Бесплатный фрагмент - Родины благодарность

«О, Вечность, прекрати твоих шум вечных споров!

Кто превосходней всех героев в свете был? В святилища твои от нас в сей день вступил Суворов»…

Эпитафия Суворову от Державина

Как Родина в 65 — м своих защитников благодарила

Через Сванидзе беспринципного цезарь новейший наш таки и выволок на лицезренье «быдла» Августа Октавиана лик, — с которым сходство сразу я увидел [тот вроде нашего был покрасивше, но не было тогда современных средств идентификации лика …а были всегда и будут льстецы 6.3.2020] — как раз к зиме уж лет одиннадцать (27 июля 2010); тогда Володимир (знаковое имя! Россия — целый ведь тоже мир) был благообразнее, как все мы в младости, — и больше, чем ныне, походил на известной статуи Августа лик; и роль его в (траги) комедии людства досталась та же — замирить волчьи стаи как-то (себя отнюдь не забывая, куски жирнющие урывая) … За две тысячи лет кое-что не меняется — однотипные люди во-время на месте ключевом появляются; ну, а дальнейшее зависит уж от нас (две тысячи ведь лет прошли не зря): от меня старика (других таких пока не знаю) и тех немногих, кто мне помогает, на кого полагаюсь (а это в будущем пока, — надеюсь, будут через месяцы…), — и, главное самое, — от младости… (16 августа 2011)

[Не оправдалась-то эйфория тогдашняя …здесь та же злой истории ретардация 6.3.2020]

Судьба, мы знаем, любит ретардацию, — и не спешит с возмездьем Правда, — зато и бьют уж наотмашь… Сами злодеи коль избегнут кары — потомство их таки достанут (как то и началось у нас в 17-м, — и будет, будет повторятся — не обретутся покуда Правдой — с помощью нашей! — от повторений зла надежные гарантии) … 16.8. 2011 —

У меня изрядно похожий на Ельцина был один из четырех капитанов, с которыми год помполитом (первым помощником, на самом деле — «комиссаром») я плавал (ходил в моря — говорят мореманы); такая же помесь блондина… с азией; сначала тот капитан был наилучшим для меня из всех капитанов, с коими довелось плавать (капитана Фивейского, чуть ли теперь не из басни, исключая, с коим месяц плавал практику перед зачислением в парткома Мортранспорта «аппарат»); а там года полтора работал с Мальковым, меня туда зазвавшим, — пока тот наверх не «попёр» круто: и допёр до того, что «коммунистов» охвостье предлагало его в 1990-м в председатели Верхсовета против Ельцина… — И он отказался (здесь по «транзистору» его голос знакомый слыхал), — видимо, опасаясь, как бы в самом деле не избрали… (Зюганова в 2006-м — а что толку! — и избрали, — да нельзя и тогда еще коммунистам было брать власть (кстати, власть не берут, — на нее силы социальные ставят) … — Не отвечать за маразм «комуняк» дабы, за ельцинско-гайдаровский развал… — И паче, чтобы идею надолго не гнобить (навсегда ее погубить ничто не в силах, — и уж когда к ней вновь присоединится сила, — а это неизбежимо!, — ничто пред нею не устоит)…

