Бесплатный фрагмент - Развилка

Поэт Д. С. Гавриленко на осеннем автопортрете

ОТ АВТОРА

Семнадцатилетним студентом Суражского педагогического училища я отправил почтой свои стихи в Москву известному поэту, литературоведу, профессору Литинститута имени М. Горького Льву Озерову. У меня почти не было надежды на отклик маститого писателя. И тем не менее ответ не заставил себя ожидать. Не просто письмо, а крепкая серая книжечка с избранной лирикой и дарственной надписью под портретом: «Дмитрию Гавриленко на добрую память от автора». Размашистая, округлая подпись сделана синим стержнем шариковой ручки. У меня же сохранилось впечатление, что поэт подписался по старинке, гусиным пером. Быстро выведенные буквы как будто представились живым ощущением связи с неувядающим, цветущим садом русской классики. Строгих её традиций я старался придерживаться и в собственном творчестве, которое сполна отразило не только личные, но и общественные потрясения, переполошившие всех.

НА ТРОИХ

(отрывок из поэмы)

По пьянке плакался на жизнь

Киклоп худой и одноглазый,

И противоречивый разум

Всё откровенно изложил.

Промчались лучшие года

В погоне трудной за дипломом,

А он тогда не слыл киклопом,

Киклопом не был он тогда.

О, сколько девушек вокруг —

Их нежно-ситцевая сила!

И счастье около ходило

Прелестных лиц, прекрасных рук.

Но эгоизм преодолеть

Не просто взрослому мужчине,

К тому же в невысоком чине,

К тому ж начавшему стареть.

И что тут делать? Он запил,

Чтобы развязней на судьбину

Пенять соалкашу-кретину,

Ругая и войну, и мир.

И в голос медленно-живой

Вложились, будто бы в доспехи,

И плотские его успехи,

И импотенция его.

А Одиссей в родном краю,

Невзгодами на юг гонимый,

Под мини-юбкою любимой

Оставил голову свою.

Он знал, что женихов стада

Потопчут без пощады ниву,

Не мог беспечно быть счастливым,

Когда вокруг вода-беда.

И потому любой уклон

Сердечного их разговора

Нам сразу говорит, в котором

Есть хитрый ум, а кто — киклоп.

А третий, чувствуя весну,

В морях не плавал, не сражался,

Женился рано, размножался,

Боготворил по гроб жену.

1974

ТОРФЯНИК

(быль)

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Сергей Есенин

«Ходить здесь надо осторожно.

Вот в лёгкой зелени пырея

Сверкает будто бы дорожка —

Канава топкая, чернея,

Где трактор землю грыз, а ныне

Стена отвесная нависла.

Здесь летом душно, как в пустыне,

И воздух тут от пыли кислый,» —

Рассказываю терпеливо

Ученикам про жизнь болота,

А солнце сверху — с рыжей гривой:

От пыли стёрлась позолота.

Раскрылась пасть — корми машину.

Мелькает торф, как будто птица.

Я в передышку фото выну —

Миг, что ушёл и ночью снится.

И в нём, беспечный и бездумный,

Устойчиво, как скифский камень,

Стоит мальчишка, чуть угрюмый,

С привычными к труду руками.

Ходить не будет осторожно:

Он знает, где среди пырея

Сверкает будто бы дорожка —

Канава топкая, чернея.

Он видел, как слегка у края

Уж воду колыхнул в карьере.

Он рос трудясь, а не играя,

Открыт добру, любви и вере.

Когда менялся запах лета

На предосенний, предморозный,

Для девочки чернявой Светы

В болото лазил за рогозом.

Но вот крутнулась пыль по следу,

И торф — на новую машину.

Работают устало дети,

Я с ними гну на солнце спину.

И кажется, что на коне…

Так нет, здесь кони не проскачут.

Живёт и будет жить во мне

Мальчишка, верящий в удачу.

1979

НОЧНАЯ РЫБАЛКА

(быль)

Иван Иванович Перов

И Пётр Петрович Водолазов

В один из майских вечеров

(Им бредень дал старик Алмазов),

Шутя беспечно и легко,

Гонимые попутным ветром,

Сошлись в лесу, недалеко

От берега речушки Светлой.

Сей ручеёк прослыл рекой

С разлива бурного в апреле.

