Бесплатный фрагмент - Roulette Rousse

Памяти Миши Баранова и Вани Гуминского

₪ I ₪ Аустерлиц, 2 декабря, 1805 год

Выражение «русская рулетка» иногда применяется в переносном смысле для обозначения неких потенциально опасных действий с труднопредсказуемым исходом, а также для обозначения храбрости, граничащей с безрассудством или бессмыслием.

Рыжий конь нёсся по укутанной плотным тусклым туманом равнине. Из-под его ног летели комья мёрзлой земли, а изо рта то и дело вырывались клубы пара. Всадник плотно припал к мощной шее своего скакуна и вдавливал шпоры в бока животного чаще, чем это было нужно. Время от времени он погонял коня громкими криками, желая, чтобы тот скакал ещё быстрее. Вперёд, вперёд, вперёд. На лице наездника застыли взволнованность и напряжённость: он смотрел только вперёд, хотя всё происходящее вокруг без преувеличения сильно смахивало на ад. Чуть ли не ежесекундно то здесь, то там взрывались снаряды, поднимая на высоту нескольких метров земляные массы. С шипением и свистом воздух рассекали сотни и тысячи пуль, каждая из которых могла стать роковой для всадника. Всюду над равниной чувствовалось дыхание смерти. Звуки выстрелов, взрывов, барабанная дробь, музыка множества труб, крики солдат, неважно, идущих ли в атаку, или тяжело раненых, всё это слилось воедино в неопределённый, странный, невыносимый гул. Однако наездник на рыжем коне ни на что не обращал внимания, его цель была там, впереди. С каждой минутой расстояние всё сокращалось и сокращалось

Прибыв, наконец, в штаб, офицер в синем мундире соскочил с коня, снял с себя шлем и, тяжело выдохнув, вытер со лба катившийся ручьями пот. Под шлемом оказался молодой красивый брюнет лет двадцати четырёх-двадцати пяти. Он быстро огляделся. Туман, казалось, становившийся всё плотнее, вдобавок дым не позволяли оценить общую картину сражения. Единственное, что бросилось в глаза офицеру, это огромное количество солдат, отступающих в тылы, а с ними целое изобилие раненых. Тут, буквально в десяти метрах от офицера упал с оглушительным треском снаряд. Молодой человек успел упасть на землю, закрыв голову руками. Всё бы ничего, только пыль попала в глаза. Поднявшись с земли и стараясь не смотреть на солдата, которому только что взрывом оторвало ноги по пояс, офицер двинулся дальше. Неприятельская артиллерия бьёт уже по штабу. Интересно, император ещё здесь?

Наконец, офицер увидел того, кого хотел. Генерал-фельдмаршал стоял на небольшом возвышении в окружении десятка офицеров и напряжённо глядел в подзорную трубу. Лицо его бледно и сурово. Наш офицер, выпрямившись и отряхнув рукава мундира, подошёл к генералу достаточно близко и громко проговорил, отдав честь:

— Её Величества лейб-кирасирского полка лейтенант Богданов с донесением от графа де Витта.

Генерал-фельдмаршал оторвался от своей подзорной трубы и пристально взглянул на лейтенанта Богданова. С правым глазом фельдмаршала было пока ещё всё в порядке.

— Для дальнейшего продвижения полка нам необходимо подкрепление, — продолжал лейтенант. Кавалерийские удары…

— Гонец от графа был здесь не более двадцати минут назад, — холодно перебил Богданова фельдмаршал, — я сказал ему, что подкрепления не будет. Видимо, с гонцом что-то случилось на обратном пути.

Богданов крепко стиснул зубы. Этого он больше всего опасался. То есть, судя по только что увиденному…

— Как, подкрепления не будет, Ваша Светлость? — с небывалой обидой и разочарованием в голосе процедил он.

Уловив непередаваемую горечь в словах лейтенанта, Кутузов подошёл к нему вплотную, положил руку на плечо и, взглянув на высокого молодого человека снизу-вверх, произнес:

— Подкрепления не будет, потому что его просто неоткуда взять, лейтенант. Последний резерв был брошен в бой ещё с час назад, когда неприятель перешёл в активное наступление. Только что пятая колонна генерал-лейтенанта Багратиона начала отступление под прикрытием арьергардов. Боюсь, лейтенант, это конец, — Кутузов пытался казаться совершенно спокойны, — Так и передайте Ивану Осиповичу. Давайте сейчас начнём медленно отступать, чтобы потом не пришлось обращаться в бегство.

«Боюсь, это конец». Эта фраза настолько убила Богданова, что он развернулся, не сказав ни слова, и с каменным лицом быстрым шагом направился к своей лошади. Всё зря! Столько его товарищей и однополчан погибло зря! А сколько ещё погибнет? На душе у лейтенанта в тот момент была такая боль, такие непередаваемые муки, что никакая физическая боль не могла идти с ними в сравнение. Богданов уже представлял лица товарищей и лицо графа, когда те узнают, что подкрепления не последует и что все усилия и все жертвы были принесены впустую.

Неся огромные потери, навстречу скачущему Богданову отступала четвёртая колонна генералов Коловрата и Милорадовича. Вражеский огонь выкашивал солдат целыми рядами. Музыка, до этого разносившаяся по холмистой равнине раскатистым эхом, вовсе перестала быть слышна. Только лишь гулко грохотали орудия и трещали ружья.

А ведь всего каких-то полтора-два часа назад ситуация была в корне другая! «Ловко же нас провели!» — с горечью думал Богданов. А ведь генерал Вейротер, которого лейтенант проклинал больше, чем кого-либо, оценивал численность французской армии не более, чем в сорок тысяч! Ошибся австрийский генерал почти ровно в два раза. На глазах лейтенанта Богданова союзные войска терпели крах. Однако, пустив коня во весь опор, он спешил предупредить свой полк. Вдруг они до сих пор удерживают позиции, надеясь на скорое подкрепление?

Тут Богданов, натянув поводья, резко остановил коня. Из тумана навстречу лейтенанту медленно выходили остатки эскадрона его полка. За ними так же медленно и неспешно тянулась пехота. Среди первых на золотисто-рыжем коне ехал граф де Витт, рядом с ним — юнкер с полковым штандартом.

— Богданов! — ещё издали завидев лейтенанта, крикнул граф, — ну что там?

— Крах. Подкрепления не будет, — только и смог выдавить из себя Богданов.

Граф однако же нисколечко не удивился, лишь только пожал плечами.

— Ну что же, глядя на всю эту картину, трудно было рассчитывать на другой исход. Вот я и дал приказ отступать.

— Почему так медленно? — спросил Богданов, поравнявшись с графом.

— К чему лишний раз сеять панику? И без нас многие уже бегут. Так что сказал Михаил Илларионович?

— «Боюсь, это конец, лейтенант», — повторил слова фельдмаршала Богданов.

— Что, прямо так и сказал? — присвистнул граф, — Тогда уж точно дела плохи. Ведь говорил Михаил Илларионович, что нужно повременить с генеральным сражением. Не лезь на рожон — не будешь поражён.

Как только граф произнёс эти слова, позади них с Богдановым послышался звук разрыва, за ним ещё один, и ещё. Француз начал артобстрел по отступающему противнику, желая обратить его в бегство.

— Ого! — чуть удивлённо воскликнул граф и, повернувшись назад, погрозил неприятелю кулаком, — Черти! Ну, теперь бы не помешало прибавить шаг.

Хладнокровию и весёлости графа де Витта можно было только позавидовать. Богданов знал Ивана Осиповича де Витта уже лет как десять, с тех времён, когда оба служили в конном полку лейб-гвардии. Алексей Николаевич Богданов знал о графе всё, как и полагается настоящему другу. Граф был внуком голландского архитектора Яна де Витта. Отец Ивана Осиповича Йозеф де Витт получил титул графа Священной Римской Империи, и был комендантом Каменец-Подольской крепости. Мать Ивана Осиповича, пожалуй, одна из самых интересных фигур того времени, София Глявоне. Она родилась в турецком городке под названием Бурса в семье грека, который был небогатым торговцем скотом. Когда Софии, впрочем, тогда у неё ещё было другое имя, было пятнадцать лет, отец её умер. Мать, чтобы хоть как-то облегчить участь семьи, стала представительницей самой известной чисто-женской профессии. Несколько лет спустя София попалась на глаза польскому дипломату и авантюристу Боскампу-Лясопольскому. Оставшись поражённым красотой семнадцатилетней девочки, он решил оставить её у себя во дворце, наняв для неё учителя французского языка. Спустя год Боскамп покинул Константинополь, предварительно обеспечив Софию всем необходимым для жизни. В 1779 году, приехав в Каменец-Подольскую крепость, София познакомилась с Йозефом де Виттом и выдала себя за знатную даму Софию де Челиче. Спустя некоторое время они обвенчались, а спустя два года супруги отправились в путешествие по Европе. Сначала они побывали в Варшаве, где не без помощи Боскампа София завоевала расположение польского короля Станислава Августа. После Варшавы супруги посетили Берлин, Париж, Вену и везде, абсолютно везде София имела огромный успех при дворе. А в ноябре 1781 года у неё родился сын, которого было решено назвать в честь деда Яном. Впоследствии, после поступления на русскую службу, его стали называть Иваном Осиповичем. Крёстным отцом Ивана стал король Польши. Мать особенно не занималась сыном; гораздо большее удовольствие ей доставляли придворные развлечения, балы, знакомства с самыми различными мужчинами из высших слоёв. Так, в 1792 году София познакомилась с главнокомандующим русской армии Григорием Александровичем Потёмкиным. Именно под его влиянием Иван Осипович де Витт в одиннадцать лет был зачислен в русскую армию и сразу же получил чин корнета. А Потёмкин по-настоящему увлёкся польской очаровательной красавицей. Он устраивает в её честь балы, задаривает дорогими подарками. А мужа Софии — графа Йозефа де Витта — Потёмкин назначает военным губернатором Херсона, присваивает звание генерала русской армии, лишь бы только он, муж, не препятствовал связи Софии с Потёмкиным.

А воспитанием мальчика занялся тогдашний командир полка генерал-майор Василий Сергеевич Шереметьев. Однако Иван многому учился сам. Первые одиннадцать лет жизни его окружали самые разные люди, вплоть до королей и императоров, а с двенадцати лет одни лишь солдаты. Именно в это, не самое простое для Ивана время, он познакомился с Богдановым, который был старше его на два года. Впрочем, уже тогда Иван Осипович де Витт отличался небывалой находчивостью, храбростью, умением схватывать всё на лету. Хладнокровность, умение действовать по ситуации, спокойствие и чувство юмора всегда были ему присущи. Несмотря на всё это, граф был очень горячим и не всегда мог справляться со своими чувствами и эмоциями. Со временем граф приобрел репутацию заядлого картёжника, задиры, смутьяна, дамского угодника, отличного шпажиста и непревзойдённого солдата. В 1801 году де Витт удостоился чести аудиенции императора Павла I, который доверил молодому человеку тайное задание, для выполнения которого де Витт отправился на Мальту. После выполнения задания ему был присвоен чин полковника, и это в двадцать-то лет! Сразу после этого поручения, сути которого Богданов не знал, полковник де Витт был переведен в штаб гвардейского корпуса, где Алексей Николаевич состоял уже год, и назначен командиром Её Величества кирасирского полка. Однако занятие у Ивана Осиповича было не совсем обычное: он занимался тем, что собирал и анализировал сведения о всех европейских армиях, будучи под началом у генерала Барклая де-Толли.

Обстрел приобретал всё более и более массовый характер. Паники удалось избежать только благодаря хладнокровию офицеров, впрочем, не везде. Русско-австрийские полки генерала Кинмайера уже бросились в откровенное бегство по замёрзшей глади озера. Но самое страшное началось, когда неприятель стал бить по льду озера, и солдаты вместе с лошадьми начали десятками проваливаться под воду. Сквозь туман донеслись звуки боя.

— Что же эти бестии всё никак не успокоятся! Снова их кавалерия, чёрт бы её побрал! — повернулся граф к чуть отставшему Богданову. Лейтенант хотел было что-то ответить, но в этот момент раздался оглушительный звук удара, в глазах у Алексея Николаевича потемнело, и он ощутил резкую боль в ребрах.

Когда он открыл глаза, то увидел перед собой землю. Звук как будто бы отключили. Повернув голову вправо, Богданов увидел рыжую спину своего коня. В этот момент кто-то стал его тянуть за плечи, видимо пытаясь поднять с земли. Богданов с трудом посмотрел вверх: перед ним появилось незнакомое лицо какого-то солдата. Звук стал появляться.

— Лейтенант, лейтенант! — кричал солдат, тряся Богданова за плечи, — Вы ранены? Нужно поскорее отсюда убираться!

Богданов пытался встать, но тщетно. В голове до сих пор звенело. Картину происходящего трудно было разобрать из-за поднявшихся клубов пыли. Ясно было одно: все спасались бегством. С помощью солдата Богданов поднялся на ноги.

— Где граф?

— Какой граф? — непонимающе огляделся солдат.

Тут Богданов увидел де Витта. Вместе с юнкером они лежали на земле метрах в трёх друг от друга. Оба лежали, не двигаясь, у юнкера в некоторых местах была пробита кираса. У графа по лбу бежала тоненькая струйка крови.

Богданов, шатаясь подошёл к графу, хотел присесть, но вместо этого упал на колени. Постучал де Витта по щекам. Никаких результатов. Граф лежал, не шевелясь. Ещё не осознав толком произошедшее, Богданов вдруг увидел лежащее в пыли и истоптанное множеством ног и копыт их полковое знамя. Лейтенант попытался встать на ноги, в голове его внезапно помутилось, и он упал, больно ударившись головой о землю. Что происходит вокруг, больше не волновало Алексея Николаевича Богданова. Он просто лежал на мёрзлой земле, ничего не видя и не слыша.

₪ II ₪ 20 километров восточнее Аустерлиц, 4 декабря, 1805 год

Первое, что заставило обратить на себя внимание лейтенанта Богданова, когда он открыл глаза, это была неестественная, успокаивающая и умиротворяющая тишина. То есть, гул-то конечно стоял, однако по сравнению с давешними событиями, для лейтенанта Богданова этот нечёткий гул был как пение птиц после страшной бури. Сознание постепенно возвращалось к лейтенанту. Он вспомнил, не без труда, что упал лицом вниз, а сейчас лежал на спине. Находился он не под открытым небом, а в помещении. Или не в помещении, Богданов ещё точно не решил, однако не под открытым небом точно. Вместо потолка над ним была белая парусиновая ткань.