Так тот душка капитан сначала, — по-первости мы с ним не разлей вода!, — обо всём разговаривали, — вдруг форменной скотиной стал, — когда наш танкер, вместо рейса в Японию (после тоже «валютного» на Вьетнам) — в хладный Магадан в феврале 71-го отправили, — зане у танкера туда планового подогрев солярки вдруг отказал (возможно «подмандячили», и скорее всего, — но это только по теперешним временам мне представляется! А тогда не только я не додумался до возможности такой подлянки, — но даже и тот «скотина» -капитан), — и в посудину ту бензин закачали, который при любой температуре выкачивается, — а честных нас — на Магадан. …И там мы еще оставались с капитаном закадычными друзьями, — но тяжкие льды поднесло в тот февраль к столице Колымского края: льдиной изрядной метров семь довольно тонкой стальной обшивки (уже подржавленной, закрашенной) нашего старенького танкера («Черновцы») сорвало, — и нас вместо благословенно теплой — и валютной, самое главное!, — Японии, — завернули на ремонт (заодно и длительный был на носу плановый), — в тоже хладную Совгавань!.. …Сразу осволочилась вся команда, а главное — сам капитан …А я, напротив, был несказанно рад новым местам, просто берегу был рад — Мне, чемпиону края по спортивному ориентированью менее года назад, буквально в последние полдня перед плаваньями, — просто хотелось донельзя на лыжах пройтись как следует! Хотя, как и все, терял в окладе десять процентов, — и шиш валюты совсем! А она была главное, зачем плавали! Я думал, что и мне в ремонте оставаться, — а, оказывается, — помполита сразу с судна снимали, — в Находку самолетом — и без промедления в загранку (без помполита за границей запрещалось членов команды на берег отпускать)!.. А я сего не знал! Что помполита сразу с ремонта снимают… Очень много важного (не доступного даже большинству подавляющему) тогда уже знал, а — тот пустячок не знал… А бедняга капитан и мысли не допускал, что это-то я и не знаю! Я знал больше самого дьявола, — а этого-то «пустячка» (на деле — самого главного!) и не знал!.. Вот же какие в застойные времена бывали казусы… Такая-то бестактная (в представлении несчастного капитана) моя в предвкушении берега щенячья бескорыстная радость — была принята беднягой за злорадство изрядное, за садистское издевательство: тебе, мол, в ремонте корпеть, — а меня сразу в загранрейс… Вот какие злые казусы создавала тогдашняя наша «зажатости» практика! (Ну, — а теперь нас вообще «сюр» захлестывает! С той только «обратно пропорциональной» разницей, что большинство подавляющее не знает свое будущее ближайшее, — а я, в числе немногих очень — и друг с другом не сообщающихся, — знаю) … …Так что, может, не такой уж негодяй (как Ельцин, на него лишь похожий, оказался!) был тот капитан, — может, он о «тачке» всю жизнь мечтал, — только той валюты японской толики ему и не хватало на давно вожделенное авто несчастное! (Неоднократно описал тот казус судьбоповоротно-знаменательный по-всякому, читайте, коль дойдет до издания и моих воспоминаний, — а здесь закругляюсь) … …Крепко тот капитан мне нервишки за те полторы недели потрепал (равно — без малого весь год плаванья на том танкере почти явное несогласие с моей синекурой «бездельного кота», почти явно судовым плотником высказываемое, — и буфетчицей Турчинской, «хулиганкой Валей», весьма ворчливой (которой вполне можно было и «вставить» (и весьма не прочь была и она поначалу) — ежеутренне ведь у меня и у капитана в каютах прибирала, — но мне этого было никак нельзя себе дозволять… а она, «вставки», естественно, от меня не дождавшись — возненавидела «аза» подсознательно «по бабски») … Но больше «проел мне плешь» (коей еще не было), все-таки, капитан… — и по гроб ему я должен быть благодарен: через те передряги я «штатным» охотником стал — и мало того, что душу спас, возможно, и здоровье, позволяющее на 74-м вот так [и уже на 81-м! 6.3.2020] сочинять (хотя абсолютно ничего не «сочиняю», описать с наивозможной точностью все стараюсь — мне можно верить, как самому «богу» (ежели бы таковой был возможен в природе) … Благодаря тому казусу, той незадаче танкерного капитана — важнейшую обрел я жизненную удачу: — прожил как должно, сильные лета, — и есть на старости лет мне, кроме всяких житейских передряг пакостных, — есть что и повспоминать …задним числом радостное …когда уже почти никаких в настоящем — не осталось радостей…

