Бесплатный фрагмент - Ленинградское детство 50–60-х

КИТАЙСКАЯ КОФТОЧКА

История первая

Мороженое

Июнь стоит такой жаркий, что плавится асфальт. Все стараются ходить по теневым сторонам улиц, и оставшаяся с войны табличка на левой части Невского: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!», — приобрела новое значение. Правда, горожане приловчились уезжать на выходные за город, где жар усмиряется ветерком с залива, охлаждается под сводами лесного шатра, так что солнечная шрапнель достаётся, в основном, туристам.

Маруся томится в городе. Почему-то никак не могут решить с дачей. Ту, прежнюю, в Осельках, сдали за их спиной, подло проведя тайные переговоры. Тётя Женя говорит, что за воротами стоит новенький «Москвич», а по участку бегают трое мальчиков и собака-такса. Особенно обидно смотреть на качели, построенные своими руками — на них теперь качаются чужие дети.

Марусе скучно. Она то порисует, то поиграет, то в окошко поглядит. Жёлтые стены двора-колодца, антенны с чёрными проводами, слуховое окно чердака с разбитым стеклом… Ничего интересного.

Хорошо, хоть бабушка купила мороженое. Самое дешёвое, фруктовое, за семь копеек, в бумажном стаканчике, холодное и твёрдое. В какой-то момент от него даже замёрзло нёбо — так было, когда ей драли зуб. Но потом всё быстро прошло, лишь на языке остался вкус чёрной смородины.

Сестра Оля пришла из школы, где проходила летнюю практику в школьном саду. И хотя они совсем не похожи: Оля светленькая и кудрявая, с белёсыми бровями и ресницами, а Маруся темноволосая, широкие бровки с хохолком, — но их все сразу признают сёстрами. Наверно из-за веснушек и вздёрнутых носов.

Они быстренько пообедали и вместе пошли гулять в Зелёный сад, через дорогу от Шкиперского протока. Там есть карусель и павильон, где продают газировку и мороженое шариками на развес. Белый такой павильон, под крышей, с деревянными решётками и тремя круглыми столиками.

— Ты сегодня мороженое ела? — спрашивает Оля.

Маруся опускает голову и тихо произносит: «Нет». Но сестра не слышит, она поглощена подсчётом мелочи, прикидывает, сколько шариков можно будет взять, и хватит ли на сироп. Получалось по два шарика на нос, а сироп только один.

— Мне не надо сиропа, — великодушно заявляет Маруся, мгновенно забыв, что только что обманула сестру. У неё опять становится легко на душе, ведь обычно всё вкусное отдаётся ей, как самой младшей в семье. А тут она сама отказалась от сиропа — значит, враньё не считается.

Правда, только потому не считается, что мама не в курсе. Вот если бы она вдруг оказалась дома, сразу бы узнала про все Марусины проделки. Такая уж у неё мама: Марусю видит насквозь, а больше всего не любит, когда врут. Посмотрит внимательно своим особым, пристальным взглядом, и сразу всё как на духу хочется выложить. Она любит повторять: «Лучше любая правда, даже самая ужасная, чем красиво придуманная ложь».

Но это было раньше. Теперь, когда мама уехала в геофизпартию, в далёкий Комсомольск-на-Амуре, — «завербовалась», по словам бабушки, — она уже три месяца только письма пишет. Ну а в письмах, конечно, ни про какое враньё не поминает. Потому что скучает. Маруся тоже очень скучает и от этого иногда безо всякой нужды сочиняет. Вот и теперь зачем-то сестру обманула, а сама ведь ела мороженое, сиреневое, в бумажном стаканчике…

Под конец прогулки, когда уже к дому повернули, встретили Олину одноклассницу, Лиду Маркину, по прозвищу Маркуша. Её дедушка когда-то взял фамилию матери и стал Маркиным. А вообще они из древнего рода Нарышкиных, но об этом говорить громко нельзя, а то у Лидкиной мамы, которая работает в «ящике», могут быть неприятности. Маруся представляет себе громадный ящик с боковой крышкой-дверью, из которой после работы выходят люди, щурясь от солнца. Брехня какая-то! Не могут советские люди в ящиках работать. Это в Америке так негры живут. Надо всё-таки расспросить Олю, что за ящик такой секретный.

Мама у Маркуши всего лишь инженер, а вот папа по девять месяцев в году сидит на льдине — он полярник. Потому и живут они шикарно, в отдельной квартире со множеством красивых и полезных вещей, с ванной и телефоном. У Лидки всегда на школьном форменном платье кружевные воротнички и манжеты, вместо чулок она носит колготки с узором и по воскресеньям ходит в музыкальную школу. Но, несмотря на такие классовые различия, Маркуша очень хорошая: всегда с Марусей поговорит, конфетой угостит или даст красивую переводную картинку. Вот и сейчас первое, что спросила:

— Мороженое будете?

— Мы уже ели, — стойко отвечает Маруся. Но Лидка охвачена великодушием, и они снова оказываются в белом павильоне. У подруги в руках — целый рубль, который она протягивает тётеньке с кружевным хохолком на голове и говорит уверенно:

— Три по сто крем-брюле с сиропом.

Оля пытается протестовать: во-первых, стыдно одалживаться, во-вторых, Маруське больше нельзя, а без неё есть не станешь. Лидка быстро находит компромисс:

— Она будет есть медленно, греть во рту.

Но греть мороженое как-то не получается. Это уже и не мороженое вовсе, если тёплое. Для порядка Маруся всё же чуть задерживает ложку, якобы дышит на неё. Потом все пьют газировку, она щиплет в носу и выходит с отрыжкой, которой Маруся очень стесняется, а посему быстрее запивает её следующим глотком. Подруги о чём-то секретничают, то и дело сдвигая поближе головы и переходя на шёпот: «Ты думаешь, он серьёзно? Болтает всякую ерунду!». На Марусю никто внимания не обращает, и она всё подливает и подливает в свой стакан пузырящийся напиток.

Дома ждёт сюрприз. Тётя Женя получила отпускные и по этому поводу купила торт-мороженое. Он стоит на самой середине круглого стола и пленяет воображение белыми и жёлтыми розами с мармеладно-зелёными листиками. И платье у тёти Жени под цвет торта: с жёлтыми и зелёными квадратами.

— Маруське нельзя, она уже ела мороженое! — предупреждает Оля, но не говорит, что они обе уже дважды им полакомились. Иначе и ей, пожалуй, не дадут торта. Но взрослые снисходительно относятся к её словам — ведь жара невыносимая! — и разрешают немного попробовать. Белое имеет ванильный вкус, жёлтое пахнет дыней, а зелёное — конфетами дюшес. Все едят ложечками прямо от целого торта, и никто не замечает, что Маруся слишком усердно снимает пробу.

Больница

На другой день у Маруси заболело горло, а к ночи поднялась высоченная температура. Её кое-как сбили растиранием водкой с уксусом, а утром вызвали врача. Оказалось, ангина. Целую неделю Марусю лечили таблетками и полосканиями, но ей становилось всё хуже. Распухли суставы, они ныли днём и ночью, и Маруся спала урывками. А потом врач сказал, что надо ехать в больницу, и обещал прислать машину.

В больнице температура спала, но суставы продолжали ныть и пухнуть. Самым паршивым было то, что Маруся не могла поднять головы от подушки: у неё сразу начиналось головокружение, подступала тошнота. Ещё она пила совершенно мерзкую «салицилку», которая не задерживалась в Марусином организме ни на секунду. Так что вскоре давать перестали, заменив порошками.

Бабушка приходила каждый день, усаживалась рядом с Марусей, доставала из сумки фрукты и печенье. Но Маруся ничего не могла есть, её продолжало тошнить. Она слышала разговоры вокруг и понимала, что дела её становятся всё хуже. Весёлый доктор, Михал Михалыч, который лечил Марусю, совсем перестал шутить. Он по несколько раз в день подходил к её кровати, щупал пульс, надавливал пальцами на похудевшие ноги и приговаривал: «Только и есть в тебе хорошего — твои вены». Они и впрямь были ровными и выпуклыми, медсёстры легко их находили и делали бесконечные уколы. Но постепенно вены стали проваливаться, покрылись частыми бугорками, и некуда уже было втыкать иголку.

Марусю перевели в маленькую, узкую палату, где стояло только две кровати: её и трёхлетнего мальчика Коли с врождённым пороком сердца. Коля лежал очень тихо, мама читала ему сказки и кормила с ложечки домашним бульоном.

Как-то ночью Маруся проснулась от света. В палате было много народа, Михал Михалыч отдавал отрывистые приказания, и сестрички несли высокую стойку с прозрачными трубками. А утром, когда Маруся открыла глаза, Коли в палате уже не было. Нянечка сказала, что его повезли на операцию. Она ещё хотела поговорить о Коле, но постовая дежурная сестра на неё строго взглянула и велела заниматься своими делами. Колю назад не привезли. После операции, сказала нянечка, дети остаются на хирургии, пока их не выпишут домой.

Так Маруся оказалась в палате одна. Она лежала в узкой, как пенал, комнате, единственное окно которой пропускало пятнистый свет. Маруся не видела, что там, за окном, не могла сесть и лишь догадывалась, что свет застревает в листве большого дерева. Она много спала, а просыпаясь, видела рядом с собой то бабушку, то тётю Женю — значит, сегодня выходной — то целую толпу в белых халатах. Это был консилиум врачей. Они решали, как лечить Марусю, чтобы она, наконец, поправилась. Потому что поправляться у неё не получалось. Невесомое и плоское под одеялом тело упорно не реагировало на новейшие лекарства, которые Михал Михалыч «доставал» в спецраспределителе. Ко всем неприятностям добавился слон: он сел к Марусе на грудь и мешал ей дышать. У слона было красивое имя: Миокард — так его называл доктор.

