Бесплатный фрагмент - Рассветы Иторы

Глава I. Чужаки Иторы

В чёрной реке холодна вода

Но руки твои холоднее

Тэм Гринхилл

Веди меня от небытия к бытию.

Веди меня от тьмы к свету.

Веди меня от смерти к вечности.

Брихадараньяка-упанишада

Тсари Эйн не спешил с пробуждением. Пульс жизни с трепетом обходил его тело, разминая одеревеневшие за полярную зиму сухожилия, покуда кожные покровы своими едкими выделениями разрушали защитный кокон.

Возвращаясь к жизни, поди упомни который уже раз, Тсари Эйн не переставал себе твердить — хватит, смирись, ещё одна зимовка позади и опять никаких изменений. Собирай котомку да отправляйся обратно в Закатные земли. Только кому он там нужен.

Сменились целые поколения, его начисто позабыли, но там предстоит хоть что-то помимо бесконечных ледяных торосов у старого кратера и вечной спячки с недолгим перерывом на полярное лето.

Чувство безысходности с давних пор оставило Тсари Эйна, обратившись во что-то большее, в серую монотонную обречённость существа, утратившего всякую цель в жизни. Как такое могло случиться, что он ошибся? Все предзнаменования были налицо, и голос Иторы Всеблагой был неумолим — путеводному маяку недостижимого должно светить на этом самом месте, как было предначертано ещё в далёкую эру Первого рассвета. Детям Иторы Многоликой, ведомым его неугасимым светом, суждено обрести истинное призвание — нести свет Ея вовне, распространяя истинное знание и истинный путь в Вечности.

Следуя за этим знамением Тсари Эйн и явился некогда в бесплодные земли Северного нагорья. Ему доподлинно суждено стать здесь свидетелем истинного чуда, перед тем как настанет конец времён, именуемый Последним рассветом.

Но конец времён не настал, нагорье оставалось безжизненным пространством меж спящим морем вулканической лавы и ледяным спокойствием Океана, что кутал берега Средины в безмерных сонных объятиях ледяных торосов.

С той далёкой первой неудачи удерживали Тсари Эйна здесь лишь остатки былой гордости, что все эти зимы ела его изнутри, да стынущее поблизости чёрное хитиновое яйцо его безмолвного собрата по несчастью.

Чужинцу не приходилось часто выбираться из спячки, за все прошедшие круги он просыпался едва ли с полдюжины раз, оставить же того в одиночестве казалось Тсари Эйну непочтительным, да и попросту опасным — сколько раз весенние воды едва не уносили окуклившегося беспомощного скарабея в тёмные карстовые недра пещеры, только и следи.

Когда же тот всё-таки вываливался из своей капсулы бледным хрущом, Тсари Эйн в который раз принимался под его шипение за прежние мысли по кругу: знамения не лгут, старый кратер на самой линии Барьера они нашли правильно, да и как ошибиться, вот он, чернеет своим ледяным зрачком, осталось ждать, покуда не дождёшься.

Трескучий бессловесный побрех насекомого, ни на миг не прерывающийся во время сосредоточенной кормёжки на солёном берегу, был столь убедителен, что в который уже раз Тсари Эйн позволял себя уговорить, после чего для него неминуемо наступала новая бесконечная пора одиночества, сомнений и неизбывной тоски.

Такова неминуемая судьба летящего, решившего остаться без собственных крылий.

В очередной раз кокон треснул и распался, обдавая голое тело ледяным дыханием пещеры. Так Тсари Эйн каждую весну и просыпался. Жалкий, мокрый, трясущийся, полузадушенный коконом и люто голодный. Остатка сил ему хватало лишь на то, чтобы в три неловких прыжка добраться до уютно побулькивающего в сторонке волшебного котелка и припасть к нему усохшим за зиму рострумом, чтобы только змеиный язык дотянулся до живительной влаги.

Всё-таки удивительно, насколько великие мастера прошлого были способны творить подобные вещи. Не будь у него котелка, Тсари Эйн не пережил бы здесь ни единой зимовки.

Весна — самое голодное время. Птицы ещё не вернулись, рыба уже ушла. Прогреваемая нутряным теплом горных пород пещера с первыми же лучами восходящей Кзарры спешит растопить защитный ледяной купол, бодрящий мороз неминуемо проникает внутрь, и пусть ты сто раз летящий, даже у их народа есть свои пределы, без пищи истощавший до костей изгой был обречён.

Тсари Эйн с наслаждением ощущал, как по крохам пропитывает его тепло волшебного варева, как расплетаются жгуты скрученных спазмами мышц, как становятся подвижными суставные сумки, как обретает былую остроту зрение, как сохнут и распушаются немногие оставшиеся на голове пинны. А всё не так уж и плачевно, братие.

А вот и кокон чужинца, обложенный для верности по кругу обломками сталагмитов, что невесть когда сволок сюда Тсари Эйн. А то и правда, смоет единожды талым ручейком и поминай как звали.

К слову о «звали». Сотню раз с самой первой их встречи Тсари Эйн придумывал жуку имя, одно вычурнее другого — Алчущий Познания, Поправший Слово — но ни одно в итоге не прижилось. Начать с того, что собрат по несчастью категорически не желал воспринимать саму концепцию личного имени и ни на один из вариантов отзываться не спешил. Другой причиной были спячки. Память после пробуждения подводила, сколько раз, намучившись, но так и не вспомнив, Тсари Эйн совершал на собой усилие, изобретая очередное прозвище, после чего, разумеется, тут же припоминал предыдущие варианты и начинал мучиться дальше — ни одно ему не нравилось, поскольку не передавало и десятой доли сложнейшей картины утончённого интеллекта гигантской жужелицы.

В каком-то смысле они сдружились, поскольку и летящий, и жучила любили рассуждать о вещах абстрактных и часто по их поводу сходились. Если бы хитиновый философ не уходил так надолго в сон, наверное, летящему куда проще дались бы все эти бессчётные зимы в тоскливом ожидании несбыточного.

Тсари Эйн, неловко подтягивая сползаюшие с отощавших чресел лохмотья, потащился через всю пещеру, через шаг оскальзываясь на мокрых камнях. Дальняя стена была равномерно расчерчена рядами порой уже едва заметных старых царапин. Вот она, его летопись. Раз, два, три, сбился. Было бы желание, можно и точно подсчитать. Только зачем?

Исчислением глубин собственного несчастья Тсари Эйн был заинтересован в последнюю очередь. Да, у него была давняя мечта, но она так и оставалась недостижимой. Время шло, а ничего не происходило. Какая в этом случае разница, сколько именно прошло кругов, с тех пор как они вдвоём с жучилой отыскали эту пещеру.

Тсари Эйн подобрал с пола подходящий окатыш, повертел его в трясущихся пальцах, да и процарапал сбоку ещё одну насечку. Счёт круговечному ожиданию сделал ещё один малый шаг навстречу своему возможному завершению.

Дальнейший ритуал был так же знаком и привычен, как всё не отпускающее голодное урчание нутра. Подождёт, для первого раза он нахлебался достаточно, двигаемся, не стоим.

Зелёная призма в старинной шкатулке чёрного дерева дожидалась своей поры на обычном месте, для надёжности придавленная валуном в самой сухой части пещеры, вот она, заветная, даже в неверном свете едва восставшей, с трудом дотягивающейся сюда Кзарры радостно поблескивает радужными гранями.

Тсари Эйну было приятно вновь ощутить холодную строгость обсидиана. В мире ледяного хаоса Северного нагорья, где единственной прямой линией оставался серый морской горизонт, призма была хоть какой-то точкой опоры для мятущейся души летящего. Даром что именно призма его сюда и привела.

Так, пройдём теперь на свежий воздух.

Солоноватая сырость ветра тянущей болью отозвалась где-то в основании черепа, но Тсари Эйн даже не поморщился, нутряная печь его пробуждающегося тела уже почти разогрелась, так что от лохмотьев начал исходить едва заметный парок.

Сосредоточимся не на ветре, а на свете.

Косой бледный луч едва оторвавшейся от края горизонта Кзарры упёрся в поднятый над головой кристалл призмы, коротко блеснул малахитовой искрой и пропал где-то глубоко внутри. Призма быстро чернела, гóлодно напитываясь энергией светила. Внутри же знакомым образом пустилось вскачь почти живое сердцебиение.

Теперь бегом обратно в пещеру.

Малахитовый луч метался по стенам в такт нутряному рокоту, будто в самом сердце призмы вовсю работал некий скрытый механизм. Обсидиан больше не казался тёмным, напротив, он теперь отчётливо светился сам, безо всякой внешней помощи.

Тсари Эйн невольно задержал дыхание

Вот-вот отблески на стенах остановятся, сформировав указующую стрелу, что непременно указывала в самый центр ледяного озера на юг от пещеры вне зависимости от того, как была в тот момент ориентирована сама призма или сжимающие её сухие фаланги. Каждый раз в тот миг Тсари Эйну начинало казаться, что все предыдущие неудачи были лишь мороком, наваждением, пускай же хоть в этот раз злосчастный фокус не удастся!

И каждый раз он удавался.

Малахитовый луч, казалось, прожигал свод пещеры, указывая под самые своды пещеры по диагонали вниз. Сейчас он погорит и угаснет, до следующей весны, и следующей, и следующей.

Тсари Эйн молча считал про себя такты обоих своих сердец, три, два, один, вот и всё.

Луч продолжал гореть.

Даже по завершении короткого весеннего полудня, когда ползущая под самым горизонтом Кзарра уже благополучно погрузила нагорье в полумрак, пещера продолжала светиться малахитово-зелёным.

Луч меж тем сделался заметно ярче, нехотя раздвоился и начал монотонно скользить вверх по стене пещеры, указывая уже куда-то в небеса над кратером.

И только тогда Тсари Эйн поверил, со всех ног бросившись к едва шевельнувшемуся жучиному кокону.

Но не успел.

Путешествие по бескрайней пустоте Войда само по себе было занятием утомительным, но не в физическом плане — подобным неспешным шагом можно двигаться сколько угодно. Даже привычный для населённых полостей Вечности голод здесь не преследовал — в Войде не на что было расходовать запасённую в путь энергию, да и сам процесс перемещения в отсутствие явных внешних преград оставался здесь просто данью банальной арифметике. Тик, так, натуральный ряд субъективных мгновений навивался на сознание Асатомы подобно нити паучьего кокона.

Иногда они переставали вглядываться вдаль — ещё одна бесполезная привычка — и оборачивали свой вопросительный взор к тем, кто сюда их привёл. Гамайа в пику Асатоме совершенно не выглядели хоть сколько-то утомлёнными однообразием пройденного пути, словно тот начался буквально вчера, а не тянулся почти бесконечно, да и в целом отношение к самой цели их путешествия у них было совершенно непохожим.

Асатома как более ответственные посвятили отпущенное им на подготовку время изучению материалов, включая совсем уж экзотические версии того, что им могло повстречаться за границами Войда, плюс сборы и пополнение запасов.

Гамайа же, кажется, вообще не были озабочены планированием экспедиции, тронувшись в путь едва продрав глаза после вчерашнего. В чём состояло в их случае это пресловутое «вчерашнее», Асатома старались даже не думать. Длительное употребление чего и кого попало во всевозможных видах? Пение скабрёзных мантр под балконом честного Смотрителя? Дурной мордобой в ристалищах? О Гамайа ходили на кафедре самые дурные слухи, и Асатома старались не думать, что вообще творилось в этой вздорной голове, но раз уж формально Гамайа были назначены в их миссию главными, поневоле приходилось с ними сверять часы.

Куда разумнее со стороны Асатомы было обсудить все возможные вопросы ещё на том берегу, пока можно было хоть что-то переиграть, но запропавшие Гамайа сыскались лишь на причале. Бессмысленные с лица и пошатывающиеся, они с любопытством смотрели на горизонт, и на приветствие Асатомы лишь махнули рукой, мол, двигаем, чего стоять.

С тех самых пор, за всё время пути они едва перекинулись парой ничего не значащих фраз, однако по сощуренному лицу Гамайа было видно, что тем любопытно, что же их ждёт на месте. Более того, они, по мере протрезвления, принимались буквально излучать нетерпение, в то время как Асатома чувствовали всё больше раздражения и досады, покуда они шли и шли, а ничего не менялось.

Войд потому и Войд, что во всей освоенной части Вечности не сыскать места более пустого и бесплодного. Если бы не посверкивающие в пустоте вешки грида, могло бы показаться, что они вовсе застряли на месте, сколько ни продвигайся вперёд, окажешься там же. Голос разума, заметив неладное, тут же принимался ворчать: поворачивайте обратно, не тяните, возвращайтесь, мигом будете дома, в родной постели и без столь сомнительного соседства.

Гамайа же временами буквально пугали Асатому своей психованной полуулыбкой. И почему только кафедра выбрала именно их для руководства экспедицией, вроде бы столь важной, ответственной, а тут нате.

Асатома, в конце концов, не выдержали:

— Нам нужно зафиксировать план действий, прежде чем наступит конечный момент принятия решения.

Гамайа, не замедляя шага, обернулись, вновь растягивая ту самую полуулыбку:

— Решения о чём, коллега?

— О том, что наши исходные предположения оказались неточными и нам необходимо вернуться и всё ещё раз обдумать.

— Что вы понимаете под «исходными предположениями»? Чисто для протокола, чтобы не запутаться.

Ну, начинается.

— Даже ничтожной доли входящего азимута достаточно, чтобы на таких масштабах расстояний окончательно разминуться с объектом. Это же Войд, какой смысл двигаться дальше, если впереди ничего нет и не будет?

Гамайа хмыкнули и показали очередной фокус из собственного бесконечного арсенала. Две ближайших вешки послушно вынулись из уходящей вдаль сети грида, чтобы тут же приняться судорожно гонять друг за дружкой петлями извилистых траекторий, оставляющих за собой широкие инерционные следы.

— Эти два обьекта разве только что окончательно разминулись, коллега?

Псевдозухия вам «коллега». Но Асатома снова промолчали. Тогда Гамайа бережно вернули вешки обратно и резюмировали, добавив при этом в свой и без того неприятный голос изрядную долю желчи:

— Именно. Войд внемерен, его геометрия не предполагает возможности «сминуться» или «разминуться». Если здесь что-то действительно есть, мы это непременно отыщем.

Они так говорят, словно уже что-то нашли.

Асатома от досады махнули рукой и зашагали дальше, не желая ввязываться в пустой спор.

«Что-то действительно есть». Да, разумеется, здесь что-то есть. Стоило им на короткое мгновение остановиться, как из недр Войда сюда тут же потянулись треки виртуальной материи Вечности, которой дай только волю, она тут же начнёт плести из небытия новое и чудное, а задержись пара путников здесь на месяц-другой, вокруг разом самособерётся физическое пространство аванпоста, спустя же полгода тут и зверьё какое будет копошить. Мелководья для копошения прилагаются. Одна проблема — Войд, как известно, не столь пуст, сколь недолговечен. Покинутый анклав начнёт распадаться сам собой с той же скоростью, с какой появился на свет.

И покуда они находились здесь, Асатоме начинало казаться, что даже их собственные пальцы со временем становились всё прозрачнее, постепенно растворяясь в небытие Войда.

Вот буквально как этот едва различимый отпечаток аппендикуларии с характерным выступом эндостиля. Асатома аж залюбовались, насколько классический экземпляр. Из хоть сколько-то сложноморфных билатерий эти бентосные тварюшки обычно самозарождаются первыми, последними и дохнут, когда совсем нечего становится фильтровать. Асатома, по первому образованию метабиолог, не могли не отдать должного универсальности строения подобных существ, которые в миллионах форм тотчас появлялись по всей Вечности, стоило поблизости оказаться хотя бы мизерному источнику энергии, доступной для усвоения субстратом. Ничтожное по меркам Вечности мгновение, и всё уже кишит вокруг, насколько хватало глаз.

Фу ты, мерзость какая, поморщатся профаны, но Асатома ими любовались. Как только эта особь сюда, в самые недра Войда, угодила.

Погодите, а вот ещё одна.

Точнее, едва заметный отпечаток распавшихся оболочек. Но глаз Асатомы был намётан. Это она, аппендикулария, как есть.

— Гамайа, тут это…

— Коллега, ну что там, вы опять утомились? Или вы снова рвётесь вернуться?

— Да погодите. Здесь не может быть этой штуки.

Гамайа не поленились вернуться. Постояли, помолчали, вглядываясь. Затем аккуратно, кончиком пальца поддели почти бестелесную сетку истлевшей плоти, после чего задумчиво проследили, как она, окончательно распадаясь, медленно отлетает прочь.

Первыми подали голос Асатома:

— Мы правильно запомнили из курса метабиологии, что в пределах Войда подобная тварь истлеет без присмотра примерно за сутки?

— Это ещё оптимистично. У неё минимальный собственный запас. Это примитивное, хотя и совершенно неприхотливое существо. Но пустота Войда для него смертельна.

— Тогда вариантов всего два. Или здесь кто-то недавно прошёл до нас, роняя вокруг себя урбилатерии, иди где-то неподалёку у них стационарная стоянка по крайней мере…

— Три месяца. Куда вернее будет оценка в полгода.

Гамайа кивнули, соглашаясь.

— Что мы бы с вами, конечно, тут же почувствовали и без этих… хм, останков.

— Или аппендикулария сюда откуда-то приползла сама. Или её вынесло приливом.

Гамайа в ответ на версию с приливом рефлекторно снова изогнули губы в усмешке, мол, ага, ага, коллега, блесните перед нами своими познаниями, но комментировать ничего не стал:

— Значит, неподалёку что-то есть. Анклав. Оазис. Стационарный участок Вечности посреди Войда.

— Причём мы о существовании таковых ничего не знаем.

— Мало ли что «не знаем». Мы с вами сюда направлены именно в поисках значимых аномалий. Чем вам такое не значимая аномалия?

И тут же подхватились вперёд, высматривая ещё что-нибудь заметное. Асатоме тоже пришлось поспешать следом.

Третью аппендикуларию они встретили буквально сотню шагов спустя, та была живая, во всяком случае распадаться на глазах не спешила, да и, поди, если взять её в руки, ещё вполне может начать отчаянно регенерировать в потоке живого дыхания. Асатома не стали этого произносить вслух, с Гамайа станется немедленно провести опыт. Пришлось бы признаваться, что брезгуют, потому и из метабиологов подались в своё время, и весь оставшийся путь терпеть встречные насмешки про немедленную отправку в карантин. Спасибо, не надо.

Но Гамайа уже было не до Асатомы, они вновь принялись за свои фокусы. Над физическим планом раскинулась тончайшая кисейная сеть интерферометра, которая, тем не менее, продолжала висеть тусклой и неподвижной. Метрика пространства здесь была совершенно плоской.

Асатома даже улыбнулись, настолько приятно было следить за недовольным лицом «коллеги». Подобная озадаченность Гамайа была не свойственна, тем любопытнее её наблюдать.

— Однако.

— Чего же вы ожидали, «коллега»?

Даже если бы Асатома захотели съязвить сильнее, вряд ли у них бы получилось. Гамайа же в ответ обернулись и снова растянули губы в улыбке.

— Принимаю ваше тонкое чувство юмора, коллега. Разумеется, мы ожидали увидеть поток.

— Но его нет.

— Самым очевидным образом. И это весьма странно. Первое, что искажается в присутствии живого, это метрика пространства, будь то сто раз Войд. Поелику свет, тепло, гравитация, все они должны вносить искажения в метрику. Следы каковых искажений остаются на месте гораздо дольше, чем всякие аппендикуларии.

Асатоме эти слова не понравились. Они рефлекторно обернулись за спину и с тоской посмотрели на полыхающее за горизонтом зарево Сигарда. Не самое мудрое решение Совета отправить их сюда вдвоём, без поддержки.

— Нам кажется, коллега, что на этом мы немедленно должны зафиксировать данную аномалию и возвращаться.

— Вы чего-то испугались? Парочки билатерий?

— Не билатерий. Того, что их породило. И того, что их потом убило.

Гамайа задумались.

— Допустим, ваши версии, что это было, если не банальное время?

Асатома пожевали тонкими губами, они не любили спекулировать на ровном месте, выдавая первые попавшиеся гипотезы, пока те не были хоть чем-нибудь подтверждены.

— Взгляните на ваш интерферометр. Он не показывает белого шума. Между прочим даже физический вакуум чистого Войда даёт фоновый микроволновый фон. Покрутите контраст.

Гамайа хлопнули себя по лбу и тут же исполнили требуемое.

Кисея интерферометра продолжала молчать.

— Если вы знаете, как такое можно проделать, самое время поделиться.

— Увы.

Оба надолго замолчали. Но если Асатома в основном пытались сообразить, под каким соусом можно было бы уговорить Гамайа всё-таки вернуться, то их «коллега», кажется, серьёзно углубился в какие-то далёкие архивы, отчего их лицо сделалось на какое-то время гладкой маской фарфоровой куклы, настолько были заняты все ресурсы.

— Знаете, есть одно экзотическое решение.

Асатома вяло изобразили заинтересованность. Да Гамайа теперь отсюда поди клещами не оттащишь.

— И оно, как вы понимаете, предполагает наличие определённых краевых условий.

Асатома два раза моргнул.

— В каком смысле? Какие ещё краевые условия… в Войде.

— В Вечности.

Гамайа снова куда-то засобирались, принявшись рассказывать уже буквально на бегу.

— И, строго говоря, это довольно простые краевые условия. Выколотая точка. Сингулярность, только такая, специфическая. Берём точку пространства и прибиваем её гвоздями к нулю. Получается эпсилон-окрестность с ровно таким вот нулевым фоном, как здесь вокруг. Она начинает вытягивать из окружающего пространства энергию, будь то даже виртуальные фоновые колебания физического вакуума.

Асатома снова тоскливо обернулись на сияющий вдали Сигард.

— Это может быть опасно?

— Если вам страшно, возвращайтесь.

И поскакали себе вдаль, словно к чему-то принюхиваясь.

Асатома вздохнули. Остро хотелось домой, за каким ретивым их вообще сюда посылали? Их, кажется, самых неприспособленных к подобным путешествиям на всей кафедре.

Пришлось бросаться догонять.

Билатериями дальше дело не ограничивалось. Сперва стали попадаться первичноротые, потом какие-то гребневики и перистожаберные, мимо них проплыла сразу группа тихоходок, Асатома не успевали записывать.

Но затем Гамайа остановились, как вкопанные. Дальше Войд оставался гладок и пуст. Всякие следы биоты разом прекратились.

— Однако.

Если бы не резонные опасения за собственную жизнь и, в не меньшей мере, карьеру, Асатома бы даже порадовались недоумению «коллеги», но в текущей ситуации было бы куда более логичным промолчать.

— Кажется, след утерян, может вернёмся и… ну, попробуем зайти по другой траектории?

Но Гамайа лишь досадливо махнули рукой, отметая подобное предположение как заведомую глупость.

— Ерунда. Это где-то здесь. В буквальном смысле вокруг нас. Что бы здесь ни служило раньше источником жизни для всего этого бентосного зоопарка, оно было уничтожено чисто и мгновенно, оставив вокруг лишь пару-тройку представителей самой примитивной живности. И случилось это не вчера, а довольно давно, своеобразный стазис не позволил им распасться за расчётное время. Вы следите?

Асатома, всё ещё не улавливавшие нить, тем не менее поспешили кивнуть.

— А поскольку это Войд, который сам по себе непонятно что такое и неизвестно откуда взялся, то разумно предположить, что и природа Войда, и природа случившегося здесь катаклизма, и источник местной биоты суть одно и то же. Просто однажды оно вывернулось наизнанку и из нечто превратилось в высшей степени ничто. Со временем распространив своё влияние на всю окрестность, став в итоге Войдом.

— Вам не кажется, что это слишком смелое предположение на столь обрывочном и противоречивом материале?

— Кажется, но у меня есть идея, как эту гипотезу подтвердить.

И тут же щёлкнули пальцами, Асатома даже не успели попробовать их остановить.

Пространство внутри двух вложенных додекаэдров перед ними послушно наполнилось тусклым голубоватым свечением реликта.

Да что ж вы поделаете с этими безответственными…

И тут Асатома увидели.

Как свечение, вначале изотропное и неподвижное, начинает у них на глазах скручиваться в ячейки и волокна неоднородностей, ориентируясь вдоль образовавшихся нитей в сторону некоего весьма локализованного суперкластера. Пара минут, и свечение целиком истаяло.

— Как мы и говорили, выколотая точка.

Асатома подождал, пока сердце перестанет колотиться о грудную клетку. Да как вы смеете, во имя Вечности…

— Это был… это был инфлатон?

— Конечно.

Буднично так. Будто это что-то обыкновенное, вроде мяча для софтбола, или подушечки для иголок. Сыщется в любой мелочной лавке. За всю свою карьеру Асатома ни разу не видели инфлатон в действии, даже в руках не держали.

— Вы могли нас погубить.

Асатома ещё пару раз акцентировано выдохнули, пытаясь хоть немного успокоиться.

— Прекратите, я локализовал замыканием пространства поле инфлатона, с тем же успехом нас могла убить вон та билатерия.

Ну вы посмотрите, им смешно. Только что перед ними просто так отработала уменьшенная модель целой вселенной, сотня миллиардов лет субъективного времени, пусть и в ограниченном масштабе.

— И что это всё должно значить?

— Это значит, что этой штуке нужна энергия. Огромная энергия. А пока её нет, она будет оставаться на дне потенциальной ямы.

— На основании чего сделан столь далекоидущий вывод?

Гамайа широким жестом обернулись вокруг.

— Если наше предположение верно, эта выколотая точка, в какой-то момент сформировавшись, тут же заглотила всё, до чего дотянулась, даже не поморщившись, и с тех пор стабильна. Вы видели поведение инфлатона? Там минимум восемнадцать знаков около ноля по степени изотропности. Вы можете хотя бы примерно оценить, насколько глубока эта потенциальная яма, что пространство здесь настолько плоское?

Асатома в ответ лишь досадливо махнули рукой. Аргументов у них и правда особых не было.

— Слушайте, Гамайа, мы всё понимаем, но вы же сами сказали, эта ваша выколотая точка здесь давно, и просидит она тут ещё долго, так почему бы нам не вернуться, не собрать кафедру, не обсудить всё спокойно.

— А не задавались ли вы вопросом, почему её не обнаружили раньше?

И тут же уселись, не сходя с места, что-то мастерить.

Ну что ж вы поделаете!

Асатома махнули рукой и, отойдя чуть в сторону, тоже сосредоточились на своём — если так, то хотя бы отчёт надо составить, пусть двигает своим ходом.

Им вообще нравилось это занятие, многими почитаемое за весьма неблагодарное, писать рапорты, доклады, отчёты, донесения, брифы и прочие уведомления. В этом было что-то медитативно-расслабляющее, домашнее и уютное.

Сидите себе, размеренно и велеречиво формулируете.

Так мол и так, по таким-то координатам в пределах сектора Вечности, именуемого Войд, в рамках вышеуказанной инспекции обнаружено с применением спецсредств и задокументировано надлежащим образом, подпись, круглая печать, в углу исходящий номер. Ну прелесть что такое!

Когда Асатома завершили набросок сего эпохального труда, прошло уже преизрядно времени, так что они чуть к гриду не приросли. Впрочем, пространство вокруг оставалось всё таким же чистым, знать, Гамайа были правы в своём предположении. Тут и правда резвые нити Вечности словно растворялись сами собой. Войд успешно стабилизировал развитие любых естественных процессов Вечности.

Где там Гамайа?

Асатома от удивления потёрли глаза.

Перед ними покачивалась покуда неустойчивая, но уже вполне полноценная в смысле замкнутости силовых контуров конструкция неведомого им назначения, похожая на гиперкуб, только слегка искажённый. На самой верхотуре конструкции балансировали Гамайа, сосредоточенно что-то там доподключая.

— Коллега, что сей тессеракт означает?

— Сейчас покажем.

И продолжили себе колупаться. Ну, конечно.

— Эта штука послужит для нас якорем.

«Нас» было сказано в двойственной, а не в собирательной форме. Асатома тут же нахмурились. Они с этой штукой иметь дела не желали вовсе. Ни по отдельности, ни вместе с Гамайа.

— Что вы задумали?

— Вам ничего эти билатерии не напоминают?

— Ближе к делу, ваша манера разворачивать по любому поводу риторические дискуссии несколько утомительна.

Гамайа привычно улыбнулись, спускаясь к основанию конструкции и сделали жест сложенными ладонями.

— С удовольствием, коллега. Обнаруженная нами аномалия нам не интересна, как была бы не интересна вон та аппендикулария, обе они просто выброшены прибоем на берег, нам следует найти то море, что это сделало.

Асатома в ответ твёрдо выдержали паузу, ожидая прекращения литературных аналогий и перехода к сути. Гамайа развёл руками, сдаваясь и разом меняя тон:

— Судя по обнаруженным нами следам, эта штука никак не может перейти в более высокое энергетическое состояние, но куда-то она лишнюю энергию всё-таки девает. Точно так же как она способна становиться видимой нам с вами, в своей высокоэнергетической форме она обретает свойство проницаемости. У нас есть все шансы сейчас это проверить, пока энергия инфлатона ещё не рассеялась окончательно.

Это они так шутят?

Но нет, Гамайа деловито продолжали к чему-то предуготовляться, не демонстрируя ни малейшего намерения отступать. Какие уж там шутки.

Асатома оглянулись как бы в поисках незримого свидетеля, кто бы поддержал их в праведном гневе, но увы, никого иного тут не предвиделось.

— Гамайа, я взываю к остаткам вашего чувства самосохранения, вы же понимаете, что это смертельно опасно?

— Ни в коей степени это не опасно. Те билатерии выброшены сюда макрообъектами. Никаких следов спагеттификации и прочих экстремальных состояний в момент перехода.

— С чего вы взяли, что тут нет следов высших измерений, которые бы делали топологию перехода несимметричной?

