Бесплатный фрагмент - Рано. Поздно. Никогда

Глава 1. Писатель

Он свято верил только в одно: в свой талант. Он уверовал в него еще в детстве и поклонялся своей избранности со слепым упорством истинного фанатика. Она же, «избранность», сверкая и ослепляя со своего пьедестала, гулким голосом матери твердила ему, что он не такой, как все. Все — это безликая толпа. Её авангард менялся: одноклассники, однокурсники, коллеги, — но по своей сути она была всё той же серой массой.

Он ждал так долго… так мучительно… Как томится в изгнании на чужбине наследник некогда великой династии, свергнутой и забытой. Ему обещала мама, что будущее будет принадлежать только ему. Но нет ничего хуже, чем жить жизнью, к которой ты не готов, которую не ждал и которую считаешь подлогом. Этакое чужое куцее пальтишко, выданное несговорчивым портье вместо твоего оставленного горностая.

Каждое утро, подходя к зеркалу, он видел что-то уродливое, мутное, заляпанное… Он видел свою жизнь, как она есть. И если вечером в дыму и винных парах всё наполнялось грядущим величием и смыслом, то утром — нет! Оно было безжалостно! Его копья-лучи прогоняли сладкий дурман, безжалостно коля глаза и высвечивая пылинки, кружащиеся в тишине.

Он был совсем один. Безусловно, не принимая всерьез тех редких женщин, которые разгоняли с ним пыльные хлопья его спальни. Они были объектами: не больше и не меньше пустых бокалов. Он был субъектом: не больше и не меньше своей избранности. Он был… Писателем.

                                       * * *

Она смотрит на него с обожанием. Всплескивает руками и аплодирует каждый раз, когда он хочет внимания, будь то показ нарядов из штанин на голове или раскидистые разводы краски на листе. Особенно восторженно она хлопает в ладоши, когда он читает свои сочинения. Все они складываются в упругую потрепанную папку, чтобы следующим днем быть насильно представленными сотрудницам на работе. В этот крохотный обеденный перерыв в маленькой коморке для санитарок в уездной больнице города N.

Но она не всегда такая добрая и нежная… Он до сих пор помнит, как меняется ее взгляд, чувствует свистящие удары ремня, и по сей день он не может выносить темноту после многих часов, проведенных в душном чулане. Но он также бережно хранит в голове: каждое утро любовно сложенную и отутюженную одежду; изумительные подарки, купленные на последние сэкономленные деньги, и, конечно же, это громкое, зычное «мой сын — гений!». Мама…

Ей пришлось растить его одной. В этом забытом Богом и неинтересном даже черту городе N. Они жили друг для друга, словно на необитаемом острове, одни среди всех этих людей. Среди этой пустой и безликой массы. Казалось, все смеялись над ними, не уважали, не принимали. Разве знали они, что не стоят и клочка залатанного платья матери? Разве думали, что смеются в спину гению? Они не видели будущего таким, каким оно должно прийти для него. Сверкающим и всепобеждающим царственным возмездием за все годы лишений и унижений.

В этой крохотной коробке, которую язык не поворачивался назвать жильем, на последнем этаже покосившегося дома взращивался избранный. Особенный мальчик. Мамин сын, который вывезет их из этих нечистот на белом коне своей великой судьбы.

«Мой сын — гений!» — так начинались ее беседы с окружающими, и так заканчивался каждый его день, теплым шёпотом над самым ухом.

                                       * * *

Писатель живет на пересечении двух миров: реального и создаваемого своей фантазией. Часто вынырнуть в действительность из потока мыслей, сюжетов и переливов фраз бывает очень сложно. Когда с ним происходит такое, он чувствует колоссальный прилив адреналина, он не может спать, есть, думать о чем-либо другом. Эта электрическая волна взвинчивает его разум до предела; всё кипит, бурлит! Голос внутри говорит стройными и красивыми фразами, рисуя причудливый узор из его мыслей. Писателю не остановиться, не разорвать эту связь. А после наступает тишина. Голос замолкает. От радостного возбуждения остается лишь головная боль. И эта немота может длиться неделями. И лист на компьютере всё так же пуст и неприлично бел.

Раньше голос вещал намного чаще. И что важнее — гораздо выразительнее и вдохновеннее. Всё ведь из-за того, что они не понимали его и не принимали. Эти сильные мира литературы. Каждую ночь он вел с ними молчаливый диалог. Он доказывал, убеждал, обличал! Его избранность побеждала их слепоту. Сколько порогов издательств было истоптано, сколько писем было отправлено. Половина маленького тиража его единственной изданной книги пряталась в пожелтевших коробках в углу спальни. Другая половина разошлась по книжным лавкам и осела где-то на антресолях невзыскательной публики.

На заляпанном журнальном столике — ослепительно белый конверт, как лебедь посреди грязного черного пруда. Каждый раз он замирает, прежде чем распечатать его. Если бы мама была жива, она бы сделала это за него. Такова была ее работа — быть громоотводом между ним и ими. Между гением и стервятниками. Но ее уже нет. Однако ее густой голос до сих пор живет в его голове — ее просторечие и неправильные ударения… Странно, что именно она была его матерью. Между тем белый конверт ждет своего часа. Удар сердца — трещит шелковистая бумага; еще удар — пальцы раскрывают лист; удар — буквы собрались в единый смысл. Бессмысленный, на редкость, смысл. Опять отказ. Он знает эти формулировки наизусть. Спертый воздух этой комнаты застывает перед ним, секунда потянулась, как пружина, и, наконец, схлопнулась. Происходит детонация: он в исступлении кричит, швыряет попавшиеся под руку предметы. Что-то бьется, что-то разлетается. Как вы могли?! Как?! Глупцы!

Уже после Писатель медленно втягивает едкий дым, и на долю секунды приходит утешение. Что бы сказала мама? Он закручивается в воронку своих воспоминаний.

                                       * * *

Он всегда был среднестатистическим мальчиком, в меру рослым, в меру упитанным. Даже скорее приятным внешне. Неплохо учился. Но, несмотря на это, всегда был изгоем. Странно, нелогично, немыслимо! Его детскому разуму всегда казалось, что отвергать должны каких-то уродцев. Но за что его? Однако жестокие дети, а потом и целый жестокий мир не жалуют «других». Непохожесть и нестандартность пугают, а всё, что страшит, автоматически требует подавления. Нет оснований к вражде, но ты просто другой вид, непонятная особь, служащая напоминанием, что человек — самый опасный хищник. Его влечет не запах крови, а запах инакомыслия, точнее, его нестерпимый смрад. Писатель помнил каждодневные смешки и тычки в спину. Как же они так сразу узнали, что он особенный? Может, он дольше, чем другие, смотрел в окно? Может, медленнее понимал суть игры? Вероятно, был одет беднее многих и не поддерживал глупые разговоры большинства. Возможно, за это его как-то заперли в школьной подсобке, и мама, с боем проникшая вечером в школу, долго утешала его. И те слова до сих пор живут в нем: «Ты особенный! Избранный! Мой — гений! Они все пожалеют! Ты победишь всех этих ничтожеств!»

И он верил и ждал светлого дня. Мама отправляла его стихи и очерки во все местные газеты, на все олимпиады и конкурсы. Удача начала благоволить ему: много хороших отзывов и оценок получали его произведения. Но каждая его пусть и маленькая, но «победа» отдаляла его от окружающей жизни. Он шел вразрез со всем происходящим вокруг, как маленькое судно, идущее на таран большого корабля. Как-то его сочинение признали лучшим в школе, и он радостно спешил домой — поскорее похвастаться маме. На дворе правила золотая осень — этакая квинтэссенция цвета и света. Все эти спелые, сочные краски были подобны жирным мазкам мастихина: всё объемное, всё необъятное… Юный писатель шагал, любуясь красотой, в голове его, как листья, кружились мысли. Он сочинял что-то, не замечая ничего вокруг… Поэтому был ошарашен резким толчком в спину. Опять они! Эти тупые хулиганы из его класса. Им нравилось доставать его, ведь это было легко.