«У старой вербы глубоко», —

Перов промолвил еле-еле.

Он первый раз ходил в ночи,

Стучал зубами от испуга

И непривычки. «Помолчи!» —

Одёрнул Пётр Петрович друга.

Как за бухгалтерским столом,

Где он полжизни проработал,

Петрович, сразу за селом

Наметив путь, шёл как по нотам.

Остановились у реки.

Излуки здесь как переулки,

А под водой лежат пески,

Что золото на дне шкатулки.

Теченье шустрое, как вихрь,

Но общий колорит так беден!

Иван Иванович притих,

И стал разматываться бредень.

Река темна и холодна

С улыбкой смутной, неживою.

Тащили первый раз со дна

Мотню с корягой и травою.

Попалась пара пескарей

Да краснопёрок лёгких стая.

Повторно всё пошло скорей,

Само собой произрастая.

Одежда мокрая была

В реке приятна и теплее,

И два капроновых крыла

Раскрылись шире и смелее.

И вот из тёмной глубины,

Волнуясь, шепчет Водолазов:

«Иванович, поправь штаны —

Против течения вылазим».

Натужено упёрлась сеть,

Отчаянно согнулись спины.

Вода упрямая, как смерть,

Их не пускала из стремнины,

Песок сыпучий ускользал…

Лишь на мели пошли быстрее

И с нетерпением в глазах

Сложили створки, словно стрелы.

Мотня ползла песком бесшумным,

Храня и тину, и улов.

Всё споро делали, бездумно,

Не отгоняя комаров.

Пропеть бы радость петуху —

Другие будут на подхвате.

«О, тут не только на уху,

Коль продадим — на водку хватит!» —

Возрадовался так Перов,

Добавив в развесёлом слоге:

«Пропал мой тапок и шнурок,

Ванваныч нынче разноногий».

Бросал в мешок лещей, плотву,

И окуней, и щук зубастых.

Во сне, не только наяву,

Такое видится нечасто.

И вдруг ему на спину чёрт

Метнулся, прыткий, из-за вербы!

И мрак не мрак, и спорт не спорт:

Враг наскочил коварно первым.

Но Водолазов не дрожал,

Смотрел внимательно и слушал,

Увидел вовсе не рога,

А растопыренные уши.

Шест будто прыгнул к голове,

С размаху — меж ушей, и снова…

Лиса сдыхала на траве

У ног трясущихся Перова,

А Водолазов, как чужой,

Рассматривал при лунном свете:

«Лису худющую, дружок,

Ты принял, верно, за медведя.

Да что ты так к мешку приник?

Вставай! Пушистая лисица

Жене на новый воротник

Без промедленья пригодится».

Луна искрилась, как янтарь.

Петрович сам решил устало,

Что удочки пора смотать,

Да и улов у них немалый,

Да и Перов сказал всерьёз,

Что больше в омут не полезет,

Что бредень он на ловлю нёс,

Но дома бредень бесполезен.

А впрочем, всё вполне сошло.

И выпили втроём удало

За небывалый тот улов

Да случай — тоже небывалый.

И, три стакана опростав,

От ванивановских рассказов

Сочувственно похохотал

Прославленный рыбарь Алмазов.

1986

ПРОВОДЫ РУССКОЙ ЗИМЫ

(быль)

Мэр наш коротко сказал,

От волненья красный:

«Нынче площадь — это зал

Ясный и прекрасный.

Урожайный, щедрый год —

Царь и в нашем стане.

Оторвись вовсю, народ!

За сверкающий уход

Веселиться станем».

И добавил Дед Мороз:

«Чтобы не грустилось,

Чтобы елось, и пилось,

И хотелось, и моглось —

Празднество открылось!».

Из кастрюли пар густой —

К девушке опрятной.

Здесь блины. А к пиву — строй,

К бочке необъятной.

Я стою в большой толпе,

Хмурой и суровой.

Приз повешен на столбе

На семиметровом.

От смущенья льётся пот:

Все знакомы лица.

Знаю тех, кто люто пьёт,

Как ему не литься?!

Свежий столб, как мёд, душист,

Гладкий, как ракеты.

Первым друг мой, тракторист,

Надевает кеды.

