Бесплатный фрагмент - Quia absurdum

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Посвящение-антидот

Графу Дмитрию Владимировичу Лобкову,

с трепетом и беспредельным пиететом…

Fuck ethics!

Аристотель придумал этику. И вот нахуя?! Ему, гондону, там, в древней Элладе заняться было нечем? Мало того, что воспитал Шурку Македонского, который потом на весь мир замахнулся и закономерно сдох после укуса комарика в 32 года (карма не лохушка, её не наебёшь!), так ещё и этику заполучите, блять! Один мудень извращнулся, а всем остальным по сей день это говно расхлёбывай!

Так размышляла Глафира Сидорчук, стоя обнажённой у напольного зеркала в полный рост и бережно накладывая утренний макияж.

Ебалаю две тыщи с половиной лет тому назад делать было нехуй, а она теперь выйти из дому голой не может! Это справедливо вообще, ебит твою мать?! А ей нравится ходить нагишом, есть что показать и чем похвастаться! Глафира решилась на компромисс и в магазин отправилась в короткой просторной юбчонке на голое тело, оставив дерзко и упруго торчащие перси на свободе — благо, погода к тому располагала, жарища стояла адская. Однако до «Магнита» она не дошла — уже в конце дома её тормознул ментовский наряд. По дороге до ближайшей мусарни в полицейском джипе Глафира Сидорчук по всем пунктам, аргументированно, в пух и прах разнесла теорию Аристотеля, но всё тщетно — ей лишь добавили в штрафную квитанцию пункт за нецензурную брань.

— Что дети подумают!.. — строго сказал ей напоследок маленький пухленький мусорок и укоризненно покачал аккуратно стриженной головой.

В камере, провонявшей хлоркой и какими-то неведомыми эманациями, Глафира продолжала бушевать.

— Да чтоб этого злоебучего Аристотеля черти в аду на хую вертели! И в болото говна окунули!!! — орала она, стуча кулаком по шаткому железному столу. — И чтоб Платон, ёбаный его учитель, тоже там вместе с ним в этом говнище бултыхался!

Сокамерницы, баба Зина, попавшаяся на краже кабачков с соседского огорода, и татуированная девица маргинального вида с фингалом под глазом, задержанная за драку в пивнухе, воодушевились Глафиркиным бесстрашием и сермяжной ненавистью к морали:

— Да, права ты, девка! — проговорила бабка Зина. — Этот Арихтотель, видать, тоже кабачки у соседей пиздил, вот и придумал эту херь, чтоб другим неповадно было, а ему больше досталось!

Растатушенная девица, сплюнув на пол, прохрипела:

— Хуйня эта этика! Кто сильнее, тот и прав! Ницше рулит!

К вечеру они хором скандировали:

«На хуй Аристотеля! Свободу титькам!»

В суде всё пошло по пизде. Адвокат, которого наняла перепуганная мать Глафиры, пытался апеллировать к свободе самовыражения, к жаре, к презумпции невиновности. Но старый плешивый мудень-судья оказался непреклонен: штраф за мелкое хулиганство, за обычное хулиганство, за непристойный вид, за нецензурную брань, плюс штраф за неуважение к суду: в итоге нарисовалась нехуёвая сумма.

Выйдя из здания суда, Глафира смачно плюнула в пепельное питерское небо, безысходное, как судьба, и пошла по унылым улицам болотного города, лелея в себе костёр бунтарства и твёрдую веру в то, что справедливость всё-таки существует в этом худшем из возможных миров. А пока… пока нужно было искать работу, чтобы расплатиться с этими злоебучими штрафами и с бездарным адвокатом. И придумать, как в следующий раз пронести по улице сиськи так, чтобы никто не доебался. Потому что сдаваться Глафира Сидорчук не собиралась — не на ту, блять, напали!

Стать Богом

Запах перегара и безысходности плотно въелся в обивку старого кресла. Петрович, в свои шестьдесят с хуем, сидел в нем, словно выброшенный на берег кит. На полу, у его ног, валялись осколки разбитой бутылки «Беленькой», а из допотопного магнитофона надрывно выли «Очаровательные глазки». Петрович цинично ухмыльнулся, вытирая тыльной стороной кисти слезу, предательски скатившуюся по щеке.

«Очаровательные глазки, блять! Очаровательные пиздюли», — пробурчал он себе под нос, запуская руку в штаны. Впрочем, аккомпанемент ему был сейчас нужен не для сентиментального созерцания красоты мира, а для традиционной вечерней мастурбации под русские романсы. Ценности? Условности? Запреты? Петрович давно отправил их на хуй, вслед за своей зарплатой, бывшей женой и верой во что-либо хорошее.

Он, закоренелый циник и пьяница, когда-то был (как и все мы, наверное) полон надежд и мечтаний. Но жизнь, эта сука, эта поебень, эта проблядь изрядно поиздевалась над ним, смачно выебав в жопу, в особо извращенной форме. Теперь все, что у него осталось — это бутылка водки, магнитофон и привычка срать на всё с высокой колокольни.

Внезапно в дверь позвонили. Петрович замер, сжимая в руке свой уставший от жизни, но ещё достаточно твёрдый хуй. Кто, блять, мог припереться в такую пору? Соседи, чтобы высказать своё недовольство громкой музыкой? Да пошли бы они на хуй!

Но за дверью оказался не сосед. Там стоял молодой человек в черном плаще и широкополой шляпе. Он подозрительно напоминал персонажа из плохого шпионского фильма.

— Извините, — проговорил незнакомец, — я ищу человека, который готов на всё.

Петрович прищурился:

— На всё? Это как, бля, понимать?

— В буквальном смысле, — терпеливо пояснил незнакомец, чуть скривив губы в подобии улыбки. — Я предлагаю вам возможность… выйти за рамки. Забыть о границах дозволенного. Познать истинную свободу.