— Ну что, умник, опять отличился? Только вся твоя писанина — дерьмо!

Дружный гогот дружков подогревал в вожаке уверенность в своем остроумии.

— Слышь, а дай почитать! — скомандовал он.

Писатель, совсем мальчишка, стоял не шевелясь, крепко прижимая к себе рюкзак.

— Чё, глухой?! Дай! — и кто-то рванул его рюкзак.

Но он не отдавал. До белизны костяшек он сжал протертую ткань. Он, конечно, знал, чем закончится это противостояние, но не отпускал. Он не боялся, просто устал от всего этого. С третьим рывком рюкзак оказался у врагов. Они достали его сочинение, зачитали с тупым смехом несколько строк.

— Отдайте! — потребовал Писатель.

— А забери! — не унималась компания.

И опять он знал, что ничего из этого не выйдет. Жалкое зрелище — бегать и пытаться выхватить свое творение у этого стада.

И тут вожак достал зажигалку и поднес к исписанной ровным почерком бумаге, и она моментально вспыхнула. Пламя поползло вверх, пожирая его строки, его мысли, его чувства. Обида прорвалась, и он кинулся к этому здоровяку, попав кулаком ему в скулу. О, это он зря! Понимание этого пришло моментально. С первым ударом в живот и с другими ударами, сыплющимися один за другим.

— Что вы делаете?! Хулиганы! Безобразие! Оставьте мальчика! — донесся до него крик какой-то женщины. И они стремительно разбежались, как положено тараканам при резко включенном свете.

Пока сердобольная женщина поднимала его, он всё смотрел на пожар кленов над головой, на большие изрезанные яркие листья. Капля крови с губы упала на красный лист под ногами. Какая идеальная совместимость: алое на алом. Осень — квинтэссенция цвета, да.

Теперь он стал различать речь, обращенную к нему. Женщина хлопотала вокруг, отряхивала и приговаривала: «Бедный, бедный мальчик! За что они так с тобой?! Это нелюди, просто нелюди какие-то!»

Нелюди… он усмехнулся. Почему так называют каких-то отморозков? Не хотят иметь с ними ничего общего? Не льстите же себе — это именно люди. Такие же, как и вы: плоть, кровь, сеть нейронов… Посмотрите на животных — да, они не носят это гордое знамя «человек», но человечности в них бывает побольше, чем в некоторых из нас. Нелюди… нет, их не существует. Это такие же люди, ходящие на двух ногах по земле. Примите этот факт и живите с ним, боязливо выходя на улицу поздним вечером.

---

                                       * * *

Он отучился в этой гадкой школе, поступил в университет и сбежал из этого захолустья. Денег катастрофически не хватало. И если раньше, понимая, что они бедны, он с долей нигилистической гордости отмечал, что не так уж и туго приходится беднякам, то сейчас, в этом большом городе, он в полной мере осознал, что значит засыпать и просыпаться голодным, считать каждую копейку, выбирая между едой и обувью. Тут стало не до образа мученика, король драмы был по-настоящему гол. Пришлось искать работу. Работа ночами, учеба днем — всё превратилось в какой-то дьявольский аттракцион, бешеная скорость которого, раскручивая до тошноты, не позволяла уже понять, кто ты и где. Он не мог писать, не мог учиться! Всё, чего он хотел — чтобы о нем позаботились. Он не мог выносить этот огромный мир, а мир не мог выносить его. И тут она, как всегда, пришла ему на помощь. Мама будто снова вызволила его из той темной и затхлой подсобки. Она продала всё, что было, и приехала к нему. В самый тяжкий час, в самый нужный миг, когда он не мог больше идти, когда его ноша вдавила его в землю, мама подхватила его и вытащила на свет.

Странная человеческая суть: почитать и одновременно ненавидеть своего вечного спасителя. Каждый раз быть меньше, слабее, беспомощнее, и это постоянное напоминание — лицо твоего защитника! Причудливый коктейль из благодарности, зависимости и раздражения разлился по венам Писателя. Он осознал, что без этой необразованной, толстой и неопрятной женщины он никто. И это знание причиняло ему боль, жгло внутренности непонятным ядом. Но каждому яду необходимо противоядие, и он нашел его… И заливал в горло, как только мысль о своей никчемности динамиком гудела в разгорячённой голове. Хмельные волны расслабляли и несли к обетованным берегам иллюзий. Так в его жизни появился третий, после себя и матери, значимый элемент — зеленый змей.

                                       * * *

— Я — ночь… долгая полярная ночь… но как же хочется увидеть солнце… но разве может ночь встретиться со светилом? Вот и мне не дано обладать тем, чего я так хочу. Сколько бы я ни шел, всё равно ночь. И пустота.

Писатель едва заметно шевелил губами, повторяя эти строки. Что это? Мысли, рожденные для его книги, или мысли, рожденные для его жизни? Ему нравилось повторять эти строки снова и снова, сидя на широком подоконнике большого университетского окна. Весеннее солнце струилось через свежевымытые стекла, наполняя помещение мягким светом и утренней невинностью. А за окном уже пробудилось что-то волшебное, что скоро заставит и природу, и людей преобразиться. Воздух, сам того не желая, наполнялся какими-то нежными и чувственными феромонами, и юная трепетная кровь самая первая ощущала их приближение. Она подхватывала этот флёр, как своеобразный вирус, и несла его по всему телу в поисках выхода — объекта, на который можно было излиться. И эта горячая волна обдала его с ног до головы, когда он увидел ее. Огненные кудри непослушно падали ей на лицо, она откидывала их назад и громко смеялась. Писатель не мог расслышать разговор, но что-то очень веселило рыжеволосую девушку. Ее лицо было нельзя назвать красивым, но если бы он был художником, то непременно нарисовал ее портрет; если бы был скульптором — вылепил бы ее дерзкие черты. Ему казалось, что в теплом весеннем воздухе застыл и до сих пор звенит ее смех — пронзительная скрипка в сопровождении игривых бубенчиков. Странно, почему он не встречал ее раньше? Или попросту не замечал?

Весь день он не мог прогнать ее образ. Он думал о ней на лекциях, в метро, за прилавком ночного магазина. Он думал о ней так много, что решил: это настоящая жажда. Жажда видеть, слышать, обладать. Почему с ним не случалось этого раньше? Вся литература служит этому чувству. Лучшие умы восхваляют, исследуют, преклоняются, желают любви. Сколько слов написано. Любовь сотворила лучшие строки! Дала жизнь величайшим рукописям. Это необъяснимое чувство управляет всем, оно дает жизнь искусству. И только сейчас он по-настоящему понял, о чем так много читал. Но теперь он был потрясен, обескуражен, растерян! Что теперь делать с этой жаждой? И он поступил, как свойственно писателю, — стал творить. Никогда еще из-под его руки не выходили такие стройные и красивые строки! Он писал, как одержимый. Его захватило нечто новое, пугающее и управляющее им… Небывалый всплеск вдохновения поднял его до небес. Черт! И по сей день он считает, что лучшее, что было создано им, относится ко времени, когда он любил ее. Пусть недолго, пусть глупо, но любил.

Ее облик посылал импульсы во все клетки его тела; и они откликались и щекотали изнутри. Его бросало то в жар, то в холод от одной мысли о ней. Он не мог больше ждать. Ему уже недостаточно мыслей и взглядов. Теперь он не визуал, ему нужна кинестетика. Зачем эта рыжеволосая лиса проникла в его разум и сердце? Он много читал о том, как женщины заставляют мужчину забыть обо всем, как ломают его жизнь. Он знал всё это… Но знать и испытать самому — вещи совершенно разные. Теперь ему открылась сама суть, невидимая нить, пронизывающее всё сущее. Его талант обогатился невероятной новой силой. Словно невидимая муза нашептывала ему на ухо нескончаемый поток строк. Только вот вопрос, была ли это Эвтерпа или Мельпомена?

