Бесплатный фрагмент - Рождённый ползать...

Рождённый ползать

Бог слепил человека из глины,

и остался у него неиспользованный кусок.

— Что ещё слепить тебе? — спросил Бог.

— Слепи мне счастье, — попросил человек.

Ничего не ответил Бог,

и только положил человеку в ладонь

оставшийся кусочек глины.

Притча о счастье

2010 год. Волжский город Сартов

Утро пришедшего дня было задумано природой как весеннее, хотя на дворе всё ещё стоял февраль. Февраль сопротивлялся, порывами дул холодными ветрами, леденил тронутые горячими лучами солнца рыхлые снежные сугробы. И всё же в воздухе стоял запах весны. Михаил Исайчев, как всегда в эти ранние часы, расположился в отапливаемой веранде, пристроенной к дому три лета назад. Здесь, угнездившись в любимом кресле он по устоявшейся привычке выкуривал первую сигарету. Сигарета доживала последние миллиметры и Михаил с грустью смотрел на почти метровый слой слежавшегося в саду снега, на утрамбованные после падения с крыши бурты вокруг дома, которые (а он был в этом уверен) именно сегодня Ольга пошлёт его отбросить, чтобы талая вода не устремилась в подвал и не подтопила фундамент. Исайчев вздохнул, вспоминая ту пору, когда у него не было, как сейчас, времени покачивать полуснятым со ступни тапком и медленно выдыхать, разглядывая, витиеватые узоры сизого дымка. А нужно было, заглатывая на ходу горячий кофе, мчатся на работу в Следственный Комитет. Тогда Исайчев служил начальником следственного отдела и гордо носил на золотых погонах две хорошего размера звезды. В те времена жена Оля, как-то справлялась со снегом в саду, не сама, конечно, а силами граждан чужой южной страны, приезжающих в Сартов на заработки. Сейчас она убеждена: снег в сугробах — лучшее средство борьбы с жировыми отложениями на боках бывшего подполковника. Бывшим он стал два года назад, причём по собственной воле. Более пятнадцати лет Михаил Исайчев верно служил Отечеству, изобличая преступников. Процент раскрываемости у него дотягивал до ста. И сто получалось бы, если бы не мешали, не били по рукам и по самолюбию. Может быть подполковник Исаичев и сейчас продолжал служить в правоохранительных органах, не упади на его голову последняя капля, имеющая вид громадной проблемы, организованной сыном известного в городе криминального авторитета, притворяющегося крупным чиновником. Сынок с подельниками ради куража ограбил ювелирный магазин и нечаянно до смерти прибил охранника. Авторитет своё дитятко любил, расставаться с ним на долгие годы не хотел и посему включил все имеющиеся рычаги, чтобы вывести сыночка из-под удара, взвалив ответственность за содеянное на остальных участников ограбления. Когда начальник Следственного Комитета после отказа Исайчева помочь уважаемому человеку сдвинул брови к переносице, Михаил покинул кабинет и вошёл обратно ровно через час с рапортом об увольнении по собственному желанию. Вслед за ним туда же с аналогичной бумагой явился его давний друг и сослуживец майор Васенко Роман Валерьевич. Покинув Комитет, друзья организовали собственное детективное агентство «ВАСИЛиск», что при ближайшем рассмотрении прочитывалось, как ВАСенкоИсайчевЛенина с компанией. В компанию периодически привлекались прежние сослуживцы, честные ребята, которые не жили на подношения, откаты и денежные подарки, а стремились увеличить бюджет своих семей собственной работой, хотя и на стороне. Фамилия Ленина появилась в названии агентства не с потолка, а в силу того, что она являлась девичьей фамилией Ольги — жены Михаила Исайчева, но это не было основным её достоинством. Ольга Анатольевна — адвокат по первому образованию, и психолог по второму. Причём адвокат отличный, известный в Сартове и прилегающей области. Агентство бралось за расследование любых дел, кроме слежки за неверными супругами. Кстати, Ольга по просьбе мужа, вела, как адвокат дело об ограблении ювелирного магазина, естественно, на стороне потерпевших, и совместными усилиями им удалось упечь отпрыска уважаемого человека в края, где весна и лето бывают, но недолго.

Звук приближающихся быстрых шагов прервал размышления Исайчева. Увидев жену, Михаил порывисто встал, приготовился парировать вопрос: «Чего сидим, весны ждём?»

Но Ольга молча протянула телефонную трубку.

— Кто? — тихонько спросил Михаил.

Жена пожала плечами и также тихо ответила:

— Кто-то сильно обрадовался, тому что, наконец, тебя нашёл. Говорит он твой старый приятель ещё с юридического, некто Русаков Александр Егорович.

Михаил забрал трубку и, приложив её к уху, обрадованно шумнул:

— Русак?! Сколько лет? Сколько зим? Ты где в Сартове? Записывай адрес…

Трубка в ответ загудела радостным голосом:

— Я на родине Ломоносова в Холмогорах. Слыхал о таком городище?

— Ещё как слыхал! Помнишь в детстве фильм Сергея Бондарчука «Серёжа», там паренёк говорит: «Какое счастье мы едем в Холмогоры!» На всю жизнь запомнил лицо мальчишки, оно и было счастье… Так ты, Александр Егорович, получается в самом центре счастья обретаешься?

— Выходит, так! — прогудела трубка, — с маленьким уточнением: основное жилище в Архангельске. Там семья. Я посещаю их наездами. Сам кучкуюсь в Холмогорах, там штаб моей нефтяной компании. Но и там бываю нечасто, чаще непосредственно на вышках. Как юридический институт закончил, так папаня мой меня к нефтянке и пристроил. Он в управлении архангельскими промыслами в отделе кадров главным был. Потом уже сам пробивался. Сейчас в качестве начальника промысла тружусь.

— Так ты ца-а-аль?! — хохотнул Исайчев, коверкая окончание слова.

— Цаль, цаль! Небольшой такой царёк! — подтвердил Русаков тоже похохатывая. — Чё звоню-то? Дело к тебе есть.

— Так, оно понятно… Стал бы ты меня без дела искать. Только, Сашок, я в органах больше не служу…

— Это и хорошо! — звякнула трубка. — Я в курсе, что ты частным сыском занялся. У меня дело конфиденциальное. Можно сказать, личное дело. Надо чтобы ты приехал. Бери своего напарника и приезжайте. Все расходы оплачу. И чтобы вам захотелось поехать, сообщаю: у нас здесь охота — с большой буквы охота, а рыбалка, ух! На Волге такой рыбалки в жисть не было…

— Подумать можно?

— Нет! — рявкнула трубка.

— Ну тогда встречай. Только про Волгу слова возьми назад. Наша Волга всем рекам мать.

— Мать, твою мать. Согласен! Только рыбы в ней мало осталось… Несогласен?

— Согла-а-асен… — нехотя подтвердил Исайчев.

1944 год. Сартов

В воскресный день Сенной базар в Сартове похож на растревоженный улей: сунь палец — ужалят. Так думал Ефим Мессиожник, подходя к толкучке, в которой действительно сновали подозрительные типы, жирующие на бедах войны.

— Чаво надо? Чо имешь? — заступил дорогу небритый парень и, лениво подождав, пока Мессиожник презрительно измерит его взглядом от сломанного козырька смятой военной фуражки до сапог-гармошек, исчез.

— Кто угадает карту, получит за рупь три красненьких… Три по тридцать за рупь! Попытай счастья… — звенел детский голосок в правом ухе, а слева тихо, почти умоляюще, — серебряная… От мужа осталась, упокой его, боже!

Мессиожник повернулся и увидел: согбенная старушка в драном сером полушалке крестится, а в её сморщенной ладони круглый кусочек белого металла — царская медаль.

— Зачем так, мать?

— Не украла я. От мужа осталась. Ерой был… Хлебцем возмести или маслицем.

В кармане у Мессиожника три солдатских пайки хлеба, взял, когда ехал на товарную станцию разгружать вагон с запчастями для самолётов. Думал, задержится — пожуёт. Вагон не пришёл. На обратном пути остановил Ефим полуторку у Сенного базара, слез, пошёл хлеб на табак поменять. Табак золотая вещь для обмена, за него что хочешь отдадут. Мужик без хлеба потерпит, без табака в военное время совсем худо.

— Нате, бабуся, — протянул Ефим ржаной ломоть.

— Мало, касатик, серебряная она, на зуб пробовала!

— Я ж вам так даю, бесплатно.

— Нет, и нет, и нет, я не нищая. Тогда возьми, возьми, голубок, — старуха сунула ему в руку медаль. Он еле успел её удержать, отдал последние два куска.

Собрался уходить, а перед ним тот же парень в мятой военной фуражке подрагивает коленкой в широкой брючине, скрипит носком новенького сапога.

— Положил я на тебя глаз, кореш. Если нужна будет медалька этой войны с документом, с утра к пивному ларьку жмись, засеку. Где вкалываешь-то? Фабричный? Ну, ну, не особенно-то буркалами блести… Может ещё чем интересуешься, так мы завсегда…

Ефим осмотрел, нестоящего на месте шнырялу, едва слышно произнёс,

— Антиквариат… Подлинники… Старинные…

Пройдоха заблестел глазами:

— Дедовское старьё? Этого добра сколько хочешь… На что менять будешь?

— А на что надо?

— На довоенные консервы, самолучшие: икру, осетрину, американскую тушёнку говяжью, балтийский шпрот…

— Куда приносить?

Шныряла сунул в ладонь Мессиожника бумажку,

— Позвони, как созреешь…

2010 год. Село Холмогоры. Дом Русакова

Исайчев с Романом Васенко прежде чем войти в избу Русакова по примеру хозяина у порога обмели веником унты, любезно привезённые Александром Егоровичем прямо к самолёту. У трапа, прежде чем выдать гостям обувку, Русаков презрительно осмотрел их модные ботинки:

— Не в Венецию прибыли, господа, здесь вам не тут. Север!

Через двадцать минут поездки гости поняли, насколько был прав хозяин.

Воздух звенел и колол тонкими иголочками их ещё не успевшие замёрзнуть лица. Усаживаясь на переднее сиденье автомобиля, Русаков бросил водителю:

— Сеня, позаботься о медвежьих комбинезонах для наших гостей. Ты теперь работаешь с ними, чтоб не одного волоска… Понял?

Угрюмый Сеня молча кивнул.

Дом Русакова не оправдал ожидания Исайчева и Васенко, но тем самым даже обрадовал друзей. Это была обычная крепко сколоченная изба из нецилиндрованных стволов «железного» дерева лиственницы. Никаких изысков и излишних украшений.

Осмотрев залу, Роман не удержался тихим голосом пропел:

Новая светёлка чисто прибрана:

В темноте белеет занавес окна;

Пол отструган гладко; ровен потолок;

Печка развальная стала в уголок

Воздух в избе стоял особенный, пряный, наполненный ароматами сухих трав, еловой хвои, печёного теста. Некрашеное дерево излучало мягкий приглушённо золотистый цвет. По полу тянулись радужные домотканые половики или дорожки, впрямь напоминающие лесную широкую тропинку.

