Бесплатный фрагмент - Ритуал чистоты

Отказ от ответственности

Данный рассказ является художественным произведением. Все персонажи, события и ситуации вымышлены, любые совпадения с реальными людьми или событиями являются случайными. Текст не является медицинским руководством и не предназначен для диагностики, лечения или замены профессиональной консультации врача или психотерапевта. Если вы или ваши близкие испытываете психическое расстройство или эмоциональные трудности, обратитесь за помощью к квалифицированному специалисту.

1

Дэн проснулся среди ночи, внезапно ощутив давящий груз собственного существования, словно кто-то взял его лёгкие в тугую хватку и больше не желал отпускать. Плотная тьма в комнате не приносила покоя; она лишь оттеняла безотчётный страх, разливающийся под кожей. Он лежал на кровати, во все стороны протягивая нервные антенны сознания, словно пытаясь ухватиться за хоть какое-то доказательство реальности: вот — едва слышный шелест ветра за окном, вот — приглушённый стук холодильника, бьющегося током и холодом в дальней части квартиры, а вот — стук его собственного сердца, который разрывает тишину, делая её ещё более оглушающей.

Он смутно осознал, что его руки стиснуты в кулаки; ногти, вдавленные в кожу, причиняют тупую, давящую боль. Но этот осязаемый укол, напротив, казался ему доказательством: «Я есть. Я существую». Однако вместе с этим наваждением существования, словно паразит, просыпалось другое осознание — осознание, что его тело — всего лишь хрупкая биологическая оболочка. И в этом теле, в этой сложной системе из клеток и сосудов, может прятаться что угодно — тысячи, миллионы крошечных существ, которые делят с ним пространство, проворачивая собственные темные дела.

В этом предутреннем сумраке, где контуры мебели расплываются и кажутся чуждыми фигурами, Дэн думал о своей случайности. Человек рождается не по своей воле, существует без очевидного разрешения, и каждое утро он просыпается, только чтобы снова встретиться со своей сутью, исполненной тревоги. «Для чего? — повторял он про себя. — К чему все это?» И тут же, как простой ответ, накатывала навязчивая мысль: «Грязь. Она повсюду». Мысли о вирусах и бактериях всплывали откуда-то из глубины подсознания, словно давешние, не до конца пережёванные кошмары.

Может показаться смешным — тащить в высокую философию такую приземлённую, бытовую вещь, как микробы. Но именно эти микробы врывались в его восприятие, разворачивая перед ним картину абсолютной обреченности существования. Разве не так? Стоит протянуть руку в темноте и коснуться прикроватной тумбочки — и на кончиках пальцев уже оседают колонии бактерий. Стоит сделать вдох — и что-то невидимое, но отнюдь не несуществующее, проникает в лёгкие, оседает в горле. Тело, эта тесная оболочка, кажется неприступным замком, а на самом деле — открытый портал для всего, что хочет в него вторгнуться.

Дэн сидел на краю кровати и вглядывался в свои ладони, как человек, разглядывающий заспанное лицо в зеркале. Ладони были чисты, во всяком случае, на вид. Но в глубинах его воображения они кишели невидимыми тварями, которые ухмыляются: «Мы здесь. И мы сильнее твоего желания существовать». Это была не паническая атака в обыденном смысле слова, это было осознание абсурда: «Я трачу жизнь на борьбу с тем, что невозможно уничтожить до конца». И всё же он не мог остановиться. Мысль о том, чтобы лечь обратно и уснуть, казалась почти кощунственной. Как можно спать, когда весь мир из нутра пронизан этими микроскопическими врагами?

Пот льнул к его коже, оставляя ощущение липкой плёнки, точно невидимый саркофаг. Саркофаг — да, возможно, именно это слово и нужно. Будто он уже мёртв, но ещё не понял этого, словно погребён заживо под слоями страха и всевозможных санитарных инструкций, которые диктует ему общество. «Мой руки», — казалось бы, элементарный приказ, несущественный в глобальном смысле; однако стоило только этой банальной фразе укорениться в его сознании, как она развернулась в свод неумолимых законов, в страшные графы и параграфы бытия: «Твоя сущность загрязнена, твоя плоть подлежит очистке, и чем больше ты стараешься, тем глубже проникает грязь».

Он встал, пройдя сквозь полумрак к ванной комнате, которая встретила его синим сиянием ночника, оставленного включённым на всякий случай. И в этом слабом свете умывальник мерцал, как алтарь, призывая к жертве. «Какой жертве? — мелькнуло в голове. — Моей вере? Моей коже?» Он будто слышал негромкий шёпот воды в трубах, словно кто-то звал его по имени. Он подошёл ближе, открыл кран: тонкая струйка заструилась вниз, разбиваясь о фарфоровую раковину. И всякий раз, когда струйка касалась поверхности, он слышал маленькие хлопки, как пульсацию чьего-то невидимого сердца. «Микробы… возможно, они даже смеются сейчас, наблюдая, как я думаю, что эта вода избавит меня от них».

Но, как подлинный заложник абсурда, он понимал, что если не сделает этого — если не окунёт руки в поток — чувство липкой вины, липкого страха захлестнёт его целиком, без остатка. Чистота превращалась в догму, в религиозное таинство, которое, увы, было обречено оставаться лишь ритуалом, неспособным искоренить экзистенциальную тревогу. Дэн провёл рукой по куску мыла и ощутил, как тот выскальзывает из пальцев; на краткий миг ему показалось, что мыло имеет собственную волю, как будто оно кричит: «Отпусти меня! Я не спасу тебя!». Но он уловил его, сжимая в кулаке, не давая ускользнуть.