Я полезу босиком,

Обняв, как молодку,

Стройный вяз. Схвачу рывком

Приз — бутылку водки.

Слезу, спрыгну прямо в круг —

Все меня встречают.

Ты прости меня, мой друг,

Я тебя — прощаю.

Выпьем все по два глотка

Из бутылки светлой,

Поболтаем у лотка

С продавщицей Светкой.

Вот промчится тройка вдруг,

Кони — как в доспехах.

Управляют восемь рук,

Колокольчик во весь дух

Грянет звонким смехом.

Дед Мороз, совсем как мы,

Смотрит новосёлом,

А затем в костре весёлом

Спалит чучело Зимы.

1988

ЗАЯЦ

(быль)

Я шёл по выпасу, коров

Пасти ещё не начинали,

И вымахали будь здоров

Травы высокие причалы.

Со мною фотоаппарат

Для непочатой фотоплёнки.

Здесь можно было выбирать

Цветы в траве, их шёпот звонкий.

Подстепь играла красотой,

Идущей от земли и неба,

И неприметной, и простой,

Обычной, словно сила хлеба.

Я размышлял о глубине,

Родившей Бунина-поэта.

Сполна подстепь раскрыла мне,

За что любима и воспета

Одним из вечных сыновей,

Шагавших, как и я, по лугу,

Стихи читавших только ей —

Неизбалованной подруге.

В руках журнал, а в нём — слова

О под межой уснувшем нищем:

Травинку с корнем не сломать

В её родной, привычной нише.

Пырей, лядвенец, клеверок

Идут, спеша, до горизонта.

О мир душистый! Будь здоров

В лучах от бунинского солнца.

Слежу, усталый, за тобой,

Надеясь сделать редкий снимок.

Желтеют донники толпой,

Люцерна пробегает мимо.

И вдруг из тихой пестроты —

Она цвела, меня касаясь, —

Взметнулся длинноногий заяц,

И поскакал, и след простыл.

Я растерялся, не успел

Сфотографировать косого,

Большого, шустрого такого,

Что был беспечен или смел.

Во мне осталось лишь одно:

Он распростёрся над землёю,

Как меховое полотно,

Едва не порванное мною.

Исчез стрелой, ничто вокруг

О беглеце не вспоминало.

Лишь я в траве увидел круг —

Ни много это и ни мало.

Но стал невольно размышлять

О светло-сером, длинноногом.

И неба вековая гладь

Позволила узнать о многом.

Ни тучи не было на нём,

Ни облака в глубокой сини,

А солнце праведным огнём

Выравнивало чёткость линий.

Беглец! Такая вот судьба

Легла на сердце и на плечи

И господина, и раба,

И суходола, и далече.

Как заяц, он бежал на юг,

Петлял, берёг свою свободу

От лишних гроз, ненужных вьюг,

Писал, работая до поту,

Со злом — об окаянных днях

Да о любви — с большой любовью.

Не кое-как, не второпях

И с недоверьем к суесловью.

Был академиком не зря,

Причём на деле — самым строгим.

Подстепь, как ясная заря,

Не отдала другим дорогам

Его перо и зоркость глаз,

Его успехи и печали.

Не слава в книги пролилась,

А желчи думы накачали.

В стране богатой бедно жил,

Едва сводя концы с концами.

И не до жиру — где он, жир?

Слова не золотом бряцали.

Держал в Париже суходол

Да прежней жизни буераки,

И с ними до конца прошёл

Все испытания во мраке.

И заяц долго проживёт,

Недавно проявивший резвость.

Ведь он, спасая свой живот,

Над лугом прыгал, как над бездной.

1991

РОБКОШ

(поэма)

Лишь только розы отцвели —

Весна ушла с лица земли,

А дочь её осталась,

Почувствовав усталость.

Она красавицей слыла,

Как роза росная, цвела,

И ей навстречу — лето,

Всё женихом одето.

Красавица забыла мать,

Легла в тенёчке подремать.

Шумит вокруг полянка,

Но крепко спит Веснянка.

Румянец на её щеках,

Цветочек в девичьих руках,

Рассыпались тут косы,

Летают пчёлы, осы.

И надобно случиться так,

Что мимо шествовал чудак:

Он был простак опасный,

Весь от загара красный,

Как исполин среди осин,

Бессмертного Кащея сын

И Робости-дворянки.

