — трусость в золотой оправе! Земля не простит…

Горислав взмахнул факелом:

— Пепел твоих костей — вот что запомнит земля!

Мила бросилась вперед, не думая. Дар вопил: «Спаси воду! Спаси их!» Но как?

— Стой! — крепкая рука схватила ее за плечо, оттащив за сосны. Доброслав (19 лет, сын старосты соседней деревни). Его карие глаза, в которых она когда-то тонула, теперь полны страха.

— Мила, беги! — шептал он. — Горислав уже сжег Хмелевку за неповиновение! Твой дар… он назовет его ересью! Сожгут!

— Моя семья там! Родник…

— Родник обречен! — голос Доброслава сорвался. — Князь приказал: к закату вода должна иссякнуть! Иначе… Он кивнул на петлю у шеи Веданы.

Голос Горислава прогремел:

— Слушайте, твари земли! Коли ваш «бог» силен — пусть спасет жрецов! А коли нет… — Он ткнул факелом в сторону прикованных. — …их плоть удобрит почву для Истинной Веры!

— Мила! Не выходи! Спаси дар, а не нас! — крикнула Ведана.

Удар рукояти меча по голове оборвал слова. Светозар рванул цепи — к горлу приставили нож.

Мила ощутила, как дух родника — могучий лось с рогами из корней — застонал в ее груди. Его каменная шкура трескалась. Он умирал.

Доброслав обнял ее:

— Уйдем! Я спрячу в нашей деревне. Отец…

Мила отстранилась. Она посмотрела на его чистую, вышитую рубаху, на холм, за которым стояла его покорная деревня. В его глазах была жалость, но не готовность к битве.

— Ты говоришь как чужой. Моя жизнь — здесь. С их болью.

— Есть один путь, — сказала Мила, глядя в глубь самого темного участка леса. — Баба Яга. Она знает, как оживить родник.

Доброслав побледнел:

— Яга? Безумие! Она сожрет твою душу!

Мила уже шла к лесу.

— Тогда я буду вкусной, — бросила она, не оборачиваясь.

Рёв Горислава: — До заката, нечисть! Жду ваших молитв! Солнце клонилось к верхушкам елей. Два часа до конца.

Лес поглотил Милу. Воздух сгустился, запахло влажным мхом и гниющим деревом. Где-то там ждала избушка на курьих ножках. И цена. Что возьмет Яга?

Последнее, что она услышала — голос Доброслава, полный отчаяния: — Вернись…

Она не обернулась. Земля звала ее вглубь. Навстречу тьме с костяными ногами.

ГЛАВА 2: ЦЕНА ТИШИНЫ

Глубже в лесу голоса природы стали невыносимы: мхи стонали под ногами, сосны скрипели предупреждения, тропа выла. Мила, истощенная болью и страхом, споткнулась, упала лицом в сырую, сладко-тошнотворную подстилку гниющей листвы. Земля хрипела: «Дружинники… рубят священные березы у Кривого Ручая… близко…» Лязг железа сливался со стоном земли.

Она вскочила, прижалась к стволу осины. Дерево сбросило на нее ливень желтых листьев, прилипших к потному лбу как пластыри. Они шелестели: «Спрячься… в сердце папоротника…» Мила нырнула в зеленые заросли, похожие на фонтаны. Сердце колотилось. Между стволов мелькнули «солнцепёки» — двое дружинников с секирами. Их голоса грубые, пропитанные хмелем и страхом:

— …ведьма сбежала к Трясине Костей! К Яге!

— …князь приказал: живьем! Ее кровь — ключ для запечатывания родника! Чистую, с даром!

Мила вспомнила слова матери: «Дар Хранительницы — лакомство для черных ритуалов. Высосут тебя, как ягоду…» Образ костяного шипа, впитывающего алое, мелькнул перед глазами.

Вдруг — абсолютная, гнетущая тишина. Гул земли, скрежет железа — все смолкло. Листья повисли недвижно. В ушах зазвенело. Из чащи бесшумно вышел Зверь. Не медведь, не волк. Уродливо-могучий, ростом с коня. Шерсть грязно-бурая, свалявшаяся, местами выжженная. Морда медвежья, но короче, глаза — янтарно-кровавые, с вертикальными зрачками. Из пасти капала шипящая слюна, прожигающая мох. На шее — обрывок ржавой кольчуги, враставший в шрамы. Запах — медвежья шкура, пот, паленое мясо.

Оборотень. Бабушкины страшилки ожили. Зверь зарычал — звук ударил Милу прямо в мозг. Носом хлынула кровь. Дар инстинктивно ответил — земля под Зверем вздулась грязной волной. Зверь лишь топнул лапой, вминая волну. Его лапа с когтями-тесаками поднялась для удара… Тень накрыла Милу. Она почувствовала зловонное дыхание…

Удар не пришел. Мила открыла глаза. Зверь стоял в двух шагах, дрожа всем телом. Его глаза смотрели с изумлением и… надеждой? Он шумно нюхал воздух, мотая головой. Его взгляд упал на ее руки у висков. Тишина. Ее тишина. Он почуял родственное страдание.