— Кто ж у тебя тут хозяйничает, коли жена в Архангельске? — спросил, рассматривая жилище и усаживаясь на полукруглый кожаный диван Исайчев.

Боковая дверь тихонько скрипнула и на её пороге показался пожилой с довольной улыбкой на лице мужчина. Его голова была лыса как коленка, только от виска по загривку и опять до виска едва проклёвываясь, рыжела узкая полоска сбритых волос. Припадая на одну ногу, человек вышел на середину зала и пристальным колющим взглядом изучил гостей, прежде чем протянуть руку для приветствия, пояснил:

— Мы с Санькой и хозяйничаем. Привыкли. Всю жизнь без мамки. Егор Ильич Русаков — отец Александра. Давайте прямо с порога в баньку и за стол, я пельмешек налепил. Северные с медвежатиной, — и дождавшись, когда лица мужиков расцветут предвкушающей улыбкой, обратился к сыну, — тебе, Саша, сегодня Семён нужен? Собираешься на промысел ехать? Или уж завтра гостей в курс дела вводить будешь?

— Да мы… — начал Исайчев.

Но Александр Егорович, неожиданно прервав гостя, обратился к отцу:

— Ты ехать куда-то нацелился?

Старик кивнул:

— Да. Пусть Семён отвезёт меня в реабилитационный центр. Хочу проведать летунов.

— Летунов? Кого же здесь так величают? — поинтересовался Васенко. Он удовлетворял любопытство, расхаживая по гостиной и, заглядывая в каждое окно, осматривал дворовые постройки.

— К нам по заявке Министерства обороны прислали ветеранов — бывших заслуженных лётчиков… — пояснил младший Русаков.

Старик вновь кивнул:

— Я в юности хоть и недолго в лётном учился, но к парящей братии себя причисляю. Со дня открытия центра разные Герои у нас были, а сейчас впервые лётчики. Тянет пообщаться… Молодость вспомнить… Да и вашим разговорам мешать не хочу…

Русаков одобрительно взглянул на отца, попросил:

— Спасибо. Скажи Семёну пусть завтра часикам к десяти подруливает… И про комбинезоны для гостей не забудет.

Исайчев, разглядывая хлипкую фигуру старика, не удержался, спросил:

— Чего же недоучились Егор Ильич? Случилось что?

Русаков старший кашлянул в кулачок, посмотрел увлажняющимися глазами:

— Вспоминать об этом не люблю… Меня тогда в особое училище зачислили — в планерное. Таких на всю страну два было. Курсантов готовили для работы с партизанскими отрядами. Планеристы — лётчики особые универсальные. Как-то начальство решило проверить наши охотничьи навыки. Сплоховал я на той охоте. Не добил кабанчика, а он хитрее человека оказался. Порвал ногу в клочья… Врачи думали вовсе ходить не буду… — обречённо взмахнул рукой старик, — ладно… Дело былое…

Егор Ильич потоптался на месте и ещё раз, обмерив гостей взглядом, спросил:

— Новую скважину запускать, когда будите? Чего тянете? Пора уже…

— Так, затем и приехали, — неожиданно для себя ответил Исайчев, и боковым зрением заметил, как, после его слов, Александр чуть кивнул.

— Ну… Ну, — приулыбнулся старик, но к двери двигаться всё же не торопился. По его лицу было видно: хочет что-то сказать, но не решается.

— Давай отец, не томи… — поторопил отца Русаков, — небось Ставриду хочешь с собой взять?

— Хочу, — завиноватился старик, — приболел он малость, подлечиться бы ему. Я за провиант свои деньги в кассу внесу, а раскладушку пусть ему в моём номере поставят.

Александр Егорович махнул рукой, сказал раздражённо:

— Не ко времени сейчас Ставрида там. Вот скважину откроем, и пусть едет. На промысле не всё готово. Я товарищей планировал туда дня на два отвезти… Нехорошо если мы всем кагалом заявимся.

— Так, мне всего на одну ночь, а дальше к внукам в Архангельск. У Ставриды только-только камень из почки вышел, ему дорога ложка к обеду…

— Допрыгался, старый дуралей, — покачал головой Русаков-младший, — говорил: с почками шутки плохи… Ладно вези. Директору позвоню — достойный уход организует.

Егор Ильич расцвёл лицом и шустро побежал к двери. Когда дверь за стариком закрылась, Исайчев отреагировал:

— Ставрида — странная фамилия… Ставрида!

— Отцовский дружан, — пояснил Александр Егорович. — Бо́льшую часть жизни проработал там же, где отец, только он был начальником отдела нефтеразведки. Они с батей одногодки. И что интересно, — Русаков не смог удержаться, хохотнул, — похожи друг на друга лицами, как близнецы однояйцовые… К таким годам, вероятно, все старики похожи друг на друга: у обоих волосы голову покинули ещё в молодости. Мы в наших холодах шапок не снимаем даже в помещении. Боимся лысины отморозить, а волос проветривание любит, посему и бежит. Мои стариканы ко всему ещё оба хромоножки, только батя на правую ногу припадает, а Ставрида на левую. Когда рядом идут — смехота… Отец здоровьем покрепче будет, а Ставрида ещё в детстве почки застудил и по сей день мается. Пантелеймон Львович из управления на пенсию раньше отца ушёл и со скандалом — морду одному нашему блатному набил. А теперь этот хмырь в управлении на отцовском месте сидит: кадрами заведует. Все путёвки в спец санаторий только через него. Посему отец напрямую через меня своего дружана устраивает.

— Чего ж ты на кадры хмыря посадил? Ты вроде на промысле цаль? — заметил Исайчев.

— Цаль, но не крупный. В Москве цали покрупнее водятся, — оправдался Русаков, — дали совет, от которого невозможно отказаться. Но Ставриду в городе до сих пор чтят. Геройский старик! Везде желанный гость…

Васенко, наконец, закончил изучение двора дома Русакова и уселся рядом с Исайчевым, разложил руки по спинке дивана, спросил:

— Из каких вод этот Ставрида вынырнул? Чей будет?

— В наших краях в людях много разных кровей намешано… — со значением сказал Русаков, — всяк сюда бежал, начиная от Ивана Васильевича Грозного и, кончая Иосифом Виссарионовичем. Отец его в шутку «Селёдкой» зовёт. У него жена до пенсии на кондитерской фабрике работала, давно ушла, а конфетами пахнуть продолжает. Пантелеймон Львович чай с конфетами не пьёт. Только с сахаром. К бате по вечерам почти каждый день в шахматы играть захаживает. Он здесь неподалёку живёт, как только усаживается, просит: «метни на стол селёдочки — душе надобно». Возьмёт в рот кусочек и сосёт целый вечер. Много нельзя — почки. Батя специально для Ставриды в холодильнике рыбку держит.

Русаков жестом указал на дверь под лестницей, ведущей на второй этаж, и не раздумывая, двинулся к ней, открыл, впуская в гостиную запах свежесваренных пельменей.

— Ох, ты! — воскликнул Васенко, вскочил и, ускоряя шаг, пошел в предложенном направлении, — жрать-то, как хочется!

В кухни-столовой, Роман обозрел накрытый стол, потёр ладонь о ладонь и, несмотря на укоризненный взгляд Исайчева, добавил:

— Красота –то какая! Пельмешки! А вот и селёдочка! Где старикан? К ней старикан положен…

2010 год. Медвежий угол глубоко в северном лесу

В комнате пахло сыростью. Свесив ноги под стол, на койке в ватных стёганых штанах и телогрейке лежал и смотрел в потолок средних лет крепкий мужик. Его лицо, истерзанное ранними морщинами, иногда подёргивалось нервным тиком, а глаза, рассматривающие размалёванный по углам свежими водяными узорами потолок, были безучастны. Извилистая лапка мокрого пятна над окном набухала очередной каплей. Сейчас она сорвётся в заранее подставленную пепельницу… Сорвалась, шлёпнулась булькнув… Вторая… Десятая… Третий день в этом потаённом месте мужик ждал человека для него без имени, но с кличкой Чудь. Знакомству с ним он обязан несчастному случаю. Кузьма, а именно так звали мужика, когда-то был подающим надежды, с особой чуйкой геологом. Только вот однажды, найденный им в реке золотой самородок, увёл Кузьму Калашникова из спокойной, будничной, хотя и кочевой жизни в холодную и опасную жизнь дикого старателя. Объединившись с таким же, как он жаждущим богатства добытчиком, они вырыли землянку, внутри отделали её сухими с ободранной корой стволами осины, щели проткнули мхом, перекрытия из жердей и брёвен засыпали ветками деревьев и землёй, поверх положили дёрн, который через неделю прижился и сделал землянку невидимой. За лето сложили печь. Место добычи оказалось царским. Золота было много. Мыли его до ледяной корки. А когда земля замерзала, приступали к очистке уже намытого золота: плавили «рыжий песок» на огне, удаляли лёгкие примеси, а чистое жидкое золото разливали в формы по пять граммов. Так горбатились три сезона, пока не намыли «рыжья» на целую безбедную жизнь себе и своим детям, но азарт не отпускал. Золото надо было пристраивать и однажды Кузьма поехал пошукать рынок сбыта в Архангельск. Нашёл ювелирную мастерскую и сразу же пристроил первые три слитка, через неделю обещал привести ещё. Но не судьба! Видимо, выследили бедолагу злодеи. В эту ночь и порезали: напарника убили, а Кузьму истекающему кровью оставили умирать. Золото, всё дочиста выгребли. Но видимо, сжалилась судьба над Кузьмой, пожалела геолога: в этот же день нашёл его старик Чудь, помог выгрести с того света. Смутно помнит Кузьма Калашников, как выбирался. Помнит выхаживала его зрелая ядрёная женщина. Внешне некрасивая, суровая, она перерождалась, когда начинала говорить. Мягкий, бархатный голос звучал задушевно, под голос настраивались глаза, теплели, загорались былой молодостью. Нянчилась она с ним, как с малым ребёнком. Подмывала, обтирала, кормила с ложки. Был при ней ещё один рыхлый болезненный мужичонка непонятного возраста. Когда туман рассеялся, и Кузьма стал осознавать, что жив, он разглядел старика. Тот лежал у окошка, накрытый до подбородка тёплым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков в кипенно-белом пододеяльнике. Его совершенно лысая жёлтая голова покоилась высокой подушке. Брови, усы и борода были аккуратно расчёсаны, из усов и бороды высовывался белый заострившийся нос, да чёрными льдинками блестели широко открытые глаза. Тут же обретался и совсем молодой паренёк. Куда малец потом девался Кузьма не знает, жил как в тумане. А мужик помер. Когда помирал, прохрипел: «На совести моей тяжёлый грех и перед богом, и перед людьми, а ты, Кузя, беги! Я не смог, так хоть ты живи по-человечьи». Так и сказал «по-человечьи». Видно, человеком себя уже не считал… Кузя тогда не понял о чём ему говорил умирающий. Понял много позже. Как только окреп, Чудь перевёз его в землянку получше прежней и к прежнему делу приспособил. Только теперь Кузьма всё золото отдавал Чудю, а тот отстёгивал ему малый процент. Знал Чудь секрет, где золото в тех краях водится. Безошибочно указывал геологу в каком месте выходит жила. То ли чуйка у него была на драгоценный металл, то ли карта разведанных ранее мест. Каждый сезон привозил Чудь Кузьме новых старателей, обычно молчаливых и угрюмых. Догадывался бывший геолог: не просто так зацепил их Чудь, верно, за чёрную душу и чёрные дела. Через десяток лет образовалась рядом с Кузьмой целая артель. Старик Чудь главным среди них признал Калашникова, но последнее слово оставил за собой. Кузьме уже давно за сороковник перевалило, а он всё прислуживает…

У порога в избу послышалось шевеление, кто-то явно топтался у двери, видимо, прислушивался к шуму внутри.