Струя воды покорно стекала, а он всматривался в эти серебристые капли, словно пытаясь найти в них ответ — отражение собственных мыслей. Может быть, правда в том, что каждое действие — ничто, бесполезная попытка заполнить зияющую пустоту сознания? Не было в этих каплях никакого ответа. Только тихое журчание, которое можно интерпретировать как насмешку: «Мойся, мойся, да только всё равно не отмоешься…»

Склонившись над раковиной, он разглядывал свое лицо в зеркале, частично освещённое ускользающим лучом ночника. Тень от его головы расплывалась, как непрошеный гость. Зеркало не давало ответа, зато чуть блеклые глаза возвращали ему насмешливый взгляд: «И что ты собираешься делать со своей жизнью? Своей сознательностью?». Этот внутренний диалог наполнял его новой порцией тревоги. Мир вне квартиры давно перестал быть безопасным; да что там, может, он никогда и не был безопасным, просто Дэн раньше этого не осознавал. Экзистенциальная пустота, о которой твердили все философские книги, вдруг стала ему ближе, чем сама плоть его рук. И вместе с этим он ощущал, что единственный инструмент, выданный ему для борьбы с несуществующей или, наоборот, слишком реальной угрозой, — это мыло да вода.

Когда-то он был офисным сотрудником, одной из незаметных винтиков в системе, никогда не стремившимся потрясать основы мироздания. Просыпался, пил кофе, жал руку коллегам, ждал выходных… Он, возможно, и умер бы в такой же обыденной рутине, не задумавшись ни о смысле, ни об абсурде. Однако вспышка загадочной инфекции — фантомный крик современного общества, одержимого чистотой и безопасностью, — перевернула всё. Его тщательный ритуал «поддержания порядка» оказался маской, за которой пряталась пропасть. Пропасть, в которой отдавали эхом слова: «Ты грязен. Ты — это грязь. Ты никогда не будешь чистым».

Так началось его падение в бездну. Дэн вспоминал, как в первые дни он бросался к раковине по любому поводу, чувствуя сладкое облегчение при виде мыльной пены на руках. Тогда он ещё верил, что может контролировать свое беспокойство. Но каждый раз возвращался к работе, чувствуя на себе косые взгляды. «Что с тобой, Дэн?» — спрашивали коллеги. «Всё хорошо, просто перестраховываюсь», — отвечал он. Но уже тогда начинал замечать, как клавиатура превращается в панцирь микробов, как чашка с кофе кажется колбой с отравой. Никто не учил его противостоять собственному сознанию, когда оно оборачивалось против него. Он просто скользил дальше в эту нескончаемую, уродливую болтанку мыслей.

И вот теперь, в эти дорассветные часы, он снова и снова проводил руками под водой, ощущая, как вспыхивает боль от трещин на иссушенной коже. «Нет, это нормально, — пытался он убедить себя, — боль — знак очистительной жертвы». Но в глубине души Дэн понимал, что никакая жертва не принесет ему подлинного облегчения. Напротив, чем сильнее он старался избавиться от ощущения грязи, тем более реальной она становилась. Будто бы сам ритуал полировал его страх до блеска, подобно тому, как тряпка наводит глянец на зеркале. Чем настойчивее он отмывал руки, тем ярче вставал в сознании образ этих самых рук, покрытых полчищами бактерий.

«Бытие предшествует сущности», — когда-то эти слова он читал, готовясь к университетским экзаменам по философии, и всё это казалось ему пленительной игрой ума. А теперь эти же слова — как молот, бьющий по его черепу. Если он свободен, без какой-либо заранее заданной сущности, то и его страх перед бактериями — тоже выбор, пусть и не осознанный до конца. Но тогда возникает вопрос: почему он выбирает этот страх, почему не может остановиться и, например, выйти на улицу, взять в руки пиццу без перчаток и съесть её, не задумываясь о микробах?

Ответа, разумеется, нет. Или же ответ таков: «Потому что в самой свободе заложена бездна. Если все позволено, если нет объективного смысла или предначертанного предназначения, то страх становится тем, за что можно уцепиться. Он придает жизни какую-то структуру, пусть и жуткую». Так думал Дэн, вглядываясь в свое отражение, словно ища в нем оппонента для дискуссии. Но отражение было пассивно. Оно лишь повторяло каждое движение с насмешливой точностью.

Внезапно он услышал, как где-то вдали, возможно, в соседней квартире, плачет ребенок. Этот звук ворвался в его сознание, вернул его в реальный мир, пусть и на одно короткое мгновение. «Какой теперь мир реальный?» — с обречённой усмешкой задал он себе вопрос. «Тот, где дети плачут в ночи? Или тот, где микробы победоносно осваивают мою кожу?» Но в глубине души он понимал, что этот детский плач — гораздо более реальное и человеческое явление, чем его абстрактные фантазии о ползучих бактериях. И всё же он не мог отвернуться от своих мыслей: страх продолжал нарастать, будто волна перед штормом.

Вода текла, а он стоял — бредовый страж у алтаря абсурда, страж, который осознанно понимает бессмысленность своей стражи, но не может бросить пост, потому что отступить значило бы остаться наедине с ещё более ужасным чувством — чувством тотальной свободы и отсутствия гарантий. И потому Дэн предпочитал продолжать свой «магический» ритуал мытья рук. Вода, хоть на мгновение, дарила ему иллюзию очищения. Ничто другое не давало ему этой зыбкой опоры.

Он закрыл кран, и наступившая тишина вдруг показалась громоподобной. Капли, срываясь с краёв раковины, падали в канализационный сток, рождая мелодию падающих звуков — глухие, почти непобедимые. «Вот оно, моё сердце, — подумал он, вслушиваясь в ритмичные удары капель. — Сердце, которое бьётся не в груди, а в трубах». И ему представилось, что, может быть, в каком-то далёком городе, за стенами чужих квартир, есть и другие такие же, как он, люди, которые не спят и пытаются отмыться от бессмысленности существования, ищут очищение от грязи, которая, может быть, лишь метафора внутренней пустоты.

Ощупью добравшись до полотенца, он вытер ладони, чувствуя, как трещинки на коже сигналят болевыми вспышками. Липкое ощущение не проходило. «Сколько раз надо вымыть руки, чтобы обрести покой?» — он не знал ответа. Но тут же едкая мысль: «Никакого покоя нет. Даже если ты сорвёшь с себя всю кожу, не обретешь окончательной чистоты. Вся природа человека — это конфликт. Тело создаёт иллюзию границ, но внутри у тебя всё то же чуждое, всё та же слизь. Воздух из внешнего мира проникает в лёгкие, пища из внешнего мира переваривается в желудке — мы уже обречены на то, чтобы впускать в себя эту грязь».