— Ты… слышишь их? — прошептала Мила. — Их голоса… грызут разум?

Зверь издал хриплый звук, похожий на сдавленный стон. Он сделал шаг назад.

Из чащи вылетела стрела с красным оперением. Вонзилась Зверю в плечо.

— Ага! Ведьма и ее псоглавое отродье! — заорал лучник. За ним — топорщик.

— Держи их! Князь золотой горшок даст!

Зверь взревел. Звук оглушил физически. Милу отбросило к дереву. Шерсть на спине чудовища встала дыбом. Глаза залились сплошным багровым светом. Зверь брал верх. Стрелок натянул лук на Милу:

— Сначала ведьму! Без нее зверь — просто мясо!

Волх-Зверь прыгнул ПЕРЕД Милой, приняв вторую стрелу в грудь. Топор дружинника отрубил кусок шкуры на боку. Зверь взвыл, но не отступил. Лапа метнулась — лучник упал с переломанной шеей. Топорщик заорал, замахиваясь — медвежий клык впился в горло. Кровь фонтаном брызнула на папоротники. Лес завыл.

Мила вжалась в дерево. Перед ней стоял Зверь, тяжело дыша. Кровь текла ручьями. Он повернул к ней морду. В глазах — бездонная усталость, боль и стыд. Как у побитой собаки.

— Зачем… ты спас меня? — голос Милы дрожал.

Зверь издал хрипло-булькающий звук. Он ткнул мордой в ее руку — шершавый нос обжег кожу, потом — вглубь леса, к Яге. Потом развернулся и исчез в зарослях. На месте — три обгоревшие костяные бусины на обрывке шнурка с узлом-оберегом «Родина».

Мила подняла бусины. Они пульсировали теплом. На одной — крошечные руны: «Арина». Дети? Его дети? Бусины пахли пеплом и диким мёдом.

Сзади — чавкающий топот коней, лай псов, крики. Погоня близко. Бусины сжались в кулаке.

— Волх! — крикнула Мила в чащу. — Если твоя человеческая часть жива… найди меня у Яги!

Она бросилась к зловонному болоту. Бусины жгли ладонь. Она вела погоню к цели. Тропка к трясине была узкой, зыбкой, поросшей сизым ядом. Впереди, меж плакучих ив, как космы утопленниц, стояла избушка. Стены — почерневшие, кривые. Окна — узкие щели-глаза мертвеца. Курьи ноги, костлявые, чешуйчатые, вросли в топь. Они медленно перебирали пальцами, разворачивая избу к Миле. Скрип сухожилий громче скрипа похоронной телеги.

Дверь приоткрылась. Из черноты пахнуло ледяным сквозняком, сухими травами, костяной пылью. Сухой, костяной смех проскреб тишину.

Голос, колючий, как хвоя:

— Ох, дитятко… Несешь три уголька чужой боли? Горячие… Дорогой платишь… Хватит ли их тепла, чтобы растопить лед родника? Заходи… Погреемся у печурки…

Мила сжала бусины. За спиной — близкий лай. Она шагнула на тропку. Нога ушла по щиколотку в ледяную жижу. Плата названа. Три уголька памяти. Чьей? Или своей? Избушка заскрипела, будто захихикала. Курьи ноги закопались глубже. Мила вдохнула смертельный коктейль запахов… шагнула.

Дверь захлопнулась с ударом крышки гроба. Темнота.

ГЛАВА 3: ИЗБА НА КОСТЯХ, ПРАВДА В ЧАШЕ

Темнота была не просто отсутствием света, а плотной, живой субстанцией, обволакивающей как ледяная паутина. Воздух густо пах сухими травами (полынь, белена), гниющим деревом и костной пылью. Под всем этим — слабый, зловещий запах тушеной репы.

— Не стой на пороге, дитятко! — проскрипел голос из тьмы. — Холод сквозняка грызет мои старые кости.

Мила шагнула. Пол под ногами неожиданно подался, слегка шевелясь, как живая плоть. Она едва подавила крик.

— Где вы? — голос сорвался, звуча чужим в гнетущей тишине.

Щелк! Синеватое пламя вспыхнуло на кончике длинного, черного когтя, высунувшегося из мрака. Огонь осветил фигуру.

Это была не хрестоматийная Баба Яга. Женщина в расцвете сил, худая до угловатости, с бледным, как лунный свет, лицом и глазами цвета ночного леса — почти черными, но с мерцающими звездными глубинами. Густые черные с проседью волосы заплетены в тугие косы, перевитые сушеными лягушками и костяными бубенчиками. Платье из живого, стелющегося по ней темно-зеленого мха. Босые ноги неестественно длинные, суставы выпирали узлами. Но пугали руки: длинные, с черными, острыми, слегка загнутыми когтями. На одном и горел синий огонь.