Дни тянулись бесконечно. По-прежнему делали уколы по несколько раз в день. Бабушка приходила прямо с утра, приносила то румяный бублик, то золотую грушу, говорила нарочито-бодрым голосом, и её мягкие щёки вздрагивали, как от плача. Маруся вяло откусывала кусок-другой и отворачивалась. Вены её больше никто не хвалил, а уколы доверяли делать только медсестре Валечке, которую специально приглашали из хирургии. Она умела не очень больно искать вену и всё время, пока искала, что-нибудь смешное рассказывала. Когда же у Вали был выходной, приходилось туго — другие сестры с её венами мучились и мучили Марусю. Она уже заранее принималась плакать, так что бабушка, если была в это время рядом, начинала трясти губами, а один раз сказала: «Не терзайте вы ребёнка, всё равно толку нет», — и не дала колоть. Михал Михалыч очень рассердился и даже пообещал больше бабушку не пускать, но потом всё же передумал.

Однажды Маруся проснулась среди ночи и поняла, что очень голодна. Она пошарила в темноте на тумбочке, нашла несколько слив и съела. Утром ей, как всегда, принесли кашу, которая обычно оставалась нетронутой. Маруся взялась и за кашу, но после пары ложек её вырвало. Зато какао она выпила — и без всяких последствий!

Так у Маруси появился аппетит, правда, весьма избирательный. Что-то она даже видеть не могла, а про домашний суп с фрикадельками думала не переставая, пока бабушка его не приготовила и не принесла в маленькой жёлтой кастрюльке, закутанной в несколько платков. Старшая сестра хоть и сказала, что кастрюли в больницу приносить не разрешается, препятствовать не стала.

Супчик отлично прижился и наружу не рвался. Повеселевший Михал Михалыч вновь принялся шутить и отменил уколы. А через несколько дней спросил, не желает ли Маруся спустить ноги с кровати. Он взял её за прозрачные ладошки, помог сесть. Подошли сестричка и нянечка — на подстраховку. И хотя Маруся ещё не встала, а только села и свесила ноги, у неё страшно закружилась голова и, если бы её не поддержали, свалилась бы с кровати.

Все были довольны, а когда пришла бабушка с кульком вишни, уселись вокруг Маруси, ели вишню и вспоминали других больных, которые сначала пластом лежали, а потом чудесным образом быстренько на ноги встали. Только Михал Михалыч им не составил компанию, а ушёл в приёмный покой к новым больным. Но сначала пообещал, что после выходных переведёт Марусю в общую палату, где много девочек.

Галя

Новая палата Марусе очень понравилась. Светлая, большая, с огромными, закруглёнными сверху, окнами. Теперь Маруся уже могла сидеть и крутить головой. В одном окне она видела крышу дома напротив с будочкой-голубятней и взмывающими по какому-то невидимому знаку голубиными отрядами. Будочка была окружена страховочными перильцами. В другом окне блестел купол церкви, и порой казалось, что голуби курсируют между куполом и своим домиком. Иногда рядом с голубятней появлялся мужчина в синем комбинезоне. Он выходил из слухового окна и, легко пробежав по краю крыши, взбирался почти на конёк по прислонённой лесенке. За оградой будочки его моментально облепляли голуби — видно, он держал в руках угощение — и они ещё какое-то время курлыкали там вместе, пока мужчина не делал короткий и резкий взмах, отправляющий голубиные отряды в просвет среди облаков.

Кровать Маруси стояла прямо у раковины, где все девочки и их мамы мелькали перед глазами. Но Маруся была этому даже рада, она закрывала глаза и представляла, что это её мама полощется в раковине. Вот сейчас она обернётся и протянет Марусе помытое яблоко. Мама собиралась приехать, но бабушка пошла на переговорный пункт и убедила её остаться. Всё же из Комсомольска-на-Амуре путь не ближний, да и Маруся, хоть и медленно, идёт на поправку.

Она была ещё слаба и много спала, но ей очень хотелось познакомиться с девочками. Лёжа калачиком, она разглядывала соседок, мысленно примериваясь, с кем бы подружиться. Девочки тоже проявляли интерес к новенькой, особенно старшая, Галя. В первый же день она подошла к Марусиной кровати и стала задавать бесчисленные вопросы. Сколько ей лет, с кем она живёт, чем болеет и долго ли здесь лежит. При этом она ни секунды не сидела на месте, выделывала фигуры возле спинки кровати, сотрясая её и двигая. У Маруси снова закружилась голова, и она захныкала.

— Плакса-вакса, — пренебрежительно бросила Галя и отстала от Маруси.

Другие девочки как по команде отвернулись и тут же забыли о её существовании. Видимо, Галя была у них заводилой. Маруся немного поплакала и заснула. Её разбудила бабушка. Она принесла целый пакет стручков зелёного гороха и письмо от Оли, которая была в пионерском лагере. В письмо Оля всегда вкладывала рисунок или засушенный цветок. В этот раз рисунки были на полях самого письма. Оля писала о вечерних кострах, о походе к роднику, о новорождённых смешнущих котятах. На полях были изображены и костёр, и фляги с родниковой водой, и чёрно-белый котёнок с раскосыми, почти вертикально стоящими глазами.

Когда бабушка ушла, Маруся вновь взялась за письмо: хотела разглядеть рисунки. Но кто-то из девочек стремительно подскочил к ней и вырвал бумагу из рук, а другая схватила пакет с горохом и раскидала стручки по кроватям. Все тут же принялись лущить горох, только Марусе ничего не досталось. Девчонки смеялись, называли Марусю плаксой-ваксой, а она закрылась одеялом с головой и рыдала от обиды. Что она им сделала? Почему они такие злые? Маруся вспомнила мальчика Колю, какой он был тихий и спокойный. А эти и на больных-то не похожи, бесятся и орут.

Очень горько стало Марусе, ей казалось, что лучше умереть, чем так мучиться. Лучше, как Коля. Но ведь Коля не умер, ему сделали операцию и, наверно, уже выписали. И тут Маруся поняла, что никакой операции не было, что в ту ночь Коля умер, и она это видела. Значит, и Маруся была близка к смерти, они с Колей лежали в «тяжёлой палате», там все умирали. Только Марусе удалось выжить. А теперь она об этом жалеет.

Маруся наревела себе температуру и лежала вся красная, с распухшим лицом. Пришла постовая сестра, забрала у девчонок письмо, уцелевший горох и положила к Марусиной подушке, но Маруся уже ничего не хотела. Ни с девочками дружить, ни картинки в письме рассматривать, ни есть любимый горох в стручках. Она снова почувствовала тошноту, и слон вернулся к ней на грудь. Явился Михал Михалыч, он мерил пульс и хмурился.

— Что же ты, красавица, слёзы лить вздумала? Что случилось? Кто тебя обидел?

Маруся ничего не ответила и отвернулась к раковине. Из неплотно закрытого крана капала вода. Вот и кран плачет вместе со мной, подумала Маруся. Ей стало абсолютно всё равно, что с ней будет дальше, только уколов в вену боялась. Раз слон Миокард вернулся, значит, опять колоть начнут. «Не начнут, — подумала Маруся. — Я не дам делать уколы. И бабушке скажу, чтобы не разрешала». Но уколов доктор не назначил, он долго сидел возле Маруси, гулко стучал по цыплячьей груди костяшками пальцев, мерил давление, слушал деревянной трубочкой работу сердца. Потом ушёл, погладив Марусю по голове.

Девочки лежали притихшие, а Галя подошла и хмуро сказала:

— Не плачь, а то не поправишься, и нам всем влетит.

Пусть влетит, Марусе теперь ничто не поможет. Её все бросили: Оля разжигает костры в пионерлагере, мама ходит с приборами по красивым горам, остальные заняты своей бесконечной работой. Никому до неё нет дела.

Подарок

Вот и август наступил, а Маруся всё лежала в больнице. Она застыла в каком-то полубольном состоянии. Слон на груди немного полегчал, но уходить не собирался. Маруся могла недолго постоять возле кровати, но слабость была такая, что ноги дрожали, а сердце гулко колотилось, и ей казалось, что это слышат все.

Галю выписали, перед уходом она подошла к Марусиной кровати и положила ей на подушку маленькую куколку, сделанную из разноцветного мулине. Но Маруся спала и не видела этого, а когда проснулась, обнаружила куколку и снова расплакалась. Вот и Галю выписали, а они только-только подружились. И Михал Михалыч на следующей неделе в отпуск уходит, а она всё лежит — ни жива, ни мертва.

В пятницу бабушка неожиданно забрала её домой, «под расписку». Маруся слышала, как она разговаривала в коридоре с доктором и сказала ему, что, если уж внучке суждено умереть, пусть умирает дома. И так два месяца пролежала, пора и честь знать. Михал Михалыч не отговаривал, он внимательно слушал бабушку, вставляя свои комментарии: «…смена впечатлений… резервы организма…»

Домой они с бабушкой ехали на трамвае. Марусе было стыдно сидеть, когда взрослые рядом стояли. Но бабушка всем объясняла, что едут они из больницы домой, полечились и хватит, что дома и стены помогают. Народ сочувствовал, оценивающе поглядывая на ножки-спички, голубоватую шейку с двумя жидкими косицами по бокам. Особенно впечатляла формулировка «взяли под расписку» — как будто подпись бабушки под больничной бумагой давала Марусе некие исключительные права. Например, не уступать место старшим.

Наконец, доехали до Шкиперки, а потом долго-долго шли от остановки к парадной. Маруся почти висела на бабушкиной руке. Лифт, как назло, не работал. На пятый этаж забирались целый час. Останавливались на каждой площадке, ждали, пока дыхание выровняется. Бабушка вытирала клетчатым платком пот с Марусиного лба. Потом одолевали следующий марш и опять отдыхали. Вот и дверь маминой подруги тёти Эли: тёмно-вишнёвая, с глазком и блестящей ручкой. Значит, ещё один марш-бросок — и они дома.