Гамайа снова улыбнулись:

— О, прекрасно, то есть вы всё-таки следите за моей логикой. Замечательно. Вы видели работу инфлатона, никаких следов вихревых структур или нарушений симметрий. Любое, повторимся, любое искажение метрик пространства приводило бы к иному результату моделирования. Вечность не позволяет настолько точно манипулировать собственным уравнением состояния, чтобы на подобных масштабах подобное можно было бы не заметить. Те же масштабы искажений, которые предположили вы, мы бы заранее почувствовали и сами, без инфлатона.

Асатома пытались придумать какой-нибудь контраргумент, но все они разбивались о факты. Гамайа были правы, тьма их подери. И знали это.

— Ну так что, вы идёте с нами?

В ответ из рук Асатомы вспорхнула стрекочущая искра посланника.

— Если вы правы, то пока мы здесь, эта штука никуда не денется. Войд стабилизирует Вечность. Мы с вами стабилизируем Войд. А значит, у нас полно времени.

Гамайа, не мигая, продолжали смотреть на Асатому, дожидаясь завершения мысли.

— Потому я предлагаю сейчас спокойно, без спешки, изложить всё в наших записях и расчётах, и лишь потом куда-то двигаться.

И тут же уселись обратно за работу, всем своим видом показывая вовлечённость в процесс. Не худо было бы и «коллеге» последовать их примеру.

Однако Гамайа даже не собирались.

За спиной у Асатомы возникло и принялось нарастать низкочастотное гудение, а на плоскость грида разом спроецировалась вытянутая тень раскачивающегося болванчика. Гротескный контур тени Асатомы выглядел тревожно.

— Да что вы там опять выт…

Тессеракт, возведённый Гамайа, ходил ходуном подобно игрушечному стенду для натурных испытаний сейсмоустойчивости конструкции. Вокруг него побегом носился «коллега», Гамайа размахивали руками и что-то кричали, но на фоне всё усиливающегося гудения было не разобрать, что именно. Хламида на спине Гамайа отчётливо взмокла и неэстетично липла к серебристому телу хулигана подобно мокрой туалетной бумаге.

Асатоме стало смешно от общей нелепости происходящего. Здесь должны были пребывать не они вдвоём, а лучшие умы кафедры, но лучше бы это были сам Смотритель. А то глядите, глядите, ой, сдохнуть со смеху.

Очнулся Асатома оттого, что его решительно трясли за плечо. И правда, необходимо собраться. Только вящих истерик нам тут не хватало.

— Асатома! Вы слышите нас?!

Сквозь рёв тессеракта было толком не разобрать, что они там орут, но Асатома всё-таки кивнули в ответ.

— Необходимо …чно двигаться. …йте, или мы идём сами, или присоединяйтесь. Нет …ать дальше.

Йте. Какой замечательный глагол. Ёмкий.

Асатома, напоследок ещё хихикнув, кивнули на идущий вразнос тессеракт и одними глазами спросили Гамайа, мол, никаким «якорем» тут и не пахнет, дорога с большой вероятностью будет в один конец.

Но Гамайа в ответ лишь твёрдо кивнули. Да, мы готовы и к такому развитию событий. Путеводная нить в их руках тревожно загудела.

Асатома с тоской обернулись на еле заметное в яростном мерцании тессеракта багровое свечение Сигарда на горизонте. Ну же, кто-нибудь.

Но никакого движения. Они и правда были вынуждены выбирать. Здесь и сейчас. Как же они такое ненавидели.

И тогда Асатома вяло взмахнули рукой, сдаваясь. Давайте, Гамайа, ведите. Ваша взяла.

И они повели.

Сначала пропал истерический рёв.

Затем остановилось мерцание.

С каждым шагом Асатома наблюдали, как изогнутые рёбра тессеракта становятся симметричнее, а затем начинают попарно сливаться, образуя квадратные светящиеся холодным бело-лунным светом врата. На их фоне двигающиеся впереди Гамайа выглядели ожившей статуей холодного металла, блестящего в прорезях хламиды.

Обычно неловкие и хаотичные, их движения в те мгновения обрели небывалую грацию крадущегося хищника, нацеленного и сосредоточенного. Гамайа не оборачивались, как не стали оборачиваться и Асатома, когда врата наконец замкнулись за их спиной и их свечение разом истаяло.

Асатома опустили глаза и не увидели там привычных дорожек грида. Только путеводная нить в руках Гамайа напоминала, что они не потерялись.

— Гамайа?

— Да.

Всё так же, не оборачивались, они продолжали настороженно двигаться вперёд.

— Вы знаете, куда мы идём?

Окружающая тьма будто целиком состояла из чего-то замкнуто-плотного.

— Я иду по мировым линиям инфлатона, не мешайте.

— Ясно.

Хотя ничего и не ясно. Асатоме оставалось только догадываться, как распавшиеся сотни миллиардов лет назад виртуальные частицы могли кого-либо куда-то вести и что именно за следы они оставляли. Но Гамайа тут виднее.

У Асатома же отчаянно кружилась голова, отчего в неё лезли всё более мрачные мысли.

Зачем они сюда попёрлись?

Ну, Войд. Пусть со своими загадками, из которых его происхождение — не самая главная.

Да и не сказать, чтобы Войд вообще много кого интересовал. Были в глубине Вечности и места поинтереснее, такой Она и была создана — многоликой, бесконечной в своих проявлениях и в некоем высшем смысле непознаваемой. Войд же был каким-то нарочно упрощённым, уплощённым бельмом на Её глазу. Никто не знал, как и зачем он здесь взялся, как никто его специально и не создавал, во всяком случае никто в том не признался.

А тут вдруг такое.

Во всей этой истории было что-то неполное, разило от неё какой-то дурной загадкой в стиле плохой беллетристики. Два горе-исследователя, сокрытых в пыльном кармане бытия, что они рассчитывали тут отыскать? Пару лежалых монет да сто лет не стираный носовой платок?

Хорошо бы. А то дело может ограничиться лишь парой клочков сбившейся пыли, от которой происходит только случайный аллергический чих.

Асатома тут же почувствовали тот самый позыв. Смешно и грустно. Тереть переносицу не помогало. Тогда Асатома махнули рукой на приличия и тут же громко, отчаянно чихнули.

Гамайа тут же обернулись.

Двое несколько мгновений потаращились друг на друга, а потом оба не выдержали и принялись смеяться.

Ситуация глупее не придумаешь. Посреди непонятного ничто двое высоколобых пафосных представителя кафедры, сгибаясь пополам, хохочут невесть с чего во всё горло.

Уф, кажется, отпустило.

— А вы, Асатома, не промах.

— В каком смысле?

— Мы думали, вы всё-таки останетесь.

— Звучит дико обидно. Почему вы так решили?

— Не знаю, не в вашем стиле поступок.

— Но в вашем.

— Вы прекрасно знаете, какая у нас репутация на кафедре.

— Хулигана.

— Если не хуже. О вас такого не скажешь.

— Кажется, вы путаете нелюбовь к спонтанным поступкам с неспособностью принять быстрое решение.

Гамайа склонили голову в извиняющемся движении.

— Виноваты. Кажется, самое время начать с чистого листа, коллега.

Асатома невольно поморщились. «Коллега» этот уже навяз в зубах.

— Лучше давайте по имени.

— Договорились, Асатома. И пойдёмте. Иначе инфлатон зря израсходуется.

Асатома вновь покачал головой. Надо же, целый инфлатон!

Между тем с пространством вокруг начинало что-то происходить.

Асатома ещё не могли толком сформулировать, что именно, но часть его существа уже чувствовала, что они не просто болтаются посреди воплощённого ничто, а начинают куда-то двигаться, словно проваливаясь в некую покуда донельзя нематериальную, но вполне структурированную массу.

— Колл… — вовремя осеклись Гамайа, — Асатома, держитесь рядом. Мы приближаемся.

И тут же одним резким движением завернули пространство вокруг в силовую капсулу. Раздался металлический лязг и на Асатому пахнуло кислым запахом высокого напряжения. Волосы на голове у них тут же встали дыбом.

Между тем пространство вокруг продолжило стремительно структурироваться, обретая форму и плотность. Зыбкий туман складывался в горы и долины, далеко внизу стремительно вырастали и разрушались стрельчатые конструкции замков и грациозные дуги мостов. Их капсула, словно двигаясь по невидимым направляющим, набирала ход в сторону одного из таких, словно крупными мазками кисти изображённых горных хребтов. Раздался гул, и вокруг них тут же вспыхнуло весёлое рыжее пламя.

Асатома и Гамайа переглянулись.

Это выглядело как вход в атмосферу. Только мир под ними менялся каждое мгновение, оставаясь сотканным из холодного тумана, слегка подсвеченного изнутри.

Да и какой ещё, упаси Смотритель, «вход в атмосферу», они же не покидали пределов Вечности, иначе… что «иначе», Асатома додумать не успели, почувствовав рывок, это в его плечо вцепились железные пальцы Гамайа.

— Асатома, якорь только что оборвался, мы в свободном падении, срочно развоплощайтесь.

— В каким смысле?

— Развоплощайтесь, сворачивайте матрицу, десять.

— Вы что, зачем?!

— Восемь. Семь. Ну же!

Тьма вас подери, ещё бы вспомнить, как это делается.

Высоко вверху мимо их капсулы беззвучно пронеслась какая-то невообразимая конструкция в виде изгибающейся вдаль тускло блеснувшей металлической ленты, но Асатома едва проводили её взглядом. Да не трясите так, мы пытаемся!

Процедура эта была известна Асатоме лишь теоретически. Ничего, в самом деле, сложного, нужно просто убрать большую часть собственной энергии в замкнутые полости, открываем шлюзы и чувствуем, как конечности начинают стремительно терять плотность, становясь едва ощутимыми, слабыми и невесомыми, словно повисаем в пустоте бесплотным астральным телом, едва касающимся внутренней поверхности силовой матрицы.

Асатома тут же перестали ощущать на плече прикосновение Гамайа. Короткий взгляд в их сторону — нет, они на месте, тоже превратились в бледный колеблющийся призрак.

— Четыре. Три. Приготовьтесь, сейчас сворачиваем матрицу.

— Но как же?..

Асатома с ужасом глядел на приближающийся горный кряж, который разом стал совершенно материальным, покрытым ледяным панцирем в тонкой кисее облаков.

— Не беспокойтесь, всё нормально, не пытайтесь защищаться, слышите? Ждите меня, оставайтесь на месте. Один!

Асатома почувствовали лишь, как налетевший порыв ледяного ветра оторвал их друг от друга, дальше вся окружающаяся действительность превратилась в сплошное мельтешение огненных сполохов и каких-то размытых чёрно-белых фрагментов пейзажа, пляшущих вокруг них бесноватый танец.

А потом раздался удар и всё погасло.

Нэир Лйет-та-Осин, Великая Река Трёх Путей явилась пред лик Иторы под сенью тихих древ, в журчании ручьёв, в пряном запахе сырой листвы, в предзакатных отблесках Кзарры. С тех самых пор здесь ничто и не менялось, даже когда могучая Лизар в муках рожала призрачные берега Устья, а сами Пути населило извращённое эхо Богов Средины, во грозные дни Раскола не позволено было ничьему тлетворному дыханию достичь этих мест. Они всецело и неизменно оставались воплощённым святилищем спокойствия.

И пусть ни один из здешних родников сам по себе не был источником силы или знания, он истинно был явлен миру и того было довольно.

Нэир Лйет-та-Осин ещё предстоит стать полноводным сосудом, несущим судьбы этого мира вниз по течению, наполняясь по пути людскими слезами, насыщаясь кровью, гнилью, гневом и печалью. Но не здесь.

Будет всё. Храмы и погосты, величественные памятники вехам ушедшего и грозные валуны чёрных предзнаменований, будут совершены неизбежные ошибки и произнесены неисполнимые клятвы. Сокроются от глаз Древние и растворятся в небытие гнилые боги. Даже тень Врага, что гневом Кзарры раз и навсегда отмечена на челе этого мира, однажды канет. Сама же Итора Обетованная так и останет накру́ги вечные сокрытой — вопреки знамению Подарка и слову Завета.

Всё это случится, обязательно случится, если уже не произошло там, за пределом сокровенного круга молчания. Но не здесь.

Исток. Так это место именовали грозные Стражи Путей. Никому, кроме них, это место не не было доступно, ни для кого, кроме них, оно не было ценно.

Здесь никогда не ступал Враг. Здесь не бродили молчаливые тени Ускользающих. Здесь не возводились храмы. Сюда не вели Пути. По сути, за все прошедшие эпохи лишь Ксанд Тиссалийский здесь побывал однажды, то было пять кругов и пять десятков зим назад. Именно здесь очистился Подарок. Именно здесь выковался рок Богов Иторы.

С той поры Стражам незачем стало нести свою стражу. Ускользающие, слепые рабы своих властителей больше не являлись к Устью, будто их никогда и не было. Но не обрели Истока и верные Завету аколиты Иторы Многоликой.

Она замолчала.

Молчали и гнилые боги.

Пришельцы за Океаном остались наедине с самими собой, позабыв Нэир Лйет-та-Осин, Пути пустовали, Барьер стоял нерушимым памятником катастрофе Раскола.

Прождав свой черёд на песчаной косе у безжизненного Устья, народ зитф оставил свои посты, разбредаясь по миру в поисках лучшей доли. Сотни кругов до того они хранили этот берег. Как показала Битва Завета, прогремевшая по ту сторону Лизар, всё их служение было впустую. Слепцы среди слепцов, они возводили гекатомбы из тел избранных Путями, но на деле ничуть не сумели уберечь Итору от уготованных детям Ея ужасов. Лишь вторя безвестному подвигу Ксанда Тиссалийского случилось то, что случилось.

Лишь некоторые из Стражей сохранили верность долгу, поднявшись вверх по Путям до самого Истока. Тот по-прежнему был сокрыт от людских глаз, всё так же оставаясь средоточием тишины и спокойствия. Лучшее место на свете для тех, чей позор несмываем, и которые потому не могли перестать служить. Перестать стеречь. Перестать нести свою круговечную стражу.

Так Сайана мин Триод оказалась в тесном кругу неспособна отринуть своё служение, пускай она была единственным Стражем, кто собственными глазами узрел Битву Завета, кто в полной мере испытал обрушение всех своих некогда незыблемых идеалов, крушение всех своих несбывшихся надежд.

Да, её служение более не имело смысла, и потому походило скорее на добровольное самозаточение.

Но покуда зимы свивались в круги, а деревья-гоэ своими крепкими корнями всё крепче углублялись во твердь Иторы-матери, Сайана оставалась самой собой — потомком увязших в собственном прошлом родов, некогда населявших эти земли. Не желающим стареть, не желающим забывать. И как помнили они круг Раскола, эпоху пришествия Кзарры, времена Войны Врага, также точно она помнила и о смерти Лиеррана.

Лиерран Ведающий. Лиерран Верный. Лиерран Безмолвный. Но также Лиерран Сомневающийся. Лиерран Предавший.

Слуга и почти что раб своей госпожи, он некогда исправил её ошибку, поступив наперекор Сайане, чем погубил себя, оставив Последний Чёлн рода Триод без прежнего шкипера, но главное — он погубил Сайану.

До Битвы Завета она нисколько не сомневалась в своём предназначении, как не знал промаха и её лук. Единственная встреча с Ксандом не в счёт. Не сомневался в ней и её Лиерран.

За десятки кругов, что они вместе несли свою вахту на берегах Устья, ни разу он не усомнился в её словах и поступках, но в самый разгар Битвы Завета, когда она нанесла разящий удар своего правосудия, лишь один Лиерран встал на её пути и погиб, оставив Сайану жить с этим дальше.

И вот уж пять кругов как Сайана мин Триод живёт.

С тем же луком в руках.

Под теми же кронами.

Одна.

Сайана машинальным движением придержала колчан, наклоняясь к ручью.

Кому ведомо, который из этих бессчётных ключей, сочивших влагу земли вдоль предгорий, был истинным истоком великой реки. Знать, никакой. Лишь собравшись воедино они были способны дать начало Путям, как жизнь единственного существа не значима пред ликом Иторы, но лишь слитно они составляют её неизмеримую сущность.

Сколь ни утоляй здесь жажду, не напитаешься никакой особой мудростью, и не обрящешь никакого особого благословения. Однако влага именно этих ручьёв оставалась Сайане особенно сладка. Утоляя здесь жажду, она будто неведомым образом на короткое мгновение очищалась от скверны собственных воспоминаний.

Да, в той битве она прозрела, восстав воедино с иными Столпами Иторы Всеблагой, столпом Долга. Но на том всё и завершилось. Долг исчез. А долги остались.

Сотни корчащихся в чёрных глубинах Ирионе душ никуда не делись. Могила Лиеррана в далёких землях Средины по-прежнему зияла незарастающей чёрной язвой. И пусть с тех пор Сайана не ступала на те земли, как не поднималась она и на палубу Ирионе, чувства искупления это не приносило. А она в нём так нуждалась.

Вот и сейчас, стоило Сайане припасть губами к ледяной влаге, занывшие от холода скулы лишь на мгновение отвлекли её от неизбывно мрачных мыслей. Когда же походный мех с серебряной горловиной наполнился, летучее ощущение простоты существования снова её покинуло.

Опять завертелись в голове старые планы, мысли, страхи и сожаления.

Сознание — коварный дар.

Забыть бы всё да исчезнуть.

Сайана порою завидовала простоте участи Лиеррана.

Ему больше не нужно изо дня в день сжимать этот треклятый лук.

Как будто кто-то посторонний заставлял её это делать.

Сама. Всё сама.

Сайана мрачно усмехнулась.

Её проклятие было особенно изощрённым.

Если тебя заставляет служить некий внешний долг, обязательства, данные по рождению, или кем-то другим, кто лучше, мудрее, значимее тебя, то сколь бы тяжек ни был груз такого служения, ты внутренне всегда готова смириться с этим долгом и даже отыскать в нём некое высшее удовольствие, просто следовать собственному предназначению, не нуждаясь в каждодневном выборе.

Куда хуже, если ты приняла на себя некий долг добровольно, потому что ничего иного тебе не дано, потому что иначе самое твоё существование становится бессмысленным и порочным.

Тут и сокрыта ловушка.

Подобное служение не может быть завершено, даже если длить его дале совершенно бессмысленно.

Так некоторые из Стражей ушли сразу, другие, до поры сплотившись вокруг непорочного осколка древних времён, тоже смогли однажды покинуть свой добровольный пост, многие так и поступали.

Их, Стражей, оставалось без малого три дюжины до этого дня.

Сайана подняла лицо к зениту и прислушалась.

Тишина.

Зловещая, натянутая.

Вот уже пять седмиц с тех пор, как полыхнули на далёком севере Средины огненные болиды, она жила ожиданием. И дня не проходило, чтобы Сайана не принималась взывать к Иторе Неделимой, но та оставалась всё так же нема в ответ на её мольбы.

Сайана прижалась лбом к стволу древа-гоэ, меж чьих корней плескался ручей. Пурпурное сплетение кристаллических жил добрых семидесяти локтей в обхвате стояло здесь задолго до появления Сайаны на свет, оно застало время Первого рассвета, пережило Хрустальную ночь, дождалось света Кзарры.

Прежние кровавые небеса, восход Обруча — древо видало разное — Войну Врага, пришествие людей, прилив Раскола, рождение и смерть миллионов живых существ, что ему новый день?

Но даже древо-гоэ, величественно спящее на волнах вечности, даже оно что-то чувствовало, постепенно теряя листву.

Весной то было обычным делом, до пятой доли своей кроны оставляли на земле древние великаны каждый сезон, стоило Кзарре миновать перевал равноденствия, но в этот раз всё было иначе, Сайана привычным глазом отмечала, каким плотным ковром хрустят под ногами резные снежинки рассыпающейся от любого прикосновения листвы. Но нечем было их заменить. Каждое утро крона древа становилась всё прозрачнее, раз от раза всё больше походя на блестящую на просвет кисею паутины.

Сайана мин Триод, прижавшись холодным мрамором костей к живой колонне, подпирающей небо Иторы, искала внутренним слухом привычный пульс жизни, но не находила его, лишь негармоничный вой ветвей в порывах ветра. Да что же это.

Нервная дрожь озноба пробежала по напряжённой спине Сайаны.

Отступив, она неуверенно прочертила в воздухе охранительный знак. Нужно спешить.

Следует лишь отойти немного вверх по склону, дабы не нарушать и без того нервного молчания Истока. Сайана знала, как чувствительны эти места к непрошеному вмешательству, даром что ли Стражи остались охранять именно эти заповедные места от посторонних глаз.

В ушах Сайаны послушно запел вечерний воздух. Отвесные скалы предгорий в кровавых отблесках предзакатной Кзарры пылали в вышине. Но даже Сайана с её стремительной поступью бывалого следопыта была неспособна пересилить упорство вращения Иторы, обойти её медлительную стремительность. Кзарра с каждым мгновением всё пятилась под горизонт, ещё трёшка времени, и вершины над Сайаной окончательно угаснут, до утра погрузившись в сумерки.

Почему-то именно это мгновение так не хотелось упускать. Сайана замерла на краю утёса, беспечно раскинувшись над пропастью. Но бурая, почти чёрная искра на голубых снегах уже тускнела, почему-то оставив после себя в груди Сайаны глухое чувство потери.

Закат свершился.

Нечто было неизбывно оставлено в уходящем дне, и более не вернётся.

Голубая высокогорная ночь дланью судьбы накрыла Итору.

Сайана окинула взглядом оставшийся позади частокол деревьев-гоэ и решилась.

Гибкая мембрана материального мира со стоном изогнулась, пропуская Сайану, чтобы тут же с грохотом за ней сомкнуться. Стаи перепуганных птиц взмыли в темнеющее небо, а с величественных древ облетели новые листья.

Но Сайана уже покинула Исток. Сотней пеших дневных переходов к северу, по ту сторону перевала темнела приземистая сторожевая башня, вот уже сколько кругов служащая Сайане убежищем. Крепость, молельня, дом. Неведомо кем построенная на высоте в семь тысяч локтей, башня была переделана Сайаной под свои нужды, круг за кругом наполняясь воспоминаниями, памятными артефактами и просто теплом её дыхания.

Удаляясь в недра в своих чертогов, Сайана остро чувствовала, как давно она здесь не была.

Пять седмиц в пути для Стража не были чем-то небывалым, напротив, иногда они не возвращались к своему крову по нескольку зим, да и так ли был им, бродягам, необходим тот кров. Но в этот визит Сайане казалось, будто с тех пор минули целые эпохи. Не место изменилось, изменилась она.

Будь то поселившаяся в ней ноющая тревога, или страшные видения её снов, или образ ставших прозрачными пурпурных крон, Сайана вчерашняя — холодная, усталая, застывшая в далёких воспоминаниях — куда-то исчезла, а на её месте поселилась совсем иная Сайана.

Полная тревоги, трепещущая натянутой тетивой.

Но по-прежнему не ведающая, что творится. И это следовало срочно исправить.

То, что она искала, хранилось в самом глубоком каземате основания северного пилона, как будто Сайана сама от себя невольно пыталась до поры сокрыть этот предмет, опасаясь, что однажды он ей всё-таки понадобится.

Симпатическая магия. Держись подальше от знаков грядущей беды, и она надолго пребудет чем-то чужим и посторонним. Запри непрошеного гонца в сырую темницу, и самая́ принесённая им весть тем сокроется с глаз. Не оглядывайся на источник угрозы и угроза станется для тебя чем-то абстрактным.

Сайана вздохнула, прилагая горячечную ладонь к железу кованой двери. Эта дверь здесь была изначально, доставлять в такие дали подобную неподъёмность Сайане в голову бы не пришло, тем более — ради одной-единственной невеликой вещицы, от которой и толку-то для посторонних никакого. Это не грозный артефакт Древних, исполненный изначальной силы Первого рассвета, и не очередной осколок кровавых душ Богов Средины, что давали силу перепуганным Игрокам. Да даже будь это само Зерно, какое пуще иных своих сокровищ берегут Семьи, Сайана не стала бы ради него водружать сюда эдакую воротину, которую и сдвинуть-то было не самой простой задачей. Но дверь ей досталась в наследство от забросивших эти скалы племён, что жили здесь ещё в свете юноликой Энол, даром что за сотни кругов металл не пострадал ни от ржавчины, ни от естественной пластичности горных массивов, так что почему бы не использовать камеру позади двери в качестве сокровенного хранилища. Всего-то и надо, что произнести над немудрящим замочным механизмом пару сохранных слов на старом наречии рода Триод и больше здесь никогда не появляться.

Сайана проследила взглядом тонкий слой пыли на каменном полу, в котором цепочкой отпечатались её следы.

Здесь за пять кругов не ступил ни единый чужак.

Хоть бы и ей самой здесь не появляться.

Но нет, назад пути не было.

Не с мерзким скрежетом, но с утробным рокотом, переходящим в нутряной сон, дверь отворилась. Будто бы открывая путь в царство мёртвых.

Сайана сделала выворачивающее движение кистью, порождая в ладони язычок голубого пламени. Камера пустовала. Если не знать, что ты здесь ищешь.

Аккуратно прикрыв за собой тяжкую створку, Сайана смежила веки и задержала дыхание.

Только колотящиеся в груди сердца помогали Сайане отсчитывать время. Ну же.

Едва заметная рябь пошла по затхлому, мертвенному воздуху. Как бы не веря своему счастью, тончайшая кисея вуали настороженно коснулась лица Сайаны.

Она знала, что будет дальше. Вспыхнет свет, загромыхает канонада, с воплем понесётся в атаку конница, придут в движение рычаги осадных орудий, взметнутся тысячи огненных стрел.

Так выглядит история Иторы после Пришествия, так живут люди, что явились последними. Так выглядят все предзнаменования этой эпохи. Кровавые, жестокие сечи.

Скучное, однообразное зрелище. Оно не касалось дел Устья с момента Раскола, и Сайане не пришло в голову, отправляясь в погоню за Ксандом, воспользоваться вуалью, дабы узреть грядущее. Если бы она тогда не упустила случай. Может, и Лиерран остался бы с ней. Хотя, она твёрдо ведала, это так не работает.

Тем не менее, поселившись здесь, Сайана мин Триод обещала себе, что в следующий раз не станет мешкать. И вот, пришло время новых криков и новых смертей. Ты не просто видишь это, ты впитываешь каждую толику этой прижизненной боли и этой предсмертной ярости.

Именно это снедало Сайану, стоило ей бросить единый взгляд в вуаль. Именно потому проклятый артефакт был спрятан так глубоко.

Теперь она готова. Ей уже поздно бояться.

Сайана выдохнула и распахнула глаза.

Но огни не зажглись. И крики не разразились.

Сплошная чернота, неотличимая от казематного мрака.

Лишь из последних сил вглядевшись, Сайана различила в этой жирной, густой мгле тление пролетавших мимо неё искр.

Перед ней, насколько хватало глаз, простиралось гигантское пепелище. С небес валилась плотными хлопьями сажа, полностью скрывая не только звёзды, но и самую Кзарру. Где-то крошечными островками догорали самые величественные из древ, в остальном же лик Иторы на сотни локтей лежал слоем углей, прикрытых сплошным ковром жирного лежалого пепла.

Некому было кричать, некому было исходить яростью, страдать, умирать и молить о пощаде. Итора была черна, нема и безжизненна.

С коротким всхлипом Сайана повалилась на каменный пол каземата.

Его промозглая тьма теперь смотрелась теплотой домашнего очага в пучине долгого ненастья.

Только ненастье ещё не закончилось. Оно даже не начиналось.

С хрустом выламываемых от чрезмерного усилия суставов Сайана метнулась наверх, лишь грохнула запираемая темница, вновь отрезая вуаль от внешнего мира.

Сайана не пыталась осмыслить своё видение. Она неслась по узким винтовым лестницам, наверх, наверх, увидеть, убедиться, что по-прежнему горят в небе звёзды, темнеет поперёк созвездий лохматая пелена Перемычки и всё так же прочерчивает небесный меридиан призрачная нить Обруча.

Небеса были на месте.

Не сыпался сверху жирный пепел. Не горела земля.

Но и видение никак не отпускало. Ни разу вуаль не ошибалась, и то, что она показывала, было никаким не смутным аллегорическим символом, загадочным предвестником неведомых бед. То, что Сайана видела под вуалью, всегда оказывалось в итоге прямым слепком реальности, воспоминанием об истинном будущем Иторы.

Неизбежным в своей материальности. Скорее близким, нежели далёким.

Итора будет сожжена дотла. Быть может, уже завтра, уже этой ночью.

Не потому ли умирают древа?

Не те ли огненные болиды тому причиной?

Не та ли призрачная аврора тому знамением?

У Сайаны не было ответов на свои вопросы. Но таковые могут сыскаться у других.

Её ладонь скользнула под защитную пластину чёрного, как ночь, нагрудника. Стражи всегда готовы прийти собрату на помощь. Настала пора собирать немногих оставшихся в строю, быть может, откликнется и ещё кто-то из тех, кто за последние пять кругов покинул долину Нэир Лйет-та-Осин.

Кто-нибудь что-то да знает. И все они, собравшись, могут попробовать воззвать если не к самой Иторе Всеблагой, то хотя бы прибегнуть к зову Древних. Да, Итора-мать молчит с самого Раскола, даже Битва Завета не прервала этого затяжного молчания, да и Древние, знать, уж почили пред ликом Ея, застыв в своём круговечном созерцании маяка далёкой Вечности, в ожидании неведомых событий грядущего, не касающихся смертных душ.

Древние. «Древними» люди Средины называли даже самый её народ. Какой там. Стражи Устья пред ликом Иторы досель оставались молоды и беспечны в сравнении с иными существами этого мира. Но они попробуют, они должны, обязаны испытать судьбу. Угроза сожжения Иторы не может не привлечь их внимание.

А иначе всё напрасно.

Сайана принялась свивать в холодеющем воздухе серебряные нити вязи. Призрачный свет каплями сочился с кончиков пальцев, пронизывая само пространство, одновременно сжимая и растягивая его нутряные структуры в тугой кокон инобытия.