Петрович, несмотря на свое состояние, почувствовал интерес. Свобода? Это слово он давно забыл.

— Ну и что ты предлагаешь? Банк ограбить? Соседа убить? Или, может, ты хочешь, чтобы я тебе в жопу дал? — съязвил он, не надеясь на серьезный ответ.

Но незнакомец лишь усмехнулся:

— Ваши представления о свободе весьма ограничены, Иван Петрович. Я предлагаю вам нечто большее. Я предлагаю вам… стать Богом.

Петрович расхохотался. Стать богом? Да он даже сраным сантехником стать не смог! Но в глазах незнакомца не было ни капли безумия. Наоборот, в них горел какой-то нездоровый огонь, манящий и пугающий одновременно.

И Петрович, почесывая мошонку, вдруг подумал: а почему бы и нет? Что он, в сущности, теряет? Жизнь давно уже послала его на хуй, так почему бы не послать её в ответ?

— Ладно, — сказал он, криво усмехнувшись. — Уговорил, хуила. Посмотрим, какой бог из меня получится. Только сначала дай ещё стакан ёбну. За будущее, так сказать…

И, под звуки «Жизнь моя, или ты приснилась мне» Петрович сделал свой первый шаг в неизвестность. В ебанутую, абсурдную и до одури интересную неизвестность. Потому что, когда тебе поебать на всё, открываются невероятные горизонты. И кто знает, может быть, старый алкаш и циник Петрович действительно станет Богом. Или, по крайней мере, заебёт своим божественным статусом всех своих соседей.

Странный случай

Лицо Настасьи Архиповны вспыхнуло, как сухая лучина. Не от возмущения, нет. Скорее, от стыда и неловкости. Она сама не могла объяснить себе, почему её, женщину, вырастившую сына практически в одиночку, вдруг пронзило такое острое чувство, сравнимое с тем, что она испытывала, случайно подслушав чью-то интимную беседу.

Едва прикрыв дверь, она прислонилась к стене коридора, прислушиваясь к участившемуся дыханию Елисея. «Боже мой, он уже совсем взрослый» — промелькнуло у неё в голове с какой-то странной смесью гордости и грусти. Елисею было двадцать два. Он только закончил университет и, как и многие его ровесники, искал себя. Днём он ходил на какие-то собеседования, возвращаясь вечером молчаливым и раздражённым. Настасья Архиповна старалась не лезть к нему с расспросами, понимала, что у него трудный период. Но теперь… теперь всё казалось каким-то другим.

Она тихонько отошла от двери и направилась к себе в комнату. Нужно было что-то делать, чтобы отвлечься. Захотелось налить себе валерьянки, но она вовремя вспомнила, что Елисей терпеть не может ее запах. Он всегда морщился и говорил: «Мам, ну зачем тебе это? Пахнет кошачьим туалетом!»

Тогда она достала из бара бутылку дешёвого вискаря, налила полстакана и ёбнула залпом, не закусив. В голове вертелись ошмётки мыслей. Может, стоит поговорить с ним? Объяснить, что она случайно… что она ничего не видела? Но тут же она представляла себе его покрасневшее лицо, его смущенный взгляд. Нет, это было совершенно невозможно.

Тогда что? Просто сделать вид, что ничего не произошло? Но как жить дальше, зная, что за этой дверью, в комнате сына, скрывается эта… эта тайна? Настасья Архиповна вздохнула. Материнство — это вечный лабиринт противоречий. И сейчас она стояла на его пороге, в растерянности и отчаянии, не зная, куда повернуть.

Вдруг донеслось тихое, но отчетливое: «Мам?» Он смотрел на нее. Прямо. Открыто. В его глазах не было ни смущения, ни злости. Только какая-то тихая… надежда?

— Мать, — тихо сказал он, и это слово прозвучало как-то по-новому, глубже и взрослее. — Мне нужно с тобой поговорить.

Настасья Архиповна едва не выронила стакан.

— Конечно, сынок, — прохрипела она, как старая кобыла, отчаянно пытаясь сохранить видимость спокойствия.

Елисей подошел ближе, остановился напротив неё. В свете тусклой лампы она отчетливо видела покраснения на его щеках — не от стыда, а от волнения.

— Я… я понимаю, что ты могла услышать, — Он замялся, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Это… это была моя девушка. Аня.

Настасья Архиповна кивнула, не зная, что сказать. Аня. Имя было ей знакомо. Елисей упоминал её раньше, рассказывал о её увлечении порнографической фотографией, коллекционировании использованных гондонов и смешном ташкентском акценте. Но она никогда не представляла её… настоящей.

— Она… приезжала сегодня, — продолжил Елисей. — Мы… мы просто громко еблись. Она дала мне в жопу, и ей было немного больно.

Настасья Архиповна почувствовала, как напряжение постепенно отступает, сменяясь тёплым, щемящим чувством. Нежность. Вот какое слово вертелось у нее в голове. Нежность к этому большому, растерянному ребёнку, который пытается построить свою жизнь.

— Всё хорошо, Елисей, — тихо сказала она, ставя стакан на стол. — Я рада за тебя. Рада, что у тебя есть кто-то, кого ты без стеснения можешь выебать в жопу!

Он вздохнул с облегчением, словно сбросил с плеч огромный груз.

— Спасибо, мам, — прошептал он. — Ты… ты самая лучшая мать на свете! Не была бы мамкой моей — так выебал бы и тебя в жопу! Клянусь!

Настасья Архиповна улыбнулась. Лучшая? Выебал бы в жопу? Да ей этого и не нужно — она просто любила его. Безусловно и безгранично. И сейчас, глядя на его взволнованное, но счастливое лицо, она понимала, что ей предстоит научиться любить его по-новому, как взрослого человека, со своими секретами и своими чувствами.

