Бесплатный фрагмент - Расщелина

«Мечта, манящая к Раcщелине,

приходит однажды, но живет вечно…»

Глава первая

Ранний гость

По стылому, утреннему парку одиноко шел человек. Неприязнь промозглой ночи нехотя отступала и, по-черепашьи упрятав шею, незнакомец не замечал окрест ничего, что способно было отвлечь от важного, вынудив обернуться или скосить взгляд на сторону. Продолжая кутаться от назойливого утреннего холода, он словно прятался от прохожих, которых в это время суток в городке было мало. Все заведения закрыты, и в столь ранний час, любой гость, а в особенности заезжий, наверняка привлек бы к себе пристальное внимание местных любителей просыпаться рано. Однако никакой спешки, все его движения были неторопливы и точны, словно заранее внимательно выверены и продуманны.

Он был выше среднего роста, худ и немного сутулился, но это ничуть не портило его внешность, а лишь придавало энергичной и стремительной походке целеустремленность и озабоченность.

Одет без шика — просто: темно — серое, спускавшееся ниже колен, старое драповое пальто, какое не стал бы брать даже старьевщик, шло идеально и, несмотря на заметную изношенность, придавало ему большей уверенности. «Пообтрепалось», — бросил бы любой, не оценив внутреннего содержания и фарса. Ворот был поднят и с обеих сторон надежно прикрывал хмурое лицо незнакомца от вездесущих глазниц подворотен. Устойчивость ему создавал, неуклюже повязанный поверх, коричневый шерстяной шарф, жестко топыривший концы на стороны. Он колол и кусал подбородок. Однако прохожий терпеливо сносил неудобство.

На голове шляпа, явно не по сезону, но тем не менее, она придавала незнакомцу вид вполне приличного горожанина. Широкие и ровные поля ее были опущены книзу, напоминая намокшие крылья продрогшей от холода и дождя птицы. В непогоду сырость присутствовала и ощущалась во всем. Небо свинцово хмурилось, не суля и намека на приход желанного весеннего тепла. Утро натужно томило сомнительным прогнозом и ожиданием перемен.

Весна, еще только-только оживала, и вовсе не стремясь делиться теплом, проявляла скрытую неназойливую учтивость; порой совсем мало и редко светило холодное, далекое солнце, с трудом пробиваясь сквозь мрак низких серых облаков. Увы, зима брала верх, упорно стоя на своем и не желая сдавать позиции лидера.

Сделав неудачную попытку присесть на одинокую скамью, мужчина скоро поднялся, ощутив на себе еще больший неуют и холодное, томительное равнодушие полусонного городка. Ничуть не передохнув, в той же задумчивой полудреме, он побрел к означенной улице, чтобы внести больший смысл в цель своего внезапного появления. Вполне возможно, он искал или ждал оговоренной заранее встречи. Контакт любого рода в ранние часы наверняка мог остаться скрытным или пройти без случайных свидетелей, что устроило бы заезжего гостя. Однако ничуть не настораживало и то, что он не придерживался какого-либо заранее условленного для тайной встречи места. Не оборачиваясь и не вызывая ничейного беспокойства, он неспешно шагал к цели, вороша в памяти незабываемые эпизоды из прошлого. Все задуманное им, было заранее по аптечному взвешенно, и исполнялось ко времени точно. По воле или без нее, но ноги несли к искомому выбору, к моменту назревшей и неотступной встречи.

Павел сидел дома; было поздно куда-либо идти, а оставлять мать одну не хотелось. Радовало отсутствие отца. В такие часы под чутким присмотром сына, она могла хоть самую малость отдохнуть и выспаться. Учеба в ремесленном давалась легко и уже в скором, юноше предстояло искать место службы или работы; семья еле сводила концы с концами.

Мать, женщина стойкая, настояла на том, чтобы единственный сын учился, хотя пьянчуга отец гнал его из дому батрачить; все равно где, и за какую плату. Вот уже несколько лет, как с виду обычная хворь развилась и извела ее ослабленный трудной жизнью организм на нет. Затем, как следствие — паралич. Он окончательно приковал недвижимое тело к постели. Тяжелое и безысходное существование с мужем, дебоширом и пропойцей, то и дело устраивавшим в доме погромы и побоища, вконец измотало ее измученную душу, иссушило сердце. Муж издевался над страдающей женщиной, то ища спиртное, которого в доме отродясь не было, то якобы сокрытые от него деньги и ценности, то, без всякой причины, нещадно крушил мебель, неся бред, который Павлик с самого раннего детства вынужден был терпеть.

Будучи постарше, сын стал перечить пьяному отцу, защищая больную и слабую мать. Иной раз он действительно урезонивал бушевавшего тирана, но зачастую доставалось и ему. Не раз, будучи запертым в ужасном и холодном подвале, в пугающей до жути темноте, с шорохом огромных многоногих пауков и возней ненавистных писклявых крыс, он ночи напролет не смыкал глаз, боясь пошевелиться. Противные усатые чудовища, водившиеся во мраке, по самой природе своего предназначения погрызли и съели в тесном подземелье все, что могли. В самую пору было либо искать иное прибежище, спасаясь от голодной смерти, либо откровенно нападать на несчастного, волей обстоятельств угодившего в их дикий крысиный мир. Злые огни, таившиеся в бусинах их глаз, горели даже в темноте.

Ремень отца или подвернувшаяся под руки палка, не раз оставляли свой след на худой, неокрепшей ребячьей спине. Парализованная, слабеющая с каждым днем мать, тихо и безутешно плакала, лежа на кровати в углу, до крови закусывая синие, худые губы. Болью рвало сердце, невыносимой мукой терзая душу. Пытаясь гнать ирода из дому, Варвара умоляла оставить их в покое, но пьяный Василий твердил одно и то же: «Скажи, гадюка, куда добро упрятала!? Не-то изведу обоих, удавлю вместе со щенком нагулянным!.. Гляди-ка, заступник вырос!», — бесновался от негодования разошедшийся отец семейства.

Безысходное отчаяние, какое порождали подобные сцены, жгли ранимую личность сына изнутри, лишая сна и покоя. Павел ненавидел отца. Он не знал и не помнил от него добра, его попросту не было. Лишь порожденное побоями отвращение накрепко запало в детскую душу, истерзанную болью и страданием.

Уже будучи старше, Павел стал задумываться: «Чего же так настойчиво и дерзко добивается почти всю его сознательную жизнь ирод отец, от матери?» Стал догадываться или, по крайней мере, понимать, что она, видимо, скрывает от отца и хранит в тайне какие-то, важные секреты. Иначе его злоба и беспрестанные домогательства попросту не имели бы смысла, утратив себя во времени и бесцельности. Иной раз, Павлу случалось слышать от невменяемого отца о неких сокрытых матерью то ли деньгах, то ли богатствах. Но каких? До поры его мало интересовали подобные притязания пьяного, несущего невесть какой бред, родителя. Ни о каком доверии к такому человеку и речи не могло быть, поэтому все, что говорил этот дебошир, Павел пропускал мимо ушей. А в непрестанных заботах о матери, попросту зрела тупая неприязнь к отцу и его непутевому, никчемному существованию.

В часы затишья, когда они с матерью оставались наедине, а Василий, бывало, пропадал по нескольку дней кряду, сын стал внимательно вслушиваться и вникать в интересные повествования Варвары о самом раннем детстве, о которых он мало что знал и помнил. Иной раз удавалось даже разговорить мать, и она, с удовольствием углубившись в приятные воспоминания тех лет, откровенно рассказывала сыну все новые, незнакомые ему истории, обнажая при этом незначительные, но уже ставшие важными для Павла факты.

В тайне от матери он все чаще рисовал в сознании картины из жизни родных, которых, увы он уже не мог расспросить сам. Та жизнь была не его, а он стремился лишь воссоздать то прошлое, которое благодаря своей пытливости и оживил. Теперь его все больше влекло туда, и он все чаще просиживал у постели матери, слушая очередные откровения.

Он многое узнал о бабушке, ее трудной и скрытной жизни в тайге, на забытом всеми хуторе староверов. Как она там оказалась, и что связывало эту мужественную женщину со старообрядцами, Павел не знал. Однако в рассказах, откровенничавшей с ним матери, он иной раз улавливал некую недосказанность или даже таинственность, которую немногим ранее совсем бы и не приметил. Не хватало вот только нити, способной связать то давнее время с его непутевым, по выражению матери, отцом. Не мог он нащупать истоков и причин жестокой ненависти к ним обоим со стороны алчного и одержимого неясной целью главы семейства. Ему всегда казалось, что не столь далекий по природе своих интересов отец, был попросту не способен глубоко и верно воспринимать суть разговоров и содержание смысла, какие велись в свое время между бабушкой и матерью. Но эти собственные домыслы Павел не считал основательными, так как совсем мало был знаком с обстоятельствами, какие свели его родителей вместе. Он ничего не знал о той тревожной жизни, какой были обременены его скрытные родственники, а лишь смутно догадывался о существовании некой тайны между его предками. Отцу, хотелось знать больше; именно эта недосказанность и порождала причины нескончаемых ссор в доме. Однако мать упорствовала и не считала нужным делиться важными для нее знаниями.

Павел понимал, что и сейчас мать не совсем откровенна с ним. Ее неизменно мучил давний страх, и это была даже не боязнь за сына и его будущее, нет — это была тревога иного рода… В истомленных терпением глазах больной и усталой женщины, не способной более хранить и скрывать секреты, он видел зреющую решимость: когда чаша терпения переполняется, переливая за край, и дух стремит облегчить себя признанием: «Чего она боится? — задавался вопросом сын. — Ведь он у нее единственный, никогда не предаст и до конца останется с ней. Какая тайна не дает ей покоя?» Не находя ответа, Павел продолжал ждать участливо и бережно обращаясь с больной женщиной, а мать, по-прежнему не доверяя никому свои тайны, хранила молчание.

Иногда, когда Павлу удавалось ускользнуть от разъяренного отца, он звал на помощь соседей или, случалось, даже дежуривших неподалеку жандармов. Пьянчугу забирали. К Василию применялись посильные меры воздействия, да и только. Но он все одно не унимался и после очередной попойки с дружками или в заведении, Павлу и Варваре доставалось еще больше: «Ты, что думаешь, я жандармов испугался? — кричал он на весь двор. — Да я пью с имя за одним столом!.. Дура ты, баба, дура!»

Позже и жандармы, такие же любители выпить, как на службе, так и вне ее, свыклись с неоднозначным поведением главы семьи и жизнь в доме Рагозиных неслась тем же бурливым потоком, руша и подмывая хрупкие берега надежды на спасение и покой.

Павел, будучи сообразительным парнем, конечно же понимал, что рано или поздно какая-либо перемена обязательно произойдет в их обездоленной семье; весь этот ужас и кошмар добром не кончится. К тому же, больная мать, которой врачи прописали покой, не могла более терпеть и сносить издевательства мужа; на глазах у сына она стала увядать и гаснуть. Те силы, что еще чудом оставались в измученном недвижимом теле, стали безвозвратно покидать ее…

Безмерно страдая, утешая и всячески беспокоясь за мать, Павел стал чаще обращаться к уездным врачам, искал их участия и помощи, но те, пожимая плечами, уверяли юношу в том, что со временем состояние нормализуется, нужен лишь покой и хорошее питание. С тем и другим конечно же были проблемы, которые в одиночку разрешить не удавалось, а все те люди, к кому приходилось обращаться, особого интереса к их судьбе не проявляли.

Единственным человеком старавшимся облегчить непосильные тяготы забот, свалившихся на юношу, стал учитель. Он часто приходил к ним в дом, и в меру своих сил наставлял парня и утешал больную женщину, нуждавшуюся в поддержке. Помогая Павлу в уходе за слабеющей матерью, он многое разъяснял юноше; учил видеть и понимать важное и главное в человеке, в чем самому Павлу, столкнувшемуся со сложной жизненной драмой, было бы не разобраться. Тщетные попытки педагога, разумно говорить с главой семьи, были попросту бессмысленны и кроме обоюдного неприятия, ничего за собой не имели. Эти два совершенно чуждых по убеждениям человека не в состоянии были договориться или поладить. Патологическая неспособность к здравомыслию не позволяла Василию понимать все чуждое устоям его психики. Он продолжал упорно добиваться желаемого признания от больной жены, а остальное его совершенно не интересовало.

Павел любил проводить время с учителем, особенно вне занятий, когда Сергей Николаевич приходил в их дом. Они говорили о жизни, об истории, о большом звездном небе, о любви, которая зарождается именно там и потом вечно живет в глубинах сердца. Учитель, видя блеск в глазах любознательного юноши, старался разъяснить ему те фундаментальные истины, на которых строится и формируется молодой пытливый ум подростка. Павлу было легко и интересно общение с добрым и рассудительным учителем, который во многом заменял ему отца. Чтобы хоть как-то облегчить тяжесть хлопот и страдания мальчишки, Сергей Николаевич успешно договорился с врачами губернской больницы, которые готовы были взять под присмотр его больную мать, для лечения. Туда и предстояло ее в скором времени перевезти, лишь только сойдет снег и встанет дорога. В весеннюю распутицу сотню верст таежными тропами не покрыть — большой риск и для больной, и для транспорта. И все же, несмотря на задержку, Павел радовался за мать и был благодарен учителю.

Лишь весна, наперекор всем ожиданиям, не торопила свой приход; то и дело падал новый снег и холод морозил окна. «И в лесу еще долго не сойдут сугробы, и не даст никакого покоя свирепый отец, и мало у него защитников, на которых он мог бы положиться в трудные томительные дни ожидания», — думалось Павлу в беспредельной тревоге за здоровье и покой матери. Очень хотелось ускорить неумолимое и упрямое течение времени, от которого зависела вся его жизнь. Но, казалось, еще медленнее стучали на стене старые поржавевшие с краев часы, еще дольше тянулись ночи и дни ожидания, еще безжалостней в тупой злобе становился отец, еще больше полнилось тревогой мальчишечье чуткое сердце, словно предчувствуя недобрые перемены.

Хмуро и лениво пробуждался под утро, невзрачный губернский городок, что затерялся на Северном Урале, в полузабытой людьми тайге. Всюду тихо и мрачно, словно осень и вот-вот зима.

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. Да и та, мелькнет серой тенью среди покосившихся домов или в темном, неживом проулке, и исчезнет без суеты и шума, оставляя за собой лишь слегка порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывало, не желая радовать, и согревать первым теплом, не оттаявший до поры, промозглый от сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой: «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» — мелькнула в его голове мысль, потому как сада окрест вовсе не было. Вокруг простота, серость да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок калиткой, стоял полуразвалившийся кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», — подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал и замер, выжидая. Потом еще, и еще настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже, что хозяина нет», — размышлял гость. Ждать у двери было не ловко; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок — стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и с нетерпением ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.

Ну конечно, он узнал его сразу; тот же пухлый, нечесаный бородач, стоял перед ним с заспанной физиономией и что-то невнятное, недовольно бурчал себе под нос. Увидев съежившегося от сырости и холода мужчину, закутанного в серое, длинное пальто, он насторожился. Протер глаза и, глядя на гостя, выжидающе сощурился.

— Во! Мать честная! — наконец то промолвил хозяин, явно признав в мужчине давнего знакомца.

— Что и впускать уже не хочешь, моришь у двери? — с раздражением в голосе сказал человек в сером и, не дав опомниться, вошел сам, без приглашения. — Дверь запри, — только и услышал толстяк. Внутри его организма что-то тревожно заныло и напомнило о прошлом.

Сидор явно не ждал этого визита. Конечно же он узнал своего хозяина. Прошло уже почти шесть лет после их последней встречи, но столкнуться с ним сейчас, здесь — этого он никак не мог предвидеть. Потому и выглядел растерянно.

Перед ним предстал все тот же; бывший главарь их, в прошлом многочисленной, но распавшейся группы. Когда-то, к ней же, принадлежал и он сам. Тогда подельники, из осторожности, разбежались по норам, да малинам, кто-куда. Шершня взяли с поличным, на одной из квартирных краж в Самаре, а с ним и еще двоих фраеров. В то смутное время пришел конец и хваленому авторитету предводителя. Долгая отсидка в местах далеких вселяла надежную перспективу; не увидеться с ним никогда более. Сидор, в ту пору, будучи преемником Шершня, так именовали они вожака, попытался было собрать остатки разрозненной группы, но трусливое, обезглавленное ворье, из страха за собственные шкуры, расползлось по стране без остатка. Деваться некуда — уехал и Сидор, по пути прибрав за собой.

Здесь на Урале, у Анны, жилось спокойнее. Укрывался некоторое время от глаз жандармских урядников, сыщиков и ищеек всех мастей, которые были для него ненавистнее любой иной, как он сам считал, земной нечисти. Спустя год, убедившись, что все в округе выглядит спокойно, изредка, с опаской; якобы приехав к родственнице погостить, он стал показываться на городских улицах. Захаживал в трактиры и вновь, с тем же усердием, как и ранее в Самаре, стал проматывать, теперь уже не свои, а племянницы деньги.

До приезда дядьки Сидора, Анна жила спокойно. Будучи сиротой, без родителей, ей пришлось оставить школу и пойти работать. Видимо от природы, а то и от жизни; умная, да изворотливая девчонка жила одна. Отец ее, Остап — брат Сидора, знал в жизни только три дороги; в трактир, что при дворе купца Крутоярова содержался, домой — куда без указки несли его кривые ноги в пору перепоя, да в подвал, за огурцами и рассолом. С того и лишился жизни еще в довольно сносном для мужчины возрасте. Зима на Урале, ой лютая бывает… Вот и сгинул Остап с перебора; подвели его и на этот раз не ноги, а хмельная голова. Неделей позже отыскали, хватившись. Благо пурги не было, да мужики, до зимней рыбалки падкие, набрели случайно; а то бы, жди весны — ранее не сыскать.

Мать, измученная тяжкой бессменной работой в прачечной, умерла еще двумя годами ранее, подхватив неизлечимую чахотку. Оставила тринадцатилетнюю дочь один на один с жестоким и безжалостным миром, а на Остапа уже тогда надежды не было. К пятнадцати годам Анна налилась девичьим соком, что пчела медом, словно ягодка на лугу природной росой умытая. Зарумянились щеки — яблочки, распрямился гибкий стан, поднялись ко времени и груди; белые, налитые и упругие. Ладная девка вышла — липкая до мужицкого глазу. Стали на нее посматривать; то купец какой видный, в лавке взглядом проводит, то до дому, кто посмелей, сопроводить норовит, в знак интереса и внимания к Анне Остаповне. Не давала повода Анна для лишних разговоров, но понимала, что хороша собой, вот и роится вкруг нее мужичье. Уж и бабы коситься стали; а их рты закрыть, что дождем напиться…

На язык девчонка была остра, и иные захожие ее даже побаивались. Не в силах были понять; от кого такой прыти набралась. А с теми, кто посмелей, то и дело, конфуз выходил. То одного, то другого Анна на смех выставит. Ясно — не взять такую простым розыгрышем. Было в ней что-то дерзкое и вольное, как свежий аромат весенних лугов, как сильный порыв ветра, как прохлада в зной. Дразнил и волновал взгляд открытых, голубых глаз, в которых дна не видно — одна чистота. Таилась в тех глубинах и терпеливая душа, потому и трудилась Анна, не покладая рук в трактире купца Крутоярова, чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь. Тут уж не до учебы было; время само, научит и подскажет.

Купец, серьезный был человек, образованный и дело свое знал. В суровую зиму его обозники, ходившие далеко на Север, привозили пушнину да добра всякого из тайги на многие тысячи. Креп и богател Гордей, но и мужикам, что трудились на него, жить давал. За то и уважение имел от простого люда. Иначе ни суровая тайга, ни сами таежники, не примут и не защитят. С того дело шло; ведь многих денег стоило обозы с товаром к северным народам отправлять, которые всегда к тому нужду имели, и торг вели достойно.

Анну Крутояров любил как дочь; за нрав ее, за шутку и за то, что мужиков заводила. А мужик без завода уж не тот; и работа у него не ладится, и по жизни он вроде якоря; зацепился и порос илом, не сорвать уж с насиженного. Хранила Анна некую внутреннюю силу, что буравила и будоражила мужицкий характер. И почти не замечала, как этим полдела делала. За то и хранил купец в душе тепло к Анне. Славно все выходило, но Гордей Крутояров смотрел дальше и знал больше. В его планы и размах на севере Урала, в непролазной сибирской тайге, входило и другое. Он лелеял иные надежды, строил более объемные, сулившие немалую выгоду и перспективу, планы. От того и замыслы словно сами себя рождали.