Богданов с усилием повернул голову влево. Так же, как и сам лейтенант, рядом с ним на полу лежал солдат, с перевязанной головой. Справа от Богданова под шерстяным одеялом лежал незнакомый ему офицер. То и дело, туда-сюда быстрым шагом ходили люди в белых одеждах. Лейтенант хотел было чуть привстать, но резкая боль в рёбрах заставила его лечь обратно. Последним из всех чувств к лейтенанту вернулось обоняние. Пахло спиртом и ещё чем-то горелым.

Движение Алексея Николаевича не осталось незамеченным, и к нему тут же подскочила пухленькая молоденькая девушка в белом халате со словами:

— Ой, проснулся, голубчик, ну слава те, Господи! Ты лежи, лежи, не вставай! Доктор сказал, что у тебя рёбра поломаны!

— Где я? — слабым голосом только и смог произнести Богданов.

— В госпитале, голубчик, в госпитале. Столько раненых навезли, ужас какой-то! А ты лежи, лежи!

«В госпитале», — подумал Богданов, когда медсестра спешно побежала к другим раненым. «Значит, я ещё живой». Странно, но эта мысль только сейчас посетила голову Алексея Николаевича. Тут он вспомнил всё произошедшее и чуть не заплакал от боли, обиды и разочарования. Теперь только три вопроса волновали лейтенанта: нашли ли уже тело графа, сумели солдаты спасти знамя, или нет, а также кто сумел унести его самого с поля боя. Внезапно, между первым и последним вопросом Богданов усмотрел связь, но тут же понурился, вспомнив бездвижно лежащего на земле Ивана Осиповича. Если граф и жив, что, впрочем, под большим вопросом, то он уже точно никак бы не смог вынести Алексея Николаевича с поля боя.

Богданов позвал медсестру, издав неясный звук наподобие мычания. На этот раз к нему подошла другая санитарка. Выглядела она непередаваемо уставшей.

— Чего, милый? — ласково спросила она.

— Полковник де Витт, — слабым голосом начал Богданов, но медсестра его перебила.

— Ничего, ничего не знаем, — ответила она, поглаживая по голове лейтенанта, — Раненых очень много, за всеми присматривать не успеваем. Слышала, до завтра должны составить список всех, кто здесь находится.

— Я вас очень прошу, разузнайте, что там с полковником де Виттом.

— Как только что-нибудь станет известно, вы непременно об этом узнаете, — ободряюще улыбнулась медсестра

— А сколько я уже здесь?

— Уже почитай вторые сутки.

Вторые сутки! Сколько за это время могло всего произойти! Когда медсестра отошла, Богданов снова повернулся влево к солдату с забинтованной головой.

— Эй, брат! — негромко позвал его лейтенант, осознавая какой у него севший и хриплый голос, — Не знаешь, сколько наших погибло?

Солдат был в сознании, он не спал. Он просто уставился вверх, не слыша, или делая вид, что не слышит вопроса Богданова. Глянув в другую сторону и собираясь задать тот же самый вопрос офицеру, лежавшему под одеялом, Алексей Николаевич увидел, что офицера уже накрыли одеялом с головой, и двое крепких санитар спешат к нему с носилками.

Приблизительно через двадцать минут врач совершал обход раненых. Седовласый пожилой господин с острым носом внимательно осмотрел Богданова.

— Сломано точно три, возможно четыре ребра и судя по всему лёгкая контузия. Когда поворачиваете голову, не чувствуете головокружение?

— Нет.

— Тошнота, усталость, потери зрения, слуха, или речи случались?

— Нет.

— Ну значит за несколько дней, самое большее за неделю от контузии вы оправитесь целиком.

— Скажите, — почти не надеясь услышать ответ, спросил Богданов, — полковник де Витт здесь?

— Иван Осипович? — удивился доктор. — Тут он, тут, да вы лежите! Вам вставать нельзя.

— Живой?

— Живой, голубчик, живой.

— Что с ним?

— Рана, конечно, тяжёлая, но не смертельная. С полчаса назад ему осколочек из ноги вытащили, вот только крови много потерял.

Вскоре принесли ужин: булку хлеба и стакан воды, но Алексей Николаевич и этому был рад. Несмотря на всё то плохое, что случилось за последние дни, лейтенант был рад одному: его друг, к которому он относился как к своему младшему брату, полковник Иван де Витт, уже было списанный со счетов Богдановым, был жив. С такими прекрасными мыслями, Алексей Николаевич погрузился в глубокий и крепкий сон. После всего произошедшего организм требовал отдыха.

***

Судя по зажжённым свечам и тишине, Богданов проснулся посреди ночи. Проснулся от резкой боли. Видно во сне повернулся на левый бок, где как раз и были сломанные рёбра. немного поворчав от боли, Алексей Николаевич повернулся на живот и снова приготовился уснуть, как вдруг вздрогнул, услышав до боли знакомый голос:

— Ну что, Алёша, рассказывай, какими судьбами ты в живых остался, ещё и мне погибнуть не дал? Жду с нетерпением!

Богданов с удивлением посмотрел в сторону голоса. Граф сидел на корточках у ног лейтенанта. В свете свечей лицо де Витта показалось ему слишком уж бледным. Тёмные непослушные волосы были как всегда растрёпаны, из-под усов в улыбке расплылись тонкие губы. В правой руке граф держал деревянный костыль.

— Как твоя нога? Как ты меня нашёл? Почему ты ходишь? — сразу же стал спрашивать Богданов при виде друга.

— Всё нормально со мной, Алёша. Нашёл я тебя проще простого, мне доктор сказал, что про меня один офицер спрашивал, и я сразу же понял, что, чего уж греха таить, напрасно считал тебя покойным.

— Сам так думал, — неохотно признался Богданов. — Ты не знаешь, сколько наших погибло, а то зрелище жуткое было?

— Да, — согласился Иван Осипович, — жуткое, хоть куда. Уже слухи ходят, что чуть ли не двадцать тысяч полегло. Не верится мне что-то. Хотя, впрочем, немудрено. Ты мне, однако, расскажи, Богданов, как это мы с тобой из эдакой мясорубки целёхонькими повыбирались? По крайней мере, живыми.

— Ты, Ваня, хоть убей, не знаю. Сам думал, что ты меня вытащил!

Граф ничуть не удивился и только слегка пожал плечами.

— Сие сам Господь нам жизни сохранил. Видать, пригодимся мы ещё Отечеству нашему.

₪ III ₪ Москва, Большая Никитская улица, 19 декабря, 1806 год

Перед порогом Алексей Николаевич постучал сапогами, отряхнул с плеч снег и в следующую секунду оказался в теплой прокуренной зале двухэтажного особняка на Большой Никитской. Отдав шинель и шлем тут же подбежавшему слуге, Богданов сделал пару шагов вперед и огляделся. В просторной зале было человек пятьдесят. Под высоким потолком клубился табачный дым. Все присутствующие были увлечены карточной игрой, которая велась за пятью ломберными столами одновременно. Богданов неспешным шагом направился к тому из столов, за которым собралось больше всего народу. На новоприбывшего особенного внимания не обратили, лишь некоторые просто мельком взглянули. Появление кирасирского офицера в парадном мундире при орденах не привлекло особого внимания публики, потому что большинство из игроков сами были одеты по-военному.

За столом играли в вист. Граф де Витт с немного шальными глазами находился за раздачей карт. Сначала он глянул на Богданова мельком, затем, как бы осознав увиденное, снова перевел взгляд на Алексея Николаевича. На лице де Витта появились удивление и радость. Однако Богданов знал, что граф ни за что в жизни не прервётся во время игры, поэтому он встал сбоку и стал наблюдать за игрой. После очередного роббера граф придвинул к себе кучу ассигнаций и встал из-за стола. Его противники тоже поднялись, выглядя при этом немного злыми и сконфуженными.

— Ваше благородие, не угодно ли ещё роббер? — спросил проигравший гусарский корнет.

— Не угодно, — лениво ответил граф, — А впрочем, Богданов, не желаете партеечку?

— Ты же знаешь, я на дух всё это не переношу.

Де Витт с Богдановым по-братски обнялись.

— Ой, изменился ты, братец, прям не узнать! Ну как ты, рассказывай. Вижу, до ротмистра повысили? И при орденах. Георгий четвертой степени, ого!

— За Йену и Ауэрдштедт. А ты, Ваня, совсем не изменился.

— В последний год с тобой произошло гораздо больше, чем со мной. Господи, мы же почти год не виделись. Не хочешь в мой кабинет подняться? У меня там сигары лежат португальские, по три рубля, и бутылочка коньяка пятнадцатилетнего. Посидим, выпьем, расскажешь о Йене с Ауэрдштедтом.

— С удовольствием.

Кабинет графа де Витта находился на втором этаже. Всё его убранство составляли письменный стол, заваленный долговыми расписками, небольшой шкаф, диван в углу и несколько стульев, в том числе и пара перевёрнутых на полу. На одной из стен висела богатая коллекция оружия, как холодного, так и огнестрельного. Граф указал новоиспечённому ротмистру на диван, сам подошёл к шкафчику, отпер нижнюю дверцу и достал обещанную бутылку. Затем безуспешно порывшись в ящиках стола, он, чертыхнувшись, на поверхности разгрёб кучи мусора и с довольным видом показал Богданову найденную тёмно-бордовую коробку с сигарами.

Разлив коньяк по бокалам, граф первый раз за время пребывания в кабинете открыл рот:

— Ну что, за твоё счастливое возвращение. На сей раз всё обошлось. Рад видеть, тебя, Алёша!

После тоста Иван Осипович достал из коробки две сигары. Спустя несколько минут, кабинет наполнился густыми клубами дыма.

— Чего же с тобой приключилось? — снова заговорил де Витт, — В последний раз мы виделись, кажется, в лагере под Аустерлицем, когда меня из-за ранения депортировали в Россию.

— Как твоя нога?

— Бог милостив, обошлось. По приезде в Москву говорили, что ампутации избежать не удастся, но, как видишь, удалось. Иногда только хромать начинаю, обыкновенно, когда хожу много, а так ерунда. Но сам-то ты как, расскажи уже про себя, не будь скотиной!

Богданов вздохнул.

— Да что там рассказывать, Ваня. При Йене с полуротой прорвал окружение французов, за что получил Георгия и звание ротмистра.

— Ну что, давай же выпьем за тебя, мой дорогой друг, за твою службу.

— Как у тебя дела при штабе?

Де Витт допил содержимое бокала, глубоко вздохнул и переспросил удивленно:

— При штабе? Ты что же, получается, не знаешь? Две недели назад я подал в отставку.

Коньяк встал у Богданова поперёк горла, заставив того закашляться. Спустя некоторое время граф сумел привести своего друга в нормальное состояние, и теперь Богданов смотрел на полковника не то с недоверием, не то с опаской.

— Ты шутишь, что ли, Ваня? Повтори-ка свои последние слова.

— Две недели назад я подал в отставку.

Богданов разочарованно откинулся на диван. Граф выглядел совершенно спокойным, словно бы ничего особенного не сказал. На некоторое время воцарилось молчание.

— И что теперь?

— Что значит, что теперь?

— Нет, я просто не могу поверить! Зачем ты это сделал, Ваня?

Граф неожиданно посерьёзнел и посуровел.

— А ты мне что предлагал бы? Граф Иван Осипович де Витт, двадцать пять лет, уже высший штаб-офицер! Прекрасно! А кто виноват в гибели пятисот человек из полка? Иван Осипович! А почему? А потому что вовремя не отступился.

— Подожди-ка, разве ты не находился в числе тех русских офицеров, которые предупреждали императора, что французская армия в три раза больше, чем её оценивают австрийские военачальники?

— Полк потерял знамя. Знамя полка, чьим командиром я был, досталось врагу. Это позор. Мне никто не предъявлял обвинений в открытую, но я весь год чувствовал, что отношение ко мне резко испортилось. Дуэли не были выходом, иначе мне бы пришлось стреляться с половиной всего штаба. Тогда я просто подал в отставку.

— В сражении мы потеряли десятки знамён.

— Так получилось, что главным виновником сделали меня.

Богданов всё ещё находился в небольшом потрясении от услышанного. В его голове никак не складывалось, что полковник граф де Витт, закоренелый солдат, половину жизни проведший в строгих военных условиях подал в отставку! К тому же Алексею Николаевичу не давала покоя фраза Ивана Осиповича: «Иначе мне бы пришлось стреляться с половиной всего штаба». Да если бы понадобилось, граф стрелялся бы со всем составом штаба запросто! Для него это было плёвым делом. Человеком граф был весьма скандальным и в ранние годы своей службы вызывал на дуэль по малейшему поводу, принимая малейшую ухмылку в свой адрес за серьёзное оскорбление. На графа это было совсем не похоже.

— И что ты теперь будешь делать?

— А что, известное дело, поеду в Европу.

— Зачем ещё?

— Богданов, если я оставил службу в армии, это не значит, что я перестал служить России. Одно совсем не подразумевает другое. Ты, Лёша, скоро привыкнешь, что мы с тобой больше не однополчане. Главное, чтобы остались друзьями.

— А ты уверен, что в такое время тебя спокойно выпустят заграницу? Как бы тебя не сочли за дезертира: только подал в отставку, как сразу же уехал в Европу.

Граф лениво рассмеялся.

— Дорогой мой Богданов, неужели ты думаешь, что если я захочу уехать из страны, я не смогу этого сделать?

Ротмистр неуверенно пожал плечами:

— Что-то мне не нравится. Затеваешь ты что-то.

Граф, всё также лениво и неохотно, выдохнул клуб дыма, ответив:

— В таких случаях я обычно говорю, представьте себя на моём месте. Как бы ты поступил на моём месте? Остался бы?

Богданов немного подумал.

— Трудно сказать.

— Ну вот, Лёша, и не мути воду. Ты же меня хорошо знаешь. Мои затеи ни к чему плохому обычно не приводят.

— То есть, ты сам не отрицаешь, что планируешь какое-то дело?