— Ягарина Вещунья, — представилась женщина, губы растянулись в улыбке, обнажив ровные, острые, как у щуки, зубы. — Хранительница Круговерти. А ты — Милослава. Хранительница… почти утраченного. — Когтем с пламенем она указала на запертую дверь. — Твои дружки с железяками уже болото нюхают. С псами. Пахнешь для них, деточка, как медовый пряник на блюдечке.

Мила сглотнула. Синий огонек отражался в бездонных глазах Ягирины, завораживая и пугая.

— Вы… знали, что я приду?

— Земля вопит, дитя. А я… слушаю. — Пламя прыгнуло на соседний коготь. — Принесла плату? Три уголька чужой боли? Горячие…

Мила разжала кулак. Три бусины, все еще теплые, почти горячие, лежали на окровавленной ладони. Руна «Арина» светилась тусклым багровым светом.

Ягирина резко втянула воздух, как змея.

— Ах… — прошипела она. — Чужая мука. Сожженная невинность. Самое сладкое… и самое горькое. Откуда?

— От… того, кого зовут Волх. Он спас меня. От дружинников.

— Волх… — Ягарина протянула коготь, но не взяла бусины, лишь провела острым кончиком над ними. От бусин потянулся тонкий дымок с запахом горелого меда и пепла. — Владислав, сын Любомира. Медвежья шкура. Проклятый за милосердие. Знаю. Его боль… густая, как деготь, липкая, как смола. Ты хочешь отдать его память за спасение своего родника? Выплакать его скорбь вместо своей?

Мила сжала бусины. Ощутила слабый трепет внутри них — как эхо детского смеха.

— Нет! Это его… его дети, наверное. Я не могу…

— Можешь! — голос Ягирины грянул, заставив задрожать стены. Синее пламя вспыхнуло ярче, осветив жуткий интерьер: стены, сплетенные из костей; пол, покрытый шевелящейся шкурой; котел из черепа гигантского зверя над очагом с синими угольками. — Но твоя совесть — твое дело. Могу предложить… твою память. Самую яркую. Самую дорогую. Дай мне запах волос твоей матери перед сном? Или вкус первого поцелуя Доброслава под ивой? Легко вынуть. Без видимой раны. — Она щелкнула когтями. — Или…

Она плюнула в котел. Синие угольки ярко вспыхнули. В котле забулькало что-то густое, липкое.

— …дай мне то, чего ты еще не знаешь. Свою будущую боль. Я возьму щепотку. Прямо сейчас. И ты получишь «Слезу Макоши» — камень, что вдохнет жизнь в умирающий родник. Но! Боль, которую я возьму… она вернется к тебе позже. Утроенной. Когда ты меньше всего ее ждешь. Выбирай, дитятко: чужое прошлое… или свое будущее? Время истекло. — Она указала когтем на песочные часы со черным песком. Верхняя колба была пуста.

За дверью дико завыли собаки. Грубые крики:

— Ведьмину конуру вижу! Оцепить!

— Ломы сюда! Вышибим эту мертвецкую!

Сердце Милы бешено колотилось. Бусины Волха жгли ладонь, руна «Арина» пульсировала, как живая. В уме всплыл образ: мать, прикованная к дубу. Брат, с ножом у горла. Хриплый, предсмертный стон духа-лося в ее груди: «Помоги…» Он угасал.

Она не могла отдать память Волха о его сожженных детях. Это было бы хуже предательства. Но отдать свою будущую боль? Что это? Потерю дара? Разума? Любви? Себя? Ягарина наблюдала, не мигая. В ее черных глазах отражалось синее пламя и… ненасытный голод.

— Решай, Милослава, — прошелестела она. — Песок утек. Псы скребут дверь. А родник… он уже почти нем. Последний вздох.

Мила услышала этот вздох в своей груди — слабый, обреченный. Последняя нить рвалась.

Она сделала шаг к котлу. Черный песок в часах начал пересыпаться обратно — магия Яги покупала секунды за счет ее страха.

— Бери мою боль, — выдохнула Мила, глядя в бездонные глаза Ягирины. — Будущую. Бери… и дай мне камень!

Ягарина широко улыбнулась. Острые зубы блеснули в синем свете.

— Умница! — Она резко ткнула когтем в грудь Милы, чуть левее сердца. Боль была не физической — леденяще-душевной, как вырывание самого дорогого воспоминания. — Держи!

Она выдернула коготь. На его кончике дымился комочек липкого, темно-фиолетового тумана — сгусток грядущего страдания. Она швырнула его в котел. Тот взревел, выбросив столб искр. Когда дым рассеялся, на дне лежал камень. Небольшой, каплевидный, мерцающий внутренним молочным светом, как слеза в лунном свете. «Слеза Макоши».

Ягарина ковырнула когтем камень и швырнула его Миле. Тот был ледяным, обжигающе холодным.