Бесплатный фрагмент - Рассказы умерших

Солнцелитие света

Александр Свиридов — вот мое имя на Небе, куда меня поселили. Это было давно и меня мне не Александр, а Алекс. Это имя Торгового Флота, в котором меня упоковечили, как самого преданного работника Советского Союза, коим я и являюсь до сих пор. Это преданная нация, и тем не менее, есть смысл в том, чтобы рассказать о нем иначе, чем те, что о нем смыслят все то, что о нем пишут в интернетах и в газете по имени Правда. Правды там нет и близко, чего бы там не было описано в статьях, хоть было интересно полистать.

И было на Небе то, что меня заинтересовало. Я однажды поднял свои очи к звездам и вечно бы мечтал, если бы на судно не взошел кок и не позвал меня ужинать. И так было всегда, когда он меня звал на ужин после того, как взобрался на борт. Это был и ужин и вечер на двоих, троих, а то иной раз и на пятерых, не считая меня. Это был малярщик (как мы его называли в шутку между собой, естественно, иначе бы он обиделся), и он был свят в своих глазах, когда он красил судно «за так», между тем, как просто покататься с нами на берег иного судна и просто побродить по свету.

Он назойлив, пишет себе статью в интернете и предлагает встать за штурвал самому коку. Ой, как его там, интернет… Тогда же интернета не было. Он просо писал статью домой, после того, как его отчислили из вуза за спешку и успеваемость, как ему говорили. На самом деле, он был политический, как он сказал однажды, после того, как я ему предложил покурить трубку, а он вежливо отказался и бросил ее в море, гад. «Покурил и бросил», сказал он мне, продолжив курить свой табак, свернутый в сигарету из табака и махорки. Вообще, это был грех, в точки зрения морского капитана морского пошиба, и вообще морского.

Он был гад во всех смыслах. Он выбросил трубку в море, причитая, что это не табак, и не махорка, а чертов гашиш, что подмешивали мне немного мои «капитаны», подчиненные мне и вполне сносно обходившиеся той самой махоркой, что приходилась мне братом, а не сестрой. Я бы подумал, что нет иного выхода, как бросить его в море, искать ту самую трубку, что он отправил к Нептуну… Но нет, он согласился искать трубку иного мира. Что он имел в виду я не знал, но он достал крошечную Библию, что держал в руке незаметно, пряча за карманом куртки.

И вот, что он зачитал: «Затем он сказал мне: «Сбылись! Я Альфа и Омега, начало и конец. Всякому, кто испытывает жажду, я дам испить из источника воды жизни даром». И он спросил: «точно ли ты следуешь тому, чтобы испить воду жизни даром?». Я спросил, «что ты имеешь в виду?» и он ответил примерно следующее:

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, но это было пристойное начинание того, что называется «морским изучением библии». И это было правильно в глазах Бога и всего святого, что он сочинил.

Это был 1919 год, время забвения и ненависти. Царская Россия, и зло, творящееся в мире. Ненависть была во всем, и он воспользовался мною, чтобы войти в доверие к сестре, на которой он потом женился, потом проклиная меня всякий раз, когда вспоминал море, сидя на суше. А сидеть ему приходилось частенько, ибо ему хотелось служить по домам, чего раньше не позволялось, ибо в Царской России было принято ходить на богослужение, а не просто ходить по домам и требовать подчинения, как того желали большевики.

Да, их считали большевиками, как потом и царско — подданными. А то и нацистами, приверженцами Штатов и шпионами в одном лице, что было неправдой, однако часто пропагандировалось пропагандой Советского Союза. В других странах они считались Советско — подданными, что и не мудрено, так как они медленно печатали и быстро молились.

И такой связный лепет мы доносили до всего собрания, чтобы они ржали и смеялись всякий раз, когда нас называли Советско подданными в Царской России, немецко подданными в Польской Шляхте, и немного того в самой Германии, где нас уничтожали особенно усиленно. Итак, так кем нас тогда считали? Водителями самого Сатаны, как нас называли в Святом Советском Союзе, что было тщеславно и гордо, но мы не понимали, что было такого, чтоб везти самого Сатану в Ад, где он и был проклят.

Мы думали, в Откровении говорилось о мире, что нагрянет после него. Староцерковное выражение так шло к нему… «И так выглядело вульгарно в письме братьев, что его заменили на староцерковное совсем, судя по всему». (приметки Кариеномена IC).

Итак, Кариеномен был свят для меня, хотя я думал, что он тот еще Яхалафа, о котором вы узнаете чуть позже, и что нет иного имени, кроме меня, … кроме него, говорил Бог, и что нет иного творения, кроме как Иисус Христос, которое прославляет его имение и трудиться в его винограднике, как ленивый сын, который сперва отказался пойти служить своему Небесному Отцу, а потом согласился. И то, скрепя сердце и свершив ошибки, о которых до сих пор не знает. Это и впиться в молоко своей матери, причем прямо из груди. И это в девять то лет? «Так нельзя», подумали капитаны и подумали Библию, что это святая икона, и что смотреть надо осторожно на это порнографическое изображение, сидящее на престоле сосуда гнева Божьего и вяло посасывающего грудь своей матери! Это же в девять лет!!! Это ж по волосам видно! Ему б еще виски дали… И сигарету.

«Я, Бог Израиля, только смотрел на это и посматривал по сторонам, чтобы их шутку ненароком не напечатали в газете и не сделали достопримечательностью истории, как это бывало ранее со всему известными капитанами, вроде как с капитаном Бладом, о котором говорил Моторхеад в своем сердце: почитай его! Это великолепные книги!

И я смеялся, пока он нес бред про бесов, которые ему мешали думать и о том, что никогда не будет того, что будет описано в Библии снова, но уже новым переводчиком, и что с Новой Библией будет понятней то, что о ней говорится выше: она книга для святых, и что свят тот человек, кто выкинет его в море, не разбираюсь в том, что в ней написал тот пьяный священный человек, что писал Библию. Так говорили советские ученые, а не просто я….»

И так было всегда, когда он говорил со мной о книге, в которой я не понимал ни черта, хоть и почитывал ее ежечасно. И капитан Блад был намного круче Откровения, хоть там говорилось иначе…

— … Христос ему имя, — продолжил он разговор, хоть мне было интересно совсем другое, а именно то, что с ним случилось, что он заговорил об отчете Всевышним и что он такое себе на уме припрятал, и почему я должен быть в этом, как его, отчете…

И Малевича мы бы посмотрели дальше, но меня остановил и продолжил дальше свой неутомимый рассказ.

Мы плыли на моей паруснистой лодочке и я стал управлять ею, как заправский капитан своим гребанным судном.