Моральные передряги характер, волю укрепляют; от внешних и от внутренних причин бывают: от внешней среды давления, — и от твоих собственных решений ей сопротивление; у меня тех и других было достаточно с самого «ранья»… Сначала от послевоенных шпанят, угнетавших помладше их малышат; затем, со школы в 47-м, — от отца, страдавшего в его отцовско-материнской семье «синдромом младшего брата», где трех сестер старших и брата, с`амого старшего (бывшего им за рано умершего отца, моего деда, стало быть), — все, без исключения, отпрыски «людьми» стали: отец опасался, как бы его старший сын «балбесом» — стыд и срам — не оказался: на мне отец и сбил свои молодые родительские амбиции; из-за него мой первый серьезный стресс-кризис, в апреле 50-го, за три месяца до мирового корейского кризиса (который ездил через бухту у дома партпроса по схеме в «Правде» следить) … …Робинзонад начитавшись, давлением и в семье и в школе угнетаем, я уже лет с девяти мечтал от людей в лес уйти; случай представился в начале апреля, в десять с половиной лет …Бешено, как и все, на переменах носившись, толкнул нечаянно парнишку — и он, отшатнувшись, порвал школьную стенную газету! Кары за это и в школе и семье, мне мнившиеся, — решил побегом из дому избегнуть… Мать, не обратив внимания, что пришел из школы слишком рано, дала мне 25 рублей хлеба купить; переправился через бухту катером на Мальцевский базар, купил ножичек в чехлике — все мое вооружение, — в пригородный поезд сел и до Надеждинской в почти пустом — один в плацкартного стандартного вагона купе проследовал, затем пошел по шпалам на север, всматриваясь в то приближавшиеся к пойме Суйфуна безлесной мыски хвойного леса, то отдалявшиеся; кое-где дорога железная близко к реке подходила, раз, к воде почти спустился; резкий, холодный неприветливый северо-западный ветер гнал по реке мелкие беляки, пронизывал мое пальтишко; грелся движением впервые, — как потом много в жизни; сразу почти того, что замыслил, химеричность ощутил, — вернее, что предпринял под паническим импульсом: землянку не выроешь без лопаты, никак в лесу без топора, посуда нужна, запасы…; стараясь от ситуации безнадежной мысли отгонять, — к Раздольному против плотного ветра холодного по шпалам двигался, там жила тетя Надя, старшая сестра отца — две двоюродных сестрички и братцев двое (умер третий старший); к сумеркам к Кипарисову подходил, у здания станции дореволюционного одноэтажного кирпичного с криком орава детишек носилась: — оборванности одежонки их нищей, несмотря на удрученность, — поразился; не мог знать — лет через тридцать пять многократно буду к тому вокзалу кирпичному с другой стороны подходить, — что именно здесь моя детская мечта осуществится… …К Раздольному уже где-то к одиннадцати вечера подходил; к тете решил не заходить, зная, что встревожу и ее, — как уже родителей: успел — везение — на последний поезд во Владивосток пригородный минут за десять; словами не описать моего отчаяния, моего нежелания к родителям возвращаться, — но случай благий редкую красавицу, яркую блондинку в одно купе со мною посадил: лет двадцати, немного пышноватую плечьми, как вообще блондинки натуральные; сидела все полтора часа с лицом невозмутимым, — ее красота редкая, дотоле мною невиданная (за те месяцы, что интерес к женскому полу уже проявился, — или, вернее всего, он с той блондинки яркой и возник (сразу высокую планку взвив, — а она у меня не низка и генетически: и мать и отец были красивы); такая красота сразу мое отчаянье сбила, — я просто «аховость» своей ситуации забыл, ощутив интуитивно, что все это мелочи, пустяки, — раз есть в жизни красавицы такие; …поезд пришел на вокзал где-то к половине первого ночи, трамвай еще ходил, — надо же людей развезти с последнего поезда пригородного; с Луговой — а нет, на катере на Мальцевскую чуркинскую: никогда не забыть отчаянное нежелание домой идти, вновь нахлынувшее: хотелось голову о коллектор водосливный, освещенный «как днем» полной луной в отчаяньи тоскливом разбить; не стуча во входную дверь, дом обошел, постучал в окно комнаты родителей: — Юра, ты один?, — спросил отец тихо (за оврагом, близко, случай был: через сына в дом ворвались, вырезали всю семью грабители); …разумеется, дома не было никаких репрессий — мать и отец были радешеньки, что кончилось вполне благополучно, что старший сын вернулся жив и цел; никто и в школе не вспомнил назавтра о той порванной стенгазете…

…Затем выше (к разновидностям опасностей описанное чуркинской шпане в лето-осень 53-го, — для меня «победное» противостояние и, разумеется, полезное: начал сполна познавать людей; узнал своего кулака резкость); моральные терзания свелись к страху, не повредил ли глаз несчастному Карасю Ваньке: в кодле из двадцати шпанят ему поставил «за обзыванье», в темноте уже, фингал перед фильмом в «бригаде»…Тогда положил себе я — ни в каком случае за оскорбления — не нападать: силу применять — только от нападения защищаясь…

…Воюя в лето 53-го с с двухгорбово-окатовской шпаной, не знал еще, — что с августа …комсомолец… …После смерти Сталина был в конце апреля прием в комсомол массовый; много было еще от войны недавней и оккупации — переростков тогда в семи шестых классах, — и я заодно заявление подал, хотя полгода еще до 14-ти не хватало.. Я стал консультантом всей той массы — больше сотни в комсомол принимаемых (недаром же у меня еще одна кличка была — «политикан»: где какие страны, типы правлений в них, какие партии правят, в каком положении компартии, кто где в основных странах президент-премьер, — и, разумеется, по комсомола уставу: всё это у меня «от зубов отскакивало»): — консультировал не только шестые, но и седьмые, и восьмые классы; все страшно перед бюро райкома волновались, — один я спокойным пребывал; на бюро уверенно на все вопросы ответил, и чуть не был принят, — но кто-то спросил: — Юра, а в каком месяце ты родился? — Пришлось признаться — в октябре, — не приняли за недостачей аж шести месяцев!.. Не описать словами мое отчаянье! В политике ведь лучше всех разбирался — принятых «чайников»! … Не приняли в организацию Николая Островского, Аркадия Гайдара, Олега Кошевого — многих, многих прославляемых… Тогда ведь в кино, на радио только патриотические мотивы звучали… Месяц ведь только назад умер Сталин! (Хотя мне уже год или два уже не нравилось, вызывало досаду, — вся первая страница выписываемого в дом «Красного знамени», — коей газеты почти через сорок лет стану единственным в источниковеденье истории послесталинским «колумнистом» -автором, — стандартными поздравленьями вождю занята; — то не могло еще быть политической антипатией, — а больше генетическое стремление к плотности информации… около тогда, в шестом классе, когда еще был жив последний год Сталин — или, скорее, уже в седьмом, первый год после его смерти, — я с отцом, сильно сердитым на Сталина, спорил яростно: мать еще ему кричала перестать, опасаясь, как бы я на родителя не донес, как всем известный Павлик… но я уже тогда отделял деяния от высказываний, да и отца в любом разе не предал бы; …прошедшие полвека показали — подросток я был больше отца прав… …Кто бы знал, как был удручен я тем в приеме в комсомол отказом… С горя набил карманы спичек коробками, и, серку в дуло «поджиги» соскребая, до темноты палил в овраге, — целясь в сердцах в пустые консервные банки: кусочками свинца их дырявил, великую свою досаду на тех банках вымещая…