— Может быть, а может быть и нет, — задумчиво ответил граф, — Всё зависит от обстоятельств.

Богданов вздохнул, выпустил последний клуб дыма, потушил сигару о край пепельницы и сказал, гораздо более безразлично и спокойно, чем прежде:

— Какие обстоятельства, Ваня? Ты же умный человек и сам всё великолепно понимаешь. Много лет ты проработал при штабе, занимался самой что ни на есть секретной деятельностью. Ты был посвящён во множество государственных тайн. И ты, Ваня, считаешь, что при сложившейся ситуации твой отъезд, или по крайней мере твоя попытка отъезда в Европу не вызовет подозрений? То есть я хочу тебе сказать, пойми, в штабе тоже сидят не дураки, и тебе просто не дадут уехать. И я тебе говорю, твою попытку сочтут за чистой воды дезертирство, и непременно ты пойдёшь под трибунал. Я не осуждаю тебя, Ваня, и не отговариваю. Я ведь очень хорошо тебя знаю и понимаю, что мои слова навряд ли на тебя подействуют. Просто как хороший друг я обязан был тебе это сказать. Подумай, Ваня, подумай.

Де Витт, прослушавший всю речь ротмистра в задумчивости, поднял голову и слегка улыбнулся:

— Ты правильно сказал, Лёша, я всё великолепно понимаю. Просто одно лишь моё положение обязывает меня всё это понимать. Мой отъезд заграницу уже вопрос решённый. Поверь, Лёша, я знаю о сложившейся ситуации получше тебя и смогу принять правильное, тщательно взвешенное решение.

Богданов неожиданно рассмеялся и хлопнул графа по плечу.

— Если бы я тебя не знал так хорошо, то подумал бы, что ты завербован французской разведкой.

— Эта мысль тебя рассмешила? — усмехнулся де Витт.

— Понимаешь, Ваня, людей, знающих тебя также хорошо, как я, можно пересчитать по пальцам одной руки. Ты знаешь, я тебе всегда доверял и буду доверять. Главное, чтобы ты сам знал, во что ввязываешься.

— За сие, Алексей Николаевич, можете быть спокойным.

— И ещё. Не буду спрашивать, что ты затеял, ибо знаю, — не скажешь, спрошу другое — куда именно ты собрался? Мне необходимо это знать, просто на всякий случай.

— Думаешь, из дерьма меня вытаскивать придется? Напрасно, напрасно.

— И всё же?

Граф вздохнул.

— Неизвестно, как сложатся обстоятельства, однако сначала я поеду в Париж.

В этот момент в дверь постучали. Граф по привычке негромко выругался и громко произнёс:

— Войдите!

Вошёл один из слуг графа. Выглядел он весьма боязливо и старался вести себя как можно тише и вежливее.

— Извольте-с, у нас там внизу небольшой incident. Подпоручик Федоськин проигрался подчистую и теперь грозится пустить себе пулю в лоб.

Де Витт безразлично развел руками.

— Да мне-то какое дело, вешается он там, или стреляется. Только соблаговолите проследить, чтобы совершалось сие деяние за пределами этого дома, — спокойно проговорил граф, а затем добавил, — дабы инцидент не перерос для нас с Вами в большую проблему. И не стоит из-за подобного более беспокоить.

— Нет-с, — слуга отрицательно помотал головой, — Там ещё лично к Вам офицер какой-то приехал, говорит по срочному делу. Доселе офицера этого я не видел-с.

Иван Осипович добродушно улыбнулся.

— Вот с этого и надо было начинать, любезный. Проводи офицера в мой кабинет.

Как только за слугой закрылась дверь, Богданов спросил:

— Ты знаешь, кто этот офицер?

Граф пожал плечами.

— Это может быть абсолютно кто угодно. Посетителей у меня мало не бывает.

Взгляд Ивана Осиповича вдруг упал на бутылку коньяка.

— Чёрт побери, Лёша, с твоими расспросами мы забыли о самом главном.

— Я, пожалуй, откажусь.

— Откажешься? Ну как хочешь. А я вот, выпью.

Немолодой высокий офицер с суровым и твердым взглядом вошёл в кабинет в момент поглощения де Виттом содержимого бокала. Глаза незнакомого офицера быстро обвели всю комнату и задержались только лишь на Алексее Николаевиче. Граф в свою очередь кивнул новопришедшему, указав ему жестом на стул и на коробочку с сигарами. Офицер ещё раз глянул на Алексея Николаевича, затем сел и закурил предложенную ему сигару.

На некоторое время воцарилось неловкое молчание, нарушаемое только тиканьем настенных часов. Очевидно было, что незнакомый офицер не ожидал встретить здесь кого-либо ещё, помимо самого графа. Решив не дожидаться того, что его выпроводят, Богданов поднялся со своего места со словами:

— Что же, был необыкновенно рад увидеть Вас, Иван Осипович, необыкновенно. Я бы с радостью ещё бы задержался, но, увы, неотложные дела, нужно идти, а также не хочу злоупотреблять Вашим гостеприимством.

Богданов ещё раз убедился в том, что правильно оценил ситуацию, так как граф не предложил ему остаться. Он лишь поднялся с места и подошёл к ротмистру, протягивая ему руку. Богданову крайне редко приходилось видеть графа сконфуженным и смущённым, однако сейчас он выглядел именно таким.

— Не говорите чепухи, двери моего дома всегда открыты Вам, Алексей Николаевич. Ещё увидимся.

Пожав руку де Витту, Богданов удалился. Проходя по первому этажу, он обратил внимание, что народу стало ещё больше. Но что-то было не так. Или это в нём самом что-то не так. Выходил из особняка совершенно другой человек, нежели заходил в него каких-то полчаса назад. Богданов знал: де Витт от него что-то скрывал. Скрывал — значит не доверял. А если Иван Осипович не доверял, значит на то были очень веские причины. И выходя из дверей особняка на Большой Никитской, Алексей Николаевич пообещал себе узнать, что это за причины. Однако он не знал, как сильно граф стиснул челюсти и сжал кулаки, когда закрылась дверь за Богдановым.

₪ IV ₪ Три недели спустя
Бронна, Польша, 13 января, 1807 год

Карета неслась по неровной дороге на всех парах. Кучер то и дело покрикивал на лошадей, дабы те скакали ещё быстрее, не смотря на их уставший и измождённый вид. Спереди, сзади и по бокам кареты ехали вооружённые до зубов конвоиры. Один из них, судя по мундиру офицер, поравнявшись с кучером, крикнул ему:

— Притормози чуток, лошади устали. Не дай Бог, загоним их до города!

— Чем быстрее доедем до города, тем будет лучше, — возразил кучер.

— Останови карету, — приказал офицер и, остановившись сам, поднял руку, давая знак всем остальным всадникам. Затем он, не слезая с лошади, приблизился к карете и, заглянув в окно, хотел что-то сказать, но не успел.

— В чём дело? — раздался негромкий голос из окна.

— Сир, я опасаюсь, что если мы дальше будем ехать так быстро, то мы можем загнать лошадей, ещё до того, как доберёмся до Бронны.

— Хорошо, поедем медленнее. Сколько нам ещё?

— Не могу точно сказать, сир, думаю не более 7—8 лье.

— Постарайтесь, чтобы до наступления ночи мы уже были на месте. Это крайне важно.

— Да, сир.

С этими словами офицер слегка наклонил с почтением голову, однако человек, к которому был обращён этот жест, его не увидел; он, погрузившись в свои мысли, откинулся на спинку сиденья. Офицер отдал все приказания, и процессия, состоявшая из сорока человек и такого же количества лошадей, двинулась вперед, в уже начавшие сгущаться сумерки.

И вот, спустя уже каких-то пару часов, карета и всадники, её охранявшие, вошли в город, окутанный темнотой ночи. Процессия остановилась около почтовой станции, в окнах которой замелькал свет. Из темноты, держа в руках фонари, направляясь к только что прибывшим, вышли с десяток человек, также одетых по-военному. Как только карета остановилась, её дверь открылась, и из неё проворно выскочил человек невысокого роста, поправил на голове чёрную двууголку и направился навстречу группе солдат, которые все как один поклонились, когда фонарь осветил лицо человека.

— Здравствуйте, Гурго, — первым заговорил он, — Позвольте узнать, как Ваша рана?

Слова были адресованы высокому молодому темноволосому офицеру с густыми бакенбардами. Перед тем, как ответить, он ещё раз слегка откланялся.

— Добрый вечер, сир. Благодарю Вас, рана пустяк. Надеюсь, дорога не принесла Вам неудобства и трудности?

— Нисколько, Гурго, Нисколько. А теперь скажите, есть известия от Ланна?

Невысокий человек в двууголке говорил не громко, даже вкрадчиво, однако все его слова могли слышать солдаты, оставшиеся у кареты, потому что стоило только заговорить тому, кого называли сир, как возникала полная тишина, нарушаемая лишь редким фырканьем лошадей. Можно было понять, что к человеку в двууголке испытывают благоговение и очень большое уважение.

— Известия есть, сир, — продолжил Гурго, — самые лучшие. Русская армия отступила. Теперь можно с уверенностью сказать, что страна, в которой мы с Вами находимся, полностью во власти Вас, сир. К тому же народ, от низших сословий до знати, Вас поддерживает. Вы их надежда, они считают Вас освободителем. Извольте принять мои поздравления, сир.

На лице Бонапарта появилась чуть заметная усмешка.

— Давай пока повременим с этим, Гурго, договорились? Не приходило ли в моё отсутствие писем? Я жду по меньшей мере три письма, и больше всего меня интересует парижское.

Гурго покачал головой.

— Нет, сир, писем не было.

Наполеон пожал плечами.

— Ну, что же, нет, так нет, — и затем громче, обращаясь уже не к Гурго, добавил:

— Корбино, отыщите в этом городе свежую лошадь и отправьте в Варшаву Рустама с письмом, которое я Вам вручу. Ещё мне нужно место, в котором я буду работать два, или может быть три дня.

Корбино, адъютант Императора, тот самый офицер, кивнул головой и тут же отправился на выполнение просьбы, а Гурго произнёс:

— Такое место я знаю, сир. Граф Валевский, у которого в Бронне находится одна из его усадеб, любезно согласился предоставить её в Ваше распоряжение, если это будет необходимо.

— А где сейчас сам граф?

— Насколько мне известно, он в Варшаве вместе со своей женой, сир.

— В таком случае, я воспользуюсь любезностью графа и при первом же подходящем случае отблагодарю его. Далеко до усадьбы?

— Никак нет, сир, четверть лье.

— Тогда проводите меня туда, Гурго. Объясните кучеру, как добраться, и садитесь в мою карету, сейчас, право, не лето, зачем лишний раз замерзать.

В карете было ненамного теплее, чем на улице, но находиться тут было приятнее. Наполеон снял двууголку, отряхнул шинель от мокрого снега и постучал по крыше кареты, чтобы они отправлялись. Одновременно со всех сторон послышался глухой стук копыт лошадей по снегу. Императорский конвой не отставал ни на фут.

Гурго сел напротив. Гаспар Гурго, один из числа тех офицеров, входивших в круг приближенных Бонапарту. Как и большинству людей из этого круга, Гурго не было и двадцати пяти лет. Наполеон Бонапарт, сильно ценивший в людях рвение, храбрость, отвагу, наглость и упорство, примечал множество молодых людей, обладавших набором этих качеств, давал им звание, порой даже доверял им, как не доверял бы самому себе, и никогда не ошибался, никогда его не подводили. Все эти молодые люди были безраздельно преданы Наполеону, были готовы отдать за него жизнь. Как раз они-то и пошли с Императором до самого конца. Гаспар Гурго был одним из таких людей. Несмотря на молодость и ещё пока относительно невысокое звание, он уже успел отличиться в сражениях под Ульмом, принять участие во взятии Вены, дважды быть раненым: в битве при Аустерлиц и сражении под Пултуском. За битву при Йене он получил Орден Почётного Легиона лично из рук Императора.

— Вот, казалось бы, сир, Польша взята, а Вы всё работаете, трудитесь. Порой мне кажется, что Вы просто выкованы из стали. Вы хоть знаете, что такое отдых?

Бонапарт снова невесело усмехнулся.

— Отдых… Мне самому иногда хочется, чтобы я действительно был выкован из стали, но, к великому сожалению, это не так. У меня тоже есть сердце, тоже есть душа. Помимо Польши, у меня ещё очень много других забот. Никогда не знаешь, что приготовят тебе враги, поэтому я всегда спешу, чтобы успеть сыграть на опережение. Поверь, Гурго, принимать пищу раз в три дня и спать по два часа в сутки для меня совершенно в порядке вещей. Всё остальное я считаю непозволительной роскошью.

Гурго глянул на императора с почтением и уважением, но промолчал, хотя явно хотел что-то возразить. Более на всём протяжении пути никто не проронил ни слова.

***

На следующее утро, несмотря на долгую бессонную ночь, Наполеон Бонапарт пребывал в довольно хорошем расположении духа. Всю ночь он размышлял, сидел за чертежами, взвешивал все «за» и «против». Итогом всего этого явилось осознание того, что всё развивалось именно так, как нужно. Всё, что происходило за последнее время, было на руку Императору, который, кстати говоря, был необычайно доволен проделанной мыслительной работой. Он ещё раз убедился, что единственные страны, представляющие хоть какую-то угрозу — это Испания, Англия и Россия. Касаемо Испании Наполеон был уверен, что рано или поздно, но партизанское движение будет подавлено, Англия, находящаяся под континентальной блокадой, тоже в скором времени должна будет выйти из игры, а вот Россия… Россия, несомненно, представляла для Великой Империи наибольшую угрозу, однако недавнее сражение под Пултуском, когда кавалерия маршала Ланна, понеся огромные потери, смогла-таки разбить вдвое превосходящую армию под началом генерала Бенингсена, доказало, что к серьезным военным действиям русская армия пока ещё не готова. В этом император был уверен почти наверняка, к тому же данные личной разведки Наполеона тоже сообщали о плохой готовности русской армии.