Что пушнина? Дело, это конечно прибыльное, но мечты оставались пока несбыточными. Пушнины хватало куда с лихвой и продавалась она выгодно; товар нужный для многих людей, уходил быстро и давал деньги для развития. Однако же сам промысел был труден. Случалось, не все мужики домой возвращались. Всякое бывало в пути; то болезнь навяжется, то зверь поломает, то недоразумение какое случится. В тайге ухо востро держи; навыки то они годами, да нелегким трудом прививаются. В любом деле не без промашек. Гордей хорошо это понимал, но манило его иное. Тянул не размах дела, а идея, которая вдохновляла и открывала новые горизонты. Он знал, интересовался фактами, был в том уверен, что в тайге должно быть золото и золото немалое. Развернуть, однако изыскания, нанять специалистов и организовать работу не только на поиск, но и на разработку приисков, где-нибудь в необжитых, удаленных таежных районах, было делом не легким, хлопотным и рискованным. Пускать нужные деньги на ветер не хотелось, они трудом добыты. А останавливаться на достигнутом, имея то, чем он уже располагал, Гордей, разумеется, не мог. Его ищущая и пытливая от природы натура не давала сидеть на месте. Порой казалось, что границам его трудолюбия и оптимизма просто нет предела. Он не раз предпринимал попытки с раннего лета обследовать тайгу, особенно ее северные не изученные области, сам лично участвуя в поисках желтого камня, но дело было действительно трудным.

В эту зиму, просиживая у себя в библиотеке до глубокой ночи, он вникал в результаты исследований, обдумывал все варианты поиска и организации работ. Продолжая изучать пути оптимального решения, Гордей переосмысливал начальные этапы трудного дела. С весны эту работу предстояло начать основательно. В тайне от всех, он готовил экспедицию, собираясь лично возглавить ее. Уже в скором должен был прибыть из Екатеринбурга профессор Университета и специалист по изысканиям; его бывший друг и однокурсник, в пору учебы на факультете геологоразведки. Позже дороги их разошлись, и Иван Ольховский вплотную занялся наукой. При последней их встрече, Гордей, имея в душе далеко идущие намерения, с большим удовольствием поделился с ним своими планами и оба с интересом увлеклись предстоящей экспедицией, намереваясь вместе заняться обследованием необжитых, горных районов тайги, где можно было попытать удачу. А слухи ходили самые, что ни на есть разные. Будто кто-то, когда-то и находил золото в таежных отрогах северного Урала, однако ничего конкретного узнать не удавалось. Требовалось проведение собственных, тщательных исследований.

Дремлют старые Уральские горы, тихо в тайге… Урал — это песня, много он тайн хранит, много загадок, мифов и былин от народной мудрости. Что старый отшельник сединой порос, а все в себе таит, молчит и не собирается так вот, запросто, секретами делиться. Леса густые да зверья полные. Озера, что зеркала; днем в них небо живет, а ночью звезды купаются… Много людских тайн скопил Урал. Здесь и меч богатырский из руды отлить и выковать можно, и рукоять его изумрудами обложить, да золотой оклад с росписью сделать; оно и мастеровые найдутся. Богат Урал; все в нем есть. От легенд до правды шаг один, только вот шаг этот сделать не всем дано. Урал с живой душой, он не каждого примет, не с каждым заговорит, тайна в нем великая живет — разгадать трудно…

Все расспросы людей сводились к пустым ссылкам на несуществующих или впервые слышащих о золоте, свидетелях и очевидцах. Может и разносилась, хвастовства ради, по округе молва, только вот и не верить в «были или небыли» Крутояров не мог. Дело предстояло начинать с нуля и к этому Гордей был готов. Фактом оставалось то, и в этом он был глубоко убежден, что кроме него никто доселе не предпринимал, более или менее серьезных попыток, пробиваться с подобными изысканиями в глубь дремучей тайги, рискуя попросту сгинуть — безвестно пропасть для потомков или последователей. Хотя на южном Урале были золотодобытчики, имевшие значимый успех и продолжающие поиск, но было в том не мало даже мистического, что хоть и пугало, но навевало своей тайной, еще больший интерес. Об этом неведомом, Гордей узнавал от Ивана, сведущего в вопросах освоения природных запасов Урала и Сибири.

С мужиками обозниками, что сопровождали Крутоярова в предпринятых им исследованиях, он своими замыслами не делился. Рассказывал лишь про новые пути и тропы, которые якобы нужны были для караванов с пушниной и рыбой — этим и прикрывался, осторожничая и не желая, чтобы добрые начинания раньше времени слухами обрастали. Таежники верили своему хозяину. Кому, как не ему, не раз выручавшему их из беды, открытому и бесхитростному человеку, доверять: «Но не пришла еще пора; знать им всю правду», — так считал хозяин.

Глава вторая

Исповедь

Несмотря на внешнюю невзрачность полуразвалившегося дома, внутри обнаружился полный порядок. По всему чувствовалось присутствие женских, трудолюбивых рук. Однако он был явно запущен по мужской части. Дом включал в себя две комнаты и небольшую прихожую, в которую и вошел из холодных сеней гость. Она же служила и кухней. Неуклюже сработанная печь, выглядела старой; сложенная из неровного, бывшего в употреблении кирпича, она была прибрана и, по-утреннему, проворно лучила теплом. Справа, напротив мутного окна, выходившего на чумазую улицу, качаясь и скрипя, стоял квадратный, по халтуре сделанный стол. Он был аккуратно покрыт светлой и чистой скатертью. Это сразу же приметил захожий гость. Стол был пуст, поэтому ничто не помешало ему водрузить на середину емкую, квадратную бутыль, приятно резанувшую по глазам не проспавшегося Сидора. Она поражала своей новизной и прозрачностью. «Заезжий товар. Не самогон местного разлива», — вывел для себя хозяин. Он плотно прикрыл дверь, предложив гостю пройти.

Раннее утро едва — едва успело развеять предрассветную синь, а валившаяся с ног от усталости и недосыпания Анна, уже торопилась домой. В эти часы она ежедневно заканчивала уборку в ночном, питейном заведении своего «барина», так его называл дядька, который зачастую выворачивал свои латаные карманы именно там. Хотя простой люд, допоздна засиживавшийся в трактире купца Крутоярова, расходился далеко за полночь, заведение после ухода или выноса последнего, бесчувственного тела, требовало новой свежести и усердия старательных рук, способных вернуть ему прежний уют. До самого рассвета проворная Анна наводила порядок в помещении, которое днем было закрыто, а под вечер с новой силой поглощало во чреве всех, кто не мог пройти мимо яркой вывески на дверях: Питейное заведение — «У Гордея». За день Анна успевала отоспаться и к вечеру вновь занимала свое место.

На этот раз, она немного задержалась в пути; заскочила в пекарню, где ее всегда с улыбкой встречал озабоченный делами хозяин. Прихватив пару буханок душистого, теплого хлеба, Анна спешила домой. А когда наконец отворила чуть скрипнувшую дверь прихожей, то ее взору явилась та же картина, что была на службе.

Сидор, уже изрядно охмелевший, что-то настойчиво доказывал незнакомому мужчине средних лет, по-свойски уложив обвисшую правую руку на плече гостя. Тот, по-приятельски, не возражал, что заметно насторожило Анну. Хозяйка остановилась у двери. Разговор тут же прекратился. Сидор немного побаивался племяшки, но любил и не обижал ее, однако скорее из страха быть выгнанным на улицу, нежели из человеческого уважения к ее непосильному труду. Жил в полном согласии с хозяйкой, которая терпела его только лишь из родственных соображений; однако делать он, ничего не делал — спал, ел, да глаза мозолил. При случае даже пил, но знал; с племяшкой не забалуешь. Какой-либо дружбы с местными мужиками из трактира, он не водил. Был один друг — Василий Рагозин, который своим свирепым и неудержимым нравом ничем не уступал новоявленному гостю, но вот качеств вожака крайне необходимых в части того, чтобы возглавить дело и повести за собой влекомого Сидора, у него не было. Другое дело Шершень; он оставлял впечатление в меру выдержанного и всегда внешне спокойного человека. Так что по его узкому разрезу глаз, было трудно определить; грянет гром, разразится ли буря или всего невероятней — изольется скупая похвала, порой необходимая его подельникам в столь рискованных зигзагах судьбы. Однако жалил Шершень больно…

Его проницательный ум прежде часто выручал их. Сидор отлично помнил; из каких сложных положений выпутывалась банда, умело маскируясь, укрываясь и уходя от неминуемой расплаты. И только он знал, каким бывает Шершень в минуты гнева, когда на его пути возникала любого рода помеха. Сидор помнил все. Он служил ему раньше и теперь будет служить, потому как общая у них тропа; с нее не сойти. «Только вот Анна о таком прошлом ничего не знает. Не ее ума это дело. Пусть живет своей жизнью и в его дела не лезет», — считал Сидор.

А сейчас, когда рядом вновь появился вожак, за которым как за стеной, он мог просто на всех махнуть рукой. Сидор знал; теперь не пропадешь, чтобы не ждало их впереди. И оба, под жаром хмельного дурмана, предавались откровенным воспоминаниям былого, хрупкого бандитского братства, примитивным законам которого был подчинен весь их внутренний мир.

Анна редко могла вспылить; обычно она была сдержанна, да и воспитывать Сидора отнюдь не отвечало ее интересам. Знала, что он такой, какой есть. Чисто из жалости, в память об отце, терпела и позволяла находиться с ней под одной крышей. Сидор не обижал ее, хотя порой бывал навеселе. Однако, Василий, с которым чаще всего из дружков он встречался, случалось, вел себя по-хамски. От того однажды и схлопотал от Анны, увесистой, чугунной сковородой. Подействовало — перестал ее донимать. Сидор не раз просил его; не задирать племяшку, но знал, что в душе у приятеля сидит заноза и когда-нибудь она может больно уколоть Анну. Та хоть девка и не промах, но все же это девка…

Войдя в комнату, Анна сразу ощутила на себе неприятный, изучающе — колкий взгляд гостя, вальяжно сидевшего за столом. Их глаза встретились и какое-то время оставались неподвижными, словно исследуя друг друга, оценивая полноту искренности и долю, упрятанной в их глубинах, неприязни. Сила взгляда решает многое. Анна первая отвела глаза, почувствовав на себе тревожное любопытство, исходившее от незнакомца. Она прошла в комнату, неловко ощущая на своем теле колющее любопытство нежданного гостя. Это был не тот человек, с которым она могла бы пошутить или затейливо, как на службе, кокетничать на глазах у других. Этот человек внушал тревогу…

Двери в комнату, где обычно отдыхала Анна, не было. Проем был прикрыт плотной, шерстяной занавесью и все, что происходило на кухне, за столом, волей-неволей, улавливал ее слух. Однако сейчас, Анну валило с ног от усталости и хотелось спать, а не слушать пьяный, невразумительный бред, доносившийся из соседней комнаты.

С утра в ремесленном училище занятий не было, лишь после обеда Павел должен был явиться на практику. Поэтому все ранние часы он посвятил матери, которая следила за его умением и проворством, дивясь и радуясь за сына. Ее усталые, больные глаза слезились и полнились счастьем, которое жило в сердце, не выходя наружу, где их окружал тусклый серый мир болезни, нищеты и тревоги, где жила боль, без надежды на лучшее. И все же, мать радовалась за сына: «Пусть у него все будет лучше и светлее, без уныния и тревоги; так правильнее, — молила она своих Богов. — В его жизни должно быть больше справедливости, чем зла и насилия».

То и дело, прерывая мысли, она вновь возвращалась к разговору с сыном, который утешал и вдохновлял ее. Всей душой Варвара любила своего единственного, еще юного помощника, который делал все возможное, чтобы защитить мать от злого и лютого отца. Он был ее надеждой на спасение, в которое уже слабо верилось. А Василий не уходил от них; не входило это в его планы. В трудные минуты непонимания Варвара умоляла мужа, оставить их в покое. Но он упрямо держался рядом, словно ожидая некий случай, способный посодействовать его корыстным планам, чего никак не мог понять Павел.

Сегодняшней ночью привиделся Варваре недобрый, тревожный сон; будто мать ее покойная «с того света» пришла. Явила себя, да в аккурат перед постелью дочери встала. И словно не сон то был и тем более не явь, а нечто с видением схожее; образ плывущий, не ясный, призрачный. И сказала матушка лишь несколько слов, тягостных, но ясных как день: «Поспей! Повинись, поведай хранимое и благое, не таись более…» — с тем и вышла вестница, не колыхнув легких занавесей за собой. А на утро, все думалось Варваре; как же это сыну тяжело будет без нее. Уверовала она в вещий сон, будто знала, чего ждать. И когда Павел подошел к ее кровати, чтобы утешить и попрощаться, отправляясь в ремесленное, она тихим и слегка взволнованным голосом попросила выслушать ее, сославшись на то, что другого времени должно не будет.

— Присядь Павлуша, — обратилась она к сыну, — не хлопочи так, не рви себя. Благие труды твои, только вот пустые и напрасные. Василий небось пропился; вот-вот явится, — предчувствовала недоброе Варвара.

— Да ладно, мама, я ведь так; чтобы тебе спокойнее было. Уже весна и мы с Сергеем Николаевичем скоро перевезем тебя в специальную клинику. Вот только снег сойдет, да дороги наладятся. А там подлечат тебя, оно и от отца подальше.

— Хороший ты, добрый; весь в бабушку. Та сердцем жила, как и ты. Всегда таким оставайся; душу слушай, а если случится, то она перед тобой откроется, все поведает, убережет и излечит. Отца своего, сторонись — бойся; недобрый это человек, не дрогнет у него рука ни на кого. Дастся и тебя он в покое не оставит, своего добьется. Убереги себя.

Павел с тревогой вглядывался в усталые глаза матери, сосредоточенные на внутренней, невысказанной до конца, боли.

— Матушка Мария, ты помнишь ее, приходила сегодняшней ночью к постели. Должно быть за мной…

Павел с удивлением посмотрел на мать.

— Выслушай меня внимательно; сейчас я расскажу тебе то, что ты обязательно должен запомнить и пообещать, что наш разговор останется в тайне. Пришло время, когда я должна исполнить волю бабушки. Она знала тебя еще совсем маленьким, а мне завещала передать то, что было известно и пережито ей.

Из ранних рассказов матери, Павел знал лишь то, что бабушка прожила трудную и праведную жизнь, которая была по праву дарована ей волею небес. Когда Варвара была еще совсем девчонкой, бабушка Мария жила в опустевшем к тем временам поселении, близь Томильской балки, которая тянула жуть своего мрака далеко вглубь глухой и нехоженой тайги. Красивые и удивительные места, куда редко даже охотники стремились, несмотря на их неутомимый дух и суровые нравы; не ладилось там что-то с их нелегким и опасным промыслом, будто кто и вредил даже. Поговаривали, сам Леший те трудные места стороной обходит. Уж ему ли глухомани бояться. Сказывали — жуть одна, а не лес. И кара того постигает, кто любопытства ради, вдруг, да и сделает шаг в ту сторону. Когда-то и там жили… Но поредел люд, уходить стал. Глухая тайга село окружала. Единственное благо то и было — кедрач. Богатый кедрач и деревья те, звоном полнились, не чета иным. Лохматы да шишками богаты; мимо не пройти. Вот и манил лес собою, привлекая орехом чудодейственным.

Тайга она с разбором; кто с поклоном к ней шел, тому и далее путь искомый казала, орехом да добром сумы полнила, а иных уводила туда, где болота и топи, что в осень голыми и мертвыми лиственными стволами в небо скалят. Тропы там опасные, сплошь кухтой забиты. А поляны, полны грибов, что срок перестояв, неосторожного путника на колени ставят.

Совсем неподалеку от хутора был тот кедрач; пусть не большой, но людям да зверью хватало с остатком. Однажды, в тайге случился пожар. Сильный огонь поверху пошел, а гонимым ветром пламенем, слизнуло и кедрач, оставив после себя лишь одинокие скелеты некогда разлапистых стволов, устремивших невинные, безжизненные ветви к небу, словно моля вернуть жизнь. Досталось и таежному поселению, прижатому одним боком к самому лесу. Огонь бы и далее пошел; людская изба, она пуще иных сосен пылает. Только вот Бог не велел; сильным дождем лес накрыло, ни дымка не осталось. С того самого пожара людям и на хуторе трудней стало жить, а время, ступая безжалостной поступью, вскоре разогнало и тех, кто духом ослаб, да без веры жил. Почитай несколько пар старообрядческих дворов и осталось. Староверы работы не гнушались, особо которая для себя. Ведь и бежали то они от податей да оброков помещичьих, подалее от власти и царя, ища новой правильной жизни. А те их всех в бунтари отписать норовили. На Руси испокон веков; все-то на власть горбатить потребно, а что до себя касаемо, то обождет. Вот и взялись мужики дворы погорелые ворошить, да новые избы строить. А Василий не особо трудолюбив оказался. Тогда и подались родители Павла в уездный городок; с малым дитем в суровой тайге одна тягость, а не жизнь.

Только это, до сего времени, и знал Павел. Многого ему мать не рассказывала. Умерла бабушка Мария, когда ему три года исполнилось. И сейчас, слушая рассказ матери, он не мог понять и уяснить для себя; что же должен он непременно сейчас узнать, если она всю свою жизнь молчала, не посвящая его в семейные секреты. Ему казалось, что мать была всегда откровенна, делилась наболевшим именно с ним и не утаивала ничего, что могло бы хоть как-то вызвать его интерес. Однако сейчас он замечал, что она была явно чем-то встревожена.

— Запомни Павел, — продолжала Варвара. — Я хранила эту тайну столько, сколько могла. И отцу твоему, который уже на протяжении многих лет, добивается от меня признания, наверняка кое-что известно, но ему не ведомо главное. Поэтому старайся хранить эти секреты от Василия — он зверь и будет преследовать тебя, даже после моей смерти; не отступится и не оставит в покое. Опасайся его, сынок. Волю матери я не могу не исполнить; унести эту тайну с собой и остаться безучастной к ее судьбе и выбору. Теперь это станет твоим…

Варвара взволнованно перевела дыхание, словно некая невидимая сила мешала ей открыться. Будто подвергала она силою признания, своего единственного сына, великой и неотвратимой опасности.

Возникшая в повествовании пауза, ввергла Павла в тревожную задумчивость. Однако пронеслась так быстро, что он едва успел справиться с охватившим его предчувствием. Варвара продолжала:

— Однажды осенью в тайге, твоя бабушка чудом спаслась от неминуемой гибели. Именно тогда, небо по стечению трагических обстоятельств, открыло ей тайну, которая живет и поныне. На то была воля провидения. Дарованные Марии секреты, она обязана была хранить и нести по жизни. Прости, что я так мало рассказывала тебе о ней; на то были свои причины. Ты уже вырос, почти мужчина; теперь тебе оберегать ее тайну. Этими секретами ты вправе распорядиться как велит совесть, но помни одно; они не должны попасть в руки твоего отца. Открывшиеся ей знания — опасны; как, по сути, так и влиянию своему. Позже ты поймешь, почему я так говорю.

Внимательно вслушиваясь в повествования матери, Павел не мог поверить в неотвратимую возможность стать единственным, знающим нечто такое; ради чего предстоит изменить и переделать всю свою жизнь, возможно даже сам ее смысл: «Почему мать решила поделиться столь сокровенной и опасной тайной именно с ним? Зачем ему знать об этом? Отчего она чуть ли не прощается? А как же он? Как, вообще, возможна жизнь без матери? Он не хочет, не желает и не позволит ей оставить его одного. Кто он, что он значит и что может? Ведь ради нее он жил, веря в доброту и справедливость, надеясь, что они вновь станут счастливы и будут жить без страданий, без боли и тревоги, без отца», — задавал себе вопросы обеспокоенный Павел. Однако на протяжении рассказа он терпеливо слушал, давая матери возможность сообщить главное.