…В горячее для меня, того же 53-го — боевое лето двугорбовско-окатовской шпане противостояния — не знал: в августе утвержден комсомольцем по анкете «автоматом» (всё еще за два месяца до положенных 14-ти), — только в январе 54-го в райком позвали комсбилет получать, — а до этого я на комссобрания класса рвался, — но пятерка переростков не пускали; до седьмого лидером класса был переросток (года на три), — стало быть, уже почти взрослый, Левченко Павел, — но как я в декабре (в 6-м классе) вдруг разом всю геометрию понял и стал задачки «щелкать» буквально, — а Павлик и к точным наукам был туповат, и к гуманитарным, — но был весьма аккуратен, отличным почерком обладал, засматривал учительницам в глаза своими светлоголубыми глазками: — хотя лицом был узковат, и постоянный на щеках румянец, — личиком был приятен, строен, ростом по возрасту нормален… Так вот, этот Павлик, умом особым от природы не обладая, стал к моим успехам в учебе ревновать, — и к холодам подговорил тоже переростка-амбала (и года на два меня старше), с «камчатки» (с задних то есть парт), — и еще не успел прозвенеть звонок с урока последнего (а мы во вторую смену занимались), как погас свет внезапно, — и сразу мне по затылку тяжелый удар! Меня не то что спасла, — но избавила от потери сознания только моментальная реакция (и потом много раз спасала): успел пригнуть голову к парте; следом легкий хлопок по плечу, — Володя Кочетков тут свет включил, — и вижу в дверях широкий зад верзилы Максима (Максименко), следом долговязый Гена Тарасенко (этот вроде бы приятелем считался, и я у него бывал — как младший (ему тоже уже 16), — чаще; Кочеток кричит: — Это Левченко их подговорил! Я видел! … — видел переговоры Павлика с Максимом-амбалом, и слабовольным Тарасом, — видел, но о чем говорили, не слышал, — а то бы меня, понятно, предупредил; Максим, как изрядный тупарь, меня недолюбливал, ясно, но долговязому, бельмоглазому Генке Тарасу я ведь постоянно помогал задачки решать, — вернее, постоянно списывал у меня и другим давал списать… Так я стал одновременно объектом приложения и подлости — и благородства! Со стороны Гены Тарасенко — некоторое по слабовольности подличанье (Левченко Павлик — настоящий из зависти подлец) … А Витя, кажется, не Володя, Кочетков, маленький, младше меня почти на год, сынок полковника, — не только не обладал завистью (в шестом классе он преуспевал по алгебре — я ею тогда скучал, в седьмом и она стала для меня пустяк, — оттеснил его с первого места и по этому предмету), — но и проявил внимательность к ситуации в классе, разглядел против меня низкий заговор, — и разоблачил его сразу бесстрашно (он был ведь очень маленький по сравнению с теми тремя уже дядьями); на следующий день, как собралась перед входом в школу вся вторая смена, я подступил к Левченко — ему 17, — а мне только 14 два месяца назад, — сделал рукой со сжатым кулаком выпад, будто собираюсь ударить, — он побледнел, уклонился …струсил, как я и предвидел: хотя внешне вполне на парня походил, — он, что называется, «баба» был: с двумя такими же переростками-девицами на почве обмена сплетнями дружил, секретничал, хихикал… …Та передряга с подзатыльником мне моральных терзаний вовсе не причинила, — напротив, я доволен был: познание людей значительно расширил, — и хотя не хотел, но именно здесь место упомянуть о моральном страдании, первом во времени, что я собою причинил другого пола представительнице… ниже описано…