Он вернулся в спальню, не включая свет, опустился на край кровати, погружённый в мысли о микробах, о бытии, о своей никчёмности — и всё это в холодном, отчаянном свете полуправды. «А ведь есть и другие люди, — внезапно вспомнил он. — Они тоже боятся, они тоже страдают. Но большинство не знает, что делать со своей тревогой. Они бегут в свою рутину, они перекладывают бумажки, подписывают контракты, считают, что живут правильно. А я… я открыл глаза, и что же я вижу?» Он вздохнул, чувствуя, как этот вздох становится дрожащим. «Я вижу, что человек обречён на выбор. И я выбрал эту паранойю, а может, она выбрала меня».

Наконец, он почувствовал, что начинает клонить в сон. Но этот сон был для него не спасением, а страшной ловушкой, в которой микробы обретали форму ночных кошмаров. И всё же он лёг, сжав кулаки, будто сдерживая порыв побежать обратно к крану и снова включить воду. «Просто закрой глаза, — говорил он себе, — просто попытайся уснуть, а утром… Утром ты снова возьмёшься за эту бесполезную борьбу. Но ведь бороться — это тоже подтверждение, что ты ещё жив». Легкомысленно ли было так думать? Возможно, но в глубине души он считал, что даже в этой бессмысленности есть своя странная логика: если страх становится образом жизни, значит, в нём зарождается нечто напоминающее смысл.

В темноте на стене играли блеклые тени, вычерчивая причудливые линии. Дэн закрыл глаза и позволил себе несколько мгновений забыться, не потому что страх исчез, а потому что человеческий мозг не способен функционировать в постоянном режиме ужаса без передышки. Его последней мыслью перед тем, как он провалился в тяжелый, беспокойный сон, была фраза: «Завтра я попробую жить, как прежде. Завтра я выйду из этого бесконечного круга». Но сам он знал, что обманывает себя, ведь уже слишком глубоко погряз в собственной тревоге. И если завтра он решится дотянуться до дверной ручки, чтобы покинуть квартиру, возможно, он почувствует лишь одно: как грязь змеится между пальцами, как микробы смеются над его тщетными попытками, как сама природа реальности не даёт ему шанса сбежать от абсурда.

Так начиналась его долгая дорога в ночь, полная липкого ужаса и экзистенциального безмолвия, где каждый звук капающей воды обретал голос, а сама вода становилась символом тщетной надежды на очищение. И Дэн не мог знать, что эта ночь — только прелюдия к бесконечному кошмару, в котором мыло и вода окажутся его единственной связью с миром, а мир станет бесконечно отталкивающим местом, где его собственные руки будут казаться ему самым омерзительным зрелищем. И в этом отражалась вся тяжесть бытия: мы рождены, чтобы существовать в нём, и несём в себе бремя свободы — свободы, которую не знаем, как правильно использовать, и которая в любой момент может перерасти в паранойю.

2

Наутро, когда первые блеклые лучи света проникли сквозь щели в шторах, Дэн открыл глаза с чувством, будто пропутешествовал во сне через угольно-чёрную пустыню. Голова ныла, тело казалось чужим, и в груди скручивалось смутное чувство тяжести — смесь тревоги и вины, на которые не находилось конкретного повода, кроме самого факта существования. Он лежал, пристально вглядываясь в потолок, словно надеясь, что там найдётся трещина или какая-то неровность, которая сможет отвлечь его от собственных мыслей. Но ничего не было: только ровная белизна, которая лишь подчёркивала безликость окружающего мира.

В памяти всплыли ночные терзания — эти мрачные диалоги с собой, почти бредовые мысли о микробах и абсолютной чистоте. На момент пробуждения они показались чуть менее реальными, но стоило только пошевелить пальцами и почувствовать саднящую боль в потрескавшейся коже, как всё встало на свои места: это не просто дурной сон, это его новая реальность. От осознания этого щёки Дэна словно обожгло стыдом, хотя он сам не мог бы сказать, чего именно он стыдится — страха ли, абсурдности ли своей одержимости или же нежелания с этим покончить.

Наконец, он медленно сел, свесив ноги с кровати, и посмотрел вниз. Его руки лежали на коленях, будто беспомощные, исчерченные сетью воспалённых трещин, напоминающих крошечные каньоны. Ночью он вновь и вновь мыл их, натирая до красноты. Сквозь корочки, успевшие чуть подсохнуть, проступали крошечные точечки крови — свидетельства его неустанного очищающего ритуала. В этом зрелище было что-то трагически прекрасное: оно давало отчётливое доказательство, что он по-прежнему жив и способен чувствовать боль. Но в то же время в нём проступало и зловещее предзнаменование, что всё может стать куда хуже.

Он с трудом поднялся, пошатываясь, точно пьяный, и в голове уже крутилось навязчивое желание — бежать к ванной, включить воду, смыть липкость с пальцев. Но он остановил себя, сделав над собой усилие: «Хватит ли у меня мужества выйти за пределы этой квартиры? — подумалось ему. — Или я обречён на роль узника своего страха?» Он прекрасно понимал, что мир за стенами квартиры не перестал существовать: там по-прежнему ходят люди, открывают двери, ездят на работу, пьют кофе… и миллиарды микробов резвятся на всех поверхностях. Но сознание упорно рисовало лишь одну сторону этой реальности: опасность, которой нельзя избежать. Страх стал слишком системным, слишком всеохватным.

Собрав остатки воли, Дэн решительно направился в ванную, хотя его рука дрогнула на полпути к дверной ручке. Внутри колотился инстинкт: «Нет, лучше останься, вернись в кровать, не смотри на себя в зеркало — там же отражается всё твоё уродство, твоя беспомощность, твой абсурд». Но он всё же преодолел этот барьер и открыл дверь. Запах сырости и едва уловимый привкус антисептика ударили в ноздри. Здесь всё ещё царил полумрак: ночник потух, оставив лишь слабый отсвет, проникающий сквозь приоткрытое окно в коридоре.