Тяжело дыша, Варвара продолжала:

— Дорогу на заброшенный хутор ты знаешь; к нему три дня пути будет. Сейчас там, наверняка, никто не живет. Верст двадцать западнее, среди просторов тайги, есть выступающий скалою холм, в ясную погоду его видно с хутора. Это перед ручьями, что у Томильской балки. Если подняться на холм; вся лесная даль взору откроется. Ты там не был — это красиво… Мария любила тайгу и много рассказывала о ней. С некой невысказанной печалью, ее манило и стремило в не торенную глубь лесов на зов, всегда влекущий с особой силой. На том холме она и умерла. Совсем одна, по неведомой никому причине. Там ее нашли и, там же, похоронили. Просьбу мою дед Захарий помог исполнить. Он в скором времени почти один и остался на хуторе. К старообрядцам должно прибился, а то может и с ними убрел; те подолгу на одном месте не селились. Все то их от властей несло куда подалее. Сам то Захарий, как и все мужичье лесное; бородат, да силен был. От лопаты, иной раз, до темна не было мочи оторвать; словно прирос или в обнимку с ней родился. Таких старцев-бородачей всегда любила тайга; за ум природный, за упорство и веру, что в душе хранили и с иным людом, который слабей от жизни, делились, не таились в себе. Сжился Захарий с ними накрепко; многое постигая сам и разуму малых деток обучая, что голубизной любящих глаз, в его пышную бороду тыкались. Млел и улыбался старик тогда: «Знать и она не зря взращена — сгодилась…» Случалось, по темну уж, пробудится Захарий, выйдет махру покурить и загрустит вместе с тайгой, а она ночами стонет, старые раны лечит. Чувствовал старик эту боль, вот и не мог позволить ей грустить в одиночестве…

Варвара закашлялась, прикрыв рот платком. Затем, вдумчиво, вновь погрузилась в тревожные воспоминания былого:

— Деда твоего к тому времени, уже давно в живых не было. Силантием его звали. Угодил он по несчастью в рекруты, так с Русско-Японской войны и не воротился. Мужики деревенские, да охотники промысловики, кто похитрее оказался, те из поселка побежали кто куда; было где укрыться, когда приставы судебные с урядниками заявились. А отец мой никогда из страха от присяги Отечеству не бегал. Оно и по жизни, всегда навстречу, напролом норовил… За то, мужицкое и любила его Мария, души в нем не чаяла. А меня малую, все на себе носил, словно мне и ходить без надобности. Сгинул он в тех дальних приморских краях, домой не воротился. Долго мы ту боль вместе переживали, не верили; ведь всякое по тем тревожным временам бывало; случалось и из плена самурайского возвращались люди. Однако не стало Силантия…

Мария была женщина гордая и работящая, все в свои руки взяла; и дом, и какое-никакое хозяйство. А больше мы все, одно тайгой кормились. Тяжело и трудно было бабе одинокой, молодой да шибко красивой. Мужики донимать стали, не без этого. Даже вон, Захарий, на что уж положительный да ответственный, не то, что иная братия, и тот не вынес одиночества Марии. Пропадает баба, считал, спасать ее надо… Стал подступать со своим предложением; уж ему то отказать было почти невозможно. Любили его все; за душу, что любым ветрам наперекор, за сердце доброе, какое поискать. Ну и за прочее, важное для мужчины делового да настоящего.

Получил и Захарий — от ворот поворот… Не смог одолеть силу ее характера и редкой преданности, что жила в этой святой женщине. Не дано было ему знать глубокой раны, что в недрах женской души таилась. Принял и отступился, без обиды и упрека, потому как любил, а выбор ее уважал еще больше. После того уж более никто не донимал; в покое бабу оставили.

Слушал Павел и дивился; как, однако, духовно богато жилось людям в той таежной глуши, в том далеком прошлом. Ему еще только предстоит постичь и осмыслить меру праведности их поступков и не судить, а суметь принять как свершившееся. Однако сейчас, его больше интересовал, увлекал и тревожил рассказ матери:

— Все-то Захарий помнил, потому как к Марии всегда с уважением и любовью относился. А на выданье, когда меня за Василия замуж отдавали, вместо отца на свадьбе гулял. И слова говорил такие, что даже Мария, из благодарности, сердечно расцеловала его за уважение и память, какую он в сердце к своему другу хранил, о дочери его любимой помнил, и участлив к ее судьбе остался. Ни матушка, ни Захарий, не смогли тогда в Василии некую «слякоть души» разглядеть. Отец бы сразу в нем зверя в человечьем обличии узрел, а вот мы с мамкой — нет, не усмотрели… Когда я в девках ходила, Василий проходу не давал. От войны в лес сбежал, а жениться — тут как тут… Заезжий он был, все с охотниками водился и был без роду, без племени; сиротой себя выдавал, а за прошлое его особо никто и не справлялся. Так до сего и не знаю; от каких людей его род ведется. Приблудный — одно слово. Но молодость, она глазами любит; своего ума нет, вот и в других не видит. В скором ты родился. Так вот и жили; с любовью ли, с рассудком; на взгляд — ладно…

До поры, пока мамка в тайге не пропала. Она уж к тому времени настоящим охотником да травником стала; интерес имела и преуспела в том деле с лихом. Все знала; какая трава в пользу, а какая во вред здоровью. И откуда только знания черпала; никто не учил, да и тайга вкруг глухая; должно она и учительствовала. Кто здесь, кроме звезд поднебесных да природы матушки, сокрытым да сокровенным умением, поделится? А она знала; и как с хворобой управиться, и зло от невинной доброй души отвести. С тем и жила…

Сгинула однажды Мария в лесу и домой не воротилась. Как я билась и плакала, но плутать по тайге, проку мало. Были люди, искали след, но увы; все ни с чем и возвращались. Захарий, бывалый охотник, самолично уходил, пропадая неделями в глуши. Возвращался хмурый и усталый. Дожди шли без устали тогда, в тайге гнус, да сырость — следов никаких… Поплакала я, порыдала да деваться некуда. Тогда нас двое сирот и образовалось. Только вот Василия с той поры словно подменили; другим стал. Хозяином себя возомнил; никто ему не указ… Зло в душе взрастил, а то может и былое пробудил. Вот с тех пор, по сей день, и лютует. Только вот не о том я сейчас, сынок…

Я знаю, ты смог бы отыскать то место, но это всего лишь начало пути. Далее уж тебе самому решать, а я, по долгу своему, остеречь тебя должна. Если доведется быть там, найдешь могилу Марии, поклонись ей — это бабушка твоя. Она тебе, на этом холме, гостинец оставила; лишь я об этом знаю. Говорить о том хоть и рано, но не сказать тоже нельзя. Однако, все по порядку. Запомни одно; это хранится под валуном, слева от могилы. Так вот, если ее не порушил зверь, тебе нужно будет встать к изголовью и крест, если он сохранился, укажет направление. На холме нужно заночевать, не разводя костра, а ранним утром, когда тайгу накроет густой туман, жди пока он не рассеется. Когда же сойдет последняя дымка и окрестности станут просматриваться, то в указанном направлении ты увидишь неподвижное, слабое облачко оставшегося тумана. Вот почему не следует разводить костер; дым может сбить с толку и увести в ложном направлении, а это опасно. Тайга должна быть прозрачной… Туда будет очень трудно добраться. Над этим странным местом туман держится дольше обычного, иной раз и вовсе не сходит. Это тепло крутого утеса, дыхание Расщелины…

Помни одно; лишь следуя в указанном направлении можно достичь того крутого утеса. Всюду места гиблые, да зверье опасное, людьми непуганое. Сам леший тех мест сторонится, а к нему отнесись с уважением, не то путать станет; обратно не выйдешь, ни к чему такой риск… Там, у одинокой дикой реки, стоит утес, где вся эта история начиналась. Да лучше бы уж ее не было. И тут, Павел, тебе решать; захочешь ли ты те секреты, какими Мария обладала, принять и хранить по жизни в тайне, или отвергнув, воротишься с того утеса к жизни мирской и забудешь навсегда, что видел и знал. Твое право; вытравить напрочь из души все, о чем я тебе говорила и от чего предостерегала или сохранить для жизни те знания. Но бабушкино наследство; два больших самородка — тебе, стало быть, по роду полагаются. Это и есть гостинец. Золото то без греха, и ты должен принять его от Марии с благодарностью. Оно принадлежит только тебе, по праву наследника.

На горе той издревле растет сахарная сосна, лакомое место медведей. Духи сосны и утеса едины; они парят над Расщелиной в образе тумана. Долгое пребывание на нем опасно; ты конечно можешь, как те же медведи, излечиться телом и духом, однако рискуешь при том поплатиться жизнью за любой неловкий умысел. Корыстные и алчные устремления обладать сокрытым, земным богатством Расщелины, караются духом утеса и кара та неминуема… Это силы и воля природного характера и если ты окажешься не в ладу с собственным духом, то лучше туда не ходи, а довольствуйся тем, что завещала Мария. Чисты ли намерения и помыслы оказавшегося там человека, или страсть наживы гложет и одолевает его — конец один… И даже случай, невольно открывший ее врата, будет не прощен волею небес и духами Расщелины. Этому нет ответа…

Увлеченный повествованием и трагизмом самого рискованного предприятия, Павел внимательно слушал мать, с головой окунувшись в таинство мистической Расщелины.

— Если все же отважишься идти или вынудит жизнь, то знай и помни; когда сойдешь с холма, где хранится прах Марии, то всегда двигайся в направлении тумана. Дух утеса укажет тебе путь… У каменистого подножья холма течет ручей. На дне его бьют холодные чистые ключи, которые нашли себе там выход. Так вот; следуй вдоль ручья, придерживаясь правой стороны, налево не ходи — гиблое место, можно пропасть. Идти долго и утомительно; наберись терпения. Постарайся быть один и разговаривай шепотом. Духи тех мест в тишине обитают и любой шорох для них, что звон в ушах. Они больно скоро способны отыскать в тайге того, кто ее покой рушит. Они, как уверяла матушка, в беспокойстве шибко лютуют, а уж коли узрят кого, то расстараются…

Вода в ручье больно леденящая; ноги побереги. Долгое время иди по сырому, пока не упрешься в огромную, каменную глыбу. Валун путь закроет, передохнуть велит. Далее не пройти; отдых потребен обязательно, а чуть выше и место для ночлега. После перехода без огня никак… Воде обогнуть камень легко, а вот человеку случается не под силу. Место там такое; не обойти камень, не убрать с дороги. С рассветом воротись по ручью назад, ко второму притоку, теперь уж с правой стороны будет; он слаб и едва приметен. Скоро увидишь корневища, что на высоком берегу беленым скелетом из почвы торчат. По ним и выберешься. До утеса день пути. Будь к вечеру — тумана в это время нет…

Павел глубоко вздохнул.

— Утомила я тебя, прости, но ты должен знать всю историю, поэтому выслушай ее до конца. На утесе старайся вести себя тихо; зверья там полно. Медведи в любую пору там. Это их место. Даже в зиму, те из них, что трав лечебных в осень недобрали, коих сон в коряжнике не уложил, все-то тропу к сахарной сосне топчут да лес на версты вынюхивают. Через медведя и матушка тогда лихо хватила. Хворый да слабый зверь на зиму не уляжется; к сосне пойдет силы брать. Не ведала по всему уставшая Марья, что на их территорию тогда зашла.

— А что это за сосна такая? — не удержался от вопроса Павел.

— Духи утеса, в обличии тумана и медведи, хранители сосны, защищают Расщелину от случайных пришельцев. Сахарная сосна лечит и притягивает зверей, которые постоянно приходят к ней. Но, как и на любом водопое, звери строго соблюдают природный закон и порядок; не нападают на слабых и не трогают друг друга. Место водопоя — святое место. Так же и медведи, приходя к сахарной сосне, лакомятся смолой, обильно выделяющейся из-под ее коры. Эта смола лечебная для них. Они подчиняются силам природы и ценят святое место. Потому никого не допускают к столь важному дереву. Именно через него звери чувствуют и сохраняют Расщелину от посягательств недобрых духов, способных порушить гармонию природного единения. Это ничейная территория — мир утеса и сосны; место покоя и уединения, как символа здоровья и блага — это нерушимая связь с силой Расщелины. Все это отводит от нее недобрые помыслы и деяния, исходящие в большинстве своем именно от людей, не желающих вникать в суть и не способных уважать естественные законы природы и ее смысл.

Я смело говорю тебе о тайнах Расщелины, ее могуществе и власти над людьми для того, чтобы ты помнил всегда; никто не должен знать о существовании этого места, иначе всех ждет опасность. Это либо месть Расщелины, либо неотвратимая кара небес. Необсуждаемо это… Тайною нельзя делиться, ее нужно хранить…

Мария передала знания мне, я поделилась ими с тобой. Теперь ты понимаешь, что сдерживало меня до сих пор. Совсем не хочется, чтобы воля и решение моей матери каким-то образом распространились на твой выбор в жизни. Может быть, я в чем-то не права и излишне опасаюсь; ведь это всего лишь мои догадки. Твоя бабушка, совершенно внезапно, без видимых на то причин, ушла из жизни. Она, словно предчувствуя, предвидя недоброе, велела мне посвятить тебя в тайну ее истории. И вот я сделала это… Однако, самое главное и важное ждет тебя впереди.

Павел слушал, вытаращив глаза. Сказки, да и только; их рассказывала ему в далеком детстве бабушка, а сейчас он вырос, но его мать говорит почти так же, с выражением чувств и тревогой в душе, словно не ему, а ей предстояло поверить во все это…

— И что же меня ждет? — заерзал Павел на стуле, боясь выдать волнение.

— Подойдешь к утесу, сам увидишь какой он обрывистый. Внизу бурлит порожистая и строптивая речка. В аккурат у подножья она крен делает; очень крутой поворот, такой, что водоворот на водовороте. Вылезть из этого котла трудно, но возможно. Мария ведь выбралась, значит и ты управишься; иначе зачем мне все это тебе рассказывать.

У Павла, после ее слов защемило в боку и долго не отпускало; он выгнул спину, тревожно и озадаченно уставившись на мать, которая продолжала говорить нечто невероятное:

«Зачем ему туда лезть?» — спрашивал он сам себя.

— Как это? — только и вымолвил он.

— А вот Марию тогда, тот самый медведь, на утес выгнал, — продолжила мать, — прижал, зверюга. Деваться женщине некуда; конец и все тут… Один выход только и остался. Прыгнула, теряя рассудок от страха перед смертью неминучей, а что бы ты сделал? Вот и пришлось бедной женщине с кручи в бездну шагнуть. Все одно уж было… К счастью, выжила. В ту самую заводь с водоворотами угодила. Побилась, воды наглоталась; ни жива, ни мертва была, а ведь вынес господь, землицу то ей под ноги и подвел, сжалился…

Прижатая потоком воды к глади скалы, осторожно ступая в глубь темной заводи, она едва способна была, передвигаться. Холодная вода до жути сводила избитые ноги, но приходилось терпеть, превозмогая боль, бессилие и страх. Вскоре вода отступила и Мария оказалась среди непреодолимой груды глыб и камней, преграждавших ей путь. Бурный ручей, с гулким шумом уносился вдаль, к зияющим чернью неведомого провала, скалам. Недвижимые, поросшие илом и травой корневища поваленных, мертвых стволов, лишили ее прохода. Прижавшись к холодным валунам, она отдыхала, ощупывая тревожным взглядом окружавшие ее предметы; камни, песок и скалы. Со смутной, неосознанной тревогой она начинала понимать, что угодила в западню, устроенную ей самой дикой природой, выбраться из объятий которой будет трудно, может быть даже невозможно. Едва верилось в то, что после падения с такой высоты, она все же осталась жива. Но это случилось и, реально чувствуя себя живой, ей хотелось и плакать, и благодарить судьбу… «Ну почему она не убила того медведя, когда тот, горячим языком лакал холодную воду из ручья; дала ему возможность уйти? А вот он, не упустил своей; набросился не позволив выстрелить. И надо же было подвернуть ей ногу, оступиться и выронить ружье. А зверь не ждал; взревел и стал нагонять жертву, остервенело круша перед собой все, что мешало. От чего ситуация сложилась так глупо?» — Корила себя женщина.

И все же — это провидение. Судьба дала ей шанс выжить:

«Что же дальше?» — стоял перед Марией, полный тревожного ожидания, вопрос.

Варвара на минуту ушла в свои мысли; задумалась, искала подходящее слово, а может быть просто устала — утомили воспоминания. Пережитое прошлое, пусть и не забыто, но терпкой болью охватившего чувства, ест душу.

Павел поймал ее утомленный взгляд.

— Мама, может ты отдохнешь? Устала ведь от воспоминаний; поспи немного, а я подожду, все одно сегодня занятия пропущу.

— Нет, сынок; любому началу — конец люб… Мы одни, некому помешать, а время не ждет и если ты готов слушать, то я лучше продолжу.

— Хорошо, я постараюсь не отвлекать тебя, — согласился Павел, а Варвара продолжила:

— Так вот, Мария осталась тогда одна, ища укрытия, тепла и защиты. Израненные ноги едва давали возможность передвигаться. Однако она спешила отыскать хоть какое-то укрытие, чтобы прийти в себя и согреться, вовсе не ведая, чем чревато еще ее пребывание в диком, неприветливом и неизведанном месте. Необходимо было искать выход, но силы покидали ее и оставшееся в теле тепло она старалась сохранить и потратить на поиск разумного решения, которое помогло бы ей выжить.

Глава третья

Общий интерес

Выспаться Анне не дали; за плотно задернутой шторой, временами утихая и переходя на шепот, велась распаленная спиртным, горячая беседа двух бывших соратников, сражавшихся когда-то вместе за место под солнцем. Сидели за шатким столом обнявшись и дружно гуляли, не обращая внимания на отдыхавшую после ночной службы хозяйку. Не выспавшаяся племянница, обеспокоенная странным внезапным появлением старого приятеля Сидора, не на шутку встревожилась; тем более, что до ее слуха то и дело долетали сухие обрывки громко и неосторожно брошенных фраз. По роду службы ей не раз приходилось слышать подобный бред спившихся посетителей ночного заведения, но тот говор был ясен и понятен, а этот нес свое, особое содержание; потому как вести подобного рода речи, полагалось наедине и тайно: «Гость появился не с добрыми намерениями» — это Анна поняла сразу.

Из содержания смутного, наполненного неясным смыслом разговора, она уяснила лишь то, что новоявленный приятель Сидора, подбивает его под некую авантюрную вылазку, а вот против кого, не разобрала. Несмотря на порушенный сон, подниматься с постели не было ни желания, ни причин. От плотно задернутых занавесей в уютной комнатке Анны царил приятный полумрак, мягко окутывающий ее расслабленное тело. Не смотря на отсутствие покоя, она продолжала тихо лежать в постели, наполняясь истомой уединения. Лишь тревожившая уши, сбивчивая речь пьяных мужчин, вынуждала то и дело приоткрывать уже давно не спавшие глаза. Присутствие неуместной компании чуть смущало, однако волнения Анна не чувствовала.

Неожиданно, из сеней донесся шум, а скрип входной двери еще больше привлек внимание настороженной хозяйки. В прихожую вошли. Занавесь в проеме двери колыхнула мягкостью старой, шерстяной шторы и вновь утихла, понуро свесив полы. Анна сосредоточилась, непроизвольно напрягая слух. По голосу вошедшего, она сразу же узнала гостя. Это был Василий Рагозин, пьянчуга и дебошир, которого многие из посетителей трактира не уважали. Он часто заходил к Сидору и просто изводил Анну своими визитами в заведении, где она работала, прося денег на опохмелку. Поприветствовав хозяина и незнакомца, которого Сидор представил как бывшего, давнего друга, он успешно влился в компанию. Беседа готова была возобновиться: появился повод выпить за знакомство. Скрипя старыми шаткими стульями, компания дружно расселась за столом.

Анна поняла, что из дома надо уходить, пока тройка не вошла в раж… Идти, собственно, никуда не хотелось, но все же она решила зайти в лавку, да по базару прогуляться, а там и на службу пора. Но не успела Анна подумать об этом, как занавесь плавно распахнулась и в ее комнату, немного смущаясь, проскользнул дядя Сидор, разомлевший от выпитого с друзьями, но еще довольно крепко стоявший на ногах. Стал извиняться:

— Ты, Анюта, прости нас; шумим поди? Да ты, погляжу, и сама не спишь, побудили. Не серчай…

— Поспишь тут с Вами, — выражая недовольство, отозвалась Анна.

— Ну ладно, ладно; гости такие в нашем доме тоже не часты. Извиняй нас, коли что, племяшка, ежели спать не дали.

Анна молчала, глядя на Сидора; ведь по природе своей, дядька он был безвредный, добрый, как и отец, вот только дружки…

— Ты, вот что, Анна, — продолжил виновато Сидор, — прошлась бы куда. Погода вроде разгулялась. Здесь у нас разговоры серьезные, мужицкие намечаются. Ну, словом, не для твоих девичьих ушей, да и пьяные мы… Мы уж сами тут, ты только не серчай на старика, племянница, — Дядька немного помялся, корчась от неудобства мыслей, сказанных напрямик.