— Входи Чудь, нет здесь чужих — шумнул Кузьма.

Дверь приоткрылась и в шёлке появились живые, бегающие чёрные глаза едва видные сквозь шерсть длинноворсной шапки. Человек обыскал взглядом помещение и бочком вошёл, впуская вместе с собой ледяной ветер. Сколько лет Кузьма знает старика, а разглядеть его лицо так и не смог. В общем-то, и разглядывать было нечего: расплывшийся в ноздрях длинный и мягкий нос да верхняя тонкая губа. Большая часть лица пряталась за массивными очками, клинообразной ухоженной седой бородой, слившейся с пушистыми баками и густой волнистой шевелюрой. Бородатых на севере Калашников видел много и на себе понял: густая растительность на лице — лучшая защита от комаров.

— Ты что же, Кузя, себя родным мне считаешь? — ядовито ухмыльнулся визитёр.

— Родным, не родным, а уже не один годочек друг о друга трёмся, — нехотя вставая с кровати, прохрипел Кузьма. — Чё опоздал? Три дня, как жду!

— Ничего… ничего …не за так ждёшь. Ахму я забираю? Она успокоилась?

Кузьма вынул из-под подушки увесистый плотно набитый полотняный мешочек, протянул Чудю:

— Твоя доля. Ахму увози, она в порядке, а здесь мёрзнет…

Старик подкинул передачку на ладони, вес её его удовлетворил:

— Здесь пятьдесят процентов?

— Да, — кивнул Кузьма, — новая бригада не сразу согласилась, но Ахма убедила. Ропщут ребята… Говорят на что тебе столько? А действительно, Чудь, на что тебе столько. Семья, наверняка уже более чем упакована. Самому, может ещё два понедельника жить осталось, а ты всё тянешь и тянешь… Отдай старателям карту, иди на покой…

Гость посмотрел на Кузьму с хитрым прищуром, усмехнулся:

— Карту отдать? А вы её добывали? Ты ж бывший геолог знать должен: за разглашение карты золотоносных жил, как за государственную измену — расстрел! И потом ты никогда не думал, почему меня зовут Чудь? Это не кличка, это принадлежность к особому народу. У меня и мирское имя есть. Только ни тебе, ни твоим головорезам-старателям его знать не положено. Я один из тех, предки которого не приняли христианства на Руси и ушли под землю. Мои деды закрылись там до иных времён. Посему не только карта указывает мне места, где спрятано золото, но и особое чутьё. Ты, сынок, спрашиваешь: куда столько «рыжего дьявола»? — старик ещё раз подкинул на ладони упругий мешочек, — половину от него пойдут на промприборы, металлодетекторы. Карта перспективных месторождений — моя охранная грамота от твоих архаровцев, а ещё вот этот нос. Без него вы и с картой неделями лёжку золота не найдёте, — старик смешно пошевелил кончиком носа, — так что половина мешочка ему, моему носу.

Чудь сел в единственное потёртое временем кресло, откинулся на спинку и сжал веки так сильно, что лицо его стало похоже на белый мятый кусок теста, а правая рука, как всегда, в минуты волнения, принялась что-то теребить в глубине кармана брюк. Калашников обычно в такие минуты ехидно улыбался. Он предполагал, что женщины у Чудя рядом нет. Кому нужен такой заплесневелый огрызок? Тогда, что старику остаётся, как не тешить себя подобным способом, сбрасывать напряжение? Но однажды понял: ошибается. Как-то Чудь вынул руку из кармана и в ладони показалась монета, которую он потирал большим пальцем. Чудь, перехватив взгляд Кузьмы, быстро сунул её обратно.

Тем временем старик продолжал хрипловатым голосом, не открывая глаз, будто смотрел кинофильм. Глазные яблоки под веками метались из стороны в сторону. Видно, невесёлый был фильм:

— Я пришёл сюда молодым, чтобы начать жизнь заново. Первую порцию намыл сам, никто не помогал, не указывал где. Потом, разнося «рыжьё» по кабинетам, на бумажном клочке, а дальше и на листочках с гербовой печатью делал свою жизнь, рисовал её!.. Осознанно лишал себя удовольствий, бежал из городов сюда, в комариное царство. На Севере деловой человек виден издалёка! Я пришёл сюда, оброс хорошей шерстью. Своим умом, своими делами приобрёл крепкую красивую шкуру, а вы хотите всё и сразу?

Кузьма понял: разговор продолжать бесполезно. Чудь до смерти не откажется от причитающихся ему мешочков с золотом. Калашников с ненавистью рассматривал фигуру гостя, когда тот резко размежил веки и воззрился на него колким леденистым взглядом, отчего у Кузьмы внутри продолжала разрастаться сосулька, которая появлялась всегда, когда Чудь только открывал дверь их потаённого места встреч. Сейчас она добралась до сердца и больно корябнула. Гость ухмыльнулся, спросил:

— Что скажешь о фигурке Мяндаш-пырре, ты смог забрать её у староверов?

Кузьма передёрнул плечами, сбросил оцепенение:

— Пока нет. Я же добыл золотую фигурку Мяндаша, зачем тебе ещё и поделка?

— Золото — тьфу. Сейчас поделка древнего мастера цены не имеет. Нет цены Мяндашу-пырре. Ищи, Кузя, найдёшь, отдам десять процентов от любой моей доли… Понял?

— Найду, отпустишь? — с надеждой спросил Кузьма, — пожить хочу, как человек… Не могу больше золотом и кровью руки марать…

Чудь молча встал и уже в проёме двери, бросил:

— Ошибки, Кузьма, нельзя исправить их можно только искупить.

— Искупить?! — закричал Калашников, — я что ещё…

— А то! — осклабился Чудь, — что в учении об искуплении сказано? Нужен кто-то, кто умрёт за нас или вместо нас, и тогда мы сможем снова жить… Ладно… Не дрейфь… Добудешь фигурку, отпущу.

Чудь ногой толкнул дверь, вышел. Кузьма, плюхнулся в кресло, заворчал:

— Сволочь! Сволочь! Учение об искуплении… Дураков ищет… «Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него… Чтобы остался кто жить навсегда и не увидел могилы» псалом 48. Разве ж ты читал его? Прости господи…

2010 год. Холмогоры Архангельской области

После бани и пельменей Исайчев с Васенко вольготно расположились на диване в гостиной, хотелось, как говорит Роман, часика два придавить ухом подушку, но этого не позволял годами выработанный ими же принцип: дело всегда впереди. Посему, внутренние собравшись, они приготовились слушать.

— Давай, Русак, вываливай проблему, — предложил Исайчев.

Александр в раздумье обошёл пару кругов по гостиной и, кашлянув в кулак, приступил:

— Как вы из рассказа отца поняли: есть у нас в Холмогорах, в укромном уголке реабилитационный центр для заслуженных нефтяников области. Место тихое, красивейшее… озеро есть, и родники бьют и кедровник рядом — в общем глаз не отвесть! На него вся нефтянка края деньгами скинулась. Центр оборудован по последнему слову науки. Там имеется всё и даже больше чем всё. Он по площади небольшой, огороженный трёхметровым железобетонным забором с круглосуточно охраняемым въездом. В общем, мышь не проскочит… Десять процентов от койко-мест мы отдаём Героям Советского Союза по очереди каждой области. Это условие поставило правительство края при выделении земли, а им, соответственно, правительство свыше указало. Деньги на него налогом не облагались. Посему послушаться пришлось. Срок пребывания гостей — три месяца. Месяц назад в центр въехали Герои из Сартовской области. Семь человек. Среди них был некто Романовский Борис Максимович. Регалий, орденов и медалей у человека на троих хватает. Отечественную Войну на кончике пацаном застал, зато потом в составе секретных войск, где только не бывал. В 1980 году повёл эскадрилью вертолётов в Афганистан. Ему тогда пятьдесят исполнилось. Приехал к нам бодрым старичком, они с моим батей нашли общий язык, устраивали шахматные поединки.

— Ваш отец тоже там обретается? — вставил вопрос Васенко.

Русаков усмехнулся:

— Мой батя стоял у истоков нефтянки в Архангельской области. А потом он мой батя… Могу продолжать?

Васенко кивнул.

— Пробыл Романовский у нас две недели и погиб.

— В смысле?! — удивился Исайчев, — залечили старика?

— Его тело нашли на территории центра с растерзанным горлом.

— Растерзанным?! — переспросил Михаил.

— Именно! Была бригада следаков из области. Дело закрыли, как несчастный случай. Говорят, наша охрана проглядела одичавшую собаку, она и загрызла старика.

— А ты, Сашок, несогласен?

— Мишаня, я какой-никакой юрист. Хоть отец бьёт меня по рукам, чтобы не совался куда не следует, но для себя хочу всё же прояснить, что произошло. Я был на месте трагедии. Во-первых, там сбит фокус видеокамер. Везде нормально, а там только панорама вечернего неба. Кто-то явно постарался. Во-вторых, вдоль забора идёт зелёная изгородь. Листьев, как вы понимаете в это время года нет, но ветки густо сплетены и не видно что за ней происходит, особенно в вечернее время. Так вот: там среди нехоженого снега есть утоптанное место. Я предполагаю утоптанное человеком. Зачем? Кого он ждал? А вот звериные следы начинаются с середины дороги. Получается, что эта одичавшая собака летает? Не думаю! Думаю, её принесли! И главное: ты же помнишь, МИшаня, мою любовь к хорошеньким женщинам?

Исайчев хмыкнул и в замешательстве потёр указательным пальцем переносицу:

— Это здесь при чём?

— Так, она с годами ещё крепче стала, поэтому жёнка ко мне отца и приставила…

Исайчев ещё больше нахмурился:

— Ну-у-у?

— Женщина у меня есть любимая… Начальник Экспертно-криминалистического подразделения органов внутренних дел области…

— Ну-у-у?

— Недавно… в одну из наших бессонных ночей она поведала интереснейшие факты. Поведала конфиденциально… В течение последних пятнадцать лет в области уже происходили подобные истории и не одна-две, а почти десяток. Находили диких золотых старателей с характерными ранами — растерзанным горлом. Только в прошлом году в течение одной недели в сентябре были убиты два золотоискателя. Причём расстояние между местами трагедий больше трехсот километров. Вот тебе и ну!

— Что в этом особенного, — воззрился на Русакова Исайчев, — у вас здесь места глухие, зверья разного видимо-невидимо.