Ребячество — любить кого-то совершенно незнакомого. Однако это и есть сама любовь. Необъяснимо, нелогично, неосмотрительно. Зачарованный вымышленным образом, Писатель понял, что час настал. Учебный год заканчивался, а он так и не приблизился к объекту своего обожания ни на сантиметр. Он долго смотрел на нее в университетском саду. Пожалуй, он понял, что его так притягивало в ней, если, конечно, такому чувству вообще может быть объяснение. В ней бурлила жизнь! Она была эмоциональна, энергична, открыта. Полная противоположность ему самому. Хрупкая, порывистая, с этой копной огненных волос. Он прозвал ее Лисой. Крадучись, подобно охотнику, он подошел совсем близко. Небывалое сближение. Какой момент! Он не мог выдерживать это напряжение и поспешил ретироваться, как вдруг услышал это звонкое «привет!».

Писатель не мог вспомнить, что было потом. Спустя многие годы он старался восстановить в памяти их диалог, но как ни пытался — всё было тщетно. Он запомнил только ее глаза цвета молодой листвы.

Это было сказочно: общаться с ней, смеяться, просто делить одно пространство… Впервые ему показалось, что его жизнь не такая темная. Золотое свечение этой девушки прогоняло мрак, и всё вокруг принимало форму, очертание, цвет. И всё было чудесно, кроме одного: она не любила его. Его Лиса жила по каким-то другим биоритмам; чуждым картам и ориентирам. Его Лиса была не его.

Время шло, как обычно, предательски быстро. А он стоял на месте в своих стоптанных ботинках и заношенной куртке. Он был на пороге великого — завершения своей огромной рукописи. Лиса подарила ему столько вдохновения, что его труд стал объемным, живым, чувственным. Писатель дрожал от предвкушения. И в самый неподходящий момент, на пике творческого подъема, он с ужасом узнал: эта женщина никогда не будет ему принадлежать. Она сказала в свойственной ей легкой манере, что он не для нее, а она не для него. И исчезла. Что он мог? Он совсем не охотник, чтобы догнать эту рыжую плутовку. Кто говорит, что мужчинам легче? Кто утверждает, что им неведомы терзания неразделенной любви? Ложь! Его тонкая душа рвалась на лоскуты. Свет опять погас. Он знал, что больше подобного с ним уже не случится и ему придется всю жизнь обитать в потемках своей души.

Мама напрасно тормошила его, отпаивала горячим бульоном и хлестала по опухшему лицу журналом с его первыми изданными рассказами. Ему нужно было время оплакать свою потерю. Со свойственным творческим людям преувеличением, он упивался своим одиночеством. Раздувая свои печали, как пламя от слабых углей костра, писатель горел во всех этих эмоциях. А прогорев, он стал еще больше отстранен, зол и закрыт. Чтобы не встречаться с Лисой, он перевелся в другую группу. И, изредка столкнувшись с ней, даже не здоровался. В душе он так и оставался обиженным, отвергнутым всеми, себялюбивым мальчишкой. И снова только мать могла поддержать его. И он еще больше ценил ее и еще сильнее презирал.

                                       * * *

Мечты могут завести человека далеко. Но следует понимать, что не всем мечтам суждено сбыться. Не все дороги, даже если тебе кажется, что ты идешь верным путем, приведут к заветному. Иногда мечта — только мираж: приближаясь к ней, ты понимаешь, как на самом деле бесконечно далек от нее. Но, к сожалению, не понимаешь главного — достигнуть ее так никогда и не удастся.

У Писателя была всего лишь одна единственная мечта. За всю жизнь — только одна. И он был верен ей. Он страстно желал, чтобы его творения заметили, чтобы его талант признали. Писатель знал, что он особенный; никто так не владеет словом, как он. Его сюжеты сложны, да, но разве это не показатель его ума? Его творчество не для всех, но оно смело может претендовать на литературную премию.

Его мучительное ожидание исполнения мечты затянулось, и теперь эта мечта превратилась в одержимость. Издательства либо отвечали отказом, либо не считали даже нужным дать ответ. Но хуже всех были те, кто предлагал внести коррективы, поменять стиль, концовку, сократить объем или убрать кого-то из героев. Это вызывало в Писателе гнев: как они могут предлагать то, чего совершенно не понимают?! Это он бессонными ночами создавал эти миры, почему кто-то чужой вправе решать, что и как будет лучше? Они предлагают превратить его детище в какой-то суррогат. Какой цинизм!

Мечта мечтой, но продукты сами не росли в холодильнике, а счета множились. Мама работала уборщицей, а его временные подработки не приносили достаточно денег. Теперь город, на который он возлагал столько надежд, стал не лучше его провинциального городишки. Вокруг всё сделалось таким же враждебным, мрачным и пустым. Он не понимал, что происходит с ним и почему он не может побороть самого себя. Давящая апатия парализовала его тело, разум и волю. Каждый день он вставал только к обеду, а потом… он сам не знал, что происходило потом. Просто каким-то странным образом стрелки часов уже показывали вечер, и он вдруг осознавал, что в комнате стало совсем темно. Он обнаруживал себя на продавленном диване, свернувшимся в позе эмбриона и уставившимся в мерцающее окно телевизора. Писатель, как ни старался, не мог объяснить себе, как так быстро прошел этот день и чем он был занят сегодня. К приходу мамы он заставлял себя подняться, умыться и сесть за компьютер. Когда уставшая, на больных ногах она вернется домой, он соврет ей, что весь день писал. Парадоксально, но когда он врал ей, он начинал сам верить в эту ложь. И ему становилось легче. Он уже не был неудачником в собственных глазах, он был кем-то проживающим сложную жизнь, непонятым творцом, непринятым гением. И в голове его крутился вымышленный роман уже про самого себя. Он мысленно говорил о себе в третьем лице, наделяя чертами антигероя и мученика одновременно. А ночью, работая продавцом на заправке, он украдкой в туалете пил крепкий напиток из бутылки для воды. И эта обжигающая жидкость исправно избавляла его от разочарования и боли.

Но в одну из ночей реальность все-таки прорвалась в этот спичечный короб пустынной заправки. Где-то за стеклом, плавно шурша шинами по влажному асфальту, припарковался дорогой автомобиль. Людей в таких машинах он особенно ненавидел. Он представлял, в какой кричаще-несправедливой роскоши они живут. И даже не думают, как живет он, да им это и ни к чему. Каждый раз эти люди смотрят куда-то сквозь него. Даже когда вежливо улыбаются, глаза их остаются безучастны. И если бы через минуту им пришлось вернуться, что-нибудь позабыв, а на его месте стоял бы уже другой молодой человек, то никакой разницы они бы и не заметили.

Из машины вышли двое и направились к нему на кассу. До того, как писатель увидел этих двоих, он узнал смех. Смех, который узнал бы из тысячи. Рядом с хорошо одетым мужчиной шла его Лиса. Она выглядела броско и модно. Держась, как обычно, непринужденно и игриво, она льнула к мужчине и что-то весело шептала ему на ухо.

Если бы можно было потратить за жизнь одно желание, всего одно, писатель бы тотчас этим воспользовался — исчезнув отсюда навсегда. Но увы… его фантазии всегда были благосклоннее к нему, чем действительность.