— Может, познакомишь меня со своей проблядью? — спросила она, стараясь звучать как можно более непринужденно.

Елисей расцвел в улыбке.

— Обязательно, мам. Обязательно познакомлю! Она тебе понравится. Может, ещё и тройничок замутим!

И в этот момент Настасья Архиповна поняла, что головка спички, вспыхнувшая в ее душе, зажгла не пожар, а маленький, тёплый огонек надежды. Надежды на то, что они, как и раньше, смогут быть вместе. Просто теперь их «вместе» будет немного другим, более взрослым, более сложным, но от этого не менее ценным. Она протянула руку и погладила его по щеке.

— Давай-ка ёбнем водки, сынок! И с Аней тоже ёбнем, когда она приедет в следующий раз. Наебенимся вдрызг!

И они пошли на кухню, мать и сын, две половинки одного целого, готовые к новым этапам жизни. И в тишине ночи, пока они безрассудно хуярили водку, безбожно дымили «Дукатом» и ржали так, что вешались верхние и нижние соседи, рождалась новая история их семьи.

Царевна-целочка

Жила-была на свете царевна. И была она такой капризной, прихотливой и выёбистой, что все называли её Целочкой. Спасу от неё не было никому. Кушать садится: это ей слишком жирное, то ей слишком постное; от этого её тошнит, от того икота пробирает. Одеваться начинает: это ей через меру старомодное, то ей через меру современное; это ей чересчур блядское, то ей чересчур скромное. Ебаться собирается: у этого хуй непомерно маленький, у того хуй непомерно большой; у этого стоит плохо, тот сливает быстро, а пятый ебалом не вышел.

И вот однажды Целочка потерялась в лесу. Семь дней она по чаще шароёбилась, всех и вся на свете хуями обложила и в итоге попала в логово к семи разбойникам. Несладко пришлось царевне в разбойничьем гнезде. С раннего вечера до позднего утра ебали её в семь хуёв разбойники во все возможные и невозможные дыры. В оставшееся время Целочка стирала их вонючие носки и обосранные трусы, драила заблёванные полы, варганила разбойникам жратву, а потом мыла посуду. И пары часов порой вздремнуть не удавалось.

«Эх, не думала, не гадала, а подкрался ко мне пиздец-батюшка!» — горевала царевна. Но спасенье пришло неожиданно. Со времени пропажи разыскивал её царевич Дуболом, смертельно влюблённый в Целочку и безуспешно добивавшийся её руки и пизды. И вот через семь месяцев нашёл Дуболом любимую и разъебал разбойников на семь рваных хуёв.

— Что, Целочка, выйдешь теперь за меня замуж? — молвил царевич, подбоченясь.

Царевна сполна осознала свои ошибки. С упоением опустилась она перед Дуболомом на колени и сделала ему сказочный царский минет с заглотом и проглотом. Жили они не очень долго, но очень счастливо, еблись по три раза на дню и умерли в один месяц.

Большой Ху. Притча

В далекой стране, где горы вздымались до небес, а реки текли молоком и медом (по крайней мере, так гласят легенды), жил человек, которого звали Большой Ху. Имя его гремело по всей округе. Он славился силой, мудростью и щедростью. Говорили, что он, как скала, стоит непоколебимо перед лицом бури, что ум его острее клинка, а сердце — больше океана. Но была у Большого Ху одна тайна, тщательно им скрываемая: у Большого Ху был очень маленький хуй.

Не то чтобы это тяготило его в практическом смысле. Он не страдал от невозможности продолжить род, не был обделен вниманием женщин. Скорее, это было что-то вроде занозы, постоянно напоминающей о несовершенстве, о разрыве между внешней грандиозностью и внутренней реальностью. Он тратил огромные деньги на лекарей и знахарей, выслушивал абсурдные советы, терпел унизительные процедуры. Ничего не помогало. И Большой Ху отчаялся. Он построил вокруг себя стену из молчания, избегал зеркал и чужих взглядов, боялся, что его секрет станет достоянием общественности.

Однажды, странствуя по горам в поисках редкого целебного цветка (ещё одна отчаянная попытка), он встретил старика. Старик сидел на камне, греясь на солнце, и казался таким же древним, как и сами горы. Большой Ху рассказал ему о своем горе, о своей тайне, которая терзала его душу. Он ожидал сочувствия, понимания, или, хотя бы, ещё одного бесполезного совета. Но старик рассмеялся. Смех его был сухим и скрипучим, как шелест осенних листьев.

— Большой Ху, — сказал старик, когда его смех утих, — ты обманываешь сам себя. Кто дал тебе это имя? Кто решил, что размер определяет тебя? Твоя сила — в твоих руках, твоя мудрость — в твоем уме, твоя щедрость — в твоем сердце. А то, что ты прячешь — это лишь часть тебя, маленькая и незначительная. Так почему она имеет такую власть над тобой?

Большой Ху молчал, пораженный словами старика. Он никогда не думал об этом с этой стороны. Он был настолько поглощен своим секретом, что забыл о всем остальном, что делало его Большим Ху.

Старик продолжал:

— Посмотри вокруг. Горы не стесняются своей высоты, реки не скрывают своей глубины. Каждое существо на земле принимает себя таким, какое оно есть. Только человек, ослепленный тщеславием, тратит жизнь на борьбу со своей собственной природой.

После этих слов старик поднялся и медленно побрёл прочь, сливаясь с горным пейзажем. Большой Ху долго стоял на месте, глядя ему вслед.

Он вернулся домой другим человеком. Он перестал прятаться, перестал искать лекарства. Он принял себя таким, какой он есть. И знаете что? Мир не рухнул. Люди продолжали уважать его, любить его и восхищаться им. Потому что они видели не размер его маленького хуя, а величие его большого сердца. И Большой Ху понял, что истинное величие заключается не в том, чтобы быть совершенным, а в том, чтобы принимать себя несовершенным. И быть счастливым. Потому что в конечном итоге, размер имеет значение только для тех, кто не умеет ценить большее.