Единственным камнем, так и оставшимся лежать на душе Бонапарта, было молчание Жозефины. Да, чувства императора к ней с каждым днём, который он проводил в разлуке с ней, ослабевали, но всё равно он не понимал, почему она молчит, не отвечая на его письма уже третий месяц. Он много раз писал, чтобы она приехала к нему, но ответа так и не было. Неделю назад император отправил к ней своего личного гонца, приказав доставить письмо прямо в руки Жозефине и не отходить от Её Императорского Величества, пока та не напишет ответного письма. Однако сколько времени должно пройти, прежде чем придёт ответ, если он вообще придёт; император был уверен, что не одна неделя.

Впрочем, одно письмо в тот день император всё-таки получил, и, разумеется не из Парижа. Князь Юзеф Понятовский в оном письме выразил своё поздравление императору по случаю победы и пригласил Его Императорское Величество на грандиозный бал, который Понятовский давал в Королевском дворце Варшавы в честь Наполеона семнадцатого января, то есть ровно через неделю. Бонапарт не особенно любил подобные светские мероприятия и своё присутствие на них воспринимал, скорее, как должное.

Поляки превозносили императора, они видели в нём освободителя их Отечества, который поможет вернуть некогда великой стране былую славу и могущество. Такая верность, даже может быть преданность в будущем могла бы сыграть на руку Бонапарту, поэтому он твердо решил отправиться на сей бал, взяв с собой несколько полков, и в их сопровождении войти в Варшаву, но не в качестве победителя, или захватчика, как это было в других городах, а в качестве героя-освободителя целой державы. И ещё сам бал, на котором точно должна собраться вся варшавская знать, которая будет клясться, что будет верой и правдой служить императору, лишь бы только он помог их Отечеству. Бонапарт понимал, как много пользы может принести его присутствие на этом балу, однако он даже не мог представить, чем именно для него обернется это торжество.

₪ V ₪ Варшава, 17 января, 1807 год

Утром семнадцатого января у восточного въезда в Варшаву собралось несколько тысяч человек. С каждой минутой толпа всё росла и росла. Всем хотелось встретить великого императора, увидеть собственными глазами человека, который вот-вот должен был вернуть в их страну покой, стабильность и порядок.

Наполеон Бонапарт ехал самый первый. Он восседал на знаменитом арабе светло-серого цвета Маренго. Чуть позади от императора по левую руку на вороном жеребце ехал маршал Мюрат, по правую адъютант Бонапарта Корбино. За ними расположились юнкера, нёсшие штандарты, за ними маршал Ланн, раненый в сражении при Пултуске, и маршал Даву. Далее, длинной вереницей по дороге растянулась личная свита императора, офицерский состав, 100-й полк линейной пехоты и две кавалерийских дивизии из 3-го корпуса.

Великая армия была встречена овациями. Народ ликовал, подкидывал в воздух головные уборы, кричал, громко аплодировал. У императора при виде всего этого еле получалось сдерживать улыбку. Он понимал, что здесь его действительно любят, а это значит, что путь к успеху проложен.

***

Дворцовая площадь к шести часам вечера была забита приезжающими со всех сторон каретами. Казалось, что на бал, проводимый в честь великого императора, съехалось всё привилегированное сословие не со всей Варшавы, а со всей бывшей Речи Посполитой.

Добраться до королевского дворца от загородного поместья, где расположился император со свитой, Бонапарт решил верхом. На бал его сопровождали близкий друг герцог Дюрок, маршалы Ней, Ланн, Мюрат и Даву, Гурго, адъютанты Корбино и Ферри.

Следует отдельно сказать о маршале Жераре Дюроке. Этот человек был один из самых преданных друзей Наполеона; он был постоянным спутником императора вот уже без малого десять лет, с похода в Италию, состоявшегося в 1796 году. На тот момент герцогу было тридцать пять лет, росту он был чуть выше среднего и довольно крепкого телосложения; внешность у него было красивая: чёрные волосы, орлиный профиль, аристократические черты приковывали внимание многих женщин. Дюрок был хорошим военным и искусным дипломатом. Наполеон доверял Жерару Дюроку как самому себе, и два года назад назначил его начальником своей личной охраны. Справлялся со своими обязанностями герцог превосходно. О том доверии, которое Наполеон испытывал к герцогу свидетельствует хотя бы то, что единственный ключ от переносного сейфа, где хранились все важные записи, документы, зарисовки, планы и карты императора, находился именно у маршала Дюрока.

Королевский дворец в Варшаве, построенный в начале семнадцатого века литовским князем Важёй, представлял собой пятиугольное трёхэтажное здание, из красного кирпича, над главным входом которого возвышалась башня, окаймлённая чёрным куполом с серебряной верхушкой. Позади дворца пролегала река Висла, а перед ним располагалась дворцовая площадь в форме треугольника.

Бонапарт, приказав конюху Жардену поставить всех лошадей в конюшню королевского дворца, направился вместе со своей свитой ко входу. Все взгляды были обращены на императора. В этих взглядах можно было уловить восхищение, интерес, восторг, любопытство, трепет и даже некоторую гордость при виде человека, от имени которого содрогалось вся Европа.

Бонапарт, герцог Дюрок, Ней, Ланн, Даву, Мюрат, Гурго и двое адъютантов вошли в открытые двери главного входа королевского дворца. Они оказались в небольшом зале, в котором скопилось очень много людей. Под высокими сводами потолка висели роскошные хрустальные люстры, пол был устлан красными коврами; по бокам от дверей, ведущих в соседние залы, стояли статуи львов из чистого золота.

Во дворце внимание к императору и его спутникам стало ещё более всеобъемлющим и вездесущим. Кто-то низко кланялся, кто-то слегка наклонял голову, дамы кидали на проходящих мимо французов взгляды, наполненные неподдельным интересом и надеждой. Бесспорно, любая из них мечтала приблизить, или обратить на себя внимание людей, заставлявших говорить о себе от Нового Света до мыса Доброй Надежды, вот уже несколько лет подряд. Действительно, в последствии Наполеон Бонапарт встанет в один ряд с такими личностями, как Гай Юлий Цезарь, Александр Македонский, Карл Великий, а люди, окружавшие его, тоже оставили не малый след в истории.

— Мюрат, — обратился Наполеон к своему маршалу, — Вы видели князя Понятовского?

Иоахим Мюрат, быстро оглянувшись вокруг, отрицательно помахал головой.

— Нет, сир, но я скорее всего знаю, где он сейчас.

— Ах да, ты же был здесь уже. Ну пока мы его не нашли: как считаешь, Мюрат, Понятовскому можно доверять?

Мюрат на несколько секунд задумался.

— Я думаю, что можно, сир. Узнав его хотя бы чуть-чуть, Вы поймёте, что он истинный патриот Польши. Князь Понятовский сейчас одна из самых влиятельных фигур здесь. Это сильно нам на руку. Мне понадобилось всего несколько часов обстоятельной беседы для того, чтобы убедить Понятовского в том, что Франция готова сотрудничать с Польшей на самых выгодных для последней условиях. Человек он не последнего ума и многое сможет сделать на пользу Франции и Польши. Вся Польша, сир, и так к Вам сильно расположена. Не извольте беспокоиться.

— Я понял, Мюрат. Что Вам известно из биографии князя?

— Думаю, что Вы осведомлены о том факте, что Юзеф является племянником последнего, ныне покойного короля Польши Станислава Августа Понятовского.

— Да, это мне известно, Мюрат.

— Он сын австрийского фельдмаршала и графини Марии Кински. Двадцать лет назад он занимался организацией польской армии, а во время войны 1792 года с Россией был командующим польским корпусом, который действовал на Украине. После поражения Речи Посполитой в этой войне, на некоторое время эмигрировал во Францию, затем во время восстания 1794 года служил под начальством Тадеуша Костюшко. Когда восстание подавили, Понятовский лишился всех своих имений, и благодаря родству с королём, не был казнён и покинул Речь Посполитую, отправившись в Вену, при этом отказавшись служить в русской армии.

— Даже по этому можно судить, — заметил Ланн, — о его патриотических чувствах.

— Более того, — продолжил Мюрат, — император Павел, снова пытался привлечь его на службу, спустя несколько лет, даже возвратил ему имения, однако снова получил отказ. Насколько мне удалось узнать, Юзеф Понятовский побывал в Санкт-Петербурге всего один раз: в 1798 году, на похоронах своего дяди, короля Станислава. Остался он в русской столице на несколько месяцев для улаживания наследственных и имущественных дел, а затем вернулся в Варшаву, которая к тому моменту была занята прусскими войсками.

— Судя по всему, сир, — снова сказал Ланн, — раз русское правительство пыталось привлечь его на свою сторону, причём неоднократно, то он очень ценный союзник. Это очевидно.

— Ваше мнение, друзья, почему князь на протяжении нескольких лет отказывался служить Российской короне, а нашим союзником стал за несколько часов беседы с Мюратом? — спросил император, обращаясь ко всем сразу.

— Причём верным союзником, я уверен, — прибавил Мюрат.

— Очевидно, что отношения России и Польши вот уже на протяжении нескольких столетий необычайно тяжёлые. Ни один патриот Польши, коим является Понятовский, ни за что не встал бы России на службу, — ответил на вопрос императора Ланн.

— Согласен с Вами полностью. Я придерживаюсь абсолютно одинакового с Вами мнения. Ну что же, с остальным мы разберемся по ходу дела, — подвёл итог дискуссии Бонапарт.

В этот момент сквозь толпу к ним пробился камердинер и с низким поклоном по-французски произнёс:

— Ваше Императорское Величество, князь Понятовский ожидает Вас в зале ассамблей, чтобы представиться и представить своих гостей. Прошу пройти за мной.

Пройдя немного сквозь скопление народа, камердинер распахнул высокие белые двери перед высокопоставленными гостями из Франции.

Ассамблейный зал королевского замка был один из самых крупных залов. Интерьер помещения был выполнен в основном в золотисто-красных цветах. Куполообразный потолок был исписан сюжетами на тему истории Речи Посполитой. Стены зала были украшены мраморными колоннами, золотыми канделябрами и статуями. Под сводами висели четыре огромные хрустальные люстры, а из высоких окон пробивался последний дневной свет.

На вошедших французов во главе с императором уже через несколько секунд были обращены взоры всех присутствующих. Кто-то захлопал, и, спустя пару мгновений, негромкие одинокие аплодисменты перешли в бурные овации, подхваченные абсолютно всеми, которые сумели целиком заглушить играющий оркестр.

Император медленно проходил в середину зала, находясь под восторженными взглядами и непрекращающимися овациями.

— Сир, — проговорил на ухо Наполеону Мюрат, — Понятовский стоит справа от нас, с ним двое офицеров; один из них маршал Собех, второго я не знаю.

— Который из них Понятовский?

— Брюнет с густыми бакенбардами, в синем мундире.

На вид князь был примерно одного возраста с Бонапартом. На нём был торжественный, тёмно-синий мундир, на руках белые перчатки. Понятовский был при орденах и сабле. Глядя на Наполеона, он хлопал, немного улыбался.

— Рад Вас приветствовать в Варшаве, — заговорил по-французски Понятовский, когда Наполеон подошёл к нему на расстояние вытянутой руки, — Позвольте представиться, кавалер орденов Белого орла, Святого Станислава и ордена Воинской доблести, один из наследников короны Речи Посполитой, князь Юзеф Август Понятовский. Это, — князь указал на молодого лихого гусара, — маршал и мой хороший друг Якуб Собех, это — мой дальний родственник и отличный дипломат, Станислав Грабовский.

Оба учтиво поклонились. Далее последовало представление спутников Бонапарта и рукопожатие.

— Очень рад личному знакомству, князь, и благодарен за столь лестный приём в этом великолепном городе и в этом дворце в частности.

— Это всё мелочи, император, я так же, как и Вы, рад знакомству, а также польщён, что Вы нашли возможность ответить на моё приглашение положительно. Предлагаю Вам отдохнуть, развеяться, при Вашем желании могу представить остальных своих знакомых, впрочем уверен, недостатка во внимании сегодня у Вас не будет. Как только Вашему Императорскому Величеству будет угодно, мы сможем перейти в комнату переговоров и обсудить некоторые, хорошо известные Вам вопросы.

— Бонапарт кивнул, дав понять Понятовскому, что прекрасно его понял.

В этот момент подошёл Мюрат, принеся поднос с бокалами пузырящегося шампанского.

— Предлагаю тост, — торжественно произнес он, — за крепкую и нерушимую дружбу между Французской империей и Польским государством.

Император взял бокал, сделал совсем маленький глоток и опустил его. Первое впечатление о Понятовском было положительное. Только что Бонапарт подтвердил для себя слова Мюрата, который говорил о князе как об человеке умном, который пойдёт на любые условия союзничества с Францией, понимая, какой силой и каким могуществом обладает империя.

Наполеону была представлена большая часть польской знати, присутствовавшей на балу, который выдался воистину грандиозным. За окнами было уже темно, однако люстры с тысячами свечей освещали всё пространство огромного зала. Скрипачи и остальные музыканты играли без остановки, и их мелодии переходили одна в другую.

Совершенно внезапно Бонапарт увидел пару знакомых лиц. Одного из них, пожилого человека с длинными волосами мышиного цвета, немного поседевшими на макушке, в тёмно-алом кафтане, император вспомнил сразу. Это был его министр по иностранным делам Шарль Жорж Талейран. Второго, молодого человека во фраке, с аккуратно уложенными тёмно-русыми волосами, император сперва не узнал. Его положение обязывало знать и помнить каждого офицера, каждого чиновника, не говоря уже о более высоких должностях. Безусловно, это было непросто, однако Бонапарт считал внимание и хорошее отношение к подчинённым одной из самых важных составляющих успеха. Отсюда и была всеобъемлющая любовь к императору, особенно среди солдат, готовых пойти за ним в огонь и в воду.

Покопавшись у себя в голове, Бонапарт вспомнил, что высокий молодой человек во фраке есть господин Мишель Бюши, занимавший одну из высших должностей в военном министерстве. Талейран и Бюши, заметив на себе пристальный взгляд императора, поспешили тотчас же приблизиться к нему.

— Мсье Талейран, мсье Бюши, — Наполеон пожал обоим руки, — рад вас здесь видеть. Какими, извольте, судьбами?

Оба поклонились, и Талейран заговорил:

— Мы с мсье Бюши пребываем в Польше уже третью неделю, решаем некоторые дипломатические и военные вопросы. А князь Понятовский любезно пригласил нас на сие мероприятие.