Лиса впилась в него своими миндалевидными глазами. Она явно стало красивее. Видимо, средства ее друга сыграли в этом не последнюю роль. Этот мужчина, лощенный и ухоженный от макушки до пяток, характерным невидящим взглядом смотрел через нашего героя. Небрежно расплачиваясь, он продолжал говорить с ней. Но Лиса уже потеряла нить этой непритязательной беседы. Она смотрела на насупившегося, злобного и потерянного юношу за кассой, на этого человека из другой жизни. Когда-то он был таким близким, а сейчас так бесконечно далек. И она не чувствовала, к своему стыду, ничего, кроме жалости и радости, что теперь она не из его мира. Что нет больше ничего общего между ее и его судьбой. Ее лицо было испуганное и напряженное. Писателю подумалось, что это из-за чувства неловкости и смущения перед ним. Но, как обычно, его фантазии были лучше реальности. Она и вправду испугалась, но испугалась мысли, что и по сей день могла быть женщиной вот такого потерянного, неопрятного и пьяного неудачника. А по истечении этой растянувшейся во времени и пространстве минуты ее спутник повернулся к ней и скомандовал «пойдем». И словно снова щелкнул невидимый тумблер, и время вновь потекло в своем привычном русле. Лицо девушки опять стало озорным и беззаботным. Они вышли из этих сжавшихся стен так же быстро, как и вошли, но, присмотревшись, можно было заметить, что она стала еще сильнее и крепче прижиматься к своему спутнику.

А после взвизга колес писатель еще долго стоял и смотрел перед собой. Будто эти двое еще стояли там. И он говорил, беззвучно говорил с нею.

— Внутри себя я несу что-то тяжелое, давящее, безысходное. Я пишу свою жизнь как драму и не восхищаюсь ею. Я почти умер, но вроде как жив. А ты — нет! Ты не драма, ты — песня! От тебя хочется танцевать и петь. Почему ты вся такая легкая и резвая? Как мелодия менестрелей. Только ты давала мне свет, доставала меня из пустоты и привносила хоть какой-то смысл. А теперь ты просто исчезла, так легкомысленно, почти весело. Ты ушла и даже не понимаешь, что сотворила. Ну зачем ты так со мной?! Почему моя жизнь так темна и пуста?

                                       * * *

Все эти воспоминания оживали в его душной квартирке и, подобно призракам, слонялись из угла в угол, неприкаянные и стонущие. Они не исчезали, не рассеивались, а просто имели наглость постоянно жить здесь. Столько лет пронеслось, а он сам практически не сдвинулся с места.

Писатель помнил, как ему отчаянно захотелось денег. Да, вот так прямолинейно и дико. Просто денег. Чтобы можно было о них забыть и не воспоминать каждую минуту. Чтобы на него перестали смотреть как на пустоту. Чтобы он сам не чувствовал себя ею. Ему хватило воли собрать себя и пройти через ряд шаблонных собеседований. Ему так хотелось что-то изменить, что судьба, наконец, сжалилась над ним: ему предложили место ассистента репортера в скромной газете. Может, в этот момент ему стоило понять, что жизнь сама ведет его туда, куда он должен был прийти и где его место. Но он не мог отделаться от чувства, что снисходит до этой работы, что его миссия гораздо значимее, его предназначение во сто крат величественнее, и его мятежный гений обязан быть открыт этому миру.

Мама недовольно смотрела на него.

— Я не растила тебя для такой фигни! Эта газетенка — просто болото! Тебе самому не стыдно там просиживать штаны?! Ассистент… слово-то какое мерзкое! Ты ничего не пишешь! А ведь с таким талантом — это натуральное преступление! Где твоя голова, где?!

Странная женщина… Перебиваться копеечной работой, но писать для нее значимее, чем эта скромная, но стабильная работа? Но в душе он был с ней согласен. Да и как могло быть иначе? Это мнение он впитал с ее молоком; эта программа собственной исключительности закодирована в его голове. Постоянный повтор, изо дня в день, из года в год. Ему бы тогда задуматься и переформатировать себя, но… в его мозг прочно врезались бесконечные однотипные сигналы: особенный… избранный… гений.

И так хорошо начав на новой работе, он вскоре стал инертным и безучастным. Такая категория людей, которые даже не пытаются изобразить интерес к своей деятельности, они есть в любой организации. Невозможно понять, что у них в голове. Они как вчерашняя каша — неприглядная, заветренная, липкая, уже никому не нужная, но продолжающая занимать место в холодильнике. И в какой-то момент она становится настолько омерзительной, что никто не желает даже прикоснуться к ней, чтобы выкинуть. И эти «люди — вчерашние каши» оседают в офисах и закисают там. Так он и сидел ассистентом репортёра много лет. Репортеры менялись, а их ассистент был недвижим.

Писатель продолжал рассылать свои рукописи в издательства, пытался сам их напечатать и реализовать в маленьких книжных магазинах. Но всё это было похоже на движение в пустой комнате: ни для кого, ни для чего. КПД, близкий к нулевому… дырка по центру нуля… пустота.

                                       * * *

А потом заболела мама. Нет, проблемы со здоровьем у нее были всегда. Сколько он себя помнил, она постоянно болела то одним, то другим. С высоким давлением она носила тяжести, на больных ногах бегала между работами, с аритмией дежурила ночами на работе. Ловко управлялась с инъекциями инсулина и опять спешила куда-то. Но больному сердцу уже перестало хватать приказа «надо», оно угасало ежедневно, будто в длинном коридоре постепенно и последовательно гасли лампы… одна за одной… одна за одной.

Ночью он слышал, как ей тяжело дышится, а днем видел ее отекшее лицо. И впервые ему стало страшно не за себя, а за кого-то другого. Столько лет он тайно презирал ее и еще дольше слепо повиновался ей; эти чувства смешались в причудливый коктейль, в котором доминировали то ноты шквальной ненависти, то вкус полной зависимости, то оттенки фанатичной любви. Писатель всегда воспринимал эту потрепанную жизнью женщину как данность, константу, от которой он, может быть, и хотел бы избавиться, но не мог. И тут его преисполнил ужас: мамин свет мерк! И это было неизбежно. А что будет без нее?! Как это вообще — жить «без нее»?

Да, они, конечно же, обивали пороги больниц. Там он выявил причудливые параллели: бесконечные коридоры — бесконечные очереди, злые и уставшие пациенты — злые и уставшие врачи, чем более неухоженные палаты — тем более неухоженные больные. У хронических пациентов есть черта — мериться своими диагнозами, вываливать их как боевые ордена на всеобщее обозрение. В этих нескончаемых часах ожиданий растворяются надежды людей, размывается их терпение и вера. Волна озлобленности готова захлестнуть любого, кто попытается встать между «болящим» и заветной дверью врача. Что происходит с этими людьми? Всё очень просто: они нестерпимо устали… нет, не от этих часов в очереди, а от собственной немочи; они не могут больше ждать… нет, не врача, а финала, любого уже финала. Ожидание и неведение всегда томительнее всего.

Но больше неопределенности нет. В маленьком кабинете с бледно-зелеными стенами бледный (еще одна параллель!) и уставший врач сообщил, что ее сердцу уже ничего не поможет. Разве что пересадка, но это невозможно, так как очередь похожа на великую китайскую стену, без конца и без начала, по сути.

Они вышли на морозный воздух и сели на скамью рядом со входом. Маме нужно было отдышаться. Он боялся, нет, он страшился повернуть к ней лицо и посмотреть на нее. Но неожиданно услышал спокойный и даже какой-то легкий голос матери:

— Ух, какой день сегодня морозный! Хорошо же!

Такой легкости в ее речи он давно не слышал. Он не понимал — она, наконец, освободилась. Нет больше мучительной неопределенности, нет капельниц, палат, очередей. Теперь всё просто и ясно.

Писатель перевел на нее свой взгляд и заплакал. Но мама скомандовала жестко и сердито, чтобы он прекратил. Ее больное сердце не любило сантиментов.

Через четыре месяца это самое сердце остановилось.

Он стоял возле горки свежевскопанной весенней земли. Тупо смотря в нее. Он не верил в бессмертие души, и от этого ему было еще тяжелее. Вот она какая, жизнь после. Теперь он понял — всё до этого была не пустота! А вот теперь — это она.