Анна не стала более ничего слушать. Быстро вышла и лишь мимоходом, вновь ощутила на себе колкий и пронизывающий холод от въедливого взгляда приятеля Сидора, которого тот называл «Шершень». И вновь, те же мурашки, щекоча шершавыми лапками, пробежали по телу Анны. Нет, не их неприятных прикосновений побаивалась она, а скорее небрежного любопытства гостя, норовившего бесцеремонно и дерзко ворваться в ее пространство.

— За знакомство уже выпили. Налей еще по одной, я скажу о другом, — Шершень умело наколол вилкой капусту, для предстоящей беседы.

Василий с утра был еще свеж и с интересом приготовился слушать. Сидора он знал хорошо и отношения их были понятными, а вот к разговору нового знакомца решил отнестись серьезно.

— Ну так вот, Вася, — плавно расставляя слова по порядку и явно примеряясь к закадычному приятелю Сидора, осторожно начал Шершень, — ты в нашем деле фраерок залетный; отсюда имею вопрос. Тут у нас один разговор образовался, тема так себе, но требует особого подхода. Так вот, если ты до Сидора выпить да закусить заглянул, то сделай это быстро и мы тебя не видели… Захочешь по серьезному слушать, обратного хода не дам. Тут, видишь ли, либо с нами, либо отвальную пей.

Василий серьезным взглядом обвел компанию и, не ответив, выпил.

— Сидор, скажи мне, кто это такой, чтобы так вот меня в стойло ставить; не припряг — пусть лучше помолчит, а вот я за него послушать готов. И пусть поостережется; кто здесь залетный! — Василий нервно шевельнул желваками, показывая незнакомцу, что зря с ним таким дерзким тоном говорят; неровен час и сорвется. Однако хорошо понимал, что без причины ни к чему.

— Вася, Вася! — обеспокоенно вступил Сидор, — ты только не закипай, все путем, без злобы. Ну это так, будем считать, ну чтобы доверие было между нами; дело-то общее ладим, к чему раздор. Я тебя знаю, а вот он нет; не держи обиду, а опаска она всегда в деле рядом стоит. Сейчас все уладим, разведем как надо. — Сделав удачную попытку снять возникшее напряжение, Сидор принялся разливать мировую.

— Не возьму в толк; мужик ты с характером, или так — скуку гоняешь. И зубы зря не три, в драке сгодятся, а пока слушай, если уж Сидор за тебя вступился. Его я за прошлое уважаю. Если ты с нами и есть чего сказать, то говори, а нет неволить и держать не стану, потому как по делу я здесь и с тобой терки не обозначались. Одно скажу; ежели дело в пучок увяжется, при своей доле всегда останешься.

Шершень выпил один, не закусывая; ждал ответа от Василия.

— Знаешь, Шершень, в деле я тебя не видел, а вот ему верю, — и Василий ткнул пальцем в сидевшего рядом дружка. — Если вот он за тебя поручится, то доверюсь, но помни — кнута я не терплю…

— Ну тогда и я тебе отвечу, — лицо Шершня вдруг похолодело и вытянулось, стало злым и серым. Взгляд черных глаз замер, словно избирая способ атаки на жертву. — Я не кусаю только до поры. Сотрешь доверие — пожалеешь!..

Василий не стал обострять отношения и отступился. Он плохо знал этого человека, но хотя ему и не очень нравилось, как его только что пытался подчинить себе этот тип, он все же счел лишним идти на любого рода ершистый расклад из-за недомолвок или взаимного гонора. Было бы глупо и неосторожно с его стороны, вести себя подобным образом. Он стерпел, смягчился и утих, понимая, что, прежде чем довериться чужаку, необходимо знать его намерения, ведь в ближайшем будущем он может стать ему либо дружком в общем деле, либо наоборот, третье вряд ли получится.

— Кто я и для чего объявился, тебе позже, хозяин расскажет. Перейду лучше к делу и коли Сидор ручается, то принимаю тебя в нашу компанию, — заявил уверенно Шершень.

Даже как-то неожиданно получилось. И вовсе не думал Василий в роли просителя за себя оказаться, а тут вон как новоявленный лидер вывернул: «Смело, однако, — продолжил сомневаться он, но только уже не выставляя свое на показ. — Не думает ли свежий авторитет, что он во всем с ним согласен? Ну… Ну… Пусть пока так и считает, поиграю под его скрипку, так спокойнее…»

— Не та мы компания, чтобы за столом маяться. По делу я здесь, об этом и потолкуем. Вижу ты не против, Василий?

— Думаю сможем договориться… Ну а если по-деловому и серьезно, то готов влиться в вашу группу, но на равных и с уважением, потому, как и мне есть, что на кон поставить. Вот только прежде я тебя послушаю. Мое еще терпит…

Шершень, явно не ждавший от Василия непрестанного напора и уверенности, скосил взгляд на Сидора. Тот неприметно и тихо кивнул головой в знак одобрения сказанного: все как-то сразу встало на свое место.

— Интерес у нас теперь общий; моя цель, а теперь и наша — купец первой гильдии Гордей Крутояров. Вот кто нам нужен. Вы его здесь все хорошо знаете; личность влиятельная и известная. Он в здешних краях всю округу в своих руках держит, силен мужик. Вот его то устои мы и будем расшатывать, потрясем этого толстосума. Но даже это не главное; пусть он свои барыши при себе оставит, мне на них плюнуть и растереть. Как считаешь, Сидор, или не прав я? — разошелся гость. — В наших руках и не такие бумаги шуршали. Пусть этот хомяк и далее щеки ими набивает. Не за тем я здесь, подумайте, — продолжал увлеченно Шершень, не раскрывая, однако сути дела. — На подворье у купца служит мой человек; так, крестьянствует по малому, для виду. Должно уж, за долгие годы моего отсутствия, и забыл своего истинного кормильца, но я так думаю — вспомнит… Ну а коли что не так пойдет, то племяшка Сидора нам подсобит. Как думаешь, Сидор, справится?

— Подсобит, подсобит; она девка с головой и уважением купца пользуется, — тут же, кивая, согласился хозяин.

Василий внимательно слушал, не пытаясь, пока что, проявлять какого-либо интереса или участия; не все намерения Шершня были ясными и сулили выгоду, от намеченной акции о сути которой, заезжий по-прежнему умалчивал. Свое же раскрывать не хотелось, да и рано было, как он считал, бисер к ногам мутного гостя метать — мелко это. Он попросту не готов был к основательной беседе с Шершнем, хотя перспектива общения с ним могла себя оправдать. Пока самые значимые его козыри в руках Варвары; она всем владеет. А вот заставить эту упрямую бабу говорить он пока не может, хотя мысли имелись. Но если уж теперь он в доле с серьезными людьми, какие доступ к делам и богатствам Крутоярова имеют, то и самому надо ясностью владеть, считал Василий, иначе для чего весь его фарс. А не отработает, не оправдает надежды, то злыдень Шершень его туфту вскоре и просчитает, тогда уж ядовитое жало наверняка настигнет жертву, а словами и посулами от этакого делового будет сложно отделаться. Тут свой трафарет кропить надо. В голову лезла лишь одна мысль; сына прижать на глазах матери, да так придавить, чтобы взвыл. Только жалостью и можно бабу разговорить. Иначе пустое дело.

Из всего дальнейшего полупьяного и не совсем делового разговора, он уяснил для себя лишь одно; Шершень, используя некоторые свои связи, намерен пытаться проникнуть в обозники к купцу, потому как по его раскладу, тот готовит большую экспедицию в предгорья северного Урала и, что миссия у нее не простая. Однако об этом он предпочел пока молчать; ему необходимо время для подготовки и внедрения в доверенные самого Крутоярова. Остальные, как он выразился, подтянутся позже. Василий, конечно, не сомневался в его способностях влезть в доверие к ближайшему окружению влиятельного купца, но не совсем верил в скорый успех и перспективы довольно сомнительного предприятия. Его личные планы были куда более привлекательнее, интереснее и безопасней, нежели предложения нового стратега, однако делиться ими было преждевременно.

В семье Крутояровых было по-праздничному весело и нарядно; готовились к встрече долгожданного и почетного гостя, друга детства из Екатеринбурга. По договоренности Иван должен был в условленном месте встретиться с посыльным из последнего обоза, возвращавшегося с северных промыслов. Крутояров ждал его появления со дня на день, иначе Иван, в весеннюю распутицу, в одиночку, не смог бы безопасно добраться до их затерянного, оторванного от мира городка. Весной и осенью всегда было так. В остальное же время года связь с внешним миром считалась сносной. Изыскатель и геолог по профессии, Иван Данилович Ольховский был человеком науки; образованным и интеллигентным. Многое, с самой студенческой поры, сближало Крутоярова, а позже и его семью, с Иваном, удивительно интересным и добрейшим человеком. В годы молодости он был частым гостем у Крутояровых; жил неподалеку от уездного городка. Но вот с переездом в Екатеринбург стал, со слов друга, забывать дружбу. Сам Гордей слыл человеком дела; искал, торил таежные просторы, копал, где можно и нельзя, горел душою и других зажигал, а вот Ивана больше к науке тянуло. Так и попал он в Екатеринбург, на кафедру в Университет; преподавал студентам геологию, занимался научной работой, исследованиями минералов, которыми здешний край был неимоверно богат. Интерес велик, а времени на все не хватало. А тут друг, с предложением организации и участия в экспедиции. Захватило; тайга ведь практически не тронута, богата и интересна для изучения и изысканий, для науки и для страны вообще. К тому же последние его разработки и научные догадки зачастую заходили в тупик из-за недостатка практических знаний неразведанной, нетронутой местности горных, малодоступных районов северной Уральской тайги.

Обоз ждали со дня на день. На подворье колготились работники, суетно исполняя распоряжения управляющего. Тряся цветными юбками, бегали бабы, проявляя искреннее усердие и прилежание. Повсюду присутствовал хозяйский порядок, чувствовалась купеческая хватка и спрос. Каждый был занят делом. В заботливой и правильно организованной обстановке, без ругани и брани, отдавал умелые распоряжения управляющий купца Аким Евграфович, старый, справедливый и хитрый начальник, за что и получал приличное жалование, имея уважение со стороны самого Гордея. Купец окружил себя людьми ответственными и исполнительными; доверял им, ценил и хорошо поощрял за дело. Однако за нерадивость, что редко, но порой все же случалась, спрос чинил такой, что никому из дворовых служащих не хотелось доводить до подобного. Поэтому все сказанное Гордеем исполнялось в срок и к удовольствию барина.

Глава четвертая

Пожар

После волнительного и неожиданного разговора с матерью, на практические занятия Павел уже не спешил, а вот зайти в ремесленное и поговорить с учителем очень хотелось. Он вовсе не собирался делиться с ним услышанным; секреты семьи касались его одного. Но именно сейчас, сильнее прежнего хотелось встретиться и обсудить ситуацию с Сергеем Николаевичем; по серьезному, по-взрослому, задавая не глупые юношеские вопросы, как раньше, а правильные и нужные, ответа на которые ему никто не даст. Важно было понять и разобраться в произошедшем и начинать готовить себя к принятию осмысленных решений, а тут без вдумчивого и мудрого наставника не обойтись. Павел доверял учителю и всегда полагался на его полезные советы и поддержку. Знал; от этого удивительного человека он услышит только правильные напутствия и готов был прислушаться к его разумному мнению. Все пойдет на пользу; и хвала и хула… Однако разбираться в происходящем предстояло лишь ему.

Вложив в трудное обстоятельное откровение с сыном много сил и эмоций, выговорившись, Варвара сняла камнем лежавший на душе груз. Сейчас, она нуждалась в покое и отдыхе. Павел чувствовал особое волнение матери, когда та говорила о главном, о самом важном для его будущего. Теперь он это знал. Он шел к учителю, напряженно думая о понятиях, деливших его душу на двое; на веру и принятие ее, осмысление сути на которую полагался самый дорогой и близкий ему человек… Для него сейчас, это почему-то было не одно и то же.

«Встреча с учителем разъяснит многое», — считал Павел, смело входя в двери ремесленного училища, где допоздна засиживался Сергей Николаевич, отыскивая ответы на вопросы, какие ставила перед ним жизнь.

Падающие звезды умеют дарить людям загадку; пронесутся в ночной мгле, прочертят истаявшей линией жизни высветившийся небосвод, и не оставят следа. Уходя в прошлое, они уносят с собой неведомые вселенские тайны: вот только жили, мчались разрывая пространство, и могли бы лететь еще вечность, окруженные ледяной мглой и загадкой мироздания, не встречая преград на пути, не ощущая их присутствия и влияния. И вдруг Земля — маленькая голубая планета, песчинка, возникшая из ниоткуда, но случайно преградившая путь звезде, оборвавшая вечный полет и мечту, лишившая ее жизни, непременно являя этим начало прихода нового. Значит продолжение состоялось. И пусть гибель звезды запечатлелась в чьей-то памяти — это, уже не конец. Память рождает образ и мысль, а она, будучи материальной, предстает перед Вселенной, сохраняя свое право на жизнь… В столь малом событии есть некое величие; рождение состояния бессмертия и смысла самого бытия…

Учитель всегда говорил, что звезды нужно уметь слушать; видеть и разговаривать с ними. Они живые и мудрые, мерцая среди мириад себе подобных светил, всегда доносят до людей частицы своих знаний, а с ними и маленькие, неприметные дольки вселенской любви. А без любви человек жить не может, без любви это уже не человек… И люди, в меру своего любопытства, обязаны чувствовать, видеть и улавливать этот невидимый поток. Только замечая и ощущая волны подлинной радости, прозревая в них, мы способны любить Вселенную и находить в ней свое место. Пусть не выйдет у кого-то проникновенного общения; не заладится, не срастется, но любовь эта проникает в души наши, и мы, не ведая того, невольно ловим ее частицы, напитываемся ею, рождая мечту. В этом и есть величие нашего духа; видеть, впитывать, понимать и отражать увиденное через пространство души, кто как может.

«Разве звезды не рождают в тебе мечту? Спроси любого и он ответит тебе — да! — говорил учитель. — Значит и они и мы живы, притягиваемые друг к другу мечтой единения, но разделенные бесконечным пространством, которое способно преодолеть лишь наша мысль. И чем больше глубоких мыслей рождает человек, тем стремительней и насыщенней поток его желаний и фантазий, уносящихся вдаль, к сияющим звездам… Тем живее, теплей и жизнеспособней становится его душа, ищущая единения и понимания с мирозданием. И если ты, Павел, почувствуешь этот свет и его силу, то благодари Вселенную — это уже очень много!»

Павел всегда внимательно вслушивался в необычные суждения Сергея Николаевича, но сейчас они вдруг показались ему слишком оторванными, от тех реальностей в которые погрузил его рассказ матери. Наверное, учитель и прав во многом, но это так далеко от жизни, которая усиленно стремила опустить его на землю. Сейчас он оказался лицом к лицу с фактами, на которые еще предстоит искать ответы, а делиться мыслями пока не с кем. Хоть он всецело доверял учителю, но как бы не был велик космос и терпеливо пространство, разболтать вверенную ему фамильную тайну он не имеет права. Поздним вечером, медленной походкой возвращаясь домой, Павел и не заметил, как невольно погрузился в размышления:

«Может быть то, что стало известно, таит в себе большую опасность и для него, и для матери, — беспокоился он, — но ведь до сих пор они как-то жили… Откуда может исходить угроза? — задавался вопросом Павел. — Отец не зря зверствует, ведь мать говорила, что ему кое-что удалось узнать о спрятанных в глубокой тайге самородках. Выходит, одного только отца и должен он опасаться, больше некого. Но ведь отцу не известно о его сегодняшнем разговоре и духовных откровениях матери. Поэтому, как бы не складывались их отношения; он в относительной безопасности. А вот за матерью надо внимательно присмотреть; отец так просто не отступится».

Хоть и гнал от себя Павел тревожные мысли, но ответственно понимал, что главный разговор с отцом еще предстоит, только вот кто к кому в претензиях окажется, этого он знать не мог. Не спеша, пробираясь темным проулком к дому, Павел продолжал раздумывать, стараясь разглядеть во все более волновавших его повествованиях матери, до странности непонятную ему логику:

«Ведь если оба самородка, о которых рассказала мать, на самом деле существуют и ему теперь известно, где их искать, то тайное место, сокрытое от людских глаз в далеких дебрях непролазной тайги, действительно становится опасным своею притягательной силой. А ведь только он теперь знает туда дорогу. И самое важное, что золотая россыпь, на которую наткнулась тогда Мария, определенно осталась нераскрытой. Тайну Расщелины, как называла ее мать, бабушка передала по роду, чтобы ее внук хранил то удивительное место от разграбления и наживы нечистых на руку людей. Но зачем было говорить ему об этом? — терзался сомнениями Павел. — Ну не передала бы мать секрет и лежи это золото в земле, где и положено. Зачем ему об этом знать, если и пользоваться им нельзя — запрещено. Для чего хранить то, о чем никто и помыслить не может? Эти сокровища принадлежат Земле — матушке, она их и хранить должна, а коли уж знания те человеку открылись, то и оберегать их потребно человеку с добрым сердцем; тебе сынок, — звучало в голове, — ведь теперь только ты полноправный их хозяин. Будь осторожен; твой отец знает о самородках, что Мария из тайги вынесла. Однако о существовании Расщелины ему совершенно ничего не известно, поэтому вопрос их происхождения может его интересовать».

Павел сосредотачивался на всем, что помнил со слов матери:

«Жизнь у тебя, сынок, долгая. Глядишь и сгодится бабушкино наследство. Запомни; самородки у могилы Марии, слева под валуном зарыты. Легко отыщешь, если знаешь. Не сумела бы тогда бедная, измученная и израненная женщина, без помощи отшельника, обитавшего в тех таинственных местах, выбраться; сгинула бы, следа не оставив. Ни единая тропа туда не ведет. Попросту не найти то место, как бы человек не искал — это Расщелина, что-то похожее на грот или пещеру в скале. Но пути туда нет, и лишь спрыгнув с огромной кручи, да и то если посчастливится и не унесет, не смоет потоком бурной реки в темную бездну провала, можно избежать неминуемой гибели. Да и медведи, что к сахарной сосне наведываются, немалую опасность представляют. Мария невесть каким чудом цела осталась, а спас ее бедняжку тот самый старик, что жил в тайном, сокрытом от всех гроте. У него, видимо, были свои причины в нем прятаться от мира. Как уж тот бедолага в этакую яму угодил, одному Господу ведомо; должно тем же путем, что и Мария. А вот как выбраться, только он один и знал. Жизнь заставила; пещеру без знания троп, никак не получилось бы покинуть…»

Однако, все те опасности и магическая защита утеса, о которых с немалой тревогой рассказывала мать, не могли не вызвать естественных опасений у Павла. По его мнению, потребовалось бы еще поискать такого сумасшедшего, кто, зная о всех напастях пути и каверзах Расщелины, отважился бы рискнуть овладеть тем золотом, какое сокрыто в ее недрах. Разве, что его отец, которого ничто не остановит, узнай он об этом. Перед его взором и теперь в золотой дымке плывут и переливаются самородки, до которых он пытается дотянуться всю жизнь. Из-за которых истязает мать. По той же самой причине и опасается она за него.

Для Павла, знания Марии были, пока что, всего лишь рассказами доверившейся матери, вызвавшими в нем желание понять ее боль и разобраться в несомненной правдивости этой истории. Искренне трогали и волновали, потрясшие его воображение, воспоминания женщины, сумевшей в волнующих деталях донести до него весь трагизм ситуации, в которой когда-то давно оказалась его бабушка. Сейчас он попросту не готов ко всему тому, с чем может быть сопряжено его будущее, а вот его отец, выведав сокровенные тайны супруги, непременно взялся бы за дело. В памяти Павла, рассказ матери в мельчайших подробностях рисовал стройную и правдивую картину того давнего времени. И сейчас, следуя тропою ведущей к дому, он позволил себе восстановить все сказанное ею, чтобы лучше запомнить детали и ничего не упустить:

«Обессиленная женщина, изнемогая от боли в израненных ногах, укрываясь от сырости и холода, с трудом, но все же пыталась пробиться через завал из корневищ изломанных деревьев и валунов, поросших скользкими зелеными мхами. Едва удерживаясь и осторожно продвигаясь к неведомому, она почти преодолела преграду, но неожиданно оступившись, упала на бок и сильно ударилась головой о камень. В глазах помутнело и сознание покинуло ее. Очнулась Мария в полной темноте. Ощутила, что лежит на плотном настиле из свежих, хвойных ветвей и укрыта лохматой, слегка колющей шкурой. Ей было тепло и уютно. Хотелось понять; что произошло и где она находится? Ее окружал кромешный мрак неведомого ей укрытия. Пробуя пошевелиться, Мария тут же ощутила резкую, сильную боль в ногах и спине. Лежать без движения не хотелось, но выбора не было. Оставалось ждать; ведь кто-то же ее уложил и заботливо укрыл шкурой, но этот таинственный и сердобольный хозяин никак не проявлял себя. Его попросту не было рядом, и она это чувствовала. Напрягая слух, Мария улавливала лишь отдаленный, слабо различимый гул. Наверняка это был тихий, едва доносившийся рокот той самой реки в которую она неосторожно свалилась с кручи от обреченности».