…В восьмого же класса самом начале, в сентябре 54-го, от всех буквально тогда в тайне, — проявилось ярко-контрастно (уникально! вряд ли еще с кем-где-либо-когда!) мое врожденное «нелюбоначалие»: — противостоянием с директором-«бюрократом». …По его же предложению я был избран секретарем комитета комсомола школы, он попросил меня после распределения обязанностей членов комитета «по секторам» зайти к нему на беседу; я подошел через полчаса к его кабинету… и, в ожидании приглашения зайти, — и два часа битых голодный просидел; директор, меня не заметив, прошел мимо меня раз несколько, — так и ушел домой в гневе, сочиняя против директора «филиппики»; и после казуса этого я общался с директором несколько месяцев лишь записками через секретаршу-машинистку исключительно! Отстранил директора восьмиклассник от всей работы в школе идеолого-политической! …А через год еще лишь тридцатилетний директор, но уже обрюзглый, толстеющий, — на своей выпускнице женился (наверное, в тот злополучный день предвкушал свидание с своей десятиклассницей, — а о секретаре комитета комсомола, восьмикласснике, — сам же и предлагал избрать — позабыл начисто!) … — И его за этот, недопустимый по тем временем мезальянс (вернее бы — рецидив первобытных запрещений браков меж поколеньями) — бюро райкома партии со «строгачем» сняло с директорства сладострастника, — и пришлось ему на селе директорствовать; правда, там — пошел ему таки мой урок впрок! — отличался как раз организацией в школе общественности, раза два встречались потом ему похвалы в краевой газете… (В конце сентября 55-го Бутовец, дела уже передав директрисе Бевз, выходя последний раз из кабинета директора, — меня в конце пустого коридора второго этажа (шли занятия) заметил, с расчувствованным лицом пошел мне навстречу, — руку мне крепко на прощанье пожал, с чувством сказал: «Юрий! Как начали — продолжайте!»… Ну, и получается так: как начал — так и продолжаю)

…

Затем в 56-м размолвка «малая» с приятелем, меня в двухмесячный поход зазвавшим, — из-за защиты руководителя похода Ляшка: — тому 56, нам по 16: «зажимал» по мнению, понятно, постоянно голодных в тяжелом походе ребят сахар, чай всё казался не сладким; — я положение с нашими финансами наравне с Ляшком знал (сам и помогал деньжата в четырех местах «вышибать»), — и вообще уважал партизана в младости, — с молодняком, нами,

в 56 своих таскавшегося (дневник того похода давно обработан, шесть уже лет ждет публикации); Юра Засорин, физорг школы (ф.11, справа, слева я; ф.12, в центре) — присоединился к ворчуну Ереме в травле Ляшка, — чего не простил ему я… и 20 лет спустя (ф.13, я сижу слева, Ефрем Гавр. Ляшок — справа), не поговорил даже на вечере встречи одноклассников; он — уже каперанг, командир подлодки Боевой Части; давно — что не подошел — покаялся… — Юра, встрече с тобой буду очень, очень, очень рад! Прости меня…

Далее… в того же 56-го конце и 57-го начале аж два весьма передряжистых противостоянья: с отцом сначала… Отец-бедняга, сильно страдавший в начале каждого из моих младших классов моими трояками — из-за врожденного нелюбоначалия (потом училки мои способности распознавали — в конце года каждого неизменно лист похвальный и книга с надписью в награду), — уже гордился моими успехами в старших классах, хвастал: меня «тянули на медаль», — но я, дурак, объявил в ноябре, что «в институт» не буду сразу поступать, — а пойду в работяги!.. Здесь долго, сложно почему — объяснять — там и сям дальше, — в подробностях в школьного моего дневника издании… «Ты убил отца!», упрекала в слезах мать… Но как я мог кому-либо тогда сказать — слишком экзотика: решил я стать писателем… …А в 57-м, в конце января, я «отвечал» на бюро райкома комсомола за в школе развал (а был энтузиазм при мне, комитета комсомола школы секретаре в 8-9-м классах: — еще я членом райкома комсомола оставался в десятом классе, но согласился избраться лишь на номинального замсекретаря), — и правду об учителях сказал, двух-трех учительниц назвал самых отсталых… До сих пор мне не понять: или от наивной, еще глупой правдивости — или, напротив, — от слишкм острого уже тогда ума (по того бюро уникальному результату!) — урок в психологии людства немедленно получил уникальнейший! …Против меня — без промедления единого дня — ополчилось почти всё школьное учительство солидарно, — и в прозе и в стихах подробно описал не раз… И не то, чтобы был такой уже конфликтный я, есть объективное доказательство: секретарствуя в 8-м классе, дабы справиться с четвертьтысячной комсомольской организацией в 19-ти классах, поначалу немало выговоров на комитете за недисциплинированность понараздавал, двух десятиклассников (его — за пьянку, выпивши на вечер пришел слегка, другая еврейской обозвала единственную в школе девочку, внешности типично семитической), — из комсомола исключил даже (хотя и на самом излете, последние года полтора, — оставались еще суровыми времена) … В начале 9-го класса, в сентябре 55-го, отчитавшись на отчетно-выборном собрании, я снова был выдвинут в комитет, — и после подсчета итогов тайного голосования с удивлением узнал: — из девяти предложенных — всех меньше голосов против меня — всего три — при голосовании тайном, — а против восьми других — от пяти до десяти (в дневнике 56 лет назад почти записано, так бы, за «баснословной» давностью прошедших лет, — а тогда не придал никакого значения, — забыл бы непременно); а исключенные из комсомола несчастные десятиклассники подходили на улице уже лет их в 25, и он и она, — в разное время и порознь уже взрослые, докладывали: мало того, что вступили в комсомол снова, — но даже активистами стали… знать пошел им тот урок мой впрок…