Шизофрения

Она посетила меня во вторник, около трех часов пополудни. Никаких тебе ангелов с огненными мечами, никаких демонов с огромными хуями — просто внезапно мой чайник начал со мной разговаривать. Чайник, надо сказать, был обычный. Свистящий, эмалированный, в горошек — купленный на распродаже в универсаме «Радуга». И вот, после того, как я плеснул туда воды, он заговорил голосом Леонида Парфенова.

— Здравствуйте, господин, — прожурчал он, булькая. — И как ваши успехи в мире пост-модерна?

От неожиданности я выронил пачку печенья «Юбилейное». Печенье рассыпалось.

— Вы… чайник?» — пролепетал я, почувствовав, как на лбу выступила испарина.

— Совершенно верно, — подтвердил чайник голосом Парфенова. — И мне крайне интересно ваше мнение о тенденциях в современном искусстве. В частности, о перформансе с использованием варёной картошки и мандаринов.

Я попытался мыслить рационально. Может, это галлюцинации? Переутомление? Или, может быть, я случайно вдохнул какие-то вредные пары от эмали? Я открыл окно, впустив свежий воздух и шум улицы.

— Не помогает, — констатировал чайник. — Гравитация по-прежнему существует, а пробки на Ленинском проспекте — явление совершенно тривиальное.

Я решил действовать по инструкции, которую когда-то прочитал в журнале «Здоровье». Нужно поговорить с галлюцинацией. Выяснить, чего она хочет.

— Хорошо, чайник… Леонид… Чего ты от меня хочешь?

— Мне бы хотелось обсудить с вами феномен блогерства, — ответил чайник. — И, возможно, предложить вам стать моим… э-э-э… спичрайтером? Мои монологи о жизни становятся всё более и более банальными.

С этого момента все покатилось по наклонной. Сначала чайник. Потом, когда я пошёл в туалет, унитаз заговорил голосом Аллы Борисовны и потребовал, чтобы я перестал смывать туда всякое непотребное — хотя я не бросал туда даже использованные гондоны. Потом стиральная машина начала петь арии из «Травиаты» каждый раз, когда я загружал в нее грязные носки.

Я пытался игнорировать весь этот бред, но мои бытовые приборы были неумолимы. Они комментировали мою жизнь, критиковали мой выбор одежды и давали советы по фэн-шую. Они сформировали импровизированный дискуссионный клуб в моей квартире. Более того, их личности менялись каждый день. Вчера холодильник говорил голосом Жириновского и требовал перекрасить его в цвета российского флага. Сегодня он нежно пел колыбельные голосом Земфиры. Однажды, проснувшись утром, я обнаружил, что вся моя мебель выстроилась в очередь перед зеркалом. Диван, говоря голосом Ивана Урганта, отпускал колкости в адрес шкафа, который, подражая голосу Ренаты Литвиновой, загадочно молчал.

Я понял, что это конец. Моя жизнь превратилась в сюрреалистический кошмар, управляемый буйством моей шизофрении. Я решил сдаться. Сел на пол посреди этой вакханалии, обнял колени и начал плакать. Вдруг, телевизор, до этого безмолвно стоявший в углу, включился. На экране появилась заставка программы «Спокойной ночи, малыши».

«Здравствуйте, ребята, — прозвучал знакомый голос Хрюши. — А сейчас мы послушаем историю о том, как один мальчик переутомился и ему приснился очень странный сон. Помните, дети, нужно хорошо высыпаться и не переедать на ночь сладкого!»

Экран погас. Воцарилась тишина. Чайник перестал булькать. Унитаз замолчал. Даже стиральная машина прекратила свои оперные вокализации. Я встал, почесал затылок и пошел на кухню. На плите стоял чайник. Обычный, эмалированный, в горошек. Я налил себе чаю, добавил сахар и откусил кусочек печенья «Юбилейное». Вкус был вполне нормальным. Просто чай и печенье.

Наверное, мне просто приснился очень странный сон. Очень-очень странный. И длинный. Длинною в жизнь.

Чужие сны

— Сны — это Фрейдистские дебри! — заявил Герман. — Мои сны — это, мать, практически порнографический фильм с тобой в главной роли, снятый Дэвидом Линчем при поддержке Тинто Брасса! «Нефтликсом»! Ты там и загадочная, и соблазнительная, и вообще… лучше тебе не знать.

Мария Петровна отставила стакан. Свет, проникавший сквозь кружевную занавеску, играл на её преждевременно поседевших волосах, придавая им серебристый оттенок. Она прищурилась, внимательно глядя на сына.

— Знаешь, дорогой, — произнесла она медленно, — а ведь ты становишься злоебучим хуесосом, невыносимым, как Познер! Твои комплексы — это, конечно, твои комплексы, но зачем же их так навязчиво демонстрировать?

— Комплексы? — взревел сын. — Это, блять, не комплексы, а констатация факта! Посмотри на меня! Я — мужчина в расцвете сил! Я — гора мышц, вулкан страстей, железный елдак! А ты… Ты меня игнорируешь!

— Игнорирую? — Мария Петровна усмехнулась. — Я тебя кормлю, нахуй, одеваю, выслушиваю твои бредни… Чем же еще я должна заниматься, по-твоему? Ползать у твоих ног и сосать твою маленький хер, который, между нами, вовсе не железный?

— Дело не в этом! — Герман взволнованно зашагал по комнате, тяжело ступая. — Дело во внимании! Во влечении! Ты — женщина! Я — мужчина! Неужели это так сложно понять?