Я общался с Малевичем давно и вот, что меня в нем привлекло. Надо утомимо писать рассказ, и я не знаю, о чем начать. Это и то, что он тайный гей, судя по тому, что я о нем наслышан, и то, я капитан бригантины тихого флота, и торгую мясистым волокном. Мне денег доставалось немало, но это другой рассказик, который требует времени, а я курю чубук и мне некогда ставить вам оценки за память, я пошел спать.

Утром свиделись мы с капитаном, и он был бухой в зюзю, рассказывая свои истории, он описывал невероятные похождения бригантины, на которой он когда то плавал, когда собирал мясистое волокно, которое было и табаком и чаем одновременно.

— Это был хороший никотин, — шипя сквозь зубы, протрезвел он, прочитав наше написанное с владельцем всех суден мира. «Ну, этого не будет», подумал и убрался спать тоже налитый солнцелитием света.

— Нам не будить его, — сказал градиентатор Времени и стал магировать комплекс. Я спросил бы его, но он лишь отмахнулся, и начал смотреть в эту громадную штуковину, в которой вращалась снежинка, наполненная опиумом, как он мне сказал тихонько на ухо.

— Его курят и пьют, — процедил он сквозь зубы. — и тебе его не надо. Наполнят полную рюмку, примерно через пятьдесят лет, ты его выпьешь, и тебя вытошнит на ковер. Дорогой ковер, надо сказать. Это Солнцелитие Света. А о чем сказал он, я не знаю. Заканчиваем книгу. Он благодарный, но вечно подвыпивший капитан, который хотел тебя приручить и сделать опытным боцманом. В плане, не тот, над которым проводят опыты (хотя это тоже было), а тем, который много знает и умеет…

— Я вернулся, — мигом протрезвел тот, и дал мне затрещину, чтобы я написал о нем замечательную книгу. И дал мне курительную трубку, сказав, что теперь все можно, и все возможно, и что я писал бы побыстрее, пока я пьян и заслуживаю наказания писать три дня о его замечательной книге в газету, что есть Правда, и дал наводку на компас. Там кружилась магическая пружинка и давала наводку на Север. И я стал есть табак, приправленный солью, чтобы Солнцелитие Света состоялось.. Это был древний обряд, закружился он в обряде, и в обряде вырос, вот теперь и магирует. Опытный капитан, надо сказать. В двадцать пять лет он стал капитаном Советского флота и теперь вот магирует, глядя на компас и жуя взащелку табак, припыхивая своей красочной трубкой из дорогого бриара. А я — своего не очень дорого ореха.

Так мы и смотрели на таинственный компас, который окружался ореолом тщеславия, и теперь стоял безразличный ко всему участливому, что вокруг него состоялось. Это Солнцелитие Света. Древний обряд, который состоял в помазании кровью ягненка и выношение трупа вперед ногами, чтобы он был защит в парусный кусок дерьма, что он называл парусистой тканью и был отправлен с грузом за борт, к акулам.

Я стоял в недоумении и думал о том, что надо было бы зачитать Библию.

— Библии нет, — отреагировал тот и стал есть халву, приписывая себе заслугу в том, что тот был убит через повешенье за рею и взашей. И зачем нам надо было есть Библию, который есть капитан, и что он знает лучше всякой Библии, что надо делать по древнему обряду «посвящения в рыцари». И так и сделав, плюнув на тот труп, сказав, что то был труп отступника и богохульца, и что он сам знает, как надо расставлять слова в приоритетах.

Так мы и свершили обряд. Труп отправился в Бездну к акулам, которые прошивали парусный флот и стал есть его с забвением совести. Мне претила совесть писать тут все подробности обряда посвящения в рыцари, то есть, в градиентологические священники, которым я стал сегодня утром. Я стал пользоваться священной Библией и стал смотреть в черный кожаный переплет синей книги, которой он магировал по утрам. Читал Бытие и Откровение. Голос его был радостным и унылым в тот же момент. Погибший его был брат по духу и немного даже по духу из Писания. Он погиб за родину, получив пулю в живот из револьвера. И так далее, и тому подобное. Я недавно был здесь и стал священником лишь по наитию капитана, который был пьян от горя и любви к нему, погибшему, который умер не из за родины, а из за любви к истине.

— И так я стал знакомым с ним, — продолжил капитан тихим голосом. — и он прокурил мою градиентологическую трубку для шторма, специально с закрывающейся шторкой от вера, и стал писать о нем книгу. Целый, блядь, морской журнал, который назывался уже даже не помню как. И это истинный договор с бесом, который меня познакомил, блядь, с проповедниками, которые курили истину, но отрицали табак, но отрицали граждан, которые любят табак со всем чистым словом, которым наделила их природа, блядь.

И так далее и тому подобное. Он, сонный, уберется прочь, подумав о ближнем и тайном священнике судна, который был помазан за уши кровью цыплят и ягненка, лично выманенными у ягненка у кока, который зарезал цыплят лично сам перед этим и стал магичничать за кухней, вырезая у него бронхи и трахею, чтобы уж точно добраться до крови, которую у него так просил капитан.

Так мы и получили кровянку на завтрак, а капитан — свою черную от пыли кровь для посвящения меня в рыцари и монахи. Я не должен был остригать свои одежды и бороды, как и бровей и всего прочего. Было одно наитие — оставить бога и ложиться спать при первых петухах, как мне запретили градиентологические мастера магии. Но было поздно, и утро затянулось.

Итак, я солнцелитие света провел отвратно и надо было признать, что в этом было и доля вины богов, в которых я верил. Я был верующим, и это было хорошо для обоих: для капитана и меня. Он менял меня юнгой и я часто посиживал на камбузе и просто чистил картофель. Его никто не любит, но жрут с удовольствием, которого не видно на суше.

Я часто встречал нашего капитана на суше. Он ходил на собрания, носил шляпу — кепи и матерился так, словно никакого Бога и близко не существовало. Он тоже не считал меня христианином, как это было заведено у нас в некоторых домах служения, но все таки… Надо было видеть его лицо, когда я сам помазал его кровью ягненка. Я сказал, что ему нужен первосвященник, а мне, соответственно, его помощник, и это будет почти что он сам. Так он и согласился, хотя и скрипя сердце. Или зубами, чего уж там…

Я часто пил горькую, хоть на судне это и было заведено, но настолько часто я еще не пил никогда. Прикоснулся губами к фляге и пошел дальше некуда писать свои книги. Я был писателем, а что вы думаете? На суше писать некогда, на море, вообщем то тоже нет времени, но уж куда больше, чем на суше.

Так я и писал понемногу. Бог был моим помазанным священником, я был его

Христом и много — много времени утекало с тех пор, как прошло солнцелитие. Это священный праздник для всех нас и нечего заискивать перед матросом! Так никуда не годиться. Надо было признать (еще раз) что я никудышний матрос. Я больше сухопутная крыса, переносящая опиумную бубонную чуму, и не надо на меня так пялиться! И это хорошо, скажет твой Бог и усомнится в написанном. Все было хорошо, включая и это…

Солнцелитие никуда. Всю кровь извели на ягненка, что стоит рядом с нами. Это и я тоже вместе с вами и некуда нам так было торопится. Надо было отвезти его в порт и там его утопить, хоть это было запрещено законом во всех штатах объединенной Америки.