Следующая передряга, постигшая меня нежданно-негаданно, — самая черная родины неблагодарность честно отслужившему солдату, — причем последние два года сержантом за мизерную оплату, на должности офицерской, вплоть до капитана… Та передряга — самая тяжкая — и единственная непрощаемая, — поелику нанесена не только «учеными мужами», — но юристами даже: доцентом, деканом ДВГУ ист-юрфака Елисейкиным и замректора Овчинниковым, профессором… В августе 65-го по вызову из армии я вступительные экзамены в конкурсе 14 человек на место, вторым сдал (все на отлично, — но абитуриент один, тоже сдавший на отлично, был золотой медалист, — а как у меня, достойным гораздо более других, получивших, — с медалью этой пакостной получилось — намекнул вкратце чуть выше… далее и подробнее описано, — и уже с полными необходимыми подробностями — в дневниковых записах, если до их публикации дойдёт) … …И вот за неделю до зачисления секретарша факультета, с медузообразным ликом, лет тридцати, этакая мегера властолюбивая, к тому же, видимо, с ненавистью к парням симпатичным… собрала нас пятеро, три девушки, два парня, — лучше всех экзамены сдавших и заведомо зачисляемых, — и предложила поработать неделю на инвентаризации книг в библиотеке университета… В другое бы время я с большим желанием в книги зарылся — это же занятие, всю жизнь любимое, с радостью понятной пообщался бы — после трехлетнего-то «поста» в армии (хотя год средний, в политотделе, мог бы у дам ночевать хоть каждую ночь), — с удовольствием огромным пообщался бы с молодыми библиотекаршами и девочками на подхвате, абитуриентками… Но именно тогда был так умотан последним службы годом — сбагрили таки меня начполитотдела полковник Пупышев и его зам — пп Рябов в Анивский мотострелковый полк комсоргом батальона, — тоже на должность капитанскую, — но спать в казарме, хотя, конечно, без строя после подъема, — и сиди себе в штабе хоть всю ночь, и, когда хочешь, — можешь идти без увольнительной в город; у меня-то в батальоне все было в норме (разве недолюбливал комбат пп Кучерук — солдафонская косточка; в приятельстве был со всем остальным офицерьем, — а с капитаном Гырдымовым, замполитом батальона, — даже в доверительных отношениях — душевный был человек, — каких на гражданке в начальстве редко встретишь, — хотя и простецкий, — главное, моему уму (а по случайно подслушанному отзыву обо мне майора Соколова, замполита моего «родного» зенитного в Южном Соколе дивизиона, даже «мудрости»), будучи сам очень и очень неглуп — ни капельки не завидовал) … (Здесь, ввиду редкости и важности такого, как мудрость, явления надлежит от моральных терзаний темы несколько отвлечься, вставить, так сказать, новеллу (но ничего не выдумано в ней) … Как это я в 24 узнал, что «мудрец», — и что из сего воспоследовало… В своем месте описал, в политотделе держался чем: задачки по «высшей математике» капитану Толмачеву, своему непосредственному начальнику, заму по комсомолу политотдела начальника, решал; по всему Сахалину Южному разбросанные части дивизии по комсомолу «окормлял», сведения собирал, нужные для ежеквартальной в округ, в Хабаровск, справки (это самое в работе главное!); а мой напарник, который, мне к благу, вскоре почти перестал в нашей комнате за каптерками в комендантской роте (там был даже отдельный от казармы вход, — тишина полная) ночевать вовсе (нашлась матрона), — трудно сказать, чем он на службе занимался, помню только, что подполковнику Рябову, замполитотдела начальника, обустраивал квартиру или дачу; он-то вскоре и стал на меня этому Рябову, сильно смугловатому, как Брежнев бровястому (и психически сходного склада… только подлее гораздо) «капать» (насколько мой напарник ненавидит меня, он невольно выдал спонтанно — как-то при Толмачеве и еще офицере каком-то, при мне высказался обо мне: «Ну кому такая улыбка может понравиться!» (бабам он, блондинчик узколицый, «симпотности» банальной, близкой к ним животностью нравился (пол прекрасный, прости: любил и люблю только вас), — но завидовал страшно моей «хемингуэевской» небанальности лица (есть фотографии юношеские Хэма и меня — как близнецы мы!, — и особенно в зрелости Хемингуэя фотографию в газете черно-белую — неизменно за мою принимали, у кого для интересу спрашивал — «ты», всегда отвечали… — «Нет», разочаровывал я — «Хемингуэй это, не я»; но более всего, как все завистники, с моим превосходством умственным этот блондинчик не мог смириться, — как и пп Рябов, брюнетистый сильно (да и сам, пожалуй, начполитотдела полковник Пупышев, флегматичный еще фронтовик, лицом похожий на Горького удивительно) … Что совершенно неисправимо — так это к уму, то есть к развитию, — завистливость… Рябов, как «злодеи» все, был хороший «псих`арь», он, несомненно, и стал через полгода моего в политотделе обретания Пупышеву «капать», дабы сбагрить вниз лицемерно «на комсомольских кадров усиление» меня: — назад комсоргом в «родной» зенитный дивизион …Полковник Пупышев к рации меня подвел, спросил при мне майора Соколова, замполита зенитного дивизиона, не забыли ли еще Бевзюка такого, — «Как такого забыть, за мудрость чтим»… Так я в 23 прямо услышал, что мудёр таки… …И вот Пупышев, в конце января 64-го, на своем «козле» в Южный Сокол на комссобрание зенитного дивизиона меня повёз… Это была для меня целая катастрофа! Опять