Каждая новая петля здесь вторила остальным, наматывая и наматывая гудящие извивы древних спящих сил в унисон.

Самая суть Иторы Многоликой пела в этих тонких извивах, своим слабым отсветом напоминая неверующим, что законы Иторы едины и многообразны, и пусть Она молчит, но не исчезла, не погибла, не покинула слабых детей Ея.

Настало время воспользоваться для спасительного призыва потайными складками пространства. Придите, Стражи, на зов Сайаны мин Триод.

И они явились.

Двумя яркими вспышками сверкнуло поодаль, чуть позже добрался и сопровождающий переходы громовой удар.

Сайана легко узнала обе распластавшиеся вдоль скал стремительные тени. Не лучший выбор судьбы, если у той вообще есть какой-то выбор. Сайана предпочла бы иных собеседников, но к чему сожаления, сейчас ей нужна была в первую очередь не приятная компания, а твёрдый ум, у обоих визитёров он наличествовал в достатке.

А вот приличий и такта — куда меньше.

Необходимо спуститься к вратам, встретить, не то же с них станется вломиться прямиком сюда, ничуть не усомнившись в собственной правоте. Зов Сайаны был весьма настойчивым и степень прозвучавшей угрозы звучала наивысшей.

Сайана машинально сплела левитирующий саван и так спустилась вдоль внешней стены, пренебрегая обычными лестницами.

Первым прибыл, едва её ноги коснулись камней у основания привратной башни, сам лорд-протектор союза родов Сейм лан Норен, старейший из Стражей, благородный хранитель Твердыни Тан. Разумеется, он не покинул собратьев своих даже после горьких вестей Битвы Завета.

Да и куда ему было деваться. Даже самые юные из его родичей уж сотни кругов назад ушли в перерожденье, ныне живущие потомки рода Норен разбрелись по всей Иторе, каждый в поисках своей собственной доли, да и сколько их осталось. Твердыня Тан давно пустовала.

Сейм лан Норен сам был подобен собственной родовой Твердыне. Невероятно рослый, но согнутый, подобно луку, он глядел на Сайану с едкой смесью тревоги и жалости. Впрочем, он так смотрел на каждого, кто ещё был жив. Лишь мёртвые удостаивались его сочувствия, любви же — вообще никто из живущих, и уже очень, очень давно.

— Сайана мин Триод.

— Лорд-протектор.

— Ты призвала меня в весьма непростую пору, и хорошо бы твои мотивы были достаточно вескими.

— Я призывала не персонально вас, Сейм лан Норен, я призывала каждого, кто способен откликнуться.

— Тем хуже, и прежде чем тронуться в путь, я приказал всем прочим верным долгу Стражам покуда оставаться на своих постах.

Сайана вздохнула.

— Но вас не послушались.

Вторая тень уже приближалась.

Сейм лан Норен поморщился. После Битвы Завета следовать приказам перестало быть обязанностью всякого Стража, будь ты хоть сам лорд-протектор.

Впрочем, он уже и сам знал, кто это решил составить ему компанию. Тарр лан Тихо, самый молодой и горячий из оставшихся Стражей. Иногда он напоминал Сайане её Лиеррана. Своей верностью, своим вольным нравом. Такие обычно сгорают первыми. Гибнут или хуже того, попросту разочаровываются. Они слишком молоды, чтобы ценить глубины времён, и не слишком фанатичны, чтобы перестать сомневаться. Страшная смесь из боевого напора и восторженности взгляда.

И снова, не лучший для неё выбор судьбы.

Ну, так тому и быть.

— Юный Тарр, ты не соизволил прислушаться к моему приказу.

— Лорд-протектор, при всём уважении, зов Стража для меня важнее формальной табели о рангах.

— Как видишь, высокородная Сайана пребывает в полном здравии и твоё присутствие здесь…

— Довольно.

Сайана сказала это со всей доступной ей сейчас твёрдостью.

И оба послушно замолчали, выжидая.

— Общее собрание Стражей стало бы лучшим исходом, но поскольку лорд-протектор сократил число слушающих мои вести до двух пар ушей, так тому и быть. Вы оба знаете, что лик Иторы Всеблагой омрачён чёрными предзнаменованиями, и некоторые из них звучат чуть не впервые с пришествия Врага, так что лишними вас не удивить, однако сперва послушайте, а потом будем вместе решать, как быть дальше. Я только что воспользовалась вуалью.

Оба Стража разом отступили на шаг, и Сайана не без удивления заметила, как буквально вздыбились затылки обоих. Она не ожидала столь физиологической реакции от закалённых в служении ветеранов.

— И ты вот так запросто это сообщаешь? Заказано ли тебе было сперва посоветоваться с кем-нибудь, прежде чем прибегать к столь крайним мерам?

Сейм лан Норен уже немного пришёл в себя и теперь спешно натягивал на себя привычную маску холодной неприязни.

— Вам то ведомо, лорд-протектор, что вуаль является полноправной собственностью рода Триод и я не нуждаюсь…

— Видимо, Война Завета, как ты её называешь, ничему тебя не научила.

— Имейте уважение…

— Пожалуйста, госпожа столп Долга. Продолжайте, что уж там.

Тарр лан Тихо предпочитал покуда помалкивать, переваривая новости. Хотя она ещё даже не перешла к сути.

Сайана же не успевала сбрасывать искры ненависти с кончиков пальцев. Те выжигали в траве белёсые проплешины.

— Ваше пренебрежение неуместно, лорд-протектор, мне более чем кому-либо на этом свете ведомо, что вуаль своей силой материализует вероятность какого-либо исхода, после чего именно этот выбор судеб становится неизбежным. Но никто не утверждал, что сама вуаль при этом принимает решение. И что она вообще способна устанавливать незыблемое будущее, она лишь позволяет его увидеть.

— Только теперь одной надеждой стало меньше.

Это подал голос юный Тарр. Юный. В ту зиму, когда он стал Стражем, ещё не случился Раскол. Эти глаза наблюдали титанические разрушения, приносимые водными валами Реки-без-конца, что разбивались о самые вершины Орлиных гор. Они видели рождение нового материка Средины. Дети Тарра лан Норена стоят в основании пяти родов. А он всё ещё юнец. Вопрос только, в сравнении с чем. И кем. Рядом с Древними все они дети.

— Не будем спорить. Сайана, говори.

Лорд-протектор уже вернулся к прежней невозмутимости, теперь был готов к любым, даже самым горьким вестям.

Самый старший из них. Почти равный по старшенству последним из Древних.

Но к подобным вестям жизнь не готовила даже его.

И Сайана рассказала.

Про чёрные небеса, про безжизненный воздух, про чёрную сажу в сто локтей глубины, про тлеющие под ней угли. И абсолютное молчание.

Оба, разумеется, не поверили.

Голос Сейма лан Норен был сух и строг.

— Невозможно.

Тарр лан Тихо, напротив, был полон открытой паники.

— Это невозможно!

Они не поверили.

— Коли так, извольте. Вуаль к вашим услугам. Хуже всё равно не будет. Если хотите, взгляните на всё сами и развейте, если возможно, этот морок, я согласна на всё, лишь бы это оказалось неправдой.

Оба буквально отшатнулись от подобного предложения.

— Но если это правда, значит, Итора обречена.

— Не может этого быть, Она всевечна! — это звучало как торг. С кем пытался торговаться юный Тарр? С вуалью? Или с самим грядущим?

Лорд-протектор покачал головой.

— Не совсем так. Итора столь же смертна, как и её дети. Погибнет последний из них, погибнет и она. Но и напротив, Древние гласили — за Последним рассветом Иторы последует и смерть всего живого пред ликом Ея.

Пора.

Сайана постаралась сыграть эту партию как можно невиннее.

Сейчас или никогда.

— Но что могло совершить нечто подобное? Что вообще способно на такое!

«Что».

Не «кто», а именно «что».

Тот, что всегда был для них чем-то неодушевлённым. Как свет. Как тьма.

— Есть лишь одна сущность, не являющаяся плодом этого мира. Не отмеченного на свитках детей Иторы.

— Враг снова вернулся.

Тарр лан Тихо первым решился произнести это слово.

Трое помолчали, будто к чему-то прислушиваясь. Но нет, ничего не случилось. Стражи были суеверны. А как иначе.

— Ты сказал так, будто всё уже свершилось.

— Ну как иначе? Мы все видим вокруг знамения грядущей тьмы.

Лорд-протектор покачал головой.

— Мы — слепцы посреди буйства деревенской ярмарки. Всё что мы видим — лишь слабые отблески того, чего нам в любом случае не дано ни осознать, ни осмыслить. Одно я могу сказать точно: Сайана, прости, что я упрекал тебя в использовании вуали. Этот артефакт способен качнуть уравновешенные весы на одну из сторон, но настолько серьёзные события вуали, разумеется, не подвластны. Ты была права, что призвала нас сюда, а я был не прав.

И без обиняков согнулся в благодарном поклоне.

Но ей нужно было не это.

— Полно, лорд-протектор, нам нужно что-то предпринять.

— Я думаю.

И отошёл в сторону.

Сайана проводила его взглядом, но всё-таки решила не мешать, обернувшись на бледного Тарра лан Тихо. Тот сжимал и разжимал кулаки, а взгляд его никак не мог зацепиться за что-то одно, всё бегая по сторонам.

Сайана подошла к нему, взяла его голову двумя руками и буквально заставила его смотреть себе в глаза. Юный Тарр был на голову выше Сайаны, но оставался для неё всё тем же ребёнком.

— Ещё ничего не потеряно. Мы — Стражи Трёх Путей, одна из самых мощных сил нынешней Иторы, мы способны повелевать стихиями, о которых даже не слышали наши юные собратья, будь то летящие, самойи или люди, которым мы так долго преграждали путь к Устью.

— Но мы не справились даже с этим. Раскол не излечил проклятие Богов.

— Но в итоге я помогла вернуть Подарок людям. Теперь они свободны.

— Но это не вернуло нам Итору. Она всё так же молчит. А что, если она уже погибла, а Враг и всё прочее — лишь меньшая из наших проблем. Что если это мы и убили Итору?

Вот тут вздыбился уже затылок Сайаны. И застучали вразнобой сердца.

Нет. Нет, всё было не так. Всё случилось иначе, его там не было, он не может…

Сайана себя уговаривала. Как уговаривала пять кругов и пятьдесят зим до этого.

Без толку.

Если кто-то и способен развеять её сомнения, то это Древние. Нужно уговорить лорда-протектора воззвать к ним. Пусть они все мертвы. Даже мёртвый Древний имеет свой долг перед Стражами. А значит, откликнется. Сейм лан Норен должен знать верный способ. Какое-то особое плетение…

Юный Тарр перевёл глаза куда-то ей за спину и Сайана тоже поспешила оборотиться.

Лорд-протектор выглядел так, будто уже принял решение, но решение то ему было до крайности неприятным. Более того, он словно заранее боялся всего, что должен будет совершить.

— Знаете, за что нас не любят люди?

— Стражей?

— Нет, старшие народы вообще. Они думают, что мы нарочно скрываем тайны Иторы. Мол, зачем убогим людишкам знать лишнее.

— Но это же правда, — не выдержал юный Тарр. Сайана, не оборачиваясь, жестом махнула ему — да замолчи же!

Но лорд-протектор легко согласился.

— Да. Но это лишь половина правды. Вторая половина — куда важнее. Мы нарочно скрываем правду, в том числе от самих себя.

— Как понимать ваши слова? — голос Сайаны дрогнул против её воли. Её пугало упрямое выражение лица Сейма лан Норен. Таким она его никогда не видела. Что он задумал?

— Сколько кругов мы твердили — Враг не побеждён, он ждёт своей поры на дальнем западе, кивали на Древних, не задумываясь, что это вообще должно значить. На самом деле мы просто боялись спросить самих себя, а был ли Враг вообще побеждён, или он решил, что его время не настало, и отступил на время, не желая попусту сражаться. Что, если это так. Что, если время пришло? Время Последнего рассвета.

— Несколько голословно, лорд-протектор, мы могли бы напрячься и спросить у самих Древних…

— Никаких Древних больше нет, Сайана мин Триод, — отрезал Сейм. — Они ушли сотни кругов назад. Взывать к ним бесполезно. Если кто-то из них и был способен на решительные действия, твоё видение само по себе бы их пробудило. Но нет, они уже до краёв исписали свои свитки будущего, и мы не добавим к той их пьесе ни единой строчки, как бы ни старались. Судьбы Иторы отныне — не в их руках.

Помолчал.

— Меня беспокоит другое. Древние — ничто без Иторы. Они — такие же дети Ея, как мы, как и более юные Пришельцы. Если Она жива. Да, если Она жива, вы не ослышались, то сейчас всё равно спит и не способна противостоять Врагу. Потому наша цель — прекратить цепляться за пустые надежды и совершить то, на что мы ещё способны.

Сайана оглянулась на юного Тарра, но тот как будто понимал, к чему клонит лорд-протектор.

— Сайана, я знаю точное место, где был сокрыт Враг, я был там, когда он последний раз отступил.

Тягостная тишина повисла у основания старой башни.

— И это мне говорит тот, кто всего двушку назад пенял мне за обращение к вуали?

Лишь короткий кивок в ответ. И тогда Сайана сделала вид, что сдалась. Иногда этими стариками так легко верховодить.

— Выкладывайте уже.

— Нам следует воочию убедиться, что там происходит. Иначе мы даже не сможем достоверно понять, сколько у нас осталось времени. Ты же сама знаешь, вуаль не точна в хронологии видения. Это может быть и день, и седмица, и зима. И полный круг.

Сайана покачала головой.

— Лишь единожды видения вуали отстояли от момента пророчества до его исполнения немногим больше чем на две зимы.

— Если времени у нас мало, тем важнее перестать прятаться и начать действовать.

— Но вы же понимаете, что плетение вблизи Пустоши как раз и может спровоцировать…

— Я полностью осознаю опасность. Но мы должны попытаться.

Сайана промолчала, будто исчерпав все аргументы. Что ж, ей везёт, для плетения такой сложности нужны все трое. Её задумка удалась.

— Нам понадобится более закрытое пространство.

И махнула рукой, приглашая гостей внутрь. Впервые с тех пор, как она здесь поселилась.

Цитадель стольного града Милона бледным призраком нависала над ним, поневоле заставляя вжимать голову в плечи. Во всех запретных землях Восточной Тиссали не было для него более про́клятого места, как не было и более желанного. Как лихой человек, иные сказывают, не способен сопротивляться собственным позывам вернуться к местам былых преступлений, так и мужчины его рода были истинно обречены возвращаться к этим стенам, вновь и вновь наполняя себя едкой смесью из стыда и нетерпения. Подними лицо навстречу каплям дождя, вглядись в горние выси возносящихся к небу шпилей. Былого не вернёшь, но именно здесь свершилось то, что оборотило его предков вечными изгнанниками. Во славу Иторы-матери, во имя будущего всего рода человеческого пред светлым ликом Ея.

Досужие басни. Но сколько ни морщись от их навязчивого рефрена, легче не будет. Барды в придорожных тавернах собирают свою горькую монету сказаниями былого, но не достанет ему от тех песен ни облегчения, ни иной судьбы. Зачем вспоминать беды целого мира, ему бы с самим собой разобраться.

Вот она, его стыдная тропа. Семьсот проклятых ступеней мокрой змеёй елозят зигзагами до самого основания цитадели. Здесь даётся начало привычному спектаклю, как дань древней традиции, от одной мысли про которую в груди начинала ворочаться холодная ярость.

Да кому вообще нужен весь этот дурной балаган! Предкам? Они давно упокоены и позабыты. Ныне живущим? Большинству их них всё едино, они его знать не знают.

Но ритуал всегда следовал древнему уговору.

Путевой скарб оставлен под присмотром служки безымянного постоялого двора в основании городского муравейника, необходимый путь проделан, настала пора прощаться со спасительным инкогнито.

За плечами тяжёлыми крыльями хлопнули полы плаща, с холодным скрежетом полезла из ножен неуклюжая сталь. Предатель, легендарный меч Тсанниса. Бесполезная, но памятная вещица. И последняя деталь — в сырых волосах блеснул неказистый серебряный обруч под цвет наследных светло-серых глаз. Теперь образ закончен.

Задрав голову, он горестно вглядывался в клубы вечернего тумана. Семьсот проклятых ступеней. Тут же привычно заныло больное колено. Да, нам вон туда, на самый верх, иди и терпи.

За спиной раздались первые ахи и охи зевак, но это ещё ерунда, веселее будет, когда настоящая толпа соберётся, а она соберётся непременно.

Он решительно тронулся в путь, стараясь держать гарду повыше, чтобы острие не шаркало по мокрому камню. Главное теперь — не оглядываться. На эти бледные от страха лица, на эти сжатые от ненависти губы.

Люди знали, что означает его визит. Не в деталях, конечно, нечасто мужчины его рода здесь бывали за последние круги, но то всякому ведомо, что вестники зла неумолимы, ничего хорошего от возвращения изгнанника не жди, вопрос лишь в масштабе грядущей беды.

И кого волнует, что гонец не виновен, всё едино доносящиеся из-за спины первые досадливые крики были обращены не к тем вестям, что он нёс, а к нему самому.

Что тебе здесь надобно, пёс безродный.

Ха, будь он на деле тем безродным, только бы его здесь и видели. Нелепая судьба, служить народу, который его об этом нисколько не просил. Им пугают детей. О нём рассказывают небылицы. Хвала Иторе, хоть на улицах не узнаю́т вне положенного ритуала. А всё потому, что даже самый его образ в рамочке есть дурное предзнаменование и ни одна добрая хозяйка такового в родном дому не потерпит, во избежание. Да никто и не настаивает.

Другое дело обнажённый Предатель, чёрный плащ из меха зверя ургуара и серебряный обруч как символ родового проклятия.

Почто тебя Дофин Гарнийский по пути не прихватил.

О, это отдельная история. Его, конечно, многие жаждали сыскать да запереть в темницу до выяснения, а в Гарни на то цельный культ, считается, что будучи взятым в полон, он дарует гарнийским предателям вожделенную свободу, мол, регент Восточной Тиссали за тот полон разом простит измену времён Войны Завета и обещает долгожданное отпущение. И ведь содют в железа каждую зиму каких-то безвестных бродяг, да всё без толку.

Гарнийский удел, стоило плохонькому миру с харудами немного закрепиться, остался сущим недоразумением на карте, и если для тиссалийцев сопредельное государство было лишь поводом для насмешек, то для их рода каждый следующий Дофин служил немалым поводом для ненависти. Давнее подлое нападение тёмной гарнийской ночью вызывало в нём ничуть не потускневшие эмоции. Даром что никаких надежд избавиться хотя бы от этого груза былого не оставалось.

История Средины вообще была собранием старых обид, былых мерзостей и прошедших измен. И с новыми кругами груз оных только продолжал расти.

Его губы исказил неприкрытый оскал. Вот и первая часть безумного спектакля.

Два латных алебардиста с жестяным грохотом скрестили перед ним древки.

— Ты изгнан и недостоин этих стен, немедленно оборотись!

Гнилые боги, вы бы хоть слова как следует выучили.

— Я ведаю про детали уговора, страж, и затем требую предстать пред очами Совета!

— Так подтверди же, что ты достоин сего!

И далее по тексту.

Его донельзя изводили все эти пустые напыщенные речитативы стародавних оборотов, ритуальные помахивания плюмажами и расшаркивания в духе каких-то дурных тропических птиц. Над ним, как и прежде, нависала громада Белой цитадели, и потому у него напрочь заканчивалось всякое терпение. Вместо очередной бессмысленной реплики хотелось врубить с плеча, чтобы зубы полетели прочь в кровавых ошмётках. Парадные гриди Пресветлого, ох, Итора Всеблагая. Бежал бы ты отсюда, мальчик, покуда цел. Предатель — не боевое оружие, но в умелых руках даже простая палка смертельна.

Довольно, здесь закончили.

Алебарды нехотя разошлись, пропуская его дальше. Лучше бы толпу задержали, служивые, что-то она слишком быстро растёт. Но нет, куда там, за ним по ступеням уже катилось вверх встревоженное море головных уборов.

Горшечники, мастеровые и шорники в простых шерстяных капюшонах, гильдейские старшины в широкополых шляпах, доктора в чёрных беретах, сёстры-послушницы в «крылышках». Рокот голосов постепенно перерастал в птичий грай, становясь громче каждый раз, когда кто-то летел толпе под ноги, споткнувшись о ступени. Людское скопище потихоньку себя заводило.

Нужно поторапливаться. Не то поди потопчут друг друга.

Второй и третий караулы удалось преодолеть без особых заминок, подоспела и городская стража с рогатками, а потом и конные гвардейцы широкими крупами своих битюгов принялись оттеснять толпу в боковые уличные пролёты. Ещё сотня ступеней и позади всё стало стихать. Гневные вопли начали теряться во всё плотнеющем тумане, стрельчатая же громада Белой цитадели окончательно расплылась мутным пятном.

Колено ныло всё сильнее, клинок через шаг позвякивал о каменную кладку, по мокрому от мороси лицу стекало за шиворот, дыхание срывалось, в горле булькало.

Достойный финал тягостного похода. Как бы ему свои речи договорить, не раскашлявшись.

— Шейл Орвен рода Местраннорова!

Сомнительная лесть церемониального обращения была очевидна обоим. Его предок Тсаннис Местраннор прилюдно назвал себя бастардом, не будь это так, они бы совсем иначе разговаривали. Но ритуал есть ритуал.

— Сир Наместник Восточной Тиссали.

Лёгкое прикосновение к груди в качестве приветствия. Наместник не соизволил исполнить даже этого. Ну, Итора тебе судья.

— Как посмел ты вновь явиться пред стены твердыни Совета!

Сколько грома в этом голосе. Можно подумать, се были его настоящие мысли. Пусть у толпы внизу нежданное возвращение главного проклятия Восточной Тиссали вызывало гнев, в душе Наместника царило иное. Там жил страх.

— Тому случилась непреложная необходимость, Наместник, сей же миг веди меня пред очи Совета, дабы я провозгласил пред ним свою скорбнейшую весть.

Какой дурной слог, какая поганая рифма. Но собеседник уразумел всё правильно, а всего-то и нужно было — добавить вне канона пару суффиксов старотиссалийского. И поспеши, Наместник, он сюда не лясы точить столь долго добирался.

В воротах — спасибо Иторе, загодя распахнутых — гвардеец принял у него треклятый клинок, дабы пафосно, на вытянутых руках, внести его в тронный зал. Следом молча, каждый погружен в собственные невесёлые мысли, шагали оба представителя высоких встречающихся сторон. Наместник при этом так натужно сопел, словно это он тут семьсот ступеней поднимался, а не его гость.

Мастеру Шейлу же приходилось разрываться между беглым повторением про себя заготовленной речи и попытками отогнать с глаз своих мельтешащие от усталости искры. Слаб ты стал, совсем развалина.

Совет между тем собрался не весь, видать, большая часть высокородных ещё трясётся в паланкинах, покуда дюжие носильщики, оскальзываясь на мокрых камнях, рискуют оставить сегодня пару-тройку домов Милона с открытой вакансией наследования, к вящему удовольствию всех прочих представителей последних.

Да Итора с ними, главные действующие лица — на месте, и главное — присутствует леди Дженна, вот она, с прямой как палка спиной, восседает на своём золочёном троне по правую руку от запыхавшегося Наместника. Каждый житель стольного града ведал, кто на самом деле верховодит Советом. С тех пор, как при загадочных обстоятельствах скончался её благоверный муж, старый лорд Настер, сия строгая дама умелыми интригами и прямым подкупом сумела в бараний рог скрутить все верховные силы Восточной Тиссали, и даже сам Наместник должен был ей такое количество если не денег, то разнообразных услуг, что разве прилюдно на цырлах перед ней не ходил. Какие приватные дела связывали этих двоих — про то в городе ходили самые неприятные версии, впрочем, слухи те оставались ничем не подтверждёнными, покуда их распространители вдругорядь исчезали в неизвестном направлении.

Вот и сейчас — покуда все присутствующие смотрели в пол, жуя губами от дурных предчувствий, одна леди Дженна глядела на него в упор, и казалось, этот взгляд сейчас прожжёт в нём дыру.

— Шейл Орвен рода Местраннорова, изгнанного накру́ги своя, тебе дозволено молвить, дабы Совет Обеих Тиссали мог решить твою судьбу!

«Совет Обеих Тиссали». Западная Тиссали, что по ту сторону перевала, уж пять кругов как именуется вольным Торандом, и тамошние бароны на ваш Совет чихать хотели. Загорье также уж круга три как перестало Милону подати отправлять. Только недобитые его предками Дофины и остались из ваших былых вассалов. Кого вы обманываете?

Шейл Орвен сипло откашлялся.

Ему никак не давались первые слова, он понимал, что после назад дороги уж не будет. Во всём проклятии рода Местраннорова именно эти мгновения перед бурей ложились на плечи изгнанников самым тяжким грузом. Никогда тиссалийская знать не будет благодарна за предупреждения. Ни единая живая душа не помянет его добрым словом. И единственной ему наградой за труды будет пустующий Трон в самом сердце Белой цитадели. Вот он, ошую от Наместника. Даже толком от пыли оттереть не удосужились, вражье семя.

И тогда он решился.

— Сир Наместник, милорды, леди. Я не займу вашего времени надолго. Волей последних Пресветлых князей Восточной Тиссали я, наследник Станниса Мастраннора, явился сюда с грозным предупреждением.

Совет молчал, и только с каждым его словом бледнели костяшки сжимаемых кулаков.

— С тем же посланием в это самое время иные гонцы ответствуют пред высокими собраниями Отмели, Нового Царства, царств Империи, Стелланской Марки, Западной Тиссали, именуемой нынче Торандом, Гарни, Загорья и Восточных островов, а также всех свободных и вассальных владений рода человеческого в пределах Средины или вне оных, как на Западном Берегу, так и на далёком юге. За пять кругов существования Конклава такое случается впервые.

Набрать побольше воздуха в грудь и уже прекратить эту затянувшуюся пытку неведомым.

— Конклав же моими устами во имя Иторы Всеблагой предупреждает вас, высокородные, что грядёт большая беда, которая затронет все земли Средины, и будет та беда страшнее, чем Раскол, Нашествие самойи или воцарение Мёртвого Императора, даже возможные последствия Войны Завета меркнут по сравнению тем, что узрели нынче провидцы харудов на дне небесных колодцев.

— Грязные дикари, что нам их басни!

Лезвие Предателя в подножии трона тут же осветило сырой воздух своим холодным голубым сиянием, прервав недоумка. Кто это, а, понятно. Наследничек Ино Корве, волчья сыть. Эти испокон поклонялись Истрате, и до сих пор буквально нарываются на внеочередной визит брата-инквизитора в свой ленный удел.

— «Грязные дикари», как вы их назвали, милорд, с момента Пришествия и до самый Войны Завета остались верны Иторе и не поклонялись ни единому гнилому богу, покуда остальное человечество погрязало в чернокнижии и идолопоклонничестве. Мне напомнить, достопочтенный сир, кого вам до́лжно благодарить уже за самое существование высокородного дома Корве, и чьею милостью ваш род не был вырезан до пятого колена за принесение человеческих жертвоприношений и прочие, не менее тяжкие преступления пред ликом Иторы?

Заткнулся, но всё бормочет что-то там себе под нос, скотина.

— Мне кажется, за горячностью сира Корве скрывается всё же некая истина.

Это подал голос уже сам Наместник.

— А именно, мы можем предположить, что, при всех их природных достоинствах и всём нашем долгу перед ними, харуды — не самый просвещённый народ Средины, и они вполне способны неверно интерпретировать смутные знамения, так ли уж однозначна их трактовка? Последний рассвет предсказывали ещё Древние, а Итора всё так же длит свой путь в свете гневной Кзарры.

Можно было догадаться, что Совет отреагирует именно так.

— Сир Наместник, дело вовсе не в харудах, точнее, дело не только в них. Есть и иные знаки. Этой зимой Северный народ в самый разгар полярной ночи по неизвестной причине принялся откочёвывать на восток. Верховые разъезды харудов не встречали их становища с тех пор, как вновь показалась Кзарра, все они были оставлены. Согласно донесениям разведчиков Конклава, жители Горной страны впервые в истории спустились ниже пяти тысяч шагов от уровня Океана, но что они ищут так далеко от дома, осталось неведомо. Самойи также начали движение, порты Нового Царства переполнены их галеями.

Называть «дикарями» самойи, разумеется, никто не решится, кровавое Нашествие помнили до сих пор даже на другой оконечности материка Средины.

— И что же говорят наши благородные союзники с дальнего юга Средины?

Если бы они что-нибудь говорили.

— Единственное, что нам доподлинно известно, самойи планируют в ближайшие дни отплыть мимо Отмели в сторону Нового Илидалла и севернее, вдоль Закатного берега, возможно, летним морским путём до самых владений Семей.

Зашептались.

— То есть Конклаву самойи не ответили?

— К нашему сожалению.

— Как вы трактуете подобное поведение?

Ему показалось, или в тоне вопросов Наместника сызнова появились язвительные нотки? Сияния Предателя хватило ненадолго.

— Вероятнее всего это означает, что по их мнению мы попросту неспособны разобраться в природе возможной угрозы ввиду ущербности наших знаний.

— И в чём же состоит эта угроза по-вашему, не томите.

Он пытался. Видит Итора, он пытался.

— По ту сторону Океана, на дальнем Западе, где заканчиваются известные нам земли, начало двигаться древнее зло. Видения харудских щаманов показывают угрозу для самой Иторы-матери, и рано или поздно это зло доберётся и до земель Средины.

Под сводом тронного зала раздался хохот. Даже гвардейцы по углам покатились со смеху. Не смеялась только леди Дженна.

— К порядку! К порядку!..

Это первым утёр слёзы Наместник.

— Вы только что пророчествовали нам возвращение Врага?

— Сир Наместник, я этого не говорил.