Склонившись над раковиной, он внимательно осмотрел кран. Ночью ему мерещилось, что из него текла какая-то необычная, почти живая вода, словно извивающаяся слизь. Утренний рассудок говорил, что это была галлюцинация, порождённая переутомлением и паранойей. Тем не менее, рука снова дрогнула, прежде чем он повернул вентиль. Струя воды хлынула обычной, прохладной свежестью; серебристые капли прыгали по фарфору, ни о чём не шепча, не смеясь, не пытаясь выползти из раковины. «Всё лишь мой ночной бред», — пробормотал он, и в голосе прозвучали горькие нотки разочарования, вплоть до некоторого чувства потери: фантастический ужас, который ночью казался таким живым, теперь обнажился как выдумка. Но разве не все наши страхи — в какой-то мере выдумка, поддерживаемая собственным сознанием?

Склонившись к воде, он осторожно подставил руки под прохладную струю. Ему захотелось почувствовать очищение, по крайней мере, символическое, пусть даже на мгновение. Но вместо чувства облегчения он ощутил острую боль — вода обжигала потрескавшуюся кожу, как соль на рану. Каждый палец ныл, переходя в тошнотворно-сладкую остроту. Сжатые зубы едва сдержали стон. «Это моя жертва», — подумал он с истерической готовностью оправдать любые страдания ради illusio чистоты. И в этих мыслях он улавливал отголосок чего-то религиозного, того самого фанатизма, который Сартр столь презирал, ведь подобная вера никоим образом не освобождает человека, а лишь связывает его ритуалом.

Наконец, он выключил воду, тяжело дыша. Опустил взгляд и увидел кровянистые разводы, которые тонкими ниточками стекали к стоку. Маленькие ручейки густо-розовой воды исчезали без следа, и Дэн поймал себя на мысли, что это, по сути, метафора всей его борьбы: всё, что он предпринимает, уходит в никуда. Как бы он ни старался очиститься, в нём самом, в его сознании, всегда найдётся новая капля яда страха, готовая вылиться и заразить его разум. Всё, что он делает, кажется жалким актом, направленным против бесконечно могущественного врага: самих основ существования. Потому что любой живой организм неизбежно будет населён микробами, и любая жизнь — переплетение грязи и чистоты, в равной мере.

Он не стал вытирать руки. Вместо этого, посмотрел на них, словно гадая, стоит ли испытывать новую волну боли от прикосновения к полотенцу. Но в этот момент у него внутри что-то оборвалось: он понял, что даже самый мягкий хлопок будет резать его кожу, как наждачка. «Как же жить, когда сам механизм жизни — это сплошная боль?» Этот вопрос пронзил его, и с губ сорвалась беззвучная улыбка — горькая, как смешок отчаяния. Словно бы он нашёл в этом вопросе весь трагический пафос человеческого существования: «Мы страдаем, пытаясь избавиться от страдания, но в итоге лишь усиливаем его».

Задумавшись, он снова поднял глаза на своё отражение. Теперь Дэн видел там человека с застывшим, вымученным взглядом, с тёмными кругами под глазами и горестной складкой рта. Когда-то он был просто «обычным парнем из офиса», и всё что он хотел — немного порядка, немного контроля. Но обстоятельства, да и, возможно, его собственный характер, сбили его с колеи, толкнув в глубокую бездну навязчивой идеи. И сейчас он чувствовал, что где-то, в недрах сознания, этим всё не ограничится. «Я не смогу остановиться, — стучало в висках, — потому что сама попытка остановки будет означать капитуляцию перед абсурдом».

Из коридора раздался звук телефона, который он, по привычке, оставлял на тумбочке у входа. Дэн вздрогнул, точно забыв, что в этом мире ещё кто-то может о нём вспомнить. Неохотно, с опаской, словно в этом звонке таилась засада, он шагнул в коридор. На экране высветилось имя бывшего коллеги. «Что ему нужно? — мелькнуло в голове. — Скорее всего, спрашивает, почему я не появляюсь в офисе». И вдруг ему стало мучительно стыдно: весь мир продолжал крутиться, люди ходили на работу, у них были обычные заботы, а он застрял тут, не в силах пересилить собственную тревогу.

Сердце забилось гулко, будто он готовился к битве. «Если я отвечу, придётся врать, придётся говорить, что я заболел, или что у меня какие-то семейные обстоятельства», — подумал Дэн. Но в глубине души он понимал, что нет подходящего объяснения его состоянию. «Простите, я не пришёл на работу, потому что не могу перестать мыть руки…» — абсурдно и нелепо. Рука зависла над экраном, он видел, как звонок гаснет. Секунда — и телефон замолчал, возвращаясь к дежурной, холодной приветливости обоев на экране. Вот и всё: он позволил пропустить очередное напоминание о внешнем мире.

Ему стало трудно дышать. Он провёл ладонью по лицу, вспоминая, как ещё недавно, всего несколько дней назад, у него была рутинная, но определённая жизнь: утренние совещания, вялые светские разговоры у кулера с водой, пересменка деловых бумаг на столе. Сейчас всё это казалось артефактами из прошлого, принадлежащего другому человеку. «Неужели я настолько изменился за такой короткий срок? Или это просто выход наружу того, что долго скрывалось во мне?» — размышлял он, и в этом контексте снова вспыхивали мысли о свободе. «Разве моя свобода — не иллюзия, если я не могу совершить простейшее действие без диктата страха? Но ведь если я признаю себя заложником, тогда нужно искать тюрьму и тюремщика. А я сам, оказывается, и есть и тюрьма, и тюремщик, и узник одновременно».