Я и Джек Потрошитель были бы хорошей парой.. Так и я сказал своему капитану, на что получил ответ, что тот был священной личностью в его снах и не надо так шутить.

Часы били склянки, время шло незаметно. И, надо было еще раз намекнуть, что надо было и подумать о том, чтобы спрятать свою перемазанную кровью ягненка одежду.

И писать было незачем о том, что надо было делать, но все таки хотелось и выписать свою кроткую душу. И отеля не было в море, чтобы выписать тот бред, что творился на душе. И писать хотело все меньше и меньше, склянки били двенадцать и надо было признать, что…. Что то я записался.

Корабль все шел и шел и дым развевался над палубой. Я был в морской ушанке (да, была и такая какое то время назад) и тельняшке, которую, по мнению самого капитана, мне принес сам Господь Бог. Но ветер дул туда, где не было крыс, а именно в Китай. Там было хорошо, и сейчас мы и шли туда за товаром для Советского Союза. Тогда мы еще все курили и пили водку напропалую, но это было хорошее время, чтобы там не говорили те братья, что сейчас у власти.

Музыка радиоприемника развевалась над ветром и Свиридов все писал все свою песню под шестиструнную гитару, что занял у меня недавно. Больше мне не писать своей музыки, все написал он сам. Что и было довольно смешно.

С другой стороны, писать он мне не стал и начал думать лишь о том, как бы занять мою электрогитару уже на суше. Там она котировалась высоко. А здесь — еще выше.

Курить там было запрещено, там были свои правила, но на море можно было все, о чем знал капитан и боцманы, которых у нас было уже двое. Один пил, а другой его подменял. Надо было писать в судовой журнал, но о чем, знал лишь Свиридов, а его заела тоска и он смотрел на море, преисполненный печалью и думал об американцах, которые жуют табак, что вез он им он из своей страны и думал лишь о том, что их табак намного лучше.

— Зато наш — свойский! — продолжил он через какое то время. — А ты жуй, жуй, тебе говорят. Не курят его, не тот сорт, что надо сказать. И это целая муха проведала, что тебе там рассказать в своей книге, что ты пишешь на досуге. И смастеришь парусник, я то тебя знаю. И не делай вид, что нам с тобой по многу лет. Мне восемнадцать было, когда я закончил парусное судно и пошел в колледж учится. А остальные — и того раньше. Теперь никак не выкину те формулы и вычисления, что нам привелось зазубрить. Все время использую. Вот, видишь? — и он показал мне старинный секстант, что он купил на парусной шхуне, на которой не было генератора и только три аккумулятора, к которым время от времени подсоединяли двигатель, чтобы он зарядил их и стал моложе лет на двадцать. Только освещение сжарило все так, словно никакого аккумулятора и не было, а потому двигатель работал постоянно.

Не мудрствуя лукаво, он назначил мне два, и сказал еще раз, что никакого генератора там не было, а тот, что сдох и впомине не считается.

— А ты кури, кури! — продолжил он, почесывая меня за ухом, как признак поощрения. — Давно надо было уже написать эту книгу, но видимо, напишешь ее ты с моих слов, и чего бы там не говорили пираты, а есть они на целом Карибском море, и нечего опровергать истину. Теперь так, сотри все, что написал и делай так, чтобы никто не заискивал перед тобой. Ты был достойный лоцман и больше тут нечего сказать. Впервые выписался! Знаешь, особые впечатления. Может, отправить тебя на камбуз? Мы тут все хорошо готовим и тебе было бы неплохо сделать выправку своей матери, чтобы и она научилась готовить, а не только свою жаренную перловку, что мы тут едим.

Так мы жарили перловку, чтобы сберечь нервы повара, который все ее готовил и прихваливал волшебное мясо тюленя, которое туда добавлял, чтобы сбить горечь каши. Уж не знаю, с чем он ее мешал, с клопами, что ли, и видимо сударь не знает мер, приглашая на свое таинство ужина то беса, то Люцифера, что в переводе значит «Светоносный». И сам свет ему носит и прихваливал кашу, и добавлял туда кореньев — трав, которые сбавляли горечь и получалась одна картошка на вкус. И если дело было в том, чтобы сбавлять горечь то ладно, можно было бы и беса и Люцифера, так ведь сам Дьявол захаивал к нему в гости!

И с чем бы есть перловку? Мясо то ведь уже приелось, и тюленины оно ведь значит. И теперь все начнут меня хаять, ведь как ведь так, есть мясо тюленя могут только больные люди! А знаете, какое оно волшебное мясо на вкус, если приправить его перцем с чесноком и дать ему настояться часа два три в пылающем костровище судна? Не в плане, чтобы само парусное судно сжечь, а в том плане, чтобы дать ему настояться, вот ведь.

И тюленятину мы ели, и чаек многие пробовали, и говорили, что она горькая на вкус, и что делать нечего, чтобы это снова пингвинятину засунуть в нос и понюхать, чем его приправил повар…

И обычно он приправлял таки перцем с солью и давал настоятся час — другой, прежде, чем подавать на стол. Это — в Северных экспедициях, чем у нас обычно и заканчивалось лето. И лето было скудно, ведь плавали мы в широтных местностях, чем приправляли хлеб и прибаутки, что было сморщено носом и давало нам надежду плыть и высокомерно вести за собой ледоходы, которые нам «постепенись брат!» и давали плыть наперекор судьбе. Ведь мы были такие нищие и вечно матерились, когда давал нам плыть теплоход, а не тот «зеленый атомоход!». Он был шаромыжником, тот гей, который начинал все плести, о чем свет видывал и, видимо, настоялся его перец в стакане, куда он плеснул жидкого этанола, в котором настаиваются в чане детали машин. И себе, так сказать, и машине, ведь ей тоже надо пить. Вечно пьяная атмосфера….

И так и сяк, а мы Солнцелитие праздновали раз в три недели. Когда тюленя зажарим, когда пингвина сморим. А когда и чесночком отправим, чтобы сбыть запах спеси и норова, которым он отправляет воздух.

И так и сяк, а сейчас пора бы мне заканчивает книгу, видно, проголодался я. Закончим и наш рассказ о Солнцелитие, древнем священном ритуале погребения, имя которому дал капитан Норов, что в сказочных морях…. И что теперь? А что делать, если нету Солнцелития? Кто будет править на Земле? Агнец божий, и ли я сам воцарюсь? Кто подскажет? Небо расскажет, а я сам удалюсь и сделаю знак свои приближенным, чтобы они схватили того засранца, который записал все без разбору! Аминь.

