Бесплатный фрагмент - Рильке жив

Вступительное слово

Морис Бетц: зачарованный, преданный...

Имя Мориса Бетца (1898–1946), блестящего французского писателя и переводчика, посвятившего свою жизнь немецкоязычной литературе, неразрывно связано с Райнером Мария Рильке. И хотя в переводческом наследии Бетца обрели свою новую жизнь произведения многих выдающихся авторов, таких, например, как Фридрих Ницше, Стефан Цвейг и Томас Манн, поэт Рильке занимает среди них особое место.

Знакомство Бетца с творчеством Рильке началось случайным образом. В 1915 году, в разгар Первой мировой войны, семнадцатилетний Морис попытался найти убежище в Швейцарии, где он на какое-то время смог вернуться к мирной жизни и продолжить своё образование. Там, будучи гимназистом, он и открыл для себя Рильке, когда однажды обнаружил в своей студенческой комнате «небольшой картонный буклет с немецким названием, напечатанным готическими буквами» — бело-зеленое издание Insel-Bücherei. Это была «Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке», которая явилась для Бетца настоящим откровением.

С той первой, судьбоносной для себя «встречи» с Рильке свою любовь и преданность его поэзии Бетц пронесёт через всю свою творческую жизнь. Его деятельность как переводчика Рильке впечатляет. Уже первая работа Бетца — «Записки Мальте Лауридса Бригге», частично переведённые в 1923 году, получили широкий читательский отклик у французской публики, особенно в молодёжной среде. Полная версия романа вышла в 1925 году и имела ошеломительный успех. Эта фееричная проба пера начинающего литератора вписала его имя в историю французской литературы. Более того, Бетц стал чуть ли не официальным переводчиком произведений Рильке, за которые он с той поры нёс почти полную ответственность. С 1925 по 1939 год его переводы следовали один за другим с фантастической скоростью: в год он публиковал по два-три произведения Рильке.

Даже когда наступили тяжёлые времена Второй мировой войны Бетц не прекращал заниматься переводами. В среднем он издавал один томик Рильке в год: «Песнь о любви и смерти» (1940), «Поэт» (1941), «Пейзаж» (1942), «Влюблённые» (1944) и «Письма о Сезанне» (1944). Одновременно он работал с классикой немецкой литературы, такой как «Песнь о Нибелунгах» (1944 год), а также с произведениями Гёте: драмой «Стелла» (1942 год) и «Римскими элегиями» (1944).

В послевоенное время, несмотря на амбициозные планы Бетца и его издателей опубликовать всего Рильке, включая избранную переписку поэта, активная переводческая деятельность писателя начала угасать. Отчасти это было связано с финансовыми трудностями издателей, но всё же главной причиной послужили приступы депрессии, которые начали периодически одолевать писателя. 29 октября 1946 года он умер, по словам его двоюродного брата Жака Бетца, «от сердечного приступа, одинокий, вдали от всех, даже от жены, в случайном номере отеля», в котором он ненадолго остановился. В июле 1944 года, словно предчувствуя приближение смерти, Бетц оставил проникновенную запись в своём дневнике:

Научись быть одиноким перед лицом жизни, так же как однажды я буду в одиночестве перед лицом смерти.

Возможно, это было то самое одиночество, с которым покинул этот мир один их его любимых героев — Мальте Лауридс Бригге.

Rilke vivant

Морис Бетц оставил оставил после себя не только великолепное собрание переводов произведений Рильке, но и скромную биографическую книжечку о поэте, «Rilke vivant» («Живой Рильке»), значение которой трудно переоценить. Она была написана под впечатлением от волнующих встреч с одним из величайших лириков XX века, которые Бетц имел весной и летом 1925 года, когда они совместно работали над редактированием французского перевода «Записок Мальте Лауридса Бригге».

Несмотря на то, что книга воспоминаний была опубликована без малого столетие назад и с тех пор была скрупулёзно «разобрана» на цитаты не одним поколением исследователей творчества Рильке, она и по сей день не утратила своего художественного блеска. Возможно, секрет кроется в том, что Бетц с поразительным мастерством создаёт в своих мемуарах портрет Рильке, предлагая не академический профиль поэта, «отчеканенный» в кабинете учёного, а облик живого человека.