— Рад поздравить Вас, сир, и маршала Ланна с победой в битве под Пултуском. Надеюсь, что все вопросы, касающиеся этой страны, будут улажены в самое ближайшее время, — произнёс Бюши.

В этот момент к ним подошёл Понятовский в сопровождении сильно пожилого господина и дамы.

— Имею честь представить Вам графа и графиню Валевских. Именно граф во время Вашего недолгого пребывания в Бронне любезно согласился предоставить в Ваше распоряжение его поместье.

— Это было великой честью для меня, император, — с поклоном произнёс граф.

Бонапарт не слышал ни того, что сказал Понятовский, ни того, что сказал граф. Он смотрел на графиню и не мог отвести от неё взгляда. Спустя пару секунд, это состояние оцепенения прошло. Император отвёл глаза от девушки и пожал руку графу.

Наполеон был человеком спокойным и сдержанным, однако в этот момент он сам не смог бы сказать, что с ним произошло. Он забыл про войну, про истинную цель его визита на бал, про Понятовского, графиня Валевская показалась Наполеону чем-то внеземным, чем-то божественно прекрасным.

В итоге императору удалось выйти из минутного замешательства и взять себя в руки. Он скупо поблагодарил графа Валевского за оказанную им услугу и, развенувшись, удалился, в несвойственной ему манере не сказав ни слова.

— Что-то случилось, сир? — к императору сразу же подошёл герцог Дюрок, который мгновенно заметил неуловимую для остальных перемену в Бонапарте. Последний глянул на герцога с удивлением, немного подняв брови:

— Всё в порядке, мой друг. Почему Вы спрашиваете?

— Нет, сир, тогда забудьте.

Лицо графини Валевской до сих пор стояло перед Наполеоном в его мыслях. Её глаза. Её взгляд. Он до сих пор ощущал их на себе. Эти безумно красивые голубые глаза заставили императора забыть обо всём на свете.

Бонапарт резко развернулся, заставив дёрнуться ещё не успевшего отойти Дюрока. Графиня Валевская всё ещё стояла рядом с графом, который вёл беседу с Понятовским. Наполеон пробежался взглядом, более внимательно и пристально замечая все черты, все мелочи. Она была в простом атласном платье белого цвета с надетой поверх него также белой туникой. Но эта скромность и простота одеяния, напротив подходили графине как нельзя более прекрасно. Оно также подчёркивало изящность её телосложения: тонкую талию, округлые плечи, стройную осанку, делавшие Марию одной из красивейших представительниц женского пола на балу.

Почувствовав на себе буквально пожирающий взгляд Наполеона, графиня взглянула на него, их глаза сошлись на один миг, и Валевская тут же отвела взгляд, совершенно не изменившись.

Только сейчас Бонапарт вдруг вспомнил о графе Валевском, а значит и о муже графини. «Но чёрт возьми!» — подумал император, — «Ему же, наверное, лет семьдесят, а ей может двадцать, или немного больше. Нет, такие браки заключаются точно без согласия невесты».

Оглядевшись, он чуть заметным жестом подозвал к себе адъютанта.

— Корбино, — негромко начал император, — у меня к тебе дело личного характера. Постарайся разузнать вон о той даме, в белом платье, и сразу сообщи мне обо всём, что удастся выяснить.

Корбино молча поклонился и вскоре скрылся из виду.

Понятовский оказался прав: внимание, оказанное Бонапарту на этом балу, было крайне велико. Все подходили поздравить, представиться, поблагодарить. Маршалы старались держаться как можно ближе к своему командиру, дабы избавить его от избыточного внимания, но сделать это было очень трудно.

Сам император мало обращал внимания на всё, происходящее вокруг, а лишь в задумчивости смотрел, как кружатся пары в вальсе посреди просторного зала. Тут он заметил князя, стоявшего с бокалом, и по всей видимости тоже пребывавшего в задумчивости. Не упуская возможности, Бонапарт медленным шагом приблизился к нему и заговорил:

— Послушайте, дорогой князь, не моли бы Вы лично передать моё восхищение той даме, которую Вы мне представили с четверть часа назад. Я к своему стыду не мог даже и представить, что встречу здесь такую…

Наполеон запнулся, не находя подходящего слова. Князь в свою очередь негромко рассмеялся.

— Ах да, Вы имеете в виду графиню Марию Валевскую. Непременно, Ваше Императорское Величество, я передам ей Ваши слова.

Затем, на некоторое время замолчав, он продолжил:

— Да, не поймите меня неправильно, но я не завидую этой девушке.

— Почему? — зная ответ заранее, все-таки спросил Бонапарт.

— На её браке с Анастасием Валевским настояла мать Марии, иначе их род окончательно обеднел бы и разорился. А ей ведь только исполнилось двадцать лет. Собственно, брак, где между супругами разница почти в полвека, только за очень редким исключением бывает счастливым. Я слышал, что граф пытался приблизить к себе Марию, оказывал ей всяческое внимание, даря дорогие подарки, однако всё без толку.

Император понимающе кивнул.

— Я надеюсь, Вы всем довольны, Ваше Величество? — настороженно спросил князь, — Вас всё устраивает?

— О да, князь, не извольте беспокоиться, всё просто великолепно. Это один из лучших балов, на которых мне довелось присутствовать.

После этих слов Наполеона Понятовский, казалось бы, совершенно успокоился, ещё раз поклонился императору, и отошёл от того на несколько шагов.

Сразу после этого к Бонапарту подошёл Мюрат, который до этого танцевал с графиней Сабмирской, представительницей одного из древнейших родов Польши. Маршал хотел заговорить, однако император опередил его:

— Будьте готовы, Мюрат, на переговоры с временным польским правительством мы отправимся приблизительно через три четверти часа. Вместе со мной пойдёте Вы, Ней, Ланн, Дюрок, а также господа Талейран и Бюши, так кстати здесь оказавшиеся. Дайте им всем знать. Найдите последних двух и сообщите им.

Выслушав, Мюрат кивнул и исчез.

Бонапарт продолжил медленной поступью выхаживать по залу, взглядом выискивая графиню Марию. Она стояла на противоположном конце залы рядом с Понятовским, который что-то ей с увлечением говорил. Когда Бонапарт понял, что графиня практически не слушает князя, а с тревогой озирается по залу, император взглядом попросил подойти к себе адъютанта Гурго.

— Видите ту даму в белом атласном платье, Гурго, которая разговаривает с Понятовским?

Барон кивнул.

— Скажите, что я хочу пригласить графиню Марию Валевскую на танец.

Гурго ещё раз кивнул и пошёл по направлению к графине. Бонапарт испытывал смешанные чувства; он одновременно ликовал и злился, был удовлетворён, но не мог найти себе места.

Взглядом он следил за Гурго; адъютант подошёл к Валевской и передал ей то, что сказал Наполеон Бонапарт. Та что-то ответила и отвела взгляд от Гаспара Гурго. Он что-то сказал, однако Мария уже развернулась и направилась к выходу в соседний зал. Адъютант развернулся и, поймав взгляд императора, беспомощно пожал плечами.

Чувство злобы в Бонапарте перебивало чувство удивления. Очевидно, что Мария отказалась, но почему? Пригласить на танец придворную даму, пускай замужнюю, совершенно нормальное дело. Император был в недоумении.

Он видел, как графиня столкнулась в дверях с мужем, что-то сказала, он развёл руками и Мария вышла из зала.

— Сир, графиня Валевская сказала, что не танцует сегодня, — сказал адъютант, быстро вернувшийся к Бонапарту.

— Я понял, Гурго, благодарю.

— Может быть, что-то ещё…

— Нет, Гурго, не надо, — прервал Наполеон барона.

Войдя в соседний зал: менее просторный, но всё также роскошно обставленный, император сразу же заметил Марию, одиноко стоявшую у стены с бокалом шампанского. Решив прояснить сложившуюся ситуацию, он решительно подошёл к ней и посмотрел прямо в её глаза.

Графиня отвела взгляд, устремив его в пол. Она вся побледнела, а рука, державшая бокал, дрожала так, что это было трудно не заметить.

— Белое не идёт белому, мадам, а Ваше лицо сейчас одного цвета с Вашим платьем, — после молчания наконец произнёс Бонапарт.

Мария продолжала молчать, а может быть просто не могла ничего сказать. Голубые глаза девушки были наполнены страхом. Ничто, никакие слова Марии не смогли бы разозлить Наполеона так, как злило его это молчание. Однако поняв, что последние его слова прозвучали уж как-то слишком грубо, он постарался немного смягчить голос и спросил:

— Почему Вы отказались танцевать со мной?

Молчание.

— Вы меня понимаете? — так же мягко проговорил император.

Мария чуть заметно кивнула, но ничего не ответила. Для Бонапарта это было слишком. Он резко повернулся, и чтобы не наговорить глупостей и не вспылить, направился к выходу из зала. Увидев около дверей графа Валевского и князя, он, растолкав несколько человек быстро подошёл к ним.

— Граф, что Вам с минуту назад сказала Ваша жена?

По морщинистому лицу Валевского пробежала тень сильного беспокойства.

— Ничего особенного, Ваше Величество, она попросила меня уехать домой вместе с ней, я отказался, и она ушла. Что-то случилось?

— Нет, нет, всё в порядке. Мне показалось, что графиня чем-то обеспокоена, или расстроена.

— Так это, или не так, мне всё равно, не поймите меня неправильно, Ваше Величество. Я бы ни за что просто так не уехал бы отсюда. За свои почти семьдесят лет мне редко доводилось бывать на столь грандиозных балах. К тому же, небывалая честь видеть здесь лично Вас. Для меня это настоящий подарок.

Бонапарт слегка поклонился и ушёл от них, ни слова не сказав Понятовскому. Увидев Ланна, он подозвал к себе его и герцога Дюрока, старавшегося всегда держаться от императора на небольшом расстоянии и произнёс:

— Ланн, скажите князю Понятовскому, что переговоры состоятся завтра. А Вы, герцог, найдите Корбино. Я уезжаю. Понятовский любезно приготовил для меня и офицерского состава гостиницу, недалеко отсюда. Полки расположились на квартирах вдоль Вислы. Вам я желаю хорошо отдохнуть. Особенно тебе, Ланн, и Мюрату. Вы проделали огромную работу.

— Я поеду с Вами, сир, — возразил Дюрок, — мне здесь также не очень нравится.

— Для начала найдите Корбино, и отправьте его ко мне. Он найдёт меня в гостинице. А пока я, пожалуй, прощусь со всеми, прикажите, чтобы Жарден седлал нам лошадей.

₪VI₪ Варшава, 18 января, 1807 год

Камердинер императора Констан был несколько обеспокоен поведением императора. Ему передали, что бал закончится поздно; сейчас была полночь, а Бонапарт уже вернулся. Констану показалось, что он чем-то то ли взволнован, то ли расстроен. Император попросил, чтобы его не беспокоили по пустякам, и закрылся в своей комнате, которую ему показал камердинер. На протяжении четверти часа Констан слышал, как император расхаживал взад-вперед по комнате, пока не приехал адъютант Корбино и не постучал в дверь комнаты Бонапарта. Император открыл и впустил слегка подуставшего молодого человека.

В довольно большом помещении царил мягкий полумрак. Освещали комнату лишь несколько свечей на письменном столе у окна, да камин, в котором приятно потрескивали дрова. Когда Корбино зашёл, император чуть успокоился и сел в кресло, расшитое бархатом, напротив камина.

— Как Вы и просили, сир, я узнал всё, что смог об интересующей Вас особе. Помимо всего, мне удалось поговорить с её родным братом, который также был на балу.

— Кто он?

— Александр Лончинский, он капитан уланского полка. Он на шесть или семь лет старше самой графини.

— Ты узнал, где живёт Мария?

— Так точно. В доме на юге города вместе с мужем графом Анастасием Валевским.

— Прекрасно, — с одобрением потёр руки император и, встав с кресла, подошёл к письменному столу.

— Завра с утра, Ты найдёшь в городе цветочную лавку и купишь букет ярко-алых роз. Поедешь по адресу, который узнал и передашь этот букет лично Марии. Хотя дверь скорее всего откроет прислуга; ну что ж, передай цветы ей, и скажи, что это для графини. А вместе с букетом ты отдашь эту записку, — император вручил Корбино маленький листок, сложенный вдвое, — и добавь, что в шесть часов вечера этого же дня, придёшь за ответом.

Корбино кивнул.

— Что-то ещё, сир?

— Нет, Корбино, можешь идти.

Адъютант, поклонившись, вышел из комнаты. Бонапарт снова сел в кресло около камина и, глядя в огонь, погрузился в глубокие раздумья. Графиня Валевская в один миг, буквально с самого первого взгляда заставила его, Великого и непобедимого императора забыть обо всём. И даже об его Жозефине. Император уже начинал сожалеть о том, что около десяти дней назад отправил к ней в Париж гонца с письмом, человека, которому он так доверял; человека, чей совет ему так бы сейчас пригодился, своего друга и личного телохранителя Рустама. Поведение графини Валевской на балу стало для Бонапарта настоящим сюрпризом. Что случилось? Быть может, он своей настойчивостью так испугал молодую девушку, может быть, что-то ещё: Наполеон не знал. Муж точно не был причиной, да и сам император был относительно молод и весьма неплох собой. Он мог бы отступить, пока не зашёл далеко, однако не хотел, да и отступать не было в правилах Бонапарта. Валевская произвела на него невероятно сильное впечатление, пробудив в Наполеоне самые настоящие, искренние чувства. Он не спешил называть их любовью, но понимал, что в скором времени эти чувства могут в неё перерасти. Каждый раз, закрывая глаза, он видел Марию, её лицо, её глаза, её фигуру, светло-русые волосы, представлял, каким бы мог быть её голос, который император так и не услышал.

Ночь Бонапарт провёл без сна. Он понимал, что не сможет ни на чём сосредоточиться всерьёз, пока не получит ответа на своё короткое письмо.

***

В десять часов утра, 18 января, Мария не спала. У неё, как и у императора Франции ночь прошла практически без сна. Она была рада тому обстоятельству, что муж не вернулся ночевать, а остался во дворце, где Понятовский поселил его в одну из гостевых комнат. Мария не могла найти себе места. Несколько раз она порывалась поехать к брату, чтобы он увёз её из Варшавы, хотя бы на неделю, но всякий раз передумывала, и снова с нарастающими с каждой минутой беспокойством и тревогой ходила по дому, не зная, чем себя занять.