В квартире было тихо: тётя Женя на работе, Оля осталась в лагере на вторую смену. Неуверенной походкой Маруся шла по длинному тёмному коридору, натыкаясь руками на плетёные сундуки, руль велосипеда, старые лыжи. Вдыхала знакомый запах пыльных газет, сложенных стопками для сдачи в макулатуру. Привычные предметы успокаивали и внушали уверенность, что всё плохое позади, оно осталось там, в больнице, с её въедливой и настырной хлоркой.

Бабушка провела Марусю в большую комнату, посадила на оттоманку, а сама пошла переодевать платье. Через проём двери в спальню Марусе была видна её собственная кровать, на которой она давно не спала. Кровать была застелена её любимым покрывалом с двумя прекрасными всадницами в длинных платьях со шлейфами, перекинутыми через левую руку, другой рукой в перчатке до локтя они сдерживали гнедых коней с безумно выкаченными глазами. В изголовье пирамидкой стояли подушки под вязаным крючком тюлем, а на покрывале что-то лежало.

Маруся ещё не разглядела, что там такое, но уже поняла, что это какая-то чудесная вещь, совершенно не подходящая ни к её кровати, ни к их квартире вообще. Вещь имела розовый цвет и дымчатую мягкость, а лёгкий сквознячок из форточки шевелил её невесомую шёрстку. Маруся поднялась с оттоманки и, цепляясь за края стола и буфета, вошла в спальню.

На кровати, раскинув пухлые рукава, лежала чудесная шерстяная кофточка бледно-розового цвета. Такого же цвета продавались в магазинах большие и маленькие махровые полотенца со значками советско-китайской дружбы, и одно даже было у тёти Жени — с вышитыми иероглифами и бордовыми птичками по краям. Его тётя Женя брала в баню, а после сушила над газом. На полотенце можно было только смотреть, но руками трогать — ни в коем случае.

Затаив дыхание, Маруся разглядывала нежданную гостью, по-хозяйски разметавшую пушистые крылья. Между ними — в два ряда рельефные косички безупречной вязки, а посередине — ряд перламутровых блестящих пуговок, к которым с обеих сторон подступали вышитые гладью букетики голубых и жёлтых цветов. Маруся даже издали видела атласную выпуклость глади: так бабушка вышивала на пяльцах салфетки и уже учила этому Марусю. Но таких прелестных букетиков — с плавными переходами цвета, с тонкими дрожащими тычинками, — ей встречать не приходилось. Маруся подошла к своей кровати, чтобы всё получше разглядеть, а, главное, понять, кому предназначена эта кофточка, кому она в пору.

А ведь ей, Марусе, больше некому!

Настоящих покупных вещей у неё никогда не было: всё донашивалось после Оли. Так повелось, и Маруся к этому давно привыкла. Мама иногда перешивала свою одежду, выкраивая платьице для Маруси: старательно обходила потёртости и заштопанные места, оживляла воротничками и манжетами из полос подходящего шарфика. Такое платье считалось новым, да и воспринималось Марусей как новое. За свои семь лет она ни разу не была в магазине, где продают детскую одежду, ни разу её не примеряла.

Неужели эта сказочная вещь для неё?

Бабушка давно стояла в дверях и улыбалась, глядя, как Маруся сначала приложила кофточку к себе, посмотрелась в зеркало, потом осторожно расстегнула пуговки, неловко просунула худые, гибкие руки в тепло рукавов и, замерев, опять уставилась в зеркало. Оттуда на неё глядела большая нарядная кукла с Марусиными косичками, конопатым носом, глупой и счастливой улыбкой. Потом кукла пошевелилась, и сразу стало понятно, что это сама Маруся и есть, только неузнаваемо прекрасная. Застегнув драгоценные пуговки и поворачиваясь к зеркалу то одним, то другим боком, она любовалась своим отражением и не могла от него оторваться.

— Ну как, нравится мамин подарок? — спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, стала накрывать на стол, попутно рассказывая, как к ним в дверь вдруг позвонил незнакомый мужчина, сказал, что только с поезда, что привёз подарок для девочки Маруси. А Маруси и дома нет. Не в больницу же эту красоту нести! Такой путь проехала, из Китая в Комсомольск-на-Амуре, потом поездом до Москвы, другим поездом до Ленинграда…

В тот день бабушке еле удалось уговорить Марусю поесть — та боялась испачкать чудесный подарок, а снимать его категорически отказывалась. Когда сели обедать, бабушка привязала Марусе под самый подбородок свой сатиновый передник, чтобы, не дай бог, не запачкать обновку. И в постель Маруся не ложилась — чтобы не помять. Курсируя между зеркалами, ходила по квартире, желая убедиться, что это не сон, что всё по-настоящему. Только к ночи удалось снять с Маруси кофточку и повесить на плечики в шкаф. Тут её сразу сморило, и она до утра проспала глубоким и здоровым сном.

КУРИНЫЕ КОТЛЕТКИ

История вторая

Сначала они с бабушкой дошли до Наличной улицы, повернули налево и пошли вдоль жёлтых домов. Когда поравнялись с серым зданием, выходящим на улицу тремя арками, бабушка взяла Марусю за руку, опасаясь машин. Они перешли дорогу, обогнули высокий дом. Но ещё нужно было зайти во двор, пересечь его по диагонали и подняться на четвёртый этаж по лестнице без лифта.

Маруся никогда не видела таких красивых лестниц: с орнаментом на плитках в переходах, коваными перилами с листьями, цветами и птицами, широкими подоконниками, уставленными горшками с растениями, из которых Марусе знакомы были только фикус и Ванька-мокрый. Перед высокой, стёганной, как ватник, дверью они остановились, и бабушка нажала на кнопку звонка. За дверями послышались шаги и покашливание, потом всё стихло — видимо, их разглядывали в глазок — и наконец, дверь открылась. На пороге стояли две старушки, одетые как на выход: в тёмных с бежевой искрой шерстяных платьях одинакового фасона, только у одной платье было вишнёвым, а у другой синим. Да, они явно собирались уходить, потому что обе были в туфлях и чулках.

Но оказалось, никуда они не идут, а шерстяные платья, чулки и туфли носят дома, не признавая никаких тапок. Это бабушка уже потом Марусе объяснила, когда они вернулись из гостей. Старушки: Катерина Осиповна и Раиса Осиповна — были сёстрами и бабушкиными дальними родственницами, носившими фамилию Шах. Дома их так и называли — Шахи. Когда-то давно, ещё до революции, они жили вместе с бабушкой в Петрозаводске, где у их отца были мучные склады и продуктовые лабазы, а в Питере небольшая бакалейная лавка. Шахи были богатыми.

Бабушкин отец, Василий Петрович, знатный мастеровой, мог без единого гвоздя соорудить деревянную постройку. Его уважали, но денег он не нажил: в чести были каменные дома, а из дерева строили что попроще и подешевле. Об этом бабушка часто рассказывала Марусе и всегда добавляла: «Ничему никогда не завидовала, только золотым рукам и хорошим зубам». У самой бабушки зубы были вставные, свои она потеряла в блокаду.

Оказавшись в прихожей с сиреневыми обоями и немного потёртым, но, безусловно, персидским ковром на полу, Маруся всё забыла: и как старушек зовут, и что надо здороваться и вежливо улыбаться. Она не знала, куда смотреть, но, памятуя бабушкино наставление «не пялиться», исподлобья бросала по сторонам любопытные взгляды.

Её сразили запахи. С обонянием у Маруси было не просто хорошо, а превосходно: она была «нюхачкой», и мир ароматов существовал для неё совершенно обособленно и значительно, но, к сожалению, приносил одни неприятности. Это было больное место в Марусиной биографии. К примеру, она не могла ничего есть, пока не понюхает, что страшно раздражало тётю Женю, готовящую обеды, и служило поводом для шуток у всего семейства. На этой почве у Маруси был постоянно понижен аппетит и, как говорила их участковый доктор Самохина, «астеничное телосложение».

Существовало множество запахов, от которых Маруся просто млела и вдыхала, вдыхала, пока не начиналось головокружение. Некоторые запахи доводили до рвоты, и все в доме знали, что айвовое варенье нужно готовить, пока Маруси нет дома. И ещё у неё была особенность, которая могла быть полезной в криминалистике: Маруся помнила запах тех мест, где она хоть раз побывала. Даже через много лет накативший из подсознания аромат воспринимался реально, и на него сам собой приклеивался бумажный ярлычок с надписью: «Молочный магазин на Гаванской». Сложный запах квартиры Шахов был, безусловно, сказочно приятным, хотя некоторые компоненты — половой мастики, одеколона, чего-то жареного — не должны были сочетаться друг с другом, но сочетались.

Пока они снимали в прихожей свои летние пальтишки — макинтоши, как называла их бабушка — сёстры Шахи с умильными лицами рассматривали гостей. Но запах жареного перекрыл всё, и одна из сестёр, явно младшая, легко побежала на кухню, бормоча: ну что, Катюня, сгубила котлетки? И тут же рот Маруси наполнился слюной, она так чётко увидела жареные котлеты, что они, принесённые на плоских тарелках из кухни в светлую гостиную, в точности совпали с её представлением, так что нюхать на сей раз нужды не было.

Никогда до и никогда после Маруся не ела таких бесподобных котлет, вернее, котлеток, потому что они действительно были маленькими, размером с тёти Женин медальон, который она надевала по праздникам. Сияюще-золотистого цвета, с мелкими блёстками хорошего масла и крапом специй, они просто таяли у Маруси во рту, неощутимо проваливаясь в глубины организма. Оттуда, из глубин, доносился восторженный стон: ещё, ещё! С котлетками прекрасно пошла морковь, лук и даже брюква, которую Маруся на дух не переносила.