Книга Бетца читается на одном дыхании. В 1925 году, когда Рильке ненадолго приехал в Париж, начинающий литератор Морис Бетц пришёл в восторг от возможности наконец-то познакомиться с любимым поэтом. Встреча состоялась в гостинице, где остановился Рильке, и вот как Бетц описывает свои впечатления от этого незабываемого для себя события:

…он идет ко мне. У него серо-голубые глаза, несколько узкий нос, высокий лоб, о котором так часто пишут, висячие усы с тонкими кончиками, которые на первый взгляд придавали его внешности что-то славянское или восточное. Он подошел ко мне, протягивая руку. С вежливостью, продиктованной его природной учтивостью, но при этом светившейся искренней радостью…

Бетц продолжает делиться своими впечатлениями, которые он получил уже во время совместной прогулки по улице:

У Рильке был тот несколько странный вид, который я часто видел в последующие месяцы и который почти не изменился за время его пребывания в Париже. На нем была серая фетровая шляпа с закругленным околышем и плоским верхом, гетры светлого цвета, перчатки из оленьей кожи и реглан из серого сукна. «Один из тех регланов, которые можно увидеть только в Центральной Европе», — писал Жан Кассу, добавляя: «На нем был костюм тех дальних стран, откуда он к нам и приехал». Несомненно, это был тот самый «бездомный» вид, с которым ходил среди нас Мальте Лауридс Бригге и который можно было узнать в Августе Стриндберге, когда он метался со своими тревожными грезами из гостиницы в гостиницу, из библиотеки в библиотеку, из больницы в больницу.

И, наконец, молодой писатель искренне признаётся в своём ощущением нереальности происходящего, не в силах разобраться, кто идёт рядом с ним — сам поэт Рильке или его литературный персонаж:

Сам я помню прежде всего то странное чувство, которое я испытал при мысли, что мой собеседник — действительно Рильке и что мы вместе гуляем по тем улочкам, которые так хорошо знает Мальте.

Итак, первое знакомство состоялось. Рильке и Бетц договорились о ежедневных встречах в утренние часы в комнате Бетца, расположенной в доме на улице Медичи. Из окон этой комнаты открывался потрясающий вид на Люксембургский сад с его пышной зеленью, звонкими детскими голосами, блеском прудов и фонтанов и застывшим величием мраморных королев… Вот как проходили эти встречи:

Я принимал его в просторной комнате с двумя французскими окнами, выходящими на балкон нашего пятого этажа. Мы садились друг напротив друга, по обе стороны небольшого игрового стола, покрытого зеленым сукном. С того места, где мы находились, у окна, нам обоим открывался вид на верхушки деревьев Люксембургского сада, а если немного наклониться, то и на сверкающий фонтан в центре сада.

Рильке доставал из небольшого коричневого кожаного портфеля, который всегда был при нем, экземпляр немецкого издания «Записок» в сером переплете. Я открывал рукопись своего перевода на той странице, где мы остановились накануне и читал французский текст вслух. Рильке следовал за мной, читая немецкий текст. Время от времени он прерывал меня, чтобы сделать замечание, дать объяснение или попросить повторить отрывок.

На протяжении всей книги, непринуждённо переходя от одной зарисовки к другой, от одной сцены к другой, Бетц создаёт перед нами цельный образ своего кумира, не забывая при этом о выразительных деталях, которые лишь усиливают общее впечатление и придают повествованию ощущение достоверности.

Помимо запланированных встреч, если у Рильке и Бетца выдавались свободные часы, они часто гуляли по городу. Рильке охотно делился своими наблюдениями о разных местах, событиях и людях: Огюсте Родене и Поле Валери, Льве Толстом и Максиме Горьком. Он рассказывал о Париже, Ясной Поляне и швейцарском Мюзот. Это могли быть как забавные истории, так и грустные, как мимолетные впечатления, так и глубокие размышления, в которых он приоткрывал свою душу…

Оттого и ценна для нас эта книга воспоминаний, что она явилась плодом доверительного, дружеского общения, возникшего между Рильке и Бетцем.

…Могу сказать вам, какое восхищение вызвал у меня его перевод моих «Записок Мальте Лауридса Бригге». Я испытал чувство огромной благодарности к нему, когда увидел, с какой искренностью этот молодой человек проникся моими «Записками»: пускай и очень знакомые ему по месту действия, но, казалось бы, не имеющие никакого отношения к современной молодежи. Во Франции, где ко мне всегда относились с теплотой, благодаря переводу Мориса Бетца я стал по-настоящему известным…

Этими словами Рильке отдал дань уважения своему французскому переводчику, единомышленнику и собрату по перу.

От составителя и переводчика

Предлагаемая читателю книга «Рильке жив» включает в себя избранные главы из публикации Мориса Бетца «Rilke vivant», которая увидела свет весной 1937 года в парижском издательстве Emile-Paul Frères.