Когда она пятый, или шестой раз собралась уехать, в дверь постучали. Время было около одиннадцати. С замиранием сердца Мария спустилась вниз, сказала горничной, что откроет сама, и подошла к двери с единственной надеждой, что это вернулся граф.

Однако она ошиблась. На пороге стоял молодой высокий офицер, шатен, с красивым лицом и ярко-зелёными глазами. В левой руке он держал большой букет из роз. При виде Марии офицер улыбнулся.

Графиня боялась смотреть французу в лицо. Она вспомнила, что видела его накануне во дворце рядом с Бонапартом. Немного успокоившись, она взглянула ему в лицо и тихо спросила:

— Что это?

— Это Вам, цветы и ещё кое-что.

— От кого? — зная ответ, спросила Мария.

— Возможно, что Вы поймёте из письма.

Графиня взяла букет, от письма отказалась.

— Я не буду его брать.

Адъютант снова улыбнулся.

— Прошу прощения, однако это невозможно.

— Что это значит?

— Вы очень много потеряете, если не возьмёте его.

— Уверяю Вас, я ничего не потеряю.

Корбино вздохнул.

— Что ж, тогда мне придётся отдать письмо Вашему мужу, и тогда он лично вручит его Вам.

Ничего не сказав, Мария буквально вырвала из руки француза бумагу. Она уже собралась уходить, однако адъютант спокойно и почти тоскливо проговорил:

— От Вас будут ждать ответа. Я приду за ним в шесть часов после полудня.

— Не будет никакого ответа, — пытаясь с трудом оставаться спокойной, сказала графиня и закрыла дверь.

Марии было всего лишь двадцать лет, однако за всю жизнь ей пришлось пережить уже многое. Она бы давно ушла от мужа, если бы знала, что от этого не пострадает её семья. Гордость не позволяла Марии разрыдаться, однако она уже была в полуобморочном состоянии. Дрожащей рукой она развернула бумагу, даже не убранную в конверт, и прочла три строки, написанные узким косым почерком.

«Я смотрел только на Вас, я не восхищался никем, кроме Вас, мне не нужен никто, кроме Вас. Прошу, ответьте поскорее.»

Внизу стояла буква «N».

Графиня бросила букет на пол около лестницы, на глазах удивлённой горничной и поспешила на верх к себе в комнату.

***

Через полчаса после описанного выше, Корбино стоял около двери в апартаменты Наполеона. Он постучал и сразу же услышал, что может войти.

Император был не один. За его столом сидели герцог Дюрок и маршал Ланн. Корбино, отдавая честь, понял, что застал их троих за оживлённой дискуссией. Однако при виде адъютанта император быстро поднялся из-за стола со словами:

— Ну наконец-то, Корбино, жду твоего рассказа, — Лицо Наполеона не выдавало абсолютно никаких эмоций, голос оставался спокойным и ровным, лишь в движениях чувствовалась некоторая взволнованность.

Корбино недвусмысленно поглядел на Дюрока и Ланна; поняв его намёк, император без раздумий произнёс:

— Я доверяю им не больше и не меньше, чем тебе, у меня нет тайн от тех, кого я назвал своим другом. Тебе это должно быть известно. Ну да чёрт с ним, скажи, она взяла цветы?

— Да, сир, взяла, однако письмо брать не хотела.

— Почему?

— Не имею понятия, сир, она ничего не сказала.

— Ты сказал, не хотела. Значит, всё-таки, забрала? Она прочла его у тебя на глазах?

— Нет, сир. Она взяла письмо, потому что я сказал, что в противном случае я отдам письмо графу Валевскому.

Император на некоторое время замолчал и в задумчивости провёл пальцами по подбородку.

— Это может быть и перебор, однако Ты сделал всё правильно. А графиня обрадовалась, увидев розы, или нет, опиши вообще её реакцию, поведение?

Адъютант задумался.

— Трудно сказать, сир. По-моему, она выглядела сильно уставшей и немного расстроенной.

Бонапарт кивнул.

— Что она сказала по поводу ответа?

— То, что его не будет.

— Следовало этого ожидать. Однако ты всё равно пойдёшь за ответом к указанному часу.

— Разумеется, сир.

— Отлично, Корбино, твоя помощь неоценима.

Адъютант поклонился, и хотел уже было покинуть комнату, однако император добавил ему в след:

— Я очень надеюсь, что ты добьёшься ответа вечером. В противном случае, ты придёшь ко мне за ещё одним письмом.

***

Встреча польского временного правительства и императорской делегации началась в шесть вечера в заседательном зале Королевского дворца. Во главе длинного стола сидели Наполеон Бонапарт, по правую руку от него поляки, по левую французы. После взаимного приветствия, когда все заняли свои места, поднялся министр иностранных дел Франции Шарль Талейран и начал свою речь:

— Уважаемые коллеги, союзники и соотечественники. Сегодня мы собрались для того, чтобы обсудить некоторые вопросы, касаемые в том числе и автономии Польши. Ни для кого не секрет то, что Великая французская армия одерживает многочисленные победы над Пруссией и Австрией. То, что Россия уже никак не сможет повлиять на ход войны, тоже общеизвестно. Это обусловлено главным образом тем, что империя, возглавляемая Александром I, элементарно не готова к войне. Сражение годичной давности под Аустерлицем, когда объединённые австро-русские корпуса были наголову разбиты Великой армией, это доказало. Также внутреннеполитические проблемы, в частности слухи о намечаемом государственном перевороте, доставляют множество головной боли императору. Александр не станет более вступать в сражения. Поэтому, все эти обстоятельства ведут к тому, что в скором времени будет подписан мирный договор между Пруссией, Францией и Россией, разумеется на превалирующих условиях Франции. По нашим предположениям встреча по обсуждению и подписанию мирного соглашения состоится с марта по июнь, и также окончательно будет решён вопрос по поводу Вашего государства.

Талейран замолчал и сделал несколько глотков воды. Поднялся министр иностранных дел польского правительства Якуб Гросицкий, пожилой мужчина лет пятидесяти.

— Какие гарантии, или быть может предложения есть у Вас на сей день?

— Касаемо нас, то Вам уже известно, император, о том, что Франция может рассчитывать на поддержку со стороны Польши в плане армии и размещения на нашей территории объектов любого плана и масштаба, — добавил князь Понятовский.

Настало время ответа Бонапарта.

— Я вижу, да и все мы видим, как в Вашей стране любят, причём искренне любят Францию. Я всегда был и буду оставаться справедливым. Речь Посполитая уже несколько веков находится между Россией и Европой и попадает под давление то с одной, то с другой, а то и одновременно обеих сторон. Это не справедливо. Для меня очень важно восстановить справедливость по отношению к Вашей стране, а также иметь в Европе сильного и надёжного союзника. Рано пока говорить о гарантиях, но переговоры, я уверен, сложатся для Вас наилучшим образом, ибо мы будем диктовать условия. В планах как минимум создание в новом польском государстве централизованной системы управления, освобождение от русской, австрийской и прусской интервенции исторических территорий Речи Посполитой. На данный момент ничего больше сказать не могу, потому что, повторю, всё зависит от итогов мирного соглашения.

После окончания речи императора вся польская делегация поднялась со своих мест и разразилась аплодисментами. Бонапарт продолжал оставаться бесстрастным и спокойным. Он видел, что ситуация находится полностью под его контролем, а от этого Наполеон получал истинное удовольствие и наслаждение.

После аплодисментов поднялся Станислав Грабовский:

— Нам хотелось бы уточнить одну информацию. В состоянии ли французская армия выполнить все поставленные перед ней задачи и сколько это займёт времени?

Перед ответом Мишель Бюши откашлялся, мельком глянул на императора и, поднявшись, заговорил:

— Не стоит сомневаться в боеспособности французской армии. Ни в физическом, ни в техническом, ни даже в моральном плане. Наших ресурсов хватит на все поставленные задачи. На данный момент Великая армия является сильнейшей армией мира: ни английская, ни российская, ни даже армия Соединённых штатов не смогут сравниться с ней в обученности солдат и техническом оснащении. Для примера, в Испании сейчас находится шестидесятитысячный корпус, а численность всей армии, находящейся на восточном фронте, достигает трёхсот тысяч людей, ста тысяч лошадей и около пяти тысяч лёгких и тяжёлых пушек.

Ответ убедил всех поляков. Они с одобрением закивали, глядя друг на друга.

— Впечатляюще, весьма, — восхищённо сказал Понятовский, а затем, после небольшой паузы, продолжил, — Что же, господа, если сейчас никто не настаивает на более подробном обсуждении деталей, то предлагаю закончить на этом, при отсутствии каких-либо ещё вопросов.

Вопросов более не оказалось. Бонапарт выходил из зала в полном удовлетворении; хотя он заранее знал об успешном окончании переговоров, чувство гордости, что всё идёт так, как задумано, было всеобъемлющим.

Снова забыть обо всём на свете заставил вид Корбино, ожидавшего его у выхода из дворца. Император взял адъютанта под плечо и молча, без вопросов взглянул ему в глаза:

— Сир, я сделал всё, как Вы говорили, однако Марию я не увидел. Вышла их горничная и сказала, что графиня больна. Когда я попросил горничную спросить про ответ, та сказала, что графиня не велела к ней заходить.

Император, казалось, ничуть не расстроился. Да он бы сильно удивился, если бы Корбино принёс ответ.

— Что же, и не такие крепости брали. Зайдёшь ко мне вечером, или утром, я дам новое письмо.

За одну минуту в голове у Бонапарта созрел план.

₪ VII ₪ Варшава, 19 января, 1807 год

Письмо, которое горничная принесла с утра, Мария даже не стала разворачивать. Она и так знала, от кого это. Она откровенно боялась того, что может прочитать в этом новом письме после её вчерашнего молчания. Единственный шанс графини заключался в том, что после безответных писем император оставит всё это ввиду более важных дел, а быть может и вовсе покинет Варшаву. Также Мария сильно колебалась: рассказывать ли обо всём мужу или нет. Точно зная, что старый граф питает к ней тёплые, быть может даже пламенные чувства, она всё равно не могла предугадать, какой будет его реакция.

Однако графиня не могла и подумать, что утренний визит адъютанта императора будет не последним неприятным событием. В половине четвёртого к дому Валевских подъехала карета, из которой выскочил князь Юзеф Понятовский. Он быстро поднялся наверх по лестнице и без стука буквально ворвался в комнату графини. Весь его вид говорил о том, что князь очень зол и разочарован.

При виде его Мария вскочила из кресла и с возмущением взглянула на Понятовского, а затем на дверь.

— Прошу прощения, — язвительно и злобно проговорил князь, — Что я узнаю, графиня, Вы что, сошли с ума, не иначе?

Мария побледнела.

— Что Вы себе позволяете, князь? — еле слышно спросила она.

— А что Вы себе позволяете? Да, да я не оговорился. Своими действиями Вы ставите под удар ни много ни мало свободу нашего государства!

— Каким же, интересно, образом?! — на этот раз Мария уже не шептала, говоря громко и со злобой, — За кого Вы меня здесь принимаете?

Понятовский, поняв, что быть может перегнул палку, подошёл к окну, сделал пару глубоких вдохов, чтобы чуть-чуть успокоиться.

— Вы хотите знать, каким образом? Вы отказались танцевать с императором Бонапартом.

— Вы хотите сказать, что я должна танцевать, или не танцевать с кем-то по приказу?

— Отнюдь. Однако Ваш муж истинный патриот, Ваш брат польский солдат, готовый отдать жизнь за своё Отечество, и я полагал, графиня, что и Вы тоже преданы своей стране. Вы представляете, какая была бы трагедия, если бы Вы сорвали вчерашние переговоры?

— Тогда бы Вы обвинили меня?

— Вам следовало обойтись с императором как подобает, а Вы, графиня, наверное, слишком горды, чтобы всего-навсего ответить на письмо человека, который освобождает Вашу Родину.

— Откуда Вам известно про письмо?

— Гофмаршал Дюрок поведал мне об этом, к тому же адъютанта Наполеона видели у Вашего дома. Я знаю, что сегодня он принёс новое письмо. Где оно?

Мария снова поникла. Она бессильно упала в кресло и указала пальцем на брошенный в углу свёрток. Князь поднял его и, повертев в руках, спросил:

— Вы даже его не прочли?

Она еле-заметно кивнула головой.

Без дальнейших предисловий Понятовский развернул бумагу и вслух прочёл:

«Неужели я не понравился Вам, мадам? Мне кажется, я имел право ожидать обратного. Ваш интерес, как будто уменьшается по мере того, как растёт мой. Вы разрушили мой покой. Прошу Вас, уделите мне хотя бы немного внимания. Неужели так трудно дать ответ? За Вами уже целых два…

N.»

Дочитав, князь взглянул на Марию. Она отвела взгляд. Затем тихо, дрожащим голосом произнесла:

— Уйдите, прошу Вас.

Князь не смог проигнорировать просьбу, наполненную столь откровенной мольбой. Он поклонился, и перед тем, как покинуть графиню, произнёс:

— Не совершайте более таких ошибок. Подумайте над моими словами. Если же Вас смущает тот факт, что Вы замужем, что, впрочем, маловероятно, я поговорю с графом Валевским. Всего Вам хорошего, графиня.

С этими словами он покинул комнату.

Марии было уже всё равно. Узнает граф, или не узнает, что он на это скажет, ей было абсолютно всё равно. С трудом поднявшись с кресла, она подошла к окну, открыла его и полной грудью вдохнула свежий морозный воздух. Ветер раздувал её русые волосы, и Мария не сразу почувствовала, как по её щеке покатилась слезинка — совершенно непроизвольная, — устыдившись самой себя Мария смахнула её рукой и захлопнула окно. За что ей всё это? Её собираются принести в жертву во имя блага Польского государства. Она точно знала, что за её молчание придётся ответить перед императором. Однако она точно решила, что он не получит ни слова в ответ.

Мария и так отдала свою молодость, выйдя замуж за семидесятилетнего графа, ради благополучия своей семьи. Идти же на такую жертву графиня была не готова. Виною тому были её гордость, самолюбие, а также страх перед великим императором и та неопределённость, ожидавшая бы её впереди.