Когда её тарелка опустела, старшая из сестёр, Раиса Осиповна, вторя глубинам Марусиного организма, спросила: «Ещё, деточка?», но бабушка строго посмотрела, и Маруся поняла, что надо отказаться, просто так надо и всё. И чуть слышно произнесла: «Спасибо, я наелась». Да что там наелась, что там есть-то! — раздался вопль, которого, кроме Маруси, никто не услышал, а бабушка, поджав губы, со вздохом сказала: «Она у нас такая малоежка».

Потом, уже дома, когда пересказывались детали их похода, бабушка назвала котлеты куриными, и тут же из спальни навстречу Марусе, царапая когтями пол, выскочила смешная и глупая курица. Её совсем не хотелось есть, и котлеты уже не казались Марусе такими чудесными. Но это быстро прошло, она просто взяла воображаемую резинку и стёрла с котлет слово «куриные», они стали мясными, а мясо ведь не живое.

Бабушка в подробностях рассказывала тёте Жене и Оле, что в гостях давали к чаю, какие салфетки были на столе, передала содержание письма, полученного сёстрами из Петрозаводска от слепого Гриши, приходившегося им родственником. Он писал кривыми строчками, которые иногда прерывались на краю листа: видимо, слепой продолжал писать прямо на столе, так что некоторые предложения утеряли смысл. Но главное было понятно: слепой Гриша просился к Шахам жить «хоть на зиму, пока холода». Сёстры обсуждали, вспоминая Гришу, его заскорузлые руки, привычку курить самокрутки из дешёвого, вонючего табака, и Маруся понимала, что никогда, никогда слепому Грише не жить в этих красивых комнатах с коврами, навощённым полом, никогда не есть чудесных котлеток.

Но про то, зачем они ходили к Шахам, бабушка не рассказала. Эта тема была почти под запретом в их доме, а если и возникала, то по крайней необходимости и уж никогда не за столом, при всех. Иногда Маруся слышала, как бабушка вполголоса говорила тёте Жене: «Что-то я упустила, трёх копеек не могу найти», — а потом сидела молчаливая, задумчиво глядя в окно и шепча цифры. Раньше она работала бухгалтером, и привычка «сводить дебет с кре́дитом» перешла на домашние дела. Бабушка всегда вела строгий учёт потраченным деньгам, записывая в колонку своим мелким разборчивым почерком на четвертушке бумаги: капуста — 8 коп., хлеб, булка — 23 коп., масло — 76 коп. И потом эти листочки ещё долго хранились на столе под клеёнкой, пока они не вспухали бугром, и тётя Женя не выгребала их со словами: «А вот мы ревизию устроим».

В конце концов, потерянные три копейки находились — бабушка забыла про газету! — и она, довольная, принималась на радостях печь драники из картошки.

Сейчас бабушка задавала тему «навестили родственников», сдержанно сетуя, что «им-то до нас не дойти, ноги больные». На самом деле от Маруси не укрылось, как Раиса Осиповна достала из шкатулки три серо-фиолетовые бумажки, положила их в узкий конверт и в прихожей, когда они, уже одетые, прощались, незаметно протянула его бабушке, а та не глядя взяла и спрятала в свою чёрную сумочку.

Они ходили за деньгами! Эти деньги послали маме в Комсомольск-на-Амуре, и потом каждое седьмое число месяца, после прихода почтальона «девушки Гали», которая разносила пенсию, бабушка откладывала в сторону синюю пятирублёвку с кремлём и гербом, беззвучно произнося: Шахам. Больше года с бабушкиного стола не сходила высокая эмалированная миска, до верху и даже с горкой заполненная подсушенными в духовке сухариками: чёрными и белыми. Чёрные были чуть подсолены, а среди белых иногда попадались сладкие и даже с изюмом.

Как Маруся любила эти сухарики! Гораздо больше обеда, который готовила тётя Женя. Лишь много позже Маруся догадалась, что бабушка весь год, отдавая Шахам долг, «ехала на чае с сухарями». Вечерами, водрузив свою полную фигуру в кресло с полотняным чехлом и подложив под себя правую ногу, так что из-под подола выглядывала только левая, бабушка штопала или шила, и тут Маруся могла спрашивать её обо всём. Но обычно разговор укатывал в Карельское бабушкино детство, где они жили в срубленной отцом избе, до сих пор уцелевшей и охраняемой государством, как часть музея деревянного зодчества.

После этой фразы Марусе надлежало нырнуть под бабушкин рабочий стол и достать из коробки альбом «Музей-заповедник Кижи», который ввиду многочисленных показов открывался сразу на нужной странице. Потом бабушка, не глядя на фотографию — видимо, всегда имея её перед глазами — обещала как-нибудь поехать с Марусей на родину. Дальше шли условия, при которых для Маруси возможна поездка, почему-то включающие такие посторонние вещи, как чистка зубов, вытирание пыли и даже прибавка в весе.

Но Марусе уже не так хотелось ехать, как всего неделю назад. Она много думала о Шахах, дальних и богатых родственниках, живущих совсем недалеко, всего через три улицы, но в сознании Маруси пребывающих на другой стороне земного шара. Она точно знала, что если и окажется вновь в их квартире, то не раньше, чем через год, когда они с бабушкой пойдут отдавать долг. Да и то не точно. Возможно, бабушка решит взять с собой Олю или пойдёт одна, чтобы без посторонних ушей обсудить и слепого Гришу, и больные ноги сестёр, да мало ли, о чём говорят взрослые в отсутствие детей!

А значит, она не увидит больше сиреневых, похожих на тёти Женино покрывало, обоев в прихожей, не услышит, как звуком басовой струны начинают бить в гостиной часы в тёмно-красном деревянном корпусе, не пройдёт по паркету в связанных бабушкой специально для этого случая шерстяных тапочках. Которые по возвращении тотчас убираются под стол в одну из многочисленных коробок.

И уж конечно, не придётся больше отведать тех чудных котлеток, вкус и аромат которых врезался в чувственную память и со временем ничуть не потускнел. Небольшого усилия было достаточно, чтобы ощущение вкуса возникало в одуряющей яви, а вслед за ним перед Марусей разворачивалась вся Шаховская квартира, наполняясь восхитительными подробностями: фарфоровыми статуэтками дам и кавалеров в высоких париках; гравюрами на стенах гостиной; двойными шторами на высоких окнах: ближними — тяжёлыми, расшитыми тусклой золотой ниткой и подхваченными витым шнуром, и дальними, прозрачными и пожелтевшими от времени.

Торжественная бронзовая люстра с лампочками в виде свечек, зачехлённая мебель дальней комнаты, принадлежавшей до войны мужу Раисы Осиповны Виссариону, не то погибшему, не то попавшему в плен, — всё это было из другой невероятной жизни, так же мало похожей на Марусину, как вигвамы и прерии американских индейцев.

Бабушка рассказывала, что в блокаду младшая сестра, Катерина Осиповна — Катюня — эвакуировалась в Свердловск вместе с Горным институтом, где она служила лаборанткой, а Раиса осталась сторожить квартиру. Там было что сторожить, заметила бабушка, но тут же добавила, что почти вся обстановка и бо́льшая часть хранящихся в квартире ценностей Раиса Осиповна перетаскала на рынок, меняя на продукты, чем и спаслась от голода.

Но много чего осталось, подумала Маруся и страстно, до колик в животе, захотела жить в такой же квартире, ходить по навощённому паркету, носить туфли вместо войлочных тапок-растарапок и клетчаток платье взамен фланелевого халатика. И, конечно, хотя бы по воскресеньям есть куриные котлетки. Куриные, куриные, и пусть курицы от неё отстанут, не выбегают из спальни при одном только упоминании!

Уютная квартирка из трёх комнат и длинной кухни, квартирка, в которую Марусю принесли из роддома, где под вешалкой можно было прятаться или играть с Олей в лото, вдруг показалась скучной и убогой. Бедненькой. Дощатые, крашеные полы в комнатах, местами отставшие плитки линолеума на кухне, висящие на стенах коридора жестяные, никогда не снимаемые тазы, лыжи, стоящие между дверей — всё это, родное и привычное, теперь коробило Марусю.

Она только сейчас увидела, что розовые в мелкий цветочек обои, покрытые карандашными записями над столами и тумбами, засалены и сверху отошли. На стенах ни одной картинки, только отрывной календарь и вышитая гладью газетница. И повсюду на потолках ржавые пятна от протечек, набухающие в дожди по весне и осени. И ничего с этим не поделать.

Но квартира — ещё не всё! Главное — сама Маруся, её одежда, осанка, хорошие манеры. Например, отставлять мизинец, держа в руках фарфоровую чашку с чаем, которую можно выпросить у бабушки, дав честное слово не разбить. Или научиться есть ножом и вилкой, говорить «благодарю» вместо «спасибо».

Для начала Маруся достала из коробки свои летние сандалики и надела их вместо коричневых войлочных тапок, но бабушка отобрала и спрятала со словами «всю краску с пола сотрёшь». В единственном выходном платье: шерстяном, в мелкую клеточку, ей хоть и разрешили походить, но только до ужина. «Барыня нашлась», — проворчала тётя Женя, стаскивая с Маруси платье через голову и больно дёргая запутавшиеся в пуговицах волосы. Про котлеты Маруся и не заикалась, ведь она их ела почти каждый день, а что там одна булка, значения не имеет.