Все тексты представлены в моём переводе, включая фрагменты писем, которые были переведены с немецкого языка. Все примечания Мориса Бетца сохранены с указанием его имени.

Дополнительные примечания, которые я посчитал нужным включить в книгу, помечены как «Прим. редактора».

В качестве иллюстраций использованы фотографии начала XX века, которые являются общественным достоянием.

Читателя не должно удивлять, что имена некоторых исторических персонажей, а также названия улиц, отелей и мест приводятся как на языке оригинала, так и в русской транскрипции. Возможно, это вызовет у него желание самостоятельно окунуться в историю и совершить прогулку по Парижу вместе с Рильке и Бетцем — по «сакральным» для них местам.

Особое внимание хотелось бы обратить на то, что в отличие от оригинального издания, которое представляет собой цельный том, предлагаемое издание разделено на две книги.

В первую книгу включены дополнительные материалы, которые также даны в моём переводе: фрагменты из произведений «раннего» Рильке и его «Записок» парижского периода. Эти материалы будут особенно полезны тем читателям, которые только начинают знакомиться с творчеством Рильке. Они помогут глубже понять, как менялось его отношение к жизни на разных этапах творческого пути и через какой мировоззренческий кризис ему пришлось пройти в процессе становления как поэта, автора великих лирических откровений.

Напоследок не могу не отметить, что на фоне многочисленных «увесистых» штудий, связанных с именем Рильке, только после знакомства с книгой Мориса Бетца я вдруг понял, как мне её не хватало.

Надеюсь, его вдохновенный труд с благодарностью отзовётся в душе каждого поклонника Рильке.

Владислав Цылёв

РИЛЬКЕ ЖИВ

Книга первая

Открытие Парижа

Впервые Рильке ощутил на себе магическое воздействие Парижа в 1902 году, когда отправился в этот город, чтобы познакомиться с Огюстом Роденом и изучить его творчество. В августе того же года он поселился в гостиничном номере в Латинском квартале (дом 11 на улице Тулье [rue Toullier]), и его первые письма свидетельствуют о силе и взволнованности охвативших его чувств.

Я в Париже… Ожидание у меня только одно: что же из этого выйдет? —

писал он Кларе Рильке 28 августа. Его первыми открытиями стали Лувр, собор Нотр-Дам-де-Пари, музей Клюни, статуи Родена… Через три дня он сообщил Кларе:

Я начинаю чувствовать себя как дома в своей комнате. Купил свечи для серебряных подсвечников, которые горят по вечерам на камине, словно на алтаре. С сегодняшнего дня у меня появится и лампа: ведь я всегда дома с 8:30 или 9 часов, часто появляюсь и в 7; мои вечерние часы будут проходить так: чтение некоторых книг, написание заметок, размышления, отдых, уединение — всё, чего я так жаждал.

Но вскоре, 11 сентября, после посещения Родена в Медоне, он написал Кларе:

О, эти тяжелые летние вечера! Они больше не напоминают прогулки на свежем воздухе: они замкнуты в стенах запахов и дыханий. Тяжелые и тревожные, как будто под тяжким земным гнетом. Иногда я прижимаюсь лицом к ограде Люксембургского сада, чтобы почувствовать немного пространства, тишины и лунного света, — но и там всё тот же тяжелый воздух, еще более тягучий от запахов слишком большого количества цветов, которые теснятся в пределах клумб… Этот город слишком велик и до краев наполнен печалью…

После необъятной русской стихии перед ним предстала другая необъятность, состоящая из лиц, звуков, воспоминаний, памятников, произведений искусства и людей… Счастливых, смеющихся, задорных людей, серьезных, грустных, тихих и одиноких, людей самых разных, сегодняшних, вчерашних и позавчерашних. Поначалу город казался ему враждебным, и тоска по России никогда еще не овладевала им с такой силой.

В письме от 17 октября 1902 года к Артуру Холичеру, в котором Рильке дает краткое описание своих чувств, также отчетливо прослеживаются основные мотивы, доминирующие в начале «Записок Мальте Лауридса Бригге» и повторяющиеся во многих других письмах того первого парижского периода:

…Есть великие города, которые сами по себе несчастны и опечалены тем, что они велики; при всем их внешнем развитии в них еще ютится крохотная тоска, обращенная внутрь, и шум этих городов не заглушает в них голоса чувства, которое не перестает говорить, что быть большим городом неестественно. Петербург именно такой. Париж не такой. Совсем напротив: Париж полон тщеславия, «украшен блестками», он так бесконечно доволен собой, что блаженно не замечает своего величия и своей ничтожности, которых он не способен различить. По улицам ходят живые люди — их невозможно разглядеть. Первые несколько дней я заходил только в больницы; они скрывались за деревьями на всех площадях — эти длинные унылые дома с широкими воротами и узкими боковыми дверями в высоченных стенах. В витринах магазинов красовались иллюстрации самых страшных болезней, а газеты захватывающе рассказывали о чудовищных преступлениях, обыгрывая их на том языке, который способен на всё, и в который все сенсации вошли как словарный запас. О, как я цеплялся руками и зубами за то немногое, что было иным. Особенно за Родена, пожилого и величавого. За вещи, которые он создал, за молчаливые камни, рыдающие в глубины себя.

Второе пребывание Рильке в Париже проходило под знаком Родена, во время которого он даже некоторое время выполнял функции личного секретаря скульптора. Первое письмо, которое он написал Кларе Рильке (13 мая 1906 года) после разрыва с Роденом, показывает, что он уже научился смотреть на Париж другими глазами; близкая связь между его первыми парижскими впечатлениями и образом Мальте Лауридса Бригге также хорошо просматривается из этих строк:

Париж, яркий, шелковистый, поблекший раз и навсегда, до неба и вод, до сердцевины цветов, под слишком знойным солнцем королей. Париж в мае с его белыми конфирмантками, которые, поблёскивая вуалями, проплывают сквозь окружающих, как маленькие звездочки, у которых есть свои орбиты и сердца, ради которых они возносятся, движутся и сияют. Я думаю о Мальте Лауридсе Бригге, который полюбил бы все это так же сильно, как и я, если бы ему было позволено пережить время своего великого несчастья.

С этим настроением связано и письмо, которое Рильке написал Кларе 19 июня 1907 года, вернувшись в Париж после почти годового отсутствия (большую часть времени он провел на вилле «Дискополи» [Villa Discopoli] на Капри):

…Не знаю, почему на этот раз мне так трудно освоиться и прижиться. Район неплохой, и всё же это снова Париж, который поглотил Мальте Лауридса.

Принципиальное значение имеют и следующие строки, которые Рильке написал днем позже Юлии баронессе фон Нордек-цур-Рабенау:

…Париж, которым я так восхищаюсь и который, я уверен, мне придется пройти, как проходят школу, — это всегда что-то новое, и когда он даёт почувствовать своё величие, свою едва ли не безграничность, он наступает на человека ещё более безрассудно и превращает его в такое полное ничто, что приходится начинать всё с самого начала, смиренно и горячо искать жизнь…

Но только в январе 1909 года, в своей новой квартире в отеле «Бирон», Рильке приступил к работе над окончательным вариантом «Записок», которые он завершил в феврале 1910 года. О том, какое огромное значение имела эта работа для всей жизни и творчества Рильке, свидетельствует письмо, которое он написал из Парижа своему издателю Антону Киппенбергу 2 января 1909 года по поводу своей рукописи:

…Я мог бы рассказать вам о ней так много прекрасного. Иногда мне кажется, что я умру, когда книга будет закончена: все тяжесть и сладость сливаются воедино на этих страницах до самого конца, все так определенно и в то же время так неограниченно в своем внутреннем преображении, что у меня возникает чувство, что я буду продолжать расти вместе с этой книгой, все дальше и всё увереннее, за пределы всякой смертельной опасности. …И если я так спокойно думаю о том, что после этой работы меня больше не будет, то это потому, что я еще не смею обещать себе всю полноту, которую я постепенно обрету с этим творением: ведь сейчас я созидаю (это несомненно, даже если я переоцениваю многое другое) внушительную, непреходящую прозу, с которой я смогу совершить исключительно все. Как было бы чудесно идти дальше или начинать каждый день заново, выполняя безграничную задачу всей жизни…

Следующее его пребывание в Париже длилось, с несколькими перерывами, с конца февраля 1913 г. до конца июля 1914 г. Оно было не слишком плодотворным для творчества поэта и резко оборвалось с началом войны. Только в последние месяцы войны он, кажется, снова почувствовал тоску по Франции. Он снова стал интенсивно изучать французский язык. Самое раннее из его французских стихотворений — если не принимать во внимание отдельные легкомысленные попытки довоенного периода — отмечено как «Мюнхен 1918». Письмо, которое он написал фрау фон Мутиус 15 января 1918 года, представляет особую важность для понимания его нового отношения к французскому языку:

Какая удача, — писал он корреспондентке, которая в разгар войны подарила ему несколько французских переводов его стихов, — иметь возможность дать этой самодостаточной и уверенной в себе речи свой собственный опыт, чтобы в какой-то степени ввести ее в сферу общечеловеческого. Я часто представлял себе, что пишущий по-французски может оказаться в положении человека, работающего словно наперекор, так сказать, против движения речи: ведь она почти всегда сильнее индивидуального противостояния, вступить в нее — значит подчиниться ей, но каким превосходством и какой независимостью она вознаграждает это сговорчивое сотрудничество. Она придает академический характер, если можно так выразиться, приношению, которое сформировано и вписано в нее, но, поступая так, она на самом деле придает всему этому облик великодушия и понимания…

После жестоких испытаний войны Рильке на время воспользовался гостеприимством принцессы Турн-унд-Таксис в Венеции, где оживление старых воспоминаний не могло его успокоить; затем он некоторое время странствовал по Швейцарии, но так и не решил, где ему следует окончательно обосноваться. Базель, Женева, Ньон и Локарно сменяли друг друга, не принося ему удовлетворения. Он жаловался, что его больше ничто не трогает, что со времен «дьявольского маскировочного халата пехотинца» ветер, деревья и звезды стали ему чужды. Беспокойство нарастало из-за смутного желания вновь обрести вдохновение для тех элегий, которые он начал писать в Дуино в 1912 году и от которых война отделила его, словно пропасть.

Тогда в его голове зародилась мысль, что пребывание в Париже, возможно, избавит его от этой тоски и откроет ему путь назад, к освобождающему прошлому. Он уехал внезапно, никого не предупредив, и пробыл в Париже шесть дней в полном одиночестве.

Всё, что я знаю о первом пребывании Рильке в Париже после войны, — это то, что он рассказал мне об этом четыре года спустя, и то, что мы узнаем из скупых писем, в которых он возвещал о своей радости.

Он не хотел больше никого видеть, ничего не сообщал друзьям. Кстати, двое из самых дорогих ему людей скончались к концу войны, и он их больше не видел: Роден и Верхарн. Его решение уехать было настолько быстрым, что он даже не попытался поинтересоваться коробкой с бумагами и книгами, оставленной им в квартире в 1914 году, лишь часть из которых успел спасти Андре Жид. Он прибыл в одиночку и хотел «открыть Париж заново» в неизвестном отеле, подобно тому молодому человеку, который восемнадцать лет назад поселился в меблированной комнате на улице Тулье и прошел испытание Парижем, сродни ученичеству или болезни. Едва добравшись до отеля, он, как и раньше, отправился гулять по улицам. Страх первого столкновения, попытка, полная опасностей. Это было желание вернуть к жизни умершего любовника, слабости которого были осознаны еще до войны. Лу Андреас-Саломе уверяет нас, что в 1913 году Рильке пережил состояние истощения и покинул Париж; ей было бы трудно уговорить его вернуться. А в письме к принцессе фон Турн-унд-Таксис после прогулки по Версалю он жаловался, что всё это для него «изжито, исчерпано». «Я больше не люблю даже чудесных парижских сборщиков тряпок». Но всё же это «чудесное» выбивается из общей интонации в подобном признании, которому, кстати, противоречит и продолжение письма:

Только такие пустяки по-прежнему привлекают меня, как эпизод с кошкой, которую я видел вчера на бульваре Монпарнас: упал листок (случается же и такое), кошка начала играть с ним, потом она уселась неподвижно, полная ожидания, и смотрела своими круглыми зелеными глазами на дерево, чтобы оно прислало ей другие листья, — она была вполне готова играть с самой осенью.

Когда в конце октября 1920 года Рильке вернулся в Париж, он не сразу почувствовал себя освобожденным. Во время одной из случайных прогулок он пересек часть некогда знакомого ему района и оказался где-то рядом с улицей Сены и улицей Бонапарта, в лабиринте маленьких переулков между бульваром Сен-Жермен и Академией. Внезапно он обнаруживает себя перед одним из антикварных магазинов, описанных им в своих «Записках», с витринами, полными всякой всячины; кажется, что кошка чистит хвостом корешки старых книг, а торговец сидит за своим столом, водрузив на нос очки. Он узнает витрину, броши, табакерки, предметы из слоновой кости и эмали; он замечает, что торговец ничуть не изменился. Подняв глаза, он вдруг узнает и галстук, который носит старик: с черно-красным дощатым узором, удерживаемый золотой подковой.