₪VIII₪ Москва, 20 января, 1807 год

Стрелка настенных часов только что перескочила отметку двенадцать, и теперь они мерно отбивали наступление полуночи, в кабаке на Малой Никитской было как всегда людно, шумно и весело, стоял гам, всюду висел табачный дым, то и дело звенела посуда, раздавались громкие раскаты смеха. Крутой Яр, так назывался этот кабак, был привычным местом, где собиралась, как правило, военная публика повеселиться, отдохнуть, и неважно, будний то день или выходной.

За самым отдалённым столиком в углу заведения, как бы пытаясь не обращать внимания на всю суету и шум, сидели двое с серьезными и сосредоточенными лицами, и не было похоже, что они пришли сюда ради развлечения. Быть может, это и бросалось в глаза, однако абсолютно никому не было до них дела.

Ротмистр Богданов сделал глоток только что принесенного кофе и глянул на своего собеседника, сидевшего напротив.

Собеседнику было на вид лет сорок, волосы его уже совсем поседели, лицо было тонкое и умное, взгляд он имел довольно усталый. Несмотря на то, что в кабаке было натоплено и вследствие этого достаточно тепло, он продолжал оставаться в перчатках и плаще, из-под которого виднелся военный мундир. И, судя по следующим словам, этого человека, разговор у них только начинался.

— Вы, Алексей Николаевич, быть может, удивлены столь странным выбором места?

Богданов кивнул.

— Признаюсь, да, господин генерал, ведь я думал, что Ваш приезд инкогнито из Петербурга несет в себе нечто важное.

— И Вы оказались совершенно правы. Вам покажется странным, но я неплохо знаю это место, публика здесь собирается одна и та же, чужим тут делать нечего, его сразу будет видно, из чего следует вывод: вероятность, что наш разговор подслушают, минимальна.

Богданов в очередной раз огляделся. действительно, никому не было дела до них с генералом. Два дня назад он получил письмо, в котором говорилось, что из Петербурга в Москву выехал вместе с немногочисленным сопровождением генерал от инфантерии граф Петр Петрович Коновицын, чтобы обсудить с ротмистром дело государственной важности. Не обременяя себя домыслами, Богданов просто решил дождаться разговора, впрочем краешком сознания понимая, что причина скорее всего заключается в Иване Осиповиче де Витте.

— Прежде всего, Алексей Николаевич, — продолжил Коновицын, — то что я Вам сейчас расскажу, пока что хранится в строгом секрете, и распространение этой информации мягко говоря не приветствуется.

Ротмистр кивнул.

— Тогда прежде чем начать, прошу Вас ознакомиться вот с этим документом.

С этими словами граф достал из-под плаща свернутый лист бумаги и протянул его Алексею Николаевичу. Тот, развернув, прочитал написанный от руки текст:

«В связи с беспричинным уходом в отставку полковника де Витта И. О., состоявшего при штабе гвардейского корпуса Её Величества кирасирского полка, высшим рескриптом велено учредить за сим господином внегласный надзор. Выполнить приказ немедленно. О всех действиях полковника де Витта И. О. докладывать лично мне. При попытке покинуть страну задержать, при оказании сопротивления — убить.

Генерал М. Барклай де Толли

19.12.1806

Передать лично главе московской полиции генералу от инфантерии А. П. Романовскому».

Внизу стоял двуглавый орел — личная печать императора Александра I.

Дочитав, Богданов, стараясь оставаться спокойным, перевел взгляд на Петра Петровича Коновицына.

— Здесь написано «в связи с беспричинным уходом в отставку», не так ли?

— Совершенно верно, Алексей Николаевич, позвольте уточнить, почему Вы спрашиваете?

— Потому, что уход графа в отставку никак не является беспричинным.

Генерал пронзающим взглядом посмотрел прямо в лицо Богданову.

— Мне известно, ротмистр, что Вы знаете графа де Витта с детства, и являетесь для него хорошим другом, поэтому именно к Вам мы и обратились за помощью. Мне необходимо задать Вам несколько вопросов, на которые Вы обязаны дать мне честный ответ. Вы офицер и солдат русской армии, поэтому для Вас не должно быть ничего важнее, чем защита своего Отечества, а речь сейчас идет именно об этом.

У стола возник хромой старый кабатчик.

— Желаете что-нибудь, господа? — хрипло спросил он.

Генерал глянул на Богданова.

— Право же, Алексей Николаевич, я не могу вспомнить, когда ел в последний раз. Принесите самой лучшей баранины, и сто грамм водки.

Кабатчик удалился. Граф Коновицын наконец снял перчатки и, потерев руками, снова взглянул на Богданова.

— Ну что, Алексей Николаевич, Вы обещаете мне, что честно ответите на все вопросы?

Богданов сдавленно улыбнулся.

— Кажется, Вы не оставляете мне выбора.

— И всё же?

— Честное офицерское, — со вздохом проговорил ротмистр.

— Ну, вот и славно. Тогда скажите, когда в последний раз и при каких обстоятельствах Вы видели графа де Витта?

Алексей Николаевич сложил бумагу с императорской печатью и передал её обратно генералу.

— В тот день, которым датирован этот приказ.

— Ага, то есть 19 декабря, прошлого года, ровно месяц назад. При каких обстоятельствах произошла ваша встреча?

— До того дня я не виделся с графом больше года и пришёл к нему в особняк на Большой Никитской.

— Стоит полагать, что именно тогда Вы и узнали о его отставке?

— Так точно, господин генерал.

— Вы мне сказали, что уход де Витта в отставку не является беспричинным. Что Вам об этом известно?

Богданов не выдержал:

— К чему весь этот опрос, господин генерал?

— О, обо всем по порядку, мой дорогой Алексей Николаевич, обо всем по порядку.

— На графа повесили обвинение в том, что из-за него погибли пятьсот человек, и полк потерял знамя. Говорят, что граф вовремя не отступил с поля боя, хотя на деле всё было иначе.

— Ну хорошо, а кто Вам сказал о столь тяжелом обвинении, возложенном на де Витта?

— Сам он, в тот самый день.

Коновицын, задумавшись, замолчал. Казалось, что с каждой минутой в заведении становилось всё громче и громче. Появился кабатчик с бараниной и водкой.

— Ну, наконец-то дождался, — радостно сказал граф, однако за еду приниматься не спешил.

— Итак, Алексей Николаевич, эта бумага, — он хлопнул себя по запазухе, — была доставлена в Москву ночью 22 декабря, а утром этого же дня за де Виттом был установлен надзор. Его производили шестеро агентов, люди надёжные и бывалые, которые работали по парам, меняясь каждые сутки. Первые две недели граф безвылазно находился в своём особняке на Большой Никитской, каждый день к нему ходили толпы народу, а окна гасли только под утро, когда светлело. Однако, чем Иван Осипович в действительности занимался, можно только догадываться, так как в дом агенты не заходили. Дворецкий де Витта знал всех гостей в лицо и вряд ли бы оставил незнакомца без внимания. На исходе второй недели под утро из дома с большой сумкой вышел слуга де Витта. Агент, назвавшись сослуживцем де Витта, спросил, как дела у Ивана Осиповича. Слуга, имевший, по словам агента, взволнованный вид, ответил, что его превосходительство от безделия, да со скуки, пить принялись, и что уже четвертый, или пятый день из запоя не выходит, и что он, слуга, в аптекарскую слободу побежал за лекарствами да снадобьями. Агентам было приказано следить за де Виттом, поэтому слуге они не стали уделять должного внимания. Очень зря, поскольку из аптекарской слободы слуга более не вернулся.

— Как не вернулся? — тотчас же ожил Богданов, уже было потерявший интерес к довольно скучному повествованию.

— А вот так, не вернулся, и больше из агентов его никто не видел.

Алексей Николаевич давно знал слугу графа Иннокентия Степановича. Тот был предан своему хозяину до мозга костей, и ротмистр ни за что не поверил бы, что он бросил бы Ивана Осиповича в трудную минуту. Что-то было здесь нечисто.

Тем временем Коновицын продолжал:

— А два дня спустя после сего инцидента, де Витт разыграл нам такую la comedi, что мама не горюй. Днем к нему приехали две известные в Москве личности, братья Гришаковы, помещики, агенты их распознали сразу. А как раз за несколько дней перед этим агент Кошкин, ловкий малый, обзавелся своим человечком в доме. Приметил Кошкин офицера молодого, почти каждый день к графу играть ходил. Ну, они с Кошкиным и договорились: агент ему по три рубля в день дает, а офицерик ему рассказывает, всё что в доме у графа происходит.

Ротмистр презрительно хмыкнул.

— Вы что, господин генерал, смеетесь никак? Если офицерик к де Витту ходит, значит при деньгах, у графа чёрти-кто не ошивается. Какой ему прок от Ваших трёх рублей, если у Ивана Осиповича за день можно несколько тысяч выиграть?

— Офицерик тот пропитой весь, Кошкин это сразу понял, такому каждая копейка нужна. Да к тому же не правы Вы, Алексей Николаевич, не все у графа по-крупному играют.

— Быть может, ладно, что дальше было? Что за la comedi?

— О, ну так вот. Как только приехали Гришаковы, де Витт сел с ними играть, и играли они вплоть до десяти часов вечера, при этом все трое изрядно выпили. В десять часов Гришаков-младший ударил кулаком по столу, и, крича что-то неразборчивое, схватился за голову. Истерика продолжалась около десяти минут, после чего трое человек смогли его успокоить и усадить в кресло. Выяснилось, что Гришаковы проиграли де Витту свое имение в Медведково.

Богданов присвистнул.

— Да, не много не мало, целое имение, Алексей Николаевич. Де Витт сам был на седьмом небе от счастья. Он надел лучшие одежды, соболью шубу, меховой тулуп, за неимением слуги сам спустился в погреб за лучшим вином и сказал, что прямо сейчас едет смотреть имение, а с завтрашнего дня переезжает туда. Сказано — сделано, и уже через пару минут де Витт, вооружившись предварительно несколькими бутылками портвейна, сел в карету к Гришаковым. Далее агенты оказались перед нелегким вопросом: как дальше следить за де Виттом, оставаясь по-прежнему для него незаметными. Решили так: один остается у особняка, второй берет лошадь и следует на большом отдалении за каретой. Однако поиски свежей лошади затянулись, и агент Саблевский смог выехать за каретой только через час после её отъезда. Все, что произошло впоследствии, мы узнали из уст братьев Гришаковых. которых утром допросил Саблевский, и есть все основания полагать, что помещики говорят правду. До имения они ехали около трёх часов, вследствие того, что дороги были сильно занесены снегом. За это время де Витт поглотил пять бутылок портвейна. Да, давно хотел спросить, что этот Ваш де Витт не человек, а бочка бездонная?

Богданов выдавил из себя улыбку:

— Временами.

— Ну, так вот. Доехав до имения братьев, Иван Осипович добрался до их винного погреба и не преминул выпить уже вместе с Гришаковыми. Вел себя граф так, словно бы приехал к помещикам в гости, а не для того, чтобы отбирать у них имение. Итак, уже изрядно выпивший граф, осматривая дом, увидел в одной из комнат большую коллекцию оружия, которую старший брат Антон Юрьевич Гришаков собирал в течение десяти лет. Де Витт осматривал коллекцию около часа, а затем, плюнув на все, обнял братьев, предложил ещё выпить, а затем отправиться на охоту, сказав при этом, что простит всё имение, желая видеть у себя только эту коллекцию оружия. Разумеется, не став говорить графу, что тот непременно пожалеет об этом на утро, браться с радостью воспользовались этой возможностью, подобающе оделись, приготовили ружья, лошадей, стаю борзых, и отправились в ближайший лес охотиться. Полчаса спустя, граф, видно желавший показать себя перед Гришаковыми знатоком охоты, сказал им оставаться на одном месте, мол, он знает, что делает, и вернется через двадцать минут. Де Витт ускакал, и на этом, собственно, история заканчивается.

— В каком смысле заканчивается?

— Да в самом что ни на есть прямом. Гришаковы прождали графа час, однако он так и не вернулся. Поиски ни к чему не привели, а лошадь де Витта была привязана к дереву метрах в трёхстах от того места, где Иван Осипович оставил помещиков. Прояснение всего этого наступило только ближе к утру, когда приехавший уже агент Саблевский разъяснил у братьев всю ситуацию и отправился на поиски. В деревне Сабурово, что находится приблизительно в версте от имения, агент выяснил: в один из домов около двух дней назад поселился господин и, заплатив хозяину дома немаленькую денежку, сказал, что проживёт тут ровно трое суток и уедет ночью. С собой у него были плотно набитые сумки и пара лошадей. По описанию хозяина дома — точь-в-точь слуга Ивана Осиповича! Он всю ночь провёл на улице, а около четырёх утра пришёл абсолютно трезвый де Витт, обмолвился парой слов со слугой, они вскочили на лошадей и уехали в неизвестном направлении. Это была заранее и очень четко отточенная схема, понимаете, Алексей Николаевич? Да, де Витт знал, что именно в этот день к нему приедут братья Гришаковы, однако как он просчитал то, что в эту ночь он окажется у них в имении? это поразительно! Не правда ли, Алексей Николаевич, ловко он это проделал?

Богданов молчал.

— Причём, причастность ко всему этому братьев я отрицаю. Практически наверняка они не причём.

— И где, по-вашему, граф сейчас?

Коновицын пожал плечами.

— Кто знает, однако мне почему-то кажется, что уже не в России.

Алексей Николаевич продолжал молчать.

— Вы сами видите, Богданов, что дело серьёзное, поэтому расскажите, о чем Вы беседовали в последний раз с де Виттом. Он говорил Вам, что собирается покинуть страну?

Прежде чем ответить, ротмистр на некоторое время задумался. Генерал его не торопил, молча и терпеливо ожидая, когда он начнёт говорить.

— Знаете, господин генерал, какие слова Ивана Осиповича я запомнил дословно? Он сказал, что если он оставил службу в армии, это не значит, что он перестанет служить Родине.

— Однако Вы не ответили на мой вопрос.

— Да, он что-то говорил об этом.

— Места он называл, или быть может какие-либо имена?