Он около Веснянки

Стал тихо, словно истукан,

Лихой, свирепый великан.

Робкош — такое имя

Никем непобедимо.

Смотрел он долго на лицо,

Заметил на руке кольцо,

Задумался, пригнулся,

Чему-то улыбнулся.

И вдруг как будто озверел

И бросил взгляд, как тучу стрел;

За косу цап Веснянку,

Бегом — через полянку.

Негромко плакала она,

Обиды, горьких слёз полна.

Душа её проснулась,

Робкошу ужаснулась.

Он показался ей столбом

С нависшим обезьяньим лбом,

Захваченным пороком

В безумии жестоком.

Веснянку притащил домой,

К хоромам Робости самой.

Дворянка бросила Кащея,

Кащей помчался вслед за нею,

Пропали оба невесть где,

А сын их в родовом гнезде

Совсем один остался,

Судьбе крутой не сдался.

Робкош подрос и возмужал,

Невзгоды жизни переждал

И вышел спозаранку

На пёструю полянку.

Среди дремотной тишины

Увидел сразу дочь весны,

Румянец на её щеках,

Цветочек в девичьих руках…

Крутой Робкош! Твоя жестокость —

Наследье цепкого Востока

С его чадрой, его домброй,

Незрячей смелостью порой.

Веснянку заточив в подвал,

Робкош пошёл на сеновал,

Довольный и счастливый

Среди сухой крапивы.

Улёгся в мягкую постель

И взмыл за тридевять земель.

А что Веснянка? Видит цвет,

И никого с ней рядом нет,

Ничьих не слышно голосов,

Да дверь закрыта на засов.

Душа напугана была

И еле-еле в ней жила;

Цветочек начал увядать.

Веснянка вспомнила про мать,

И лишь подумала о ней —

В подвале сделалось светлей,

Цветочек ожил и сказал:

«Теперь смотри во все глаза.

Ведь ты не бросила меня,

Насильника вовсю кляня,

А я тебя сейчас спасу,

Из заточенья унесу».

Цветочек стал расти, расти,

Уже подвал прощай-прости,

Цветочек — дерево; на нём

Веснянка в платьице своём.

Она спустилась по ветвям

На землю к быстрым муравьям,

Прошла два шага, и — ещё,

Ей на свободе хорошо.

И вдруг под птичий шум и гам

Цветочек пал к её ногам:

«Не забывай меня, девица.

Всегда цветочек пригодится».

Его Веснянка подняла

И быстро в тёмный лес вошла.

Он без просвета был хорош —

Не то, что сумрачный Робкош.

1996

РУКОТВОРНЫЙ

(быль)

1

На площади, как в тёплом доме, встречая дальнюю зарю,

«Спасибо за гостеприимство!» — поэту громко говорю.

Не лошади, а иномарки здесь пробуждают ранний час,

И, шин шуршащих испугавшись, взлетел Пегас.

Тут шум шокирует кошмары, тут спать нельзя,

А сон в бессонницу влюбился, как тень, скользя.

Тут нет пока ещё народу, но он придёт,

Медвежьей хваткою пространство на нет сведёт,

Присядет чинно на скамейки, хрустя жратвой,

Он — царь природы и свободы, один живой.

А ведь поэту надоело не спать всю ночь,

Он сделал шаг, он с пьедестала уходит прочь.

Никто не видит и не слышит — лишь я смотрю:

Поэт в плаще своём тяжёлом порвал зарю.

2

Как беззащитен ты, великий!

Беспомощен… И как могуч!

Над головой вороньи крики

Ужасней самых тёмных туч.

Задумался поэт и шляпу

В глубоком размышленье снял,

Как будто бы стальному кляпу

Он тайну жизни поверял.

Увы! Всё это бесполезно:

Ворона не слезу прольёт —

С бесцеремонностью железной

Вонючий выплеснет помёт.

И кудри чёрные поэта

Враз побелеют от него.

Я с горечью замечу это

Нахальной птицы торжество.

Я рад бы взять ведро и швабру,

Ведрить и швабрить с порошком,

И серость изловить за жабры

Да отметелить хорошо.