В тот момент, — рассказывал Рильке, — меня охватило нечеловеческое чувство счастья. Если всё осталось прежним, даже галстук антиквара и булавка с подковой, которую я узнал, то и я остался прежним. Я снова обрел свой давний, вечный Париж… Мне не нужно было ни с кем разговаривать, чтобы убедить себя в этом. Улицы, сады, набережные, Лувр, само небо говорили со мной на более понятном и успокаивающем языке, с которым не смог бы сравниться никакой другой. Я уехал через несколько дней, чувствуя душевный прилив, обновленный, с твердым духом и возрожденной уверенностью.

Рильке вернулся в Швейцарию, где его друзья проявили искреннюю заботу о нём. Только он успел приехать, как исполнилось еще одно его желание: ему предоставили небольшой тихий замок в окрестностях Цюриха, расположенный в большом парке, который должен был принадлежать только ему до следующего лета. 16 ноября он выразил свое глубокое душевное облегчение в следующем письме, которое адресат, баронесса Элизабет фон Шмидт-Паули, осознавшая всю ценность этого свидетельства, переслала мне с просьбой опубликовать его как послание французским друзьям Рильке:

Замок Берг-ам-Ирхель

(кантон Цюрих)

16 ноября 1920 г.

Дорогая сестра Элизабет,

К сожалению, из-за постоянной, казалось бы, неизлечимой неопределенности я был неисправимо необщителен во всех отношениях; даже ваши добрые послания, которые всегда поддерживали меня, оставались без ответа. «Я скоро приеду», — день ото дня хотелось написать мне, и все же я всегда знал, что не приеду, если мне представится хоть малейшая возможность остаться в Швейцарии. И вот теперь я действительно остаюсь, это решено, и благодаря этому я вновь обрел дар речи (по крайней мере, на мгновение). Дорогая сестра и друг, посмотрите на эту маленькую картинку: замок Берг-на-Ирхеле (на заднем плане территории замка — холм, а не река, это Ирхель). Посмотрите на это и благословите меня. Это будет моя зима, я живу здесь один, за мной присматривает Лени, молодая экономка, у которой есть много преимуществ перед Розой (между нами говоря), например, то, что она не принимает мою неразговорчивость за ум, а воспринимает ее как некое фактическое качество, которое нужно просто констатировать, короче говоря, без всяких толкований. Итак, Лени — моя единственная гостья в замке Берг, я здесь три дня, а у меня уже появилась привычная походка, боже мой, как я заждался её.

Блаженны те, кто не загадывает желания; теперь сбылось то, чего я так страстно желал, когда приехал в Швейцарию, и что я надеялся найти сначала в Нионе у графини Добрженской, а прошлой зимой в Локарно; там это желаемое было еще вынужденно, а теперь оно возникло безо всяких усилий с моей стороны и оказалось в идеальной готовности: фонтан перед тихими окнами, крепкий старый каменный дом, чей ступенчатый фронтон (как и многое другое в Швейцарии) напоминает мне о Швеции. Но какая польза была бы от этой привилегии тишины, если бы у меня не было прежде Парижа — да, представьте себе, я увидел его снова; как, каким образом мое сердце вжилось в злосчастные трещины того времени, сроднилось с ними повсюду и исцелилось. Как оно пережило это! Только там я понял, насколько полностью я зависел от того, чтобы снова прикоснуться к миру в тот самый момент, когда он попросту стал для меня всем миром, единством в самом себе — переходом ко мне самому. Теперь я испытал это на себе, о, как же это было совершенно естественно и безмятежно, и только с таким осознанием я могу надеяться жить дальше.

А как ваша зима, сестра Элизабет?

Где вы? В каком месте вы остановились? И чем вы сейчас заняты больше всего? Позаботьтесь о моем американском состоянии, оно не будет единственным, что приумножится под Вашей любезной и верной заботой. Передайте мой привет вашим родственникам (шаумбургским «барышням») и всем нашим общим друзьям, которые «заждались» вместе с Вами.

В ожидании весточки

Райнер-Мария

«Мне нравится, когда круг замыкается, когда одна вещь вписывается в другую», — сказал однажды Рильке Эдмону Жалу, упомянув о своей поездке в Испанию, которая подтвердила его старые предчувствия и позволила ему узнать некоторые образы из своих снов. Но круг может замкнуться совершенно по-разному. Когда Рильке снова увидел Венецию после войны, он испытал только ужас:

Мое желание находить все неизменным, настолько неизменным, насколько это вообще возможно, воплощалось настолько буквально, — писал он Лу Андреас-Саломе, — что на протяжении всех этих невыразимых лет мне постоянно приходилось находиться на грани того, чтобы в очередной раз испытать простое повторение, то самое «еще раз», которое становилось ощутимым до жути, потому что обстоятельства постоянно рассматривались как те же самые, а сердце, сдерживаемое в годы войны и повинное в том, что, будучи на пределе своих сил и невероятно живым, оставалось не преображенным, — смирялось с тем, что уже пережило однажды в том же состоянии: и вот наступало это Ничто-как-Повторение, которое почти полностью охватило меня ужасом, стоило мне только разглядеть его издалека…

Каким образом то, что так напугало Рильке в Венеции и даже заставило его бежать, — «простое повторение» — смогло околдовать его в Париже настолько, что он почувствовал неразрывную связь с городом и его потянуло к нему еще сильнее?