— Если есть на всей Иторе более старая байка, стоило предъявить нам её, право. Вы понимаете, что глупее этой страшилки, я не знаю, только возвращение Мёртвого Императора?

Гнилые боги, его хотелось сейчас придушить.

— А вы думали, что я вернулся сюда выслушивать ваши издёвки с новостями про очередной возродившийся культ Ксера, что выследили на днях братья-инквизиторы?

— Ну почему же, в прошлый визит вы ровно о нём и твердили. И отправленной в поход полукогорты пикинеров хватило, чтобы треклятых еретиков утихомирить.

Болван.

— Скажите мне, Наместник, хоть раз я или мои предки ошиблись в своих знамениях?

Его собеседник посерьёзнел.

— Никогда, но и никогда такого не было, чтобы вы или ваши предки, сир Местраннор, — с нажимом пророкотал Наместник, — приходили сюда с побасенками про падение Кзарры или о восстании живых мертвецов.

Вы только гляньте. «Сир Местраннор». Засунуть бы тебе этого «сира» в зад, свинья ты ряженая.

— Вы не поверите, являться сюда с подобными рассказами было бы последним, что мне пришло бы в голову. Но тем не менее…

— Но тем не менее, вы явились сюда именно с этим.

Выдох. Медленный вдох. Спокойнее.

— Знамения однозначны и угроза именно такова. В разгар памятной авроры семь шаманов не вышли из транса во время проведения ритуала, их тела были сожжены в тот же вечер. Оставшиеся в живых пришли в себя лишь седмицу спустя и их видения едины. Нам грозит столкнуться с тем, что не дано обороть даже Древним.

— И как же нам поступить, дабы всё-таки справиться с этой угрозой?

— Открыть оба западных перевала в ожидании беженцев, тотчас отправить в Торанд и Марку послов с предложением военного союза, одновременно, не дожидаясь их ответа, отправить наиболее боеспособные полки и большую часть гвардии к границам.

Тут все они начали переглядываться с некоторым сожалением, мол, человек сошёл с ума, бывает.

— Западная Тиссали — наш вассал по праву, но бароны никогда не предоставят право прохода для наших армий западнее Перевала Трёх Ручьёв, более того, такая попытка может вызвать вполне реальную, а не мифическую войну с бабкиными страшилками про Древних и Врага. Синнереал Марки также не обрадуется подобным нашим действиям, вполне резонно заподозрив нас в тайных планах вторжения.

И с чего бы им такое подумать, Итора Пресветлая, не потому ли, что ваш Совет из зимы в зиму подобное измышляет на самом деле?

— И тем не менее, единственная надежда, если она у нас осталась, состоит в объединении всех армий Средины. Иначе мы обречены.

Нет, ну он реально рехнулся, раз предполагал, что подобная затея найдёт здесь должный отклик. Пусть себе смеются. Если по правде, каждый второй здесь втайне мечтает о возрождении старой Тиссали, желательно — с ним самим на пустующем Троне, и чтобы Марка и Загорье, как встарь, платили десятину, и чтобы Торанд снова именовался Западной Тиссали, а тамошние бароны через одного были развешаны на стенах собственных замков в качестве материального свидетельства восстановления былого вассалитета. Но в реальность всего этого не верил здесь никто.

Былые мечты старой знати.

Впрочем, в его предупреждении здесь видели ещё меньше смысла.

Да и гнилые боги вас всех побери.

Прихрамывая, он двинулся прочь.

Клинок в ножны и ходу. Не таким ему чудилось последнее посещение этого проклятого места. Но теперь его долг исполнен. Он был одним из тех, кто пережил камлание, он самолично заглядывал на дно небесного колодца. И видел там волну чёрной гнили, захлёстывающую Пик Тирен. У него ещё будет возможность узреть это воочию, а вот у почтенных жителей стольного града Милона надежды пережить грядущий катаклизм почти что и не осталось.

Спектакль был сыгран, ему достало сил обернуться и отвесить высокому собранию прощальный поклон.

Лишь единственный провожающий взгляд был ему ответом.

Иные же его и не интересовали.

— Надолго ли вы в стольном граде, мастер Шейл?

Леди Дженна продолжила возлежать на перине, раскинувшись, будто он всё ещё был с нею. Пятна горячечного румянца на щеках, и всё то же мечтательное выражение лица. Любая другая высокородная дама этого стократ проклятого города уже поспешила бы чинно прикрыться, страшась приличий, но леди Дженне было плевать на то, что он подумает. Точнее, она в точности знала, что за мысли его гложут при виде её постаревшего, но по-прежнему такого желанного ему тела. К гнилым богам старые долги, оставайся, а лучше беги вместе с нею куда глаза глядят. Но ему нужно спешить по неотложным делам Конклава, ей же было суждено остаться, потому леди Дженна и замерла сейчас, стараясь уловить каждый миг проходящего чувства. Любить его она себе позволить не могла. А вот помнить — пожалуй.

— Всего на пару дней, моя леди. Насколько быстро успею собраться в дальний путь.

Шарить по разбросанным по полу вещам в поисках собственной рубашки приходилось в полутьме. Разжечь газовый светильник без помощи слуг он не сумел, масляные же слишком коптили, бросая неверные сполохи по стенам, чтобы его усталым глазам хватало света. Он тоже постарел.

В их редких встречах было что-то отдельно несправедливое. Почто его гложет чувство вины при взгляде на этот бледный силуэт, призывно нежащийся под балдахином? Они оба знали, что у них двоих нет будущего, но всё равно зачем-то снова оказывались в объятиях друг друга. Не в его власти было забыть про своё родовое проклятие, как не была способна и она остановить его на пороге.

— Я тебе всё ещё нравлюсь?

— Для меня ты прекраснее всех женщин Иторы.

— Из тебя отменный враль, мастер Шейл. Я гляжу, ты по-прежнему куда как хорош, все девки твои.

Вот только её ревности ему сейчас не хватало.

Леди Дженна хохотнула так, что груди затряслись.

— Зачем мы это каждый раз делаем, мастер Шейл? Чтобы было, что вспоминать?

— Чтобы было больнее помнить, чем не помнить.

— Это потому ты так настойчиво предпочитаешь для любовных утех мой зад? Чтобы не оставить мне слишком много вящих о себе воспоминаний? И вообще, это довольно неприятно, то тебе ведомо?

Он присел к ней на перину, и осторожно проведя ладонью по тёплой щеке.

— Я из рода бастардов, что бы там официально ни говорилось. Тсаннис был наследником Ксанда Тиссалийского, но никак не Князем. Я не хочу подобной судьбы для своих детей, ты же, я так погляжу, ещё вполне способна зачать.

В ответ она порывисто прижала его ладонь к свой груди.

— Раньше тебя это меньше волновало, и ты не спешил так скоро уходить. Что такое двушка времени для разгорячённой женщины?

— Я стар, и чресла мои уже не те.

— Враньё. Зачем тебе меня обманывать?

Он поспешил отстраниться, покуда она вновь не стащила с него штаны.

— Мне вправду нужно спешить. У нас ещё будет возможность повидаться.

На этих его словах леди Дженна поспешила отстраниться, румянец страсти утих, испарина лба просохла, и обычная брезгливая мимика строгой госпожи, высокородной леди стремительно проступила сквозь ту, которую, как ему мнилось, суждено было видеть лишь отдельным счастливцам.

Вот теперь это снова она, теневой правитель чахлой империи, мастерица интриг и заговоров. Даже тембр голоса разом сменился. Сделался шершавым, как стена узилища.

— Мне донесли, что у тебя есть наследник от харудской женщины.

Что ему оставалось, лишь пожать в ответ плечами.

— Я сам на три четверти харуд, Шейл — харудское имя. Они народ простой, среди них несть ни бастарда, ни наследника. Всякий там величает себя именами предков от начала времён Пришествия. Именами, ничего не значащими вне стен его шатра. В степи всё проще. По делу, у меня больше прав именоваться алрих, потомственным харудским шаманом, нежели дутым наследником сухого древа Пресветлых Князей. И тебе, моя леди, сие также доносили.

С деланным вздохом леди Дженна потянулась за пелериной.

— Каждый раз жалею, что с тобой спуталась, мастер Шейл.

Ничего, этот разговор у них также случился не впервые. К вечеру отойдёт. Это сейчас не главное.

— Воля твоя, высокородная леди.

И снова принялся шарить по полу, но тут уже не выдержала она.

— Прости.

Он послушно прижал ладонь у себя на плече к собственному горящему уху, только теперь расслышав, как стучит его сердце.

Помолчали.

— Всё действительно так плохо?

Что тут скажешь.

— На деле всё ещё хуже. Ты же знаешь, не в моих правилах распинаться в вашем трёпаном тронном зале. Северный народ не просто так снялся с зимних стоянок, разведчики харудов видели в небе яркую вспышку, после которой пришёл жуткий вой и грохот, от которых из ушей лилась кровь, а после вспыхнула небывалая аврора, которую наблюдали до северных земель Империи. Ты сама её наверняка видела.

Леди Дженна сощурилась.

— Но ты же сказал, что опасность придёт с запада, из-за Океана.

— Если бы я знал, как связать одно с другим, то не стал бы от тебя ничего утаивать. Я отнюдь не всеведущ, потому мне и надо трогаться в путь, искать тех, кто мудрее меня.

— Кто может знать больше аколита самой Матери-Иторы?

Если бы всё было так просто.

— Нет у Неё слуг, и все мы — лишь дети Ея. Несмышлёные, голодные и глупые.

— Но харуды же наверняка пытались выяснить, что случилось на севере?

— Пытались. Но на момент моего отбытия сообщения прервались, ни один из следопытов не вернулся.

Да, всё так плохо.

— Но ты же не думаешь, что это и правда Враг?

«Думаешь». Думать тут особо не о чем. Слишком мало было фактов в его распоряжении. Смутные видения не в счёт.

— Очень надеюсь, что нет. Потому что иначе мы все обречены.

Снова помолчали.

— Но вот что можно сказать точно, падения астральных тел в хрониках зафиксированы, со времён Пришествия хронисты по крайней мере трижды фиксировали подобные события, есть даже версия, что то были обломки таинственного Кольца, однако…

— Однако?

— Однако ни разу эти тела не достигали тверди, все благополучно канули в небесех.

Леди Дженна в задумчивости потёрла подбородок.

— Возможно, зря вы пытаетесь найти корни напасти в прошлом. Быть может, это не нечто старое, напротив, это может быть что-то принципиально иное, такого ещё не случалось.

Всё так, именно в этом их главная надежда. Однако новая напасть в силу собственной новизны не перестаёт быть напастью.

— Видимо, просто я единственный по эту сторону от Стены, кто верит в реальность существования вечноспящего Врага, отступившего пред Древними за многие сотни кругов до Пришествия. И я один пребываю в ужасе от того, что его возвращение может оказаться правдой. Потому и тщу себя глупой надеждой.

— Что же нам делать?

— Вам? С таким-то Наместником? Мне то неведомо.

Леди Дженна сделала в ответ раздражённый жест ребром ладони.

— С ним я разберусь. Ты говоришь, что нас ждёт толпа беженцев с западного побережья Средины.

— Это в лучшем случае.

— А в худшем?

— А в худшем никто попросту не придёт.

— Всё действительно так плохо?

— Всё может быть ещё хуже.

— И что же нам делать? — повторила она.

Он вздохнул.

— Я уже сказал, отправляйте послов, собирайте все силы человеческих царств, как пять кругов назад, другого случая не предвидится.

И тут он заметил в глазах леди Дженны знакомую искру.

— Ты сказал сейчас про пять кругов, но тогда армия была собрана не столько людьми.

Легенды о Завете не любят упоминать этот тонкий момент.

— Да, то были гнилые боги, решившие восстать против самой Матери-Иторы.

Проиграй они тогда, всё именовалось бы Харудской войной.

— То есть Столпы Завета, выходит, разрушили в ту пору союз, который вели существа достаточно сильные, чтобы противостоять Врагу. Союз, который бы дал бы нам сегодня хоть какую-то надежду.

— Возможно. Возможно, если бы Ксанд не исцелил извращённый гнилыми богами Подарок, сейчас те стали бы достаточно могучи, чтобы отбиться в битве даже с самим Врагом. Вопрос лишь в том, не стало бы человечество к сему моменту армией безмозглых рабов, ведомых в качестве хозяев ослепшими призраками? Так ли ценна была бы в таком случае возможная победа?

Леди Дженна нахмурилась, но смолчала.

Светские власти, особенно в Восточной Тиссали, всегда были на ножах с церковниками, предпочитая вообще не лезть в эти религиозные догмы. А уж грязному шаману из-за Стены и вовсе не судьба здесь никого переубедить.

— Но я знаю, кто нас рассудит.

— Мы вроде и не спорили ни о чём.

Он ухмыльнулся.

— Ты понимаешь меня, моя леди. Университет Тиссали не чета маркийскому, но уж что есть.

Она в ответ вскинула брови.

— Что тебе жирные монахи?

— Я знаю, они наблюдают за небом. Невесть что они там ищут, но если харудские разведчики не перепили пьяного молока, то их рассказы можно подтвердить, два болида в небе — что может быть достовернее. Ко всему, у тебя будет лишний резон для посольства.

— Вот уж не ожидала.

— От дикаря — проявленного уважения к учёным мужам?

— Ты повторяешься, мастер Шейл. И дикарь из тебя неважный.

Нарочитый поклон в ответ.

— Благодарствую, моя госпожа.

— А ну как звездочёты ничего такого не видели?

— То быть посему, забудь обо всём, что я тут наговорил.

Если бы ему хоть на толику верилось, что грозные предзнаменования возможно как-то отмести или обратить. Если бы так.

— Но помни, моя госпожа, если после моего отбытия ты вдруг узришь среди бела дня небеса, почерневшие с заката без единой тучки, умоляю, не теряй ни трёшки, садись с детьми в карету и беги отсюда прочь.

— Куда же мне бежать?

— На восток, и пусть тебя там ждёт готовый к отплытию корабль.

— А по морю куда?

— Всё так же на восток, к самым дальним островам.

В предусмотрительно замкнутый на щеколду дверной проём отчётливо поскреблись. Любопытно, давно ли они там подслушивают?

— Госпожа?

Леди Дженна нахмурилась. Можно хотя бы раз в жизни…

— Кто там!

И побольше металла в голосе.

— Госпожа, служки прибежали снизу, сказывают, Наместник явился, в воротину колотит, аудиенции требует, неотложный вопрос. Спасу нет!

Леди Дженна тут же выскочила из постели за ширму.

— Внутрь не пускать! Пущай снаружи ожидает. Слыхала, чего говорю?

— В точности, госпожа!

Быстрые шаги с дробным топотом послушно унеслись прочь. Надо и мастеру Шейлу трогаться в путь.

— Мне пора.

— Подожди, зашнуруешь меня.

Ну как тут не улыбнуться. Леди Дженна в такие мгновения надевала на себя сердитое выражение предельной озабоченности. Что-то она такое уже планировала, какие-то очередные свои хитрости. Ему доставляло отдельное удовольствие, что с ним она никогда не играла в политику и не пыталась крутить ему причинное место.

Покуда она ворочалась, получше устраиваясь в своей широкополой котте под стёганый жилет, ему оставалось только наслаждаться последними мгновениями близости.

Его леди Дженна, тёплая, осязаемая, живая, ещё была в его объятиях. Но миг спустя она исчезнет.

Надо бы ей уточнить, что ему нельзя оставаться даже до завтра, что он уж этим утром двинется в путь, покуда за спиной ещё только прозревает прохладная весенняя Кзарра.

Но нет. Она его вновь попробует удержать, а ему и так непросто от этих расставаний.

Пусть будет так.

Леди Дженна обернулась кругом перед большим туалетным зеркалом:

— Ну как я? Не похожа на безумную вдовушку, проведшую ночь в объятиях харудского бродяги с тёмным прошлым?

— Ничуть нет, моя леди. Ты прекрасна и строга. Как те статуи в тронном зале.

— Дурак.

Ему осталось натужно рассмеяться.

— Дурак и шут. Побегу, а то Наместник чего доброго мне ворота вынесет.

— Выпорешь его тогда на конюшне.

— Ха! Если бы. Ты сам-то сможешь отсюда выбраться?

— Конечно, мне не впервой. Не беспокойся, я твою вдовью честь под сомнение не поставлю.

Леди Дженна чмокнула его в небритую щёку и унеслась, шурша кринолинами. Хмурая и прекрасная.

Что ему с ней поделать.

За это он её и любил. Если можно любить ту, которую не видишь по семь зим меж случайных встреч. Любил он скорее свои о ней обрывочные воспоминания.

И вот теперь всё кончилось.

Не будет ни воспоминаний, ни любви. Будет только обрывок бумаги, прижатый подсвечником.

Моя леди, следи за небесами на закате.

И держи корабль готовым к отплытию.

Ему оставалось только исчезнуть из её жизни, и главная трагедия в том, что ему ни на миг не пришло в голову остаться.

Где-то тут скрывалась фальшивая панель, прикрывающая замаскированный переход на сторону слуг. Кто он есть такой? Правильно, мальчик на посылках, безымянный служка во вселенской церкви Матери-Иторы, вечно гонимый и вечно нежданный потомок Ксанда Тиссалийского и Тсанниса Местраннора, да упокоится их память во кру́ги вечные.

Пресветлый Князь, подданные не приняли тебя во славе твоего деяния, их гнилые боги ушли, и ты стал им не нужен, как и все последующие поколения странников твоего рода. Игрок, чей Завет пропал втуне, забытый и невоспетый, где ты, помнишь ли о своём заблудшем народе в столь тёмный миг?

Кто знает.

У северного народа в ходу две дюжины слов, обозначающих разновидности снега. Плотный, хрупкий, слежавшийся, долговременный, подтаявший или подмёрзший. Разумные существа уделяют особое внимания тем предметам или явлениям, от которых в значительной степени зависит их жизнь.

Оборотись, путник, ты на самом краю Средины, где иссушённая тундра востока постепенно переходит в ледяные языки предгорий и дальше, до самой северной оконечности Отмели, где в буран харудские лошадки, бывалоча, проваливались под наст так глубоко, что всадник скрывался в снегу с головою. Здесь белая крупа, сыплющаяся с неба, обеспечивает тебе весь простор возможностей между жизнью и смертью, неизбежной опасностью и долгожданным спасением, потому без навыка читать снег здесь не выжить.

Харуды тоже сызмальства учились читать снег. Да, в землях кочевенов зима надолго отступала, и основные стойбища после восстановления мира с оседлыми рахниш, бывшими рабами своих гнилых богов, всё дальше передвигались на юг, вплотную к растянутым на сотни дневных переходов границам Стены, но те из харудов, кто по старой памяти продолжал ходить на севера, по-прежнему знали цену этому умению — прочитать снег.

Аккуратно прорезанный в насте ломоть хрустящей массы отлетел прочь, брызнув мне в лицо подхваченными ветром сухими снежинками. Весна здесь ещё едва входила в свои права, и хотя молодая Кзарра уже почти не заходила за горизонт, силы её покуда едва хватало на то, чтобы в полдень слегка подточить южные склоны сопок, покрывая их поверхность ледяной глазурью в два пальца толщиной. Дальше её тепло покуда не проникало, и свежий, не старше двух седмиц, едва уплотнённый снег, что лежал под слоем наста, был их главной проблемой. Вдругорядь поскользнувшись, лошадь могла до кости рассечь себе ноги, спасали только плотные кожаные фартуки, но с ними коняги еле двигались и быстро уставали, потому главным делом в этих местах было выбрать правильный маршрут между сопок, в основном придерживаясь северных склонов и стараясь не выходить из тени.

Я обернулся и махнул рукой оставшемуся позади Лхот’Ша, указывая направление, алрих же в ответ кивнул и коротким присвистом принялся понукать лошадей. Долго стоять тем нельзя, если остынут, придётся снова доставать одеяла, а это лишняя двушка времени. Ну, а мне нужно было возвращаться к раскопу.

Главная беда, что грозит здесь беспечному путнику весной — это вовсе не усталость лошадей. Склоны сопок, всего-то в полтысячи локтей высоты, только кажутся укрытыми монолитным снежным саваном, до блеска вылизанным ночными ветрами. С изнанки этот покров был больше похож на слоистый пирог, в котором прошлозимние ледяные языки укрывал молодой снег разнообразной плотности и структуры, готовый соскользнуть вниз подобно змеиной коже, единомоментно увлекая в долину между сопками тяжкие снежные массы.

Я по молодости несколько раз попадался в подобные ловушки. Лавина, пришедшая в движение, мгновенно разогревается от трения, так что если ты, кувыркаясь в снежном месиве, не угодишь головизной о ледниковый валун, то наверняка пол-фарсаха вниз по склону окажешься на глубине нескольких локтей замурованным без запасов воздуха в стремительно смерзающейся рыхлой снежной массе.

И тут уже только вопрос, сумеешь ли ты выбраться самостоятельно или тебя спасёт харудский следопыт, если же нет, спустя пару трёшек времени ты — готовый хладный труп. Алрих харудов, конечно, имеют свои секреты, как поднять тебя к жизни, но становиться после такого заведомым дурачком мне не хотелось вовсе. Потому я всегда тщательно следил за склонами.

Широкими движениями сложенных вдвое снегоступов я высвободил снежный столб в две пяди шириной и принялся колдовать по пояс в снегу, каждую трёшку отплёвываясь от новых горстей швыряемой мне ветром в лицо ледяной пыли. Сняв для верности краги, я сперва истыкал снежный столб мёрзнущими пальцами, потом же принялся раскачивать столб с боку на бок, внимательно отслеживая, как скользят друг по другу слои снега разной плотности. Так, вроде держит. Лхот’Ша услышал мой свист и снова махнул в ответ. Можно было продолжать путь.

Выбравшись из снежной ямы, я парой движений присыпал её сверху, но особо стараться не стал, цепочку моих следов вверх по склону всяко будет видно издалека ещё поди седмицу. Разведчики из нас двоих те ещё, но подчас важнее скорость, а не скрытность, так говорила мама. И уж в этом ей можно было верить.

Я огляделся, поискав глазами хоть какие-нибудь приметы её присутствия. Вот уж идеальный следопыт. Поди знай, есть она поблизости или уже нет.

Поковыряв задумчиво в бороде слежавшиеся там комья снега, я в который раз плюнул, да тут же и, нацепив вновь разложенные снегоступы, поспешил вниз.

Лхот’Ша даже не обернулся, когда я потянул у него из рук поводья рыжей. Клюв его защитной маски без остановки продолжал водить вдоль гряды сопок. Я уж и привык к такой манере старика, мол, пришёл и пришёл, работай, у меня своих дел хватает. С тем же успехом они могли прежде расстаться на зиму-другую, даже кивка в качестве приветствия не дождёшься.

Я послушно отвёл рыжую назад, за ведущую волокушу, пусть отдыхает, да застегнулся поплотнее, продолжая машинально считать шаги.

Отсюда, из синей тени, подсвеченные Кзаррой края сопок казались раскалёнными докрасна серпами. От них даже сквозь защитную маску в зрачках оставались неприятные слепые пятна, всё время приходилось водить глазами туда-сюда, чтобы хоть что-нибудь видеть. Опытный следопыт знает, что без маски слепота тебя застигает уже буквально на второй день в этом снежном плену. У самой маски тоже был неприятный эффект — ты словно жил в бесконечных лабиринтах слепых пятен, где чёрный на чёрном силуэт впереди тебя шагает и шагает в ореоле слепящих сопок.

Лучше уж с закрытыми глазами идти. Многие харуды на долгих переходах так и делают. И иные вовсе ловко спят на ходу.

Лхот’Ша такого себе позволить не мог, но ему вполне было доступно нутряное видение алрих, а значит, старый хитрец запросто мог тоже спокойно идти, прикрыв веки. Иные харуды врали, алрих вольно́ передвигаться без лучины в полной темноте. Уж Лхот’Ша наверняка мог.

— Ха!

Запнувшись о волокушу, я чуть не полетел носом в снег.

Зенки пришлось поневоле вновь разлепить.

— Что такое?

Согнутый крючком палец упёрся куда-то направо и вверх.

— Инхай-на тох, вон там.

Я уже привык, что если Лхот’Ша переходит при мне на тиссалийский, значит, растерян или взволнован.

Присмотревшись, я ничего особенного в указанном направлении не разглядел.

— Там ничего нет.

— Лохир-хэй та, смотри не глазами.

Чего сразу обзываться.

Выдохнув пару раз, я потянул на себя полог. У меня это никогда толком не получалось. Ну никакой из меня алрих. Мама каждый раз диву давалась, что у меня вообще что-то выходит из их науки. Правда, мудрёных её объяснений, почему иначе и быть не могло, я так и не понял.

А и правда. Там что-то есть. Едва заметное пятно поверх серой пустоты.

— Оставим лошадей внизу и сходим? Или снова я один?

Лхот’Ша покачал головой, принимаясь поворачивать оглобли. Вот он чего, предлагает переть туда всем обозом. А ведь тут поди целый фарсах под уклон.

Знать, ему виднее. Потом придётся привал устраивать, а значит, сегодня уже отсюда и не тронемся. Не знаю, не знаю, что алрих там так приспичило.

Впрочем, подобные вопросы были у меня и ко всему нашему походу.

Во-первех, на каждый небесный свищ не наездишься, ну, бабахнуло что-то в звёздных пажитях, с воем улетев на крайний север, полыхало потом авророй на всё небо до самой, сказывают, Империи. Но потом-то стихло.

Во-вторех, ну, напугало это северный народ, да так, что тот запросто навострил снегоступы прям посреди зимы. Народ этот вообще иного покроя, Пришельцам не родня, а потому знать нам его помыслы не судьба, да и что нам с того знания.

А во-третех же, если уж харуды порешали отправить туда следопытов, а те возьми и не вернись, это на мой вкус вполне себе верный знак — не ходи, не буди лихо.

Но маму не переубедишь, как только перешла Кзарра через равноденствие, пришлось собираться.

Интересно, что бы вообще на этот факт сказал совет алрих?

Маму там опасались, но совсем не в том смысле, в каком вы могли бы подумать. Опасались потому, что не могли её контролировать. Делала она всегда что хотела, и ходила куда хотела. Мне бы её таланты. Я человек простой, Лхот’Ша велел собираться, я собираюсь. Не то чтобы я позволял ему мною против воли командовать, но с тех пор, как у меня сызнова отросла борода, и харуды окончательно перестали меня держать за ребёнка малого, мама взяла с меня слово, что в её отсутствие связь со мной будет держать кто-нибудь из старших адептов Конклава, а значит, выбор у меня был не велик — тащиться за стариком вслед да не сметь своевольничать. Мама есть мама, её ослушаться — себе дороже.

В общем, выбирались мы из стойбища под покровом ночи, обходя посты и прикидываясь ветошью. Мне-то что, а вот зачем это Лхот’Ша, мне так и осталось непонятным. Секреты какие-то, всё впопыхах, топай теперь налегке, да ещё и натощак, припасов с собой совсем немного, экономить в пути приходилось немилосердно. Что они будут делать, если одна из коняг таки подвернёт ногу или порежется о край наста, я понятия не имел.

Впрочем, покуда Итора Всемилостивая проносила.

Сколько мы поднимались к указанному алрих месту, я всё вертел головой, пытаясь высмотреть хоть что-нибудь ещё, да напрасно. Кажется, если сюда и вели какие-то следы, то их давно и след простыл, простите за каламбур.

Когда до места оставалось с осьмую фарсака по прямой, Лхот’Ша всё так же, не оборачиваясь, сделал мне жест, мол, стреноживай. Дальше пошли вдвоём, и с каждым шагом старый алрих всё сильнее беспокоился, словно к чему-то принюхиваясь, и под конец двигался вперёд согнувшись чуть ли не вдвое и всё что-то высматривая впереди.

Вот и пришли.

Место как место, ничего выдающегося.

Небольшая вылизанная до стеклянного блеска седловина, по такой удобно пройти вдоль сопки — и схода можно не опасаться, и следы тут быстро заметает. А вот на стоянку я бы здесь задерживаться не стал, с одной стороны и видимость вокруг не слишком впечатляющая, с другой же — фарсаком правее остался неплохой карман, где и поддувать снизу не будет, и вообще как-то поукромнее.

С чего я вообще взял, что тут была чья-то стоянка?

Шли себе какие-то люди и шли. Или кто там, северный народ, которых за людей-то не примешь даже сослепу. И вдругорядь замешкались, побросали что попало да и дали себе дальше дёру, покуда целы.

Ну а иначе как посреди ледяной тундры вообще могли остаться какие-то заметные следы.

Или не смогли дать дёру.

Только теперь, выслушивая злобное шипение алрих, я увидел то, что следовало приметить давным-давно.

Пяток плотных с виду комков по кругу в снежном покрове. Кто это был, я покуда не понял, но то, что это были останки разумных существ, я не почувствовать не мог. Мать-Итора, смилуйся.

Мне казалось, я даже различал теперь привкус направленного из круга наружу обнажённого металла.

Да, так и есть. Пятеро были застигнуты здесь неполные три оборота Кзарры назад, они успели встать в оборонительный строй, судя по всему, не зная толком, откуда им грозит опасность, лошади или другие вьючные, если таковые у них были, сорвались с привязей и удрали, во всяком случае я их не чувствовал. А вот что я чувствовал, так это гибельный холод, который сквозил от этого места.

Лхот’Ша вновь злобно выругался по-харудски и почти что на карачках пополз к ближайшему сугробу.

Невольно оглянувшись на лошадей, чего-то далековато мы их оставили, я двинулся за шаманом, машинально поплотнее укутываясь в одеяло. В таким моменты я не трусил, как те, кто поумнее, и не ярился подобно остальным, более глупым представителям племени кочевенов, я начинал мёрзнуть. Не знаю, наверное бабушкино наследие.

Лхот’Ша между тем вознамерился всё-таки выпытать, что здесь произошло и кто были эти пятеро. Алрих пришлось почти по плечо засунуть руку под наст, прежде чем он сумел дотянуться. Похоже, здесь под снегом всё-таки есть заметная яма.