меня тыкали «в собственную блевотину», в 16 лет еще обрыдла коя, — на низовую комсомольскую работку, в пределах тесного военного городка, — тогда как от политотдела общался преимущественно с офицерами, меж коими нередки были люди развитые (побольше даже, чем на гражданке), — и передвижения мои были свободны по всей южной половине Сахалинского острова; и библиотек между командировками лишался, особенно ДОСа, где было немало «крамольных» книг издания годов 20-х — из бибколлектора в Хабаровске, куда стягивались библиотеки гарнизонов дальневосточных самых отдалённых, сокращенных Хрущёвым: — куда не добиралась чисток книг в 30-х ухватистая цензорская рука, и были книги даже философов-идеалистов, и даже Грегора Менделя, запрещенного у нас в 40-50-х «отца генетики», — я книжицу о скрещиванья гороха его с немалой пользой для себя прочел, — и это мне помогло потом здраво оценивать не только генетику, — но и идеологию, — и вообще хитросплетения общества… (Грегора Менделя книжица маленькая, в невзрачной обложке мягкой, — дала мне много больше, чем все десять толстенных томов сочинений Дарвина в зеленой толстой обложке: — самой методикой анализа фактов простейших, — самую суть явлений вскрывавшей сложную… …Но та первая попытка начальства меня сбагрить сорвалась бесславно… благодаря талантливой агитации против моего комсоргом избрания перед собранием… еврейчика-салаги, — и певца и чтеца и на всех дуд`ах игреца: он с присланным уже после меня младшим лейтенантом Кондратенко, тоже брюнетом, телосложением субтильным, тонким, хорошим танцором… недурственную художсамодеятельность в части сбацали, привлекши окрестный «пол прекрасный» (офицерские жёнки, офчарки); и без моей «мудрености» у Кондратенки неплохо в охотку потом пошла и комсомольская колгота… …Таки пришлось пол. Пупышеву вести меня назад… Это следует считать моим третьим счастьем (первое — родиться в конце года 39-го, второе — комсомольским «богом» в школе избрание) … …Зная, что меня при первом удобном случае в низа всенепременно сбагрят, я в последующие полгода со всей своей силой на самообразование навалился, обе областные библиотеки прошерстил — и всех частей Южного Сахалина, по комсомолу мною «окормляемых» (именно из них в одной, в Корсаковском полку, запомнил из огромного фолианта 20-х годов издания окончание бессмертного сонета Данте: «Залит проклятым ядом целый свет, молчит, объятый страхом люд смиренный, — но ты, любви огонь, небесный свет, вели восстать невинно убиенным, подъемли правду, без которой нет, и быть не может мира во Вселенной»… Окончанье этого сонета стало мне повелением на всю жизнь дальнейшую. …Значительно позднее, уже в конце 90-х купил в букинике объемистую книжку «Западноевропейский средневековый сонет»; оказывается, сонет этот — на убийство его единомышленницы политической, итальянской графини, — агентами римского папы и императора Священной Римской (германской) империи, — начинается не менее сильно: «Недолго мне слезами разразиться теперь, когда на сердце новый гнет… Но ты, господь, не дай слезам пролиться, — пускай твоя суровая десница убийцу справедливости найдет… что яд кровавого тирана пьет (всемогущий тогда римский папа! — Ю.Б.), который, палача пригрев (германского императора — Ю.Б.), стремится залить…» — и далее, как я в Корсакове в 63-м — выше — прочитал… Наши составители фолианта только отсекли «феодальное» перед «залить» начало, убрали в этом глаголе мягкий знак, переведя из неопределенной формы в совершенный вид, «убиенной» заменили «убиенными»… Под ними я тогда понимал, конечно, репрессированных (составители фолианта в начале 30-х — жертв расстрела 9 января года 1905-го и бесчисленных войны Гражданской со стороны «красной»), — но после ноября 91-го — всех надо отнести жертв страшного 20-го века, в том числе и репрессированных, — но многих из них, теперь считаю — за дело… — Все мы виноваты уж рождением и жизнью затем «во грехе», то есть в мерзостности: — слабости стремления к взвышнию над собственной животностью, — причиной основной катаклизмов в обществе… …В те полгода, важные для моего развития: — раз уж люди признали меня «мудрым» в 23, — так надо стараться помудреть и на самом деле, — я «высосал» все стоящее из всех доступных библиотек, просеял «частым ситом» мировую поэзию, заучивая самое существенное (повторяя потом ночами в памяти, невольно подыскивал забытые слова в рифму, — почему и «рифмоплетство» так легко далось… уже после 65-ти… чему и сам не перестаю дивиться) … [Не только невольно учился банально подыскивать слова в рифму, — но и — гораздо важнее! — важнейшие мысли вооружать рифмой — лето 2013] …Ну и в августе 64-го, в ожидании автобуса возле фонтана обезвоженного у танкового полка ворот в Хомутово — посетила меня важнейшая мысля: — у нас под словеса марксистские самый настоящий паразитический класс образовался, вреднее даже и дворянства, — те еще как-то традицией оправдываемы, — а эти подлейше-глупейшие «рецидивисты»… …И только год назад (от 1964, как этой мыслью осенился я) — узнал я лет через 30 — «допер» до этой же мысли Джилас; учитывая, что ему уже было около 50-ти, — и опыт имел — в самой верхушке страны — войны, и государственного новостроительства, — а мне лет меньше было вполовину, — то объективно надо считать изрядным достижением ментальным…