Письма из Мюзот

Не зная Рильке лично, я подозревал, что он не доверил бы перевод своего «Мальте» первому попавшемуся человеку и что в его глазах перевод должен быть продуктом тщательно продуманного выбора, возможно, итогом долгого личного общения, но в любом случае плодом определенной близости чувств и мышления. Чтобы дать ему хотя бы ориентир для суждений, я решил приложить к письму, в котором сообщил ему о своем плане, единственную свою работу, опубликованную к тому времени — «Табачок для бойца» («Scaferlati pour Troupes»), небольшой томик стихов военного периода — об этой публикации я упоминаю здесь только потому, что о ней говорится в первом письме, полученном мною от поэта. Втайне надеясь заинтересовать Рильке, я также приложил драгоценную книжечку Колетт, которая только что вышла в сборнике «Современники» («Les Contemporains») под названием «Новогодние грёзы» («Rêverie de nouvel an»).

В один из январских дней 1923 года эти два отправления — письмо и печатное издание — были посланы по отдельности; на обоих был указан адрес лейпцигского издательства «Инзель», которому я поручил передать их поэту. На первой странице моей книжечки я написал по-немецки фразу, которой Мальте Лауридс Бригге, сформулировав свое взыскательное отношение к истинной поэзии, судит и выносит приговор своим собственным стихам: «Всё же все мои стихи были написаны по-другому, а значит, это не стихи».

Не прошло и недели, как я получил заказное письмо из Швейцарии в синем конверте, скрепленном красной печатью. На обороте был указан адрес отправителя: «Р. М. Рильке, замок Мюзо-сюр-Сьер (Вале), Швейцария». Эти слова и мой адрес были написаны четким, слегка наклонным, довольно высоким, несколько женственным почерком; заглавные буквы «М» были расставлены с некоторой размашистостью, а каждая «R» неизменно украшалась одной и той же округлостью вверху и одним и тем же крючком внизу.

Хотя с тех пор я получил множество подобных писем, внешне почти одинаковых, каждое из них содержало особое послание, какие-то новые, уникальные мысли. Цвет сургуча или печати иногда менялся: красный становился серым, а герб — более крупным, тот самый герб, о смысле которого Рильке однажды расскажет мне на геральдическом языке: две борзые, бросающиеся друг на друга на фоне разделенных на черное и серебряное щитов. Почерк, однако, всегда оставался прежним до самой кончины поэта, за исключением нескольких заметок, написанных в Париже, в которых заметна поспешность, и последнего письма, которое я получил за несколько недель до его смерти, — почерк в нём кажется более растянутым, более подавленным, как будто согнувшимся под тяжестью страданий. Каждое из этих писем — как и всё, что написал Рильке, — говорит на языке, точно подобранном для того, кому оно предназначалось. Несмотря на некоторую витиеватость формы и определенный артистизм, вызванный употреблением иностранного языка, они, тем не менее, сумели выразить наши личные отношения самым деликатным образом, и в нужный момент они раскрылись, как лопнувший плод, и предложили свое восхитительное содержание. Даже первое письмо, которое Рильке написал мне, было убедительным и при этом беспристрастным наставлением:

То, что мой юный датчанин утверждает, что разбирается в стихах, — это сугубо его личный опыт; не стоит нам слишком вмешиваться! Конечно, существует тысяча разных способов сочинять стихи, и ваш, проистекающий из чистого воодушевления и исполненный такого простого послушания этому прекрасному порыву души, несомненно, заслуживает того, чтобы его ценили и любили.

Именно так я и поступил:

«Un soir (devant la cheminée) *

A la campagne…»

— — — — — —

* К несчастью, такого здесь нет!

Даже если я воздержусь от того трогательного сюрприза, который приготовила мне страница 53…

Рильке упоминает здесь короткое стихотворение «Оперативная сводка» [«Communiqué»] из сборника «Scaferlati pour Troupes», в котором я упомянул его имя, не подозревая, что однажды он прочтет эту книгу.