Споткнувшись о лежавший у обочины камень, Павел чуть было не упал. Нелепость вернула к реальности. Он понял, что подошел почти к самой усадьбе; оставалось отворить калитку и войти. Но он не спешил; хотелось привести мысли в порядок, ведь в доме мог быть отец, а значит покоя не жди…

Он обещал матери хранить все услышанное в тайне и ни в коем случае не позволить себе, под любыми предлогами или уговорами, довериться отцу. Это бы означало; нарушить клятву, данную самому себе. Теперь он один знает как отыскать в дремучей тайге не только два самородка, доставшиеся ему в наследство от бабушки, но и пройти к таинственной Расщелине, где вероятно этого золота много: «Потому как россыпь там под горой в скалу впаяна, водою родников отмытая, да скалою от глаз человечьих прикрытая, — звучали слова матери, — а кроме тех двоих, нога людская там не ступала. У самого входа в грот могила старого отшельника самой Марией устроена, так должно быть и стоит ею ухожена…»

Не совсем пока Павел осознавал; что это за магический металл, за который люди сражаются и гибнут. Даже за малые крупицы его, они способны идти на битву или преступление. Почему люди придают золоту исключительно важное значение, ведь жизнь куда ценнее? Видимо, именно драгоценные свойства и те великие богатства, которые сулит обладание им, сводят человека с ума.

Отца дома не оказалось. Павла мало интересовали его друзья и знакомые, у которых он порой мог кутить днями напролет, ничуть не беспокоясь о семье. «Нет, и хорошо, — подумалось ему, — во время отсутствия Василия, в семье царил покой, крайне необходимый больной женщине. А ранним утром, пожелав матери спокойного дня, Павел по обыкновению ушел на занятия.

Варвара вздрогнула от неожиданного удара в дверь. Мгновенно догадавшись, в чем дело, она болезненно сжалась, улиткой вползая под одеяло — единственное ее укрытие. Грохот сорвавшегося с гвоздя жестяного таза, звоном расползся по дому, вынуждая чаще биться истомленное, встревоженное недобрым предчувствием, сердце. Василий ввалился в дом, взбешенный и взъерошенный, с пьяной физиономией и злым чувством, будто ему вновь где-то недодали…

Ворча и ругаясь, он долго пинал опрокинутый табурет, который мешал пройти, то и дело оказываясь под ногами. Варвара закрыла глаза и приготовилась к худшему, чувствуя чреватый болью исход: «Благо с сыном поделилась», — лишь это и утешило ее оправдавшиеся предчувствия. Из накрепко сжатых век продавилась слеза, заныла безысходной болью грудь, затряслись худые руки, крепко сжимая темное серое одеяло, покрывавшее ее скованное тело, которое вдруг замерло и утихло. Оно ослабило волю и дало душе выход…

В тихое пространство комнаты влетел разъяренный муж. Замерев перед кроватью, он попытался вглядеться в образ супруги, как всегда остававшейся безучастной к приходу хозяина. Перед его озабоченным взором плыли и перетекали, проявляясь и исчезая, то бесчувственно лежавшая перед ним жена, то скудная утварь дома, мешавшая всюду.

— Что, опять не желаешь меня видеть!? — пьяно вопрошал хозяин, — А я по делу. Ты брось это, лежишь будто не слышишь! Человек важный приехал, обещал помочь, — принялся разъяснять Василий, стоя у кровати и едва сохраняя нужное в эти минуты равновесие.

Равнодушного молчания супруги оказалось мало:

— Ты, дура! — продолжал настаивать он, — пойми, что я тебе толкую. Продам ему по-тихому твои цацки, глядишь деньгами разживемся, а то прозябаем тут как последняя голь; ни пожрать толком, ни выпить с мужиками в трактире. Тебя вон, подлечить надо… Давай, говори, хватит уж молчать, да горе мыкать, меня вон, за нос водить, — бурчал назойливо Василий, шарахаясь из стороны в сторону, ища опоры. — Эх, баба! Ни ума в тебе, ни сочувствия. Ну не утянешь ведь с собой туда, а вот сыну твоему, Пашке, батя нужен, для выхода в люди, и барыши, стало быть, тоже потребны. Мать ты или жаба, в конце-то концов!? Отдай и дело решено, на что тебе то добро, оно вон, мальцу сгодится. Да и от тебя отступлюсь, вот увидишь, бить боле не стану. Скажи только…

Не могла уже Варвара слышать своего мужа; умолкла телом, да утихла духом. И ничто не способно было воротить ее обратно. Иное уж царство забрало ее навсегда…

— Говори! — заорал Василий всем горлом, теряя терпение, не чувствуя и не видя перед собой происходящего, — все одно правду выжму!..

И вновь загромыхал избитый таз, мотаясь по прихожей, обивая обшарпанные углы осиротевшего дома. Ну никак не хотелось хозяину униматься: «Вот уж и выгода наметилась, надежные люди подобрались, а тут баба упрямится. Самому тоже край. Нет, не гоже так, не поймут дружки. А не выгорит намеченное дело, так этот новоявленный гость и вовсе со свету сживет, спрос учинит». — Однако совсем не ждал Василий, такого оборота дела. Присмотрелся, не веря глазам своим, а Варвара то преставилась…

Ну никак не вязался в пьяной голове подобный расклад: «Как же она могла, как посмела вот так вот, просто; взять и помереть, не сказав ему главного, не обмолвившись ни словом? Как же такое возможно? И что теперь? — затрусил, пружиня ногами, перепуганный муж. — Скажи кому, неровен час, смерть супружницы в вину отпишут. Это люди могут, с этим задержки не будет; тюрьма, каторга и все дела. — Затрепетал Василий. — Верить-то в его пьяную правду некому будет, ни свидетелей тебе, ни очевидцев. Тут только одно спасет…»

Наскоро выбежал из дома растерявшийся полупьяный хозяин и, не приметив того сам, зацепил мимоходом лампадку. Склянка слетела на пол, мягко отбросив горевшую свечу на вязаную из лоскутов дорожку. Та задымила и понесла чадить… Тлела себе, тлела и все же перешла, переросла-таки в пламя. Распластался огонь, расползаясь; загорелось тряпье да утварь, наполняя дом едким дымом.

Не видел того Василий. Отправился за сарай; присел на старую, рассохшуюся бричку. Хотелось курить. Сунул руку в карман, а махры не оказалось. Стал припоминать, усиленно хмуря брови; есть ли она вообще в доме, и где? В пору новый кисет забивать, вовсе не мог припомнить; куда старый подевался? Посидел малость, переминаясь с боку на бок. Испуг все же брал: «Жена умерла, а он расселся, махорку видите ли ищет. А вдруг сын воротится или соседи спросят чего? А он, сидит без заботы, не смекает, что при таком горе делают. Указать на него могут. Нет, тут не перекурить, тут выпить нужно. Где-то в доме было, точно было, найти бы? В хлеву тихо, там никто не помешает в себя прийти. В хозяйстве ни скотины, ни птицы — пусто, да и к чему? Это только дурни себя заботами изводят. Он давно от глупостей отошел, так удобнее. Иные вон, хлопочут под бабий догляд; ни тебе выпить, ни закусить по-мужицки. Только вот не идти же опять к Сидору, и без того всю ночь там гулял. Нет, упрячусь, опохмелюсь, а там…» — успокаивал себя Василий.

Однако, вывернув из-за стены сарая, не поверил своим глазам. Дом, из которого он только что вышел, пламенем занялся, во всю уж полыхает; и в прихожей, и в избе — огонь. Не смотря на жар, исходящий от горящего строения, пробил хозяина озноб. Затрясло от головы до пят, а ноги сами, так и понесли горемыку задворками, к лесу. В нем одном, видел незадачливый хозяин единственное спасение, в его дальних, глухих и мрачных чащах, и никто не способен был в эти трагические минуты переубедить его в своем выборе.

Бежал Василий долго; огородами, под прикрытием плетней, да соседских сараев, что всюду, смешиваясь с серой оттаявшей пашней, прятали его от вездесущего людского глаза. После полем — напрямик, устремился он к лесу: «Только бы не приметили, только бы не донесли», — всей натруженной спиной чувствовал он жар горящей избы и метнувшийся по пятам, дух сгоревшей в огне Варвары. От страха знобило и пугало, отнимая силы и волю. Казалось вот-вот, настигнет его кара, кричащая во след: «Вон он, виновник, беглец и убийца; держите, ловите его, кто может! Не уйдешь от людей, нет!!!» — чувствовал потным затылком Василий и бежал, не оборачиваясь, бежал, что есть мочи. Изнемогая от усталости, он твердил себе лишь одно: «Нет, не возьмете, не докажете, не моя в том вина, не мой умысел!..» Но, чувствуя вину, знал; не поверят люди, не поймут и осудят, а потому и оставалось; в лес бежать, в тайгу, от пожара да толпы подальше. Только бы поскорее убраться, понадежнее упрятать и укрыть себя.

Вечерело. В лесу тихо и мирно, а тут Василий, словно лось взмыленный, страхом парализованный. Протрезвел быстро, а немного отдышавшись, присел на поваленную ветром сосну и перевел дух. Стоило крепко подумать. В его голове, произошедшее никак не вязалось с большими намерениями: «Вот же напасть, как угораздило в этакое дерьмо влезть? Не входило в его планы; от людей прятаться, в бега пускаться, хотелось по-тихому, а тут вон, не только тревожный звон, но и набатный может образоваться…»

Из окон училища сверстники Павла заметили густые клубы дыма и высоко над домами, далеко за полем, взметнувший в небо, пляшущий шлейф пламени. Из-за возникшего шума, Павел прервал разговор с учителем и, следом за всеми, поспешил выбежать во двор. Стихия разыгралась именно там, где стоял дом Павла, где он оставил без присмотра больную мать. Хлынувшим от сердца жаром обдало лицо. Издали почти невозможно было разобрать; чья усадьба в огне, но то, что горело большое строение, было очевидно. Он гнал от себя дурные предчувствия; хотелось поскорее быть на месте пожара, там, где случилась беда, где нуждались в помощи люди. Следом за Павлом и несколько ребят, увлеченные свойственным им любопытством, устремились к месту тревожных событий.

Добежав до проулка, Павел остановился и окаменел, с волнением глядя на ошалело бушевавшее пламя, которое с невероятной быстротой пожирало на своем пути все, что не в силах было противостоять огню. Подойти ближе никто не решался; треск горевшей древесины и жар делали любые попытки тушения тщетными. Изба была полностью объята пламенем и клубы густого, черного дыма неудержимо стремились в просторы чистого небо. В происходящее не хотелось верить; взору представилась ужасающая в своем трагическом течении картина — горел его дом, а ведь в нем была мать, и только он знал об этом. Беспомощно суетились и бегали окрест отчаянные люди, пытаясь погасить непослушное, бушевавшее в полную силу, пламя. Однако все их усилия были напрасными. Визжали и причитали бабы, пищала любопытная детвора, быстро сбежавшаяся отовсюду. Только — только подъехавшие пожарные, развернув конные повозки бочками к усадьбе, принялись умело раскатывать длинные шланги. Отгоняли зевак, пытаясь поскорее очистить площадку, где можно было бы развернуть нехитрое оборудование. Но по всему было видно, что пламя съедает жилую постройку, куда проворнее, чем торопливая, путанная возня людей у крашеных в красное повозок.

После отчаянного стремления Павла, броситься в огонь, чтобы помочь матери, в него накрепко вцепились женщины, удерживая и не отпуская от себя. Он понимал, что мать в огне, что ее нет среди взволнованной толпы, что ей необходима помощь. Безнадежные попытки высвободиться ничего не дали, его не слышали и не понимали люди, занятые суетой и пожаром. Огонь продолжал бесчинствовать и нести с собой лишь разрушения. Глаза Павла наполнились слезами и тело трясло видимой, не проходящей дрожью. Не чувствуя ног, он опустился на землю и громко зарыдал, сжимая усталую голову руками. Позже, когда народ стал расходиться, обессилившего, почти лишенного чувств, его увел к себе домой учитель, потрясенный и озадаченный произошедшим.

Ночью Павел не спал; не хотелось верить в ужас, унесший жизнь бедной женщины, в кошмар, лишивший его матери, единственного человека, ради которого он жил. Понимая, что пожар не мог произойти случайно, на утро, он иссушил слезы и посуровел, сдвинув над переносицей брови; отпечаток глубокой раны, которая никогда не заживет. Он догадывался, а сейчас был почти убежден в том, что могло произойти в доме, в его отсутствие. Понимая, что отца не было на пожаре, он делал свои первые, может быть, неумелые и поспешные выводы; ведь ранее он часто слышал из уст разъяренного пьяницы: «Я спалю вас! — кричал Василий в неистовой злобе на супругу, будучи в ярости и не отдавая себе отчета. — Не дам золото с собой забрать, говори куда упрятала, не то хуже будет?»

Павел хорошо помнил эти его душераздирающие стенания, от того неотступно и крепла ненависть Василия к ним обоим. Но нужны будут доказательства; он не может голословно обвинять отца. В бессонную ночь, он дал себе клятву, что обязательно найдет их и тот, кто отнял у него мать, заплатит ему сполна. От подобных мыслей кулаки сжимались сами и, уходя глубоко в свое горе, он каменел и креп душой.

Глава пятая

Наживка

Анна не сразу, но обратила внимание на странное поведение постоянных посетителей вечернего заведения. Они единодушно, словно сговорившись, обсуждали одну и ту же тему. Толковали о большом пожаре, случившемся сегодня после полудня на окраине городка. Все были поглощены сплетнями и домыслами, что рождал, сам по себе, редкий и необычный случай, который как гриб из-под земли вырасти не мог; видимо многие знали и погорельца, и его больную, прикованную к постели супругу. Эти люди не были ей знакомы, а вот их сына Анна пару раз видела среди сверстников и даже знала его имя. Ничего, симпатичный и добрый парень, немногим старше ее возрастом. О нем тоже не раз заходил разговор, но не в чем худом, способном вызвать кривотолки, он замечен не был. Таким, общепринятым было мнение. Однако случай рождал интерес и оставить его без внимания никак не могли. А потому, в ход шла любая новость или даже склока.

Преуспевая в делах заведения, Анна, с проворством молодой хозяйки, ухитрялась угождать, и невольно вникать во все, что вещала захмелевшая пивная братия. Из разговоров она быстро поняла, что Василий Рагозин, которого не раз видела в компании своего дяди, и есть тот самый погорелец. Вот и вчера она застала его почти в дверях своего дома, когда утром уходила на рынок: «Выходит, гости шумного застолья в ее доме — знакомцы, и если Павел сын Василия, то на пожаре он потерял свою мать, — Анне стало очень жаль парня. — Что теперь происходит в его душе, и как он будет дальше с этим жить? Шумиха от случившегося пожара распространилась на всю округу. Урядники да жандармские приставы понаехали — дознаются. Только ведь парень теперь один с таким отцом остался», — печально думалось Анне.

А под вечер, сменяя грусть, радостная весть хороводом обошла заведение; из дальних северных, промысловых мест, воротился тяжело груженый обоз. Наглухо укутанные повозки со скрипом вкатили на купеческий двор. Все тут же ожило и закружилось. Широкими объятиями встретил Крутояров своего давнего друга, Ивана Ольховского, которого с великим нетерпением ожидал вот уже несколько дней к ряду. Вынесли шампанское, водку и звоном бокалов под неумолкаемый говор радостных мужиков, отметили возвращение долгожданного обоза. Уставших с дороги обозников Гордей пригласил в трактир и велел угощать всех желающих за счет заведения, пообещав после встречи своего друга, непременно сказать тост в честь прибытия. Счастливые таежники, до страсти изголодавшись и намаявшись с дороги довольно улыбались в отросшие за долгую зиму бороды, которые пышностью своей ничуть не уступали боярским. Благо и у Анны к приему гостей было все готово. Трактир наполнился говором, суетой и весельем; успевай подноси, да уноси… Кто валился с ног от усталости, а кто млел от счастья возвращения в родные края, встречи с близкими, нескрываемого чувства радости и гордости за, верно, исполненный наказ.

После пламенной теплой речи, Крутояров был откровенно горд и пьян вместе с обозниками, и гостями заведения. Сегодня был его день, его праздник и он приглашал всех, кого мог вместить трактир с известным именем: «У Гордея!»

Довольные угощениями и обещанной барином премией, люди громкими возгласами выражали свои восхищения и благодарность в адрес доброго и справедливого хозяина, который поистине заботился о своих работниках, чем вдохновлял и воодушевлял их на хороший совместный труд. Позже, Крутояров оставил шумную компанию и направился к накрытому в доме столу, где особо чествовал своего давнего друга; Ивана Даниловича, который, как он чувствовал по его веселому настроению, прибыл к нему не с пустыми руками.

Анна суетилась всюду; и в доме, и в трактире было шумно. Благо помогала Дарья, дочка хозяина; на удивление, она не гнушалась посильной работы и, будучи ровесницей и подружкой Анны, от души старалась ей помочь. На кухне, повара и служивые, которых в трактир сам Крутояров определил; трудно молодой девушке в одиночку такое прибыльное заведение в порядке содержать.

Следуя правилам принятого этикета, Гордей всему уделял должное внимание, не считаясь даже с нетерпением уединиться с Иваном, и наконец-то основательно поговорить. Встречались они редко, большей частью общаясь по переписке, а вот сейчас им обоим предстояло начать совместную работу по организации интересной и многое сулившей экспедиции. Уже через пару месяцев, как только подсушит майским теплом тропы после весенней распутицы, все необходимое к выходу обоза должно было быть готово. И тогда, они оба уйдут в тайгу на долгое лето, а возможно и осень. Что особо радовало хозяина, так это то, что, работая в должности профессора у себя на кафедре в Екатеринбурге, Иван умудрился побывать за зиму в Москве. Он заручился должной, и нужной поддержкой, и одобрением со стороны Российского Географического общества, его ведущих специалистов по геологии минералов, крайне заинтересованных в результатах поисков, и организации первичных разработок полезных ископаемых северного Урала.

Все детали маршрута экспедиции и предполагаемых районов поиска минералов, сопутствующих более тщательному изучению возможных мест залегания желтого металла, предстояло обсудить в ближайшие дни. Материальное обеспечение предстоящих исследований Крутояров брал на себя, полностью опираясь на исследовательский интерес и научные данные, какими располагал его друг. О цели и задачах экспедиции знали только двое. Хотя Гордей и доверял своим людям, но лишние разговоры о планах и формировании обоза, желательно было хранить в тайне. Цель его должна будет выглядеть обычно; доставка оборудования и продовольствия старателям — одиночкам. Спирт для Копачей в тайге — дороже золота. Намечалось, от части, за спиртоносов сойти; там этот товар и в обмен на пушнину пойдет, да и рыбные запасы к зиме поправит. Хоть всюду и стояли обустроенные, промысловые избы, но на этот раз планировалось идти дальше, на север, где не хожены тропы и нет своих проводников. Эти сложные вопросы крайне необходимо будет решать по ходу следования, но побеспокоиться предстояло уже сейчас.

Ближе к полуночи, когда захмелевшие завсегдатаи и гости уютного заведения начинали понемногу расходиться и однообразные, назойливые просьбы донимали управительницу трактира не столь сильно, Анна, с чувством скрытой тревоги, задумалась над вчерашней, странной встречей трех друзей в ее доме. Один из них был не из местных, и объявился у Сидора с совершенно неясной целью; на первый взгляд он показался человеком самолюбивым и немного даже дерзким, чем вызывал некоторые опасения. Само собой напрашивался вопрос; зачем он явился и в чем его интерес к Сидору? Какова, в их дружеских, давних отношениях, роль Василия, совершенно чужого им человека?