— Я это не припомню, — ответил Богданов, но помнил, что в разговоре де Витт упомянул о том, что собирается в Париж. Он нарушил слово офицера, но дело было уже не в этом. Дело было в другом — доверяет или не доверяет он де Витту. И несмотря на то, — Богданов знал это точно, — что Иван Осипович был тогда с ним не до конца откровенен, ротмистр был уверен — граф не мог быть дезертиром.

— Очень жаль, — задумчиво проговорил Петр Петрович, — так было бы гораздо проще его найти.

— Я знаю де Витта с десяти, или с одиннадцати лет. За это время он верой и правдой послужил своему Отечеству, прошёл множество боев, выполнял задания по поручению императора, служил при штабе одного из самых элитных полков во всей российской армии, и Вы думаете, что он способен на измену?

Коновицын выпил рюмку водки и, закусив куском баранины, ответил:

— Любого человека, кем бы он ни был, можно подвигнуть на измену, если найти к нему правильный подход, а также деньги. Я прекрасно знаю обо всех заслугах де Витта, однако он с легкостью мог быть завербован французской разведкой.

Поразмыслив над чем-то, Богданов предложил:

— Хотите, я сам поеду и разыщу де Витта?

Генерал негромко засмеялся:

— О, сейчас это сделать практически невозможно. Во-первых, на несколько месяцев, может даже на год, граф заляжет на дно, неважно, изменник он или нет. В любом случае, были причины, которые заставили его покинуть страну. Во-вторых, поисками де Витта будут заниматься наши агенты, находящиеся на территории Европы. Ну а в-третьих, мы можем кинуть во Франции дезинформацию о том, что некто де Витт — российский шпион. посланный нами же на территорию, подвластную Французской Империи.

— По-моему, для начала нужно будет просто выяснить, что на уме у Ивана Осиповича. Человек он, конечно же, авантюрный, однако, поверьте мне, господин генерал, не способный на предательство.

Коновицын, несмотря на все доводы Богданова, не был настроен так категорично. Пожав плечами, он произнес:

— Посмотрим, Алексей Николаевич, всякое в этой жизни бывает. А пока, быть может, вспомните какие-либо мелочи из вашего разговора с Иваном Осиповичем.

Богданов неожиданно встал.

— Вы знаете, я говорил ему, что попытка покинуть страну будет смахивать на чистой воды дезертирство. А он меня спросил: доверяю ли ему, или нет. Я сказал, что доверяю. Честь имею, генерал.

С этими словами ротмистр поклонился, и, взяв со стула пальто, вышел из «Крутого Яра».

Генерал Коновицын не стал провожать его взглядом. Он слегка, еле заметно ухмыльнулся, отодвинул от себя недоеденную баранину и, позвав кабатчика, заказал ещё водки. Погода была холодная, и надо было согреваться.

₪ IX ₪ Варшава, 21 января, 1807 год

Она ненавидела и презирала своего мужа всей своей душой. Он подло её предал, променяв её не то на славу, выпавшую на долю их семьи, не то на деньги. Она этого не знала, но ей было уже всё равно. С этой мыслью Мария засыпала, с ней же и проснулась. Уже потеряв всякую надежду, она поделилась всем с графом Валевским, желая хотя бы в нём найти поддержку, однако всё получилось наоборот. Он обозвал её глупой и легкомысленной, оборвав, не дав закончить, и сразу же уехал из дома. Весь день Мария со страхом ожидала новых шагов от Бонапарта, так как письмо его снова осталось без ответа, даже не смотря на все слова и предостережения князя Понятовского. Ложась спать, она с надеждой думала, что всё кончилось. Как оказалось — напрасно.

Услышав, что Мария проснулась, постчавшись к ней в комнату, вошла горничная. В руке она держала конверт. Графиня, приводящая себя в порядок, стоя у зеркала, при виде нового письма бессильно опустила голову и закрыла лицо руками. При одной только мысли о том, что может быть в этом, после её упорного молчания, Марии стало страшно. Внезапно, решив, что лучше прочесть письмо сейчас самой, чем потом она будет краснеть, когда читать будет Понятовский, или того хуже граф Валевский, она выхватила из руки горничной письмо и, не глядя на конверт, распечатала его.

Письмо, на этот раз несколько длиннее двух предыдущих, удивило Марию. Она ожидала негодования, а быть может даже угрозы, но всё было наоборот.

«Бывают такие моменты — и я сейчас переживаю один из них, — когда надежда столь же мучительна, сколь и отчаяние. Как утешить разбитое сердце, которое так страстно желает припасть к Вашим ногам, но должно сдерживаться, что парализует его самые заветные желания? О, если б Вы только захотели! Вы, и только Вы можете устранить разделяющие нас препятствия. Мой друг Дюрок сделает так, что Вам это будет совсем нетрудно. Придите, и у Вас будет всё, что Вы пожелаете. Стоит Вам только сказать, и Ваша страна станет мне ещё дороже.

N.»

Вся суть последнего предложения дошла до Марии не сразу. Она ещё раз перечитала письмо целиком, затем только последнюю фразу: «стоит Вам только сказать, и Ваша страна станет мне ещё дороже». Это могло обозначать только одно. Император Бонапарт перешёл в решительное наступление. Не дай Бог, если текст этого письма узнает кто-нибудь из польского временного правительства. Тогда, они бы достали Марию из-под земли. Бонапарт поступил необычайно умно и хитро, так, чтобы у нее практически не было возможности отказаться.

Недолго думая, графиня поднесла бумагу к горевшей свече, и через несколько секунд от письма осталась горстка серого пепла. Теперь ей оставалось надеяться только на то, что текст письма не успел распространиться среди членов польского временного правительства. Если это так, то события развивались бы по очень предсказуемому сценарию. А зная ум и настойчивость императора, Мария вполне могла предположить, что перед тем, как отправить письмо. Бонапарт каким-либо образом сделал так, чтобы о его содержании узнал Понятовский, или кто-либо из его окружения. А быть может она слишком низкого мнения об императоре? Нет, в этом случае он бы не написал такого. Это было низко. Но это был сильный аргумент. Зачем было распинаться в таких красивых выражениях, если было бы достаточно написать всего две фразы? В глубине души, Мария понимала, что намерения Бонапарта весьма серьёзные, и лучше было ответить хотя бы парой строк, однако её гордость не позволяла вывести эту мысль наружу. Всё же она понимала, что она может не выдержать давления со стороны польских патриотов, в особенности мужа, который имел на неё слабое, но всё-таки влияние. Наполеон умело вёл интригу, не гнушаясь даже некоего подобия шантажа, и видимо был готов на любые средства, ради достижения своей цели, поэтому Мария не знала, на что он реально способен, и чем на деле всё может обернуться.

Спустя некоторое время, графиня, немного одумавшись, стала укорять себя за сомнения. Их не должно было быть! Достаточно сделать одну ошибку, один необдуманный поступок, и она могла испортить себе всю жизнь, обесчестить себя, унизить в глазах многих тысяч людей. Она боялась одновременно и того, что с ней сделает Бонапарт, если она и дальше будет его игнорировать, и того, что он может с ней сделать, если она наконец сдастся и согласится с ним на встречу.

***

Всё же самые худшие предположения графини Валевской оправдались. Ещё до того, как она прочитала последнее письмо Наполеона, его текст был известен и князю Юзефу Понятовскому, и графу Валевкому, и большей части польского временного правительства. При этом трудно понять, была ли в этом заслуга императора, или не было, поскольку всё было сделано очень и очень умно.

Утром, герцог Дюрок приехал к Понятовскому и спросил, знает ли тот о ситуации, сложившейся вокруг императора Бонапарта и графини Марии Валевской. Князь ответил, что знает. Тогда Дюрок рассказал ему, что всю сегодняшнюю ночь император писал новое письмо графине и с утра из личного интереса он забрал один из черновиков, скомканных на полу. Этот набросок Дюрок дал Понятовскому и попросил его обратить особое внимание на последнюю фразу.

— Не думайте, князь, что я имею личный интерес в этом деле, — затем, улыбнувшись, герцог поправился, — точнее имею, конечно, однако не то, о котором Вы, быть может, могли подумать. Я просто хочу сказать, что если бы Вам как-то удалось повлиять на Марию, это могло бы улучшить и без того очень тёплые дружеские взаимоотношения между нашими государствами. Не знаю, стоит ли Вам говорить об этом графу Валевскому…

— Граф и так уже в курсе всего. И могу Вам с уверенностью сказать, что он не одобряет поведение своей жены.

Дюрок вопросительно глянул на Понятовского.

— Валевский патриот старой закалки, патриот каких поискать. Благополучие Польши он, как и все мы, ставит превыше всего и считает, что его жена должна поступать так же. Я надеюсь, герцог, Вы меня поняли.

На этот раз Дюрок с пониманием кивнул. Князь продолжил:

— Не сомневайтесь, я безусловно смогу повлиять на графиню, император Бонапарт друг всех нас и сделал уже много больших дел для нашего Отечества, поэтому, не сомневайтесь, я сделаю всё возможное. Тем более, это не столь трудно, но одновременно очень важно.

Дюрок отвесил небольшой поклон Понятовскому.

***

Прошло не более получаса, а князь уже подъехал на карете к дому графини. Настроен он был необычайно серьезно, к тому же, с минуты на минуту должен был прибыть граф, также осведомлённый об утреннем письме, полученном его женой.

Понятовский резко, без стука, распахнул дверь в комнату Марии. Девушка вздрогнула и выронила из рук маленькое зеркальце, которое со звоном упало на пол и разбилось.

Князь с удивлённым видом оглядел комнату. Весь её вид говорил о том, что Мария в спешке собиралась. Повсюду лежали вещи, украшения, драгоценные бумаги: было понятно, что графиня отбирала только самые важные и нужные вещи.

— Вы куда-то собрались, графиня? Думаю, Ваш муж не очень-то обрадуется, узнав об этом, а он будет тут очень скоро.

На Марию было жалко смотреть. Она была похожа на загнанного в угол зверя, который уже никак не сможет уйти от охотника.

— Зачем Вы влезаете в нашу жизнь, князь, для чего? Знаете, мне уже всё равно, что мой муж мне скажет.

— О, графиня, Вы глубоко ошибаетесь, я влезаю не в Вашу личную жизнь, я влезаю в дела, которые касаются всего государства. Где письмо, которое Вы получили сегодня утром?

В этот момент у Марии чуть не остановилось сердце. Она похолодела, в голове всё помутилось. Чтобы не расплакаться, она отвернулась от Понятовского резким движением, подошла к окну.

— Что это значит, графиня? Или Вы, может, скажете мне, что никакого письма не было?

— Письмо было, — только и смогла выдавить из себя графиня, — Я его сожгла, прочитав.

Понятовский с каждой секундой багровел, становясь всё злее и злее.

— Что было в письме?

— Я не помню.

— Что там было?! Вы мне лжёте!

— Я не помню, прошу Вас…

При виде слёз девушки Понятовский не собирался смягчаться.

— Графиня, возьмите себя в руки. Я Вам ещё раз повторяю, если Вы не хотите, чтобы к Вам приехал ещё кто-то из правительства, а также и Ваш муж, я вынужден настаивать, чтобы Вы сегодня вечером отправились к императору, и он обсудит с Вами все интересующие его вопросы.

Мария плакала, стоя у окна и молчала. Ей нечего было сказать, нечего возразить. Она понимала, что это конец, что ей уже не дадут никуда уехать, не дадут никакого выбора.

— Я вижу, Вы согласны, — продолжал свирепствовать Понятовский, — Тогда сегодня вечером за Вами приедут.

Уже в дверях князь, развернувшись, добавил:

— И, если Вы думаете, что Вам без последствий удастся сбежать; что же, попробуйте. Желаю Вам удачи.

₪ X ₪ Варшава, 21 января, 1807 год

Мария не могла вспомнить, чем она занималась весь день. Казалось, что у неё отнялись все чувства, напрочь исчезли все эмоции. Она была не в себе; у графини дрожали руки, лицо было бледным, глаза покраснели и опухли от слёз. Граф Валевский так и не возвратился домой и тем самым обрёк свою жену на страдания и муки наедине самой с собой. Впрочем, присутствие мужа, которого графиня возненавидела, навряд ли изменило бы что-то в состоянии Марии, однако одиночество для неё было невыносимым.

Стемнело. На улице валил снег, задувал сильный ветер, врываясь во все, даже самые маленькие щели, из-за чего по дому гуляли сквозняки. Несмотря на необычайно подавленное состояние, Мария улавливала малейшие звуки, будь то скрип двери или голоса прохожих на улице.

В девятом часу Мария услышала, что одна из проезжавших мимо дома карет остановилась. На секунду сердце девушки замерло, но, собрав последние силы, она взяла себя в руки, решив не дожидаться, пока те, кто за ней приехал, постучат в дверь. Она быстро расчесала волосы, спустилась вниз, и, набросив норковую шубу на простое бордовое платье, без головного убора вышла на улицу.

Ледяной ветер сразу стал трепать волосы графини, обжигающе холодный снег был её по щекам, кисти рук начали неметь. Навстречу ей, по дорожке, ведущей к дому, шёл человек, закутанный в плащ. Подойдя к графине вплотную, он слегка наклонил голову и со словами: «Госпожа графиня», — жестом указал на карету.

Мария не успела разглядеть лица, но предчувствие подсказало, что где-то она его уже видела. Сопровождавший её человек императора открыл перед графиней дверцу кареты и, подождав, пока она поднимется в неё, дал указание кучеру и сел в карету напротив графини.

Здесь было несколько теплее, чем на улице, однако занавески на окнах были задёрнуты почти полностью, так, что через них не проходило почти никакого света.

Карета тронулась.

— Если Вам холодно, графиня, я могу дать Вам плащ и шапку, — сказал незнакомец, который почувствовал, что Мария дрожит с головы до ног даже почти в кромешной темноте.

Состояние графини, когда она села в карету, резко ухудшилось. Она, уже в который раз за последние несколько дней была в состоянии, близком к обморочному.

— Благодарю Вас, не нужно, — проговорила она и опрокинула голову на спинку сиденья, обратив взгляд в потолок.

Поездка, проходившая в полном молчании, показалась графине мучительно долгой, однако она даже боялась представить, что будет после того, как она завершится.