…у меня есть, как мне кажется, особые причины благожелательно отнестись к этим задушевным словам, спокойный тон которых придает прозрачности чувствам, из которых они проистекают. Еще вчера, при первом чтении, я задержался на некоторых строках…

Я благодарю Вас за Ваше внимание и сожалею, что на данный момент мне не хватает слов, чтобы ответить Вам наилучшим образом. Я оставляю это на потом.

В конверте этого заказного письма я с удивлением обнаружил брошюру Колетт, которую я отправил Рильке одновременно с книгой. Впоследствии я узнал причину: он так и не получил моего письма.

Эта брошюра, должно быть, попала в предназначенный мне сборник без Вашего ведома. Я спешу вернуть ее Вам, сопротивляясь искушению разрезать ее и прочитать в Вашем присутствии… (Но я воспользуюсь этим приятным совпадением и закажу ее у своего книготорговца)

Я поспешил устранить недоразумение и в новом письме — первое я считал утерянным — сообщил Рильке о своем плане, в котором объяснялось мое двойное послание. Поэт не стал долго медлить с ответом; 20 января он написал мне:

Итак, я не только имею право хранить книжечку Колетт, но даже могу рассматривать ее как образец некоего замысла, осуществление которого сделает меня счастливее всего на свете!

Вы действительно хотите включить фрагмент из «Записок Мальте Лауридса Бригге» в этот замечательный сборник «Contemporains» и заняться переводом? Я в полном восторге! Когда я еще не догадывался о Ваших добрых намерениях, я уже в своем первом письме сообщил вам о той привязанности, которую я испытываю к Вашей книге; поэтому мне нет нужды заверять Вас более настоятельно, что я полностью полагаюсь на ваше трудное начинание. Пусть эта работа доставит Вам больше удовольствия, чем хлопот!

Эта книга, которая могла быть написана только в Париже (где я прожил почти двенадцать лет и узнал почти все, что требовалось для ее написания), уже в то время удостоилась особой чести привлечь к себе доброжелательное внимание Андре Жида. Вы, вероятно, слишком молоды, чтобы помнить отрывки, которые он перевел с несравненным мастерством и которые были настолько близки к оригиналу, что заставили мое сердце биться быстрее. (Они были опубликованы в «Новом французском обозрении» в 1913 или 1914 году, не могу точно припомнить.)

Прилагаю несколько слов для Вашего издателя, которые прошу Вас переслать ему. Ваши два письма должны были прибыть сюда одной почтой; каждое из них несколькими штрихами завершает картину вашей горячей заинтересованности, которая, поверьте, созвучна моей искренней симпатии и моей самой сердечной благодарности.

Я начал переводить «Записки» еще до получения этого письма, а через две недели смог передать свою рукопись в издательство Librairie Stock. Рильке, который, несмотря на доверие, которое он мне выразил с такой деликатной вежливостью, отнюдь не был равнодушен к моей работе и попросил Фельса предоставить ему рукопись или корректуру.

19 февраля он поделился со мной своими впечатлениями и некоторыми критическими замечаниями в следующем письме:

Уважаемый господин и поэт,

Я только что получил от г-на Фельса рукопись, которую он любезно прислал мне: я прочитал ее с особым вниманием и растущим удовлетворением; мне показалось, что Ваш стиль выражения становится свободнее от страницы к странице и приближается к тону моего повествования. Иногда можно заметить некоторые трудности, которые, кстати, были мужественно и со вкусом преодолены — словом, все сходится к тому, что я с благодарностью и волнением признаю Ваши доблестные усилия.

Если я добавлю несколько замечаний, пожалуйста, примите их только как простые пожелания; у Вас будет время воспользоваться ими при правке корректуры.

Мне остается лишь немного дополнить сведения о себе, содержащиеся в вашем вступлении:

Я родился в Праге 4 декабря 1875 года и провел там детство и часть юности. Учился в Праге, Мюнхене и Берлине. Большую часть 1899 и 1900 годов провел в России (решающее событие в моей жизни). В 1902 году я переехал в Париж, который покидал (до июля 1914 года) только во время своих многочисленных путешествий, которые приводили меня в Италию, скандинавские страны, Алжир, Тунис, Египет и, наконец, в Испанию, где я думал обосноваться на некоторое время.

Этого вполне достаточно. Я никогда не читаю то, что пишут о моих сочинениях, и не люблю говорить о себе, разве что — изредка — с некоторыми друзьями.

Поверьте, уважаемый господин, в чувства моей искренней симпатии к Вам.

Р. М. Рильке.