И вот сегодня этот тип был здесь, в заведении, среди таежников Крутоярова, что он здесь ищет? Внешне совсем не походило, что странный гость был хоть с кем-то более или менее знаком. И лишь один из обозников, как ей показалось, признал в нем своего дружка; уж больно долго длилось их общение. Все-то он шнырял от стола к стойке, ввязывался неожиданно в разговоры и щедро пытался угодить. Изрядно подпившие, разгулявшиеся на радостях возвращения мужики, то и дело смеялись над шутками и уместным остроумием новичка, ничуть не сомневаясь в его искренности и простоте, откровенно принимая за своего: «Знакомства заводит, — подумала Анна, — ведь они его знать не знают. Зачем ему это?»

Среди вчерашних друзей дяди Сидора был и Василий Рагозин. Неужели все трое чем-то связаны, а еще трагичнее, причастны к сегодняшнему происшествию, ведь она хоть и случайно, но отчетливо слышала, как Шершень, кажется, так называл его дядя, подбивал Сидора на некое тайное дело. Потом случился пожар, о котором в заведении так много говорили: «Случайность или может быть умышленный поджог? — задавала она себе вопрос. — Хотя совсем не факт, и все это только ее домыслы; за руку злоумышленников никто не ловил. Ведь если предположить, что Павла не было дома; он кажется, где-то учится, то-ли в гимназии, то-ли в ремесленном, то в доме оставалась лишь больная женщина. Что же могло произойти? Если поджог, то кому нужна была ее смерть и почему с ней обошлись так жестоко? Что думает об этом Павел?» — Анне от чего-то захотелось поделиться с ним своими мыслями, ведь ему сейчас невероятно одиноко.

Появившаяся неотложная работа прервала ее размышления. Последние ночные гости, большей частью обозники, уставшие с дороги и уже совершенно не способные держаться на ногах, начинали расходиться, а кого-то просто необходимо было устроить на ночлег, благо место в усадьбе имелось, и управляющий, не возражал.

Высветила кумачом багряная зорька, день сулил быть теплым и ясным. Управившись с тяжелой работой, после бурной и суетной ночи, Анна спешила домой, быстро шагая мимо спящих угрюмых изб, по узким и безлюдным проулкам, стремясь поскорее добраться до постели и предаться долгожданному покою. Однако назойливые думы все возвращали ее к вчерашнему, нашумевшему случаю. Ей, как никогда, хотелось знать правду и, от чего-то, никак не шел из головы тот незнакомый ей юноша, которого судьба так безжалостно наказала, лишив материнского участия и любви. Такой отец, каким она знала Василия, наверняка не способен будет удержать семью от распада, хотя может быть она и не права. Совсем не нравилось, что в ее доме странным образом появился чужой человек, потом случился подозрительный пожар, и дядя Сидор, до этого живший себе спокойно под ее строгим приглядом, вдруг попросил уйти, чтобы не слушать или не слышать их тайные разговоры. Для чего явился этот странный гость вечером в трактир? Что-то несомненно объединяло эту троицу? Многого Анна пока не знала, однако тревожное чувство стойко завладело ею.

«И потом, что было известно о дяде? — размышляла она, ускоряя шаги. — Да почти ничего. Она знала лишь то, что он неожиданно явился из далекой Самары. Отец при жизни мало рассказывал о своем брате, а мать так и не нашла времени перемолвиться с дочерью о близком родственнике. Сама же она, в то время, совсем не питала к этому интерес. А вот теперь решила присмотреться к покладистому Сидору и странным гостям ее дома».

Темнело в неуютном лесу почти так же быстро, как и трезвел обеспокоенный случившимся Василий. Пронизывающим холодом, вперемешку со стойким ознобом похмелья, окутала незадачливого беглеца сырость промозглого вечера. Лихорадило и трясло при любом неверном движении. Впереди ночь; тьма кромешная, ни зги не видно, ни спичек тебе, ни костра. Не готовил себя к такому обороту Василий, да и отвык уж по лесам бродить, как в молодые годы. Не самое лучшее время, в бега пускаться. Не его это потреба — испуг загнал. Сейчас торопливые ноги несли его к людям, обратно; туда, где тепло, уют и свет: «Только вот куда идти? — задавался он вопросом. — Оставалось только одно; к Сидору, больше некуда. Голова шумела; ей было, от чего. Шершень, конечно, спросит за крутой фортель; ведь он по-тихому велел сидеть, как никак общее дело наметили. А тут такой оборот, будь он не ладен. Выходит, теперь на него все повесят; и пожар и Варьку упертую, а это много… Нет уж! — соображал устало Василий. — Я, так вот, запросто, в руки не дамся. Уходить надо на Погорелый хутор, туда не сунутся».

Заморосил мелкий, гнетущий дождь. Принялся смывать с лица и рук Василия тяжелое бремя недоброго дня. В потоках небесной, чистой воды медленно тонул его сегодняшний грех, мутными струями стекая к ногам; мерзкое и подлое бегство от семьи, людей и совести: «Ничего, отсижусь и вернусь, только вот без ружья в лесу никак не обойтись. Надо прежде к Сидору, он выручит; выпить, успокоиться, переждать. Заодно и с Шершнем перетолковать; ему я ничем не обязан, а поможет выпутаться, то и расклад другой. Если нет — ждать ему от меня нечего…» Замаячили огни окраины. Василий устремился к свету, в лесу больно тоскливо стало, да и продрог до жути.

Шершень надолго в трактире не остался, привлек на себя достаточное внимание, решил хватит; как появился неожиданно, так незаметно и ушел. Совсем не случайно, еще по старым Самарским делам, наладил былое знакомство. Он слабо верил и никогда, в прошлом, не полагался только на удачу, она всякая бывает. Но сейчас, Авдей мог пригодиться, и упустить возможность войти с ним в тесный контакт, он не мог. Отчасти на него и был расчет. Просил лишь об одном; при случае замолвить за него доброе словцо; мужикам ли, обозникам или самому барину… Что есть, мол на примете один добрый человек, мыкает без дела, с работой просил помочь. Из пришлых, а на ноги встать хочется. По таежным делам бывалый, как и всяк мужик и, что серьезно к жизни относится. Авдей кивнул глазами, а Шершень уже знал; этот сделает, а нет — жалеть будет.

Войдя в дом приятеля, Шершень был не мало удивлен, вновь увидеть за столом все того же Василия.

— Ты чего здесь? Договорились же на завтра, я отдохнуть хочу.

Василий хмурым взглядом обвел недовольного знакомца.

— Я не к тебе зашел, а вон, к Сидору и не спрашиваю; чего ты здесь забыл? Если жить определился, то это зря; тебе завтра же Анька прогонные выпишет, а заодно и дядьку попросит, я девку знаю. Ее это дом, и ты здесь никому не указ.

— Проходи, садись, — подсуетился Сидор, — ну чего вы опять за старое, шкуру делить, поладили уж вроде, что предъявлять-то? По нужде Василий зашел; слышал в трактире небось про пожар, или не в толк тебе, что это его дом погорел. Идти ему некуда, вот и заглянул, посоветоваться, стало быть, что да как…

— Ну и что теперь? Шуму вон на весь город. Уговор был тихо сидеть и ждать. Поди хвосты за тобой, или сам поджог? — Василий стерпел, нервно глядя на приятеля, — Тогда собирайся и проваливай, а то все дело загубишь, — Зло сверкнул черными, недобрыми глазами Шершень.

Василий хмыкнул, обращаясь к Сидору:

— Ружье с патронами дай, и я уйду; дома у меня нет, а в тайге без ствола никак. Чего тут бодяжить, ежели друзья таким боком воротят?.. «Рано, однако, ссориться, — встревожился Василий, — всячески стараясь не показывать свою растерянность напористому Шершню. — Но пока, пусть он будет ему лучше приятелем, чем врагом, от которого спину прикрывать понадобится, а доводить до этого вовсе не хотелось. Он конечно же понимал, что попал с этим злосчастным пожаром под подозрение жандармов и теперь его, по известным причинам, станут разыскивать. Но что он может? Сдаться властям и рассказать правду о том, как не поджигал собственный дом и никого не убивал. Надо быть идиотом, чтобы не поверить в преднамеренность поджога. Сын первый же сдаст его, рассказав о том, как он донимал мать. Павел знает и наверняка о многом догадывается, ведь не раз выслушивал его нападки, и вовсе не глуп. Нет, в этом случае его ждет каторга… Бежать и скрываться — значит самому сознаться в содеянном. А если пойдут по его незамысловатому следу, то итог один; та же тюрьма ждет его с распростертыми объятьями. Что лучше? И тот и другой выбор — дерьмо… Остается третий, наиболее соблазняющий ход, хоть со слабым и сомнительным смыслом, но завидной и богатой перспективой. Ну, разумеется, если карта ляжет, а вот тут многое будет зависеть от него».

Ночь дала возможность, как прозорливо хотелось Сидору, высказаться всем… Находясь под давлением собственного безвыходного положения, когда без поддержки и помощи друзей не обойтись, Василий успокоился и решил раскрыть свои козыри первым:

— Я знаю, где есть золото и уверен, что если мы его возьмем, то следок и дальше потянется. — Опустошил он натруженный мозг, наверняка полагаясь на то, что Шершень захватит наживку…

Так оно и вышло:

— О как! — встрепенулся Шершень, меняя кислую гримасу на интерес, от которого даже глаза иным огнем высветили. — Давай, Сидор, накрой-ка здесь посолидней; послушаем, Василий говорить хочет. — Хозяин, и без того, суетно бегавший у стола, словно трактирная услужливая душа, без проволоки принялся подливать, да подкладывать, наконец-то уверовав в то, что деловой разговор вот-вот завяжется.

Василий рассказал все, что знал о двух золотых самородках, про которые слышал от своей тещи, став случайным свидетелем разговор дочери с матерью, когда жили они всей семьей на старом, Погорелом хуторе, в тайге. Одна жена тогда только и знала; каким таким странным образом матушка ее, заплутавшая в дикой тайге, тремя месяцами позже, цела и невредима из лесу вышла. Затаились, да затворились они от него, после того случая; ничего не выведать, старайся, не старайся — пустое… А тут нужда; застал их за откровением, затаился и слушал. Узнал, что Мария с золотом из тайги воротилась, а тайну клада, что сама устроила, в себе хранила. Словно чувствовала тогда близость конца, вот и решала с дочерью поделиться. Мне известно где схрон, потому, как и умерла теща в аккурат на том месте; странно умерла, а вот похоронить ее именно там просила, на холме — это я уж позже от Захария, узнал. Признался Василий, что по этой самой причине и терзал он Варвару; дознаться пытался, а та все в себе хранила, да только вот вчера, на пожаре, возьми да сгори, так и не сказав ему главного. Побожился Василий, что греха на нем нет; жена за невысказанное, мол и поплатилась. А пожар; и сам в толк не возьмет, от чего занялся? Не поджигал он собственный дом, к чему? И в мыслях не держал подобного.

В продолжении всего повествования Шершень, затаив дыхание, слушал, не прерывая и не допытывая. Лишь когда Василий замолчал, спросил:

— Так ты, выходит, толком и не знаешь; где оно, золото твоей тещи, или все же?..

— В подробностях, конечно, не знаю, но где искать, соображение имею.

— И чего же раньше не искал, если соображение имеешь?

— Искал, да не вышло тогда, холм тот далеко, не находишься. А места гиблые, да зверья полно. Словом, не одолел я тогда схрон, а позже и хутор погорел, в город выбираться пришлось. А отсель, за так, тех мест не достать. Вот и пытал Варьку, чтобы уж коли идти, то наверняка.

— И где же теперь нам этот твой схрон искать? — сыпал вопросами Шершень.

— Сын у меня есть, Павлом зовут. Он знает — это уж точно. Близки они были, во всем друг другу доверяли. Только вот разговор с ним, после случившегося, вряд ли получится. Упертый, весь в мать… Вот если по-тихому проследить за ним, это в самый раз будет. Если застать с самородками, то и об остальном золоте он тоже все расскажет, где-то же в тайге Мария его нашла, и жена моя тоже наверняка про-то знала. Позже из него все и вытряхнем, вместе дожмем мальца.

— И как же твой малец в тайгу сунется, без опыта, без навыков, или ты ему их привил? Может за ухо потянем, так доведет?

— Он те места получше меня знает, не раз с матерью на хутор ходил. А сейчас, когда брюшину подведет, жизнь заставит, полезет и в тайгу, в этом я не сомневаюсь, кормить его более некому. Так что, думаю, нам есть чем заняться. И дело это, Шершень, будет посытнее твоего сомнительного обоза…

Глава шестая

Неожиданное знакомство

На похоронах матери Павел отца не видел и прощание с Варварой прошло без его участия. Этот факт выглядел странно и немного подозрительно, словно непроизвольно указывая на причастность Василия к пожару. Даже городской следователь, вызывавший сына для дачи показаний в связи со смертью матери, интересовался странным отсутствием законного мужа на похоронах супруги: «Не в отъезде ли хозяин?» — так и спросил. Павел ответил, что не знает, где в настоящее время находится отец и, при случае, сам бы хотел задать ему некоторые вопросы. В последующие дни, в свободное от занятий время, Павел находился у своего учителя, который из добрых намерений, выделил ему в своей квартире маленькую комнатку. Он жил один и от чистого сердца вызвался помочь парню.

Павел обходил почти все городские трактиры и сомнительные заведения, пытаясь случайно напасть хотя бы на слабый след отца, исчезнувшего по странным обстоятельствам. Хотя владельца сгоревшей усадьбы усердно разыскивала Жандармерия, но даже они ничего утешительного сказать не могли. Василий Рагозин попросту исчез. Сидор же, прикинувшись непричастным, отмежевался от расспросов Павла, когда тот навестил его, зная, что их тесная дружба была известна всем. От пытливого взгляда юноши не могла ускользнуть наигранная растерянность преданного дружка: «Знает, но от чего-то молчит? — подумал Павел, однако лезть назойливо в душу не стал, определил для себя дистанцию. Человек сам решает; с чем и как ему жить…

Выходя со двора, он случайно столкнулся с девчонкой, которая шла навстречу. Их мимолетные взгляды встретились и разминулись. Однако, замедлив шаги, оба обернулись почти одновременно. Павел выжидающе замер. Широко раскрытые глаза незнакомки с нескрываемым интересом, смотрели на него. Глаза передают многое; желание, волю, порой даже восторг, но на то нужны особые причины. У Павла не было повода разглядывать девушку, но обернувшись он заметил за собой, что делает это с удовольствием. Он видел необычную незнакомку впервые.

— Вы были в моем доме? — спросила она.

Павел замешкал с ответом.

— Вас кажется Павел зовут? Не удивляйтесь, я видела Вас как-то с друзьями и запомнила имя.

— Вообще-то я уже поговорил с Вашим отцом.

Павел с любопытством вглядывался в лицо девчонки. Она показалась ему излишне смелой и внимательной.

— И зачем он вам понадобился?

— Если уж мы случайно встретились, то хотелось бы спросить только об одном.

— Спрашивайте!.. — бойко ответила Анна, слегка будто бы даже улыбнувшись.

— Я вашего имени не знаю?

— Меня Анна зовут.

— Рад знакомству. Скажите, Анна, не было ли за последние дни у Вас в доме, Василия. Я знаю, что он водил дружбу с Вашим отцом.

— С чего Вы взяли, что Сидор мой отец? — удивленно ответила девушка. — Он просто дядька.

— Я не знал, по сути, вы живете в одном доме. — Павел ждал ответа, полагая, что может быть Анне хоть что-то известно о его отце.

— Вы знаете, Павел, давайте пройдемся, ну если у Вас, конечно, есть немного времени для общения. Я бы хотела поговорить с Вами как раз по этому вопросу и, если честно, даже искала повод для встречи.

Павлу от чего-то было приятно принять понравившееся предложение своей неожиданной знакомой.

— Давайте в парке прогуляемся, заодно и поговорим — предложил он.

Анна заговорила первой; ей хотелось поделиться с Павлом недавними подозрениями, по поводу новых и очень сомнительных приятелей ее дяди.

— Что касается вашего отца, Павел, то он действительно заходил; дня четыре, пожалуй, прошло. Это еще до того страшного пожара было. Мне очень жаль, что погибла ваша мама, как же Вы теперь, где?

Павел замялся с ответом.

— Нашелся один человек. Я ему доверяю.

— Так вот, — оживилась Анна, — их трое, дружков так называемых. Один из них Сидор, мой дядя. Второй, приезжий незнакомец, однажды утром явился, не здешний он. Завязалась беседа; я тогда после ночи отдыхала. В трактире у Крутоярова работаю. Позже и твой отец к ним присоединился. Понятно, что они загуляли, и поспать мне неудалось. По неволе пришлось слушать весь их пьяный бред. Что меня особенно насторожило — это их намерения провернуть одно важное дело; то ли с купцом местным связанное, то ли с обозами его. А отец твой какие-то личные проблемы решить собирался.

— А что за дело, ну с чем связано? — Поинтересовался Павел.

— Да в том то и вопрос, что нет ничего конкретного. Одно знаю; этот заезжий тип, с виду, явный уголовник. Вечером он в трактир приходил, активно так с возвратившимися обозниками общался. Те, на радостях, за языком не следят. Да и знакомый у него среди них есть, Антипом зовут. Уж больно приветствия их были теплыми, словно годы не виделись. После того утра, Василия я больше не видела, но дружбу с Сидором он водит.

Павлу нравился доверительный настрой Анны, и она быстро расположила его к себе.

— В тот день я почти сутки была на службе. Обоз воротился и работы было много. Может они там допоздна сидели, не знаю, но этот самый Шершень, как они его кличут, был в полном порядке и в трактир пришел около девяти часов вечера. Выходит, после долгой разлуки, друзья целый день гуляли. И чем они занимались никто не знает.

— Пожар случился немногим после полудня. Значит, мой отец, должен был быть вместе с ними. Зачем ему уходить? От застолья его трудно оторвать.

— Ну мало ли; могли поссориться и разойтись. Хотя, до моего ухода на рынок, их отношения были мирными.

— Отчего же после пожара отца нигде нет; он даже на похороны не явился? И жандармерия знает о его странном исчезновении. Выходит, вся вина лежит на нем, и он даже не попытался выстроить для себя хоть какое-то алиби. Он просто сбежал… — Павел непонимающе развел руками.

— Ну почему ты считаешь, что это его рук дело? Зачем Василию учинять поджог? Повода никакого нет. Не из-за жены ведь, чем могла она довести его до такого? — Анна не совсем понимала мыслей юноши.

— Это, Аня, особая тема, — ответил уклончиво Павел.

Анна ничуть не смутилась.

— Я была рада знакомству, пойдем, — Анна поднялась и глаза их вновь на мгновение встретились. — Не обходи меня, если нужна будет поддержка. Мы ведь на ты, а значит доверяем друг другу.

Долго кружил Павел по темнеющим кварталам мрачного, немноголюдного городка, терзаясь догадками и радуясь необычной встрече. Он никогда не был знаком с девушкой; знал, что когда-нибудь это произойдет в его жизни, но чтобы вот так, запросто… Перед его взором продолжали оживать, удивительно чистые и правдивые, глаза Анны, которая так открыто расположила его к себе. Они лучились необычайным светом откровения, которого так не хватало ему сейчас. Ее отзывчивость и желание продолжить общение, рождало в нем ответное чувство доверия, возможность делиться без остатка всем наболевшем и терзавшем его душу.

Минули вот уже третьи сутки, как Василий ушел в тайгу, на Погорелый хутор. Не сама цель, искать в глуши кого бы то ни было, вынуждала отправиться в путь. Важно знать; уцелело ли одиноко стоявшее среди леса поселение, за долгие годы его отсутствия? Может пуст, безлюден и заброшен вовсе. Никто не ведал, что со старообрядцами стало; могли давным-давно сорваться с мест и уйти, куда глаза глядят? А то, может статься, и жив кто из селян, терзался он сомнениями.