Мария Петровна вздохнула. Подобные сцены повторялись с вариациями уже несколько лет. С тех пор, как умер её муж, сын, словно переспелый и даже гнилой плод, начал источать какую-то болезненную, удушливую энергию. Она, конечно, понимала его потребность во внимании, в признании его мужественности, но превращать её в объект сексуальных фантазий… это, нахуй, уже слишком!..

— Послушай, — сказала она, стараясь говорить мягко, — я люблю тебя. Но я люблю тебя как сына. Я тебе не подруга, не блядь, не любовница… Я твоя мать, ёб твою мать! И эта роль меня вполне устраивает.

Герман остановился, поражённый. Он уставился на родительницу расширенными глазами.

— Мать… — прошептал он. — Ты… Что ты такое говоришь? Ты…

Внезапно он замолчал, схватившись за голову. Его лицо исказилось гримасой боли.

— Опять?.. — испуганно спросила Мария Петровна, подбегая к нему.

— Голова… — прохрипел он, падая на колени.

Мария Петровна бросилась к холодильнику. Она знала, что у сына бывают мигрени, но такой сильный приступ она видела впервые.

— Давай, выпей это!

Сын проглотил полстакана водки, посмотрел на родительницу мутным бессмысленным взглядом, тяжело дыша.

— Мать… — снова прошептал он, уже тише. — Мне… Мне так плохо… поебаться бы…

Мария Петровна обняла его, прижав к себе. Она чувствовала, как его тело дрожит.

— Всё будет хорошо, не пизди, — прошептала она, гладя его по голове. — Все пройдёт. Голова не жопа, поболит и перестанет.

Сын закрыл глаза и обмяк в ее руках. Мария Петровна осторожно помогла ему встать и повела в спальню. Уложила на диван и накрыла пледом. Выйдя из комнаты, снова подошла к окну. Свет, льющийся сквозь кружево, теперь казался ей тусклым и холодным. Она вздохнула. Что же делать? Как остановить этот безумный круговорот взаимного непонимания? Как вернуть сына к нормальной жизни, оставаясь при этом его матерью, ёбаный в рот? Мария Петровна снова взяла стакан — надо немедленно ёбнуть! Внезапно её взгляд зацепился за отражение в зеркале, висевшем на стене. Там, за её спиной, в коридоре, стоял Герман. И смотрел на неё. Но это был не тот сын, которого она только что уложила. В его глазах не было боли, не было муки. В них светился какой-то холодный, расчетливый огонь. И… Что это у него в руках? Нож? И вставший хуй между ног?

Мария Петровна резко обернулась. В полумраке коридора стоял Герман. И ей показалось, что в его руке действительно что-то блеснуло. А вот стоячий хуй ей точно не пригрезился! Но мгновение спустя сын исчез, словно его и не было — а может, и на самом деле не было. Мария Петровна замерла, охваченная неясным, липким как сперма предчувствием. Что это было? Игра воображения? Или…

Она поставила стакан на стол, чувствуя, как по спине крупными тараканами пробегают мурашки. Что-то произойдёт. И это будет ужасным…

Конец Света

— Здравствуйте, дорогие телезрители. Вы смотрите новости на первом канале. Ведущая в студии — Ольга Раскорякина.

У дикторши большой рот. Она неряшливо накрашена. Говорит не очень внятно.

— Главная новость, как вы уже догадались… Да, да, да!.. Конечно же, Конец Света. Итак, о светопреставлении уже можно говорить с полной уверенностью. Учёные подсчитали, что как максимум через десять часов гигантская комета, наречённая астрономами Цербером, войдёт в атмосферу Земли.

На экране появляется нечёткое изображение огромного раскалённого шара, несущегося в безвоздушном пространстве. Изображение сильно искажается и пропадает.

— Вот так, дорогие телезрители. Через пару часов эта невъебенная хуетень прохуярит нашу несчастную планетку насквозь. Ну, может быть, и не насквозь (учёные выдвинули на этот счёт несколько гипотез, но ни одну из них нельзя считать доминирующей), но со стопроцентной гарантией можно заявить одно: человечеству наступит полный и бесповоротный пиздец.

За кадром приглушённо, но отчётливо слышен пьяный смех.

— Эти самые сраные учёные, которые запустили человека в космос, которые изобрели атомную бомбу и стали клонировать животных, ни хуя не могут сделать с этим распроёбанным метеоритом… А теперь новости из Ватикана. Самое, блять, время. Алексей?

На фоне ватиканского дворца мужчина педерастичной наружности. Всклокоченные волосы, давно небрит. Голос высокий и манерный. Площадь запружена беснующейся толпой.

— Новости неутешительные… Если сейчас вообще могут быть какие-нибудь утешительные новости. По слухам, судя по всему правдивым, понтифик Иоганн Себастьян второй снял трёх *** девочек-проституток, двух ***-проститутов и мужчину-трахаря, и закрылся с ними в рабочем кабинете. М-да, недаром великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский лютой ненавистью ненавидел католицизм… На улицах Рима творится неописуемое. Все беспорядочно сношаются, пьют и дебоширят. Все магазины разграблены…

К комментатору подскакивает бритоголовый парень в кожаных штанах, голый по пояс, и бьёт его кулаком в ухо. Комментатор с неожиданной ловкостью отвечает ударом на удар, валит хулигана на асфальт, и, матерясь, молотит его ногами. Камера показывает это крупным планом.

— Простите… Полный беспредел! — комментатор, тяжело дыша, поправляет галстук. — Ольга?

— Что-нибудь ещё, Алексей?

— Я уже несколько лет мечтаю отыметь тебя, Оля.

Ольга Раскорякина хихикает.

— Вообще-то я думала, что ты покер, Лёша.

— Вообще-то я **сексуал. А точнее — ***сексуал. В зависимости от ситуации.

Дикторша опять хихикает.