                                       * * *

Наш герой вздрогнул, вспомнив те дни. Ему пришлось учиться жить заново. Оказывается, он совершенно не был приспособлен к этому. Сейчас он свыкся, но, кажется, все-таки, не научился полностью. Ему нравились выходные дни, сегодня он непременно напьется в баре и, если повезет, уйдет оттуда не один. Интересно, что думают о нем эти женщины? Он посмотрел на себя в зеркало: худощавый, высокий, с копной темных волос. С годами его черты лица заострились, он видит в себе того человека, которого никогда не встречал — своего отца. Да, всё это не материно, а чье-то еще. Не годы берут свое, а гены. Чем еще наградило его это чужое естество: пристрастием писать или пристрастием к бутылке? Интересно, кто он, тот посторонний мужчина, смотрящий на него из зеркала? Я почти вижу тебя, отец.

Эти мысли об отце не горячи и не холодны. Ему все равно. Иногда ему становится интересно, жив ли он. А потом возникает вопрос: зачем? Зачем это знать? Какова вероятность, что в эту секунду тот человек, вспомнив про забытого сына, думает то же самое? Нет, близкими людей делает не кровь.

Писатель смотрит на часы — скорее бы вечер! Радостное возбуждение охватывает его. Его праздник близок. Он заслужил. Нужно закончить главу и поэтому (и исключительно поэтому) можно позволить себе немного выпить уже сейчас. Он делает вид, что не знает, чем это закончится. Всего один бокал…

День уже клонится к вечеру, а глава не близится к концу. Что угодно меняется, но не эти застывшие строки. Писатель нетрезвым взглядом изучает комнату, то вскакивает, то опять садится за компьютер.

А что, если сейчас мы отстранимся от нашего героя? Оторвемся от этой пустой и бессмысленной жизни. Будто поднимем голову вверх и подумаем… о чудесах? Да, да, о них. Случаются ли? Верить ли?

Что есть чудо? Когда через семь минут после остановки сердце заводится вновь? Когда садишься с девочкой за парту, а остаёшься с ней на всю жизнь? Когда случайно купленный лотерейный билетик срывает джекпот? Похоже, чудо — это то, что счастливо меняет жизнь человека навсегда.

Волнует вот какой вопрос. Почему же к одним чудо приходит, а другим его не встретить? По каким критериям оно выбирает, к кому постучаться в дверь? Молитвы, обряды, аффирмации… Люди с древних времен ищут способы достучаться до небес. Вчера просили дождя, сегодня просят славы. Есть ли причины чудес или они иррациональны, просто случайная выборка? Вероятно, незнание ответа на этот вопрос тоже своего рода чудо. Всё может неожиданно измениться в сторону счастья, в любой момент, для любого из нас. Просишь или не просишь, но непременно ждешь, то ли всей душой, то ли какой-нибудь затерявшейся клеточкой.

В этот самый момент Писатель суровым коршуном взирает на белеющий экран. В эту самую секунду ему приходит письмо. Мигает значок конверта от неизвестного адресата. То, что он увидит там в следующее мгновение изменит его жизнь навсегда.

                                       * * *

Что делает нас людьми?

Нет, не механизмом с группой мышц, скелетом и повадками homo sapiens, а человеком, гордо (и, бывает, незаслуженно) носящим титул «вершины эволюции». Есть сообщество людей — суетящихся, подобно муравьям, точек, а есть отдельный человек со своим внутренним миром, характером, судьбой. Что же определяет человека как личность?

Приходим ли мы в этот мир «чистым листом» или в нас уже хранятся задатки будущего «Я»? Возможно ли, что, трус уже с рождения живет внутри милого мальчика, бегущего тебе навстречу, и просто ждет своего часа? Или что-то сделает его таковым?

Если предположить, что истинная сущность спрятана от нас самих, то в жизни непременно возникнет ситуация, когда человеку суждено узнать, кто он. Что выступит триггером, неизвестно, но что-то потаенное, скрытое в нас обязательно пробудится. Человек наконец вылупится в этот мир, избавившись от своей скорлупы, за которой скрывался. Всё это определит его как личность.

Жизнь — это, конечно же, путь, и, как свойственно любой дороге, рано или поздно она разветвится, образовав личное распутье. Такое беспощадное в своей бесстрастности, такое бесцеремонное в своей внезапности. И вот ты уже чувствуешь, как ветер грядущих перемен коснулся своим жарким дыханием твоей кожи. Знайте же, все мы состоим из нашего выбора и его последствий. Но выбор этот зачастую лишь условность, само решение, маленьким семечком, заблаговременно «посажено» в человеке. Герой поступит по совести, трус поступит по слабости.

Мы — это наш выбор.

                                       * * *

Писатель долго вчитывался в расплывающиеся в его глазах строки:

«Здравствуйте, уважаемое издательство! Я — новый автор, и мне бы очень хотелось, чтобы Вы ознакомились с моим дебютным романом. Я буду очень Вам признательна за время, которое Вы уделите моей работе. И если вдруг Вас заинтересует моя рукопись, то ниже указаны мои контактные данные. Спасибо за Ваше внимание! В надежде на дельнейшее сотрудничество…»

Он открыл файл с рукописью и стал читать строчку за строчкой, страницу за страницей. Он не заметил, как «проглотил» весь роман и за окном уже стал пробиваться рассвет нового дня. Писатель был ошеломлен, ошарашен, сражен, убит и воскрешен! Эта книга неизвестной ему молодой писательницы была великолепной! Истинное сокровище, попавшее к нему по невообразимой ошибке, всколыхнуло его разум и сердце. Построение сюжета захватывало и увлекало, глубинный смысл пронизывал и затрагивал потаенные струны души, слог автора был легок и текуч, как весенний ручеек. Но самое главное — он никогда не читал ничего подобного! Это определённо было рождение сверхновой звезды в мире литературы. Да, были некоторые мелкие изъяны — он, как человек, получивший специальное образование, понял, что автор не училась литературному творчеству профессионально. Но после корректуры шероховатости исчезнут. Он начал фантазировать, куда и как добавить сюжетных линий, чтобы обогатить содержание; где добавить интригу и провокационные моменты. А что, если ввести несколько своих наиболее ярких персонажей и лучших описаний, вышедших из под его пера?

Возбуждение, восхищение и зависть смешались в голове нашего героя в гремучий коктейль. Что делать с этим неожиданным кладом? Написать автору об ошибке или утаить… Как поступить?! Какова вероятность, что у рукописи уже есть авторские права? Наверняка писательница разослала рукопись и в другие издательства, так поступают все… А там ее издадут…

Чем больше он думал о случившемся, тем больше находил в этом знак судьбы. И теперь эта пресловутая нелегкая судьба поставила его перед выбором. Как же ему определиться? Как принять верное решение?!

Писатель закрылся в своей квартире один на один с рукописью. Хотя неправда, он заперся наедине со своей совестью. И она трепала, кусала, терзала его подобно огромной медведице. Била наотмашь когтистой лапищей, а потом, уставшая, отступала… Чтобы дать снова поверить в мираж и грезить наяву. Метание совести приносило почти физическую боль. Он много пил, много творил, подправляя чужую историю.

Наиболее страдает личность, считающая себя пришедшей в этот мир для того, чтобы что-то изменить. Он был тем самым человеком, и он никогда не был так близок к тому, чтобы доказать это. Он «особенный, избранный»… Голос матери наполнил его гудевшую голову.

— Но как я смогу считать, что меня признали, если я украду чужой дар? — вопрошал он себя.

— У тебя не будет другого шанса. Нужно просто выждать время и немного переписать роман, — парировал он же.

— Она узнает! Прочитает! Это преступление! И это ее шанс, не мой!

— Я его поменяю, пусть докажет. Я не отдам, просто не могу…

Все эти дискуссии выматывали, не принося никакой ясности и облегчения. Но в глубине души, сам, возможно, того не осознавая, он знал ответ. Это уже не было вопросом выбора. Этот вердикт жил в нем всегда, и просто пришел час, когда вечный неудачник с амбициями и неплохой, на самом деле, головой, наконец, сможет надеть «свою мантию». Разве мог он принять иное решение?