Александр резко опустился в кресло и хлопнув себя ладонями по коленям, воскликнул:

— Не зверьём, а именно одним зверем! По выделенным ДНК зверь, убивший последних шесть человек, как, впрочем, и всех остальных, включая Романовского — росомаха! Не разные особи росомах, а одна специально обученная росомаха. Десять лет назад это была росомаха близкородственная нынешней. Кто-то выращивает и обучает росомах — убийц. Не мне вам объяснять, что молекула ДНК неповторима, как отпечатки пальцев. Из этого следует, что успеть в течение недели перемахнуть расстояние более трехсот километров, может только зверь, имеющий собственный автомобиль.

— Или если росомаха Хью Джекман. Уверен, у него классная машина.

— Ребята, нужно разобраться во всём этом, — сокрушённо произнёс Русаков, — и без вашей помощи я не обойдусь…

Исайчев потянулся за лежащей на журнальном столике пачкой сигарет и, получив на свой вопрошающий взгляд одобрительный кивок хозяина, выудил сигарету, прикурив, спросил:

— Я думаю вашим органам внутренних дел эти нюансы известны. Они что не хотят отягощать следствие глухарями? Так?

Русаков промолчал.

— Понятно, — продолжил Исайчев. — Твоя пассия может помогать в этом деле?

— Неофициально.

— По-другому я и не ждал, — Михаил, дважды глубоко затянулся и, затушив сигарету о пепельницу, предложил, — давай так: сейчас отдыхать, а завтра отвези-ка нас в реабилитационный центр. Я понял ты отца в эти дела не посвящаешь?

Александр встал, рукой указал направление куда он собирается проводить гостей на отдых, на ходу ответил на вопрос Исайчева:

— Отец с виду крепенький грибок-боровичок, ему в этом году восемьдесят три года шарахнуло. Стараюсь оберегать от подобных потрясений. Сказал, что вы прилетели на открытие новой нефтяной вышки.

— Он что не знает о гибели своего партнёра по шахматам?

— Знает… Но без подробностей… Считает — несчастный случай. И вопрос закрыт.

— А как же? Как мы там вдруг появимся? Он же в центр поехал, — спросил Роман.

— Не волнуйтесь, когда завтра будем готовы выехать, отец начнёт перемещаться в сторону Архангельска. Утром за ним машину пошлю. Хотя он сам за рулём крепче молодого сидит. Всю жизнь по северным дорогам болтался. Опыт! Его не пропьёшь… Но сейчас погода неустойчивая: то пуржит, то подтаивает, слякотно… Боюсь одного отпускать…

1944 год. Сартов

Гул взлетающих аэропоездов не разбудил Ефима Мессиожника, валявшегося в конторке склада запчастей на старом пропылённом диване. Он был пьян первый раз за семнадцать прожитых лет.

Всё началось не с момента, когда на базаре он всё-таки взял у старушки царскую медаль за три куска хлеба. И не со встречи у киоска, куда он всё-таки пришёл на свидание с золотозубым блатным парнем. Пожалуй, всё началось с отъезда родителей из Сартова. А может быть, и раньше…

Отец — известный всему городу часовой мастер. Его синенькая будка стояла на Товарке, у переходного моста. Мать заведовала хозяйством интерната для слепых детей. Деньгами не хвастались, но Ефим знал, что считали их каждую субботу, и видел — пачки солидные. Сначала не мог понять, почему папа с мамой не построят хороший дом, а до сих пор живут в тесном подвале с маленькими окошками, в которые видно только ноги прохожих. Что папа скуп, дошло до сознания позже, но не задело — скупость отца не распространялась на единственного сына, в школе не было парня моднее Ефима. Всё было у Мессиожника-младшего, кроме дружбы, любви и уважения сверстников. Почему его не замечают девочки и сторонятся ребята, он понять не мог. Иногда он на несколько часов цепенел, лежал или сидел, уставясь в стену немигающим взглядом. Ласками выводила его из такого состояния мать. Она объясняла: «Это потому, что за ребятами ты не успеваешь. Видишь, тебе по физкультуре даже оценку не ставят. А девчонки ещё глупенькие, подрастут и поймут, что самое дорогое в мужчине — умная голова и положение. Учись хорошо, учись, Фима. Не обращай внимания… Потерпи». Отец выражался грубее:

— Скажу за себя, пусть я провалюсь на этом месте, если обидчики твои не будут чесать тебе пятки, когда станешь умён. Лиса считают хитрым, а он умный!

Война посеяла в семье тихую панику. А однажды, когда отец принёс с ночной улицы листовку, сброшенную с немецкого бомбардировщика, где указывалась точная дата оккупации Сартова, поспешно начали готовиться в дорогу. Быстренько набили и увязали несколько чемоданов, вернули одолженные знакомым деньги, купили билеты. Всю ночь перед выездом Ефим просыпался, разбуженный голосами родителей.

А утром узнал — он пока не едет. Отец повёл его в кладовку, показал, как отпирается сложный самодельный замок, распахнул дверь. Снизу доверху, в несколько рядов, вдоль стен стояли банки мясных консервов, а посредине оцинкованные бидоны с постным и сливочным маслом и много-много ещё чего: чего и Ефим пока не едал.

— Это золото, — сказал отец, отводя глаза в сторону. — Грех оставлять столько добра на разнос.

Ефим стоял не шевелясь. Ему стало жалко себя. В мире, который семнадцать лет воспитывал его, такие люди считались подонками.

Ефим бросился вон из комнаты. Отец сухими пальцами зацепил его плечо, сжал больно, сказал жалостливо:

— Не суди. Не насилую… Хоть выкинь, хоть раздай нищим. Только помни: ключи от квартиры и каморки будут на прежних местах, — и отпустил.

Почти неделю Ефим провёл в семье школьного товарища. Потом пошёл в военный комиссариат и настоятельно, ожесточённо потребовал взять его в армию. Хоть в обоз.

— Специальности не имеете. Может быть, полезное увлечение? Радиодело, например? Как с языком?

— По немецкому «отлично». Читаю и почти свободно говорю.

— Ждите повестку.

Чтобы не проморгать посыльного с вызовом из военкомата, пришлось вернуться в свою квартиру.

В жаркое лето полуподвал сохранял прохладу. Мягкая кровать с положенными на неё стопками чистого накрахмаленного белья, большой стеллаж с редкими книгами, тикающие старинные часы располагали к покою. Ефим знал, где спрятан ключ от кладовой, а разыскал в кухне мешок с сухарями и, налив из водопроводного крана воды в кружку, сел за стол, положив перед собой книгу.

Через два дня сухари надоели, и он отсыпал немного муки из отцовских запасов. Чуть-чуть масла, взял одну баночку консервов…

Много читал, лёжа. Всё больше про героическое. Откладывал книгу, думал и утверждался во мнении, что на фронте он будет не трусливее других, может быть, и посмелее. Наверняка посмелее.

Повестку принесла белобрысая пионерка. Как на крыльях летел Ефим к военкому и его предложение пойти учиться в разведшколу встретил восторженно.

— Ваше «да» будет иметь силу через полмесяца. Есть время подумать. А пока советую вступить в добровольную санроту при госпитале. Поможете разгружать эшелоны с ранеными. Гоп?

— Гоп! — машинально повторил Ефим.

Дома его ждало письмо от отца. Замусоленный треугольничек принёс тревожную весть: заболела мама, заболела серьёзно. Чтобы поднять её на ноги, нужно достать редкое лекарство. Отец как можно скорее рекомендовал обратиться к одному из знакомых, не жалеть ничего, «иначе мы можем лишиться матери!»

Раздумывать было некогда.

Ефим побежал по указанному адресу, нашёл папиного знакомого, тот пообещал лекарство с мудрёным названием, только не за деньги. Ефим согласился — он уже не раз пользовался продуктами из кладовой и знал наперечёт, что там есть.

Вечером вместе с ребятами и девчатами из санитарной роты впервые выносил раненых из вагонов, прибывших из-под Сталинграда. Впервые услышал, как люди дико кричат от боли, скрежещут зубами или жалко бормочут в бреду. Увидел красные забинтованные культяпки вместо рук и ног. Слёзы, промывающие светлые дорожки на грязных небритых щеках. Вошь на белом лбу, только что вынесенного из теплушки, безрукого лейтенанта. Сопровождающая раненого медсестра попросила нести его осторожнее — это знаменитый разведчик.

Придя домой, Ефим не мог засунуть в рот кусок хлеба — его тошнило.

При следующей выгрузке один раненый на глазах у Ефима в буйном беспамятстве сорвал с головы бинт и обнажил пульсирующую кровавую впадину у виска. У Ефима закружилась голова, он выпустил из рук носилки и грохнулся в обморок.

Ни в госпиталь, ни в военкомат он больше не пошёл. Знакомый, который доставал для матери лекарство, устроил его на склад военной школы. Этому способствовал комсомольский билет Ефима Мессиожника, пока чистый, незапятнанный, хотя уже без отметок о взносах за последние три месяца.

…Сегодня Мессиожник впервые за свою жизнь напился. Он с отвращением осилил судорожными глоточками полстакана самогона, обмывая с приблатнённым базарным парнем новую сделку… Сегодня он выгодно приобрёл старинную русскую икону и выносной (запрестольный) крест в серебряном окладе, как ему казалось, семнадцатого века

2010 год. Холмогоры

В санаторий Русаков повёз гостей спозаранку. Как солнце зарядило свой первый луч в окно, так и двинулись. Какую-то часть пути ехали по асфальтовой дороге отличного качества, а потом вдруг неожиданно круто свернули и стали углубляться в лес по дороге, выстланной туго пригнанными один к другому стволами сосен. Через десять минут тряской езды Роман с сожаленьем в голосе произнёс:

— Зря плотно поел… Ещё чуть-чуть и попрошусь остановить машину…

Александр Русаков, не отводя взгляда от дороги, спросил:

— Чего так? Приспичило?

— Растрясло! Вибростенд, а не дорога. Не дешевле было бы асфальт проложить?

Русаков хмыкнул:

— Каждый год пришлось бы прокладывать. Здесь болота: асфальт сразу потонет, — он остановил машину, предложил, — давай выходи. Опорожняйся. Отойти можно не более чем на два шага, дальше топь, в оттепель опасно… Ноги промочишь… А ты Михал Юрич не хочешь? А то давай…

— Да мне вроде ничего, терплю, — с заднего сиденья сонно отозвался Исайчев. — Места у вас волшебные… Каждое дерево будто со своей семьёй живёт… Группа сосен, группка берёз, группка осин. У нас леса всё вперемежку, а здесь вон как…

Роман резво впрыгнул в машину и, постукивая себя по ногам и бёдрам, зашумел:

— Больно то не разгуляешься… Всё сразу стынет… Ты говоришь оттепель. Не хрена себе оттепель! Струя на лету замерзает…

— У нас так… — заметил Русаков, — а в отношении леса скажу: после рубки обычно вырастают березняки и осинники. Здесь лес молодой, через пару-тройку десятилетий он будет спелым.