Im A Deadmaster

Так как я труп в новом веке, то и зовут меня Труп. Я Деад. Меня повесили на стену и сделал кушаньем моя же группа, которой я поклонялся в свое время. И не надо мне нравится. Я тупой и нежный, как Деад. Мне нравились люди, которые тупые и записали альбом со своим убийцей. Это Деадмастер. Я распял и…

Я дал на крутом выжигателе имена и дал имена каждому из нежнятине, которые им там таяться. И не надо так на меня смотреть. Я нежнятина, а они сейчас тоже. Это Мейхем, браток. Их убил один выжигатель, который целуется с трупом, и имя ему — Варг Викернес, который меня сейчас проклянет, потому что я взываю к нему из могилы, которой имя — Судный День.

Я нежный, потому что я чумной. Не доктор. Просто чумной. Потому что люблю одну бабу и она меня тоже полюбила, хотя и не вышла за меня замуж, а прокляла навек. Все как обычно, короче. И я кончил со свой никчемной жизнью. Но давай по порядку.

Зовут меня Иен Христиан. И это хорошее имя, что бы там не говорили мои очумевшие родители — христиане, которые я проклинал за Христианскую веру и точные убеждения в том, о чем они не имеют смысла мне рассказывать.

Все ели мой мозг, кроме басиста, он точно мог подавится, и я стал подозревать, что они мои людоеды. И даже без скобок.

Я родился не так давно и надо сказать, что мне это даже нравилось. И надо же, мои родители тоже мне были рады! А во Дэды — нет. «Они святые», — сказали они про своих родителей и заткнулись молчать, несмотря на то что я был маленький, я орал, как паровоз и вечно матерился благим матом. И так далее и тому подобное. Но, надо признать, что меня привлекало и металл и танго, что вполне сливалось сделать с моим именем именитую группу, которая бы прославила бы меня на весь мир. Я чумил по полной, и нечего было меня в этом обвинять. Я скрывался даже от собственных родителей, так что они не знали, что я Дэд из группы Дедмастер. И потом Мейхем. Как они скрывали свое происхождение. И ненавидят меня до сих пор, как скрывают мое имя Кристиан, и везде проклинают Сатану, что пелось в книгах Дьявола: сначала призвать, а потом проклясть, что есть силы. Это было его хобби, не наше. И что сказать, нам это нравилось. Мы проклинали Сатану, они проклинали нас, а потом бац…. И эйфория закончилась. Мы почитали Алистера Кроули и поняли, что хотя и проклинать Сатану было правильно в е, что мы и делали со всем сердцем, когда писали «Чертов Свят Армагеддон!»

Так нас и слушало все христианство, в том числе и тот, кто печатает эту книгу. Это не Дэд, нет. Это Алевернис. Проклятый ангел тем, что слушает мою книгу и внимательно зачитывает ее своим близким, которые живут на Земле и на Небе. И так я писал свои песни, чтобы прославится и снять Бога со своего счета, а потом изменил свое имя на Кристиан. Это произошло при моей смерти, когда Бог лично стал связываться со мной. Он стал спрашивать: «Доподлинно ты, Кристиан, меня проклинал?»

И я ответил: «О нет, что ты, я так не мог!»

«Тогда зачем ты магируешь?»

«Я не магирую, я занимаюсь, я занимаюсь магией!»

Тогда занавес пал и я предстал перед Богом во всей своей няшной красоте. То есть, совсем голый. И тогда мне стало немного неловко, и заплакал, что было силы. Такой голос, и такие слезы…

И Бог мне сказала:

— Ослабься. Пусть твои слезы станут твоим же именем.

И так мы и помирились.

Живу я на небе, и ада вообще и вовсе не существует, как оказалось. Есть гадес, откуда все люди выскакивают все люди по очереди и приветствуют Бога что есть силы. Это их Бог, а не мой, и однажды забрался в урну, что есть армагеддон, и стал там проповедовать. Только там никого не было. Это было пустое место, только мы и я. Пустой и я. И я забыл, как меня звать и проклял армагеддон снова, потому что меня там не было. Я там воскрес и поднялся на небо приветствовать Бога. И это было в моем сне.

Я вовсе не сплю сейчас. Я бодрствую. И меня сейчас радует вовсе не Дед, а танго, которое звучит из наушников. И это странно, ведь так? И надо признать, что это меня радует. Слушаем разную музыку и вникаем в хеви металл всем воинством Бога, что меня ПУГАЕТ.

Конец

Хроники Темного владыки

Итак, я тот, который называет себя Темным Лордом, который воссияет во Тьме. Планета закрутилась вновь и в том ничего необычного. Инженеры закрутили генератор, который работал в обратную сторону и вечно тормошил двигатель Зла, как я его иначе называю. И в том нет ничего необычного… кажется я повторяюсь, да? Я устал. Правлю в Темном Королевстве, всего лишь за кусочек хлеба и вечно матерюсь на тех, кто воссияет на Тьме кроме меня. Это странные писатели, которые вечно материнничают и черт бы побрал этих бы знатоков логики, которые устраняют тьму кроме меня. Это несправедливо, кажется.

Никто не знает, что я значу для того, кто меня любит. Это темный мир, Детка. Почему Детка? Потому что ты еще малыш, вечно унылый бандит, который забирает у матери последнюю терку хлеба, чтобы поиграть сангиной.

И чтобы быть мною, надо быть немного и тобой. И я отберу у тебя сангину, будь уверен. И чтобы ты заплакал. А потому что своя кончилась. Я тоже рисую целый день, хотя не знаю зачем. Зачем Лорду хоть что то делать? Он и так свят, хоть и рисует редко. Чисто для поднятия духа, хотя рисовать умеет отвратно.

Чтобы быть сангиной, надо рисовать как сангина. И не сепией, черт твою мать. И не моли меня до пощаде, мой жалостливый сын, ты похож на свою толстую третьим сыном мать, и ничего не соображавшую от детства, как я вообще ее полюбил.

И ладно уж, неси свой ватман, и мы порисуем чуток.

И так он градировал на свой гнилой от краски ватман и побежала слюна от удовольствия. Он старо выглядел на свои двадцать пять, хотя помолодел он сразу, как выбежала Земля из круга. Таинственная планета. И надо же, наша собственная…. И сынок то был причем. Целых два сына родилось у него от той девчонки, чье имя он даже не поминал всуе, потому что она была свята для меня.

Замок весь прогнил, потому что по ритуальному соображению решил его парочку лет и вовсе не ремонтировать. Протрескались половицы, и не натиранные полы потускнели и стали блеклыми и неприятными. И запах от них был очень странный, как пахнет море после шторма. Гнилятиной и чем то неприятным, как мытая деревянная палуба.

Мастихнин у него отобрали в детстве и он рисовал сангиной то, что пришлось ему по вкусу. Он рисовал всяким, но пальцы болели от света, который пропускала штора и он уже всерьез думал о том, чтобы затормозить магнитное поле и вынудить планету остановится. Он знал, что действует замедляющее не только магнитное поле, но и удручаться по этому поводу не стоило. В его то возрасте (а ему уже было преклонных лет эдак двадцати пяти и больше) надо было заниматься сексом чаще, а не мастурбировать на девчонок, но жена давала редко и надо было что то думать.

И так и зрительный контакт поддерживаться не хотел. Ее тошнило по ночам, и что делать я и ума не приложу. И лист ей приложу, какой то подорожник странный, и что пить ей не знаю, и она делает по ночам я тоже не знаю. Мой опиум погас и стал писать дальше книгу, посвященную мне самому, странствующему рыцарю, который ничего не делает, материться и пьет горькую целебную настойку, чтобы исцелиться от силы духов.

Так и пишем понемногу, поглядывая на часы, чтобы лечь спать пораньше. «Я старик», подумал я всуе и стал собираться лечь спать дальше, чем я вижу во сне свои книги. Это как до той изгороди, а может и чуть дальше. И чуть легче спать стало, словно отпустило зловоние детства. И надо писать дальше, и что писать — я уже не знаю.

Какие то странные рассказы мне в голову не приходили. Все какой то альтруизм в голову пер, чтобы писать такие вот рассказы. Вечно заботился о народе в своих книгах, и что делать — не хочу писать и все тут.

А темный мир правил мной, чтобы я так не делал. Требовались колдовские ритуалы, которые вычищали душу, и делали меня сильнее…. Например, жевать чеснок для очищения сна, и всегда поутру. И так я стал мудрее, стал жевать чеснок и стал возвышеннее, и желваки уменьшились. У меня уже сорок раз находили нечто зловонное, похожее на серую сыпь. И что же? Я до сих пор живой и хватит с меня и этого.

Итак, я живой и хватит с этого.

Но что делать матери? Она проснулась и стала сильнее, чем я после этого. И что же? Теперь я сам после этого не могу спать и сплю в два раза сильнее, чем после того, как она меня разбавила сном моего детства. И я сплю до сих пор крепко и убежденно в том, что ничего не могу спать, ни делать, ни шит, ни придворствовать своим придворным, ни делать зачеты. Теперь так, зачем вытирать то, что и так похоже на сон. Утром разминка и теперь спать! Что я до этого? Нет никакого Темного Лорда. Нет ни демонов ни Меня. Теперь я свят в своих глазах и никто не знает, на что мне тот опиум, что напичкал меня в детстве отец, и что меня колышет мать, и что я слеп от рождения. Теперь я прозрел.

Итак, чего же мне делать такого, чтобы меня забыли? Нет ни счастья, ни дворцового шутовства. Теперь я один со своей женой и слугой, который меня укутал и ждет прозрения от того, кто его считает нищим. И стал я нищим для того, кто меня считает бездельником. Это и отец, и мать того, кто считает нищебродами того, кто его выносил и родил на свет. Причем именно в такой последовательности, хоть это кажется нищенством духовным и красивым. Теперь так: чего мне ждать в своей стране, когда вся планета является ею? Были бы войны, и я стал бы свят для подданных. Были бы тщеславные раздоры, и я стал бы нищим. А замужество мне претило до такой степени, что я стал размышлять о разрыве со всеми теми, кто меня любит. Тогда бы хоть меня осуждал бы лишь отец, который меня любит и делает вид, что никто не имеет власти над ним и делает вид, что никто не любит того, кто его выносил.

Я лорд и я знаю это. Но надо ли делать вид, что не т того, кто делает вид, что любит меня, хотя и любит тщеславно и делает вид, кто никого нет кроме меня, хотя у нее есть и слуги и конюхи, и дети, которых сейчас нет, но скоро будут. Я уверяю вас: я совсем не импотент и не бесплоден. Просто так сложилось время, что я использую флажолеты своих рук вместо струн на волынке, которую раздувают мехом и делают наивной мишенью овечьевода.

И здесь никого нет, да? Я приотдернул шторы своей рукой, на которой злачно восседал перстень, надетый моею же женой во время бракосочетания.

Я часто пил чай, но не сегодня. Приходили гости и делали то, что приподнимает завесу тайны над ними. Они совокуплялись прямо в моем дворце и делали то, что незачем повторять здесь: срали, ссали, и делали вид, что никого не волнует запах, который распространяеться из дворца. Кондиционер я пока не завел, что было бы напрасной тратой времени, и меня потрясала его стоимость, что было мне не в новинку. Я часто отказывался от предметов роскоши, что было овечьим перстнем на моей руке, и что злачно сосало мою же грудь.

Итак. Я демон, или тщеславен в своей роскоши? Нет никого, кто осудил бы меня за дерзость раздеться догола перед своими слугами, но на мою рубашку смотрели с презрением и жалостью, что никуда не годилось. Чертовой матери все!

И я слеп и делаю вид, что никуда не годится то, что я делаю. А делаю я вот что: делаю цветы в своей кладовой. И рисую картины, на которые с жалостью смотрят те, кто занимались рисованием все то время, что я спал, и никуда не ходил. И зачем мне то? Я рисую и просто. И только и всего.

Я рисую штрихи и все. И делал бы Дворкина из одной книги, что попалась мне в детстве, то спал со спокойным сердцем. А так… хотелось бы мне узнать, что делают штрихи в моей руке, когда никто не видит того, что спалось бы мне сердцем и делалось то, что сегодня называется магией, а завтра тем, что никто не может увидеть. Это супрематизм. Я рисую темно и мрачно, что жена не может видеть, что я рисую. А я рисую и кайфую от этого.

И сплю под музыку. Причем всегда под Aerosmith. И странно, да? Что она усыпляет и делает выносливым тело, что носит моего ребенка. И ведь это не жена. Я про семя вообще то. И преднакал лампы был никакой. Я выключил усилитель и пошел спать. И надо бы знать, что такое усилитель. И не надо делать вид, что никто тут не знает, что такое мощный гитарный стек. Это было из Мира Света, я знаю, но тут он к черту не был предназначен к крошечной ветряной мельнице, что заменяла мне генератор. И жрал он тучу энергии.

И что я делю тут со своим сиином. Он просто тучу времени тратит и только то. И надо мне ацетон жрать, чтобы прояснить голову по утрам. И что же делать теперь? Вино мне стало противно, а ацетон и дешев и практичен со всеми теми, кто стал мне близок, дорог и всем тем мне обязан, что никуда не девает голову по утрам, что особенно занятно для тех, ко никогда не был в анусе с тем, что надо делать по утрам.

И что делать тем, кто ничего тут не делает? И вовсе не потому, что ничего нету для выполнения. А просто потому, что никто не хочет делать для того, кто считается и так слишком добрым! И так и сяк, а я стал мягким и вовсе не потому, что у меня жена лелеяна. А потому, что у нас нет другой музыки кроме той, что мы слышим из радиоприемника. Надо бы остановить прием, но как вы его прикажете сделать, если у вас играет то же, что слушает весь народ в округе? Новая диковинка, так сказать….

Итак, я задумал вновь остановить планету. Это суть моих странствий. Я задумал это давно, потому что нарушен колорит местной планеты, и потому что мы не Земля, как считают многие. Тут обогрев идет обдувом Солнечным ветром, и многое из того, что попадает на нашу сторону, распадается до шикарного солнечного ветра, что тоже имеет место быть в наличии. Сейчас то уже нет, но надо делать ноги из того места, что я считаю себе проклятым. Построить себе корабль? У нас это считают давно уже утерянным и построить звездолет могут себе лишь одни те немногие, что вовсю правят миром. А это почти я, но и то, я не совсем понимаю, как это сделать нашими то Средневековыми силами.

Стало быть, проще остановить планету, чем отправится к звездам? Надо сказать, что немногое из того, что доселе казалось невиданным, строят на самом деле!! И я заложил верфь, в планах добраться до соседней планеты.

Чем бы душа не тешилась. Выкурив последнюю трубку сладкого табаку, я стал думать о том, как принести на верфь побольше материалов, чтобы закончить ее ровно в срок. Срок — это три года. Вы не думайте, я не фантазист какой либо там, и мне претит сама мысль тягаться там со временем. Однако я и жить хочу. Ученые предсказали, что ровно через три года земля повернется тем боком, которое не хватает на наших чертежах…. И пошли вычисления, в которых я ровным счетом ничего не понимаю. И, стало быть, хватит с меня. Надо будет, рассчитаем! Только для этого придется снова идти в школу, из которой я удрал в четырнадцать лет. И надо будет — освоим.

Теперь так, начитанное надо будет отдать князю, пусть он там разбирается, чего нам строить и какие вышки для этого, получатся, надо еще построить. И чего уж там, разберется. Он толковитый малый, только затем мне служит, что я собирался оставить его здесь, править над малой планетой. И теперь так, стираем все написанное, ведь он сам без нас разберется.

Потом я вытер список и стал ругать все написанное. Многое было написано кровью младенцев, что жили на той стороне: они впервые увидели ночь и рыдали, когда увидели звезды. И абсолютно все написанное было бы правдой, если бы я верил хоть чему ни будь написанному. А так…

Князь выпил лишка и прискакал ко мне на своем покрытом доспехами коне. Уж на что он был надежен, так это в том, что являлся в доспехах вовремя.

— Вот, прочти! — почти швырнул ему список я. Тот внимательно оглядел его и заявил, что без шифровальной машины тут не обойдешься. А может затее и сжечь его, на всякий случай?

Я согласился и забрал из его рук написанный список, который был тщательно подретуширован резинкой. Она была готова. В плане, исписана. И так было написано все…. Почти все, о чем я хотел поговорить. И так было расписано многое, чего не следовало бы произносить вслух, например, то, что мы планируем замедлить планету.

И он согласился написанному. Уж Бог его знает, как он разобрал там хоть что ни будь, но все таки вернул мне листок очень довольным. И было на что посмотреть. Сплошные каракули, исписанные ластиком. И зачем они были зачеркнуты, знал лишь один политик, который на все это смотрел вполне снисходительно. И зачем нам надо было снисходить, знал только лишь один я.

Поверженный в прах князь смотрел на пепел, в котором крошились его записи. Он давно уже сделал их, в которых предлагал снизвергнуть все, что мы сотворили ранее. И слушать ту музыку, что слушал он, хотя это было неприемлемо. Уж слишком грустной и тоскливой она была. А так вполне неплохо. Да, годилась для вечеринки на постулатах Зла, как мы говорили, когда выпили все, что было в пабе. А там было мало чего: выбор вина был широк, а вот коньяк уже заканчивался. И надо было слушать то, что он говорит: что та музыка вполне хороша для широких масс населения, и что написал он ее лично сам, о чем с гордостью сообщает. А потом отправился согрешить с какой то дворовой девкой, что попалась ему из подворотни.

Его руководство пользовалось спросом. В основном, среди крестьян, которых было много и которые закладывали здание в честь Воннегута, который прославил его имя на века, воздвигнув том святой истины, как он ее называл, это свою машинописную лабуду. Теперь он оправдан, правда кем, все равно оставалось непонятно. И теперь писал сам, надеясь очеркнуть все происходящее с ним на самом деле. Мы называли это дневниками и втайне смеялись над тем, как коротко он пишет. Ну, в самом деле, что за книга из двухсот четырех страниц, расписанной в два абзаца? Было коротко и нудно, а во всем виноват был большой шрифт, которым он пользовался. Говорил, что так легче читать, но мы то знаем в чем дело?

Итак, короче, было нечего читать, несмотря на то, что писали политики многое. Уж лучше бы молчали и делали вид, что так произведено на свет многомасштабной литературы, что туда и писать нечего. Уж на что был бы хороший дивный мир, что нас окружает. Но он был демон в том, что касается правды. И он хорошо заметил, что продвигаемся мы с трудом. С другой стороны, мы то продвигаемся, а он пишет памфлеты, что совсем никуда не годится.

Было бы достойно его отшить и написать все заново, но мой помощник запретил и думать о том, чтобы уничтожать записанное. Как будто ему было дело в том, что ему касалось писанины его правителя. С другой стороны, почему бы не сохранить то, что написано, так сказать, для потомков? С другой пометкой, конечно, но говорится, будто ничего не делается без того, что быть вечным. И агрессивным. Как иные трудовитые писатели, которые писали памфлеты, будто за тем, чтобы прославится… однако мы знаем, что ими двигало на самом деле: жажда скорой наживы. А она велика, если ты прославимся.

Князь откупорил бутылку вина и сделал вид, что ничего не делает, хотят пил ее тайком, когда все отвернуться. Она пустела настолько быстро, что было ясно, что он пьян даже смотря на его вполне целомудренное поведение. Он скоро вернулся из отеля, проклиная девчонку, которая делал ему приятное аж целых два раза и не понял ничего из того, что она сказала. Она оказалась из зарубежья, это странная девка, которая мыла ноги всем желающим и сама была заразна, как чертов грех.

Отправившись за вином, князь оставил мня со своими раздумьями. Остепенившись, я стал какой то странный. Не чета князю, который выиграл свою лотерею и стал богатым лишь благодаря тому, как быстро он переметнулся на свою сторону. Это так казалось, что он мне служил. На самом деле все наоборот: это мне приходилось давать ему взаймы всякий раз, как он проиграется. С другой стороны.. а нет, вот и она.