…Таки в августе 64-го меня из Южно-Сахалинска выперли, — в Анивский полк комсоргом первого мотострелкового батальона сбагрили-упекли (см. полутора страницами выше) … — …Итак, моему уму ни в малейшей степени к-н Гырдымов не завидывал, хорошо видел, как мне тягостно в таком окружении примитивном, сочувствовал, — как мог облегчал мою участь: редкий, единственный даже человек с такой веселой, легкой душевностью… Зато изрядно потрепал нервы мой начальник непосредственный, комсорг полка ст. л-т Мошинец. …Нет, совсем меня не преследовал, ничего и не требовал, имел даже, как к бывшему политотдельскому начальнику (хотя и сержанту) некоторый пиетет: раздражала сама его бестолковость на заседаниях полкового комсомола комитета и необходимость все-таки как-то подчиняться такому слабаку… Правду сказать, у меня на истощении вообще были нервы… Да тут еще животец заболел, не сильно, но длительно, — избавился экстрактом брусники (видимо, проявление цынги: хотя овощи в рационе солдатской столовой были, — а другие вроде бы не имели таковых признаков, — но я ведь ни с кем своими недомоганьями не делился) … …За тот я год, дабы гарантированно в ДВГУ на историю поступить, — университетски филологию изучил: в городской библиотеке анивской оказался полный подбор всех русских 19-го — начала 20-го века филологов знаменитых; девушка библиотекарша, довольно милая, хорошая и красивая (южносахалинского ДОСа коллеги постарше, лет 35-ти) — в меня явно влюбилась аналогично; — но спал тогда в сутки всего часа 3—4, — а, главное, они, хотя милые и симпатичные, обе довольно полноваты были… не в моем «вкусе» (был в этом довольно-таки привередл`ив); может быть, и была какая-то польза от филологии (вряд ли — на нее налегал, дабы экзамен по русскому устному гарантированно сдать), но урываемые от сна часы и напряжение от «лицемерного» непосредственного с людьми общения, мне неинтересными, при моей природной к людям избирательности («лимит» общения по необходимости «со всеми» я исчерпал еще в 15—19 лет), — подвели меня к пределу выносливости нервной системы, — и дабы подкрепить ее — настойку на семенах лимонника купил, — в результате пришлось еще сдерживать сильную раздражительность возникшую (тогда я ощутил: не допинги мне нужны, — напротив, успокоительное)…

…Армия в последнюю неделю буквально в ней пребыванья изрядную тяжесть взвалила на меня, — зато дала мне всего за четыре ночи и дня и в людоведенье и в юристике-криминалистике понятие неслабое… …В отдаленной ракетной части, в глухих сахалинских горных лесах, пятерка «дедов» наглых вконец истерроризировала молодых солдат: год почти терпели те чрезвычайные издевательства, — пока одного не избили до реанимации …В госпитале армейские юристы серьезное уголовное дело размотали… Общественный обвинитель из срочников был надобен — а кто же в дивизии, кроме меня?! — посему судебный процесс решили провести в полку Анивском… Ночами дело… помнится… пятитомное изучал, вникал, на процессе сидел три дня, речь обвинительно-оправдательную составил, первым ее зачитал (затем уж обвинитель государственный, полковник военной юстиции… потом мою речь похвалил, «вот только вы, по-моему, слишком в психологию зарылись» — «надо же мне и для себя что-то извлечь было» … крепко друг другу пожав руки, мы простились)…