Предисловие
Стихи пишут многие художники. Если вглядеться в самые дальние глубины истории, тому найдется масса примеров. Очевидно, литературная и изобразительная ветви человеческой деятельности растут из одного корня — желания и способности к самовыражению. Это в первую очередь приходит в голову, когда знакомишься со стихами Анны Ильиной. Читателя привлекает то цветное пятно:
…на стекло лобовое машины прилип
лист осины рубиновый — богодарение —
то росчерк тушью:
…иероглиф лапы птичьей
вдруг озадачит графикой своей… Стихи не требуют иллюстраций — они сами себе иллюстрации:
Весною раннею убоги
странноприимные леса:
на сиротливые дороги
упали в лужи небеса.
И кому, как не художнику, знать, что мир наделен множеством красок и оттенков (а пресловутый черный квадрат — попросту черная дыра), и без теней не был бы так ярок свет?
…Живешь — слава Богу
прими же за честь
привычку стенать в безучастное небо
в надежде на новое лучшее.
Здесь
всегда не хватает то зрелищ, то хлеба.
…Виновны и в этом,
виновны и в том,
со всем человечеством и персонально,
ребята, давайте писать о другом,
и если получится — не о печальном.
Анна Ильина (официально Анна Васильевна Куренева) — театральный художник. Ее основное место работы — Центр детского творчества г. Краснотурьинска, но, наверное, ни одна сцена этого небольшого городка на севере Свердловской области не обошлась без знакомства с ее декорациями. Здесь, в Краснотурьинске, Анна прожила почти всю сознательную жизнь и считает себя «уралкой», хотя родилась в поселке под Куйбышевом (теперь Самарой).
Много рассказывать о себе Анна не любит, считая, что в ее биографии нет ничего интересного — училась, работала, вышла замуж, родила сына, вместе со страной пережила «…махровый застой, перестроечный бум непростой…» Сейчас радуется внукам, своей неизменной любви — природе, друзьям, пути которых постоянно пересекаются в ее мастерской над закулисьем… Работает. Пишет стихи.
Александр Рудт, член Союза писателей России,
Ольга Исаченко
* * *
«…пока живи, пока есть еще «пока».
(С. Кирсанов)
Еще зовут восторженная даль,
бездонная свобода небосвода,
и станет важной каждая деталь
не скоро — за мгновенье до ухода.
Ну, а пока извечное «пока»
в уверенности мартовских капелей,
и легкие витают облака
над праздною беспечностью качелей.
Полжизни до ненастья, а потом?
Что нам готовит время для обоих?
А облака чрез окна входят в дом,
рисунком застывая на обоях,
ложатся, как граница, как межа
меж сном и тем внезапным пробужденьем,
когда поймет прозревшая душа
загадку жизни: смерти и рожденья.
Из цикла «Времена души»
* * *
Октябрь прошел — и ахнуть не успела.
И, спутница нагрянувших тревог,
в мой город птица-вьюга залетела,
чтоб стать хозяйкой улиц и стихов.
А я все жду: когда и что случится,
и каждый день стою настороже,
я подружилась с белой вьюгой-птицей
и ощущаю холод на душе.
Она ж поет мне песню, что забыта
и ожиданья сводит на зеро
и в форточку, что ею же разбита,
забрасывает снежное перо.
* * *
Всевластье ожидания зимы
осадной и не связанной с утратой,
когда родятся млечные дымы
те, что в родне с отравой сизоватой
отечества костров. Листва горит
по городам, чадит ботва по весям,
архангелы трубят, народ хандрит,
и у меня ни басен и ни песен.
Я под наркозом Брамса с неких пор
и вовсе не желаю просыпаться,
хотя еще возможен разговор
с тобою, чтобы как-то оправдаться
за нежность. Ты — не ты и я — не я,
не те безумцы гулкого начала
грозы. И в дезинфекции дождя
последнего, не музыка звучала,
так: треск, и шорохи, и в душу на заре
заглядывая, в ней хочу прибраться,
моя любовь осталась в октябре
ненужною средь хилых декораций
сумбурной пьесы.
Все. Молчу… молчу…
Свечу гасить, пожалуйста, не нужно,
пускай горит, пока не захочу
уйти
и дверью хлопнуть малодушно.