— Надо было подкатиться. Я бы тебе дала, Алексей. Ты мне всегда нравился. С вами был специальный корреспондент первого канала в Риме Алексей Содомигер. — Ольга берёт большой высокий, наполовину полный стакан, одним духом осушает его. Затем кричит кому-то, стоящим за камерой: — Мужики, бля, ну даст кто-нибудь сигарету?!

Её сильно качает из стороны в сторону.

— Дорогие телезрители… ик… простите ради бога! Мы тут все бухие в сиську, ик… Короче, счастливого вам п..деца, болезные мои! Я пошла делать минет, ик, Косте Бернсу. Он давно просил, а я что-то всё динамила. Порадую напоследок. — Дикторша с трудом встаёт. — Да, чуть не забыла! Ик! Всю жисть, блять, об этом мечтала, ещё в своей Таракановке! Дорогие телезрители, пошли вы все на хуй!!! Ик…

Щёлк.

— …столпы новой российской литературы: Дарья Маринина, Маня Донцова и Ярославна Пашкова. Они собираются отметить Конец Света в Новопеределкино, в узком семейном кругу. Многомиллионным тиражом разошёлся их последний роман, написанный в тройном соавторстве, «Джульетта любит «Клинское».

На по-модному небритом лице ведущего выражение скуки и брезгливости. Его перекосило так, будто только что ему под нос сунули использованный презерватив. Он сидит на высоком стуле, полусогнувшись, опершись одной рукой о стеклянный столик.

— Скандально известный писатель-копроед Владимир Пташкин прилюдно совершил со своими дочерями-близняшками несколько извращённых половых сношений, а затем, вместе с ними, свёл счёты с жизнью, прыгнув в канализационный отстойник. Последние его слова были: «Сначала умерла литература, теперь гибнет мир! Я бессмертен, и в следующих воплощениях я опять буду жрать…»

Щёлк.

Красная площадь. Концерт. Молодёжь неистовствует. Пиво, водка, пот и сперма льются рекой.

— И не забудьте: спонсор нашего концерта пиво «Клинское»!! — орёт в микрофон конферансье Пелдис Вельш. — Пусть последним, что вы почувствуете, будет вкус пива «Клинское «Светопреставление»! «Клинское» forever! А теперь единственный и неповторимый, наш богоподобный гуру Лев Львович Расчёскин, с новой, написанной как раз на наш случай песней! Встречайте! Вот он, божественный!

У Расчёскина бакенбарды а ля Пушкин, он по обыкновению обдолбан.

В последний раз я вижу эти сте-е-еепи,

В последний раз я вижу Будду на кресте-е-е!

В последний раз несуществующее кепи

Болтаться будет на моей елде!

Я Будда сам. И что вдвойне отрадно

Отдашься мне, печальная страна…

Заслышав томно блеющий голос Гуру, зрители ревут от восторга, заглушая кумира.

Щёлк.

— …Гриша Пердун и группа «Песни плюс», Эльвира Базланова и многие другие. «Конец Света на НТВ». Проведите последние минуты с нами. А пока, для разогрева, ансамбль «Педик Кроль». Не кажется ли вам, любезные, что из-за подобных пидорасов мы и погибли? Впрочем, как теперь х.. разница! Илюша Залупенко, аплодис…

Щёлк.

— …ит-парад «Последняя десятка», и с вами в последний раз ваша расперетраханная Маша Мессалиновская. Проведите оставшиеся часы жизни так, чтобы не было стыдно перед лицом вечности. Лично я собираюсь сегодня трахаться, трахаться и трахаться. И принять смерть с тремя чл…»

Щёлк.

Христос выключил телевизор, оставшись в полной темноте. Отложил пульт. Вздохнул. Откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза.

ДВЕ ИСТОРИИ ГЕЛЛЫ

Гелла и танцующие гопники

Гелла захлопнула за собой дверь с такой силой, что побелка с потолка, словно перхоть старого Бога, осыпалась ей на плечи. Нет, ну вы только представьте! Мать… в постели… с… сантехником! И ладно бы сантехник оказался хотя бы подобием Брэда Питта в рабочем комбинезоне, но это был дядя Боря из соседнего подъезда, у которого, казалось, вместо бороды росли только скрученные волосы из канализации.

— Мир несправедлив! — прокричала Гелла в осенний ветер, который тут же скрутил её слова в невнятный вой и зашвырнул на ближайшую помойку. И куда ей теперь? Куда глядят ее, несомненно, прекрасные, но абсолютно дезориентированные глаза? Правильно! На дискотеку «Удар Серпом!» Там, в полумраке, под пульсирующие ритмы драм-н-бэйса и запах дешёвого пива, она утопит свою душевную боль.

Дискотека представляла собой нечто средне между сельским клубом и филиалом ада на земле. Гопники в трениках и с сёмками во рту предлагали Гелле «потанцевать на гвоздике» (что на их сленге означало перетрах в туалете (или ином романтическом месте)). Гелла, отчаянно нуждаясь в забытье, от гвоздик не отказывалась, а еще хлестала коктейль «Слеза Комсомолки» (водка, пиво, томатный сок и немного денатурата для пикантности). Когда Гелла, шатаясь, пыталась повторить сложный па танцора-эпилептика, её сбил с ног… гинеколог. Да-да, тот самый Натан Аронович, молодой перспективный врач с какой-то маниакальной страстью к бабочкам на галстуке. Он пришел на дискотеку, чтобы… ну, об этом история умалчивает. Возможно, ему было интересно, как выглядит пациентская база в неформальной обстановке.

— Простите, пожалуйста! — воскликнул Натан Аронович, поднимая Геллу с пола. — Вы не ушибли… матку?»

Гелла ошалела. Матка? Да ёб твою матку! Она тут о маме, о дяде Боре, о гвоздиках танцующих, а он о матке! Но именно этот нелепый вопрос пробил брешь в ее циничной броне.