И я достал бутылку виски, еще не початую, из за стола. Она была странной. Такое ощущение, что сам дьявол дал мне ее в руки и приказал выпить. Но странное дело: оно играло и переливалось, как шампанское в свете воды, которую я через него пропускал.

Размешав его с содовой, я стал следить как медленно уходит из него жизнь. Вернулся князь, и заявил, что сегодня скачки закончены и он осужден. Поинтересовавшись, в чем может быть дело, я понял, что он снова мухлевал с выбором коня. Осудив его, я удалился за своими делами. Дело было в унитазе. Выблевав туда все, что скопилось во мне за день, я вернулся к нему и дал ему совет держаться построже и не спрашивать слуг, где они берут ему настойки, ибо все они от меня. Он коротко согласился и спросил меня лишь о том, где он берет деньги. Я сказал ему в ответ, что он сам не знает этого и он согласился. Начал пить дальше, я спросил у него, где он берет деньги, на что получил ответ, что прямиком из городской казны. Я поперхнулся. И было за что: он проиграл почти все сбережения, что я делал для строительства космодрома!

Мне было нехорошо. С одной стороны, он был давний друг, а с другой, все пошло, завертелось, как только он вступил во владения. И надо было отшивать все его привилегия, что скопились за все эти два года.

Он сделал жалобное лицо и попросил добавки. Налив ему еще, я поинтересовался, где он возьмет деньги на покрытие собственной казни. Он в силу некоторых обстоятельств тупил и начал оправдываться, мол, все вернет к завтрашнему утру, дай ему только обыграть меня в карты. На что я сказал, что карты я бросил за неимением средств. И он заплакал.

Было странно смотреть на этого плачущего большого ребенка, который просил подачки. Отрубание рук отменялось. Расходы палача я покрою сам, но как ни будь в другой раз, о чем я и возвестил своего бедного вассала.

Тот с благодарностью на меня посмотрел и протрезвел мигом от мысли, что ему придется все вернуть.

— Все, завязываю с азартными играми, — пошутил он и вернулся к игральному столу, где шла баталия. Выиграв немного центов, он вернулся к нему, и посадил на кон свое правление. И сразу все проиграл. Я поприветствовал своего нового вассала и с честью подумал о том, что, быть может, больше никто не будет играть на правление. Завтра же тому отрубят руки по самые ладони. Оставшись без пальцев, он явно станет разумнее, и, хотя бы, не сможет играть в карты. Потом я раздумал и вернул ему вассальство. Тот был явно без ума от горя и ему полагалось прощение, что своей щедрой рукой ему и устроил. И запретил отныне играть в своем замке в карты.

Попрощавшись, я стал смотреть на часы с каким то странным вниманием, которое мне было не свойственно. Они вели себя нелепо: то крутились взад вперед, то давали тошнотворную оценку времени, без которой раньше я запросто обходился. И надо было знать меру. Я подивился и только. И вернулся к себе в опочивальню.

Без той заботливой отрешенности, что у меня сегодня была, трудно быть царем в этом королевстве. И надо было знать меру выпитого, что сочилось сквозь меня по таким вечерам. Дав зарок себе, не пить вовсе, я стал украдкой посматривать по сторонам, что нет больше здесь спесивых рыцарей, которые выгнали бы меня, признав во мне прислугу. И достал игральные карты, по которым я играл ранее.

Они были старые, потертые и немного маркированные. Именно так я выиграл свой замок у того бедного рыцаря, что здесь жил раньше. И более того, я обеспечил жену приданным, просто приглядывая в глазок, где он спит. Там он совокуплялся со своей женой, а еще с кучей прислуги, где он и наделал ляпов. Те с радостью его замели, когда кончился срок его правления, и теперь он сидит в кутузке, ожидая своего судного часа, который пока не настал, покуда он был мне нужен. И я вынул карты снова. Нет, определенно, гадать я не буду. И спрятал карты в стол.

Гадать на вертеле было куда забавней. Глядя, как жарится поросенок, я загадал ему упасть вниз в костер и прогадал. Теперь не надо было думать. Я точно неудачник.

Упав в костер, жаркое обдало рыцарей и всех присутствующих, что за ним следили, кучей пепла и песка с дров. Я приободрился. Надо было знать меру в своем гадании. Все были обескуражены и стали отдирать налипшую грязь с остатков скелета, который там висел. Само же жаркое было безвозвратно утеряно. И надо было думать о том, что гадаешь. Гадание на успех всегда выдавалось фарсом, однако сейчас все явно было на мази. И я стал собираться.

Выгнав слуг, я захрапел сам с такой силой, что сам проснулся через два раза. И было темно, как в склепу. Только надо было видеть звезды, которые сияли с такой силой, что я проснулся окончательно. Было немного жаль выпитого: виски я берег для особого случая, который уже не отступил от моего порога. Надо было возвращаться вдаль, куда меня звало тщеславие. Это была и остановка планеты и сбор данных по поводу сведений жителей светлой стороны. Они явно что то не дотягивают до Темного Трона, как я в шутку его называл. И, заколебавшись, я дал призыв слугам, чтобы они меня одели.

Конечно, нужно было одеться самому, но был какой то шик в том. Когда тебя одевают слуги. И немного норовно. Я презрел служанку, которая пыталась смахнуть с меня пыль, словно я был какой то дурацкой мебелью. И дал сигнал слугам вывести ее вон. Вопль и плач были мне ответом. Если с нее снимут шкуру, я буду сам не свой. И дав веление там не задерживаться, я смахнул с себя пыль сам и стал одеваться, как ни в чем не бывало. Странно да? Самому почему то одеваться было удобнее, чем с помощью слуг, которые на тебя смотрят, аки на бога.

Через пару — тройку часов я стал уповать на то, что все это закончится. Упакованный в латы, я стал походить на рыцаря с того самого двора, что был мне противен. Окончив раздеваться, я дал веление слугам собрать меня снова. И тем более было хорошо в том, что та служанка была наготове и стала собирать меня со всем тщанием, свойственным слугам с Темной стороны.

Было грешно забирать слуг у Темных Лордов, однако я поступил иначе. Многие переметнулись ко мне сами, как только взошло Солнце и стало ясно, какие их сударе бездари в том, что касается постели со своей женой. Некоторые считали, что сжечь меня будет наиболее прекрасной прерогативой тому, что я делал накануне. Однако их сожгли сами и теперь было отщедушно смотреть на то, как некоторые из них пытаются прытко мне служить, пытаясь не вспоминать, по чьему велению их только что сожгли и высекли по белому мясу. Теперь все было хорошо. Начинаем все с начала.

Отправившись в путь я бы вызвал множество кривотолков и тем более бы пал в глазах моих слуг. И с той же стороны надо думать о том, как же подумает на мой счет моя же собственная жена. Но надо было понимать, что времена моего безмятежного правления подошли к концу, и если я захочу выжить, то мне придется закрутить планету вновь. Но на это уйдет темного времени куда больше, чем когда либо прежде.