Не согрела меня и минула
та любовь, отыгравшая роль.
Вспоминаю, как сердце кольнула
незнакомая ранее боль,
или всплывшее в памяти имя?
Как, возникшее ранней звездой,
зрело тихое время предзимья —
предноябрьский природы простой;
как какие-то мелкие травки —
обезвоженные сорняки,
протянув стебельки из канавки,
простодушно просились в стихи
о прошедшем малиновом лете,
задремавшем в колючем стогу,
как звала эту зиму и ветер,
что на сопках корежит тайгу.
* * *
Ты ночью вернулась, зима,
явив запоздалую щедрость,
хрупка обреченная нежность
Офелий, сошедших с ума,
но, снежно роясь, не солги,
хранимая властью природы.
И мы возвращаемся в воды
самообновленной реки.
Красиво — осмысленный ход —
в утратах искать вдохновенье…
Стоит средь двора в удивленье
растерянный мартовский кот.
* * *
И новый век прикинулся незрячим,
чтоб подыграть лгуну и подлецу,
а очередь за счастьем и удачей
никак не приближается к концу.
Унынье –грех, печалиться негоже,
в застольном забываться кураже,
надрывное веселье не поможет
твоей святоокраинной душе.
Вот улицы как двоечника строки,
дома-пенсионеры, гаражи,
а на заборах вороны — пророки,
а на антеннах — голуби-бомжи почти
грачи саврасовской картины,
надежды приносящие весной…
А это кто глазеет из витрины,
так гениально притворившись мной?
* * *
Неразгаданный мир — вот мое родовое село,
а кондовости истин убогих страшусь и не верю.
Романтический ангел не спит, простирая крыло
и, взирая светло, предлагает отличные перья,
только я разучилась письму.
Заходя в магазин,
растеряла слова в записной немоте манекенов.
Чуток слух,
но, вдыхая асфальт и бензин,
зачарованно слушаю кожей мутацию генов,
превративших меня в существо без особых примет,
а деревья и травы все те же…
И вечность на плечи —
все теперь без меня.
На разломе стремительных лет
вновь учусь человеческой речи.
* * *
Верна себе — от жизни отстаю,
но в лето потихоньку проникая,
не в миг единый, но осознаю
изменчивость, к палитре привыкая,
как привыкают к новому жильцу,
сиречь — соседу, дома старожилы.
Глянь — а по всей округе запушило
летучим семенем — и ливень по лицу.
Обречена на счастье: в мир цветной
меня вписали щедрою рукою.
Бреду по лужам и шепчусь с листвою,
а лекари подумают: с собой.
* * *
Я знала наперед: гроза пройдет,
и радуга таится рядом где-то.
Невнятно счастье. Но душа согрета
предчувствием неведомых свобод.
Архангел строгий, громыхнув крылом
в последний раз, умчал за чисто поле.
Свободы нет, зато какая воля,
какой покой блазнятся за окном!
* * *
Вытри слезы, умойся,
впишись в заоконную ширь,
кровотоком грозы подыши,
разорви черновик,
подивись, как в подтеках грозы
зеленеет пустырь,
оцени обновленный пейзаж,
вспомни: «Жизнь — это миг
между прошлым и будущим».
Господи, сколько воды
в этой доле секунды,
длиной в человеческий век!
И не явится Ной-старина
из-за горной гряды,
для всего человечества
свой предлагая ковчег.
* * *
Святое право: снова в жизнь влюбляться,
преодолев нахлынувший надлом,
от злой хандры природою спасаться
и возвращаться в память — давний дом
с подковою над дверью, где встречает
в прихожей луч пронзающе-сквозной
и ветер ветки яблони качает
в окне и пахнет комната сосной.
Здесь скверны нет, лета благословлены,
как магов Вифлеемские дары,
и синькою подкрашенные стены
вмещают бесконечные миры.
Вхожу в него младенцем в мирозданье,
а где-то на далеком рубеже
остались коммунисты, марсиане
и специалисты по душе —
знакомые размноженные маски,
а здесь в почете кисть и карандаш
и первородны грезы доброй сказки.
Храни меня и впредь, как «Отче наш»,
обитель и мяуканья и лая,
маяк незатонувших кораблей,
моя держава звонкая земная,
неброская, как скромный соловей.