Что ж! Раз богатыми им не стать, нечего и стараться! И Маруся сказала бабушке при всех: «Я тоже буду как ты — картошку и сухари, не надо мне котлет и молока со слойкой». И тут же пожалела о слойке, которую им с Олей покупали по выходным вместе с бутылкой молока. Но, к счастью, на её слова не обратили внимания, и всё осталось по-прежнему. А потом и вовсе стало не до этих пустяков.

Маруся уже научилась читать, тётя Женя брала ей в библиотеке «Мойдодыра» и «Дядю Стёпу», но настоящие, большие книги было пока не осилить. И вдруг, за какой-то месяц, она пристрастилась читать запоями всё, что попадалось под руку, и даже за обедом пыталась устроиться с книгой, что ей категорически запретили делать. Тётя Женя нет-нет да и скажет: «Что-то наша барыня в туалете засела, небось, опять книжку читает», — и это было правдой.

Зато теперь бедность квартиры, да и всей жизни, Марусю мало трогала. Она могла попасть куда угодно, даже в сказку, и вместе с героями книг переживать невиданные приключения. По дороге из жёлтого кирпича шагать в Изумрудный город с девочкой Элли и её пёсиком Тотошкой, лететь на Луну с Незнайкой и его друзьями или вместе с Маугли дружить с дикими животными. Она могла есть, чего душа пожелает — хоть те же куриные котлетки! Хотя в книгах почему-то всё больше налегали на мороженое либо космическое пюре из тюбиков.

КУКОЛЬНЫЙ ДОМИК

История третья

На дачу в Прибытково надо было добираться на «подкидыше» — дизельном тепловозе с парой-тройкой старых вагонов, с запахом угольной пыли в тамбурах, железными скамейками и фанерными крашеными сиденьями.

В этот раз они с тётей Женей приехали на дачу рано, по ночам ещё было холодно, и приходилось топить печку. Марусины подружки, с которыми она познакомилась прошлым летом, ещё не появились, было скучно и хотелось домой, к бабушке и Оле. Но Маруся утешалась тем, что через неделю они приедут, потому что у школьников начнутся каникулы. Она хвостом ходила за тётей Женей, пока та не предложила ей заглянуть к соседям, где живут две маленькие девочки: Ася и Тася.

Какие ещё девочки, откуда? — изумилась Маруся. Прошлым летом никаких детей у соседки тёти Клавы не было и вдруг — сразу двое! Оказалось, это её внучки, привезённые на молоко и свежий воздух ещё по зиме. Их, конечно, папа доставил на машине, решила Маруся, она видела, как к дому тёти Клавы по пятницам подъезжал голубой «Запорожец», из него стремительно выскакивал тёти Клавин сын Володя в куртке-москвичке и выгружал пакеты и вёдра. А потом строил клетки для кроликов, которых тётя Клава держала в сарае вместе с курами и свиньёй Машкой.

Оказалось, у Володи есть две дочки пяти и шести лет — немногим младше Маруси — и жена Ира, их мама. В прошлом году они к бабушке не приезжали, а всё лето провели на Чёрном море, дикарями.

Маруся сразу себе представила девчонок в набедренных повязках из пучков травы, их маму в накинутой шкуре, как они втроём сидят в шалаше из веток, устроенном в развилке большого дерева, подальше от кровожадных тигров. Маруся знала, что дикарями называют тех же дачников, которые не успели договориться и на свой страх и риск приехали за тыщу километров к морю. Но эта версия казалась ей довольно скучной, то ли дело — по-настоящему дикая жизнь!

Как здорово, что в этом году дяде Володе не смогли выдать денег из чёрной кассы — наверно, мошенники! — и теперь Ася и Тася живут совсем рядом, с ними можно подружиться и играть, пока не приедут её главные подруги, Вика с Наташкой. В городе девочки никогда не встречаются, даже писем друг другу не пишут. Это летняя, дачная дружба, возможная только здесь, в Прибытково, где разрешено ходить босиком, не надо отпрашиваться, чтобы погулять. И режима никакого нет, и спать ложатся вместе со взрослыми, когда на небе уже высыпают звёзды, и строгий месяц голосом диктора сообщает: полночь, товарищи, полночь!

Но пока подружек нет, сойдут и малявки, и Маруся немедленно отправилась знакомиться. Девочки, действительно, были дома и обедали, так что Марусе стало неловко, и она чуть было не ушла. Но тётя Клава её удержала, схватила прямо за плечи со словами: «А вот и Маруся пришла посмотреть, как вы едите». Надо было подыграть, но она промолчала, понимая, что роль проверяльщика не способствует дружбе.

Девчонки были ничего. Старшая, Ася, выжидательно смотрела на появление соседки, а Тася, с виду добрая, сразу улыбнулась Марусе, правда, тут же показала язык, но это в знак приветствия. Всё же её приход возымел положительный эффект: тарелки быстро опустели, и девочкам разрешили поиграть на веранде.

«Во что будем играть? — спросила Маруся и сама же предложила: А давайте в прятки!» Но Тася выпятила нижнюю губу и сказала, явно подражая интонации взрослых: «После обеда нужны спокойные игры, будем играть в куклы». Ася вдруг понизила голос и, оглядываясь на бабушку, занятую мытьём посуды, произнесла: «А у нас есть кукольный домик. Нам папа привёз из Югославии». Тася запрыгала, явно позабыв о спокойных послеобеденных играх, но Ася её сильно дёрнула за руку: тише, мол, и показала глазами на дверь. За ней была застеклённая веранда, куда девочки немедленно нырнули.

Там на полке стояла яркая розовая коробка с нарисованными деревьями и голубыми ромашками. Ася достала коробку, и они втроём с предосторожностями принялись доставать оттуда пластмассовые части кукольного дома, которые легко соединялись между собой. Такого прекрасного домика: со съёмной крышей, настоящими полами, разноцветными стенами, открывающимися дверями и окнами, — такого домика Маруся никогда не видела и даже представить себе не могла, что они бывают. Отдельно в прозрачной коробке лежали какие-то яркие детали, и Маруся не сразу догадалась, что это лилипутская мебель: вот красные стулья, белый круглый стол, а вот и жёлтая кроватка с выпуклой подушкой и покрывалом.

Этот волшебный дом был просто копией настоящего! Можно было заглянуть в окна, снять крышу, расставить нарядную мебель, а потом поселить в комнатах маленьких куколок и играть с ними. И тут же Тася достала из кармана именно такую куколку, с золотыми косичками, одетую в настоящий свитер и серую в полоску юбку. У Аси в руках, откуда ни возьмись, оказалась другая, с чёрными волосами и в синем платье с передником.

Сёстры принялись играть, а Маруся стояла рядом, смотрела и умирала от зависти и отчаяния. Она хотела попросить — хотя бы на минуточку — одну куколку, чтобы уложить её спать, но гордость не давала ей вымолвить ни слова, а девочки сами не предлагали. Увлечённые игрой, они не заметили, как Маруся спустилась в сад по ступеням и, едва сдерживая слёзы, пошла, куда глаза глядят.

Никогда, никогда у неё не будет такого домика и таких куколок! У Маруси нет папы, который поедет в Югославию и привезёт ей подарки. А соседские девочки всё лето будут играть у неё перед носом, будут хвастаться и насмешничать: у нас-то есть, а у тебя-то нет таких игрушек! И Маруся побежала прочь от этого ужасного места, где в недосягаемой близости существуют настоящие кукольные домики с настоящей кукольной мебелью. И куклы, одетые лучше, чем люди.

Лучше Маруси, это уж точно!

Описав круг по улицам посёлка, она отправилась домой, решив умолить тётю Женю отвезти её в город. Но, проходя под окнами, услышала голоса Оли и бабушки. Вот это да! Как вовремя они приехали! Оказалось, Оле разрешили провести последние дни летней практики не на школьном огороде, а на своём, но с обязательным ведением дневника. Бабушка и тётя Женя были этому очень рады и уже давали Оле задания по прополке.

Но это с завтрашнего дня, а сегодня — полная свобода, они пойдут на озеро, повесят гамак, нарвут одуванчиков для тёти Клавиных кроликов. Ну уж нет, никаких кроликов! И Маруся рассказала сестре о Тасе с Асей, о кукольном домике и своей обиде. «Они меня просто не замечали, даже куколку подержать не дали!», — ныла Маруся, но Оля, сделав строгое лицо, велела подробно рассказать про домик. И выслушав сбивчивые описания, уверенно произнесла: «Мы что, не строители коммунизма? Нам эти заграничные игрушки — тьфу! Свой домик не хуже сделаем».

Но говорить легко, а делать из чего и где взять инструменты? Оля полезла на чердак, и Маруся потянулась за ней, дрожащими ногами поднимаясь по старой приставной лестнице. Чердак оказался в пыли и паутине, как все чердаки. Чего только там не было! Колченогая мебель, скопище затвердевших от времени матрацев, сундуки с разным старьём — от сношенных валенок до угольных утюгов. Но никаких дощечек или фанеры, из которых можно сделать домик, не говоря уже об инструментах.

Оля, похоже, знала, что искать, потому что, раскрыв большую коробку, издала боевой клич и стала вытаскивать коробочки поменьше, из-под обуви. Их оказалось пять штук. И тут пошла работа! Хорошо, что Оля привезла с собой краски и кисточки, у Маруси нашлись цветные карандаши, ножницы взяли у тёти Жени. Бабушка сварила им из муки клей, который, застыв, стал похож на студень.

Под Олиными руками обувные коробки превращались в комнаты. Она прорезала окна с рамами и открывающиеся двери, стены оклеила настоящими обоями, остатки которых нашлись на том же чердаке. Получились две хорошеньких комнаты, которые соединили между собой, прошив суровыми нитками. Потом Оля принялась за кухню, и Маруся в восхищении смотрела на её работу, от избытка эмоций толкая под руку. Кухня вышла сказочная! С кафельной плиткой на полу и стенах — на кафель пошёл кусок клетчатой дерматиновой обложки от общей тетради, за что потом попало от бабушки. А на стены спальни Маруся наклеила свои драгоценные переводные картинки с розочками.