Извлечённый на свет указательный палец харуда был измазан чёрным.

Лхот’Ша понюхал его и махнул мне подходить ближе.

Ну палец как палец. Сломанная некогда третья фаланга, обкусанный ноготь. Измазан в саже.

Саже?!

— Лхот’Ша, мов-на те, отойди.

Алрих сощурился в ответ.

— Это зачем?

— Затем. Ты саван тишины какого размера можешь сплести?

— На эту стоянку хватит.

О, смотрите, догадливый, хоть и старый.

— Славно. Приступай. Придётся мне этих бедолаг потревожить.

Алрих снова ругнулся, но спорить не стал, отошёл на пару шагов в сторону, достал два камня из-за пазухи и принялся их вертеть в пальцах, так что только кольца зацокали. Возникший ритм словно подхватил искрящиеся в морозном воздухе снежинки, серебристый вихрь взвился над ним расширяясь, покуда не укрыл под собой и алрих, и меня, и это злополучное место. Разом всё стихло, замолчало ветряное вытьё.

Ненадолго. Теперь моя очередь.

Не то чтобы мне очень хотелось это делать, но проковыряться здесь в снегу двушку или того больше, чтобы в итоге ничего толком не узнать, меня тоже как-то не грело.

Я вздохнул полной грудью и задал первый тон, явственно различив, как на него неприятным звоном отозвался ближайший ледник. Гнилые боги, Лхот’Ша, плоховато ты саван держишь.

Второй тон был совсем высоким, на самой границе слышимости, от него заныли зубы и досадливо крякнул алрих. Терпи.

Третий и последний тон был похож на обычный хлопок ладонью, но он произвёл искомый эффект — с лёгким шорохом снежный покров вокруг меня пришёл в коловращение, быстро разгоняясь и улетая прочь, словно невидимый ураган сдул его, возведя вокруг кольцевой сугроб высотой гребня локтей в пять, не меньше.

Кажется, учёные братья из университета Марки именуют таковые цирками или кратерами. Гнилые боги, какая мне до того разница! Сейчас меня волновали совсем другие вещи.

Теперь стало явственно видно, что это были представители северного народа.

Широких в кости и обросших дурной шерстью почти по всему телу, включая лицо, даже их женщин нельзя было спутать с харудами, а тем более — с другими человеческими народами. Да оно и понятно, северяне жили в этих землях задолго до Пришествия, потому зело приспособились, в том числе в смысле вящего волосяного покрова.

Другое дело, что в том виде, какими они предстали сейчас передо мной, я различал их лишь по вторичным признакам — они не знали металлов, и то, что я изначально принял за холодное оружие, на поверку оказалось грубыми заточенными самородками, на жилу примотанными к обугленным древкам.

В остальном же они представляли собой заживо запечённое до углей месиво из промороженного мяса и опалённых звериных шкур.

Все пятеро умерли мгновенно, буквально приплавившись к чёрному ледяному блюдцу всё того же угольно-чёрного цвета. Вот что увидел снизу Лхот’Ша.

Я оглянулся на алрих, вопросительно подняв брови.

— Что скажешь?

— Ха, плохо.

— А конкретнее?

— Северный народ славится своей быстротой и недостижимыми навыками по выживанию в тундре. Ни один зверь или человек не может от них уйти или тем более застать врасплох.

— И тем не менее, харуды их вытесняют всё дальше на север и восток, в сухие тундры.

Лхот’Ша пожал плечами, снова переходя на харудский:

— Нас больше, у нас есть лошади и железо. Но лицом к лицу и в одиночку ни один харуд в здравом уме не станет вставать у северного народа на пути.

— Разведчики сказывали, что северяне ушли и не вернулись.

Алрих смачно сплюнул на лёд.

— Это те самые, которые потом сами ушли и не вернулись? Горе тому народу, лучшие люди которого вот так пропадают.

— Но как видишь, эта группа никуда не ушла, кто знает, может именно они и виновны в том, что мы так ничего и не знаем, что творится на дальнем севере последнее время. Схарчили поди наших следопытов полярной ночью.

Алрих покачал головой, потом нехотя отпустил саван и, поморщившись от вновь налетевшего в глаза ветра пополам со свежей снежной пылью, поспешил к скорченной в агонии обгорелой пятёрке. Я благоразумно остался стоять где стоял, только снова укутался в одеяло, покуда кочевен их разглядывал.

— Не вижу ничего, что бы указывало на цель их возвращения так далеко на запад. Однако шли они налегке, скарба у них почти нет. Думаю, даже нечаянно столкнувшись с нашими разведчиками, они бы предпочли уклониться от встречи, и уж тем более не стали бы нападать.

— Мы об этом всё равно не узнаем, старик, лучше скажи, что это их убило, я вообще ничего тут не ощущаю.

Лхот’Ша продолжал методично обходить всех по кругу.

— Я тоже, и это странно. Будь это какое-то ведовство, отзвук Пути Матери-Иторы остался бы наверняка, к тому же, будь то алрих…

— Это был бы очень сильный шаман.

Лхот’Ша скрипнул зубами. Южное слово вызывало в нём к жизни какие-то старые обиды.

— Алрих подобной силы не рождалось уж пять кругов, и ты это прекрасно знаешь, тут не просто жило пламя, оно было очень горячим и сильным, но вспыхнуло оно в единый миг, вспыхнуло и погасло, иначе они бы все обгорели до костей.

— То есть ты считаешь, что их застали врасплох?

— Выходит так.

— Но они выстроились в круг и явно готовились дать бой.

Лхот’Ша задумчиво почесал под мышкой.

— То есть они не знали, что им угрожает, и до поры не испытывали особого беспокойства. Уйти они не пытались точно.

— Или знали, что уйти всё равно не удастся, — эти слова я пробурчал себе под нос, снова возвращаясь к тиссалийскому.

Лхот’Ша обернулся на меня, потом снова обвёл глазами пепелище, которое уже наполовину засыпала юркая позёмка.

— Северный народ умеет уходить от опасности, нот-ха.

Вот же упрямый старик.

— Кто знает, что стало с вашими разведчиками, кто знает, что сначала согнало со становищ, а потом привело северный народ обратно. Причём и то, и другое — в самую полярную зиму.

И тут же Лхот’Ша куда-то засобирался.

— Тхе-тох. Нет смысла гадать, чем дальше мы окажемся от этого места, тем лучше.

Э, нет, постой.

— Ты знаешь, старик, это глупо. Потому что если эта сила, что способна проделать с северянами такое, уже ушла, то нам ничего не угрожает. А если же нет…

Я сделал пару вращений локтями, разогреваясь.

Пора уже тряхнуть стариной.

Одеяло в родовую клетку полетело на снег, туда же отправилась и меховая куртка. Всё, как мама учила. Ничто не должно стеснять твоих движений, сынок.

С грехом пополам бородатый, проживший на свете уж без малого два круга вечный ребёнок.

Ну-ка покажи, на что ты способен.

Адепты истинного Пути ведают, что пред ликом Иторы-матери все мы ничтожны и слабы, как слаб муравей, блуждающий меж кристаллических корней круговечного древа-гоэ, и только раскрыв свою душу истинному источнику жизни и силы под палящим солнцем Кзарры, ты способен совершить невозможное, прикоснувшись к тайнам самой вселенной.

Но покуда потомки Игроков Средины или те же алрих — шаманы харудов — предпочитали прибегать к помощи артефактов силы и диким ритуалам. Мама же учила всех желающих, как раскрыться навстречу Иторе, дабы получить искомое без поделий гнилых богов.

А ещё она учила нас принимать мир таким, каков он есть, и петь свои песни, сливаясь воедино с Иторой Многоликой, ибо в этом состояла истинная суть Завета.

Если бы всё было так просто.

Итора продолжала молчать, покуда шли круги и круги, Битва Завета, во время которой родилась мама, завершилась ничем. И нас, адептов истинного Пути, аколитов Иторы, по-прежнему оставались считанные единицы. Горстка гордых и нелепых одиночек, продолжавших твердить своё. Нельзя допустить возвращение Истраты и Ксера, нельзя позволить гнилым богам вернуться. А значит, стихии Трёх Путей всё так же под запретом, придётся нам нелепыми канатоходцами, шатаясь, скользить на самой грани бытия, едва удерживаясь от падения в пропасть.

И петь свои песни, оставаясь вечными детьми. Маме от роду пять кругов и пятьдесят зим, но она до сих пор вызывает нездоровый блеск в глазах у харудской молодёжи, я же, несмотря на отросшую сызнова бороду, едва на вид производил впечатление взрослого воина. Тощий, нескладный, прыщавый, разве что зычным голосом вышел.

Голос, голос. Все в племени знали — это голос отнимает у меня целые зимы. Покуда Итора спала, каждый мой к ней безответный призыв словно утаскивал меня обратно в прошлое, туда, на пять кругов назад. Для нас с мамой время не желало двигаться, постоянно оборачиваясь вспять, словно дожидаясь чего-то.

Вот сейчас и узнаем.

Пульсирующий сердечный ритм наполнил собой всё вокруг, заставляя просторы тундры колебаться с собой в такт. Сам воздух, разом уплотнившись до состояния студня, принялся вибрировать, то приближая, то отдаляя вершины сопок.

Это было совсем не похоже на простые трезвучия, которыми мне удавалось обходиться обычно. То был лишь ярмарочный фокус по сравнению с тем, что мне предстояло проделать сейчас.

Моё тело уже само подёргивалось в изломанном танце, в такт собственному сердцебиению. Как говорила мама, этот ритм — он вокруг нас, осталось впустить его, слиться с ним, стать единым с великим океаном бытия, заливающим всё вокруг, и только тогда ты сможешь исполнить Песнь Иторы. Говорят, этому её научил сам Ксанд Тиссалийский, великий Бард прежних времён, то было ещё до моего рождения. Суть происходящего была проста, как слеза: чем ясней ты объявишь свою волю и чем теснее вольёшься в этот ритм, тем серьёзнее у тебя виды не вернуться на свет хнычущим младенцем.

Или не исчезнуть вовсе, как уже не раз случалось с адептами истинного Пути. Именно потому нас было так мало.

Лучше быть зачуханным шаманом кочевенов, чем пополнить собой их сумрачные легенды. Ибо правды в них — ни на медную монету.

Ритм бился о мои рёбра изнутри, со свистом гоняя воздух в гортани.

Ну, приступим.

Голос пробудился во мне, глубоким рыком вырываясь на волю. Пробудился и тут же замер, готовый сорваться, но словно опасающийся своей скрытой силы.

Мне же оставалось ничком повалиться на чёрный лёд.

С такими плясками и сухожилия порвать недолго. Ощупав себя, вроде неплохо вышло, я усмехнулся. Ни облезшей бороды, ни пропавших зубов мудрости. Теперь дело за малым.

Стеклянная, звенящая тишина заснеженной пустоверти вокруг ждала моей команды.

Первый тон слегка дрожащий, с металлическим призвуком.

Второй будет заметно ассонансным, неустойчивым, жаждущим разрешиться хоть куда-нибудь, хоть в волчью квинту.

Но не судьба.

От финального звука у меня за спиной волком завыл Лхот’Ша, да, старик, от такого взвоешь, режущий, будто разрывающий барабанные перепонки вопль заставил реальность просыпаться внутрь самой себя брызгами битого стекла.

Что бы вокруг ни пряталось, теперь оно проявится, не в состоянии больше скрываться в потайных карманах бытия, ибо таковых вокруг более не осталось.

Два тухлых, белёсых, сочащихся гноем глаза я заметил почти сразу.

Покуда я вновь спешил напялить на своё распаренное тело харудские обноски, эти глаза не отпускали меня, словно пытаясь высверлить во мне две смертельные раны.

Ничего, ещё и не с таким справлялись.

Судя по ледяному блеску склизкого тела, это был водянник, былое вместилище Додта.

Точнее, водянница. Мне было не очень сподручно всматриваться за двести локтей, покуда глаза слепила весенняя Кзарра, но, кажется, я разглядел две посиневших голых груди, едва прикрытых коростой инея. Нелегко ей здесь на северах, в такой дали от Океана. Но снег, он чем вам не вода.

Впрочем, холода она наверняка даже не чувствует. Бледная статуя, подобная креветке в ледяном кляре, какими их возили торговцы морскими гадами от Монастырского архипелага до самых портов Нового Царства. Неподвижная, но отчётливо живая.

Сколько я таких не встречал, уж поди круг.

Как они только длят своё существование, после бесславной-то кончины гнилых богов? Бездушные и бесцельные гомункулы, несущие смерть и разрушение на своём пути, они убивали друг друга не хуже жаждущих мести Игроков. Да ко всему ещё и сёстры-охотницы за ними бегали.

Но вот, эта сумела ото всех скрыться и выжила. Ускользающая, как их звали Хранители Путей. Молчащая, как их называли в простоте остальные.

Ледышка пустоголовая.

Я снова услышал, как зашипел Лхот’Ша.

Ну да, чего приятного, но не будем так уж горячо реагировать. Ты, старик, поди с такими за свою жизнь ни разу не сталкивался, но рассказы старейшин же в детстве слушал?

Стараясь не упускать водянницу из виду, я отступил обратно внутрь круга и лишь тогда быстро бросил взгляд на алрих.

Тот таращился совсем не туда.

И вот тут меня начал прихватывать знакомый озноб опасности.

По правую сторону от водянницы в сотне шагов от неё показалась ещё одна замороженная фигура. На этот раз — точно мужская, вполне прилично одетая, в истрёпанном шерстяном платье морского покроя, водянник стоял, широко расставив ноги и опершись на трость, как будто не покидал палубы своего адмиральского галеона.

И как же это мы дошли до жизни такой, что молчащие начали явственно сбиваться в ватаги. Такого даже при живом Додте не было, что уж говорить про нынешние времена, когда на весь континент Средины поди только эти двое из всего мерзкого племени и осталось.

Да, незадача.

Я бы сказал, что надобно теперь, не дожидаясь встречной агрессии, бежать к лошадям и уходить, покуда дают.

Хвала Иторе, до сих пор они по какой-то особливой причине не нападали, так что не будем Её гневить, воспользуемся случаем спокойно унести отсюда ноги.

Хотя погодите.

— Лхот’Ша, дунно-тха, что-то не сходится.

Кочевен в ответ что-то нечленораздельное каркнул.

— Не это додтово отродье спалило северян.

Старик лишь коротко кивнул. Кривой его палец указывал куда-то налево, гораздо дальше, чем были от нас два водянника.

Ещё одна фигура. Чёрная, вся покрытая сажей. Но тоже отчётливо живая. В отличие от незадачливой пятёрки дикарей.

Огневица, рабыня Истраты-Вседержительницы, чтоб её трон морские черти на уде вертели.

Оно и логично. Будь тут одни водянники, откуда следы огня поверх ледяной лужи в круге погубленных северян.

Все трое продолжали пялиться.

— Больше никого не видишь?

Лхот’Ша нервно хмыкнул.

— Тебе мало, сынок?

Да уж куда там мало.

— Как мы отсюда будем выбираться?

— Я бы сказал, что на лошадях, но, в отличие от нас двоих, их даже палить не придётся, просто встанут со страха и край.

— По крайней мере, мы теперь знаем, что случилось с разведчиками.

Лхот’Ша вопросительно на меня покосился.

— Если здесь творится такое, пропажа пары дюжин харудов вместе с лошадьми и пожитками уже особых вопросов не вызывает.

Алрих в ответ снова грязно выругался, но потом взял себя в руки:

— Надо сообщить Конклаву.

И то правда. Уйти мы отсюда уже наверняка не уйдём, даже если я солью все свои два круга жизни на Песнь, но вот это невероятное зрелище, что мы сейчас наблюдали, явно стоило тех усилий.

— Отправим птицу?

— Где ты её тут возьмёшь.

Да уж, я повертел головой, весна, для перелётных рано, а для морских — слишком далеко от Океана. Да и что им тут делать.

Вот попали так попали.

И ведь сидят себе, не мигая, словно им всё равно, ну увидели их. Ни страха, ни ответной злобы.

Может, и не тронут, если аккуратненько отползти.

— Как думаешь, старик, чего они ждут?

Опять в ответ череда ругательств. Что-то про мою маму. Вот это ты зря, её лучше всуе не поминать, она у меня особа обидчивая. Может, при случае, за такое и по шея́м перепасть, будь ты хоть сто раз алрих.

Нужно срочно что-то решать, а то пауза неприятно затягивалась, скоро эти трое благополучно уйдут обратно в тень и поминай как звали. Причём в основном не их, а тебя, бородатого дитяти. Ну и ещё немножко старого ворчливого алрих.

И тут я придумал.

— Лхот’Ша, сколько ты их сможешь сдерживать?

Снова нервный смешок.

— Трёшку времени. Ну максимум две. А потом нас изжарят, утопят и заморозят. Причём разом. Далеко уйти ты всяко не успеешь.

Ха, он думает прикрыть меня, покуда я буду драпать. Такой вариант я, конечно, рассматривал, но всё равно же не успею, да и куда мне дальше без лошадей. А лошади, как говорится, быстро закончатся, это мы уже обсуждали.

— Две трёшки сойдёт.

И принялся снова нехотя раздеваться. Гнилые боги, как же холодно. А будет, говорят, ещё холоднее. И почему моей бабуле случилось быть дервишем воздуха, а не той же водянницей или каменницей? Горя бы не знал. Эти так не мёрзнут. Они вообще не мёрзнут.

— Ты умом тронулся?

— Почитай, что да. Как ты думаешь, что увидят харуды, когда придут по нашим следам?

— Очередное старое пепелище.

— То-то. Хочется оставить им следы зело позаметнее. И посущественнее.

Да полез в свою потайную суму, где у меня хранилось самое заветное барахло. Мы, адепты Истинного Пути, конечно, брезгуем осколками душ молчащих, что так ценились Игроками Средины в качестве магических артефактов. Но иногда они были весьма полезны. Особенно таким как я, мокроносым юнцам.

Как эта вещь вообще попала в мою скромную скромную коллекцию — отдельная история. Но сказывали, осталась она чуть не со времён самой Битвы Завета, когда почитай по всей Средине под ногами валялся безумный урожай совершенно жуткой силы артефактов, по незнанке тогда много народу поубивалось, хватая что ни попадя.

Эту штуку тоже как-то нечаянно привели в действие. А что, выглядит не броско, обычный самородок простого серого олова, разве что с какими-то едва заметными насечками по кругу и в целом излишне правильной формы.

Но вот стоило попробовать его растопить, как всё вокруг в полусотне шагов словно заливало в хрустальную сферу. Ксерова магия, чтоб его. Сказывали, спустя некоторое время наступал и обратный эффект, так что в итоге слиток оставался целёхонек, как бы становясь амальгамой самого времени в тот самый миг, когда его вот-вот должны были расплавить. Что случалось с тем, кто вознамерился бы совершить такое святотатство, осталось для меня загадкой.

Впрочем, мама, которая мне его некогда передала, очень настаивала на том, чтобы я всё время носил его с собой, явно этим что-то имея в виду.

— Песнь угасает, скоро они сокроются.

Да вижу, вижу. Точнее слышу, как похрустывает вокруг, возгоняясь, воздушный хрусталь. Наше время истекало.

Ну, была ни была.

Если я не справлюсь, то удар огневицы так на так расплавит слиток, пускай нам с Лхот’Ша это уже и не поможет. А так хотя бы остаётся какая-то надежда.

Я стоял в самом центре покрытого сажей ледяного круга с нелепым металлическим окатышем в руках, и скалил молодые зубы в улыбке

Вот ведь дурацкое ждёт здесь кого-то зрелище.

— Лхот’Ша, как только я начну, не жди, бей их всем, что у тебя есть в арсенале. Помни, твоя задача — не задержать, не оглушить, не отбиться, а именно убить всех их как можно более эффективно. Забудь про правила, настало время их все нарушить разом. Итора Всемилостивая, прости нас. Эти трое не должны ни на мгновение усомниться в серьёзности угрозы, чтобы они напрочь забыли обо мне на как можно большее время. Сделаешь?

Лхот’Ша молча кивнул.

И ты прости, старик, нас двоих они должны убивать по очереди.

Я отвернулся и приступил. На этот раз никаких Песней, только простое базовое трезвучие.

Первый тон едва слышим, он был как чирканье кремнем о кресало, его тут же заглушил грохот пламени у меня за спиной. Это шаман шарахнул по водянникам.

Второй тон был ещё тише, сухой треск трута унесло прочь порывом ветра, это огневица была на миг ослеплена ударом ледяной бури, Лхот’Ша был мастер таких дел.

И третий тон, словно гулкий рокот тяги в высокой замковой трубе, какие я видывал во времена своей юности. Настоящей юности, когда мы ещё часто бывали в королевствах юга. Жар моих ладоней ринулся вглубь оловянного самородка.

Я успел различить короткий предостерегающий крик ослеплённого болью алрих, прежде чем на меня навалилась тишина и чернота безвременья.

Северный берег реки Эд никогда не был особенно приветлив. Даже в лучшие времена, когда Илидалл ещё оставался главным форпостом людей по эту сторону Океана, все следы цивилизации тут ограничивались парой пеших троп, что вились по предгорьям неприступных Орлиных гор на многие царские лиги в непролазную кущу лесных зарослей. Торговцы из Нового Загорья, погонщики Семей или посланники Древних, что бывали здесь раньше, предпочитали странствовать вдоль южного берега, где были обустроены каменные дороги и постоялые дворы, да и воды Горькой реки, как называли её Пришельцы, в тех местах меньше размывали скалистый берег, не подвергая каждую весну путников угрозе оползней и селей.

Здесь же, на севере, после гибели Илидалла от рук Ускользающих приходилось селиться самым обездоленным: оставшимся без крова беженцам с руин большого и крикливого города, через чей порт некогда проходили сотни кораблей за сезон, да беглым командам нортсудов Морского братства, чьи шеи не жаждали встречи с верёвкой строгого и скорого на расправу Висельного острова.

Но задолго до того сюда пришли искатели нового счастья с далёких земель павшего Царства, кого на Закатном берегу застали вести о начале кровавого Нашествия самойи. Потомки последних и остались досель самыми частыми поселенцами в этом негостеприимном краю. Выжившие во время бойни Старого Царства, сбежав с родного пепелища, когда мстительные дикари пожгли Сонтис и Ментис во имя обрушения рабовладельного порядка, даже думали по первому времени возродить здесь Царство Белое и Алое, но Вышний совет Старого Илидалла в те времена не оценил их рвения и с тех пор наравне с егерями Загорья посматривал, чтобы местные поселяне не слишком вооружались, предоставляя им в ответ минимальную защиту и не забывая регулярно брать мыт.

После случившейся с Илидаллом катастрофы тут многое поменялось, люди и чужинцы вперемешку либо откочёвывали дальше на запад, ближе к пустынным землям Семей, либо обустраивались тут, как могли, пасли коз, распахивали скудные горные террасы, корчевали деревья, разводили коротконогих битюгов. Максимум, на что их и до этого хватало в плане какого-то совместного труда, так это попытаться выстроить там и сям пару горных молелен во славу гнилых богов, да и те зачастую так и остались чернеть не законченными, поелику гнилые боги сгинули немногие зимы спустя после катастрофы, сгинули куда раньше, чем сюда пришла весть о Битве Завета.

С исчезновением заметной торговли тут не на чём стало копить деньгу для заведения собственной стражи, а значит, уж некому было взимать дорожные подати, и даже на южном берегу Эд, где дела у людей шли куда лучше, да и земля была в целом поприветливей, столько кругов спустя было не видать ни малейших следов возрождения прежнего могущества Илидалла, что уже говорить о северянах, которых теперь и вовсе объединяли с остальными бывшими людскими поселениями Закатного берега разве что общие обиды на несправедливость судьбы да сугубая ненависть к гнилым богам и их беглым рабам.

Это они некогда чуть не разрушили этот мир. Именно с руин Илидалла началась та война.

Недаром самые непримиримые деревенские борцы с ересью водились именно тут, именно потому братьям-инквизиторам из возрождённых на новый лад монастырей приходилось оборачиваться сюда чуть не каждые четыре седмицы, истово молясь по пути Матери-Иторе, чтобы поселяне опять не учинили самосуд.

С них станется, жечь очередную воображаемую ведьму с дальнего хутора, не ждавши дознавателя, застрявшего на полдороги после неурочного селя, или чего хуже — живо сколотить вокруг ретивого горе-проповедника секту, которая, на горе соседям, без догляда споро брала в руки вилы да топоры и отправлялась вытворять чего хорошего по всей округе. Свеженабранная милиция, чьи крепостицы заканчивались на полпути отсюда до стен Илидалла, реагировать на всякую беду никак не поспевала, потому зачастую соседи заполошных дервишей успевали жечь уже и самих сектантов вместе с их проповедником, попутно растащив по хуторам всё ценное, прежде чем сюда приходили на вылазку хоть какие-нибудь серьёзные гарнизоны во главе с братом-инквизитором.

В общем, место это было суровое, бедное и дюже озлобленное. А где злоба, там долго ли ждать повода для драки или иного бесчинства, благо проказы молчащих местным видятся за каждым амбаром, потому за хуторскими нужен был глаз да глаз.

Брат Марион в ту весну двинулся в путь, едва дождавшись сошествия горных ручьёв. Ну как, дождавшись. За несчастные полсотни царских лиг вихляющей вдоль склона дороги, если эту жалкую тропинку можно было назвать дорогой, ему довелось уже трижды искупаться в ледяной водице возникающих за неполную двушку словно бы из ниоткуда горных речушек, одна из его лошадок уже сломала ногу во время внезапного оползня, бедолагу пришлось прирезать, да ещё и сверху всё время сыпала треклятая морось. Настроение было таким же поганым, как и погода.

Весна в этот раз явно не задалась, но дальше тянуть уже было нельзя. Без отрезвляющего напутствия брата-инквизитора, а где-то и без его же крепкого тумака во имя Иторы Всеблагой, да осенит Она нас всех своей благодатью и ниспошлёт нам искупление, эти горцы и ноги-головы себе попереломают, и прочим хуторянам Западного края хлопот доставят. Потому не стой, иди, пусть хоть снегопад вдруг наладится.

Брату Мариону его служение было не в тягость, во всяком случае польза от столь дальней прогулки была, но вот банально свернуть в пути шею было бы печально.

Только-только его единственная оставшаяся заручная лошадка чуть не поскользнулась на живом окатыше, да так бы и завалилась на том с тропы, но брат Марион вовремя опасность заметил и дурное животное придержал. Эх, сюда бы пригнать из земли Семей две дюжины ходней, они бы тут за пару зим нормально восстановили дорогу, проволочных сетей-камнеуловителей натянули, ручьи оградили, мосты навели. Но на какие шиши, простите, такой широкий жест, местные для того слишком бедны, торговцам эти пути не интересны, разве что суровые трапперы Нового Загорья однажды скинутся всем гуртом на упрощение поставок пушнины. Так ведь при такой оказии любой дурак в горах сможет зверя бить, а местные вообще поди обзаведутся новомодным ружжом, тут-то самое интересное для инквизиции и начнётся, когда эти быдлоганы начнут друг дружку по ночам сослепу шмалять, приняв отошедшего по нужде соседа за злоумышляющего против них Ускользающего.

Брат Марион тяжко вздохнул.

Люди есть люди. Можно ли их винить, что здесь, на северном берегу Горькой реки и жизнь у них нескладная, и сами они ввиду простоты нравов не расположены к праздным оборотам речи и скоры на самосуд да расправу. Ведьма? На костёр! Молчащий? В колодец! Инквизитор? Инквизиторствуй!

Брат Марион снова вздохнул.

Приходилось натурально таскать с собой талмуды писаний и железные щипцы заковыристой формы. Для устрашения малых сил и придания мессе вящей образности.

Иначе не поверят, завтра с таким заходом и сам в колодце окажешься.

Осмотрев внимательно тропинку на полсотни шагов вперёд, брат Марион снова тронул лошадку осторожным шагом. Оглядываться не стал.

С одной стороны замучаешься шеей вертеть, братство не на эти труды его сюда посылало, а с другой — что там оборачиваться. Там она, родимая, куда денется. Сестра Ханна-Матрисия, чтоб её забрала нелёгкая.

Одну вещь брат Марион знал о сёстрах-охотницах точно — если увяжется такая, пиши пропало. Погода обеспечена отвратительная, настроение будет мерзостное и обязательно какая-нибудь особенная гадость в пути приключится. Лошадка со сломанной ногой — ещё не самый дурной вариант.

И главное, чего увязалась. Сёстры вообще невесть какая помощь инквизитору. Под руку говорят, авторитет у паствы подрывают, да ещё и недоверчивые они — страсть. Дай только волю — полдеревни в прислужники Ксера запишут. А спроси ты у ней, какого гнилого бога тебе в той глуши запонадобилось — молчит и только зенки пялит.

Какое твоё дело, мол.

Прекрасный собеседник в дороге, чего там.

На одной из стоянок не выдержал брат Марион, протянул честну́ю флягу, холодно, мол, сыро, согрейся, сестра Ханна-Матрисия, не побрезгуй кагором. Так она на него в ответ зыркнула, будто он ей додтовой кровью причаститься предложил. Ну, не надо так не надо, нам больше достанет.

Впрочем, широкий жест сестра-охотница всё-таки оценила, в ответ протянув мочёное яблоко из собственных запасов, благодарствуйте. Сочное, бочковое. Хвать да хрусть. Под это дело они даже парой слов перекинулись, паче чаяния.

— А что нынче сказывают, Ускользающие поди совсем перевелись?

— Можно подумать, они раньше тут в каждой деревне штабелями по полатям.

— Штабелями не штабелями, но ваш монастырь, по слухам, позатой зимой разом двоих изловил.

— Тебе то знать не положено, брат Марион. А ваши-то что?

Надо же, имя запомнила, какая благодать.

— Не наша то забота, сестра Ханна-Матрисия, нам бы с самосудом, самопалом да самострелом разобраться. Ежели какая оказия мы, конечно, завсегда бдим. Но уж больно невелик тот случай.