Время постепенно, по ложечке, вычерпало его смятение. Он переживал мощнейший творческий подъем, такого даже с Лисой не было. Он — кладоискатель, нашедший древние сокровища Он создавал творческий симбиоз своего таланта и мыслей и сверхталанта и сверхмыслей этой неизвестной писательницы. Рождался не просто новый роман, рождался новый вид чистого таланта. Писатель чувствовал себя доктором Франкенштейном — его детище не просто уникально… оно живое! Этот роман будет жить вечно!

                                       * * *

Кто она, этот безликий автор? Данный вопрос мучил писателя уже не так часто, как раньше. Со временем, пока он «преображал» и перекраивал роман под себя, мысль, что эта книга именно его детище, тепло растекалась по его естеству. Ему уже казалось, что та далекая, неизвестная ему женщина просто непутевая мать, бросившая ребенка, которого он взял себе. И сейчас он холил, лелеял, воспитывал по своему образу и подобию это дитя. Это уже больше его создание, нежели ее. Совесть он усмирил, обманул. Но чувство страха оставалось сильным. Он не боялся преступления, он боялся наказания. Если обман раскроется, это будет катастрофа.

Спустя пару месяцев он закончил работу над книгой и тотчас закрепил за ней авторские права. Это его страховка. Вероятность, что молодая писательница уже сделала это, не так уж и велика. Вдруг повезет? Ведь если эта рукопись попала к нему, значит, это неслучайно!

Спелой осенью, когда клены налились цветом, а по утрам пряно пахло листьями и травами, писатель отправился в издательство. Утренняя прохлада отрезвляла разгорячённую голову. Солнце уже не грело, но имело иное свойство — подсвечивать буйство красок вокруг. Писатель на минуту остановился, завороженно обводя глазами кроны парковых деревьев. Сердце его колотилось, изо рта прерывисто вырывался пар. Всё словно замерло. Прохладная чистота и невинность этого утра успокаивали и дарили покой дрогнувшей душе. Он еще раз вздохнул, прикурил сигарету, задумчиво посмотрел в небо и продолжил свой путь. Под мерный клич перелетных птиц писатель отправился совершать свое преступление.

                                       * * *

— Ничего не понимаю… Я был уверен, что он уже всё, ни на что не способен. Он не появлялся здесь столько лет, что я подумал, что он наконец-то нашел себе другое занятие, ну или просто тихо спился. — Тучный лысый человек в задумчивости почесал щеку. — Ну что думаешь? Мне же не показалось? — он обратился к стильно одетой высокой женщине.

— Не показалось, что это крутая книга? Да она великолепна! Просто находка. Надо срочно подписывать договор, пока кто-нибудь не перехватил ее.

Его помощница знала толк в договорах, правах и обязанностях, выгодных условиях и гонорарах. За это он ее и ценил. Он всегда и сам, подобно коршуну, бросался на добычу, чтобы никто другой не ухватил то, что должно было принадлежать их издательству. Но в этот раз какое-то беспокойное чувство заскреблось в душе старого издателя. Что-то не сходилось, не соединялось в его рациональном и пытливом уме. Он опять задумчиво потер щеку…

— Ладно, звони ему и приглашай к нам на завтра.

Как только стук ее каблуков затих за большой стеклянной дверью, издатель подошёл к большому панорамному окну. Сколько раз за жизнь он совершал этот выбор: чьей мечте жить, а чьей умирать, кому взлетать к лучам славы, а кому сгинуть в безвестности. Он был почти Богом, книжным Богом. А до этого он был заместителем Бога, у которого всему научился. И самая главная обязанность книжного демиурга заключалась в совершении выбора, на кого же пролить свой лучистый взор. Что может быть почетнее такой великой миссии? Но последнее время, когда подбирающаяся старость стала скрести уставшее сердце и сносившиеся суставы, он размышлял, был ли это его личный выбор или же он просто марионетка в руках судьбы?

На другом конце города, вглядываясь в грязноватые потеки на запыленном окне, Писатель потягивал дешевый виски. Он чувствовал, что запустил механизм, который точно не остановится. Куда приведет это движение, неизвестно, но теперь что-то непременно произойдет с его незатейливой жизнью. В кармане завибрировал телефон, на экране высветился номер самого именитого и желанного издательства. В горле нашего героя пересохло, хриплым голосом он ответил на звонок. На другом конце сотовой линии приятный женский голос сказал ему то, что он так жаждал услышать: его книгу хотят издать! И пусть это не совсем и его книга (а по правде, и вовсе не его), он был счастлив, как никогда! Эйфория обрушилась на него. Вот он, его звездный час!

                                       * * *

— Это очень удачно! Очень. Мы как раз напечатаем вас к новогодним праздникам. Люди всегда активно покупают книги перед Рождеством. А сейчас запустим рекламу, в он-лайн магазинах анонсируем выход вашей книги, в офф-лайн установим POS-материалы. И разумеется мощный PR. Мы уже связались с лучшими книжными блогерами. Будет очень «вкусно», очень! Какая обложка вам больше нравится? Я думаю, вторая. Да, определенно, она самая крутая! Ее и утвердим… — Заместитель главного издателя говорила так быстро, словно печатала слова на ноутбуке. В ее быстрой и четкой речи не было ни одного лишнего слова, но самое поразительное, что при разговоре с ней не складывалось ощущения диалога. Нет, она говорила сама с собой и сама для себя. Она всё уже решила, у нее всё было под контролем. Всё было очень «круто» и «мощно».

Писателя это не смущало, ему даже нравилось, что теперь он может расслабиться, больше ничего не нужно делать. Началось движение, которое само несло его с бешеной скоростью. Пусть эта женщина говорит и делает, что хочет. Он с детства привык, что именно женщина решает все проблемы и говорит ему, как быть. Так спокойнее.

Писатель был опьянен не только своим утренним коктейлем, но и обещанной суммой гонорара.

— Пока идет редактура, нам нужно подумать об аудиоверсии. Вы сами хотите начитывать? Хотя нет, лучше пригласим известного актёра, у меня есть кое-кто на примете, с подходящим нам тембром…

Она говорила еще и еще. Забавно, как некоторые люди стали напоминать роботов. Писатель усмехнулся. Век высоких технологий, видимо, обязывает.

Как быстро всё изменилась! Еще месяц назад эта сверхженщина и не взглянула бы на него, а сейчас лично направилась провожать его. Параллельно переписываясь с кем-то в мессенджере, она, подхватив Писателя под локоть, вела его по шикарному, в стиле ар-деко, офису и беспрестанно втолковывала ему что-то. Навстречу им выплыл ее босс и, завидя худощавого и взъерошенного писателя, приветливо кивнул ему. Да… жизнь действительно повернулась к нему лицом, лучшими своими лицами. Он — избранный… особенный… гений.

Однако бессонными ночами, крутясь волчком между скомканных простыней, наш герой не мог найти себе покоя. Это днем новая жизнь в своей густой позолоте заслоняла истину, но ночью позолота облетала, и все та же жизнь с ухмылкой твердила ему: «Вор, трус…» И липкий страх с простыней переползал ему в душу и ложился в районе живота. Он утратил сон — эту привилегию тех, кого не терзает тревога. У него же такого права не было. Только его старинное средство от всех невзгод помогало ему провалиться в тяжелое незабытье.

---

                                       * * *

Время стало вращаться вокруг Писателя всё быстрее, увлекая его в головокружительное торнадо дел, событий, людей и встреч. Ненавистный серый город стал похож на парк аттракционов — каждый день новый вираж и праздник. Черно-белый комикс наполнился красками, монохромная жизнь стала цветным калейдоскопом, и та извечная ночь и пустота отступили.