Ещё минут пятнадцать ехали молча, изучали окрестности, а когда вдали показался высокий выкрашенный жёлтой краской забор, Русаков машину остановил и, обернувшись лицом к гостям, сказал:

— Ребята у меня к вам просьба: санаторий на особом учёте в органах. Посему прослушек и просмотров не исключаю. Легенда вашего появления здесь такова: вы чиновники из нефтянки. Чиновники небольшого ранга, каких много, думаю особого внимания не удостоитесь. Я о вас не особо распространялся. Директору санатория скажу: вы мои лично приглашённые, привёз на пару дней. Информацию о гостях санатория бывших и сегодняшних, увидите сами. Она по коридорам на стендах развешена. Директор рьяно инициативу проявляет. Есть информация и о Романовском. В основном вехи его жизни. Старики там разговорчивые, сами вам поведают всё, что знают и не знают. У директора не советую спрашивать. Он строго придерживается официальной версии: гибель Романовского — несчастный случай. Вопросы есть?

Васенко, поинтересовался:

— Сотовая связь у вас здесь устойчивая?

Русаков кивнул.

— Вышка рядом. Правильно решили: справки и прочую информацию получать только в Сартове. Слава богу, интернет-базы по России одинаковые… Ты, Юрич, жену собираешься задействовать?

— Куда ж мы без неё. Она основной поставщик исходных данных.

Романовский-то из нашенских… Так что колодец его жизни придётся копать Ольге… Но ты, Сашок, не сомневайся: она у меня знатный копатель…

Русаков достал из кармана последней модели айфон и, протянув его Васенко, попросил:

— Звонить в Сартов с этого телефона. Бережёного бог бережёт. Аппарат моего друга. Он работает вахтовым методом на нефтяной вышке. Сам дружбан из Сартова, может быть ты, Мишаня, его и знаешь. Он в юридическом вместе с нами учился только курсом младше. В данный момент здесь. Его вахта неделю назад началась. С семьёй связывается часто, подозрений звонки в Сартов ни у кого не вызовут. Ну, — Русаков чуть призадумался, — что? Вроде обо всём договорились. Погнали?

Когда автоматические ворота, отъехав в сторону и выставили напоказ территорию спец санатория, первое, что бросилось в глаза был мечущийся по площадке парадного входа сухощавый долговязый человек. Он не только быстро перемещался, но и хаотично выкидывал в разные стороны длинные руки при этом не произносил ни одного звука.

— Буйных погулять выпустили? — спросил Васенко, кивнув в сторону мужчины.

Русаков рассмеялся:

— Директор напряжение сбрасывает. Контингент в его заведении таков, что брови не нахмуришь, не заискришь. А хочется…

Мужчина, приметив въезжающую машину, резко оборвал движение. С прищуром вглядываясь в нутро салона, узнавая, растянул в улыбке тонкие губы:

— Александр Егорович! Вы опоздали. Отец ваш уехал полчаса назад! На дороге-то не встретились? Друга его Пантелея Львовича я пристроил. На довольствие поставил, теперь он колобком катается — врачей обходит. Завтра процедуры ему начнут делать… — и разглядев в салоне незнакомых людей, добавил, — вы не один? Хорошо! Всякому гостю рады…

Русаков припарковал машину и, покидая её, махнул рукой, останавливая поток слов:

— Был бы всякому рад: такие заборы не ставил бы. Познакомься, Ардаш — мои друзья. Приюти их дня на два. Они приехали на открытие промысла, а мы маленько не успели подготовиться… А по поводу Пантелея Львовича не беспокойся, я сам за него деньги в кассу внесу.

Ардаш растянул улыбку теперь уже на максимальную ширину и распахнул руки, приготовился что-то сказать, но его реплику опередил Роман Васенко.

— У вас тут пассивным спортом занимаются?

— Пассивным? Это каким? — уточнил директор.

— Ну чтобы без бега, прыга, и разбрасывания рук…

— Понял… Понял… У нас есть шахматный клуб и биллиардный стол… Пойдёт?

— Пойдёт, — кивнул Роман, — извините, а как вас по отчеству величают?

Директор мельком глянул на Русакова и не получив от него никакого знака, представился:

— Юлавий Ардаш. По марийскому обычаю имя мужчины употребляется с именем отца, которое ставится на первое место, а собственно имя человека — на второе.

— Получается вашего отца звали Юлавий? — уточнил Исайчев.

— По-марийски Юлавий, а по-русски Юрий. У меня матушка как бы марийка, а батя русский. Поэтому если вашему языку будет приятнее зовите меня Аркадий Юрьевич, так будет правильно.

— Как бы марийка — это как?

— Национальность у неё ныне забытая. Она из народа чуди белоглазой, но таковую в паспорт записывать отказались, посему — марийка.

— Ну ведите нас в ваши хоромы Аркадий Юрьевич, показывайте. Очень хочется ноги вытянуть, — попросил Васенко, — затекли в дальней дороге…

* * *

Вечером, сидя за шахматной доской с рослым крепкого телосложения нефтяником, Исайчев был задумчив. Размышлял он вовсе не об очередном ходе, а о том: полную ли информацию он выслал Ольге в Сартов.

«Да вроде всё» — успокоил себя Исайчев и сделал следующий ход:

— Вам «шах», уважаемый…

Нефтяник по-детски забарабанил ступнями, ошарашенно воскликнул:

— Вот и Борис Максимович также играл. Вроде на доску не смотрит, а «шах» и «мат» обеспечен. Я в бригаде у себя лучший шахматист, но Романовского обыграть так и не смог.

— Кто такой Романовский? — безучастно спросил Михаил и, взглянув, заметил, как у шахматиста-нефтяника чуть–чуть отвисли красноватые обветренные щёки, как затяжелел, притулившихся к облупленному носу взгляд маленьких глаз. Тяжко вздохнув, здоровяк с расстановкой произнёс:

— Убили его неделю назад… Хороший был старикан, настоящий Герой… Правда нам сказали, что несчастный случай, а мы с ребятами думаем: убили...

Исайчев вспомнил образ человека с фотографии на внутреннем полотне застеклённой витрины под названием «Боевой путь ветеранов ВОВ». Он был полностью просвещённой Героям Советского Союза. Романовский там невысокого роста, подтянуто-сухопарый с серебряными висками и задиристым молодым взглядом, когда-то голубых, а теперь выцветших бледно-серых глаз.

— Убили?! Это как? — Исайчев нарочито изобразил удивление. — А, главное, почему? Кому помешал дедок?

— Сами гадаем… Приехал боевой моложавый старик. За первые три дня обыграл в шахматы всех отдыхающих, начал организовывать шахматный турнир. Молодёжь к нему потянулась. Он словоохотливый: всё шуточки, прибауточки… И вдруг сник, как свеча, погас. Ходил угрюмый, желваками играл. Васька говорит будто накануне гибели, Борис Максимович с кем-то сурово говорил, не орал — рычал.

— Васька — это кто? — поспешил уточнить Исайчев.

— Нефтяник наш. У них были соседние номера. Он днём лёг покемарить, как раз ухом к стенке и слышал, как Романовский слова говорил, будто сваи молотком вколачивал. Что говорил, не разобрал, только одно слово произнёс чётко и несколько раз: «Гнида!». Борис Максимович интересным человеком был. Движение по жизни ему представлялось похожим на скольжение по верёвке с узлами. Ровный участок — живёшь быстро, незаметно. Потом событие — узел. В тот день он последний свой узел завязал.

2010 год. Небольшая северная деревенька в Архангельской области

Чудь сидел в новом срубовом доме посередине богато обставленной гостиной, лениво растегшись в мягких глубинах кожаного кресла. Выпятив нижнюю губу, старик с пренебрежением осматривал пространство вокруг себя. Леса в округе много, посему убранство двора, хозяйственных построек было сплошь деревянное. Кирпичи возить в столь отдалённое место хозяину было не с руки, хотя под навесом стоял последней модели «Хонда Акти» — лёгкий грузовичок, а для всего остального тут же притулился красавец «Dodge Ram» — большой, мощный и брутальный автомобиль, на котором можно ездить как по городу, так и в сельской местности. Чудь, как обычно, теребил в кармане монету.

«Не нравится тебе мой дом, клещ», — подумал Кузьма, наблюдая за гостем.

Старик вынул руку из кармана, произнёс:

— Богатеешь, Кузя! Денег некуда девать? Смотрю мебель у тебя штучная, сработана умельцем. Русская печь в изразцах под Гжель. Деревянные лавки, сундуки с особенной резьбой, салфетки и скатерть кружевные. Кто же для тебя так расстарался? Неужто в этой глухой деревеньке такие умельцы водятся? Познакомь. Может и я, что закажу.

— Как ты меня нашёл, старик? — озадаченно спросил Кузьма. — Я вроде адреса не называл… У нас уговор был: встречаемся только в потаённом месте…

Губы старика тронула улыбка, загорелась и тут же погасла:

— Не у нас, а у меня с тобой уговор был. Дело есть срочное: переводи с третьего и седьмого участка людей на новые. Координаты пришлю смс-сообщением. Да, не мешкай! Скоро туда служивые нагрянут… Подчистите там всё.

Дверь в гостиную с шумом отворилась и в неё вкатился клубок из детских тел.

— Папка! — нёсся девичий голос из самой середины клубка, — убери этих нехристей! Они у меня телефон украли…

Кузьма кинулся к мутузившим друг друга детям и, растащив их в разные стороны, прикрикнул:

— А ну, тихо! Гость у нас! Митя, отдай Анке телефон…

— Он у Гришки, — виновато заметил мальчишка, потирая ушибленное ухо.

— Так! Отдали сестрёнке телефон и марш отсюда… Вечером разговаривать будем…

Дети ещё немного потоптались, из-под лобья разглядывая гостя и, нехотя ушли.

Кузьма подождал, когда за ребятами закроется дверь, сел на диван напротив кресла Чудя, уточнил:

— Так, когда старателей вывозить: сегодня или завтра? Насколько быстро?

Чудь усмехнулся, медленно с барской ленцой вынув из серебряного портсигара сигарету, чиркнул зажигалкой. По красному склеротическому носу и тонким белым губам будто пробежала изморось. Он попытался улыбнуться, но улыбка получалась кривая, а глаза тяжёлые напряжённые с кровавой сеткой на белках не смеялись. Блестящие холодные зрачки будто выцеливали переносицу Кузьмы, спросил:

— Ты в шахматы играешь? Какая фигура тебе люба?

— Ты что, старик, не слышал вопроса? Когда вывозить старателей? — твердея лицом, повторил Калашников.

Гость резко встал, пошёл к двери и уже открыв её, бросил:

— Сейчас вижу не пешка… Начинай вывозить сегодня… Скоро, вероятно, Ахму привезу, у неё намечается работа… Да не забывай о Мяндаш-пырре… Как я сейчас понял: тебе есть для кого стараться… Хотя… Ты оказался умнее, чем я думал… Правильно мыслишь: без хозяйки и детишек дом — халупа, — Чудь прикрыл глаза и нос; тёмная ладонь, поросшая курчавыми волосиками, слилась с волнистым чубом, баками, усами, бородой, превращая лицо в серый шерстяной комок. Постояв так, будто вспоминая, Чудь резко вздрогнул и ринулся прочь.

— Слушай, Чудь! — крикнул вслед старику Калашников, — может, хватит кровушку пускать? Может, уже успокоишься? Захлебнёшься ведь… Пора всех простить…

— Врага надо прощать только после того, как его повесят! — услышал он ответ, за закрытой дверью.