Мрачный лес чернел проталинами. Пахло сырой прелью прошлогодней листвы и падших ветвей, лежавших всюду. Дорога до хутора долгая. В лесу мрак да слякоть. По балкам да прогалинам снег таять не собирается; окаменел посеревшей после зимы коркой, в лед оборотился. Не идет оттепель в тайгу, вот и гуляет среди сосен да осин холод. Лишь с майским теплом отойдет зима, а апрель, он на птичье пение богат и разнолик; то скворец милую сердцу песню споет, то краем болот полевки запищат. Углубился малость; вот тебе и вербный запах берега. Бородатый глухарь и тетерка почки склевывают. Вкруг красные, с сизым налетом, прутья тальника. Ему рано, позже оживет. А пока воробьи по веткам стаями, да ворон от сорок покоя ищет; верхом лететь норовит, земли не касаясь. В перебранку не вступает, да и кто ту сплетницу перекричит. Вот и ищет птица, где потише…

Василий, под стать ему, бесшумно следовал к своей цели. Тихие березы без листвы не шумят, ждут своего часа. Спеши, не спеши, а две ночи все одно в лесу ночевать. Без шалаша никак; земля после зимы, что лед, тут и хвойный настил не спасет. Уляжешься на ночлег без заботы, легкие разом и застудишь. Кострище разводить нужно, огонь и землю прогреет, и теплом одарит.

За спиной у Василия ружье двуствольное, а за поясом топор. По юности еще он в тайгу с охотниками ходил, знает их премудрости, да и с причудами леса знаком не понаслышке. Ранее не раз хаживал до Погорелого хутора; тропы знает, да и опасений особых нет. Медведь пока спит; скоро апрель его разбудит, тогда голодного зверя и побаиваться стоит. Худой да голодный он на своем пути все крушит. Вот и несет Василий в карманах пули, да картечь, дробь весной без надобности таскать. С погодой не повезло, а идти надо. Иного выхода нет; в городе опасно стало…

Боронили хмурые тучи лиственные вершины, кутали сосны да ели в мокрый, стелящийся туман. С севера надувало холод, нет от него спасения. Даже тайга ворот хвои словно в себя втянула, не гоже выставляться в этакую непогодь. А путнику каково; того и гляди околеешь, ни крыши над головой, ни теплого ночлега. Тут, брат, трудись не зевай; засветло управься, не то хмарь да темень одолеют, доконают и добьют незадачливого. Все брось, а навес из сосняка обеспечь; не то и огонь не поможет. Мокрая шуга со снегом забьет его, а потом и за горе-охотника примется. Засуетится недотепа, затылок вспарит, а толку уж не будет — пропал…

Загоготал, с переливом гусиный клин, к озеру скосил и вниз.

— Эх, не дотянули до выстрела, гусятины бы в самый раз. Переполошился Василий, не ждал. «Ужель полетели, рановато им кажись? До озерка то, через бурелом, да болото, не пройти быстро, — соображал он остановившись. — Да и к чему теперь; не факт, что птица там осядет». — Василий осмотрелся, бросил берданку за плечо и побрел вглубь чащи.

Шершнем было велено; обосноваться в поселении и ждать. Заодно и выведать обстановку. Уж ежели Погорелый хутор окажется безлюдным, то необходимо будет подновить одну из изб, обжить ее, чтобы при случае послужить могла. Василию и без особых указаний было ясно, что укрыться можно лишь на хуторе, подальше от людей и жандармских ищеек. В городе оставаться нельзя; все подозрения в поджоге дома и гибели в огне его супруги повесят на него, другого ждать глупо. Поэтому, чем скорее он уберется в тайгу, тем безуспешней будут поиски виновного, а значит и безопасней его жизнь. Единственное, о чем он просил Шершня, уходя в лес; чтобы тот непременно проследил за его сыном и попытался выведать или понять его намерения. Он был просто уверен, что Павлу известно о сокрытых самородках; ведь наверняка Варвара рассказала сыну о золоте, иначе и быть не могло. Это их, кровное; тут уж и к бабке ворожее не ходи. От того и молчала; для сыночка добро берегла, а ему, родному мужу — кукиш под нос. Не согласен был Василий с ее решением, но поделать ничего не мог. Оставалось лишь Павла придавить, да выведать про золото, что по роду унаследовал, там и его доля имеется. Однако, полагал Василий, у Шершня это лучше получится; способностей и возможностей для хитрой и тайной слежки за сыном у него больше. Да и маху не даст; за «рыжье» он мертвой хваткой уцепится…

Ночью плохо спалось и, ерзая на постели, Павел вспоминал неожиданную и удивительную встречу с Анной. Никак не шли из головы приятные думы. Оживая среди мрака, виделись ее глаза; большие и светлые, они казались ему прозрачными озерами, отражавшими россыпь далеких, мерцающих звезд. В них можно было утонуть. Почему раньше, глаза людей мало занимали его; он обыкновенно смотрел в них, и видел то, что и все? Отчего волнительный взгляд этой девчонки он видит даже в темноте? Странно это… Почему ее глаза не дают ему спать? И вновь, поворачиваясь на другой бок, Павел атаковал измятую подушку, ловя себя на мысли, что ему вновь хочется увидеться с Анной. Он не договорил, он не узнал, что хотел, поэтому совсем не приходит сон. Лишь навалившаяся вдруг тревога последних дней, вновь вернула его на земную твердь, с ее жестокой несправедливостью, алчностью и пороком присутствующими во всем; как день и ночь, как существующий, незыблемый закон жизни…

Впервые, задумавшись об одиночестве, от которого в лицо веяло тоской, отсвечивая гранями нищеты и безысходности, Павел представил себе свое будущее. Не может ведь он бесконечно жить у учителя, пользуясь его человечностью и добротой. Ему уже семнадцать, и он должен начинать учиться заботиться о себе сам, больше некому. Потребуются какие-то средства, чтобы просто жить, имея самое необходимое… У него их нет, как нет ни матери, ни отца. Была семья, которой он вдруг лишился, стал сиротой, столкнувшимся с одиноким осмыслением своего будущего. Но мать завещала ему нечто важное. Он ценит и будет всегда бережно хранить ее заветы. Павел вспомнил о самородках, которые бабушка сохранила для него. Неужели пришло то самое время, когда ему просто необходимо будет воспользоваться хотя бы одним из них. И мать просила его об этом, явно понимая, что без семьи, без помощи со стороны, будет трудно. Но пусть даже он найдет их, хотя сделать это будет не просто, и вынесет из тайги. Что потом? Это ведь далеко еще не деньги, на которые в лавке он может приобрести необходимые ему вещи. Это золото, которое, наверное, стоит много денег и только поэтому становится очень опасным. Запросто в ломбард его не сдашь; любопытных будет много и может случиться так, что после будет уже не до него…

Хотелось посоветоваться с Анной, но как сказать ей об этой семейной тайне, которой он не в праве делиться? И потом, они совсем мало знакомы. Обещанием данным матери он дорожит, а память и воспоминания бабушки, хранит в сердце. Ночь шла, отсчитывая минуты и часы, а Павел размышлял. Не слишком ли он доверчив и не рано ли ему вообще думать о каком-то золоте? Нужен совет, но даже учитель, как казалось, не смог бы помочь ему, поделись он с ним. Что-то идущее из глубин души подсказывало Павлу быть бдительнее и осторожней. И пусть даже учитель, добрый и рассудительный человек, относящийся к нему с уважением; но тайное должно до нужной поры оставаться тайным. И только он теперь хранитель знаний Марии.

Еще уверенней успокаивал себя мыслью Павел; о каких самородках он думает, о каком золоте? Ведь его еще нужно отыскать и, вообще, что это — золото? Он совершенно не знает как с ним обходиться, чтобы не угодить в лапы бандитов или повсюду рыскающих жандармских ищеек и доносчиков? Отец, как осторожно предостерегала его мать, не остановится ни перед чем. Он станет преследовать, если догадается или прознает, что ему известна тайна бабушки. Вот откуда в первую очередь нужно ждать опасности. Отныне они враги, и Василий наверняка видит в нем приемника всех тайн, которые ему так и не удалось выведать ни у Марии, ни у жены. А если отец становится опасен и, по вполне понятным причинам, задумает искать сближения с ним, то ему нужно быть крайне осторожным в выборе окружения. Что если эта троица ищет на него выходы через Анну? Но, думая об этой девушке возникало желание; говорить только хорошее и доброе. Разумеется, она не такая… Он верит Анне, но даже на нее, он не может пока полностью положиться. Павлу очень хотелось вновь видеть эту необычную девчонку, ожидая не только общения со сверстницей, открытия нового, неведомого ему мира, но и чего-то большего, влекущего и приятного, нужного как воздух, как звезды, как некая таинственная связь земли и неба.

Тем временем в доме Анны не все шло гладко. Не осталось того уюта и покоя, какой хранило ее жилище до появления неприятного гостя. Она интуитивно чувствовала его присутствие в доме, хотя Сидор всячески уверял, обратное. Божился, что друг его ситный редко заходит; все у него дела, то в Жандармерии за прошлое, то в городской жилищной конторе: «Ну надо же человеку где-то жить, — возражал племяшке дядька, — вот и хлопочет по делам, чего ему приходить?» Но хозяйка знала; если Сидор говорит «нет», значит — «да», заходит, только вот чаще в ее отсутствие и этот факт тревожил все больше. Однажды, придя с работы, Анна все же столкнулась с неприятным ей типом у самых ворот.

— Хозяйке дорогу, — уважительно предложил Шершень, ловя на себе неосторожно брошенный, пренебрежительный взгляд Анны.

— Я Вас не приглашала, — задержалась Анна, давая понять, что она не собирается устраивать из своего дома притон для встреч приятелей Сидора.

— Так в чем же дело? Пригласи, красавица, а то дядька у тебя хоть и щедрый, но не зовет. Как видишь, сам иду, дела есть.

Анне не нравился игривый тон, но отвечать грубо ей не хотелось; сердцем чувствовала, что с этим человеком не любая шутка может сойти с рук.

— Я ему передам, чтобы он свои дела с Вашими в другом месте устраивал. Здесь не приют для бездомных, — не сумела сдержать свой пыл Анна. Насторожилась и была права; реакция последовала мгновенно.

— Ты, девонька, не говори так со мной, не надо. Я бываю очень обидчивым. Жалеть будешь.

— Забирайте Сидора, если он Вам так необходим и поищите другое место для бесед, — не унималась Анна.

— Ретивая ты, хозяйка. Поостерегись, таких норовистых лошадок объезжать принято.

Не дождавшись приглашения, Шершень прошел в дом первым. Анна решилась войти следом, но сдавать свои позиции она была не намерена, а разговор с дядькой еще предстоял. Войдя, она высказала претензии Сидору в присутствии приятеля и, не желая продолжать неприятный разговор, ушла к себе в комнату.

— Ты, Сидор, племяшку то придержи, а то наворотит, чего не поправить. Пора бы ей место указать, приятель. Не уважительно она со мной обошлась, да и тебя вон, уж из дому гонит.

— Да что ты, что ты, Шершень, — переходя на шепот запричитал взволнованный Сидор. Это она так; на службе намаялась должно, отойдет. Что тут горячиться, девка с характером и всего. А я улажу, все улажу… Сейчас может пойдем лучше куда? Зачем нам… — Сидор неуклюже осекся, побаиваясь собственного шепота.

— Куда пойдем, садись… Разговор есть. Удумал, от девки бегать; мала да глупа курица, чтобы квохтать. А нет, так образумим. Ты, Сидор, пуглив стал, погляжу, или забыл, что мы в Самаре с такими делали? Пусть только вскинется, рада не будет.

Анна не желала продолжать неприятный разговор, который мало действовала на обоих. Занялась своим… Мысли, то и дело, возвращали ее к приятной встрече с Павлом; хотелось разобраться в хитросплетениях, связанных с неожиданной гибелью его матери и наводящим на подозрения исчезновением отца. От нахлынувшего волнения не спалось и она невольно услышала, о чем шла речь в смежной комнате. Понимала, что, подслушивая поступает не совсем хорошо, но в сложившейся ситуации этого требовала необходимость. К тому же, как она поняла, уходить гость и не собирался; упорство тоже его конек…

«Пусть поговорят», — решила Анна. Ей вовсе не хотелось лишать себя возможности знать, или хотя бы догадываться о намерениях приятелей.

Глава седьмая

Решимость

Далеко в лес, без ружья, идти опасно и рискованно. А зачем ружье, размышлял Павел, если он даже стрелять не умеет. Никто не научил. Плохой из него охотник, а тайгу покорять собрался, упрекал себя юноша. И знакомых у него нет, и ружья тоже. Единственный его вдохновитель — это учитель, но он другой науке учит: «Где обрести необходимые навыки, — размышлял Павел, — без них он никак не сможет выполнить задачи, поставленные перед ним жесткими обстоятельствами. Такая наука запросто не дается. Здесь время и опыт — главные учителя. Ходил он в детские годы в лес, и не один раз, да вот только красоту его и помнит. Все остальное, за ненадобностью, мимо пронеслось; не достать ту память уже. Однако знал, что прежде ориентироваться в тайге мог хорошо, однако далеко с матерью не захаживал; совсем не то, что Мария себе позволяла. То совсем другой смысл; в нем тайный зов, на который откликаются, иначе не познаешь того, к чему суть души стремит, да и жизнь вдали от людей своей правде учит».

А ведь в городке настоящие охотники были; даже о купце Крутоярове, он не раз слышал. Только вот самому в трудном, охотничьем деле, разобраться сложно; здесь опыт и наставник нужен, чтобы навыки владения оружием приобрести. Впереди целая жизнь; ну что он за мужчина, без тайги, без умения общения с природой. Вокруг леса, да горы, а он кроме звезд ничего заманчивее не видел; жизнь не должна проходить мимо, лишь в мечтах и грезах. За последние годы, он не получил от отца ничего, кроме тревожного чувства беды, таящейся где-то за спиной. Все это время, Павел продолжал жить лишь с верой в лучшую долю; какая уж тут охота и какие навыки? Всему, что им было не познано, что не дала ему юность, предстояло учиться. До звезд Сергея Николаевича нужно было еще дотянуться, прежде чем познать их таинственный свет и благодать.

Павел искал повод для встречи с Анной: «А ведь она работает у купца, в лавке или трактире, — припоминал он, — сейчас это было не важно. Но, будучи завсегдатай заведения, девушка могла бы свести его с бывалыми охотниками. Ее многие знают; может стоит завести знакомства? Тогда он с удовольствием возьмется за дело; хватит сидеть, пора начинать жить. Кипучая жизнь звала его, суля радость приключений, богатство общения и благо от людей, которых он почти еще не знает. Но они есть; люди живут и радуются, страдают и благодарят судьбу за каждый прожитый день, а может даже строят ее сами. О, как это здорово!»

Павлу хотелось радоваться, он так давно не смеялся — почти забыл, зачем и для чего дано человеку это чувство? Ведь оно было им не востребовано, его вовсе не существовало. И даже сейчас, как бы он не силился улыбнуться — не получалось, как у других. Павел не понимал, вернее не осознавал; что может побудить человека к веселью? Некий внутренний настрой, всплеск эмоций, но ведь и этому должны быть присущи причины. И когда он впервые увидел необычную девушку, с красивыми и веселыми глазами, открытым и смелым сердцем, ему захотелось смеяться и радоваться, наверное, даже чего-то большего. Он любил лишь свою мать, утомленную жизнью женщину, иной любви до этой поры у него не было. И вот появилась Анна, изменившая весь его внутренний мир. Кто она, почему может так влиять на его чувства, какой магической силой владеет эта девчонка? А может быть дело вовсе не в ней и виною всему он сам, его возраст?

Тихая рябь одинокого озерка, местами напоминавшего болото, угомонила Василия, ослабила пыл. Продираться чащобой, не ведая, что ждет впереди, совсем не хотелось. Сказывалась усталость. В пору о ночлеге позаботиться, не то тайга за тебя возьмется и после уже не гневайся на собственную нерасторопность.

Трудился Василий натужно; не то, чтобы дело новое, не знакомое, а вот беда — отвык. И не припомнит уж; когда последний раз по лесу бродил. В городе оно, куда проще выживать; там жизнь, что лавка. А она товаром набита; хочешь ешь, хочешь пей, только плати ежели карман широк. На хуторе Погорелом прежде все иначе было; пахота с утра до ночи и торговли никакой, сам себе и лавка, и закрома. И ежели хозяйство супругами с добром ведется, то и мужик всегда справный, при деле; тут и конь, и всякая прочая живность при нем. Там друг без дружки никуда; от того и ладилось, сообща. А вот город разлаживает людей. Воротит друг от дружки. Лень, да язву в их души селит. Злился Василий, что так-то, но поделать ничего не мог; обуздала его беззаботная, ленивая жизнь, от того и навыки охотника подзабылись. Не теми стали и хватка, и воля. Осталось лишь стойкое желание; поскорее бы куда за стол упасть, пусть не свой, но сытный. За ним проще и спокойнее. Жизнь, одна другую заменила, что теперь на это роптать. Однако, деваться некуда, обстоятельства и сама цель, трезвили и гнали порочные мысли прочь, не до них было Василию. Он один среди сырой, голой и голодной тайги, а впереди ночь. Потея спиной и затылком, Василий взялся за топор…

До слуха Анны долетали обрывки пьяной, нескладной речи; вперемешку с воспоминаниями былого, неслась лишняя брань, слабо обозначавшая контуры наметившейся беседы. Затаившись мышью, Анна старалась вникнуть в суть разрозненных мыслей и желаний собеседников. Время тянулось, донося только бред невнятного говора. Анна напряженно и внимательно ждала конкретного разговора, ради которого наверняка и пришел гость.

— Ты, Сидор, побольше самогона готовь или прикупи где-нибудь, не в первой тебе. Деньгами обеспечу, а в лесу он сгодится. Васька хату приготовит, с хутора воротится, вот ему и передашь. Здесь нельзя оставаться, пусть сразу же уходит обратно.

Слушая, затаив дыхание, Анна начинала понимать, о чем идет речь.

— Только я, Шершень, в тайгу не ходок. Ты уж избавь меня, лучше тут на месте; чем надо обеспечу, не в пору мне по кочкам лазать, где сырость, да холод, боюсь не управлюсь.

— Ты мне там без надобности. Здесь пока будь, на хозяйстве, мало ли… Но знай, ежели позову, то не пойдешь, а побежишь.

Сидор неприятно съежился, но сказанное проглотил.

— Исполню, как велишь, — заверил он обнадеживающе.

— Сам, временем за мальцом пригляжу, чтобы не ускользнул, или того хуже, не учинил чего по глупости; ума то нет, а уже при золоте. Тут особый пригляд нужен, потому как юнец знает много, но открыто не скажет — это факт. Надо бы подумать, чем его разговорить? Неровен час; ноги сделать удумает. Смекаешь? Тут, брат Сидор, нельзя его другим дядям перепоручать. Наш он и все тут…

«Кто же это? Кого они хотят заставить говорить? И причем здесь какое-то золото? — силилась понять Анна. Однако отчетливо расслышала, что они собираются следить за каким-то юнцом. — Но зачем?»

Большего узнать не удалось; гость собрался уходить и в комнате стало шумно. Анна устало предалась размышлениям. Сидор еще долго возился в сенях, а войдя, неуклюже споткнулся о табурет и пока не улегся, выражал досаду и зло бурчал.

Утром, преодолевая все «за» и «против», Павел решил прогуляться до трактира «У Гордея». Он много раз слышал о нем, но бывать в такого рода заведениях ему не приходилось. И вот, на удивление, ноги сами туда понесли. Причина была уважительная, хотя место он выбрал не совсем удобное; захожие в трактир — люди бывалые, вмиг на смех поднимут, если что не так пойдет. Возможного конфуза перед Анной, Павел не боялся, но все же хотелось поговорить без свидетелей.

Внутри чадно; мужики махрой дымят, галдят наперебой без умолку, да пиво пьют. Прошел к стойке, огляделся, а Анны нет нигде; другая работница заказы по столам разносит, да все поглядывает на него. Не по себе как-то стало, подождать решил. Притихло заведение; мужики, чьи лавки вдоль стен, сквозь дымный туман, нетрезвыми глазами захожего буравят. Новичка с ног до головы оглядеть норовят, вот-вот спросят:

«Куда батя смотрит? Рановато как бы парню — глаза ясные, кожа белая. Не отбился бы от рук, малец…»

Спешно проходя мимо, женщина коротко спросила:

— Чего тебе?

— Я к Анне, — неловко ответил Павел.

— Дома она, позже заходи, — услышал он в ответ. — Может что передать? Так скажи, — глядя на растерянность парня, улыбалась молодая работница.

— Зайду! — Павел быстро вышел, неловко прикрыв за собой едва скрипнувшую дверь питейного заведения: «Больше сюда ни ногой, совсем не подходящее место. Будет лучше встретить ее возле дома», — упорядочив мысли, Павел осмотрелся на свежем воздухе.