Тонкая улыбка исказила его лицо, когда он вдруг сообразил: «Но ведь именно в этом и состоит экзистенциальная ловушка, о которой так много написано: если я свободен в выборе, но выбор сводит меня с ума, то кто несёт ответственность за моё безумие?». Внутренний голос тут же подсказал ответ: «Только ты сам». И от этого становилось ещё более тягостно. Ведь если он сам выбирает этот путь страдания, значит, мог бы выбрать другой? Но кажется, что страх заполнил все клетки его сознания, не давая свободы манёвра. Получается парадокс: да, он свободен, но нет, он не может поступить иначе.

Дэн решил, что не будет проверять телефон, не станет слушать сообщения на автоответчике и читать смс. Он чувствовал себя слишком обессиленным, чтобы выдержать удар реальности, которая требовала от него немедленных действий, отчетов, заявлений. Он понял, что, возможно, спасение — если оно вообще существует — придёт не через бегство, а через осознание: ему нужно столкнуться со своим страхом лоб в лоб. Но столкнуться как? Снова и снова мыть руки, теряя при этом всё больше связи с миром? Или, напротив, попробовать перестать мыть их и выдержать ту невыносимую тревогу, которая будет прокалывать мозг, пока не загорится внутри ярким пламенем паники?

На ум пришла мысль о том, чтобы пойти против своей компульсивной потребности и не мыть руки вовсе, как минимум день или два. Но одно лишь представление о том, какие чувства это вызовет, наполнило его тело ледяным ужасом. Он представил, как едет в метро, касается поручня, а на поручне — кто-то чихнул минуту назад. Как эти невидимые твари, бесчисленные вирусы и бактерии, плавают на его ладони, проникая в мельчайшие трещины кожи. Ему стало дурно, ноги ослабли. «Я не смогу», — с горечью осознал он. И это осознание собственного бессилия было сродни моральному приговору. «Я приговорён к тому, чтобы мыть, и мыть, и мыть, пока, возможно, не сотру себя до основания».

Он вновь почувствовал острую необходимость очиститься, хотя буквально минуту назад поливал руки водой. Навязчивая мысль всегда возвращалась, как жадная волна прилива. Она не спрашивала разрешения, она вторгалась в голову, требуя: «Смой с себя эту грязь. Срочно. Иначе задохнёшься». И действительно, ему на миг показалось, что воздух стал гуще, будто в квартире поднялся удушающий туман. Горло сдавило спазмом, сердце заколотилось. Безумная паника накатывала, напоминая, что его тело может предать его в любой момент, заставить чувствовать, что всё внутри горит огнём.

Он пошёл обратно в ванную, но на полпути остановился, отчаянно сжав кулаки. В голове звучал внутренний голос: «Если ты сейчас же не включишь воду, ты сойдёшь с ума». А другой голос ему отвечал: «Но ведь, продолжая мыть руки, ты тоже сходишь с ума. Скажи, в чём разница?» И это столкновение двух противоречивых утверждений, оба из которых казались ему правдивыми, сбивало его с толку, обнажало всю глубину экзистенциальной двойственности. Он попал в ловушку: как ни поступи, всё ведёт к безумию. Может, быть человеком — это и значит идти к безумию, просто у одних это проявляется в безумии потребления, у других — в безумии страха, у третьих — в безумии власти. Но для него безумие — это лихорадочный зуд очистить своё тело, очистить себя от грязи, которая во многом лишь метафора.

Дэн почувствовал, как из глаз выступают слёзы, солёные капли отчаяния, обжигающие так же, как вода обожгла его руки. Ему стало тягостно и стыдно, ведь в обществе плач расценивается как слабость. Но, может, в этих слезах и было его маленькое противоядие против удушающей пустоты? Может, это был знак, что он всё ещё способен чувствовать, хоть что-то кроме панического ужаса перед микробами?

Обернувшись к окну, он увидел, что день уже вступил в свои права: сероватый свет заливал комнату, выхватывая из темноты контуры мебели. Снаружи, вероятно, шла привычная жизнь: кто-то торопился на автобус, кто-то спешил открыть магазин, кто-то возвращался домой после ночной смены. И все они, так или иначе, заражены микробами, живут в мире, полном опасностей и болезней. Но они продолжают жить, как будто не замечая абсурда. Или они просто не дают ему завладеть своим сознанием. А Дэн не смог закрыться от него, он оказался отворённой дверью для воплощения этого страха. Накатила горькая тоска: «Почему же я не могу быть таким же?».

Он стоял у окна, смотрел на безмятежную с виду улицу. Люди внизу были крошечными фигурками, почти безликими. «Каждый из них — это целый мир переживаний, страхов, желаний, — подумал он. — Но я не могу осознать их так же ясно, как ощущаю свою собственную пульсирующую тревогу». И тут, почти против своей воли, он тихо прошептал: «Может, если я пойду к ним, если попытаюсь разделить эту обыденность, мне станет легче?» Но мысль об открытии двери, об ожидании лифта, об нажатии кнопок (ведь кнопки лифта, наверное, кишат микробами!) была невыносима. Тело сковал парализующий ужас, и он мгновенно отбросил эту идею. Нет, он не готов.

Отвернувшись от окна, Дэн ощутил сухость во рту и дикий голод. Он не помнил, когда в последний раз ел нормальную еду. Хлеб с прошлого вечера уже, возможно, успел покрыться микроскопическими спорами плесени. Ему стало смешно и страшно одновременно: теперь даже простой завтрак превращался в повод для паники. Он двинулся на кухню в попытке отвлечься, но все предметы — от столешницы до дверцы холодильника — казались ему обволакивающими ловушками. Он машинально потянулся за антисептиком, который стоял на подоконнике. Руки его уже ныли, но мысль о том, что он может снова их «обработать», была сильнее всякой логики.

Когда он открыл холодильник, холодный воздух приятно обдал его лицо. Но еда внутри выглядела подозрительно. Обёртка сыра, возможно, уже тронулась чем-то; молоко, стоящее в открытой пачке, наверняка успело «заразиться» окружающими бактериями за ночь. Дэн понимал, что это обычный естественный процесс — в конце концов, люди так живут всегда. Но его мозг не желал принимать это как норму. «Я не могу есть это, не могу…» Его передёрнуло, а в груди защемило от обиды на самого себя. «Надо же чем-то питаться, иначе я умру с голоду». И тут же пришла насмешливая мысль: «А разве это не будет облегчением? Ликвидация проблемы за счёт ликвидации самого носителя страха». От такой мрачной шутки ему сделалось не по себе.