1944 год. Сартов

Родители Мессиожника, быстро собравшись, уехали из Сартова, оставив сына, как ему показалось в первые дни, на произвол судьбы. Потом понял — всё не так. Просто его, не умеющего плавать, бросили в воду: пусть барахтается и выплывет сам. Но когда он поплыл не в ту сторону и даже стал пускать пузыри, на помощь поспешили «знакомые» и родственники, о которых раньше Ефим Мессиожник не слыхивал.

Знакомый отца, раздобывший дефицитное лекарство для умирающей матери (а она не собиралась даже болеть!), стал его постоянным гостем. Именно он помог устроиться вольнонаёмным на склад планерной школы. Однажды гость пожаловал глубокой ночью. Вошёл в полуподвальчик, открыв своим ключом, входную дверь. Привычно пошарил по стене, зажёг свет. Мессиожник, услышал, что кто-то непрошеный смело отпирает дверь и входит, страшно перепугался, съёжился под одеялом — остро мелькнула мысль о милиции: ведь к тому времени он уже познакомился с некоторыми завсегдатаями Сенного базара и пользовался их услугами, да и склад консервированных продуктов, оставленных отцом, тревожил, — но, увидев тощую сутуловатую фигуру ночного гостя в потрёпанной одежонке, сразу успокоился, поторопился встать, одеться.

— То, чем вы сейчас занимаетесь, Фима, опасная мелочь, сообщу я вам. Можно пропасть за пустяк, — сказал знакомый без предисловия и положил на стол ярко мигнувшие жёлтым ручные часы. — Посмотрите. Ещё имеет право на внимание драгоценный камень. И собственная голова. Вам никто не позволит оставить её пустой, от неё чего-то нужно иметь. Читайте вот эти книги, Фима, — он указал на ряд потемневших от времени томиков, притулившихся в нижнем уголке большого книжного стеллажа. — Брали в руки?

— Нет, — признался Ефим.

— Поинтересуйтесь, там написано за жизнь, сообщу я вам. А эти книги, — гость провёл указательным пальцем по длинной стопке книг на верхней полке книжного шкафа, — почитайте, если хотите заниматься антиквариатом. Не всё то золото, Фима, скажу я вам, что блестит. Ответьте, молодой человек, на маленький вопрос: если у меня в кармане пять яблок, и я отдал вам половину. Сколько яблок в моём кармане осталось?

— Вы меня за идиёта принимаете, — нахмурился Мессиожник, — в вашем кармане не уместятся пять яблок. Но если всё же решите отдать мне два яблока и ещё половинку, советую оставшуюся свою половинку съесть, чтобы карман яблочным соком не запачкать. Мыло в наше время роскошь, а два оставшихся у вас яблока припрятать на голодный день.

— Первая часть вашего ответа мне понравилась, — прикрыл один глаз гость, — вы сможете оценить величину проблемы, а вторая нет. Мы не можем позволить себе отдать два с половиной яблока, посему, если просят половину, отдавайте половинку. Оставшуюся половинку, действительно можете съесть, а четыре яблока распихайте по карманам. У вас, Фима, должно быть много карманов… И никогда не закрывайте оба глаза, пройдоха с Сенного базара, очень быстро сообразил с кем имеет дело… Золотые часы оставляю, это плата за двадцать листов дюраля. На вашем складе его полторы тонны.

— Его нельзя, он на строгом учёте! — ошарашенно ответил Мессиожник.

— Не торопитесь, я подскажу, когда будет можно. Извините за поздний визит и примите совет: поступайте в институт, на заочный, слава богу, сейчас на мужчин большой недобор, сообщу я вам. Документ образованного человека нам так же необходим, как пуговицы на брюках. Продолжайте спать. Меня не надо искать, по старому адресу не живу.

Он прошёл на кухню, попил воды, и входная дверь за ним неслышно прикрылась. Знал Ефим только его имя. Он ушёл, оставив часы на столе и уронив в податливую душу парня сладкую каплю страсти к чему-то новому и всё равно подспудно, издревле знакомому.

Ефим быстро разобрался в мудрости старых книг. Теперь он усвоил, что внешний блеск жизни — хрупкий блеск ёлочной игрушки; что унижаться можно, даже необходимо, если перед тобою сиятельный дурак, унижаться — презирая, черпая в унижении ненависть и силу характера; что есть ценности и посильнее золота, «чёрные леклиты», то есть человеческие слабости, пороки, тайные преступления, собранные в «единый мешок» умным человеком…

Понимал Ефим — в книгах рецепты яда для душ человеческих. Ему дали в руки рецепты — значит, яд для других. Яд сильный, настоянный на веках, рассчитанный на будущих рабов. А если будет раб, будет и хозяин. Примерно так рассуждал Ефим. Дорожка грязная, длинная, но по-своему романтическая, а главное — ведёт к власти. Только имеющий власть над людьми живёт как хочет. КАК ХОЧЕТ! — нет сильнее и приятнее этих слов. И ещё запомнил: «Ищи слабого!»

Пока для молодого Мессиожника сладкий угар власти был чисто теоретическим понятием, нельзя же принимать всерьёз раболепство базарных червей и некоторых клиентов, в основном баб-спекулянток. Такие люди не имели ценности «чёрного леклита», они подонки. Но случилось, и потонула душа…

В то раннее морозное утро прилетели с боевого задания самолеты-буксировщики. Где-то за линией фронта от них отцепились планеры, и самолёты возвращались на базу только с тросами, с длинными, невидимыми издалека тонкими стальными хвостами.

Самолёту с «хвостом» садиться нельзя — трос может захлестнуть какое-нибудь сооружение на земле, и машина, мгновенно потерявшая скорость, клюнет носом. Для сброса тросов отвели место за границей аэродрома, выложили соответствующий знак из белых полотнищ. Лётчики, пролетая над знаком, на высоте ста метров отцепляли тросы, и они, извиваясь и поблескивая, падали, подсекая живыми кольцами снежный наст. Один за другим заходили на сброс буксировщики, сильно снижаясь, а затем карабкались вверх. Некоторые производили манёвр с шиком, очень красиво. Чтобы тросы, сброшенные в одно место, не перепутались, к знаку специально подвезли группу курсантов, и с ними старший инженер послал Мессиожника. Курсанты в промежутки между заходами самолётов оттаскивали упавшие тросы в сторону, а Мессиожник следил за точностью падения и проверял номера на заглушках с полукольцами. Номер на заглушке сверял с номером в ведомости — должны сходиться, если нет — требуется немедленно доложить командованию.

Вот зашёл на сброс трофейный «хейнкель». Машина приметная, резко отличная по форме от СБ, все знали, что её пилотирует один из лучших лётчиков школы старший лейтенант Костюхин. Знал и Мессиожник, этому лётчику он много раз угождал, доставал на чёрном рынке что-нибудь вкусненькое, отвозил продукты в село его невесте. Костюхин одаривал услужливого кладовщика иногда рублём, иногда старой форменной одеждой со своего плеча. Мессиожник сдержанно благодарил, а приходя домой, помятый рубль небрежно бросал в картонную коробку из-под макарон, а барахло метал в угол, откуда его потом забирала знакомая по базару старуха.

«Хейнкель» снизился над знаком, а потом ушёл в набор высоты, как и предыдущие самолёты, но… трос не сбросил, а только имитировал сброс. Курсанты заволновались. Послышались реплики:

— Без верёвки пришёл!..

— Потерял?

— А может, планер где-то бросил?

— Да не-ет, докладывали по радио — всё в порядке.

— Надо сказать комиссару…

— Глаза пошире откройте! — Это уже был уверенный голос Мессиожника. — Вон же над бывшим гречишным полем сверкнул! Просто штурман ошибся, рано дёрнул замок, как на втором самолёте.

Ошибку штурмана самолёта, заходящего вторым, все видели.

— Всё в ажуре, ребята! — успокоил Мессиожник. — Сматывайте тросы на барабаны, а тот я потом найду.

Прогудел над знаком последний самолёт, и курсанты побежали оттаскивать вновь упавший трос.

Смотав тросы и поставив барабаны рядком, курсанты ушли к ангарам. Мессиожник, сев в присланную полуторку, поехал на поле, где «блеснул» трос с «хейнкеля». Примерно в том месте, куда указывал Мессиожник курсантам, он нашёл трос и зацепил его за автомашину. Но только один, тот, кто сбросил второй самолёт, трос же с «хейнкеля» искать не стал — знал раньше, его здесь нет.

Лётчики, зарулив самолёты на стоянку, не торопились уходить: усталые, но радостные, что возвратились с боевого задания, они сбились в большую группу и, мешая говорить друг другу, отчаянно жестикулируя, делились впечатлениями от необычного полёта. Каждый из них твёрдо верил, что был на волосок от гибели, но одни говорили об этом горячо, другие со смешком, третьи сдержанно, как люди бывалые, только лихорадочный румянец выдавал их тайное желание броситься в омут общей радости. О сброшенных за границей аэродрома тросах они забыли, хотя эта часть полёта для каждого была не менее опасна, чем прорыв заградительного огня за линией фронта: не привезёшь на базу трос — будешь отвечать по всей строгости, не сумеешь толково рассказать, где потерял трос, а с ним и планер, можешь попасть под действие сурового приказа Верховного Главнокомандующего, под один из самых беспощадных параграфов: за преднамеренную отцепку планера над территорией, оккупированной противником, повлёкшую за собой гибель экипажа планера или невыполнение боевого задания, командира и экипаж самолёта привлекать к строгой ответственности вплоть до применения высшей меры наказания…

Лётчики не думали об этом, они радовались, что живы, что выполнили с честью сложное задание, что стоит погожий день, а ночь, страшная ночь, канула в небытие! К каждому командиру самолёта подходил, прихрамывая, улыбающийся Мессиожник, протягивал ведомость, положенную на фанерку, и командир, почти не глядя, веря только указательному пальцу Мессиожника, расписывался в графе о сдаче троса с таким-то номером — с номером, который он увёз в тыл врага и привёз обратно. К обязательной процедуре относились легко и беззаботно ещё и потому, что из тех немногих полётов, которые были сделаны в тыл к партизанам, никто ещё из буксировщиков без троса не возвращался. Радость встречи с товарищами притупила бдительность, которой и так не хватало на этом далёком тыловом аэродроме.

Мессиожник дал расписаться всем командирам, кроме Костюхина. К тому даже близко не подошёл. Остановился около штурмана с СБ, неточно сбросившего трос, и сказал ему, что «хвост» нашёл, хотя это было очень трудно. За старание получил гофрированный колпачок от фляжки, наполненный спиртом, и пару дружеских хлопков по плечу. Смело выпил, задохнулся, вцепился зубами, в подсунутый штурманом к самому рту, комок снега.