Ждать долго не пришлось. Аня была опрятно одета и выглядела, как показалось Павлу, даже немного старше его. Охватило некоторое волнение: «Он был уверен — она младше, да и какое это, собственно, имеет значение… Не смотря, ни на что, жизнь Анны не так проста и, рано потеряв родителей, ей уже приходится не легко». — Одного этого было достаточно, чтобы чувствовать себя рядом с ней более юным и малоопытным. Еще издали, увидев Павла, она обрадовалась. Подошла, улыбаясь и луча глазами с такой силой, что оставшихся на небе туч, как не бывало; так показалось Павлу и на душе сразу посветлело…

Анна посмотрела на него внимательно: «В ее глазах он, наверное, выглядит хмурым, озабоченным мальчишкой, что понятно не красит его и, изначально оставляет так мало шансов на откровения с необычной девушкой», — пронеслось в голове Павла.

— Здравствуй, Павел! — и Анна озорно посмотрела на него, — Ты так удачно проходишь мимо. А я тебя заметила.

— Я не случайно. Признаюсь, я Вас ждал, — Павел на секунду замешкал.

— Не обращай внимания, это случается, ведь мы еще мало знакомы.

— Ты работаешь сегодня вечером? Я заходил, но не застал. Сказали будешь позже, вот я и решил дождаться.

— Да, я к «Гордею», а у тебя что-то срочное? Мне хотелось даже немного пораньше выйти; между прочим, нам нужно поговорить. Есть одна причина. Думала даже начать тебя разыскивать, но где? Куда ты исчез, не сказав и адреса? — Анна усмехнулась, игриво качнув головой.

— Вот видишь; у меня к тебе всего лишь просьба, а у тебя уже целая причина, — Улыбнулся в ответ Павел, — У нас, наверное, мало времени, чтобы все обсудить. Я провожу тебя до работы, заодно и поделимся.

— Я могу немного задержаться.

— Ну тогда мы еще больше узнаем друг о друге. Ты не возражаешь?

Решимость Павла ничуть не обескуражила Анну, а напротив; словно вспенила, взбодрила ее состояние ожидаемого, неожиданно нахлынувшего, бриза, приливной волной окатившего их обоих.

— Тогда начнем с тебя, ты мужчина…

— Хорошо! — согласился Павел. — Ты знаешь, Аня, мне многое сейчас предстоит сделать; так уж вышло, что проку от моего отца никакого. Он исчез и это, даже лучше, чем если бы он был рядом. Тревожит то, что я оказался совсем не готов к такому повороту. Мне еще многому предстоит учиться в этой жизни; быть сильным, чтобы принимать собственные решения. Не вообще, а конкретные, важные и отвечать за поступки, которые за ними последуют.

Анна внимательно слушала, по понятным причинам, разделяя беспокойство и озабоченность Павла.

— Позже я наверняка поделюсь с тобой этими своими внезапными заботами, но пока мне хотелось бы заняться собой и, чтобы ты мне помогла в этом.

Аня с удивлением посмотрела Павлу в глаза. Просьба выглядела немного странно. Он колебался, она заметила это.

— Чем же я могу помочь?

— Мое раннее детство прошло на хуторе, далеко отсюда, в лесу. Тогда для меня не существовало лучшего места на земле. Я сросся с природой, полюбил ее всей душой. Со своей матерью я часто бывал в самых потаенных уголках тайги. Многое помню из трогательных и интересных рассказов бабушки. Там мы все вместе жили счастливо и даже отец был другим человеком. Природа многое значит для людей, она делает их чище и мудрее, учит видеть и понимать главное. Когда поселение сгорело, нам пришлось переехать сюда, а хутор так и прозвали Погорелым. Мы с матерью несколько раз бывали в тех местах позже, пока она была в силах. Там еще жили люди; сейчас не знаю, наверное, уже никого не осталось. К чему это говорю? Мое будущее в какой-то мере станет связано с тайгой, с ее правилами и нравами, хотя мне многое уже не ново, но то было детство, а оно большей частью сложено из цветных картинок. И потом, когда рядом опытный человек, поневоле полагаешься на его умение и знания, а свое оставляешь на потом. Вот и я, как-то особо не вникая, в детстве больше полагался на опыт матери. Сейчас понимаю, что тайга требует волевого характера, и чтобы стать настоящим охотником, нужно знать, и любить природу, жить ею…

Анне даже в чем-то нравились рассуждения Павла. Однако ее тревожила не совсем понятная, необоснованная, как ей на первый взгляд казалась, тяга к природе, к ее необузданным, суровым и диким нравам: «За этим может крыться либо натура человека неравнодушного к ней, либо вызванный чем-то интерес. Но чем? Павел давно жил в городе и тут его странная, вдруг пробужденная, неожиданная тяга к природе» — Анна невольно задалась вопросом.

— Но ведь у тебя будет профессия, работа, ты только еще входишь в жизнь. Зачем тебе тайга? Природа и охота — я вижу это, как любимое увлечение, отдых. Разве не так? — Анна с умилением попыталась донести до Павла свое отношение к его выбору.

— Все это так, Аня, но я мужчина и мы, к тому же, живем в таежном Урале, где горы и лес окружают нас. Мы не в силах их не замечать. Вся беда в том, что у меня вовсе нет навыков охотника, я даже из ружья не научился стрелять. Где, как и за какой срок я смогу приобрести их? Без этого, ну просто не обойтись.

Не совсем понимая Павла, тихо ступая рядом, Анна продолжала внимательно его слушать.

— И ты мне в этом поможешь, — уверенно заявил Павел.

— Как? — Анна удивленно посмотрела в его глаза.

— У меня впереди все лето, — вдумчиво продолжал Павел, — экзамен в ремесленном мне перенесли на осень, ну из-за всего, что случилось, конечно. Я бы просто сейчас не смог хорошо подготовиться.

— Да, я тебя понимаю, — соглашалась Анна.

— Так вот, я хочу, чтобы ты познакомила меня с Крутояровым; пойми, мне есть что предложить ему взамен, за его поддержку и понимание.

— И что же ты ему собираешься предложить? — Удивилась Анна. — Насколько я знаю, Гордей Крутояров готовит что-то, ну в смысле очередного обоза. К нему даже друг приехал и не просто погостить, а скорее всего с предложениями. Найдет ли он именно сейчас для тебя время, которого у него мало?

— Я думаю его заинтересует мое предложение, а для начала мне хотелось бы с ним увидеться. Без твоей рекомендации, он меня слушать не станет.

Анна согласилась поговорить с Крутояровым при первой же возможности, взамен на то, что Павел пообещает когда-нибудь поведать ей таинственный секрет предложения, которое способно подействовать на решение столь влиятельного купца. Павел обрадованно улыбнулся и пообещал Анне выполнить любое ее желание и даже каприз, но не сейчас. Обменявшись шутками, они, смеясь, двинулись дальше. Анна особо не спешила и времени для обоюдных откровений было достаточно. Она повела разговор дальше:

— Ты помнишь, Павел, когда мы сидели на лавочке, я рассказывала тебе про троицу, что зачастила в моем доме встречи устраивать. И вот, вчера вечером, я случайно слышала их разговор. Твоего отца среди них не было; после последней их встречи, он больше не приходил. Так вот, этот третий, заезжий дружок моего дядьки, делился с ним тем, что им, якобы, нужно одного юношу, ну как они там на своем выражаются, пропасти; то есть следить за ним собрались. Будто бы он многое знает и даже про какое-то золото тоже. И, что нельзя никак позволить ему ускользнуть или исчезнуть из поля их внимания.

Павел озадаченно посмотрел на Анну.

— Ты действительно все правильно расслышала и поняла? Может что-то еще?

— Нет, потом он ушел; больше я ничего не знаю, но я, от чего-то… — Анна прервалась, не веря своим догадкам. Продолжать не стала, а лишь большими синими глазами, не мигая смотрела на Павла.

— Думаешь, я…? — эта мысль напросилась сама.

— Третьим был только твой отец. Сидору какой-либо юноша отродясь не был нужен. Нет, это ни его идея. Новоявленный гость тоже, из приезжих и мало с кем знаком. Он многого знать не может. Подумай, кому ты мог понадобиться, если предположить, что речь шла о тебе?

— Продолжай, продолжай, у тебя это хорошо получается, — глубокие размышления Анны все больше настораживали Павла.

— Остается только твой отец, или я не права? Тогда возникает вопрос; что он мог им такого интересного рассказать, что они даже слежку за тобой устроить готовы?

— И вправду, зачем я отцу?

— Да не отцу, а этому гостю заезжему ты зачем-то понадобился, а Василий за тобой похоже их ногами побегать решил. Самого его наверняка жандармы всюду ищут. Скрывается, наверное, где-то. Беспокоит в этой истории то, что ты им всем троим, для чего-то, понадобился. Теперь подумай; что известно твоему отцу, или что он ищет?

Павел внимательно посмотрел на немного взволнованную, своими выводами, Анну. Она помогла, только что, размотать клубок его спутанных мыслей.

— Аня, ты умница, так смело обосновала свои подозрения. Мне пока что это в голову не приходило, а вот сейчас вижу, что ты права; есть причины… И если твои выводы верны, то мне действительно пока лучше избегать встречи с отцом.

— Вижу тебе на досуге нужно будет хорошо подумать, а я пока с Крутояровым переговорю. Если ты не против, можем завтра днем вновь встретиться.

Оставалось лишь приятно улыбнуться, взглянув в глаза Анны.

— Ну тебе же интересно знать, как купец первой гильдии отреагирует на твою просьбу?

С удовольствием соглашаясь на завтрашнюю встречу, Павел был рад, что в лице Анны обрел надежного и умного товарища, которому можно было доверить самое важное и сокровенное.

Глава восьмая

Таежные тропы

Ночью Василию слышалось безмятежное бормотание дремлющей долины. А мысли тревожно блуждали неподалеку от навеса, сработанного им для ночлега. Никогда еще в такую пору, не отваживался он охотником в тайгу ходить. В лесу — весна, для приплода, птица под гнездовья место готовит; здесь тишина и покой потребен. Для охоты осень природой положена; зверье сыто, бока наедены, да и злости в нем после сытного лета куда меньше. А в столь раннюю пору природа в полудреме; ветер, да холод по рощам гуляет, тепла ждут чащи непролазные. Одно беспокойство и для зверя голодного, и для охотника неосторожного да недалекого.

Снег не сошел, а росомаха, гляди уж, на тропу вышла; все излазает, все оглядит да обшарит, словно долгой зимы ей мало? Не приведи такой бестии путь охотника пересечь — неотвязная натура. Как дьявольский медведь, что ростом не вышел, только вот вредности в этом звере по более будет. Эта вечная бродяга не упустит своего. Ловкий и бесстрашный демон севера, так его еще называют; этот измором берет да наглостью, что не каждому зверю свойственна. Это ночное животное жрет все; волки да рыси разбегаются. Свое всегда возьмет. Ее вон, даже медведь побаивается. Тут и дерево не спасает; следом лезет… Ведь изведет, а со следа не сойдет пока не собьешь табаком, или добычи кусок на тропе не бросишь. Обоняние получше волчьего; благо хоть те с оттепелью в глубь тайги уходят. Не время охоты для них, слякоть да болота оживают. Дичь гоном не взять; тропы растаяли, с грязью помешались. Даже вой по ранней весне редок — понимает зверь, что лесу и без того тоскливо. Да и волк ближе к волчице держится; будущее потомство охраняет, а подруга на сносях укромного места ищет. Не до гонок тут по сырой чаще. Мышей, да падали, после зимы всегда в достатке.

А человек, войдет в лес неосторожно, нашумит, наломает. Спихнет неуклюже камень с кручи; и станет он крушить, да мять без надобности все, что понизу стоит. Кому на лапу, кому на хвост упадет и все то зло от него по лесу сонному, после зимы не побуженному, гулять пойдет. Тут вот и думай; шумно по нехоженой тайге шагать, или таиться…

Тропы Василий находил легко, шел проверенной дорогой. Беспокойство, однако, следом шло, неотвязно и въедливо проникая в душу, селя тревогу, но пробуждая осторожность и опасения. День, что спичка, отгорел не грея, и погас. Впереди вторая ночь; иначе семь десятков верст по тайге никак не одолеть. Раскисшие болота вокруг обходить пришлось; слаб и опасен весенний наст. Так уж лучше лишний круг, не то не просушиться и за ночь, без особых запасов и сна не будет. А поутру и ходок из тебя никудышный. Вот и стремил Василий хотя бы в два ночлега опасную глушь, да болота пройти, а там уж луга, да хутор. Пусть хоть и не жилой, но укрыться, где найдется. Слабо верилось ему, что остался кто-либо на хуторе. Должно быть и дом его прогнил уж весь, не завалился бы только. В город из хутора давным-давно никто не наведывался. Знамо умерли все, а то может и ушли последние поселенцы; подались кто куда, путями неведомыми. «Ну и то ладно, — думал Василий, — важно, чтобы хатенка какая цела осталась. Укрыться бы, да подготовить, что Шершень велел».

Иного пути, чем через хутор, к Томильской балке нет — в этом Василий был уверен. Знал и то, что именно в этой таежной дали и промышляла в то время Мария; его хитрая теща. Стало быть, там и искать потребно. Знал Василий; где теща, там и золото — и досталась же такая… Там, в глубинах Томильских болот и могила ее. О том только Захарий и знал. Только вот где?.. Этого выведать не довелось, от того и топчет теперь тропу в места запорошенной временем памяти, где упрятаны самородки, а может статься и большее. Потому и Павла дорожка здесь проляжет, не пройти ему мимо хутора, не минует их встреча, а там уж и разговор по душам… «Не обойти сыну отца, не убрать с пути его интерес», — уверенный в праведных думах, тяжело ступал по прошлогодней прели Василий.

— Пора бы на привал, а то темнеет быстро. Обсушиться, да согреться внутренне, благо Сидор подсобил. — Вслух радовался скорому ночлегу утомленный переходом Василий. А чтобы уютно передохнуть, предстояло поработать.

Срубленный еловый лапник вмиг укрыл поляну; тут и на лежанку, и на запал костра. Позже и сушняк Василий из соседей рощицы подтянул; ночь долгая, тепла просит. Срубил, да умело отесал жердины для навеса; вспомнились старые навыки, жизнь она учит лишь для пользы, а лишнее и непригодное, то, как пыль, дождями смыто. Отесал и стянул их наскоро сыромятными ремнями, которые держал в своем охотничьем мешке. Надежно строил. Скоро в обратный путь, а ночлег, он всегда важен. Своего инвентаря у Василия не было; продал, пропил и прогулял все напрочь. А тут Шершень в тайгу шлет, если бы не друг, трудным стал бы ночлег. А руки помнят и помогают; другого выхода у него нет — иначе каторга. И ружье у Сидора с доглядом, и патроны; а кроме как у него, где взять?

Посерело небо, стало хмурым. Ночь вот-вот… Торопила Василия непогода. Успел лишь костер заладить — задождило. Не шибко, но с туманом, сырым и липким, что гнус под вечер. Не дает разгореться пламени. Перенес Василий навес к костру, укрыл огонь, спасая его и свое тепло. В нем одном защита; тут не скупись, не волынь, а обеспечь ему сухость, да дровишки успевай подкладывать. А сушняк, что по погоде срубил, то под бок подгреб. Только бы не намок, не подвел; ему ночью гореть, а Василию греться его теплом.

Не заметил охотник, как ночь обняла и его, и костер, что по-своему отбиться от нее старался. А ночь липучая все лезет, все обступает, норовит усыпить усталостью да теплом; кружит вороном вкруг, удобно устроенного среди сыри и ненастья, навеса.

Уладилось, улеглось, разморило… Выпил Василий «Сидоровой попутчицы» и захмелел. Да так уютно стало, хоть песни пой, но только кому тайга слухач; она больше по иной части — по каверзам… А каверзу под утро нанесло, когда спал Василий словно дитя, свежестью леса и тишиной не буженный, забыв о костре и прочих сопутствующих этому опасностях.

Уцепилась за вещмешок росомаха; должно с вечера по следу шла, да костер не дал — отпугнул. Ждала своего часа воровка. Все стерпит, но своего дождется. Человека хоть и не трогает, словно запах дурной от него, особо, когда с ружьем в обнимку, а вот спереть что, ограбить охотника — этого не упустит, нет. Так вот и на этот раз вышло. Проспал Василий свой вещмешок; уволокла тварь лесная… Все бы ничего, но ведь с бутылью «Сидоровой» и умыкнула. Хоть бы растрепала, где по дороге, да выронила, но нет. Этой твари, что самой не в прок, то во вред сгодится. Пустился было, Василий следом, да понял, что лишнее это, пустое; со зверем в догонялки играть. Сумела взять, знать ее добыча. Остался без мешка, хорошо хоть патроны по карманам рассовал.

— Вот ведь тварь! — выругался громко Василий, — все ей полезно, что в рот полезло… — Плюнул в сторону бурелома, куда по всей видимости и унесла росомаха мешок с бутылью, да делать нечего.

Над лесом поднялось солнце. Туман приземлило и вогнало внутрь чащи. Бросил Василий за плечо берданку и зашагал в сторону синевшего поодаль леска, укрылся его тенью и исчез.

Отгремела первой, скорой грозою даль, за хмурые сопки ушла непогода. Тайга, что слева, серебром обильно выпавшего дождя отливает, справа синяя, хмурая и пришибленная, вроде Фомы не проспавшегося; волосы не чесаны — лешак лешаком, а еще таежник… Долго в пути, устал; пятый день уж идет, а все как вкруг одной и той же сопки. Как разобрать, когда хмарь до небес. Домой, на хутор, Фома с охоты возвращается, да вот непогода удержала, время отняла. Хотя куда спешить; один он остался. Был друг, да вот не стало; в прошлом году умер старый Захарий, который и приютил сиротливо скитавшегося по тайге Фому. Вдвоем на хуторе проживать веселей стало; и работа со словом спорилась, и быт ладился. Вот и старались друг для друга. Славно получалось; человек он для кого-то жить должен, не только для себя — это делает его существование осмысленным. Иначе скука и одиночество иссосут последние годы жизни. С появлением Фомы, ожил и Захарий, старым бобылем свет ублажая. И Фома с тем же грехом, да смутой в душе. Было чем долгие вечера занять. Так вот и сжились, более то на хуторе никого; последние староверы давно ушли. Подались по Сибирскому тракту, не сиделось им от чего-то. Захарий с ними не ушел, хоть и звали. Проводил лишь поучительным, напутственным словом:

«Ступайте люди в земли новые, а я уж со своею до конца побуду. Она мне и хлеб и соль даровала, вот и я не вправе ее оставить. Да и вам бы не советовал, не благодарно это. Всю то землю не обойти, да не обжить, а вот родная; она как жена и согреет, и обласкает, а время подойдет, то и примет как подобает, было бы кому прибрать…»

Потому и рад был Захарий, когда охотник Фома на хутор забрел. От мирской жизни в тайгу ушел; божился, что чист душою, не каторжанин беглый, а Бога почитает, да просьбами лишними никогда не тревожил: «Пока ноги носят, — говорил Фома, — покоя душе ищу, а в миру его нет; там злобство бытует, народ лютым стал. Волнения разные в нем. Сказывают скоро войне с Германцем конец, а новые люди, что от Советов, некую революцию ладят». Вот и бежал Фома от людского вывороту. Лучше в покое душевном по тайге бродить, нежели со смутой, уживаться, считал он. Грех он липучий; не сам, так тебя измажут…

Захарий, по жизни лесной, ничего подобного не слыхивал; жил себе на хуторе и полагал, что весь народ под надежным царевым присмотром живет, а войны они всегда случаются и доблесть русская неодолима. Едино старообрядцы его с толку сбивали; все им, то помещик не тот, то власть в угол загнала, то царь не способен ни народом, ни страною, как подобает, править. А война, она рано или поздно, к какому-то концу выйдет.

Сошлись две души, и третьей не надо; ладили без свидетелей, как достаток позволял. А что особо нравилось Захарию, так это беседы с умным Фомой вести. Тот, по всему чувствовалось, и в политике понимал многое, и суждения разные, толковые имел о царе. О долгой войне с Германцем рассказать мог, и о новых, так называемых, революционных людях, которые, как выходило из его слов, в некие Советы соединяются, тоже знал. Словом, прислушивался Захарий ко всему, в чем неясность была. А Фома, человек был справный; и в охоте мастак, и поговорить…