Но вижу: нет у ней предела,

Нет ни начала, ни конца,

Душа отсутствует, и тело,

И выражение лица.

Запахнет паленым и серой.

Где царь? где узник? где их червь?

Чернь побледнеет — днеет серость,

Сгустится серость — реет чернь.

На площади кусты из терний.

Дождём грядём — сквозь них идём.

Как много серости и черни

И мало света ясным днём!

Что могут неуклюже слизни?

На них с рождения печать,

А мы должны его при жизни

И после смерти защищать.

Душа поэта не остынет

Во вдохновении своём.

Глас вопиющего в пустыне

Вопит с пустынею вдвоём.

3

Есть святая святых — есть святые дороги,

Даже буквы в названиях сумрачных строги.

Неотмирность возвысила их и хранит,

Опершись на холодный, но вовсе не вечный гранит.

Этот памятник — здешний и рос на глазах у народа,

Он от мира сего, и дворянская честь — в нём порода.

Свой для площади, свой для пространной страны,

Много лет без войны простоял у небесной спины.

Почему же взорвали у бронзовых ног тишину?

Почему объявили повторно поэту войну?

Он стоит равнодушно-спокойный на вид,

Вход в метро для него — погруженье в Аид.

Запах тлена скрывается запахом дыма,

Чья-то ненависть к людям вонюча, едка, нелюдима,

Застилает глаза, разрастается вширь без помех,

А поэт-тайновидец смотрел в тот момент глубже всех.

Он увидел и трупы, и чистую кровь, что засохла,

Вперемешку валялись кровавые камни и стёкла.

В развороченном и покорёженном слое

Притаилось всё дикое, тёмное, злое.

Всё, что было геройством в умерших веках,

Обернулось простой сединой на висках.

Генералы, и маршалы, и президенты!

Ваши подвиги рьяные беспрецедентны,

Ваши площади, улицы, лица чисты —

Не нужны здесь придирчивые блокпосты,

Батальоны, дивизии, роты, полки,

Автоматы, винтовки, к винтовкам штыки.

Беззащитен всегда только тот, кто поэт,

Лишь открытому сердцу спасения нет!

Был однажды убит — он на площади встал,

Не податливый воск, а надёжный металл.

Но поэт — это челяди цепкой укор,

Это ливень, счищающий с истины сор.

Он — упрёк проходимцам, погрязшим в крови,

И великим безликим, что лживы в любви.

Где же кров твой, поэт? Без постели кровать…

Не её ли пытались убийцы взорвать?

2002

АЛЬМА-МАТЕР

(быль)

ВЫПУСКНИКАМ ШКОЛЫ №1219 (ул. Садовая-Сухаревская, д.12)

Дом двенадцать — не поэма, не творенье Блока,

Светлый он — не чёрный и не белый,

И компьютера недремлющее око

Охраняет школьный мир осиротелый.

Из него в большую жизнь сейчас уходят

Старшеклассники, всех старше и мудрее;

Дом двенадцать — удивительные годы,

Не спешите позабыть их поскорее.

Не спешите… Оглянитесь на Садовом:

Вашу школу скрыли здания другие,

Но всегда за незнакомым новым словом

Скрыты старые, безмерно дорогие.

Не забудьте! Их сказали вам однажды

Дочь Ивана, Александра, Николая,

Но воспринял их душой и сердцем каждый,

Счастья всем своим наставникам желая.

Ну а больше всех на свете в целом мире

Сами вы теперь нуждаетесь в удаче.

Вам учиться, вам работать, вам все шире

Мир освоить виртуальный — не иначе.

Утро жизни всё ж не то, что жизни вечер.

В нём таится клад сокровищ и чудес.

Вы спросите: «Где надежда и опора?». Я отвечу:

«Здесь девчата. Здесь Трофимова и Новикова здесь».

Счастлив тот, кто свой талант нигде не прятал,

Шёл вперёд, не опуская руки вниз.

Вы спросите: «Где надежда и опора?».

«Здесь ребята:

Селезнёв Марат и Старченко Денис».

Утро жизни всё ж не то, что жизни вечер.

Есть исток у самой маленькой реки.

Вы спросите: «Гордость школы?». Я отвечу:

«Гордость школы — все её выпускники!».