И… наблюдал за Костюхиным. Очень уж независимый вид у лётчика, правда, стоит в сторонке, в общем ликовании участия не принимает. «Куда он дел трос? Отцепил его вместе с планером за линией фронта или потерял при возвращении? Если первое…» И Мессиожник решился на психологическую проверку, пошёл к Костюхину. Остановившись перед ним, Мессиожник собрал всю свою волю, нагло и презрительно уставился на лётчика, смотрел прямо в глаза, долго не отводя взгляда, хотя по спине ползла противная знобь, быстро сохло во рту, левая щека подрагивала, готовясь принять пощёчину. Если бы тяжёлая ладонь Костюхина приложилась к смуглой скуле Мессиожника, он бы немедленно протянул лётчику ведомость для подписи, но Костюхин отвёл глаза, засуетился, похлопывая себя по карманам, будто разыскивая папиросы. Когда после первой затяжки он снова взглянул на щуплого парня в помятой, довольно грязной телогрейке, глаза Костюхина слезились, будто от едкого дыма. Занятые разговорами пилоты на них не обращали внимания, кроме двоих из экипажа «хейнкеля». Ефим Мессиожник поднял палец, согнул его раз, второй, третий — так он привык подзывать к себе старух на Сенном базаре. Лицо Костюхина багровело, он зашевелил губами, но Мессиожник медленно повернувшись, уже хромал к курилке, оборудованной в конце стоянки самолётов. До курилки шагов сорок, и Мессиожник прошёл их не оглядываясь, вдруг отяжелевшие ноги еле отрывал от снега: «Идёт ли за спиной этот великан в шикарной американской куртке, гордец, брезговавший подавать ему руку даже после довольно крупных услуг? Тащится ли за ним красавец, любимец женщин, которые Мессиожника не замечали, даже когда он разговаривал с ними? А вдруг не пошёл, смертельно обидясь, что его поманили, как собаку? Что же делать тогда? Доложить инженеру о тросе? Исчезнет Костюхин, а что будет иметь от этого он, Мессиожник?..» Делая последние шаги, Мессиожник не выдержал, обернулся. Костюхин брёл за ним, развернув широкие плечи и поглядывая в небо, со стороны можно было подумать, что человек довольный жизнью неторопливо движется к скамеечке отдохнуть, всласть покурить, отрешиться от всех забот хотя бы на несколько минут. Так чуть развинченной походкой он и приблизился к Мессиожнику, сел напротив. Их разделяла врытая в землю красная железная бочка, полная окурков, измятых папиросных пачек.

— Ты подлец? — спросил Костюхин зло, метнув непогасшую папиросу в ноги Мессиожнику. Тот напрягся, чуть сдвинулся к краю скамейки, сказал сипловато:

— Не я!

— Слушай меня внимательно, сморчок! Ты подобрал трос с моей машины. Ты нашёл его, понял? — Костюхин вытащил из кобуры ТТ, из кармана платок, начал протирать пистолет суетливыми пальцами. — Ты подобрал мой трос, понял? Он там, вместе с другими. Я вижу тебя насквозь, давно вижу. Ты трус…

— Не я!

— …и жадина, глот! Скажи, сейчас же скажи, что ты подобрал мой трос. Отметь в ведомости. Получишь своё, если отметишь, и… Если нет, тоже!

— Если отмечу что?

— Всё, что у меня есть. Всё, что в моих силах. Всё, что позволит мне человеческое достоинство.

— Об этом не надо. А если не отмечу?

Костюхин выщелкнул из рукоятки пистолета обойму, пальцем выдавил первый патрон:

— Твой! Сейчас же! Мне терять нечего.

Вот сейчас, только сейчас они встали на одну доску, на её концы, а посередине, под доской, бревно. Большой, отяжелевший от горя и унижения Костюхин и маленький, сухой, теперь уверенный, что подлость совершилась, Мессиожник.

Один утопил свой конец, другой глядел сверху. Тот внизу бравирует из последних сил, пугает. Нет, его ватные пальцы не нажмут курок. Конечно, Мессиожнику нетрудно «черкнуть» в ведомости, но сейчас, после угрозы, этого мало. Пусть холеный офицерик поползает в грязном снегу оврага, порвёт белую кожу рук об заусеницы ржавого троса, попыхтит, попотеет с зубилом и молотком, отрубая кольцо. А потом Мессиожник выбросит его в хлам, в утиль, в помойку. И где бы ни валялось кольцо, Костюхину всегда будет казаться, что оно на его шее.

— Мне не нужно от вас ничего, товарищ старший лейтенант, кроме заглушки с кольцом. Вон в том овраге, — Мессиожник ткнул пальцем на север, — валяется под снегом старый негожий трос. Весь трос не нужен, отрубите кусок с кольцом и принесите мне. Для общего счёта. Как пробраться в овраг незамеченным, где взять инструмент, дело ваше, но я вас жду на складе ровно через два часа. Инженер будет проверять, может быть, и пораньше.

— Так, день же!

— Могу оттянуть доклад инженеру только на два часа.

— Еф…

— Ефим Абрамович!

— Как я это сделаю? Зачем? Дай ведомость, распишусь — и всё!

— Вы думаете, пойти на подлог легче, чем отцепить планер? Вы же отцепили его? Так? А в нём летели мои товарищи, сержант Донсков в нём летел! Где он теперь? Где-е? — и, чувствуя, как с каждым словом растёт в собственных глазах, Мессиожник воскликнул: — Вам лучше застрелиться, старший лейтенант!

— Сволочь, ты!

— Повторяю в третий раз: не я! Вы… и ещё дурак! Нечего было тащиться на свою базу, могли придумать что-нибудь, сесть на другом аэродроме, там трос могли украсть, ну хотя бы для хозяйственных целей!

— Дай ведомость!

— Дам. После того как принесёте кусок троса из оврага.

— Издеваешься? — Горячая капелька сползла по щеке и упала на посеревший от инея ствол пистолета, расползлась в тёмное пятнышко.

Мессиожник удалялся от курилки медленно и немножко величественно с сознанием, что он, только он может спасти этого несчастного слабого человека.

— Еф… Ефим Абрамович! — мягко толкнул глуховатый голос в спину, но Мессиожник не обернулся.

2010 год. Холмогоры. Спец санаторий

В эту ночь Исайчеву не спалось. Он отправил Ольге всё, что удалось выудить из той скудной информации, которая появилось за последние сутки. Он также отправил фотографии с трёх стендов-витрин из коридоров спец санатория и коротко изложил свои соображения по поводу случившегося.

За окном от тускло мерцающих звёзд, рассыпанных в тёмно-фиолетовом небе, веяло холодом. Плотный снег прижимался ветрами к стенам притихшего здания и замирал, сбиваясь в сугробы. А то ветер неожиданно вздыхал, и разгуливаясь, бушевала пурга и, покуражившись, угасала, пряталась в тяжёлых лапах елей, рядком высаженных по периметру забора.

По дорожке медленно, припадая на одну ногу, брёл старик, помогая себе палочкой. Он шёл, опустив голову и о чём-то сосредоточенно думал. Услышав вой собаки, беспокойно посмотрел по сторонам, ускорил шаг.

«Вот и тебе, старче, не спится… — подумал Исайчев, — может это и есть Пантелей Львович по фамилии Ставрида, а может и нет… здесь стариков с палочками хватает с избытком».

Резкий звонок сотового телефона заставил Михаила вздрогнуть.

Исайчев посмотрел на циферблат ручных часов: три часа ночи. На дисплее телефона обозначилась надпись: Русаков.

— Да, Александр Егорович, слушаю тебя…

Голос в трубке зазвенел отчаянием:

— Мишка, они пытались убить Асю… Он стукнул её стилетом прямо в сердце…

— Кто такая Ася? Прямо в сердце? Убил?!

Слышно было как на другом конце соединения Русаков переводил сбившееся дыхание и уже более спокойно пояснил:

— Ася — это моя женщина, о которой я вам говорил. Она начальник Экспертно криминальной службы. Вчера возвращалась домой и в подъезде на неё напали. Удар профессиональный. Один и прямо в сердце!

— Ну так убили или нет! — нетерпеливо закричал Исайчев.

— Нет! — выдохнул Русаков, — она у меня особенная — у неё сердце с другой стороны. Ася врач и сама себе оказала первую помощь, вызвала скорую…

— Она кому-нибудь говорила о своих подозрениях с росомахой? — уже более спокойно спросил Исайчев.

— В том то и дело, что нет. Только мне, а я только вам. Мы с ней тогда ещё договорились: будем молчать в тряпочку. Взрослые люди понимали, чем всё это может закончиться.

— Сейчас в её текущих экспертизах есть что-то особо крупно криминальное.

Русаков вздохнул, сказал, растягивая слова:

— Ду-у-умаю нет. Она жаловалась, что в последние полгода ничего интересного нет, одна рутина. Но всё же говорить нужно с ней.

— Когда это случилось?

— Два часа назад. Её сейчас оперируют…

— Сашка, если не хочешь её потерять, сделай всё, чтобы народ подумал, будто она после операции в коме и шансов на жизнь почти нет. Архангельск город большой, где спрятать найдёшь. Высылай за нами машину.

Пауза была настолько долгой, что Исайчеву показалось будто тишина в трубке застоялась:

— Сашка, ты меня слышал?

— Слышал. Думаю. Машина за вами пошла. Собирайтесь.

* * *

На кипенно белой подушке лежала голова женщины, всё тело которой до самого подбородка было закрыто одеялом в таком же кипенно белом пододеяльнике. Лицо женщины, похожее на серую плохо отмытую маску с почти чёрными кругами под глазами и таким же носогубным треугольником было расслаблено и спокойно.

Русаков подошёл, поцеловал её в лоб:

— Ася я тут…

Ася открыла круглые окаймлённые бесконечными ресницами зелёные глаза, чуть улыбнулась, отчего на пухлых щеках загорелись две малюсенькие ямочки. Они загорелись и тут же погасли. Вздёрнутый нос задышал отрывисто и часто. Женщина переводила испуганный взгляд с одного незнакомого мужчины на другого, а затем вопрошающие посмотрела на Русакова.

— Ася не волнуйся это Миша и Роман — мои давние друзья, я говорил о них. Они сыщики из Сартова. Ты можешь быть с ними откровенна, как со мной.

— Коротко… — выдохнула женщина, — пока коротко, устаю…

Исайчев понимающе кивнул:

— Сколько старателей было убито росомахой?

— Восемь…

— Как? — удивился Русаков, — ты говорила девять?!

— Актов на кремирование восемь, а уголовных дел девять… — — едва слышно прохрипела Ася. — Я узнала об оставшемся в живых накануне нападения… Вероятно… — женщина задохнулась и прикрыла глаза.

— Вероятно, поэтому на вас и напали, — завершил фразу Роман, — вы это хотели сказать?

Женщина кивнула.

— Вы рассказывали о нём кому-либо? — спросил Исайчев.

— Нет, только Саше, когда была у него в доме в Холмогорах, но перед нашей встречей я сделала запрос на выдачу материалов экспертиз по делам диких старателей. Первые шесть случаев экспертизу делала не я. Эксперт сейчас на пенсии… — Ася глубоко вздохнула и прикрыла глаза, — устала… на сегодня, наверное, всё….

— Извините, Ася, последний маленький вопросик: фамилию эксперта помните?

— Кемай Кугергин, он так же, как я мариец. Саша, Кемай живёт в Холмогорах… Если найдёте скажите, это я прошу рассказать всё, что он знает.