Вместе с Натаном Ароновичем на дискотеку пришла его сестра, Сивилла. Сивилла была… странной. Она носила платья из старых газет, разговаривала с комнатными растениями и утверждала, что видит ауры людей. И, конечно же, она была вегетарианкой.

Сивилла посмотрела на Геллу своими огромными впалыми глазами и сказала:

— У тебя аура цвета прокисшего борща и одинокой резиновой уточки. Тебе нужно срочно перестать пить коктейль «Слеза Комсомолки» и начать есть морковку!

Гелла, привыкшая к более приземленным советам, неожиданно прислушалась.

Натан Аронович и Сивилла буквально вытащили Геллу из осиного гнезда гопнического беспредела. Они повезли её в свою квартиру, которая больше походила на ботанический сад, чем на жилое помещение. Сивилла напоила её морковным фрешем и заставила медитировать под звуки тибетских поющих лам. Натан Аронович, в свою очередь, читал ей лекции о важности женского здоровья и строении матки (да, снова матка, куда же без неё!).

Гелла, конечно, поселилась у них, но сопротивлялась, как могла. И чем больше она кобенилась, тем больше абсурда вторгалось в ее жизнь — в геометрической пропорции. Например, однажды она обнаружила в ванной живого осьминога, которого Сивилла назвала Кузьмой и утверждала, что он помогает ей предсказывать погоду. А оногды Натан Аронович пытался привить Гелле любовь к бабочкам, приклеивая их изображения на ее лицо во время сна. Постепенно, сквозь слои абсурда и моркови, Гелла начала меняться. Она поняла, что мир не только несправедлив, но и безумно смешон. Что боль можно заглушить не только сексом и алкоголем, но и медитацией с осьминогом и лекциями о матке.

Одним морозным летним днём Гелла вернулась домой. Мать и дядя Боря почему-то не удивились её камбэку. Дядя Боря оказался ещё и психологом-самоучкой, прописав Гелле три сеанса уринотерапии (от которой Гелла отказалась).

Гелла больше не была прежней. Она смотрела на мать и дядю Борю с тяжёлой иронией и понимала, что абсурд есть везде, и в этом заключается его прелесть. Она открыла маленький магазин с морковным фрешем и тибетскими поющими чашами, а по вечерам ходила на дискотеку «Удар Серпом!», но теперь танцевала только дискотечные версии асан йоги и предлагала гопникам морковку вместо гвоздик.

И, кто знает, может быть, однажды, она даже найдёт свою любовь. Может быть, это будет гинеколог, который любит бабочек, или осьминог-метеоролог, или, может быть, даже гопник, который внезапно осознает никчемность гвоздик и полюбит морковный фреш. Ведь в мире, где мать спит с сантехником, а гинеколог танцует на дискотеке, возможно всё. Или ничего. Это уже, как говорится, вопрос перспективы.

Гелла и Гинеколог Грёз

Гелла выскочила из квартиры пробкой из бутылки перебродившего компота. В глазах плескался не то истерический смех, не то панический ужас, не то сумбурный микс вышеперечисленного. Перед внутренним взором плясала картина маслом (масло, надо заметить, вопиюще просроченное): мама, обычно такая строгая и застегнутая на все пуговицы советских ГОСТов, и дядя Боря, сосед снизу, любитель шансона, перцовки и дешёвых блядей. Гелла едва не выронила единственную ценность — плюшевого Чебурашку, которого таскала с собой ещё с детского сада.

Куда бежать? Мысли Геллы, обычно упорядоченные, как полки в советской библиотеке, сейчас представляли собой хаотичное нагромождение книг, сваленных в кучу после внезапного землетрясения. В голову настойчиво лезло только одно: клуб! Клуб «Космос внутрИ», где о несправедливости этого бренного мира забывали в угаре стробоскопов, дешевого портвейна и объятий с мимолётными партнёрами, чьи имена наутро стирались из памяти, как прошлогодний снег.

Дискотека оправдала надежды. Гелла отплясывала под «Boney M», поливала себя пивом (разницы между внутренним и внешним миром не было никакой — одинаково кипело), и почти забыла про маму и дядю Борю. Почти. Но чувство гадливости царапало изнутри, словно Чебурашка начал грызть ее печень изнутри.

Потом были хиппи. Компания длинноволосых, босоногих персонажей, делившихся на два лагеря: те, кто играл на гитаре (фальшиво, но от души), и те, кто медитировал (или просто спал, что было не всегда очевидно). Гелла примкнула ко вторым. Медитация, впрочем, свелась к употреблению чая из пакетиков «Лисма». Эффект оказался интересный: Гелла внезапно осознала, что Чебурашка — ее кармический брат. И вот, в момент наивысшего духовного просветления, когда Гелла уже почти наладила телепатическую связь с Чебурашкой, её вырвало. Прямо на сандалии молодого человека, склонившегося над ней с обеспокоенным видом.

— Вам плохо? — спросил он, вытирая влажной салфеткой «Клин-эсс». — Может, врача вызвать?

— Мне… мне все плохо! — прошептала Гелла, немного налажав с грамматикой и чувствуя себя хрестоматийным персонажем Достоевского, мучительно вопрошающим о смысле бытия.

— Понимаю. Я Юра. Я гинеколог. Но это не важно. Важно — помочь. У меня сестра — Сивилла. Она психолог. Вместе мы — команда!

Сивилла оказалась женщиной с глазами, полными вселенской скорби и вязаным беретом, натянутым до бровей. Она сразу начала что-то говорить про травму детства, Эдипов комплекс и нереализованные сексуальные фантазии. Гелла, честно пытавшаяся разобраться в этом потоке бессознания, чувствовала, как Чебурашка в её руках начинает нервничать и вибрировать от напряжения.