Застучали в двери. Сквозь дверной проем выглядывала старуха — гадалка с городской площади, которой я прежде платил лишь за то, чтобы она молчала. Теперь же она хотела поговорить со мной о том, что творилось в моей жизни. Выслушав меня безосновательно долго, она стала собираться, заявив, что ей нет дела до моей персоны. Мне стал муторно. Схватив ее за руки, я стал требовать у нее того же, что и сотни слуг о того: чтобы она нагадала мне будущее. Она застепенилась и стала смотреть на меня сверху вниз, как и подобает слуге, которого выгнали, а потом снова вернули. И стало видно, что она такая же, как и все.

Выгнав ее снова, я застепенился. Надо было знать, что делать. Вернувшись в город, я бы снова надел свое владение вверх тормашками и стал б таким же правителем, как и были бы до меня. Что ж, меня это вполне устраивало. И надо было вызвать скорую, а то старуха скопытилась. Причем прямо там, у окна. Как лежала себе там, так и лежит, баснословно богатая, как для своих лет. Все деньги у меня вымотала, то на магию, то на тщедушную процедуру по пересадке глаза, который прижился и теперь она видит, как сияет солнце.

Приехавшая скорая констатировала смерть и увезла ее в морг. Меня допрашивать не стали. И так стало ясно, что я тут как раз таки причем.

Оседлав коня, я поехал вслед за ними. Вскоре она вышла, сияющая и здоровая, как ни в чем не бывало. И стала преследовать меня, чтобы я оплатил ей стоимость расходов на собственные похороны. Дав ей медяк, я скрылся из виду, после чего уехал в библиотеку. Там нечего было делать, кроме того, что надо было штудировать кучу рукописей, которые свозили сюда ото всех концов света. И я разбирался в них не хуже, чем любой другой полиглот. За исключением, пожалуй, совсем уж истлевших от времени.

И что там надо было делать? Пожалуй, все что мог я поделать, так это просто следить за приезжими. Она напоминала Александрийскую библиотеку и музей в Лондоне, но была отлична тем, что вход в нее был бесплатным. И, надо же, вполне целомудренным. Вход же в закрытую часть библиотеки, где хранились наиболее ценные рукописи был только для меня и тех ученых, что по полгода стояли в очереди, чтобы там поработать.

Предъявив пропуск, я сел за книги. Они были старые и почти истлевшие от времени нахождения на стеллажах. Но вполне пригодными для чтения, только разбирать текст в них, пожалуй, было несколько труднее обычного.

Скоро я утомился и стал ждать, когда мне вынесут очередной том. И стал наблюдать за присутствующими. Вот один из профессоров стал листать незнакомый мне том, отхаркивая слизь в какое то странное подобие носового платка. Вообще то, быть заболевшим здесь строго настрого запрещалось, но это был не тот случай. Скорей всего, это он от времени просто сыпался на части. И представлял собой довольно жалкое зрелище. Вскоре вышла его студентка, неся ворох книг. И дала знать, что заметила меня. Я отвернулся, чтобы лицезреть другого ученого, который не так много времени здесь находился. Он был молод и умен, что читалось по очкам в строгой оправе, которые он носил как пенсне. И зажат был, словно первый раз в медицинском университете. Я осмотрел книги, что он читал. Они были по живописи и старые настолько, что, казалось, они распадутся от одного только прикосновения к ним.

Ко мне подошла студентка и поприветствовала меня, словно я был ее старинный приятель. Коротко обрубив начинающуюся связь, я вышел из закрытого зала, и стал думать, куда бы мне еще податься. В отель? Но что там делать начинающему книгоглоту? И я стал ждать, пока меня озарит озарения, которое все реже на меня находило.

Решив поехать в отель, я взял с собой томик рукописей Шекспира, чтобы почитать на досуге и отправился в путь. Вскоре мой конь выдохся из сил и стал хромать на оба колена. И на рассвете я бы непременно расстрелял бы его из револьвера, но мне надо было на чем то ездить. Кроме того, он был тут единственным конем с такой сбруей, которая могла бы выдержать мой вес. Остальные были легче и, так сказать, надежней. Но чего уж там. Надо рассказать о книге, что я нес. Это был «Сон в летнюю ночь», которую Шекспир написал за одну ночь, прежде, чем совсем выдохся и стал похож на того самого ученого — задрота, что пишут нам на его иконах, развешанных по всем библиотекам города.

Почитав на досуге самого современного автора из всех имеющихся, я поехал домой, заботливо прихватив с собой полотенца. Оно было расписное узорами и нравилось мне тем меньше, чем больше оно было махровым. Но традиции надо было уважать и уважал их и я. И чтил я их сугубо потому, что на весь мой век было украдено столько полотенец, сколько хвати бы укрыть всю городскую площадь, что, на мой взгляд, было совсем не так уж и много.

Но вскоре застепенилось. Я отдал полотенце подошедшей прислуге, посоветовав повесить его там, где на него не будет падать мой взгляд и тот заторопился с ответом, что, мол, такого места в замке и близко нет. Посоветовав ему удалиться, я застреножил коня и удалился в замок, где меня ждала жена с расспросами, мол, где его носила нелегкая удаль.

— И носила ведь, — уклончиво ответил я и стал думать, как избавится от привязчивой супруги. Она была молода и хороша собой, однако носило е по всему замку с такой скукой на лице, что и свет не видывал. Она молча поцеловала меня и мне стало хорошо на душе. Уж какой я ни был парень, а моя жена всегда знала, как понравится мне. И я дал ей наводку, что подцепил ей хорошее покрывало на ночь. И дал рецепт того, как мне избавится от полотенец, что скопились в покрывале, которое их сберегало от прямых солнечных лучей. И надо же! Она посоветовала мне избавится от них тем же самым путем. Коим они и достались в одно время барону, то есть, развесить их по всем отелям мира, что он объездил.

Я разнервничался. Надо было объезжать весь мир, чтобы вернуть пару полотенец? И я сказал, что подумаю насчет того, что мне было сказано. На самом деле, мне было противно даже думать о том, чтобы колесить по свету, чтобы обанкротить пару фирм по перелетам, лишь бы вернуть верной долг. И я знал это. Но знала ли она?

Вернувшись в кабинет, я заперся и стал рассматривать томик, что припрятал с собой. Он был седой от времени, и пыльный настолько, я что я подумал протереть его спиртом. Что и сделал, вооружившись для этой цели отборнейшим виски. Протерлась грань. Оказалось, что он был сделан из того переплета, что был устойчив к виски, но пострадал бы от любого прикосновения. И я стал рассматривать его внимательней.

Внутри оказалось не то, что было написано снаружи, а схема обустройства шаттла с доставкой к тому, что вращалось на орбите. Это была древняя станция, которая носилась там уже который год совсем одна.