— Какая изумительная женщина, — заметил Исайчев, когда он с Русаковым покинули палату, — и такую женщину ты держишь на запасной лавке? Чудак ты, Сашок!

— А что делать? — вздохнул Русаков и не добро посмотрел на Исайчева, — там двое детей, но главное, работа. К ребятам выбираюсь каждое воскресенье, ну а Асе остаётся ещё меньше…

— Знаешь, Ольга однажды рассказала мне притчу…

— Ну, ну? — заинтересовался Русаков.

— Сколько лет ты собираешься жить?

— Сколько ни знаю, но собираюсь долго, а доживу ровно половину от того, что собираюсь. Нервные клетки говорят не восстанавливаются… Значит, лет шестьдесят пять.

— Тогда так: в году пятьдесят два выходных, — сосредоточился Михаил, — умножаем шестьдесят пять лет на пятьдесят два выходных, получается три тысячи триста восемьдесят — это столько воскресений в твоей жизни. Тебе сейчас сорок два года, то есть две тысячи сто восемьдесят четыре выходных ты уже прожил, осталось всего тысяча сто девяносто шесть выходных. Подумай, чуть больше тысячи дней осталось для детей и Аси. Ни за что не поверю, будто тебе нужно работать всё это время, чтобы свести концы с концами. Ты работаешь, чтобы удовлетворять свои амбиции. Свои, дружок! Я однажды посчитал и решил: правильно сделал, что ушёл из Следственного комитета.

— А мне что делать?!

— Пойди в магазин игрушек, купи банку и тысячу сто девяносто шесть небольших пластиковых шариков, положи их в эту банку и каждое воскресенье выбрасывай по одному. Очень скоро заметишь, как уменьшается количество отпущенных тебе дней на то, чтобы пообщаться с детьми и обнять любимую женщину.

— Ты купил? — вскинул подбородок Русаков.

Исайчев вздохнул:

— Нет не купил, но принимаю каждый свой день как подарок и стараюсь, стараюсь… хотя, чего там говорить, получается плохо! — Михаил вскинул указательный палец. — Но! Каждый день за исключением командировок, я с женой бегаю на рассвете по парку и целую её у заветной скамейки.

Русаков протянул руку для пожатия, произнёс с чувством явного недоумения:

— Детский сад какой-то… её богу…

— Ты сейчас куда? — спросил Исайчев.

— За шариками…

* * *

Кутергина Русаков, Исайчев и Васенко нашли у лунки, выдолбленной на льду Северной Двины. Мужчины осторожно, как на коротких лыжах шли навстречу небольшому человеку, одетому в зимний меховой комбинезон. Опущенные плечи, широкие бёдра и сильно кривоватые ноги делали его похожим на эллипс. Заметив Русакова, мужчина изобразил на лице, обрамлённом меховым треухом завязанным под подбородком, широченную добродушную улыбку:

— Александр Его-о-о-рович, дорогой! Какими судьбами? — закричал он высоким крикливым голосом и, делая шаг навстречу, разбросал руки в стороны. Обнимая и потряхивая Русакова, Кутергин внимательно осмотрел незнакомцев. Удовлетворив любопытство, кивнул :

— Поро лийже…

— Салам лийже… — поприветствовал Кутергина Русаков.

— Какой ветер занёс тебя и твоих знакомцев на скользкий лёд моей реки? — спросил Кемай.

— Пойдём, дорогой, в бендегу разговор есть…

На лицо марийца набежала тень:

— Неушто сынок мой провинился?

— Нет, нет, — поспешил успокоить Кутергина Русаков, — твой Пашай работяга отменный. Я им очень доволен, не жалею, что взял. Мы к тебе по другому делу. Дело давнее, Ася просила нам помочь…

Кемай остановился и, приложив обе ладони к груди, произнёс:

— Для Аси всё, что захочет. Ничего не утаю. Если не секретно…

Русаков игриво подмигнул Кутергину:

— А для пользы дела?

Кемай осуждающе покачал головой:

— Всё что смогу, расскажу… Всё, что смогу… Если не секретно…

В бендеге рыбака было жарко. В маленькой печи, изредка подёргиваясь бегущими слабеющими огоньками, остывали угли. Заслонка наполовину прикрывала горнило, в котором чуть виднелся бочок чугунка. Кутергин приложил руку к посудине, заулыбался:

— Щи из квашеной капусты заварил…

Он снял крышку с горшка, и вся бендега наполнилась терпким, вызывающим аппетит ароматом:

— Давай, Александр Егорович, мечи вон из того шкафчика тарель, я пока кёршёк достану…

Подцепив чугунок ухватом, хозяин ловко плюхнул его на стол.

После шей и рюмочки водки Кемай раздобрел, поинтересовался:

— Говорите, чего пришли?

Гости тоже налились красными щеками, прислонившись к тёплым бревенчатым стенам бендеги, разомлели:

Кивнув в сторону Исайчева и Васенко, Русаков без предисловий сообщил:

— Эти ребята с самой Волги приехали, чтобы найти тех, кто убивал диких старателей. Куда делся оставшийся в живых?

Кемай медленно встал, подошёл и чуть отворил дверь, впуская холодный северный воздух. Закурил.

— Скажи, Александр Егорович, ты, как сюда ехал? Чего мне ждать?

Гости тоже поднялись и, вытащив из карманов пачки сигарет, пошли на выход. Русаков прикуривая от сигареты Кемая, ответил:

— Не такой уж я простак, кугыза! Мы на машине твоего Пашая приехали. Он её к чёрному ходу Управления подогнал. Кроме него, никто не знает, что мы здесь…

— А Пашай где?

— У меня в кабинете спит, запертый. Пока не приедем будет там обретаться…

— Так, описается… — задумчиво произнёс Кемай, обдумывая совсем не то, что сказал.

— Обижаешь… у меня кабинет со всеми удобствами, — отозвался Русаков, внимательно наблюдая, как меняется лицо строго эксперта, — ну, Кемай, давай выкладывай…

Кутергин щелчком отстрелил фильтр докуренной сигареты и резво направился в бендегу. Остальные пошли за ним.

— Парню повезло, — начал рассказ эксперт, — росомаха бросилась на него не спереди, как всем остальным, а сзади, там был капюшон и клыки не задели сонной артерии, причём тот, кто направлял её решил, что работа сделана и отозвал зверя. Парень от страха упал в обморок. Когда пришёл в себя, к ране прижал платок и мех капюшона. И всё же крови потерял много. Едва дотащился до лагеря лесорубов, а они уже отправили его к нам в областную больницу. Старшая медсестра позвонила в полицию, я выезжал вместе со следователем. Взял все анализы. Когда прочёл их, понял, что это один и тот же зверь, что убил остальных. Сообщил начальству. Они главному врачу приказали старателя лечить, обещали через неделю парня забрать… но… — Кемай замолчал.

— Но… — подтолкнул эксперта Васенко.

— Но за ним пришли раньше и не полицейские…

— Его подельники? Из бригады старателей? — подсказал Исайчев, — и что?

— Не совсем… Его Ксюха спасла. Наша операционная сестра. Она из окна увидела мужиков, смекнула: за ним. Среди них был её сосед, узнала его. Бандит!

— Та-а-ак! И как? — нетерпеливо спросил Васенко. — Они небось всю больницу перевернули?

Кемай, соглашаясь, кивнул:

— Даже аварийные туалеты заставили открыть! Только Ксюха, хитрая девчонка, надела на раненого белый халат, маску и вошла с ним в операционную. Там как раз шла операция. Главный врач расклад понял: передал парню скальпель, поставил на своё место. Гости глянули, но входить не стали. Удовлетворились объяснением: больной ночью сбежал в неизвестном направлении…

— Откуда вам это известно? Вы ведь работали в экспертной службе, а не в больнице? — спросил Исайчев.

— Ксюха — соседка моя по дому. Мы с её отцом вместе росли. Она из наших, из мари…

— Из мари? — переспросил Михаил.

— Она тоже сбежала тогда с этим старателем… Сколько лет ни слуху ни духу…

— И родители не знают, где она? — вставил вопросик Роман.

— Родители померли давно…

— Она у них одна дочь? — продолжал уточнять Исайчев.

— Не одна. Третья по счёту. Ещё две старшие. Уехали девчонки из Холмогор в другие города, там замуж повыходили. Друган мой только девок на свет производил… Я его в этом плане обогнал. У меня тоже три девки, зато последний сын, — расплылся в благостной улыбке Кемай.

Исайчев похлопал Кутергина по плечу:

— Повезло… Сегодняшние фамилии Ксюхиных сестёр помните?

Кемай испуганно посмотрел на Михаила, потом на Русакова, спрятав глаза, ответил:

— Не-а, меня ж на свадьбы не приглашали…

— Кемай! — воскликнул Русаков, — росомаха детёнышей плодит, а злой демон их на убийство людей натаскивает. Ты сам понимаешь: его надо найти, а ты ниточку обрываешь… Не-хо-ро-шо…

— Фамилию одной из них помню. Старшей. Помню, потому что друган мой хвастался, будто дочь его за Суворова Александра Васильевича вышла. За полного фельдмаршала… В Сие они живут… Мужик её летом туристов сплавляет по маршруту Охтома — Покшеньга — Пинега. А как реки встанут уезжает на лесозаготовки.

Кемай обхватил голову руками, завиноватился, покачиваясь из стороны в сторону:

— Ох, не простит мне друган мой, если что с его дочерью случиться, с того света достанет…

— Ты что же, Кутергин, меня и моих товарищей за ужалыше держишь? Не ожидал!

— Нет… нет… — вскричал Кемай, — тебя я знаю… Ты не выдашь…

Исайчев резко встал, за ним поднялся Васенко.

— Действительно, Александр Егорович, не искушай человека, пусть он тебе скажет, где искать сестру Ксюши.

Кемай вскочил с лавки:

— Ладно! Говорить — беда, а молчать — другая. Позвоню ей сейчас сам, спрошу…

Кутергин вынул из кармана сотовый телефон, выбрал из контактов номер, провёл пальцем по экрану, включил громкую связь:

— Айвика, толеш жап! Кычалмаш, Ксения каласаш кӱштен.

Трубка отозвалась не сразу. Женщина на другом конце соединения молчала.

— Ну, Айвика, куштенат ача каласе, кунам мыйым йодыт. — подтолкнул её Кемай.

— Кушто! Ослушиваться ом керт… — зазвенел в трубке мелодичный женский голос, — здесь она. Рядом живёт. В соседнем дворе. Мы решили так надёжней будет. Приедешь?

— Приедет, Пашай, — Кемай увидел, как соглашаясь, кивнул Исайчев и указал большим пальцем на Васенко, — он не один приедет с другом. Им можно доверять…

— Кузе тый?! — спросила трубка.

— Кузе мый. — ответил Кутергин.

— Вучаш…

2010 год. Дом на острове Двинской губы в Белом море

Чудь, упёршись локтем в подушку, некоторое время читал газету, потом протянул руку и дёрнул за шнур над кроватью. Люстра моргнула, убрала сияние хрустальных подвесок, зашторенные окна не пропускали матовый свет неба.