В конце концов, он принял решение выпить лишь стакан воды из-под крана, кипячёной накануне — и то с осторожностью, чувствуя, как каждая капля проползает по горлу. После этого он сел за кухонный стол, положив перед собой пустую тарелку и глядя на неё, как на символ собственной несостоятельности: тарелка есть, а еды нет, потому что он не может решиться на элементарный шаг — взять в руки что-нибудь съестное. Ему вдруг отчётливо представилось, что любая пища — это вторжение в его организм чуждых форм жизни, и такое воображение усиливало дрожь в руках.

Так прошли томительные часы. Он сидел, бродил по квартире, порой хватался за телефон, но так и не решался проверить сообщения. Мысли о работе, о родных, о друзьях — всё это всплывало и тонуло в тёмном потоке страхов. Он попытался включить телевизор в поисках хоть какой-то альтернативной реальности, но новости об очередном всплеске заболеваемости лишь усугубили его состояние. Ему показалось, что диктор на экране насмешливо говорит прямо ему: «Все твои страхи небезосновательны. Грязь повсюду, микробы сильнее человека, никто не застрахован». В этот миг ему захотелось разбить телевизор, чтобы не слышать эти слова, которые ещё глубже погружали его в яму отчаяния.

В какой-то момент он сообразил, что дверь в ванную снова приоткрыта, будто приглашая его вернуть к старому ритуалу. И он пошёл туда, как во сне. Снова включил воду, подставил руки, чувствуя и боль, и какое-то извращённое облегчение одновременно. «Вот моя жизнь теперь — вода, боль и страх», — мелькнуло в голове. И, несмотря на всю драматичность, он не мог не отметить внутреннее чувство горького юмора в том, как банальный акт мытья рук стал его проклятием. «Сартр бы посмеялся надо мной, — подумал Дэн, — назвав это гротескным символом свободы, обращённой в кандалы. Или, быть может, в моих страданиях он увидел бы очередное доказательство, что человек по природе обречён на одиночество и поиск смысла, который не найдёт никогда».

Когда он выключил кран и присел на край ванны, ему вдруг показалось, что всё происходящее — некий перформанс, поставленный специально для неведомой аудитории, которая наблюдает за ним сквозь чёрные стенки абсурда. Но кому нужно это представление, где главный герой пытается оттереть с себя то, что неподвластно человеческим усилиям? Ему вспомнились слова о том, что жизнь — это спектакль без репетиций и без зрителей, у которого нет режиссёра. Каждый сам себе режиссёр и одновременно актёр, и все действуют вслепую, не имея верных декораций, не зная, чем закончится постановка. А может, этот спектакль давно закончился, и он просто не успел заметить, что выход кланяться уже давно опустел?

Так, размышляя, он просидел несколько минут, глядя на мелкие капли, стекавшие со смесителя. И каждая капля звенела, как упрёк — он слышал в этих звуках эхо собственного пульса, словно по венам текли не кровь, а вода. Но ведь люди на 70% состоят из воды, не так ли? «Значит, я, по сути, и есть тот самый водяной мешок, который боится воды?» — с болезненной иронией подумал он. В этой мысли вмещалась вся нелепость человеческого существования: мы создаём в уме врагов, которые, возможно, являются частью нас самих. Грязь внутри и грязь снаружи; если микробы обитают в организме, не значит ли это, что мы неотделимы от них?

Наконец, он встал, направился к выходу из ванной и замер, видя в дверном зеркале собственную фигуру — измождённую, худощавую, с потускневшим взглядом. «Вот он я, — сказал он вслух, тихо, почти шёпотом. — Вот он человек, который хотел найти порядок в мире, а нашёл лишь бездну». Голос слегка дрожал, будто отдаваясь в пустоте квартиры. И никаких аплодисментов, никаких ответных реплик — только тишина, которая отдавала холодным эхом в стенах.

Он понимал, что это лишь начало его пути в зону полной самоизоляции и одержимости. И если он не найдёт в себе сил сделать шаг в обратную сторону, то в один из ближайших дней оно поглотит его целиком. «Но существует ли способ остановить это?» — спросил он сам у себя. Ответа не прозвучало. Возможно, способ и есть, но, чтобы открыть его, нужно отважиться выйти из собственной клетки страха и хотя бы попытаться ощутить, что означает «быть среди людей». А пока он был не способен даже на то, чтобы удержаться от бесконечного ритуала очищения.

Сложив руки на груди, Дэн осторожно прижал треснувшие ладони к рубашке, чувствуя болезненную пульсацию, но и некоторое странное тепло — тепло своего тела, которое, вопреки всему, продолжало жить. И эта жизнь, как ни прискорбно, была мостом между ним и окружающим миром, мостом, по которому гниль страха могла приходить к нему, но по которому когда-нибудь, возможно, может пробраться и спасение. Хотя сама идея спасения пока казалась иллюзорной, почти фантастической.

Он вышел в коридор, стараясь делать шаги осторожно, будто пол боялся обвалиться под его ногами. В прихожей смотрел на закрытую входную дверь. Всего один поворот ручки, и он выйдет наружу, окунётся в мир, полный микробов, но и полный хоть какой-то надежды. Он протянул руку к замку, но едва пальцы коснулись холодного металла, страх, словно ворон, ударил крыльями по его сердцу. «Нет, не могу», — прошептал он почти умоляюще, отдёрнул руку и попятился назад. Возможно, в другой раз, в другой день, он соберётся с силами и сделает это. А пока остаётся лишь скользить по кругу своего кошмара, испытывая его на прочность, пока тот не сотрёт его до конца.