* * *
Твердить, как некое заклятье,
строку про наш державный дым,
и наблюдать в окно зачатье
уральских розоватых зим,
и отмечать себе их лютый
неукротимо-буйный нрав
ожесточенного Малюты,
и вспоминать свеченье трав
пришла пора. В снегах Отчизны
о небе надолго забудь.
На пустырях разбойной тризны
перезимуем как-нибудь.
Но, убивая все тревоги,
оберегая чуткий слух,
невинно стелется под ноги
лебяжий пух…
* * *
Заброшены и молчаливы
бараки. Стелется вьюнок.
В высоких зарослях крапивы
ржавеет старый чугунок.
Почудилось, что чьи-то будни
не время пресекло, а враг.
Звон тишины, и на безлюдье
невольно ускоряю шаг.
* * *
За иконою окна в сосновой раме
сонный город да соцветия левкоя.
Застываю перед ней, как в божьем храме
тишины и небывалого покоя.
В блестках звезд голубоватых ночь бездонна,
горизонт — закатных туч самосожженье.
Что в глазах твоих, печальная Мадонна?
Ты ли это,
иль мое же отраженье?
* * *
Наедине с мерцающей звездою
молчу — и мне в ответ молчит звезда.
Гул улиц иссякает сам собою,
из крана в кухне капает вода,
размеренную ноту повторяя,
и, с треском залетевшей стрекозы,
в звезды, в мое молчание ныряя,
остановились старые часы…
Мои слова… они покрыты пылью,
лежат до срока в вечной мерзлоте,
сегодня обреченные бессилью,
как бледный Бог, распятый на кресте.
* * *
Облака над землею стремительно мчатся,
не слышны голоса в опустевшем лесу.
Я приду, чтобы с ним до весны попрощаться,
и треногий этюдник с собой принесу.
А когда возвратятся пропавшие птицы,
уберу со стены желто-красный картон
и отправлю его среди хлама пылиться,
только это потом, это будет потом.
А пока я читаю неясные знаки письмена
перепутанных мокрых ветвей
голых ив и осин в придорожном овраге,
и на сердце все чище, грустней и больней.
* * *
Сменилось поколение травы.
И ангелы ко мне благоволили,
любя, — и берегли и сохранили,
но две морщинки бритвою судьбы
прочерчены у век — цена за бред
ночей бессонных, горьких откровений,
тревоги неизбывной и сомнений,
житейских поражений и побед…
И промолчу у зеркала в тиши,
разглаживая тонкий шрам рукою,
о милости,
когда саднят и ноют
незримые царапины души.
Черный квадрат
Символ мироздания эпохи —
самый первый изначальный знак.
Не мистификация ль пройдохи —
втянутый в картон квадрата мрак?
В нем ни осознанья, ни сознанья
преимуществ зла или добра,
первый шаг в процессе созиданья,
а по сути — черная дыра.
* * *
Весною раннею убоги
странноприимные леса:
на сиротливые дороги
упали в лужи небеса.
В тепле, нагрянувшем до срока,
благослови метелей дни,
глотком березового сока
лихую зиму помяни.
* * *
Я озябну сто раз и согреюсь, а снегу кружить,
грунтовать серый холст перекрестков, ложиться на крыши.
Каково же в таком переснеженном городе жить —
очень скоро о том городские поэты напишут.
Да и мне индевелые строки писать не впервой:
мол, небесною мельницей новый январь перемолот…
Снежный ангел всплакнул над моею смешною судьбой
и растаял под воющей вьюги тоскливое соло.
Взгляд с перевала
Замру на взлете, прожитым болея
и будущностью грезя наяву:
переживет меня Кассиопея,
и я кого-нибудь переживу
в дни праведных трудов и развлечений.
Когда же начался коварный час? —
устаревает свежесть впечатлений,
которыми дарило небо нас.
Дарило звуком, запахом и знаком,
с разоблаченьем фокусов и без,
мистическим упрямым Зодиаком
включалось в многофакторный процесс —
язычества открытая могила…
И зреет вывод краткий и простой:
родные люди — те, кого любила,
да и люблю, навязаны судьбой?
Пусть! Вижу, точно с голубиной крыши,
взметнувшейся внезапно над Землей,
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.