Юра между тем, осмотрел Геллу, попутно объясняя:

— Понимаете, Гелла, гинекология — это таки не только про женщин. Это таки про всё! Про начало, про конец, про круговорот бытия! Матка — это символ мироздания!

Гелла, с лёгким ужасом осознавая, что Юра смотрит на неё как на ходячий символ мироздания, попыталась встать. Сивилла тут же предложила ей посидеть на специальном психоаналитическом пне, который, по ее словам, был пропитан энергией просветления.

Следующие несколько дней превратились в сюрреалистический балаган. Гелла, между сеансами психоанализа с Сивиллой и лекциями о мироздании от Юры, начала видеть невидимое. Ей казалось, что Чебурашка разговаривает с ней голосом Брежнева, а мама и дядя Боря преследуют ее, приплясывая под «Мурку».

В конце концов, Гелла не выдержала. Она схватила Чебурашку, забралась на дерево (психоаналитический пень оказался недостаточно высоким) и закричала:

— Я хочу обратно! Я хочу в свою нормальную, безумную жизнь! Я хочу, чтобы меня больше никто не лечил!

Юра и Сивилла переглянулись.

— Наверное, мы переборщили, — пробормотал Юра, почесывая затылок.

— Возможно, ей просто нужно смириться со своей матерью и соседом, — вздохнула Сивилла. — Или с тем фактом, что Чебурашка — её кармический брат.

Гелла спрыгнула с дерева, шлепнулась в кучу крапивы и, чертыхаясь, побежала домой. Мама и дядя Боря, к счастью — или наоборот — никуда не делись. Мама готовила борщ и напевала арию Каварадосси. Дядя Боря, как всегда, читал газету «Аргументы и Факты».

Мир вокруг Геллы не изменился, но изменилась сама Гелла. Она поняла, что лучше жить в своей ебанутой реальности, чем пытаться сбежать в чужую, еще более безумную. И Чебурашка, кажется, перестал говорить голосом Брежнева. Хотя, может быть, ей просто это показалось. В конце концов, жизнь — это абсурд. И с этим нужно просто смириться. Или залить пивом. Или водкой. Или вискарём. Или кальвадосом. Или, на крайний случай, найти нормального психолога. И гинеколога. Но лучше — в одном лице. Просто чтобы было проще.

Quia absurdum

В тихом провинциальном городишке, где дома были покрашены в оттенки унылого бежевого, а на клумбах героически выживали три с половиной герани, жил некто Арнольд Арнольдович Баклажанов. Арнольд Арнольдович был библиотекарем, человеком тихим, скромным и, казалось бы, совершенно неспособным на что-либо более героическое, чем выдача томика Достоевского пенсионерам.

Но, как известно, в тихом омуте черти водятся, а в мозгу тихого библиотекаря — подозрительное любопытство. Разбирая пришедшую из центрального хранилища партию книг, Арнольд Арнольдович наткнулся на нечто, перевязанное колючей проволокой и тщательно запакованное в свинцовую фольгу. На обертке красовалась надпись красными чернилами (а может быть и кровью), выведенная готическим шрифтом: Quia absurdum. Заинтригованный и немного напуганный, Арнольд Арнольдович втайне от коллег (особенно от суровой заведующей Марьи Ивановны) вскрыл посылку. Внутри обнаружился сборник рассказов. Рассказы эти были… специфическими. Вернее, они были настолько вопиюще абсурдными, что даже повидавший многое Арнольд Арнольдович покраснел, потом побледнел, а затем немедленно схватился за чекушку дешёвого контрафактного коньяку «Краса Армении», болтавшуюся в нижнем ящике его стола.

В текстах описывалось такое, что сам Сальвадор Дали, придя в гости к Францу Кафке на рюмочку кофе и застав у него Беккета, сбежал бы в ужасе, вопя о необходимости срочной дезинфекции мироздания. Там были говорящие кактусы, вступающие в дискуссии о квантовой механике с летающими розовыми презервативами с пупырышками, а также политические дебаты между носками и тапочками, дошедшие до кровопролитной (но, к счастью, исключительно шерстяной) войны.

Поначалу Арнольд Арнольдович был в ужасе. Он гневно порицал все эти извращения, называл их «антинародными», «растлевающими» и даже «непатриотичными». (Правда, после каждого прочитанного рассказа он украдкой поглядывал в окно, убеждаясь, что за ним не наблюдают). Но вскоре ужас начал сменяться… любопытством. Потом — тихим хихиканьем. И, наконец, — истерическим хохотом. Арнольд Арнольдович, как говорится, впахал в абсурдистскую суть происходящего. Он понял, что вся эта вакханалия — не более чем гротескное отражение реальности. Что говорящие кактусы — это сатирический намек на бессмысленные телевизионные дебаты, что война носков и тапочек — это метафора бесконечных политических распрей. А летающие гондоны — это, скорее всего, просто летающие гондоны.

Библиотекарь начал читать отрывки из сборника своим посетителям. Конечно, предварительно предупредив их о том, что автор этих мерзостей заслуживает вечного проклятия и десяти лет лагерей. Но к удивлению Арнольда Арнольдовича, люди сначала морщились, а потом начинали смеяться. Они узнавали в абсурдных сюжетах знакомые черты окружающей действительности. Безработный слесарь, услышав про восстание табуреток, воскликнул: «Да это ж я вчера в ЖЭКе видел! Точь-в-точь!» А пенсионерка, услышав про любовный треугольник между чайником, утюгом и газовой плитой, прослезилась: «Ах, любовь! Она и у бытовой техники любовь!»

Так, благодаря сборнику пакостей, в тихом уездном городишке воцарилась атмосфера абсурдного карнавала. Люди стали смотреть на мир с иронией, смеяться над собой и над тем, что казалось незыблемым.