Так продолжался его день — длинный, вязкий, наполненный тошнотворным чувством вины перед самим собой и беспомощностью перед тем, что называется реальностью. Он почти не замечал течения времени. Иногда ему казалось, что реальность стала чёрно-белой, обесцвеченной, как смазанная фотография. А потом его взгляд падал на руки, и алые ранки возвращали краски в поле зрения, болезненно напоминая, что в этом мире всё ещё есть кровь, жизнь, боль и — как ни парадоксально — надежда.

Но вот настанет вечер, и он снова окажется один на один с тенью своих тревог. Опять в его голову закрадётся мысль, что микробы не дремлют, что они уже поселились в его сознании. И он не сможет не прислушаться к этому зову воды, не сможет бездействовать. Ведь если он перестаёт мыть руки, он словно перестаёт существовать, теряет ту зыбкую оправданность, которую дал ему страх. В глубине ночи, возможно, краны снова начнут нашёптывать ему упрёки, раковина станет зеркалом, в котором он увидит кривое отражение собственной души. И утреннее солнце, в свою очередь, принесёт новый виток попыток справиться со всем этим или хотя бы на мгновение уняться.

Так замкнулось его бытие — без плана, без сценария, без гарантий. Только страх, вода и нескончаемый зуд от сознания, что человек, по сути, одинок перед лицом абсурда, свободен и в то же время прикован к своим собственным выбором. И где-то в этом всём, среди мучений и страха перед грязью, теплилось то, что, может быть, зовётся человечностью: способность чувствовать боль, плакать, надеяться. Но достаточно ли её, чтобы выбраться из этого порочного круга? Об этом Дэн, затаив дыхание, спрашивал собственное отражение. И в ответ слышал лишь глухую тишину, которую ломали капли воды, падающие в пустую раковину.

3

Вечер опустился незаметно, словно старое ветхое одеяло, наброшенное на город. Свет в квартире постепенно выцвел; серые сумерки слились с комнатными тенями, образуя странную, почти душную атмосферу. Дэн не зажигал ламп — не то, чтобы ему нравилась тьма, скорее он просто не видел смысла наполнять пустоту электрическим светом. Между серыми обоями и темнотой коридора он чувствовал себя запертым внутри собственной головы, откуда не было выхода, кроме как ещё глубже погрузиться в навязчивое само анализирование.

Он сидел на полу, прислонившись спиной к стене, неподалёку от входной двери. Оттуда казалось ближе к какому-то воображаемому спасению, к символическому шагу наружу. Но шаг этот он уже не мог совершить: стоило ему подумать о том, что за дверью — бескрайний мир, наполненный микробами и человеческой суетой, как сердце сжималась ледяная рука ужаса. В неярком свете, который сочился из приоткрытой двери ванной, видны были только очертания его силуэта и блики на кафельном полу. Один из них колыхался, будто дрожащая капля, — отражение воды на мокрой плитке.

Мысли Дэна плутали по кругу, как животное в клетке: он вновь и вновь возвращался к вопросу, зачем он продолжает сидеть здесь, в полутьме, позволяя страху грызть его рассудок. Возможно, в нём оставалась крошечная искра надежды, что, если он будет пассивен достаточно долго, страх сам сойдёт на нет. Но опыт прошедших дней (или недель? он уже путался в счёте) говорил, что это иллюзия. Страх был, по сути, таким же «я», как и его собственное имя. Бессмысленно ждать, что он «пройдёт», ведь это означало бы отрицать свою природу.

— Смешно, — пробормотал он, откидывая голову назад и утыкаясь затылком в грубоватую шершавую стену. Небрежный жест причинил лёгкую боль в затылке, но и эта боль показалась более реальной, чем всё остальное. — Смешно и нелепо, что я думал когда-то, будто живу нормальной жизнью.

Он вспомнил, как совсем недавно ходил на работу, строчил отчёты, терпеливо выслушивал недовольных клиентов по телефону. Всё это теперь мерцало расплывчатыми воспоминаниями, будто о чужом человеке, который оставил в кабинете свой пиджак и вышел, не собираясь возвращаться. «Наверное, я всегда был на грани, — пришла ему в голову мысль. — Просто искал подходящий повод, чтобы дозволить своему страху прорваться наружу». За этим последовал короткий укол сожаления: а ведь мог бы прожить жизнь, балансируя на грани, и не упасть в пропасть, если бы не тот пресловутый вирус, эти новости о заразе. Но разве он вправе винить события извне? Нет, всё было в нём самом.

Он медленно поднял взгляд к потолку, который тлел полутёмной глубиной, словно вниз головой нависшее серое небо. Тишину в квартире время от времени нарушали лишь городские шумы: звук проезжающего автомобиля, далёкая сирена скорой помощи, чьё эхо затихало среди многоэтажек. Ему почудилось, что это похожа на чью-то далёкую мольбу о спасении: возможно, кто-то, как и он, боролся со своими демонами. Тревога, смешанная со странным сочувствием, на миг всколыхнула его. Но он быстро пресёк её, как будто боялся, что эмоции заставят его совершить опрометчивый шаг — например, всё-таки открыть дверь и выбраться наружу.

— Нет, нет, нет… — прошептал он, почти не осознавая, что говорит вслух. Пальцы у него дрожали, вспоминая каждое касание к предметам в квартире — все эти поверхности, которые могут хранить на себе легионы микробов. Сама мысль о том, чтобы взять в руку телефон и позвонить кому-то, наполняла его трепетом ужаса, ведь экран, кнопки — это же потенциальные рассадники бактерий!

И тут, словно наперекор этим мыслям, аппарат на тумбочке снова вибрировал, вторгаясь в его сознание назойливым жужжанием. Дэн замер, сомневаясь, стоит ли хоть смотреть на дисплей. Но ощущение, что реальный мир настойчиво требует от него ответа, не давало покоя. Он поднялся, медленно, через силу, и шагнул к телефону. На экране высветилась фамилия какого-то коллеги — номер, который он раньше видел много раз. Что-то внутри сжалось: если он не ответит, то упустит шанс сохранить крошечный островок связи с «внешними людьми». Но ответить — значит сказать правду или солгать?