До самого позднего вечера они рисовали, вырезали, клеили. Бабушка ещё два раза варила клейстер, ворча, что на утренние блины не останется муки, но Маруся знала, что запас есть. Бабушка просто намекает, что и она участвует в создании кукольного домика и даже жертвует на это продукты.

Вернувшаяся с огорода Тётя Женя, сняв синий рабочий халат и заколов невидимками свои чудесные кудри, ушла в комнату под лестницей, называемую кельей. Но вскоре появилась, держа в руках деревянную шкатулку, которую не позволялось трогать решительно никому, и деловито произнесла: «Надо шторы на окна повесить», — как будто речь шла о настоящих шторах. Она открыла крышку, и перед взором Маруси возникли несметные богатства: разноцветное мулине, булавки с блестящими и прозрачными шариками, маленькие ножнички с закруглёнными концами, катушки с нитками всех цветов, клеёнчатая сантиметровая лента, несколько напёрстков. Но самыми притягательными для Маруси были лоскутки ткани и ленты. Они лежали в бумажном хрустящем пакете и занимали половину шкатулки.

Вот из этих лоскутков тётя Женя принялась выкраивать занавески на окна для кукольного домика, ловко обмётывать, нанизывать сверху на грубую нитку и вешать на воткнутые в картон стен булавки. Комнатки сразу приняли жилой вид, и тогда стало понятно — нужна мебель. Тётя Женя предложила выкроить мебель из картона. «Это не сложно, просто надо всё измерить», — сказала она и принесла металлическую линейку. Когда был готов платяной шкаф — начерчен, покрашен, вырезан и склеен — стояла ночь, Маруся уснула прямо за столом, и тётя Женя отнесла её на кровать.

Весь следующий день Оля с Марусей делали мебель. Тётя Женя ушла после завтрака в свою келью и затихла там, видимо, с книгой, поскольку шёл дождь. Маруся с Олей как раз возились с буфетом, и думали, как застеклить верхние дверки, поэтому не заметили, как тётя Женя вышла на кухню с вязаной шапкой в руках. Зачем шапка, обернувшись на её шаги, удивилась Маруся, и тут же догадалась: не шапка, а в шапке!

И действительно, там сидело целое семейство! Да они сами там и сидели, только маленькие, сшитые из розового трикотажа, набитые ватой и одетые в крошечные платьица. Самой похожей получилась бабушка: в тёмном, в мелкий горошек, платье с полосатым передником и узлом чёрных волос на затылке. Маруся тоже узнавалась по худым длинным ногам и косе с бантом. Тётя Женя даже сшила соседского кота Ваську — из старого Марусиного носка в чёрно-белую полоску. Такого домика и таких кукол не было ни у кого! И главное — созданного своими руками!

На третий день, когда пальцы от клейстера стали уже хронически липкими и притягивали на себя всякий сор, появились Ася с Тасей. Они стояли в дверях, зачарованно наблюдая, как Оля втыкает в пластилиновые кочки сосновые веточки, похожие на кусты. Девочки подошли поближе. Только тут они заметили кукольный домик, а перед ним садик со скамейкой и гамаком. И в гамаке — их кот Васька!

Маруся выреза́ла из фантиков цветочки для клумбы, делая вид, что не замечает соседских девочек. Но Оля протянула им зелёную папиросную бумагу, бутылочку с клеем, кисточку и показала, куда наклеивать «траву». Потом, когда сад был готов, они все вместе вывели кукол на прогулку, и настоящее солнце согревало кукольный домик, бумажный садик, старенькую веранду и всё Прибытково лучами заслуженной победы.

ДАДОДЖОН

История четвёртая

Приезд

Маму ждали вторую неделю. Уж к ноябрьским должна приехать, — с надеждой говорила бабушка, и возможное совпадение самого великого праздника страны с приездом мамы делали этот праздник домашним, любимым. Бабушка по три раза на дню спускалась к почтовым ящикам проверить, нет ли письма, а всякий шум в квартире пресекался её сердитым окриком: тише вы, пропустим телеграмму!

Но вот уже и ноябрь начался, а мамы всё не было и вестей от неё тоже. Неожиданно повалил снег и шёл целые сутки пушистыми хлопьями. Наступила настоящая зима. С крюка в коридоре были сняты санки, и Маруся с Олей отправились в Зелёный сад кататься с горки. Там уже было много ребят, возбуждённых от нежданного прихода зимы.

Они покатались на санках с деревянной горки, кем-то заботливо пролитой с вечера водой, потом играли в «ямщика», где Оля неизменно была запряжённой лошадью, а Маруся ямщиком, и они носились по круговой аллее, пока «лошадь» не выдохлась. Тогда отправились домой, по дороге обсуждая, зальют ли каток у кинотеатра и купят ли Оле новые коньки. Старые, несколько раз переставляемые на другие ботинки по причине роста ноги, годились теперь только Марусе.

С этими разговорами они зашли в квартиру, и Маруся сразу поняла — приехала мама. Уже в дверях пахло её «Красной Москвой», Беломором и тем особенным запахом дальних странствий, который навсегда приклеился к Комсомольску на Амуре, маме, радости от её приезда. Маруся, не раздеваясь, бросилась в комнату и застыла на пороге. За круглым столом, сидя боком и сдвинув локтём новую, купленную ещё по весне клеёнку — с бананами, виноградом и прочими роскошными фруктами — сидел незнакомый мужчина. Правда, Маруся не сразу поняла, что не знакомый, поначалу решила… Папа, папа наконец-то приехал!

Папа занимал в жизни Маруси особое, тайное место, хотя она его совсем не помнила. Вернее, ей казалось, что помнила: как он таскал её на закорках, как они ходили вместе с мамой на демонстрацию и несли шары и флажки, как уехали в Ленинабад и жили там с другой бабушкой. Но, скорее всего, эти «воспоминания» сложились из маминых рассказов, разговоров взрослых, альбома с фотографиями, где она, стриженая под мальчика, с чёлочкой и внимательным взглядом, сидит между родителями. Или — совсем кроха — в плюшевой шубке делает первые шаги от мамы к папе, а вокруг снег и чёрные стволы деревьев, по которым Маруся узнаёт Зелёный сад.

Почему папа нас бросил? — спросила как-то Маруся у мамы, рассматривая любимую фотографию, на которой папа в морской офицерской форме держит кружевной кулёчек — с ней, с Марусей! — а мама, опираясь на его плечо и кокетливо отставив ножку в изящном ботинке — улыбается прямо в объектив.

— Он нас не бросал, это мы от него ушли, — ответила мама, переворачивая фотографию лицом вниз. И от этого «мы», и от подписи на обороте «Ленинград, ЦПКиО, 1954 год» Марусе стало жалко папу, которого они сами бросили, а он, конечно, не отпускал и до сих пор ждёт, вдруг они вернутся?

Оказалось, не ждёт и даже ни разу письма не написал, не приехал узнать, как там его дочурка. Это Марусе уже бабушка рассказала, а на вопрос: почему они с мамой ушли от папы, разве он их не любил? — неохотно бросила: любил, да его мать вас не любила. И тут же переключилась на тему хозяйственных дел, будто ничего важнее их не было на свете.

Значит, другая бабушка не любила маму и не любила Марусю. Она смутно помнила тёмное лицо, множество платков на голове и протянутую конфету, раскусив которую, Маруся надолго замолчала из-за слипшихся зубов и только кивала на вопрос: кусно, кусно?

Но бабушка тоже не любит папу. Она как-то слышала их с мамой разговор: который месяц нет алиментов… скрывается… надо в розыск подавать. Непонятные алименты она пропустила мимо ушей, а вот «скрывается» и «розыск» её заинтересовали. Папа потерял какие-то документы, его разыскивают, а он прячется. Скрывается и скитается. Маруся вспомнила, как бабушка говорила про своего сына Лёвушку: «Пропал без вести — не значит, что погиб. Может, в плен попал, а теперь вернулся и боится домой идти, чтобы нас не подвести».

Иногда вечерами они с бабушкой смотрели на противоположные окна лестничного марша. Там часто курили мужчины, глядели во двор-колодец, и на фоне освещённого окна их фигуры смотрелись силуэтом. Лишь вспыхивающий огонёк папиросы освещал лицо, и бабушка подносила к глазам театральный бинокль, шепча чуть слышно: «Нос похож, и руки вроде… но нет, не он». А Маруся думала своё: «Высокий, как папка, только волосы светлые, а у папы тёмные. Нет, это не папа». Но через день-другой они снова занимали наблюдательный пост, предварительно выключив свет, чтобы их не заметили.

В последнее время всё изменилось. Бабушка больше не стояла у окна с биноклем, решив, видимо, что Лёвушка уже не объявится. А Маруся ещё ждала, но разговоров об отце не затевала, просто представляла, как раздастся звонок в дверь, и на пороге возникнет он, высокий и кудрявый, с лукавой улыбкой, шутками… папа.

Мужчина за столом не улыбался, и кудрявым не был: глубокие залысины, кряжистая фигура, тёмные, рабочие руки, глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями. Мама бросилась к Марусе, стала расстёгивать пальто, снимать сапожки, прямо здесь, в комнате. И Маруся увидела, какая мама красивая, как у неё блестят зубы в вишнёвой помадной улыбке. И никто Марусю не ругал, что ввалилась не раздеваясь, и это было необычно и тревожно. Потом мама подвела Марусю к незнакомцу и сказала: «Вот, Маруся, это дядя Саша». Вот как, его тоже зовут Саша, как папу! И Маруся ничего не ответила, отвернулась и побежала мыть руки.