После выхода книги произошел катарсис. Он стал знаменит, уважаем и богат. И если поначалу он чурался публичности, то со временем пришло раскрепощение. Страх всё меньше душил его, уверенность крепла, плечи расправлялись — молодой правитель вступал в свои права. Еще вчера никому не нужный безызвестный выпивоха стал равноправным членом творческого бомонда. У него появился свой круг общения. Успешным людям ничего не стоит завести себе несколько ящиков свежих друзей. Этим людям все равно, какой ты человек, что творится за всеми твоими дверьми, важно, что ты пахнешь деньгами и успехом. Богатство действительно творит чудеса и с самим человеком, и с его окружением. Вероятно, это та самая волшебная палочка современного мира. Ключ от всех дверей. Краеугольный камень нового мироздания.

Одного не ведал Писатель: уходя в новый яркий мир, он тащил за собой прежнего себя, со всеми пороками, трусостью, слабостью, враждебным отношением к жизни. В этом золотом зеркале по-прежнему был он, современный Дориан Грей. Блеск снаружи и что-то уродливое внутри.

Ему казалось, что его жизнь и вправду напоминает жизнь монарха: он перемещался с бала на бал. Здесь смешивалось всё, что можно и что нельзя было смешивать. Женщины сменяли друг друга чаще, чем он успевал запомнить их имена; дорогие горячительные напитки; запрещенные вещества; новые машины; новые тусовки; новые друзья — всё было подчинено принципу быстрых перемен. Теперь его жизнь определенно проходила под грифом новизны.

Он начал видеть людей по-иному. Если раньше он слыл обычным мизантропом, то сейчас в нем появился тот плохо скрываемый снобизм, присущий людям, быстро взлетевшим и быстро забывшим, кто они и откуда. В нем яростно билось отторжение дня вчерашнего и себя прежнего. Теперь он тот, кем столько долгих лет мечтал стать.

Однажды Писателя пригласили на уникальную выставку известного художника. Сотни людей выстроились в многочасовую очередь в ожидании встречи с прекрасным. Но Писатель был выше их. Выше любого прекрасного! Ведь на встречу с ним читатели тоже выстраиваются в очереди, в ожидании его быстрого росчерка на первой странице. Он словно плыл вдоль этой обычной разномастной публики, они казались безликими солдатиками, выстроенными чьей-то всевышней рукой. И только он был ИЗБРАН. Он двигался прямо и четко, так как знал, что его ждут и впустят без преград. Писателю захотелось рассмеяться в лицо этой толпе как олицетворению его ушедшего прошлого.

Его взгляд упал на девушку в очереди. Она, устав от ожидания, присела на корточки и прислонилась к стене. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль. В нем было столько сдержанной тоски и печали. Выражение тайной муки, что исподтишка колет сердце, застыло на уставшем лице. Она резким движением руки отбросила назад черные упругие кудряшки, и взгляды их встретились. Он уловил блеск слез в уголке ее глаз. Писатель презрительно поджал губы и поспешил продолжить путь. Ускоряя шаг, он будто боялся снова «заразиться» несчастием. Он шел и раздраженно думал, как неприятны все эти неудачники. Писатель ненавидел в них себя и то постыдное, что хотел забыть, — его неприкаянная душа осталась по-прежнему бедной, скудной и трусливой.

                                       * * *

Ничто так не помогает забыть прошлое и почувствовать новую жизнь, как перемена места. Писатель купил дом на берегу моря, на престижном курорте, где ночная жизнь бурлила и пенилась, подобно лучшему игристому. Там он был почти не собой; какой-то своей лучшей копией, что, подобно дорогому костюму, можно было надевать для посторонних. Среди роскоши и праздной жизни легко спрятаться от самого себя. Ему нравились пряные дни, подхваченные зеленой волной, мерно покачивающие его яхту; и особенно нравились жгучие ночи, приправленные бесконечным весельем, играючи встряхивающие его жизнь.

Сначала незаметно, потом проблесками, а после ощутимо ширясь, стало происходить неизбежное — пресыщение. Слабой душе легко себя потерять. Его мало что интересовало и вдохновляло. У Писателя теперь не было цели, отныне даже стремиться уже не к чему. Он исполнил свое единственное желание, но как же быстро радость от этого бесчестного достижения сошла на нет. Огромную бездну ничего не заполняло. Чувство драйва и веселья давали только «допинги». Разливая уверенность по бокалам, пусть и ненадолго, он ловил недостающий кураж.

Просыпаясь к обеду, он сразу выходил на балкон своей спальни. Голый и свободный, он закуривал сигарету и смотрел на искрящуюся морскую лазурь. Копну пышных волос трепал легкий бриз, а ему было тяжко — душа не чувствовала ничего, кроме горького привкуса похмелья и табака. Только ночь приносила ему облегчение. Своим звездным плащом она скрывала его личную пустоту, прислоняла к нему свои жаркие губы и вдыхала в него аромат порока и удовольствия. В этой пестрой амальгаме текла его жизнь. Но он забыл, что, примерив чужую судьбу, он должен доиграть спектакль до конца, не покидая своего амплуа гениального писателя.

В один из неизменно солнечных и жарких дней, когда воздух плыл в муаре и сосны источали тонкий аромат разгоряченного полудня, раздался звонок. Он еще спал, и тяжелая голова отказывалась «включаться». Звонила его агент. Поинтересовавшись, как у него дела, и не дождавшись ответа, она сообщила, что издательство ждет от него следующую книгу. Ждет означало требует. Прошло так много месяцев, что ему самому было трудно поверить в такие космические скорости его простого земного времени. Что он делал? Где он был всё это время?

Тик-так… стрелки невидимых часов поселились у него в голове… тик-так… он слышал их ход в кровати, на пляже, за рулем… тик-так… они, как ножницы, резали его беспечную жизнь на части.

                                       * * *

— Я не растила тебя таким ничтожеством! Возьми себя в руки! Ты забыл, что ты — писатель?! Самый настоящий, а не какой-то там сворованный!

— Мам, не кричи, пожалуйста, нас могут услышать…

— А я говорю, садись и пиши! Ишь, какой важный стал! Гони этих баб отсюда, проветри и садись писать. Ворюга этакий!

— Мама, прекрати, нас же все слышат. — Он жалобно оглянулся. Вокруг собрался народ. Десятки пар глаз смотрели на него. Его издатели — недоуменно. Его друзья — хохоча. Даже Лиса была здесь, презрительно выглядывая из-за плеча своего мужчины.

— А ну-ка, кому говорю!

Удар какой-то ветхой папкой по лицу был ошеломляющим и унизительным. Мать начала лупить его, как мальчишку. Послышался смех, перераставший в оглушительный гогот. Он съежился под этими ударами и тихо плакал и повторял: «Не надо, умоляю, не надо…» Он уже не понимал, кто его бил: мама или уже мальчишки из школы. Где он? В своем доме или в школьном дворе… Дикий гомон стих, и Писатель испуганно поднял голову. Почти все разошлись. В пустом зале была мама, главный издатель, его помощница и поодаль какая-то незнакомая хрупкая женская фигура. Но он сразу понял, кто она.

— Простите, простите, простите… — всхлипывал он.

Вдруг мама встала на колени и тоже начала рыдать. Так по-бабски громко и протяжно. На коленях же поползала она к тем троим и, причитая, протягивала порванную папку.

— Вы ж не подумайте, он хороший мальчик. Посмотрите, какие рассказы он писал! Вот и грамоты здесь! И статьи в журнале. Нет, не уходите! Вы возьмите, почитайте, вот… вот… — Она начала копаться папке и, не вставая с колен, распихивать издателям какие-то рукописи. — Он у меня избранный! Знаете, как он мне дался тяжело? Я без папки его растила, а он такой особенный мальчик! Не серчайте же! — Она продолжала вытаскивать новые и новые листы рукописей и протягивать удаляющимся фигурам. Листы разлетались, и их становилась всё больше и больше. Под горькие стенания матери они летали и кружились по всему залу, заполоняя собой всё пространство. Листы стали залеплять Писателю глаза, заклеивать нос, лезть мятым комом в горло. Он отчаянно закричал и проснулся.