Талисман от неспокойной непогоды,

Альма-матер, и тепло, уют гнезда.

Дом двенадцать. Ученические годы

Пусть пребудут вместе с вами навсегда!

2006

(Стихотворение «Альма-матер» принадлежит к тем немногим, которые прочитаны мной в Москве публично. Слушателями были учащиеся, их родители, учителя и приглашённые на торжественное мероприятие гости).

ДЕБРЯНСК

(поэма)

ЧАШКА

Дебрянск, затерявшийся в дебрях веков,

Имел от природы охранников,

И каждый был к небу и солнцу влеком

Той силой, что знает заранее,

Как лучше устроить земные дела

И соотнести их с небесными.

Здесь чаща густая дышала, цвела

Пчелиной духмяною песнею.

Дубрава надёжностью дикой своей

Дарила и крепь, и уверенность,

С утра заливался вовсю соловей —

Солист, глухоманью проверенный.

Нечасто бывает в лесах уголок,

Где подступы — словно зашитые

И плещутся вдоль, и бегут поперёк

Кормилицы-реки, защитницы.

Десна поражала своей шириной,

Болва удивляла течением:

Ей скучно под солнцем славянским одной —

Отсюда к сестрице влечение.

Слились в полноводном потоке они,

Сверкая от радости золотом.

Не диво, что рядом вспорхнули огни

Кургана под небом распоротым.

На ярко-зелёной вершине его

Сошлись рыболовы, охотники.

Места показались им больше всего

Для жизни оседлой пригодными.

Так Чашка возникла вверху и вдали,

Главу вознеся над окрестностью.

Внутри сердцевина дебрянской земли

Восстала бревенчатой крепостью.

В Десне изобилие щук и сомов,

Чащобы с медведями, зубрами.

Тут светлое царство природы самой,

Людьми со старанием убранной.

Не зря обустроенный, рослый курган

Прославлен торговлей, ремёслами.

К умытым прозрачной водой берегам

Насады причалили с вёслами.

Причалы прокладывать стали пути

С языческих мест в христианские,

А волей-неволей с креста не сойти —

Расширили крестное странствие.

Природная насыпь была высока,

Её дополняли искусственной.

Опорой одна и другая река

Служили запоров искуснее.

И Чашка жила, опоясана рвом

Широким, а глубь — трёхметровая.

С неё погляди: распростёрлась кругом

Вся местность лесная, здоровая.

Таких городищ поискать — не найдёшь

В минувшего тёмных урочищах,

Как будто идёт нескончаемый дождь,

Размывший века среди прочего,

Как будто у предков гостюешь сейчас,

Что долгой стезёю протопали

Над зарослями за какой-нибудь час

И в тот же момент — над эпохами.

25 марта 2021

КНЯЗЬ РОМАН

Немало сокровищниц Древней Руси

Разрушено было монголами.

Потери давнишние не воскресить

И под небесами неголыми.

За веру святую Романа отец,

Великий владетель Черниговский,

Ордынцами злобно, без всяких затей,

Убит в сентябре — в центре ига их.

Что сделать в ту пору мог юноша-сын,

Наследник разбитого княжества?

От горя — горячего моря — остынь

И жди, как разруха уляжется?

Роман поступил по-иному — ему

Хватило упорства и мужества.

Решил он поехать к Бату самому,

Владельцу чужого имущества.

Нашествие стрелы несло и огонь,

А всё уцелевшее грабило.

Оно не щадило в пути никого,

Воюя с дружиной и бабами.

И юноша сердце скрепил навсегда

Жестокими, жёсткими целями.

Усобица, как без пределов беда,

Неопытных зрела умелыми.

Поездка в Орду — это терны венца,

Обратных мостов не сожжение.

Привёз он в Чернигов и тело отца,

И ханский ярлык на княжение.

Оплакали те, кто остался в живых,

Как мученика, так и прошлое,

Наследники стали земель родовых

Радетелями прехорошими.

Средь братьев Роману достался в удел

Дебрянск, при Десне расположенный.

Недолго в пенатах отцовских сидел,

Горюя о чести низложенной.

Ярлык от язычника — зримый позор,

На сердце пятно — несмываемо.

Для Рюриковича — злодейский узор

В гербе при дороге незнаемой.

Исконную совесть не уберегли

И к хану за властью приехали,

Толпились позорно друзья и враги,

Совсем не считаясь с помехами.

Усобица! Вмиг позабылась она

На дикой площадке Батыевой,

А в эту минуту стонала страна

Измученным голосом Киева.

Он ехал с дружиной и думал о том,

Как будет радеть и наследничать,

Заботясь о скромном уделе своём

В местах, где нельзя привередничать.

Река, и болото, и лес-берендей,

К тому же — угроза нашествия

И мало при граде посадских людей;

В округе — одни происшествия.

На деле Дебрянск становился другим,

Ведь в нём обретали пристанище,

Кто жизнь уберёг, хоть остался нагим,

Спасаясь от полчища ханского.

А в Чашке остались, укрыты землёй,

Лишь печи, что плавкой известные,

Ножи, инструменты да грудой одной —

Иконки, керамика, крестики.

Высокую Чашку настигли враги,

Которым завидовать впору.

Сгорела она, но никто не погиб:

Ушли на Покровскую гору.

Давно в городище был ход потайной

Прокопан на случай опасности,

И каждый мужик с детворой и женой

Предстал чудодейственно спасшимся.

Такую историю князь услыхал,

А время-то длилось тревожное.

На Русь налетал, будто коршун, нахал,

Приведший всех конных безбожников.

Роман поразмыслил, и вот на горе,

Над речкой, лесами, болотами,

Вновь крепость могла защитить и согреть

Орлов с их детьми желторотыми.

Точили мечи, наконечники стрел,

Ковали другое оружие.

Крепчал на глазах отдалённый удел —

Удар по тому, кто заслуживал.

А мирную жизнь защити — и судьба

Лазурной изнанкой распустится.

Уже увенчалась успехом борьба?

Она не настолько проста, как капустница.

Торговля наладилась через Десну,

Тут кожа, мёд, воск и мехов изобилие.

Могла и дружина спокойно вздохнуть

И не напрягать сухожилия.

Посад хорошел, расширяясь к реке,

Занявшись щитами, кольчугами.

Дебрянск устремился вперёд налегке

В шеломе шагами упругими.

Напал на Романа Миндовг из Литвы,

Обрушился шумною конницей,

И снова в дебрянских лесах вековых

Запахло тревожной бессонницей.

Надел князь доспехи и сел на коня,

Повёл сам дружину в сражение.

Рубились жестоко до гибели дня,

До солнца с небес низвержения.

Светило ушло, и врагов увело —

Живыми остались немногие.

Напуганы были литовцы зело,

Бежали знакомой дорогою.

Роман же доволен, а раны сперва

Его не весьма беспокоили.

У крепости славной, у главного рва,

Дружинники стали героями.

Молитвы вовсю помогали тогда

И дебри вокруг неприступные.

Княгиня-красавица мужем горда

И матерью Божьей, заступницей.

Не зря на горе этой храм Покрова

Вознёсся, красивый, из дерева.

И слава жива, и святые слова

Большого, Всевышнего, терема.

29 марта 2021

С МОЛИТВОЙ СВЯТОЙ

Миндовг оклемался и новую рать

Собрал в тех лесах, что при Балтике;

Неймётся ему, понеслись умирать

Оружные вои — не мальчики.

В Литве получив королевскую власть,

Никак не желал успокоиться.

Как тать, на дебрянцев намерен напасть,

Расширить владенья — удвоиться.

Ведь княжество было его небольшим,

Миндовг на чужое позарился.

Прикидывал площадь на лживый аршин,

Равнину в борьбе и пожарищах.

Роман понимал, что попал под прицел

Весь род их Чернигово-Северский,

И если Миндовг в том бою уцелел —

Придёт за лугами и клевером,

Простором лесным и богатством полей,

За мёдом, мехами и кожами.

Но князь оказался литовца умней

И сделал почти невозможное:

Расширил дружину и братьев привлёк,

Чтоб действиями их совместными

Хранить и таить родовой уголёк

И силы, и чести, и честности.

Коварный противник в открытом бою

Повторно очнулся разгромленным.

Об этом в былинах замшелых поют

На гуслях Бояны — не сломлены

Напором ордынцев, атакой Литвы,

Их жадностью к приобретениям.

И певческий голос, и шёпот листвы

Сродни полуночному бдению.

Окрепший посад ликовал-пировал,

Украсилась крепость дебрянская

Виновниками сего торжества —

Любовью, содружеством братскими.

И нет ни баскаков, ни злобной Орды,

Как будто попрятались вороги.

От горечи междоусобной вражды

Остались лишь дальние всполохи.

Миндовг получил обновлённый урок,

Бату был тревогой, угрозою.

Роману опасности явные впрок:

Он выводы делал серьёзные.

А схватки с врагом свой оставили след

В душе и на теле израненном.

От язвы давнишней князь вскоре ослеп,

Лечили его со старанием

И знахари лучшие, да и жена

Искала вернейшее снадобье.

В посаде ближайшем старушка одна

Сказала: икона тут надобна —

Намолена верой славянской святой,

Печерская — Божией Матери.

Бояре прислушались к женщине той,

Гонцов снарядили искать её.

Романа любил православный народ,

Желал ему выздоровления.

Десною широкой и светлой порой

Доставили князю спасение.

Молился он истово на берегу,

И чудо явилось, как водится.

Прозревший увидел иголку в стогу

И милость узнал Богородицы.

На месте чудесном воспрявший Роман

Велел возвести монастырские

Высокие стены. С любого холма

Видны их врата богатырские.

И знает великая матушка-Русь

О Свенской святыне красивейшей.

Приду к ней теперь, не спеша помолюсь

И стану навеки счастливейшим.

31 марта 2021

РАЗВИЛКА

(поэма)

1

Шёл я тихо дорогой лесной,

И развилка легла предо мной.

Я подумал: налево пойду,

Там увижу не осень — звезду,

Освятившую лес золотой

Не сиянием, а красотой.

Так и есть, прелесть вещей поры

Вверх и вниз развернула миры

И дубов, и берёз, и осин.

А затмил их шатры — царский сын

Кроной пышной, широкой листвой,

Свой соседям, на миг чудный — твой.

Этот клён с небесами в родстве!

Звёзд лучи, что свисали с ветвей,

Осветили дорогу мою,

Вижу всё — и с трудом узнаю.

Бабье лето раскинулось здесь,

Озарив и поляны, и лес…

Я опять у развилки: она,

Словно ночью жена, чем полна?

Мужа ждёт на постели, да так,

Чтобы счастье вдвоём испытать.

Но пойду я направо теперь.

Тот же лес, верь глазам иль не верь,

И осина, берёза, и дуб

Вперемешку топорщатся тут,

Рядом — голый раскидистый клён,

Некрасив он, неодушевлён.

Потемневшие листья гниют

На земле, и везде — неуют,

Сырость, холод, и серость, и мрак.

Стала жизнь затихать, замирать,

Уходить неизвестно куда,

Как из туч бесконечных вода.

О дорога! Непросто ступить

На раскисшую, волглую нить.

Где был стук каблуков, жизнь неслась,

Ныне хлюпает, чавкает грязь.

Две стези, ну а осень — одна,

То нища, то роскошна до дна.

Ты не стой на развилке — иди,

Надо знать ответвленья пути.

Их немного, несложных дорог;

Всё простое закончилось в срок.

8 октября 2021

2

В декабре всё в пути неземное,

Непредвиденное и немое.

Не узнать колею и дорогу,

Затвердели они понемногу,

Побелели, как небо и поле,

Изменившиеся поневоле.

Посмотрю я в развилкины очи.

Что помыслить о них, светлых очень?

Нет в глазах ни подсказки, ни ласки.

Были бы самоходы-салазки,

Сел — и здравствуй заснеженный Богом,

Нерасхристанный и неубогий

Край, подаренный ветру, да вьюге,

Да зиме, хладнокровной подруге!

На морозе румяная дева

Предложила свернуть мне налево,

Оценить возрождённую ею

Чистоту, от которой светлеют

Окоём, взгляды, лица, опушки

И леса, вою бури послушны.

Я свернул (мне понравилась дева)

С прямоезжей дороги налево.

Длится девственность до горизонта,

Опускается в комнаты солнца,

Разрастается вширь целиною

Над землёю и передо мною,

А в снежинке, как сердце живое,

И стучит, и блестит, с ветром воет.