Засмеялась, будто птица каркнула.

— Деятельные вы, я гляжу.

— Уж какие есть.

— Оно и правда, молчащего изловить — это старание следует приложить и смекалку. Ориентирование на местности, триангуляция, карты читать требуется.

Умники все стали, чисто с греховодного университету. Брат Марион не любил умников. Да и особого смысла в ловле Ускользающих он давно не видел. С тех пор как гнилые боги сгинули, силами тех несчастных разве что детей пугать. Илидалл был разрушен в припадке гнева свя́той Хеленн почитай что на самом пике её формы, те же несчастные, что ловимы нынче силами монастырей и здесь, и по всей Средине, больше походили на старые пни, оставшиеся на месте некогда величественных древ. Недаром их запросто стали в народе именовать молчащими, а не по-официальному Ускользающими. Брат Марион был тому свидетелем: больные, слепые, они корчились от любого прикосновения, с них слезала клочьями кожа, у женщин изъязвлённые синюшные груди висели чуть не до полу, мужчины были сплошь лишены сраму, лишь какие-то гнилые обрывки болтались в мотне.

Гордиться таковскими пленниками не приходилось даже сёстрам-охотницам.

— Но ведь признайся, пропали они, повывелись.

— Мне то не ведомо.

Ишь ты, не ведомо. Так и говори, «не велено». Но слухи в окрестных братствах ходили верные. С тех пор, как полыхнуло за Океаном, разом стало тихо окрест. Молчат чудесные артефакты, что остались с падения Илидалла, гадай-не гадай. Как будто разом повымерло всё, что только и было. По северному берегу али по южному.

Только Горькая река Эд так и осталась горькой рекой.

Запропали Ускользающие, смолкли разом шептуны и ручейники, помахали ручкой кикиморы болотные и лесные гнилушки.

Жизнь же людская легче не стала, болезни не извелись, скотина живородить чаще не принялась. А люди дурные остались дурными людьми.

Старые народы называли человечество Пришельцами. А так и есть. Были мы пришельцами на чужой земле, таковыми и остались, сколько Иторе Всемилостивой ни молись, а покуда сам с собой в мире не заживёшь, будут тебе от той жизни одни наветы и страдания.

Голод, холод, мор да ржавьё соседских вил.

Не нужны для того никакие Ускользающие. Ни в прежней силе, ни в сегодняшнем жалком состоянии.

Да и гнилые боги с ними.

Брат Марион махнул досадливо рукой.

Забавно будет, что если это и правда не причуда природы, а их извечные враги запросто сгинули, выходит, инквизиторам окрест работы не переведётся, разве что сестра Ханна-Матрисия со своими товарками забросит со временем бессмысленную беготню по лесам и оврагам. Будут себе сидеть по скитам да молиться возвращению Матери. Которой — уж их поди пойми. Иторы, которая никуда вроде и не уходила, или Хеленн, что при Битве Завета обетовала нам дар единения с Иторой во самой дочери своей, Маары Многоликой.

Кто ж их знает, тех сестёр, что они там друг дружке за ужином плетут.

В братстве всё было проще. Кто вообще видел те битвы, тех матерей. А люди — вот они, живут, как могут, чем требуют всяческого духовного окормления, покуда суть неразумны они и закостенелы в пороках своих.

Брат Марион на ощупь сверился с дозорами, что висели у него на цепочке под сутаной. Механизм мудрёный, учёными механиками деланный. Но нему всякий в любую погоду однёшку с двушкой счесть может. Как же тебя там… а, вот.

Ну, добро, продвигается брат Марион медленно, да верно. Поди ближайшего хуторка должны достичь ещё засветло, там-то и начнётся его скорбный труд.

Теперь бы вон только туда подняться, и дальше легче пойдёт.

Сухой треск прервал размышления брата Мариона, заставив резко обернуться.

Звук был такой силы, что сперва показалось, будто это залп из огнестрельной мортиры, какие стоят нынче в восстановленной части фортов Илидалла, даром что до тех будет десять дён пути. Только тут брат Марион рассудил, что это скорее похоже на треск переломленной мачты, как бывает при шторме, когда два сцепившихся вантами нортсудна начинают ломать друг о друга борта. Брат Марион подвизался некогда мореманом, покуда не одумался, Додт побери, не его это, с морем воевать.

Треск снова повторился. На этот раз куда ближе. Брат Марион, пригнувшись, поманил оставшуюся где-то позади сестру Ханну-Матрисию, гляди, мол, это там, вниз по склону.

Наспех принайтовав поводья косящей глазом от страха лошадки к ближайшему стволу, чтобы с дуру не оборвала да не унеслась, брат Марион всё так же жестами показал сестре-охотнице оставаться тут и следить, а сам, подобрав рясу, ринулся в подлесок.

Небольшой уступ сыскался в паре десятков локтей, надо только свеситься ничком да поглядеть.

Снова тот же треск, на этот раз совсем рядом, так что затем было несложно расслышать характерный утробный шорох обрушивающийся вниз кроны. Так ломаются стволы деревьев, единым ударом перешибаемые пополам.

Брат Марион заранее догадался, что увидит.

Одно сплошное колышущееся море серых древесных лап, едва укрытых оставшейся с осени порыжелой хвоёй. А промеж них — сотни и сотни ходней, насколько хватало глаз. Они перемещались почти бесшумно, но так спешили, что то и дело сшибали своими размашистыми движениями местные статные лиственницы, или как они там на самом деле называются. Брат Марион всё не удосуживался поинтересоваться чужинской ботаникой.

Отсюда до самой реки Эд в сторону Океана двигались Семьи.

Без поклажи, без заметных глазу погонщиков, шли они молча, будто скрываясь от того-то. Только как такие громадины вообще могут скрываться, их за царскую лигу видать и слыхать.

Да что вообще творится?

Вернувшись обратно к сестре Ханне-Матрисии, брат Марион в задумчивости почесал под скуфьей. Небывалое дело. И сколько их там внизу? А на южном берегу? И куда это они все собрались?

За всю свою жизнь брат Марион не встречал столько ходней.

— Что там?

— Да беда какая-то. Семьи мигрируют.

— В каком таком смысле?

— А в тако́м таком. Все как есть подались на восток, к побережью. С ума сойти.

Инквизитор принялся деловито отнайтовывать лошадку.

— И чего это они?

Пожав плечами, брат Марион без дальнейших слов двинулся вверх по тропинке, высматривая живые валуны.

На деле ему было ой как тревожно. Если он чего и понял за все зимы своего служения братству, так это то, что любые перемены как правило не к добру. Хорошо бы, конечно, оказалось, что это самойи, что заправляли нынче Новым Царством, решили нанять за мзду немалую сразу несколько Семей да разом восстановить порт Илидалла, а может и саму крепость, раз и навсегда очистив её руины от сокрытых там артефактов да поди до сих пор скрывающихся там теней молчащих. Всем от того было бы хорошо, и торговым путям, которые бы наконец соединили дальний юг Средины с Закатным берегом, и местным бедолагам, вконец одичавшим вдали от цивилизации. А уж как гильдии далёкого Нового Загорья будут рады восстановить нормальное сообщение с большой землёй, поди, большинство тамошних трапперов уж и помнить забыли, как звучит речь тех мест, откуда их предки давным-давно перебрались на Закатный берег.

В этих раздумьях и прошёл почитай что весь день.

Вилась тропинка, сухой треск со стороны берега Горькой постепенно удалялся, брат Марион всё меньше думал о странном поведении Семей, всё больше о своём, бытовом.

Хорошо бы помыться с дороги, да где, на хуторах люди простые, тратить лишние дрова на помывку не привычны, у них и срубы-то зачастую топимы по-чёрному, на каменную кладку да на трубы слишком много потраты будет, иные же вообще зимуют чуть не в обнимку со скотиной, какая баня, о чём ты.

Конечно, ближе к реке хуторские и живали в целом побогаче, и бывали немногим гостеприимнее, но всё одно не настолько, чтобы привечать инквизитора сверх всякой меры. Вот доберёмся чуть на запад до нормального села, чтобы с церквой, дворов на сто, там всё будет чинно-пристойно, даже порой старое барское подворье сохранилось, даром что в основном необитаемое, где та былая царская знать, спилась да извелась. А баня себе стоит, большая, тёплая, и стойло для лошадки чистое, и староста хлебосольный, и не придётся больше с сестрой Ханной-Матрисией на сырой соломе под одним одеялом ночевать, свят-свят.

Про сестёр-охотниц в братстве ходили срамные слухи, мол, норовят они нашему брату инквизитору под рясу залезть. Целибата-то у них нет как нет. А прижитого ребёночка, если что, потом и к сиротам подсунуть недолго. Брат Марион, тьфу на тебя, что за мысли такие.

Вот потому не любил он в дороге никаких попутчиков. А особливо — попутчиц.

Оно и понятно, в служении брату-инквизитору нужно оставаться сосредоточенным на своей цели, а не о постороннем злоумышлять. Тому и целибат, тому и прочее умерщвление плоти, когда строгость бытия укрепляет дух и волю, и даёт истовому послушнику в том числе и моральные права — судить и миловать, взыскуя истину.

Брат Марион вновь тяжко вздохнул, перемотав поудобнее верёвицу под выпирающим пузом.

Если бы всё так просто. В наше спокойное время умерщвлять плоть было не с руки.

В братстве находились и вовсе свободолюбцы, рассуждавшие так — коли Завет не состоялся, а Итора-мать по-прежнему глуха к мольбам своих чад, так может и нет в их служении никакой особой правды, а есть они лишь самозваные радетели за чистоту помыслов людских, в том числе своих собственных, и всяка их цель — ежели таковая — лишь блюсти порядок вещей и во человецех благоволение.

Мол, до́лжно бы инквизиции самочинно заделаться одним из Столпов, коллективным Столпом Служения. Как сёстры были Столпом Воздаяния, университеты Средины — Столпом Благодарности и так далее, вот и будет в этом самая что ни на есть правда Завета, дарованного нам от Иторы Всеблагой. Не надобны вдругорядь тогда человечеству будут ни гнилые боги, ни их идолы, ни их подаяния, ни им подношения.

Совсем уж прогрессисты из числа молодых инквизиторов доходили в этих рассуждениях до того, что и сама Итора не нужна. Ни теперешняя, немая, ни вновь заговорившая.

Что, мол, обетованное возвращение Иторы ничего особенного к истинному порядку не добавит, где власть распределена и благонравна, где нет ни нищих, ни богатых, ни сирых, ни всеблагих, а есть лишь одно сплошное… да как же…

Тьфу.

Брат Марион сызнова забыл мудрёное слово.

В общем, мысль была в том, что лишь при должной самоорганизации человек становится творцом созидающим, вот это объединение в благости и есть суть обретение Иторы, возвращение к былому величию предначальных эпох.

— Ты сам-то в это веришь?

Брат Марион чуть не подпрыгнул. Кажется, он снова вернулся к дурной привычке бормотать себе под нос. И ведь подкралась, ведьма.

— Я — нет. Но иные братья верят.

— И в прекрасную идиллию прежних времён верят?

— Почему нет? До грехопадения Проклятия человек был высок и прекрасен, владел он многими тайнами бытия и мог путешествовать меж мирами.

— Ты имеешь в виду до Пришествия? — глаза сестры-охотницы подозрительно сощурились из-под крылышек.

Брат Марион заранее понял, что пожалеет о своём ответе, но сдержаться всё равно не мог.

— Завет гласит, что люди не были рождены на Иторе, пусть мы все и дети Ея, что мы прибыли сюда из глубин Вечности…

— Прибыли сюда какими? Высокими и прекрасными? Мудрыми, всезнающими, всеблагими?

Вот, пожалуйте.

— Нет. Доступные нам чистописания Древних описывают нас, Пришельцев, как дикий и разобщённый народ, не знающий единого языка, ни даже письменности. Лишь со временем мы вновь обрели какие-то первые зачатки культуры.

— Так где же доказательства былого могущества? Стоит ли нам вообще поспевать в некий «золотой круг», был ли он когда-то помимо наших грёз о несбыточном?

Вот времена пошли. Всем «доказательства» подавай. И только брат Марион собирался это в сердцах выпалить, как выяснилось, что сестра-охотница уж про него забыла, сделав отрешённое лицо и погрузившись в себя. Кажется, даже её и без того бледная кожа стала при этом совсем прозрачной, а на шее у неё проступила сеточка вен.

— Где тут ближайший хутор?

Даже голос сестры Ханны-Матрисии разом стал каким-то отсутствующим, сухим, как прошлозимняя листва на ветру.

— Прямо… да, прямо по тропинке, вон за тем пригорком, а что?

— Там что-то не то творится, будто бы… нет, так не бывает.

И рванула вверх, задрав сутану, чтобы было ловчее поспешать. Брат Марион со смущением разглядел выше края голенищ крепкие лодыжки в шерстяных чулках. Ну за что ему такое наказание!

Пришлось броситься догонять. Сколько раз он говорил себе — сдерживайся в телесных утехах, меньше, проще говоря, жри. Тогда и в горку ходить сподручнее станет. Но нет, мы любим медовую выпечку, а также шкварку с жареной репой на ночь. Стыдоба.

Стараясь дышать через раз, чтобы не казалось, что он собрался тотчас преставиться, брат Марион мучительно трусил за прыткой сестрой-охотницей, лишь бы теперь не подвернуть ногу, вот это будет совсем беда.

Уф, заветный пригорок. Брат Марион обернулся, мучительно переводя дух. Снизу тропинка не казалась такой уж крутой.

Вот он, хутор.

— Здесь кто живёт?

Дай Итора памяти.

— Семья переселенцев, братья Соннен, их престарелый отец, жена старшего брата, коли зиму пережила, батраки, дети, пасеку держат, скот разный, зверя втихаря берут на силок, всё на налёт ватаги трапперов нарываются, какие-то овощи по весне для себя на огороде растят. А что?

— То есть всего человек двадцать живых душ?

— Наверное. Во всяком случае не больше.

— Ладно, тогда можно не торопиться.

И действительно, потрусила вниз в более спокойном темпе.

Да что вообще за спешка такая?

Отдуваясь и продолжая пыхтеть, как вол на пашне, брат Марион совсем уже нехотя потащился следом.

На хуторе и правда творилось что-то неладное. Только они с сестрой Ханной-Матрисией добрались до внешней изгороди, как уже оттуда перед ними предстала картина натурального бедлама. По двору носились бесштанные дети, ражий детина у конюшни пытался успокоить истерично ржущую и исходящую пеной по всей морде лошадёнку, в хозяйском доме верещал женский голос. Остальные же перемазанные отчего-то в грязи хуторяне сгрудились у колодца, ощетинившись кто чем. Последнее обстоятельство, пожалуй, брата Мариона немного бы напугало, гляди они при этом в его сторону, но деревенщина вся как один стояла к ним спиной, так что об одном можно было не беспокоиться — это не инквизитор с сестрой-охотницей стали причиной столь агрессивного поведения хуторских.

Принайтовывая узду своей лошадки к жердине, брат Марион успел осмотреть остальные детали видимого глазу деревенского несчастья — хутор с последнего визита преобразился не в лучшую сторону, позакопчённее стали стены, некогда единственное на весь хутор стеклянное окно теперь было наполовину заделано гнилым шпоном, крыши из промазанной глиною хвои тоже знавали лучшие времена, а уж грязищи по весне было вокруг колодца намешано… Да куда?!

Сестра-охотница уж вовсю спешила к хуторским, на ходу доставая из-под подола нечто ярко и зло блеснувшее, только комья сырой щепы из-под каблуков летели. Ну что ж за такое, брат Марион, тяжко охая, не справился с пустой задачей мешком перевалиться через жердину, пришлось, теряя всякое инквизиторское достоинство, вставать на карачки и лезть так.

А ну-ка ходу!

Насилу поравнявшись с проворной монашкой уже в воротах внутреннего частокола — ну, как, «воротах», тоже две жердины крест-накрест — брат Марион решительно схватил сестру-охотницу за локоть и, в изнеможении останавливаясь, засипел ей на ухо:

— Какого Додта ты творишь?

Но та резво вырвалась да припустила дальше.

Ну, прекрасно. Сотрудничество, взаимопомощь, всё как учили старшие братья и сёстры обоих орденов, толкуя о совместной работе в поле да в лесу.

Что же так всполошило деревенщину, и самое главное — аж целую сестру Ханну-Матрисию заинтересовало? Обыкновенно, местный быт был крайне нуден и в целом невесел.

И только он так подумал, жахнуло.

Хорошо так, с оттяжкой, на бегу развернув брата Мариона ногами вперёд и с размаху приземлив его в самую жижу.

Охая и отплёвываясь, осоловелый брат тяжко заворочал шеей, пытаясь понять, что тут приключилось и где сестра Ханна-Матрисия. А вот и она, с задранным на голову подрясником, самым срамным образом выставив на всеобщее обозрение перепачканные в глине шерстяные чулки и всё положенное исподнее. Итора-мать, только и успел пробормотать, отворачиваясь, инквизитор. Теперь понятно. Не в смысле, что там они носят окромя подрясника, точнее не носят, понятно, чего это она так спешила не упустить.

Напялив слетевшую в падении скуфью и выхватывая заветное кадило, брат Марион привычным движением чиркнул кремнём в основании, лишь бы фитиль не подвёл, но нет, тут же потянуло знакомым сладковатым амбре. Боевым болом кадило завыло-зарокотало, раскручиваясь над головой охранным кругом.

Врух-врух-врух. Изыди, гнилой бог, да трепещи, его пропащий прислужник, се грядёт святая инквизиция, во имя Иторы Всеблагой!

Оскальзываясь в трёпаной сырости, брат-инквизитор ринулся в бой. Впрочем, никакого боя особливо в наличии и не имелось. Хуторские с воплями разбежались, их домочадцы тоже попрятались. А то, что так оногды дивно рвануло, теперь поди предпочитало ожидать своей поры лёжа по-за колодцем.

Лишь только обежав его полуобвалившуюся от воздушного удара кладку, брат Марион наконец увидел, остановился и даже сестру-охотницу успел свободной рукой придержать, разом прекращая кружение кадила.

Это всё бесполезно.

Сестра Ханна-Матрисия подёргалась для виду у него под мышкой да тоже замерла.

Кто их знает этих дурных хуторян, что они отчудили. Может, кто камнем кинул, вряд ли что поувесистей, иначе бы тут не колодец покосился да людей разметало — весь окрестный лес бы в щепу посекло.

Посреди перетоптанного хуторского двора лежали ничком три бледных тела в напрочь истлевших лохмотьях, сквозь прорехи в которых просвечивали рёбра.

Одно женское, в перебитой ногой, спутанными косматыми волосами.

И два мужских, длинных, тощих, с вывороченными по-пластунски коленями.

Молчащие, будь они неладны.

Позади всех троих тянулось по полосе вырванного дёрна, расколотых грунтовых валунов и сочащихся молозивом разорванных древесных корней толщиной в руку. Каждая канава выглядела так, будто её проделал как минимум ходень из числа тех, что повстречались им сегодня внизу, при этом все трое не выглядели теми, кто был вообще способен на такое. Они вообще не выглядели способными хоть на что-то.

Но они могли. Молча, едва заметно, но совершенно неудержимо ползти туда же, на восток, к руинам Старого Илидалла, к порту Илидалла Нового.

И их было трое.

— Святый Норей…

Брат Марион выпустил наконец сестру-охотницу, благо та больше не рвалась в бой. На её месте любой бы в этот миг желал только одного — оказаться сейчас где угодно, под ступнями ходней, посредине реки Эд, а лучше — вообще по другую сторону Океана.

— Брат Марион, иди утихомирь свою паству, чтобы духу их здесь покуда не было.

«Покуда». Жизнеутверждающе сказано.

— Им уж поди самим хватит ума не соваться.

Что хуторские вообще такое вытворили, палкой в них сунули, из ночного горшка окатили? Но взгляд пришедшей в себя сестры-охотницы не подразумевал возражений. Иди значит иди.

Пытаясь по пути отряхнуться от налипшей сырой древесной трухи, брат Марион нехотя побрёл за амбар, где попряталась большая часть ретировавшихся.

Выглядело это довольно потешно, две дюжины глаз зыркали из-за кустов кручины-ягоды, да только кому сейчас до смеха.

— Знаете меня?

Кивают.

— Туда вдругорядь не ходить. Соберите-ка скот да отведите покуда за частокол от греха. Если что, я вас покликаю. И тихо тут!

Снова кивают. Ну и славно.

Вернувшись назад, брат Марион застал сестру Ханну-Матрисию в крайней задумчивости.

— Предположения есть, сколько у нас времени? Хуч пара однёшек, нет?

— Пара однёшек на что?

— Ну, судя по следам, эти трое двигались сюда зело проворно. А сейчас вон, это что-то вроде зимнего сна, какой бывает у народа Семей. Поди передохнут и дадут себе дальше дёру.

Сестра-охотница лишь отрицательно покачала головой.

— Никогда про такое не слышала, и даже не читала. И знаешь что, это не Ускользающие.

Брат Марион пару раз перевёл взгляд на лежащую ничком троицу, потом на сестру, потом снова.

— Хм, а кто?

Не то чтобы он не радовался этому факту, потому что встреча с тремя молчащими была чревата даже для полного конклава. Им же двоим… И тут до него дошло. Как там она сказала, «святый Норей»? Один из участников Битвы Завета или, как её ещё называли тиссалийские учёные хронисты, Стояния у Форта. Тот умер во имя Хеленн, подставившись под нож своего собрата по имени Резадд.

Сестра думает, что эти трое — не Ускользающие, а всего-то их Спутники.

Согласно тем же хронистам, подобные им сопровождали молчащих в их странствиях, почти всегда бездушные, лишённые собственной воли, лишь самые сильные из них оказались способны после исчезновения гнилых богов оставить своих хозяев и вернуться к жизни простых смертных. Большинство же было обречено доживать свой недолгий круг бесплотным призраком былого величия.

А что, похоже. Этим можно объяснить вообще всё, что тут происходит. За исключением того, куда подевались их хозяева. И почему их тут сразу трое.

Брат Марион заозирался.

— И давно вообще такое бывало?

— Какое?

— Такое, чтобы пред светом Кзарры белым днём в канаве на берегу реки Эд валялось три едва живых тела, которые некогда были Спутниками.

— Я и говорю, никогда.

Сестра-охотница обернулась и заглянула брату Мариону в глаза.

— По крайней мере с момента формирования ордена сестёр-охотниц ни один изловленный нами Ускользающий не был при Спутнике. Считалось, что Завет в конечном счёте погубил их всех.

— Видимо, не всех. При этом, судя по следам на земле, эти трое — явно от разных хозяев и видят друг друга впервые.

Сестра Ханна-Матрисия согласно кивнула. Уж ей-то с её полевым опытом различать стихии Путей проще простого. Это инквизиторы имели дело в основном с деревенскими страшилками да чёрным людом, требующим не очистительного костра, но обыкновенной виселицы за собственные злодеяния, сёстрам же охотницам по роду службы приходилось сталкиваться во имя Иторы-матери с настоящими отродьями гнилых богов, коих на Западном берегу до недавних пор оставалось преизрядно. Покуда их не прогнала аврора.

— Есть идеи, куда это они так целеустремлённо… хм… ползут?

— Похоже, туда же, куда топали ходни. На восток.

— И что им там всем, намазано?

Сестра-охотница пожала плечами.

— Мы даже не знаем, они бегут за чем-то, или от чего-то.

Интересно. На востоке — развалины Илидалла, на востоке Океан, на востоке Средина, на северо-востоке полыхала аврора. А что на западе? Пустынные земли Семей, дальше страна летящих, потом вообще невесть что, сказывают, там прячутся Древние. А ещё дальше — только смутные легенды о древнем Враге, который ждёт своей поры, чтобы вернуться.

— Хорошо бы догнать тех ходней да расспросить как следует.

Хорошо бы. Только ходни не ведут бесед без вящего дозволения своих погонщиков.

Какой-то тупик.

— И что нам теперь с ними делать?

— Зависит от того, далеко ли ушли хозяева этих троих.

Вот тут у брата Мариона снова зашевелились под скуфьей немногие оставшиеся волосы.

Одно дело — потерявшийся и случайно забредший к хуторским Ускользающий. С ним бы они справились. Куда хуже — трое впавших в непонятную кататонию Спутников. Во всяком случае, покуда они снова не рванули по своим делам, если их не трогать, видимой опасности они не представляют. Но вот если к ним вернутся их хозяева…

Всего двое Ускользающих разрушили некогда Илидалл. Ни брату-инквизитору, ни сестре-охотнице с ними не справиться, да вряд ли они их попросту заметят, давние распри гнилых богов, слепых порождений Трёх Путей, будут занимать их гораздо сильнее присутствия окрест жалких людишек, пущай бы и обвешанных честны́ми артефактами с головы до пят. Своим кадилом ты хоть обмашись, брате-инквизитор.

— Ты что-нибудь слышишь?

Покачала головой.

— Поблизости от них вообще лучше не рисковать, но мне кажется, что случись тут хотя бы один Ускользающий, я бы сумела почувствовать их связь.

Понятно. Ну, хоть что-то.

Понятно и другое. Они теперь тут крепко застряли. Оставлять хуторских один на один с телами было неразумно. А как с ними поступить, ни сестра, ни инквизитор не имели нынче ни малейшего представления. Все их вызубренные наущения старины, что были почерпнуты из толстых фолиантов монастырских библиотек, на поверку оказались к такому повороту категорически не годны.

Сестра Ханна-Матрисия решительно развернулась и потопала к оставленным у внешней ограды конягам.

— Чего делать-то будем?

— Сторожить, что делать.

— А ты куда?

— Достану чистое да стол велю хуторским накрывать. У тебя есть предложения получше?

Куда там.

Брат Марион вздохнул и остался стоять-сторожить.

Трое продолжали едва заметно ползти вперёд.

Небытие тянулось подобно сну, но сну вечному, беспробудному и пустому. Он состоял из звенящей тишины, пропитанной насквозь лишь единым сиянием предвечной Кзарры. Сотни локтей скальной породы, что хоронили его от глаз детей Иторы, не составляли для этого сияния никакой преграды. Шли зимы, за ними круги, и то, что раньше составляло стены его склепа, постепенно истаивало, растворяясь в едином море безбрежного сияния.

Уходили мысли, страхи, воспоминания. Само его бренное тело уже истлело, не оставив от себя даже костей, до последней частички распавшись от весенней сырости, зимней стужи, летней жары и осеннего увядания. Средина забывала его, пусть и не так быстро, как забывал он. Но однажды последние следы его деяний сотрутся со священного лика Иторы Всеблагой, и новые люди будут решать свои новые проблемы уже без обращения к нему даже в мыслях. Сама Итора и та перестала посещать его в хладном успении, оставив измученную греховную душу наедине с этим всепроникающим светом.

На волнах яростно пламенеющего моря света отныне пребывали остатки его сущего. Ничтожная искра бытия, жаждущая окончательно раствориться в том, что поистине бездушно и бесплотно.

Предвечная Кзарра.

Древние помнили, что когда-то Итора купалась в совсем иных лучах. Юноликая Энол была истинным домом для этого мира, покуда однажды первые дети Иторы не проснулись после Хрустальной ночи и не узрели слепящий клубок яростной силы там, где раньше плыл грандиозный диск цвета золотого дуба. Так наступила иная эпоха. Эпоха жестокой борьбы за выживание, эпоха Пришествий.

Частью её стало и человечество, что прибыв последним сумело огнём и мечом отвоевать для себя материк Средины, но что для него значило это место?

Величественные горные страны, безбрежные равнины, тёплые моря юга и ледяные торосы севера.

Ничто из этих картин не отзывалось в нём более ни печалью, ни радостью. Слишком тяжела была ноша тех воспоминаний, слишком плотно он успел исходить земли Средины, слишком часто их покидал и слишком надолго возвращался. Его жизнь, его судьба была большой и сложной, полной потерь и разочарований, а победы его, что с них, они не могли вернуть мёртвых и не могли исправить живых. Но он истинно заслужил этот покой, это неспешное тление в палящих лучах белоглазой Кзарры, что с каждым мгновением уносила от него вдаль очередную частицу его прежнего бытия, очередное чувство, очередное воспоминание.

Этот монотонный распад в затхлой пещере был для него спасением, за которое можно было только благодарить судьбу.

Где-то там восставало из руин Царство, распадалась и вновь объединялась вокруг твердыни Гон Шен Империя, привычно враждовали между собой харуды и тиссалийцы, переселенцы из дальнего Загорья плыли через Океан, дабы искать свою судьбу в пределах Закатных земель, затихало, оставшееся ненужным, Устье, исчезали последние жители Горной страны, сживались понемногу с людьми самойи и иронцы, время шло своим чередом.

Но что-то было утрачено навсегда. Наступившее однажды чувство одиночества не желало отступать. Он тосковал по тёплым объятиям Иторы-матери, чувствуя в этом часть и своей вины. Как будто он что-то упустил тогда, не заметил истинной сути случившегося у Форта. Битва Завета, так они это назвали.

Но вышло иначе. То, что должно было сделаться истоком нового времени, стало началом конца. На то воля Иторы Многоликой. Избавившись от терзавших Её лик Богов, Она предпочла оставить своих детей наедине с собственными грехами. В том ли и заключался истинный смысл Подарка, что он нёс?

Ему сие было неведомо. Со временем же, покуда кружившаяся вокруг хищная Кзарра смилостивилась вымыть из него последние бренные воспоминания, он перестал беспокоиться и об этом.

Те, кто думает, что в посмертии сокрыт способ познать все тайны бытия и проникнуть в любые секреты мироздания, не правы.

Это не обретение, но окончательная потеря.

Зачем тебе знание о том, кто и когда повесил в небесах Обруч, если ты его не в состоянии достичь.

Что тебе до мирских дел, если ты уже не часть этого мира.

Осталось дождаться того мгновения, когда это купание в волнах безбрежного светового моря завершится естественным путём. Распадётся последняя связь. Угаснет последний образ. Замрёт последнее дрожание.

Впрочем, случится это ещё нескоро.

О нём до сих пор вспоминали, и это было неприятно.

Как будто ты осенний лист, сжатый с двух сторон страницами тяжёлого старого фолианта, лежишь себе в тиши и мраке, и вот какому-то учёному мужу, а того хуже — досужему студиозусу потехи ради пришло в голову снять сей фолиант с пыльной полки, да отнести к себе на конторку, там сунуть под свет фонаря и приняться листать. Фолианту с того невеликая радость, и уж куда меньшая — представшему на свет обрывку нечаянного гербария.

Он не просил этой славы.

Ко всему, в отличие от злосчастного листа, под незаинтересованным, но непозволительно живым взглядом его распад как бы на миг обращался вспять, будто поперёк всей логике распада начинал возвращаться обратно к жизни.

Зачем он им, старый, сдался! Что вы всё поминаете его всуе!

Но со временем случалось подобное всё реже, давая отдых измученной душе.

Однажды люди вообще его забудут. Даже если это случится лишь с исчезновением самого человечества.

Задевала ли его сама такая возможность? Наверное, уже нет. Слишком многие народы ушли и не вернулись. Слишком стара и устала Итора, что стала не способна окормлять даже былых детей Ея, что уж говорить о способности стать матерью для новых. Не потому ли Она поныне так тиха и незаметна?

Ему то было не ведомо.

Смерть — часть естественного закона бытия, круга жизни. Неизбывная кончина ждёт всех нас. И его, и человечество, и Многоликую Итору, и предвечную Кзарру, и даже саму Вечность.

О, её он тоже теперь видел.

Едва заметную рябь звёздного света, кисеёй наброшенную на этот бренный мир.

Скорее пустоту, нежели наполненность.

Но она была тут, была всегда.

Структурированная, но ненаселённая, беременная, но никак от этого бремени не разрешащаяся.

Именно она делала Итору Иторой.

С одной стороны — вещью в себе, куда нельзя проникнуть, и откуда нельзя сбежать.

С другой — местом сосредоточения разом всех возможных аспектов бытия, комбинацией невероятного числа разнообразных форм и состояний.

Будь он не настолько растворён в свете яростной Кзарры, он бы непременно поинтересовался, что такое эта Вечность, сумел бы отыскать за столько-то кругов к ней свой логический ключик.

Но он слишком устал. И он слишком долго не существует.

Оставалось просто пассивно наблюдать, как однажды метрика Вечности исказится сама собой, произведя на свет нечто чудесное.

Два огненных болида.

Ему показалось, что он узнаёт один из них.

Не может быть.

И в тот же миг началось его пробуждение.

Так возвращается чувствительность в руку, которую ты отлежал за ночь. Сначала как далёкое, смутное ощущение потери, чего-то недостающего, что тяжкой ледяной колодой лежит у тебя на груди, но потом постепенно подступает тепло, тебе начинает казаться, что где-то там, бесконечно далеко, в ответ на твои безуспешные попытки пошевелиться что-то действительно дрогнуло, поплыло, отозвалось первыми фантомными покалываниями.

А потом всё разом вспыхнуло огненным водопадом боли, навсегда заслоняющей от тебя поток солнечного света предвечной Кзарры.

Ему будто разом вернули всякий накопившийся должок за долгие круги его бесчувствия.

Те потери, которые он не испытал.

Те страдания, что он не перенёс.

Те людские горести, что прошли мимо его взгляда.

Получи всё сполна, пришелец, с возвращением, этот добрый мир не прощает ничего. Зимы и круги рождений и смертей, ран, обид, предательств и проклятий. Получи всё сполна.

Он корчился в той злосчастной пещере, что стала в итоге криптой и для него самого, с трудом вспоминая, как именно здесь некогда остывало совсем другое тело. Вчера ещё живое, страдающее, никак не желающее расставаться ни со своей жизнью, ни с проклятием Подарка.

Тильона дель Консор, что ему говорило это имя? Покуда ничего. Но вновь прорастающие в нём паучьи сети воспоминаний были беспощадны. Не от старости он некогда бежал в смерть. Не от гнилых богов, что были свергнуты с престолов, но отнюдь не лишены былой мстительности. Он бежал от воспоминаний.

О ней. О ней.

И вот теперь снова. За что ему всё это страдание, и кто посмел вновь вернуть его пред лик Иторы Всеблагой?

Кажется, на какой-то миг он ощутил на себе тёплый взгляд Ея.

Всеблагая и Всеведущая Матерь для всех своих детей без разбору. Неужели это она повелела его поднять из тлена?

Но нет. Взгляд мелькнул и пропал, горестный, потерянный, безвольный.

Причиной его пробуждения стало нечто иное.

Если бы узнать.

Покуда же он продолжал разрываться между холодом неведения и огнём познания.

Тайная пещера вновь сомкнулась над ним своими непроницаемыми сводами. Особое, выжженное место на севере Лазурных гор, сокрытое от многих глаз, именно сюда он некогда принёс своё знамение.

Его звали тогда Серым Камнем, он был опытным, повидавшим мир Игроком. Он пережил многие горести, побывал почти в каждом уголке Средины, сумел успешно избежать соблазна Путей и досконально познал все слабости Богов, а также их слуг и невольников. Но вот к чему он был не готов, так это к тому, что будет дальше. Смерть Тильоны, повторный визит к Устью, стояние у Форта, всё это сейчас казалось ему историями совсем другого человека. Чужими воспоминаниями, они не отзывались в нём никакими особыми чувствами.

Он сумел пережить то разочарование, что принесла им всем Битва Завета. Смерть хороша тем, что она многое позволяет отпустить.

У неё лишь один неискоренимый изъян. Увы, никто не может гарантировать, что любая смерть будет окончательной.

Это и было, если хотите, главным проклятием Иторы в свете Кзарры, в мерцании Вечности.

Его снова принялись тормошить.

Нетерпение. Вот что чувствовалось в этом требовательном зове, что будил и будил воспоминания Серого Камня, не давая снова рассыпаться тысячей искр над угасшим костром, тысячей камней под рассохшейся землёй, тысячей снежинок в промерзающем насквозь воздухе нагорья.

Кто-то очень нетерпеливый призывал его обратно.

Его.

Серый Камень никак не мог вспомнить своё прижизненное имя.

Зато он наконец сумел различить гостей своей пещеры.

Не великая армия пришла штурмовать эти высоты и невольно разбудила спящее в их недрах древнее зло, не орды Ускользающих воссоединились как тогда, у Форта, дабы объединив усилия, в едином порыве вновь провозгласить царство своих гнилых богов в сакральном для всей Средины месте. А что заодно будет пробуждено и нечто иное, сокрытое до поры тут от посторонних глаз — так рабы Богов никогда не отличались способностью различать последствия собственных поступков.

Но нет. На этот раз лишь две едва приметных тени падают у могильного валуна, завалившего вход в пещеру.

Серый Камень никак не мог припомнить этих двоих.

Немудрено. Один и сам был как тень. Полупрозрачная кисея призрака полоскалась на весеннем ветру. Кажется, он таким был и при жизни. Полураспавшийся сгусток железной воли. Убитый собственной госпожой, пожертвовавший своим служением ради великой цели Завета. Как всякий, пришедший с Закатного берега, ступив через порог Барьера, он был одновременно здесь и не здесь. Тоскующий по простым временам, согнутый тяжестью старых долгов. Как же его звали…

Второй был куда больше похож на обычного человека. Суховатый, седовласый, с кисточкой бороды, по традиционной имперской моде, хотя сам он на человека с берегов Мёртвого моря похож не был вовсе. И выглядел он решительно, как будто всё происходящее вовсе не было для него в новинку. Да на Иторе каждый день что-то сыплется огненными болидами с неба, мёртвые восстают каждые две однёшки, а уж громадные валуны весом под три сотни стоунов так и норовят сами идти в плясовую.

Могильный камень, запиравший пещеру, действительно начал ходить ходуном, освобождая проход.

Такое мог учудить в былые времена каменник из числа Ускользающих, но и тогда, в эпоху царствия Богов, в этих местах, где была сокрыта тайна Подарка, ни один из них никогда не имел подобной власти. Именно потому Ксанд сюда и отправился, когда настала его затянувшаяся пора.

Ксанд, Бард Тиссалийский, так звали его народы Средины. Серый Камень, так звали его другие Игроки.

Теперь он вспомнил.

И воспоминание это не принесло ему ни радости, ни облегчения.

Он помнил свою историю. Это была история бесконечного бегства, история множества фатальных просчётов. Нечем в ней было гордиться, и не к чему там было возвращаться. Она осталась в прошлом, нет смысла его ворошить. Впрочем, у его гостей по данному поводу могло быть совсем иное мнение.

Проникнув внутрь, двое решительно удалились в глубины пещеры. Их не отвлекали ни боковые галереи, ни глубокие ниши в частоколе сталагмитов, они точно знали, что тут ищут.

Старик подошёл к нему, встал на одно колено, настороженно коснулся едва заметного скопления лежащей на полу серой каменной пыли, отчего та рассыпалась слоями коросты, небольшой пещерный сквознячок тут же унёс поднятые в воздух пылинки, старик же до того успел оглушительно чихнуть.

Его спутник молчаливой тенью держался позади, как всегда поступал и в прошлой своей жизни.

Ксанд тоже продолжал наблюдать. Пробудившаяся в нём память могла так же и рассыпаться вновь, если ничто больше не будет её удерживать воедино. Он же сам точно не был в том заинтересован. Но старик сюда явился не просто так, и он доведёт своё дело до конца.

Кто он, кстати, такой. Если по поводу бывшего шкипера Ирионе у Ксанда уже не оставалось никаких сомнений — Лиерран, его звали Лиерран — то этот зачем-то притворяющийся имперцем старый бродяга оставался ему неведом. Знать, при жизни они если и виделись, то недолго.

Между тем в сырой пещере словно пахануло каким-то нездешним жаром, и Ксанда словно ударило под дых.

Чёрный потресканный лак корпуса, три пучка воловьих жил, намотанных на колки поверх свободно вращающегося диска, и два ряда роговых клавиш под левую руку. Лизанна. Круговечный инструмент менестрелей, неизбывный дорожный товарищ, свидетель больших бед и личных несчастий. Святая душа, заключённая в просмоленной древесине. В ней звучали леса и поля Иторы, в ней была заключена тайна, которую Ксанд так никому и не раскрыл. Это был не просто музыкальный инструмент. Это был тайный рычаг, которым Ксанд сковырнул гнилых богов с лика Средины. Лизанна была истинным механизмом, воплотившим Завет.

Он помнил, что Конклав потомков Тсанниса Местраннора, прочих Игроков Средины и просто гонимых бродяг, с радостью принявших послание Завета и потому сумевших проникнуться даром Песен Иторы, все прошедшие круги пытался постичь ту тайну, что была доступна некогда ему одному, Ксанду Тиссалийскому, неуловимому Барду, Серому Камню. Но они были слепцами из слепцов в этом море света, певцами вчерашних гимнов, сказителями забытых баллад. Лизанна, его лизанна была величайшей плакальщицей на будущей могиле гибнущей Иторы, она вырывала своим пением последние капли силы из цепких рук гнилых богов и превращала эту силу в истинную музыку сфер.

Это не Ксанд сумел смирить гнев пожиравшего тело и душу Тильоны разложения, не он обернул Подарком Проклятие, нет, это сделала лизанна, его лизанна. Горькая, надрывная песнь этих струн поистине могла творить чудеса.

Старик принёс его лизанну сюда.

Ксанд протяжно и беззвучно застонал.

За что?!

Пещера содрогнулась, как будто сюда после долгих кругов отсутствия вернулся горный народ. Но никого кроме двух незваных гостей в ней не было.

Старик постелил сложенный втрое походный коврик для медитаций, присел на него острыми коленками вниз, потом осторожно возложил перед собой лизанну и хитро прищурился куда-то в бок, где как будто на самом краю зрения что-то мерцало.

Его призрачный спутник остался стоять в стороне, качая головой. Лиеррана тоже кое-что смогло пробудить. То была иная песнь, песнь летящей по волнам Ирионе. Только как это могло случиться без воли Стража Устья? Никогда, никогда бы Сайана не позволила свершиться подобному святотатству! Видать, новый шкипер всё-таки поддался посулам старого хитреца.

Ксанд удивился собственным эмоциям. Таким чистым, таким обыкновенно-живым, истинно человечным. Гнев, отчаяние, горе, тоска.

Ненависть.

К проклятому старику, что посмел явиться сюда, в его тайный склеп, чтобы…

Гнилые боги, он явился сюда, чтобы поднять Ксанда из могилы!

Нет!

Увы, с первым же поворотом полированной ручки лизанна пробудилась. В её чреве ожил ровный монотонный гул, который, кажется, начал отдаваться вибрациями где-то в самой глубине этих гор.

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Ксанд в отчаянии попытался закрыть уши ладонями, но не смог. У мёртвых нет ушей и нет ладоней.

И при иных обстоятельствах они не могут ни слышать, ни страдать.

Лизанну, свою лизанну, он не мог не слышать, в отчаянии цепляясь за каждый звук, за каждое вибрато этих струн.

Откуда у старика такая власть над ним, откуда он знает, что именно может призвать того, кто мёртв уже долгих пять кругов, из каких тайников он извлёк его лизанну и, самое главное, зачем ему вообще нужен Ксанд?

Какое живое любопытство. Ты хочешь узнать? Только протяни руку!

Ах, да, у тебя же нет рук.

Вдосталь насладившись моментом, старик продолжил экзекуцию. К протяжному стону боковых струн присоединился стук клавиш, вослед которым запели основные.

Невесть какая мелодия.

«Моя милая Потс».

Деревенская песенка, какие издревле поют на празднике урожая или на сельской свадьбе, покуда пьяный жених тащит хмельную невестушку на солому.

Срамота.

Ксанд снова содрогнулся, а с ним тряхануло и своды пещеры. Хорошо бы. Хорошо бы здесь к трёпаному Додту всё обвалилось, похоронив и старика, и шкипера, и лизанну, и саму измученную душу Барда.

Впрочем, старика развесёлость неуместного мотивчика ничуть не смущала, отыграв своё, он продолжил в том же духе, без остановки наяривая поскрипывающую ручку.

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Старику неважно было что играть, одна шутовская песенка сменялась другой, оставался только этот тянущий ритм, который всё напоминал Ксанду о чём-то, что он так долго старался забыть.

Но не смог.

Тот защитный купол поединка, что ограждал Столпы от жадных взглядов Богов. Хорошая попытка, которая ни к чему в конечном счёте не привела.

Вослед воющей лизанне заныло где-то глубоко внутри холодной посмертной пустоты Ксанда. Зачем были все эти нелепые смерти, зачем были все эти многотрудные жизни, зачем!

И тут Лиерран вышел вперёд и решительно хлопнул в ладоши.

От этого звонкого шлепка словно что-то брызнуло вокруг, вышибая искры из пространства, наполняя его кисельным маревом, делая на крошечный миг сам воздух густым и горячим.

И тут Ксанд понял, что он уже не часть вселенской пустоты, но отчётливо выделился на фоне остального пространства. Ещё не человек с руками и ногами, но уже и не бестелесное нечто, обречённо застрявшее между жизнью и небытием.

Такие как он не могут исчезнуть насовсем, для полного распада их мятущимся душам потребуется время, сравнимое с возрастом самой Иторы. Куда там несколько жалких кругов. Но он вовсе не жаждал этого возвращения, всё его нутро яростно протестовало против подобного хода вещей, ещё больше ускоряя возврат.

Это так по-человечески, попросту не хотеть жить.

Но увы, ему не оставили такого выбора.

Ксанд едва заметным пузырём опал на пол пещеры, валясь на прозрачные колени.

Это несправедливо.

Лизанна тут же замолчала.

— Ты так думаешь? А по мне, так в самый раз.

Никакой ошибки. Старик смотрел прямо в глаза Ксанду. Он видел его так же отчётливо, как если бы тот был сейчас перед ним во плоти.

Как ты нашёл это место, старик?

Его голос был так же тих и бестелесен, как и он сам, но его собеседника это ничуть не смущало. Он не впервые оживлял призраков. Тень Лиеррана была тому прямым доказательством. Кем мог быть этот нелепый улыбчивый старик в имперском платье с бородкой клинышком?

— Не узнаёшь меня?

И тут Ксанд всё-таки вспомнил. И эту ухмылку. Ну кто же ещё. Человек, которого не единожды находили мёртвым. Человек, который первым сумел избавиться от Проклятия. Человек, который в одиночку вертел Богами, как хотел. Ну конечно.

Мёртвый Император.

— Гнилые боги, зачем так официально, зови меня просто посланником.

Посланник. Посланник к кому от кого?

— А вот это уже большой вопрос.

Ксанд попытался подняться и в итоге едва удержался на ногах. Почти полное отсутствие материального тела приводит к тому, что любое усилие полощет тобой, как осенним листом на ветру.

Зачем я тебе понадобился?

— Почему только мне? Может, и нашему шкиперу есть что тебе рассказать?

Ксанд покосился на вновь скрывшегося в глубине пещеры собрата по несчастью. Лиерран молчал.

Где твой корабль, шкипер? Где твой Ирионе? Не далековато от моря ты забрался, мореман?

Не дальше, чем мы последний раз с тобой виделись, Серый Камень.

И то верно, Форт расположен гораздо ближе к сердцу Средины, чем северная оконечность Лазурных гор.

Сайана… знает?

Что я вернулся? Надеюсь, что нет.

«Надеюсь, что нет». Прежний Лиерран уже спешил бы к Устью. Смерть всех нас меняет, и зачастую не в лучшую сторону. Мы становимся холодными. Былые чувства уже не могут на нас повлиять так, как при первой жизни.

— Это всё, что тебя сейчас беспокоит, Игрок?

Нет, не всё. Но Ксанд всё никак не мог смириться со своим вновь обретённым положением, мысли метались, а в голове всё плыло. Смешно, будь у него на самом деле голова, он бы уже попробовал проломить ею что-нибудь достаточно хрупкое в теле самозваного Императора.

Я не знаю, что меня беспокоит, посланник, кроме того, что ты поднял меня. Но ты так и не ответил мне на мой вопрос, как ты нашёл мою могилу?

— Резонно. Но умение разговаривать с горным народом осталось не только у тебя, Ксанд. Ведь первым здесь должен был побывать я сам.

И то верно, но не побывал. Мёртвый Император оставил своё Проклятие в недрах Пика Тирен. И раз горцы помогли Ксанду, не бескорыстно, но помогли, значит, тайна этой пещеры была с тех пор не такой уж и тайной. Видимо, Император нашёл для них достаточно веские аргументы, чтобы те открыли ему путь к тайной пещере. Или же всё настолько плохо, что и вящих аргументов подбирать не пришлось.

Хорошо, зачем я тебе понадобился?

Император вместо ответа с комфортом уселся на молельный коврик, с деланным видом порылся в котомке, добыл оттуда какую-то сушёную ледяную грушу, осмотрел её со всех сторон, сосредоточенно обтёр о полу, надкусил, поморщился от набившей рот оскомины, всё-таки прожевал и проглотил. И лишь после обернулся лицом к Ксанду.

— Что ты последнее помнишь?

Ксанд терпеливо покачал в ответ головой. Точнее, полным отсутствием головы. Посмертие вообще способствует долготерпению.

— Тогда у меня для тебя неважные новости. Затея с Подарком не удалась.

Ксанд напряжённо зашевелился, оглядываясь. Нет, пещера была в порядке. И уж поверьте, если бы их расчёты не оправдались, здесь бы давно камня на камне…

— Не о том беспокоишься. Гнилые боги гниют, их марионетки мертвы или доживают своё. Но мы же на посиделки у Форта не ради них собирались, правда?

Что этот старик тянет?

— Ладно, говорю прямо, хотя ты и сам уже знаешь, просто не хочешь в это верить. Итора так и не вернулась.

Итора. Всевечная Мать. Итора Многоликая. Истинное, единое и неделимое божество этого мира. Всеблагое и всесущее. С момента Пришествия Матерь страдала на просторах Средины под гнётом ложных Богов, и человечеству было должно вернуться в истинную веру, что навсегда оставила бы эру Раскола в прошлом, сделав первый шаг в утерянном единении людей. Проклятие стало Подарком. Подарок стал Заветом. По всей Средине строились храмы во имя Многоликой, что грядёт.

Так гласили речи аколитов Иторы. Тех самых, что скоренько перековались из вчерашних служителей культов Ксера, Истраты, Риоли, Додта, сонма прочих божеств. Они ждали пришествия первых адептов Истинного Пути, что вернулись бы с того берега, пройдя заповедным Устьем.

Император торжественно кивнул.

— Никто так и не явился. Мне неведомо, то ли Устье окончательно выхолостили стараниями Сайаны и её Стражей, то ли все те, кто туда стремился, там теперь и остаются, на материке Средины больше нет Ускользающих. Точнее, старых духов стихий ещё ловят сёстры-охотницы да бывшие Игроки, что составили в итоге Конклав, но новых говорящих от имени Иторы они так и не дождались. Маара была первой и последней. Итора оставила нас.

И замолчал, позволяя осмыслить.

Теперь Бард вспомнил. Так вот, почему всё своё посмертие Ксанд чувствовал эту тоску, будто Итора отвернулась от него. Нет. Она отвернулась от всех детей Ея. Она отвернулась от Средины.

Если это правда, то всё было зря. Если это правда. Надо ли Ксанду напоминать, что истинное знание в подобных тёмных вопросах могло лежать под таким спудом, что потребуются десяти и сотни кругов, чтобы раскрыть ранее сокрытое. Но даже это не объясняет, зачем Императору понадобился Ксанд.

Это печальные обстоятельства, и видит Итора, я последний из живших, кто бы такой вести обрадовался, но ты вернул меня за этим?

И снова тот ухмыльнулся.

— Ты зришь в корень, досужие размышления не повод поднимать мёртвых из их могил. В конце концов, даже у меня есть совесть.

В последнем Ксанд очень сомневался, но вслух возражать не стал.

— Не так давно в небе Иторы случилось то, чего не случалось ранее. С небес упали два огненных болида.

Память видений посмертия ненадёжна, но что-то подобное Ксанд припоминал.

Даже мне известно, что такое уже бывало ранее. С тех пор, как в небе висит Кольцо, с него время от времени опадали астральные тела. Правда, при моей жизни этого не случалось, но вряд ли кто-то всерьёз полагал, что сие невозможно вовсе.

— Ты как всегда прав. За одним исключением. Подобные болиды никогда не достигали поверхности. Итора бережёт своих детей, как спасает она их от огненной ярости Кзарры. Двадцать тысяч локтей высоты, таков предел, измеренный моими звездочётами ещё в эпоху расцвета Империи, ни мы отсюда, ни астральные тела снаружи указанных границ не способны преодолеть этот незримый порог.

Так что же тебя смущает?

— Тот простой факт, что на этот раз огнепад достиг лика Иторы, это случилось в отрогах Северного нагорья.

Ксанд попытался осмыслить сказанное.

Итора накру́ги оставила своих детей? Они теперь беззащитны? Перед чем? Замкнутость мира Иторы на самоё себя, как и незримое присутствие Матери в жизни каждого смертного было главной данностью их вселенной. Всё это рушилось одно за другим.

Ты считаешь, что в этом есть какая-то связь? Что всё это из-за нас? Последствия Битвы Завета?

Император переглянулся с тенью Лиеррана и усмешка резко сошла с его лица, как будто никогда там и не возникала.

— Ты же знаешь, я никогда не относился серьёзно к делам людей, мы дети малые, возимся тут на отведённом нам клочке суши, хвастливо именуемом нами Срединой. Какая там «средина», мы живём на отшибе мира, где царят Древние. Подумай сам, наши смешные Боги, наши нелепые усобицы. И я нисколько не сомневаюсь, что в тот раз мы так же стали лишь частью какой-то более великой и древней игры. Которая была, тем не менее, проиграна. Итора замолчала не для нас, она замолчала для всех. И то, что упало с небес, с этим как-то связано.

Ты так думаешь? Или ты это знаешь?

Старик поднялся с циновки, ещё больше помрачнев. Прежде чем продолжить, он некоторое время явным образом колебался, жуя морщинистыми старческими губами.

— Что я могу знать, я, старый желчный отшельник, Мёртвый Император, которому не хватило ума вовремя умереть. Но когда они падали, мне показалось, что я узнал одно из них.

Ксанду что-то такое тоже показалось, но он не стал это уточнять во избежание лишних расспросов. Память посмертия была как зыбкий туман. Ещё более зыбкий, чем он сам.

Узнал? Тогда почему ты не обратился к Конклаву? Вместе вы бы разгадали эту загадку.

— Эти дети знают ещё меньше нашего. Максимум, на что они способны, это ловить последних оставшихся рабов вашего гнилого пантеона.

А что же Древние?

— Эти глупцы боятся больше нашего, они явно что-то знают, но это знание нам неведомо и потому недоступно.

Жаль, что это его призрачное существование не даёт Ксанду возможности копаться в мыслях собеседника. Было бы куда проще разбираться во всех этих мутных нагромождениях. И да, в мыслях Мёртвого Императора он бы желал покопаться. Впрочем, кое-что он умел и так.

И потому ты решил собрать Столпы?

Император и Лиерран снова переглянулись.

— Если это вообще возможно.

В таком случае ты не с тех начал. Сайана точно жива, жив и Гуар, наверняка уцелела Литарни со своим личным проклятием. Чтобы подчинить силы Ирионе, тебе понадобился Лиерран, допустим, но зачем было будить меня? Я никто, мои силы ничтожны, я больше никакой не столп Счастья, куда там. Я даже не тот Серый Камень, каким был. Что я могу?

— Ты можешь попробовать воззвать к Матери, попросить Её о помощи.

Ксанд непонимающе смотрел то на одного, то на другого.

— Этот талант всегда был с тобой, Игрок. Неужели ты думаешь, что дело лишь в одном везении? Столько зим оставаться в живых, избегая ловушек Богов, когда они в точности знали, кто ты и почему тебя стоит бояться. Ты всегда чувствовал этот мир, ты единственный, да не обижу я потомков Ускользающей Хеленн или Тсаниса Местраннора, кто был способен на Песнь. Никакой Конклав тебя не заменит, даже собери мы его воедино.

Что за чушь. Он всегда пел простые песни. Весёлые и печальные, боевые и лирические. Плясовые, застольные, поминальные, романтические и колыбельные. Даже Песнь Завета в итоге стала им всем боком.

— Если есть под небом Средины кто-нибудь способный воззвать к Ней, то это ты.

Ксанд опустил призрачный взгляд на молчаливо дожидающуюся своей поры лизанну.

И всё-таки старик что-то недоговаривает.

Однажды ты обещал мне не лгать, посланник.

— И я тебе не лгу.

Ложь умолчания — это тоже ложь. Однажды умолчав, трудно удержаться, не так ли?

Тут Император снова ухмыльнулся, возвращаясь в привычно игривое настроение.

— Хорошо. Кое о чём я действительно умолчал, за что прошу у тебя прощения, сделал я это лишь потому, что хотел тебе оставить путь к отступлению. Ты мог просто сказать «нет», и Лиерран тут же вернул бы тебя туда, где ты прозябал все эти круги. Но сейчас ты сам поймёшь, какую ошибку совершил.

Так разреши мне это сделать самому, слишком много слов, посланник. Что именно тебе сказали Древние?

Две сморщенные старческие ладони, поднятые вверх в защищающемся жесте. Мол, ладно, ладно, твоя взяла, сдаюсь.

— Что они боятся не того, что упало с неба. Напротив, в этом им видится единственная наша надежда на повторное обретение Иторы. Иторы Утерянной. Иторы Замолчавшей. Они не понимают, что там случилось, но угроза исходит не оттуда. Она исходит с запада.

Ксанд непонимающе склонил голову и развёл руками. Запад? Запад — это слишком абстрактно. Закатный берег, Устье, да почитай вся Итора располагалась западнее материка Средины, на восток лежало лишь безбрежное море с разбросанными по нему безжизненными островами.

Сами Древние — это и есть запад.

— Свой запад есть и для Древних.

И тут Ксанд сообразил, что имеет в виду старик.

Да, он сказал правду. В кои-то кру́ги. Это действительно лишало Ксанда выбора.

Да и был ли он у него когда-либо?

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Лизанна впервые за пять кругов запела в его руках. Как вообще призрак может вращать маховик реально существующего, материального инструмента? Настала пора его песням вернуться.

От тревоги не уйти,

Не излечит крепкий сон.

Птица чёрная летит

На мечей скрещенных звон.

Пусть не сбудется сон,

Пронеси меня, конь,

Через смерть и огонь,

Пусть не сбудется сон.

Брат Сонео поспешал вниз по ступеням, словно торопился скорей свернуть себе шею. В каком-то смысле всё так и обстояло.

Жизнь студиозуса на факультете вообще далека от монастырских традиций послушания, тут ценилось не говение, а радение. Перемещаться в стенах Маркийского Университета иначе как рысью, не облачившись предварительно в бархатную шапочку профессора, было делом немыслимым.

Корпеть за пыльными фолиантами — это прекрасно, но тратить в прямом смысле золотые трёшки учебного времени на степенное расхаживание по лестницам и переходам университетского кампуса было непозволительной роскошью даже для потомков самой раскормленной маркийской знати. Учёба здесь даже для неё обходилась так неприлично дорого, что отцы семейств членов Синнереала буквально физически — кто грозным взглядом, а кто и прямо кулаком — внушали собственным отпрыскам одну простую мысль: приданы они сюда не кутить и не предаваться разврату, а должным образом отрабатывать каждую вложенную в их образование монету.

Тем более — если ты попал на факультет за счёт университетской казны. Прокуратура набирала в стипендиарный фонд только самых-самых, и подвергать свою будущность угрозе отчисления по такой жалкой причине, как внешнее прилежание, дураков не находилось. И если среди монастырской братии было полно индивидов весьма раскормленного вида, то Университет населяли исключительно поджарые учёные мужи, всё своё недолгое праздное время проводившие на гребных каналах или за игрой в мяч, что уж говорить о том, как рядовой студиозус выглядел в обиходе между сессиями.