Тётя Женя в своём нарядном платье «цвета увядшей розы» по-быстрому накрывала на стол: шпроты, купленные к ноябрьским, бабушкины знаменитые пирожки с капустой «на скорую руку», а из холодильника со словами: ну, по такому случаю… бутылка водки. У них дома водку не пили, одна тётя Женя по праздникам выпивала стопку, всегда залпом, приговаривая: «Ну, поехали». Но никто никуда не ехал, и бутылку убирали в холодильник до следующего случая. Как правило, лечебного, когда нужно было растереть или банки поставить.

А тут бутылка целая, и все, довольные, подсаживаются к столу, Маруся забирается к маме на колени и вдруг замечает у дяди Саши на пальце татуировку «САША». Она уже видела похожую у дяди Пети, соседа снизу, когда он ремонтировал бабушкину швейную машинку, и даже спросила: зачем всем знать, как вас зовут? А он ответил: это чтобы не перепутали. Где и с кем его могли перепутать? Тогда дядя Саша должен бояться, что мама его перепутает с папой.

Потом все ели, выпивали рюмку за рюмкой, дядя Саша не отставал, и всё говорил маме: «Ивановна, ты давай, доставай из мешка». И эта «Ивановна» — так маму никто не называл — и эти перекрёстные взгляды поверх Марусиной головы, и готовность, с которой мама кинулась поднимать солдатский вещмешок, вынимая промасленные свёртки, благоухающие чем-то копчёным, — всё было новым, и мама была новой, совсем другой.

Возможно, они уже поженились, неприязненно подумала Маруся и спрыгнула с маминых колен, села рядом с бабушкой и тогда уже спокойно поела привезённых вкусностей. Мама становилась всё веселее, обнимала дядю Сашу за шею и говорила что-то смешное, так что все буквально заливались, только Маруся не смеялась и даже не вникала в смысл маминых слов. Она страдала. Очень хотелось зареветь во весь голос: папа, ну где ты, приезжай за мной! — но Маруся молчала и даже не точила слёзы. Нельзя при чужих.

Подвал

Первое сентября, долгожданная школа, пожилая учительница Марьиванна с крошечным бардовым бантиком рта и тонкими, удивлёнными бровями, тридцать незнакомых мальчиков и девочек — всё это разом прервалось, не успев втянуть Марусю в новую школьную жизнь. Уже в начале следующей недели она должна была ехать в санаторий, в Ушково. Путёвку предложили прямо накануне заезда. Горящую, сказала бабушка, и они два дня провели в поликлинике, сдавая анализы и обходя врачей.

В этой суматохе Маруся почти не видела маму. У дяди Саши в Ленинграде оказалась сестра, и они ночевали там, иногда забегая вечерами. Потом Маруся уехала в санаторий, а когда через два месяца вернулась, мама и дядя Саша уже поселились в подвале на шестнадцатой линии, куда мама устроилась работать дворником.

Пока Маруся была в санатории, мама приезжала к ней всего один раз, и то ненадолго. Только расстроила Марусю, та проплакала до вечера и поняла, что никак не может жить без мамы. Раньше, когда мама уезжала в свою геофизпартию, Маруся поначалу тоже сильно плакала. Но мама была далеко, и постепенно боль от разлуки притуплялась, повседневная жизнь заслоняла любимый образ, и они с бабушкой просто ждали писем, и только под конец волновались, считая дни до её приезда. Теперь, когда мама окончательно вернулась и была где-то рядом, но не с Марусей, разлука отзывалась постоянной ноющей болью. Ну, хорошо, пусть дядя Саша, она даже готова называть его папой, раз мама так хочет, лишь бы жить вместе. Ведь у них теперь есть жильё.

Но оказалось, всё не так просто. Дворникам полагалась комната, но её давали обычно в подвалах. Марусе об этом рассказала бабушка и добавила, что детям жить в подвале нельзя, особенно ей, Марусе с её ревматизмом. Но хоть в гости можно ходить? В гости можно, но только по выходным. И бабушка дала почитать рассказ Короленко «Дети подземелья». Это никак не повлияло на Марусину решимость быть рядом с мамой, она постоянно канючила, и вскоре ей разрешили поехать к маме и даже переночевать. Но только чтоб в воскресенье вечером вернулась!

Подвал Марусю поначалу напугал. Во-первых, запах. Пахло сыростью, гнилью и землёй. Как на кладбище. Во-вторых, длинный коридор с влажными облезлыми стенами, гуляющими половицами и рукавами труб над головой, проходя под которыми взрослым приходилось нагибаться. В коридоре вечно была перегоревшая лампочка, и к туалету пробирались наощупь.

Но самым неприятным было окно комнаты. Узкое, расположенное в самом верху, оно совсем не давало света, приходилось постоянно жечь электричество или сидеть в потёмках. К тому же окно было вровень с тротуаром, и Маруся видела только мелькание чужих ног. В сильные снегопады окошко полностью заваливало снегом, и перво-наперво шли его расчищать, а потом уже сам тротуар. Комната была малюсенькой, в ней помещалась только кровать, узкий шкафчик, он же буфет, и тумба, служившая столом.

Марусе на ночь рядом с кроватью ставили раскладушку, а ей так хотелось спать с мамой! Но она сразу поняла, что дядя Саша ей своего места не уступит, и просить не стоит. Лежала без сна, ворочалась, чувствуя, что и они не спят, караулят её. Ну что ты там вздыхаешь, как кум Тыква? — нарочито беззаботно спрашивала мама. Дядя Саша глухо ворчал, и до Маруси доносилось: вот встала бы в пять часов, да снег покидала…

Она и встала вместе с ними, живо оделась и потребовала лопату. Ей нашли какой-то скребок на длинной ручке, и Маруся рьяно взялась колоть лёд на поребриках, но быстро устала и принялась лепить снежную бабу. А потом, когда мама отвозила её домой на сороковом трамвае, заснула, да так крепко, что её пришлось нести до лифта.

В следующие выходные она опять вскочила со звонком будильника и обрадовалась, обнаружив в углу комнаты небольшую лопатку, сделанную дядей Сашей специально для неё. Они вышли вместе и, пока мама готовила на керогазе суп, дядя Саша учил Марусю сгребать снег так, чтобы чистить до самого асфальта, не надрываясь. Лицо дяди Саши оживилось, глаза весело сверкали из-под кустистых бровей и были такими добрыми, что Марусе и впрямь захотелось назвать его папой. Он похлопывал Марусю по плечу и всё повторял: «Чё нам ревматизмы? Мы их в-жик, в-жик и нету!» Когда появилась мама, они уже шли в две лопаты, и снег только отлетал на мостовую. А мама, как маленькая, принялась кидаться снежками, а они на пару устроили ей ответный обстрел.

В тот раз возвращаться домой не хотелось, но Маруся мечтала поделиться впечатлениями с домашними. Так что рассталась с мамой спокойно, без слёз. Вечером, когда сели ужинать, Маруся принялась рассказывать: про личную лопату, которую ей сделал дядя Саша, про то, как она помогала и как в снежки играли. Тётя Женя нахваливала Марусю и всё подкладывала ей добавку, Оля тут же захотела бежать на улицу, играть в снежки. Только бабушка слушала с явным неодобрением, даже не доела и ушла в свою комнату, где долго сидела, не зажигая света.

Потом тётя Женя зашла к ней, и до Маруси доносились обрывки разговора, из которого она поняла: бабушка боится, что Марусю от них заберут. А когда бабушка вышла с заплаканными глазами, Маруся подошла к ней, прижалась лицом к переднику, пахнущему пирожками с капустой, и тихо заскулила: «Бабуш, я с тобой, с тобой…». Бабушка погладила её по голове, а потом до самой ночи рассказывала про блокаду, про сына Лёвушку и про маму, которая выжила, благодаря своему весёлому и деятельному характеру.

И тогда Маруся узнала, что бабушка вовсе не мамина мама, а только тёти Женина, что мама ей племянница, но бабушка растила её как дочь, потому что мамина мама умерла ещё до войны от туберкулёза, отца убило бомбой, а сёстры погибли от голода. Так они с бабушкой сидели, не зажигая света, сумерничали, и Маруся думала: вот у мамы теперь есть дядя Саша, у тёти Жени — Оля, а с кем останется бабушка, если она уедет к маме? Нет, её нельзя бросать, Маруся ей нужна.

Теперь у неё было два дома: главный, с бабушкой, Олей и тётей Женей, и новый: с мамой и дядей Сашей. В новом доме жили соседи, с которыми Маруся постепенно познакомилась. Соседи были дружные, вместе справляли праздники, помогали, чем могли, и никогда не скандалили. Они и работали в одной жилконторе: кто дворником, кто слесарем, кто электриком, а Света из дальней комнаты — уборщицей в ЖЭКе. От неё узнавали о выдаче зарплаты, и потом, к вечеру, собирались на большой закопчённой от керогазов кухне, составляли столы и гуляли полночи.

Как-то раз Маруся застала это гулянье и поняла, что мама здесь — самая главная. Она сидела в торце стола в своём бордовом платье из шотландки, украшенном только рядом бархатных пуговиц, с подвитыми и заколотыми наверх волосами, так что был виден белый высокий лоб и серые глаза со смешинкой. Когда она брала в руки гитару, лица соседей застывали в предвкушении. Сначала она настраивала её, но так красиво, что казалось, это уже музыка. Потом, оглядев всех предупреждающим взглядом, играла вступление, и слушатели, узнавая знакомую мелодию, заранее начинали аплодировать или подбадривали колкими словечками.

Да, мама была настоящей артисткой. Её так и звали «Артистка».

Не знаешь, Артистка дома? Да вроде лёд колет во дворе. Обычный разговор.