Конечно, он мог бы придумать очередную отговорку, объяснить, что подхватил тяжелую простуду или попал в больницу. Но всякая ложь уже не имела смысла. Он понимал, что никакие слова не опишут его положение адекватно. Да и что скажет собеседник? «Возвращайся, Дэн, тебя ждут в офисе, всё не так страшно»? А он не сможет последовать этому призыву, ведь внутри всё сопротивляется физическому контакту с заражённой реальностью.

Он смотрел, как вибрация стихает, и экран телефона гаснет, снова превращаясь в глянцевую чёрную плитку, на которой отражался его собственный лицо — искажённое, призрачное. «Вот он я, во власти страха, — подумал Дэн. — И никто не понимает этого до конца. Может, я и сам не понимаю». Руки снова вспотели, давая толчок навязчивому импульсу: «Надо помыть их. Надо…»

Но он только зажмурился, прикусив губу от внутреннего протеста. Одной части его «я» жутко хотелось погрузить ладони под воду, а другая часть кричала: «Если ты будешь продолжать, ты вообще никогда не остановишься!» И это противоречие уже сделалось невыносимым, словно две мощные силы начали разрывать его волю на части. И оба варианта казались одинаково катастрофичными.

Он опустил взгляд и вдруг заметил, что рука сама двигается в сторону ванной. Идёт автоматически, как зомби, запрограммированный на единственное действие. «Нет, хватит…» — прошептал он, усилием воли останавливая себя. Но тут же мозг подкинул ему видение: бактерии на кончиках пальцев, микробы на ладонях. Он словно чувствовал их движение, их зловещую пляску под кожей. Внутри разгорелся противный, пронзительный зуд, не физический, а скорей душевный, — так о себе давала знать паника.

— Я… я не могу, — задыхаясь, сказал он в пустоту, поставив телефон обратно на тумбочку. Затем, шагая как на ватных ногах, подошёл к ванной двери и замер на пороге. Здесь было темно, только тусклый полусвет из коридора обрисовывал знакомый контур раковины. Водопроводный кран притягивал его взгляд, напоминая неприступный идол: «Включи меня, — как будто шептал он в глубине сознания. — Заставь воду течь, смой свою вину, успокой раздражение». И ведь он понимал, что всё это — часть его внутреннего диалога, а не настоящее проклятие предмета. Но оттого было не легче.

Скользнув взглядом по своим рукам, Дэн сморщился от омерзения: глубокие трещины, налёт засохшей крови в некоторых местах, пятна, похожие на ожоги. Ему казалось, что сквозь эти крохотные трещины извлекается наружу нечто чуждое, что внутри у него миллионы микробов клокочут в кровотоке и вырываются наружу. «Бессмыслица, — отрезал он мысленно. — Я всего лишь человек, у меня нет сверхспособности видеть микроорганизмы». Но логика не работала против паники: она могла лишь констатировать её нелепость, но не могла отменить её власть.

Он осторожно провёл кончиками пальцев по выключателю света. Голый пластик под ним показался неприятно шершавым, вызывая инстинктивное желание отдёрнуть руку. «Там тоже, наверное, микробы, — кольнуло его сознание. — Ведь я не дезинфицировал его». И снова перед глазами возник образ невидимых полчищ, осаждающих кнопку. Тело содрогнулось, и он включил свет, как будто мгновенный бросок в ослепительное электрическое сияние мог обескуражить этих призрачных врагов.

Вспыхнувший свет резанул по глазам. Белые стены ванной казались одновременно чистыми и пугающими, точно стерильная больничная палата, обещающая все ужасы медицинских процедур. Дэн неловко зажмурился, затем приоткрыл веки, пытаясь адаптироваться. В этом свете он видел раковину во всех подробностях: лёгкий известковый налёт у стока, мелкие пятна и разводы на крае. У него мелькнуло желание вычистить всё до блеска, но это означало бы утонуть в новой волне компульсий. Шагнув ближе, он положил ладонь на край раковины, и от прикосновения к прохладному фаянсу внутри всё сжалось. Воспалённая кожа отчаянно протестовала.

— Надо попробовать, — выдохнул он в полголоса, почти не сознавая, что говорит. И в этот момент нечто внутри сдвинулось — словно накопившееся напряжение потребовало выхода. Какое-то извращённое упрямство обрело силу, толкнув его на эксперимент: «А что будет, если я не помою руки?»

Он отстранился от раковины, выключил свет и попятился в коридор, точно боясь, что кран сам набросится на него или начнёт шептать ночные проклятия. Сердце громыхало так, будто загнало его в угол. Но он сделал то, чего давно не делал: не помыл руки после прикосновения к чему-то, что казалось грязным. Пересилил компульсию, против которой боролся столько дней. И тотчас же ощутил, как паника нарождается внутри, расползается по груди, как вязкая черная масса. Казалось, что через пару секунд он либо заорет, либо потеряет сознание. Но он не шевелился, стоял неподвижно, словно пытаясь, подобно канатоходцу, балансировать на краю обрыва.

— Всё хорошо, — шёпотом внушал он себе, хотя совсем не верил этим словам. Лоб покрылся испариной, а в мозгу замелькали образы: микробы атакуют руки, крошечные насекомые копошатся под кожей, вирусы проникают сквозь трещины, стремясь расползтись по венам. Но, скрепив зубы, он решил выдержать это. «Хватит, — повторял он мысленно. — Хватит… Я не стану сейчас мыть руки. Пусть будет страшно, пусть меня трясёт, я пережду». Это был своего рода акт воли, подобный бунту против жестокого божества, которого он сам же и возвёл на пьедестал.

Несколько минут он стоял на месте, бездумно глядя в одну точку, будто решался на самый болезненный эксперимент в своей жизни. Сердце колотилось так сильно, что казалось — оно сорвётся с места, выпрыгнет из грудной клетки. Мышцы сводило судорогой, и всё тело покрывалось противной липкой испариной. Он чувствовал жар, поднимающийся к лицу, и холод, пробирающий ноги, словно в нём одновременно боролись две стихии. Это было похоже на приступ лихорадки — только внутренней, душевной.