Брат Сонео, будучи уже серьёзным учёным мужем, аспирантом пятой зимы, смотрелся на бегу сущим первокурсником. Глаза горят, щёки раскраснелись, бесценные хрустальные пластинки в плотных картонных футлярах бережно прижаты к боку, ноги легко перескакивают через две ступеньки.

Даром что уже и сам временами на факультете читает на заменах младшим курсам, временами заседает на задней скамье в диссертационном совете и вообще вхож в кабинет к декану, но лишний раз злить соглядатаев из прокуратуры не след, да и почему бы и не поспешить, по вящей-то надобности.

Пробегая вдоль зубчатой северной стены, брат Сонео невольно бросил взгляд на вечернюю Инею. Столица Стелланской Марки в подобные мгновения была особенно хороша: подсвеченные закатной Кзаррой витражи Дворца Синнереала сверкали поверх частокола крыш, дальше горели газовые огни наверший Гвардейских башен, что замыкали город с севера в полукольцо. С юга же его подпирал своим каменным массивом Университет.

Огромный чёрный муравейник, круглосуточно озвученный гортанными криками «па-аберегись» и гудением электрических дуг в газоразрядных лампах. Он был так велик, что Гвардии Синнереала вот уж пять кругов не приходило в голову сюда заглядывать, да и кто её сюда пустит. Дано право студиозусам самим со своими делами разбираться, будь то внутрифакультетские волнения на выборах нового ректора или попытка харудов осадить Универстет после инцидента с экспедицией за Стену. А что, сами в итоге успешно и управились, не без помощи магистров с алхимического факультета.

Инея, конечно, каждый раз начинала беспокоиться, а Синнереал принимался слать неотложные депеши с требованиям прекратить дебош, но таковые завсегда оставляли без внимания.

Уф, понеслись дальше, теперь в горку.

Брат Сонео читал как-то в «Вестнике» на страничке курьёзов, что при ректоре Тохирие Стерне, что был избран на свой пост на волне всяческих свобод после завершения Войны Завета, конгрегация решила как-то построить вдоль северной стены клетевой подъёмник в качестве вящего вспомоществования самым заслуженным, а потому немощным телом профессорам, однако столь вопиющее нарушение традиций было немыслимым даже в те времена праздношатаний и вольнодумств. Клеть осталась для истории исключительно в виде чертежей, как назидание потомкам да к особливому неудовольствию философского факультета, над атлетами которого с тех времён принято было нарочно посмеиваться. Немощных же профессоров порешали таскать в горку на носилках.

Так что покуда ты не профессор — ноги в руки, и на три пролёта вверх, расшугивая по пути замешкавшихся братьев, ещё не настолько поднаторевших в искусстве перемещения рысью. Главное при этом шею всё-таки не свернуть, равно как не нанести увечий драгоценным хрустальным пластинкам.

Размеренно дыша, брат Сонео успевал на середине очередного лестничного пролёта бросить косой взгляд на окна лаборатории. Там всё так же мигал свет газоразрядной лампы. Ага, ждут, поторапливают.

Бегай или иди пешком, а кампус огромен, потому коммуникацию между корпусами необходимо было всячески поддерживать. Факультеты старались кто во что горазд, иные голубей разводили, другие медную проволоку тянули на долгие селиги окрест, тогда как оптики привычно семафорили. Да и то правда, систему сигналов надлежало сразу при поступлении изучить каждому брату-студиозусу, а кто придумает продвинуть способы коммуникации, тому вполне можно претендовать на прокурорскую поблажку в выплатах, а то и на драгоценную стипендию.

Брат Сонео ввиду слабого воображения ничего такого сочинить не сподобился, зато брал старанием, за что его профессора и ценили. Вот и сейчас, кто самолично доставил пластинки? Брат Сонео, тут как тут. Уф, ещё полдюжины пролётов и он на месте. Главное не споткнись, сказал он сам себе и тут же чуть не полетел носом на каменные ступени.

Да так твою растак.

Пришлось несколько замедлить темп, за разбитую пластинку его заведомо не похвалят. Да и то сказать, преизрядно уж запыхался. В общем, к тому моменту, когда его видавшие виды парусиновые туфли замелькали на галерее верхнего яруса, закатная Кзарра уже наполовину погрузилась под горизонт, заливая кампус иззубренными полосами кроваво-красного. Мало кто на всей Иторе имел хоть малейшее представление о том, почему раскалённая добела Кзарра ввечеру окрашивалась в багровые тона. Брат Сонео был одним из тех немногих, чем несказанно гордился, и пластинки хрустальные имели к тому прямое отношение.

Ворвавшись в помещение лаборатории, он поспешил не раскланиваться с профессорами, а задёрнуть побыстрей плотные рулонной конструкции шторы, что закрывали в лаборатории закатные окна.

Паче чаяния, изучавшие свет учёные мужи проводили большую часть своих трудов в полумраке, а то и при полной тьме, подсвечивая себе путь холодным голубым светом тусклых синих газосветных ламп, по причине чего поголовно страдали слабостью зрения. Брату Сонео в этом смысле покуда везло, постоянно таскать на носу толстенные линзы биноклей ему не приходилось, остальные же были почти поголовно четырёхглазики, чем выделялись на фоне зеленокожих алхимиков, атлетичных философов и тонкошеих лириков. Брату Сонео даже приходилось на особо важных собраниях нацеплять подложные бинокли-пустышки, дабы не позорить своим видом братьев по факультету. Цеховая солидарность превыше всего.

Но у излишне острого зрения были и свои естественные плюсы, там где в полутьме иной брат вынужден был бы чуть не ощупью проводить необходимые манипуляции, брат Сонео, всё ещё натужно отдуваясь после долгого бега, уже принялся методично щёлкать зажимами, с шелестом закрывать и открывать многолепестковые диафрагмы и проводить прочие магические для посторонних действия с громоздкими, но на деле чрезвычайно хрупкими приборами, попутно не забывая поглядывать по сторонам.

Профессора Торнус и Гиппарх уже наверняка на месте, и лучше бы их держать в поле зрения, ежели планируешь впоследствии с успехом аспирантуру завершить, вот и мантия одного из них мелькнула меж колб пустотных установок.

Тэ-эк. Двушка-другая времени и всё готово. Вот первая из заветных хрустальных пластинок помещена в зажим, готовая к демонстрации. Взревела реторта, заполняя жаром газовой горелки внутренность полостной камеры, раскаляя её толстые керамические стенки сначала докрасна, а потом сдвигая вырывающийся оттуда луч в сторону жёлтого спектра и лишь потом делая свет молочно-белым.

Не самый удобный способ светоизвлечения, и тугоплавкость лучшей имперской керамики едва ли позволяла добиться нужного жара, но зато получаемый непрерывный диапазон был гордостью их лаборатории, замшелые начётчики из Университета Тиссали едва ли смогут похвастаться подобными достижениями в ближайший круг. А всё потому что как есть ретрограды. Они до сих пор свято уверены в том, что световые флюиды суть поток истечения особой жидкости, что, конечно же, есть полная глупость, это вам на факультете всякий скажет.

А вот и главное тому доказательство, лицезрейте, маловеры, сфокусированный пучок света, преломившись на хрустальной пластинке, успешно остановил свой бег на серебряном проективном экране. Под вой реторты в лаборатории затянулась молчаливая пауза.

Брат Сонео напряжённо оглянулся. Он ожидал иной реакции. Можно сказать, миг его личного триумфа, как же, сыскал, привнёс, пусть и по наущению брата Гвилло, но всё-таки прикоснулся к непознанному, а тут такой приём.

— Это чего такое?

Голос профессора Торнуса по обыкновению был желчен и скрипуч.

— Мы с братом Гвилло сигнализировали…

— «Сигнализировали», — всё так же желчно передразнил профессор Торнус, после чего перешёл на по обыкновению назидательный лекторский тон:

— Кафедра ещё три седмицы назад на заседании постановила, что дальнейшие исследования болидов не составляют научного интереса, сами же упавшие тела, согласно всем наблюдениям, представляют собой осколок звёздной материи Кзарры, по случаю долетевшей до нас через внемировую пустоту. Разве что отбывающая на днях философская экспедиция всё-таки сыщет следы сей звёздной материи на дальних северах и предоставит нам образцы для дальнейшего исследования, в чём высокое собрание сомневается, тогда и только тогда можно будет вновь открыть исследователький проект, покуда же прокурору факультета заповедано выделять ассигнования на эти заведомо пустые штудии.

Профессор Торнус перевёл дух, по дурной привычке шмыгнув носом.

— Вы наслышаны про сие, аспирант пятой зимы Сонео?

Брат Сонео почувствовал, что краснеет, но понадеялся, что в полумраке подобное малодушие останется незамеченным. Между тем профессор уже включил дальний проектор, на засветившемся вскоре экране появилась та же полосчатая диаграмма, что проецировал до этого брат Сонео.

— Как вы видите, линии излучения и поглощения на обеих пластинках в точности соответствуют друг другу, а небольшой смещение влево с невероятной точностью описывается формулой профессора Ктуна с философского факультета, — тут профессор Торнус ревниво вздохнул, — происходя из скорости движения осколка звёздной материи относительно проекционного аппарата в момент фиксации на хрустальную пластинку. К сожалению, указанный эффект слишком хорошо известен, чтобы стать основой даже курсовой работе студиозуса второй зимы обучения. Не так ли, коллеги?

Брат Сонео в ответ смущённо прочистил горло и понуро двинулся вынимать пластинку. Экран погас. Коллеги-студиозусы зашептались по углам, покуда обнаружившийся профессор Гиппарх из дальнего угла продолжал помалкивать, только металлическим зубом сверкал в своей привычной хищной улыбке.

А ведь это была его идея поискать в архиве, да и семафорил с верхотуры он не зря, наверняка брат Гвилло заранее всё ему подробно доложил. Так почему молчит, почто ни в чём не повинному брату Сонео такое поношение?

Впрочем, ладно, пострадать в борьбе за светоч знаний — это есть вящий элемент жизни любого студиозуса, особливо такого, что уж там греха таить, не хватающего звёзд с неба, как брат Сонео.

Ладно вам. Будь что будет. Экран вновь зажёгся, проецируя вторую пластинку.

В лаборатории раздался уже откровенный смех.

Снова та же полосчатая картина, на оптическом факультете студиозусов с первого курса обучали бегло читать всё это чисто магическое для посторонних чередование ярких разноцветных полосок светлого и тёмного. Все собравшиеся уж точно были не новичками и владели сим искусством премного в совершенстве. Что этот студиозус решил им доказать?

— Брат Сонео, может, вы всё-таки прокомментируете цветографии, которые вы так спешно сюда доставили, а то нам с коллегами уже начинает казаться, что вы попросту разучились вовремя отступать, когда вас тыкают носом в вашу собственную научную отсталость? Что нового собравшимся могут рассказать пластинки профессора Ктуна?

Профессор Торнус продолжал язвить, профессор Гиппарх продолжал сверкать зубом.

Да что ж ты поделаешь.

Брат Сонео прочистил горло и всё-таки сумел из себя выдавить слабеньким голоском:

— Вы правы, кхм, профессор Торнус, пластинки, запечатлевшие таинственные болиды, действительно в точности повторили спектрограммы полуденной Кзарры, как она наблюдается нами сквозь небесную сферу Иторы. Но к профессору Ктуну эти пластинки никакого отношения не имеют.

И тут, наконец, громогласно рассмеялся профессор Гиппарх.

— Коллега Торнус, вы совершеннейший, простите, идиот. Промеж конференций, разумеется, экземпляры пластинок профессора Ктуна в строжайшем секрете хранятся на факультете философии, и аспиранту нашего факультета бы их точно не доверили!

Сбитый с толку подобной отповедью профессор Торнус некоторое время жевал губами, но потом всё-таки нашёлся.

— Так что же это, просто архивные цветографии Кзарры?

Смех профессора Гиппарха принял на это раз совершенно сардонические нотки.

— Ну вы же сами видите, сдвиг по профессору Ктуну! Кзарра, по-вашему, принялась на нас падать с небесей в момент экспозиции?

— …бракованные призмы аппарата? — неуверенно нашёлся после очередной паузы оппонент.

— Садись, два, как говорил мой учитель арифметики в базовой школе.

Профессор Гиппарх решительным движением открыл краны верхних газовых светильников, останавливая на сём экзекуцию и выходя вперёд.

— Покуда все носились с формулами профессора Ктуна и спорили о необходимости сбора экспедиции, я всё думал, где-то я уже такое видел. И сдвиг этот, и подобие — только подобие, сколько раз вас тыкать носом, ну ладно философы, но вы-то, где третья полоса, я вас спрашиваю! — тут все принялись вглядываться внимательнее, в лаборатории раздалась серия досадливых кашляющих звуков, покуда профессор Гиппарх продолжал, — всё это я уже видел раньше. Именно с этим я отправил семафорограмму в репозиторий, где в это время пребывали по делам факультета студиозусы брат Сонео и брат Гвилло, и вот, сии учёные мужи таки сыскали необходимое!

Профессор Гиппарх изобразил драматический поклон в сторону красного как рак брата Сонео, после чего для закрепления успеха прошёлся по лаборатории, схватил студиозуса за руку, воздел её над головой и принялся так трясти, изображая тем какой-то нелепый народный танец.

Брат Сонео смущённо выпростался из его цепких объятий и попытался с тем ретироваться, но не тут-то было. Заспорившие было в своём обыкновении профессора снова о нём вспомнили.

— Так что же это за пластинки, я не вижу на них никаких номерных артикулов! — профессор Торнус тянул брата Сонео за другой рукав.

Снова смех профессора Гиппарха.

— Коллега цепляется за спасительную соломинку, как не стыдно, уж не подозреваете ли вы нашего аспиранта в банальном подлоге, тем более что он в таковом вовсе не заинтересован. Брат Сонео, поясните профессору, где же вы сыскали сей драгоценный артефакт?

Снова все на него уставились. Зачем он вообще в это дело ввязался.

— Кхм, простите, я как бы…

— Да вы не стесняйтесь, излагайте, как есть.

— Это не экспонат основного репозитория, потому и номерных артикулов не положено.

Тут профессор Торнус буквально подпрыгнул:

— А ну давайте чётче, брат Сонео, что за второсортным материалом вы нам тут всем голову морочите!

Уф, как бы объяснить.

— Это из коллекции профессора Танно.

— Что вы там мямлите? Профессора Танно, основоположника оптического факультета, да и всей науки о свете, изобретателя цветографических пластинок? Как его работы могли не оказаться в основном репозитории!

Тут снова подал голос профессор Гиппарх.

— Если бы вы, профессор, не прогуливали жития отцов-основателей, вы бы знали, что до того, как стать профессором, Гвин Танно успел исколесить половину Средины, побывал и за Океаном, в Закатных землях, где цветографировал буквально всё подряд. Большая часть этих пластинок — брак и мусор, которая им самим была определена как научного интереса не представляющая. Только у нас в репозитории с ними десятки сундуков валяются.

Профессор Торнус что-то пробурчал себе под нос, проследовав к препаратному столику и принялся там что-то подслеповато осматривать на просвет, подняв бинокли на лоб. Потом развёл в сдающемся жесте руки и снова обернулся к остальным собравшимся:

— Допустим, это правда, не буду спорить, но решение кафедры есть решение кафедры. Допустим, в закромах и сыскались какие-то пластинки трёхкруговой давности, что это доказывает и почему это вообще кому-то должно быть интересно?

— Потому что вы дважды осёл, профессор! — окончательно взорвался профессор Гиппарх, выставив жидкую бородёнку вперёд, решительно оттесняя брата Сонео в сторону и принимаясь отчаянно размахивать перед лицом оппонента руками. Посыпались давно навязшие в зубах обвинения в начётничестве и ретроградстве, полетели на пол академические шапочки, взметнулись полы сутан, вот-вот последуют первые зуботычины, благо оба профессора несмотря на преклонные зимы, бинокли и лысины пребывали в отличной спортивной форме.

Брат Сонео, не дожидаясь обычного развития событий, поспешил ретироваться обратно на парапет галереи, что вела вокруг верхних этажей лабораторного корпуса.

Иногда он чувствовал себя в этих стенах чужаком. Ну не хватало ему ни темперамента, ни азарта, чтобы на равных препираться с коллегами по факультету и тем более с академическим начальством. Наука для него всегда оставалась довольно праздным, самоуглублённым и донельзя занудным занятием, которое могло приносить хороший доход во внешнем мире, но здесь, внутри, это всё походило на дурные игры взрослых детей, где каждый мерился с остальными размером причиндалов, но самая суть, теоретически состоявшая в поиске истины, на взгляд брата Сонео от спорщиков была удалена сильнее, чем это небо.

На улице после духоты лаборатории было хорошо.

Свежий ветерок дул с востока, потому пах он хвойной смолой, а не вонючим торфяным дымом. Кзарра уже скрылась под горизонтом, потому небеса стремительно теряли багровые тона, сменяясь традиционно зеленоватыми.

Брат Сонео бросил короткий оценивающий взгляд на дозорную башню, где механические стрелки вот уже семь кругов подряд отмеряли однёшки и двушки, сплетая дни в седмицы, а седмицы в зимы. Дюжина однёшек день. Дюжина двушех однёшка. Всё просто. Вот и сейчас уже без двух десять, парой мгновений спустя серебристой искрой мелькнёт на мгновение нить Обруча, и окончательно настанет ночь. Жизнь на кампусе постепенно затихнет, разбредутся по кельям братья помладше, соберутся в барах чехвостить профессуру аспиранты, раздадут карты по своим клубам преподаватели, и только самые оголтелые из них останутся торчать в библиотеках да лабораториях, портя себе глаза при скудном газовом свете. Это ещё каков прогресс, раньше, бывалоча, и при лучине сидели, манускрипты хазаньим пером царапая.

Эх, защититься бы уже, да с дипломом под мышкой двинуть куда-нибудь в Новое Царство, поступить там на службу гильдии, например, стеклодувов Ментиса, штатным оптиком, деньги хорошие, работа статусная, всяк тебя в городе знает, всяк тебя в городе уважает. Никто не шпыняет и не обзывается. Не то что тут.

— Улизнуть решил?

Брат Сонео чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Когда профессор Гиппарх успел подкрасться?

Если прислушаться, крики внутри лаборатории тише не стали. Видимо, участие в научном диспуте и без него продолжалось самым живейшим образом.

— Простите, я не выношу всех этих криков.

— А кто их любит. Наука требует тишины.

Профессор Гиппарх облокотился на перила, пожевал губами и смачно сплюнул в вящую темноту внизу, после чего принялся задумчиво протирать полами сутаны стёкла своих биноклей.

— Сам-то в курсе, что это за пластинки?

Брат Сонео энергично затряс головой из стороны в сторону.

— Надо быть любопытнее, ты так никогда не защитишься. Слышал про полное внутреннее отражение?

— Проходили на втором курсе.

— Ну так вот, особенность его состоит в том, что спектр цветограммы при этом почти не искажается. Да, пропадают какие-то линии. Но светится при этом не сам предмет, он просто возвращает тот поток, что ему достался от источника.

Брат Сонео предпочёл помолчать, чтобы не ляпнуть какую-то глупость.

— И основной подвох в том, что в природе этот процесс почти не встречается. Всё, что мы видим, есть результат поглощения, испускания либо рассеивания света. Лишь иногда, в строго определённых условиях на границе двух сред с разными оптическими свойствами мы можем воспроизвести процесс внутреннего отражения лабораторно.

Профессор Гиппарх тяжело вздохнул, возвращая бинокли себе на нос.

— И вот мы получаем прямое свидетельство подобного процесса в естественной среде и мало того, что никто не обращает внимания, так максимум, на что нас хватает, это на басни про свалившуюся с небесей звёздную материю.

— Вы считаете, это басни?

Брат Сонео постарался, чтобы эта его реплика не прозвучала заискиванием, профессор Гиппарх этого не любил.

— Не просто так считаю, а считаю это строго доказанным! Вы помните пропавшую полосу поглощения?

Брат Сонео быстро и не думая кивнул.

— О чём это говорит?

— Эм… что поглощения не было? — глупее ответа не придумаешь.

— Именно! — профессор Гиппарх в эмоциональном яростно хлестнул себя ладонью по ляжке. — Болиды возвращали к нам свет Кзарры, причём таким хитрым образом, будто они уловили этот свет выше воздушного столба, а испустили — ниже. Как такое может быть!

Почесав в макушке, брат Сонео постарался придать своей физиономии максимально задумчивый вид. В голове от пустоты звенело.

— Вот именно, что такого быть не может. Как не может ничто проникнуть к нам на Итору из внемировой пустоты, предварительно не разрешившись и начисто не исчезнув, что доказано и передоказано миллионами наблюдений. Но кого сие волнует? Никого! Прокуроры экономят фонды, кафедры да советы попечителей заседают, все довольны.

Брат Сонео был абсолютно уверен в том, что его сие состояние совершеннейшим образом устраивает, но утверждать это вслух не стал, вновь предпочитая отмолчаться.

— Знайте же, брат Сонео, что те пластинки, что вы доставили, были доподлинно засвечены на дальнем западе, в землях Древних, где, согласно преданию, молодой Гвин Танно стал свидетелем необычного явления — белого свечения на самой линии горизонта. После проявки оказалось, что все пластинки бракованы — на них отпечатался лишь свет Кзарры, чью цветограмму будущий профессор уже тогда умел отлично различать на глаз. Во всяком случае, так он думал. И сегодня мы убедились, что даже он мог ошибаться. Это была никакая не Кзарра. Пластинки же пошли в архив, сто раз потом просматривались разными любителями старины вроде меня, ещё бывшего в те времена студиозусом. И вот настал момент им вернуться из забвения.

Повисла гнетущая пауза, какая бывает, когда в лектории профессор в финале спрашивает, есть ли вопросы.

— Но… к чему вы клоните, профессор?..

Собеседник на этот раз был милостив.

— Ни к чему, на самом деле. Возможно, падения подобных тел довольно часты. Хотя мы бы их тогда уже наблюдали ранее. Или что мы имеем дело с общим явлением, попросту нами неверно интерпретируемым.

Профессор Гиппарх помолчал. И словно на что-то решился.

— Но я бы не стал поднимать шум только по причине совпадения нескольких цветограмм. Потому что я вчера пошёл дальше.

Обернувшись по сторонам и прислушавшись, нет ли кого, профессор подошёл к брату Сонео поближе и понизил голос.

— Не став дожидаться, покуда вы с братом Гвилло разыщете эти раритеты, я тут у себя тоже не дремал. Вы знаете, я давно сотрудничаю с философским факультетом, и те мне помогли достать особую пластинку, которая может фиксировать цветограммы невидимого для нас цвета, что дальше красного. Я давно приберегал её для чего-то особенного, и вот я решил провести эксперимент…

Брат Сонео почувствовал, как ему в карман сутаны сунули что-то в плотном конверте. Брат Сонео поспешно поплотнее прикрыл конверт складками ткани, чтобы со стороны не бросалось в глаза.

— Там описано всё. Время, координаты, азимут, всё. Поверьте, вам это весьма пригодится. Только не вскрывайте пакет, покуда не окажетесь на борту.

Чего? На борту? Вот напасть-то.

Профессор Гиппарх придвинулся ещё, принявшись настойчиво дышать брату Сонео в лицо едкой смесью из протирочного спирита и кислой капусты, потреблённой им на ужин, а жиденькая бородёнка принялась буквально лезть ему за шиворот.

— Завтра с утра с четвёртым колоколом от западных ворот трогается караван, что отправляется в сторону Марины с экспедицией философского факультета. Найдите там профессора Орси, он вас с братом Гвилло запишет на довольствие и пачпорта выдаст. Ни с кем больше на кампусе не говорите, пусть кафедра покуда останется в неведении.

И посмотрел так со значением.

Что ещё брату Сонео оставалось? Только молча кивнуть.

Профессор Гиппарх ещё пару мгновений потоптался, открыл было рот, чтобы что-то ещё добавить, но потом просто потрепал аспиранта по рукаву и ринулся, сверкнув биноклями, обратно в лабораторию продолжать, теперь уже стало понятно, отвлекающий манёвр под личиной академического спора. Лишь бы совсем уж до драки не дошло, так недолго и приборы попортить, они, в отличие от реалий того же философского факультета, были здесь донельзя хрупкими.

Брат Сонео с тоской огляделся вокруг. Марина, сказал профессор Гиппарх. Значит дальше идти предполагалось морем. Начать с того, что никакие экспедиции ввиду скорой защиты в его планы не входили вовсе, тем более у него не было никакого желания совершать морские вояжи. И что бы ему не взять и не отказаться? Так, мол, и так, профессор, простите, но… что «но», брату Сонео в голову что-то не приходило.

Ото всей этой затеи дурно пахло приключениями. Опасными, причём в первую очередь для его и без того бедовой академической карьеры.

Брат Сонео ещё раз тяжко вздохнул и послушно побрёл разыскивать брата Гвилло.

Вокруг кипела обычная для Университета вечерняя жизнь. Раскочегаривали уличные фонари, отворяли краны ночных поливальных машин, что были упрятаны в недрах клумб, из кабаков принималась играть музыка — дурными голосами выли лизанны да волынки, и никаких вам тайных посланий, секретных экспедиций и прочей ерунды, всё привычно, по-заведённому.

Вот уж повезло попасть в историю.

К тому моменту, когда брат Сонео добрёл до репозитория, настроение у него опустилось ниже пола, а боевой дух установился где-то между «жизнь закончена» и приступом паники. Как бы ему всё-таки выкрутиться? Можно, конечно, попросту сдать профессора Гиппарха со всеми его планами прокурору, а то и сразу на кафедру кляузу снесть. Но что-то подсказывало, что это тоже довольно плохой вариант, если ты планируешь хоть когда-нибудь защититься. Кляузников на факультете не любили, а у профессора Гиппарха, при прочих равных, в конгрегации было реноме излишне горячего, но талантливого учёного. И поклёпа на него научная братия не потерпит.

Может, хоть брат Гвилло придумает, как быть.

Увы, означенный брат Гвилло не только оказался к моменту их долгожданной встречи полностью осведомлён обо всех новостях (ну понятно, семафорить у них на факультете все горазды), так ещё и пребывал по этому поводу в диаметрально противоположном настроении. Радостный толстячок буквально прыгал по пакгаузу, где они оба укрылись, и громким шёпотом требовал деталей, сверкая в полумраке биноклями.

Брат Сонео в меру способностей изобразил случившуюся в лаборатории перепалку, на всякий случай избегая упоминаний собственного в ней участия. Брат Гвилло сопровождал весь этот недолгий рассказ едва сдерживаемыми смешками да то и дело эмоционально хлопал себя по ляжкам, смакуя подробности.

— Вот умора, на профессора Ктуна подумали? Ну они дают, жаль, меня там не было, — весело сетовал брат-студиозус, вертя в руках заветный конверт. — Как думаешь, что там запрятано?

Брат Сонео пожал плечами, да какая ему разница, делать-то чего?

Но собеседник даже не планировал разделять его пессимизм.

— Значится так, это я беру с собой, есть у меня укромная полость в дорожном сундуке, кому не след — ни в жизнь не сыщет. Ты тоже беги собирайся, сгинуть да пропасть, четвёртый колокол — это ж впритык, отсюда до западных ворот сколь, за пол-селиги скарб тащить, как бы ещё успеть до того пару однёшек сна перехватить.

Брат Сонео тоскливо вздохнул.

Только сутана, обтягивающая пухлые бока брата Гвилло, исчезла в воротине пакгауза, оставшемуся в одиночестве студиозусу только и оставалось как усесться на ближайшую ступеньку и схватиться за голову.

Идти на кафедру теперь было бесполезно. Что он там предъявит, сказ о том, что профессор Гиппарх супротив мнения коллегии решил за свой счёт снарядить в тайный поход двух аспирантов в экспедиции философского факультета? Так его для начала на смех поднимут, а наутро, когда брат Гвилло пропадёт пропадом, ещё и умыслят в недобром. Бросил, поди, брата Гвилло в колодец по пьяному делу, а теперь отмывает свою шею от виселицы. Кто со вчера видел брата Гвилло? Брат Сонео только и видел! Значит, будет первым подозреваемым. Милиция на кампусе долго разбираться не станет, живо вздёрнет на ближайшем газовом фонаре в назидание остальным, да и профессор Гиппарх явно не дурак будет вписываться за аспиранта, столь нелюбезно отнёсшегося к высочайше доверенному ему поручению.

Ох, беда-беда.

По всему выходило, придётся ехать.

Ещё бы он знал, что за экспедиция такая.

Ну да, на кампусе судачили, что в северных землях помимо тех болидов случилось нечто экстраординарное, но и только. Философский факультет как самый склонный к авантюрам в итоге действительно выбил финансирование, но что, куда, и самое главное что они там собрались искать — брату Сонео было неведомо, да и неинтересно, если по правде.

Его небогатое воображение всё время принималось рисовать что-то вроде сверкающего озера звёздной материи в центре закопчённого ледяного кратера.

Глупость, конечно, но что там могло быть иное?

Философы в меховых шапках, бродящие меж похожих на снежные шары домов северного народа с целью сбора местных легенд об огненном коне, проскакавшем от горизонта до горизонта — вот был куда более прозаичный вариант развития событий. Север огромен и пуст, наполовину он состоит из ледяных, на вторую — из сухих каменистых пустошей, где человека-то живого не встретишь, что там искать? Да и зачем?

Брат Сонео с тоской огляделся. Ящики с номерками хранения на кожаных бирках, неизживаемый запах просмолённой пеньки и старых тряпок. Вот он, дом, где каждый уважающий себя студиозус проводит большую часть жизни, ибо прежде чем постигать тайны мироздания, надобно сперва взобраться на плечи гигантов прошедших кругов, осилить всю премудрость освоенного ими знания.