Потом мама пела, кто-то подхватывал, кто-то фальшивил, на него шикали, а к концу застолья все шумели, заглушая и маму, и гитару. Тогда она вставала из-за стола, дядя Саша забирал початую бутылку, и они уходили к себе, продолжать. А на следующее утро, как ни в чём не бывало, вставали по будильнику и шли убирать снег.

— Ты только бабушке не говори про вчерашнее, — просила мама, когда они ехали домой на трамвае, и добавляла: «А то не отпустит в следующий раз». Но Маруся и сама понимала: про такое бабушке знать нельзя. И даже тёте Жене нельзя, и Оле не стоит рассказывать. Но для себя решила: никогда в день получки не оставаться у мамы.

Дядя Дадо

Маруся привыкла к дяде Саше, и хоть дружбы не получилось, но и ссор не было. Замкнутый он, неразговорчивый. Только временами на него нападал «стих», и он вдруг начинал учить Марусю, как чистить картошку, разжигать керогаз или подшучивал беззлобно. Но больше молчал или говорил только по делу. А какие у них с Марусей дела?! После лопаты — никаких дел не было. Маруся продолжала помогать по утрам, но иногда не слышала будильника, и работать уходили без неё. А когда просыпалась, дядя Саша непременно говорил: «Соня-фасоня питерская», и это было ужасно обидно.

Как-то раз, уже по весне, когда Маруся с дядей Сашей скалывали намёрзший за ночь лёд, мама осталась дома: у неё с вечера поднялась температура, болела голова. Маруся колола лёд на тротуаре, а дядя Саша с тяжёлым ломом пошёл во двор, где у водосточной трубы скопилась большая наледь. Маруся колотила скребком, опустив голову, и внезапно поняла, что рядом кто-то стоит. Это был очень высокий и худой человек, смуглый, с бровями ровными и толстыми, как две пушистых гусеницы, в чёрном пальто и шляпе с полями. Он внимательно разглядывал Марусю, вроде как оценивал её работу.

Сердце вдруг забилось быстро-быстро, как у птенца, выпавшего из гнезда прошлым летом, и Маруся даже задохнулась от догадки. Она молча смотрела на мужчину, а он наклонил голову на бок, будто к чему-то прислушиваясь, и негромко спросил: «Вы Маруся?». Она кивнула, обомлев от этого «вы» и чуть заметного акцента. Папа к ней бы так не обратился. Но кто же это?

Мужчина наклонился и сказал: «А я вас сразу узнал, хоть вы тогда маленькая были. И меня не помните?». Маруся замотала головой, но тут же в памяти возникло: Дадо. И она произнесла это вслух. Мужчина страшно обрадовался: «Не забыли, такая кроха, а Дадо не забыли!». Потом достал из внутреннего кармана конверт и, протянув Марусе, сказал: «Передайте, пожалуйста, маме. Папа вас ждёт, просит приехать. Вы хотите увидеться с папой?». Маруся кивнула и тут же увидела, как из ворот арки вышел дядя Саша. Он остановился, вглядываясь, и вдруг побежал к ним, сжимая в руках лом. Маруся быстро спрятала конверт в валенок, а когда обернулась взглянуть ещё раз на Дадо, того и след простыл.

«Кто это был? Чего он хотел?» — издалека кричал дядя Саша, и Маруся видела, что он встревожен и даже напуган. Она что-то мямлила невразумительное: мол, спросил, как зовут, да где родители, но этим только всё портила, потому что дядя Саша в непонятном бешенстве схватил её за руку и потащил домой, ругая на ходу, что разговаривала с незнакомым. Дома он, чуть не задыхаясь, передал происшедшее маме, повторяя: её одну нельзя оставить, она же никого не боится! А мама внимательно смотрела на понурую Марусю и нехотя кидала в ответ: ничего не случилось, чего ты завёлся?

Но дядя Саша именно завёлся, не уходил от темы и с подозрением следил за Марусей, как она снимает недавно купленную мамой шубку, скидывает валенки. И только потом отправился в дворницкую относить лом, который в запале притащил с собой. Маруся выскользнула следом, ей надо было забрать спрятанный на полке между входными дверями конверт. Когда она вернулась, мама уже стояла в дверях комнаты и поскорее забрала у Маруси письмо. Она быстро разорвала конверт, и глаза её забегали по строчкам.

Письмо, видимо, было коротким, и мама вполголоса спросила: кто передал? Маруся рассказала, как всё было. Дадоджон, — улыбнулась мама, её серые глаза мечтательно смотрели на что-то далёкое, а на щеках отчётливо проступили любимые ямочки. — Двоюродный брат твоего папы, они ведь очень похожи. — И, заслышав шаги в коридоре, спрятала письмо на груди.

Дома, когда Маруся в очередной раз рассматривала старые фотографии, она пыталась найти сходство между папой и дядей Дадо, но никакого сходства не было, только рост: оба были высокие. И глаза у папы серые, а у дяди Дадо карие, и волосы отличаются от папиных: прямые, почти чёрные, с длинными баками.

Мама, видимо, рассказала бабушке о письме, потому что Маруся слышала, стоя за дверью, их разговор. Она вообще взяла моду подслушивать. Ей казалось, что вот-вот должна решиться мамина судьба, а, значит, и её, Марусина. Она слышала, как бабушка отговаривала маму ехать, а та упрямо твердила: рассчитаюсь и махну. На что бабушка отвечала: ты уже махнула, хватит, пожалуй, махаться, уже пора браться за ум. Но мама всё повторяла: рассчитаюсь и поеду, Маруське нужен отец. А бабушка, понизив голос, говорила что-то сердито, но Маруся уже не могла разобрать.

Потом они все вместе разглядывали мамины фотографии, привезённые из экспедиций. На них она была неизменно весёлая и либо в окружении группы геологов, либо одна, в красивой позе с фотоаппаратом в руках, или с гитарой у костра. Оказалось, на обороте фотографий были подписи, которых Маруся раньше не замечала. На одном снимке мама, перебирая струны гитары, что-то поёт, а на обратной стороне — строка из песни: «С милым гнездо не свила я, одна я…».

Целый месяц они жили как на вулкане. Мама несколько раз оставалась ночевать, а утром, ещё до трамваев, шла пешком на шестнадцатую линию, на работу. Она так никуда и не поехала, не махнула, а потом они пришли вместе с дядей Сашей и объявили, что поженятся. Бабушка сделала вид, будто они явились просить у неё согласия, усадила дядю Сашу перед собой и говорила, как это ответственно, как он должен заботиться, а дядя Саша только повторял: да я за Любу… да я для неё…

Вот и всё, думала Маруся, больше она никогда не увидит папу. Он не позвонит в дверь, не появится в их старенькой квартире, где они вместе прожили три года, не будет шутить и усмехаться своей особой усмешкой, которая передалась Марусе по наследству. А потом она вспомнила, как дядя Дадо спросил: вы хотите увидеться с папой? Как она кивнула, соглашаясь, и папа наверняка уже об этом знает.

Значит, надежда не потеряна.

НИНКА

История пятая

…и теперь они живут в старой бане, тёмной от времени и сажи. Когда-то рядом стоял дом, но три года назад он сгорел. Новый строить не на что, уехать некуда, вот они и поселились в бане. Трубу в печку вмазали, вывели её через крышу да дверь утеплили, иначе зимой не натопить.

— Да кто живёт в бане? Про кого ты говоришь?

Маруся прослушала, занятая гербарием. Им по природоведению задали на лето собрать и высушить листья с кустов и деревьев, но уже август, а у неё между страниц толстенного англо-русского словаря только дуб да берёза. Оля принесла с реки длинные серебристые листья ивы, бабушка подсказала, где растёт липа, ну, а клёны — они повсюду. Но собрать — полдела, надо правильно высушить под гнётом, то есть в толстой книге, а потом приклеить в альбом и подписать названия. Так что в этих заботах Маруся что-то важное выпустила из рассказа Оли.

— Ну, ты как с неба упала! Который день твержу про Нину и её маму. Ведь скоро опять зима наступит, а у них так и нет дома. И дров очень мало, я видела.

Да, что-то такое Оля говорила, но Маруся только сейчас поняла, о ком идёт речь. О той высокой, красивой девушке с блестящими тёмными волосами и серьёзными глазами, которая каждое утро быстро проходит мимо их калитки, опаздывая на электричку, и каждый вечер возвращается назад уже без спешки, усталым шагом. Правда, про утро Маруся знает лишь от бабушки, они с Олей в это время ещё спят, а вот вечером сама видит часто.

Но почему Олю это так волнует? Нина работает в Ленинграде на «Красном треугольнике», льёт резиновую обувь. Маруся слышала от бабушки, что ей комнату в общежитии давали, да они с матерью не захотели из Прибытково уезжать. Маруся представила, как высокая Нина сгибается, чтобы пройти в дверь, и там, в бане с низкими провисшими потолками она тоже ходит согнувшись. А скорее всего, сразу садится на лавку и смотрит в кривое окошко, как старуха-мать возится на грядках, из-за которых они не могут переехать в город.

Жалко их, конечно, но дело не только в жалости. Оля явно не договаривает, наверно, считает Марусю маленькой и глупой. Она же видит, как дёргается уголок Олиного рта, как всё лицо идёт розовыми пятнами, едва над зубчатым верхом забора возникает зелёная косынка и бледная щека под высокой скулой.

Оля про них что-то такое знает, что-то таинственное и немного запретное. Иначе бы она так не волновалась. И не брала бы с собой Марусю на прогулки, маршрут которых обязательно проходит мимо этой самой бани. Вернее, мимо большого сада, заросшего бузиной и статными зарослями топинамбура, клубеньки которого напоминают по вкусу капустные кочерыжки.