— Ты что? Эй, ты в норме вообще?

Писатель слышал обращенные к себе вопросы, но никак не мог вырваться из кошмарного оцепенения. Новая подруга трясла его за плечо, а потом, равнодушно махнув рукой, снова завалилась спать.

Наш герой, без всякого героизма, сидел на кровати и плакал, обхватив голову руками. Такого омерзения от самого себя он не чувствовал уже давно. Его спальня была похожа на вертеп — чего тут только не было! Но не было самого главного — не было человека. И если мы — это наш выбор, то решение украсть чужую книгу и, соответственно, судьбу уничтожило Писателя как личность.

                                       * * *

— Ну, ты чего такой скучный? Аууу!

— Замолчи, ты мешаешь мне думать!

Ему уже давно было тяжело это делать, а эта растрепанная девица постоянно к нему цеплялась. Писатель был на пороге дедлайна, он должен хоть что-то отправить в издательство. Он прогнал надоедливую подружку, но дело, конечно, было не в ней. Дело было только в нем. Сейчас он напоминал себе не автора, а скорее скульптора: он наспех слеплял воедино разные наиболее удачные фрагменты и сюжетные линии из ранее написанных им книг. Но получалась не «Пьета», а скорее фигурка из пластилина. Вместо плавного, точного и легкого потока мыслей выходило что-то рваное, тяжеловесное и местами откровенно корявое. Он чувствовал отсутствие искренности во всем написанном, некий суррогат. Безусловно, это ощутят и все вокруг.

Иногда так отчаянно не хочется, чтобы время шло вперед и несло тебя к чему-то неотвратимому; вот бы вцепиться руками в невидимые поручни, ухватиться и не отпускать! Пускай «злое» время тащит тебя, тянет за тонкие лодыжки. Но нет! Ты не сдаешься, не перестаешь цепляться. И тут происходит чудо, и время вдруг отступает. Ты зависаешь в своем лимбе, паришь и не страшишься больше дня грядущего… Как жаль, что это просто сюрреалистичная картина, которой не суждено стать явью. Реальность жестче, свирепее, бескомпромисснее. Её удары в солнечное сплетение сокрушат кого угодно. И не все смогут подняться вновь. А некоторые падают еще до «боя».

Писатель почти не ел. Все его «допинги» всё меньше помогали ему. Как все творческие натуры, он остро чувствовал безысходность. Мир желаемый и мир реальный опять вступили в междоусобицу. И от этой их непримиримости становилось невыносимо. Писатель давно понял, какое страдание приносит постоянно работающий, что-то ищущий и, конечно, ничего не находящий разум. Счастье в простоте. Не нужно быть гением, не нужно быть мыслителем — это приносит лишь несчастье самому себе. Как хорошо, когда нет ни иллюзий, ни ожиданий. Когда каждый день ты можешь просыпаться и заниматься каким-нибудь нехитрым делом. Когда ты видишь, как золотой луч сквозит сквозь листву и не пытаешься это осмыслить, а просто радуешься. И дело не в солнце и не в луче, а в том, что кроме этого есть еще много того, что наполняет жизнь смыслом. Какой смысл в его существовании? Кем он был до? И кто он сейчас? Если ли разница? Всё та же внутренняя пустота.

Возможно, он душевно болен? Эта поганая жизнь высосала всю его душу вместе с надеждами, планами, мечтами. Она прогнала его сквозь строй НЕприятия, НЕудач, НЕлюбви. Она сточила его веру в себя. А возможно, он всегда был всего лишь ленивым трусом. Как могло случиться, что, достигнув того, о чем мечтал, он не чувствовал ничего?

Что так страшило его? Что все поймут, что он всё так же жалок? Что в деле о его личной бессмысленности будет поставлена точка? Что не всем способностям и талантам суждено развиться и что они на самом деле не имеют никакого отношения к счастью?

Вдалеке над морем взвивались россыпи фейерверков; как золотые пионы, распускались они над черной гладью, озаряли небосклон и волшебной пыльцой исчезали во тьме. Писатель смотрел на это великолепие со своего балкона. Как король в своем гордом одиночестве. Несколько сотен глаз любовались искрящимся танцем салюта из толпы на набережной. Интересно, сколько из них действительно проживали этот восхитительный миг? У кого эти всполохи отражались не только в зрачках, но и в душе? В его естестве не откликалось ничего. Всё та же пустота.

Ему стало тесно в своем большом доме. Бежать! Прочь отсюда! Подальше от самого себя! Спустя некоторое время он уже шел по аккуратным вечерним и шумным улочкам. Люди, как пчелы, облепили уличные столики ресторанов, гул их голосов был похож на гудение улья; они смеялись, спорили, звенели бокалами, лязгали столовыми приборами. Все они состояли из красивых нарядов, дорогих браслетов на загорелых запястьях, густого табачного дыма, надоедливых струек пота — невольных спутников душных южных вечеров. Жизнь бурлила, время исправно несло этот поток.

Писатель невольно удалялся прочь от людных мест, от этих довольных лиц, веселых голосов и приятных мелодий. Он был там и своим и чужим одновременно. Ему до сих пор не удалось избавиться от чувства, что он весь пропитан бедностью. Писателю казалось, что от него за километр смердит неудачами, и, как он ни старался, он не мог заглушить этот запах даже в собственных ноздрях. И в эту минуту собственной уязвимости ему необходимо было спрятать себя ото всех, в том числе и от себя самого.

Когда многослойный шум города стих, а густую ночь изредка осмеливался тревожить лишь отрывистый лай бродячих псов, он остановился и сел на бордюр. Он словно оторвался от невидимого преследователя. Кричащая роскошь растворилась, и город стыдливо обнажил свою изнаночную сторону. Грязные подворотни, исписанные граффити стены, гнилостный запах еще не убранных мусорных баков. Забавно… Ему вспомнились параллели, которые он отметил, когда таскался с мамой по больницам. Может, эти параллели тянуться гораздо дальше больничных стен? Возможно, это закономерность, что он пришел именно сюда и здесь ощутил покой?

Вдруг какой-то грязный старик плюхнулся на бордюр рядом. Наш герой вздрогнул от неожиданности. Эфемерный запах бедности стал вполне реальным. Писатель брезгливо отодвинулся.

— Сигареткой не угостишь?

Наш герой протянул ему пачку.

— Ух, давненько я такие дорогущие в рот не брал! — и нежеланный собеседник сипло расхохотался беззубым ртом.

Писатель отодвинулся еще дальше. Надо бы уйти.

Словно прочитав его мысли, старик, откашлявшись, заявил:

— Да ты не шугайся меня! Я ж тоже раньше вроде как все вы был. И машина дорогая была, и сигареты, и семья хорошая. Деньжата водились. Да ушло всё черт знает куда.

Писатель не был настроен на беседу, но, прикурив, подумал, что любая неожиданная встреча для автора может быть полезной, и нехотя спросил:

— Да? И кем же вы были?

— Музыкантом, — оживился собеседник, — хорошим музыкантом, между прочим. У нас был свой джаз-бенд, мы выступали по всему побережью и очень хорошо зарабатывали. Я тогда семье дом большой купил, помню, как вчера это было… Вот всё как черт знает что помню, целые года не помню, а тот день помню…

И он задумался, глубоко затянувшись сигаретой. Писатель хотел было задать еще вопрос, но старик вдруг снова заговорил:

— У меня жена такая красотка была! Мы с ней вместе выросли в маленьком городке в глубине страны и сюда перебрались за лучшей жизнью. Она считала, что я очень талантливый, верила в меня, ага… — тут он то ли поперхнулся, то ли запнулся.

Сделав большую затяжку, старик разом докурил сигарету.

Так они сидели некоторое время в тишине, освещенные блеклым кругом уличного фонаря.

Писатель достал из кармана серебряную фляжку, отхлебнул и, не ожидая этого от самого себя, предложил своему собеседнику. Тот сразу оживился: