Бесплатный фрагмент - Путешествие

Памяти Олега Александровича Жагара.

П У Т Е Ш Е С Т В И Е.

На первой странице было аккуратненько выведено: «Путешествие за границу», а в скобках добавлено: «дозволенного» и зачеркнуто, вместо этого стало «путевые заметки». Далее шли эпиграфы, совсем, как в настоящем романе.

«Взбираться на горы в незнакомой стране, высказывать наши мысли на иностранном языке, любоваться сиянием чужого неба — все это глубже вовлекает в тайну собственного существования…, вдобавок мы обогащаем свое самосознание, познаем в новых образах любовь и смерть, эфемерность и важность наших дел. Мы, то есть большинство, отправляемся путешествовать, чтобы лучше познать самих себя.»

Джон Чивер («Скандал в семействе Уопшотов»)

Так-с, и еще один.

Чего не встретишь в жизни человеческой?

Возможно все! Диковинный узор плетут

И ход судеб, и наши же чудачества.

Возьми какое ни на есть животное…

Насколько же оно людей счастливее

Да и умом покрепче!

Хоть осла возьми!

Уж он ли не страдалец? Да, однако же

Он сам себе не подбавляет тягостей,

Терпя лишь то, что суждено природою.

Но мы по доброй воле не колеблемся

добавить к неизбежным мукам лишние:

боимся чоха, а от слова грубого

приходим в ярость, стоит нам увидеть сон

Дрожим от страха, крика сов пугаемся…

Пустые страхи, ложный стыд, тщеславие!

Не от природы это зло — от нас самих.

(Менандр. Древнегреческий драматург IV века до н. э.)

И вот, наконец, само начало.

Небо затянуто тонкой пеленой облаков. (Сверху, с самолета, это сплошное белое поле, тонкий слой разложенного мохнатого ватина.) Снизу же пелена излучает свет и тепло. Это чувствуется даже отсюда, из окна вагона. На небо больно смотреть.

Такое сияющее небо я видел когда-то давно во сне, но впечатление от него настолько врезалось в мою память, что я ясно помню его и сейчас. Помню ощущение радости и счастья, когда я проснулся. Верно, луч света упал на мои веки… Может, это было мое рождение? Собственно, из-за этого неба я и купил

так называемого «Тройона», в его облаках есть осколок того неба… Но про это после…

Итак, представьте себе картину. Небо — молочная пелена, напоенная солнцем. Свежие, сочно-зеленые травы, пышные, округлые купы ив, зеркальная гладь

петляющей реки. Душноватый аромат трав, кашки, клевера доносится до моего чуткого носа. Будет парить!

Рама — не золоченое обрамление «Тройона», а темный силуэт вагонного окна, пересеченного опущенной рамой и металлическими стержнями с белыми занавесками по бокам. Мимо проезжают «С горки не спускать», «Пропан сжиженный», крытые брезентом танки, пушки на платформах. Проплывают ряды колючей проволоки. Поезд замедляет ход. Вот на холме и пограничный столб «СССР». Мы переезжаем границу.

Дребезжит звонок. Мелькает будка пограничника.

Неторопливый, но четкий перестук колес на стыках моста. Мы за рекой. Мы уже за границей!

Странное дело! Все то же: та же трава, те же ивы, а земля чужая. Трудно это осознать. Подобные мысли, видимо, приходят каждому, кто пересекает границу. Доказательством этому служит голос, раздающийся за моей спиной:

— Да… будет время, когда не будет никаких границ, все границы сотрутся… Будет одно мировое общество.

Это говорит мой сосед по купе, Федор Васильевич. Мне не хочется отвечать ему что-либо. Все рано я не добавлю ничего нового к ленинской теории о государстве.

У меня ощущение Пьера Безухова (или Андрея Болконского?). Вот он, «Пьеро-Андрей», бежит по Бородинскому или Аустерлицкому полю. Прекрасное синее небо. Щебечущие птицы в ветвях. Дурацки зеленая трава, цветы, может, даже обыкновенные лютики… а рядом война! Там, вдалеке, внизу видны синие выстроившиеся войска. Это — французы, враги.

Над ними появляются белые облачка взрывов, кажущиеся такими красивыми, безобидными и.. несущими смерть…

Эти ряды колючей проволоки вызвали непроизвольно тот же отклик: чувство неприязни, противоестественности, несовместимости с гармонией природы.

— Можно бы и без этого. Польша — дружественная страна, братский народ…

— Открыть границу, как это было сделано между Чехословакией и Венгрией…

— Знаете, этот опыт не совсем оправдал себя.

А рядом идет совсем другой разговор.

— …магнитофон прячется в волосах, а микрофон умещается в броши. Это — Мизер — Да… Техника в этой области шагнула далеко, достигла такого совершенства, что просто непостижимо! Взять хоть аппаратуру в американском спутнике!

— В этом отношении японцы опередили всех. Они (Знаете. Как делают?) покупают патент на изобретение… и сразу же начинают его усовершенствовать!

— А в области архитектуры?.. Нет! Это удивительная нация! Вы еще увидите…

Я не вмешиваюсь в разговоры. Я турист! Я еду в Австрию. Еду за границу в первый раз в своей жизни!

Я прохожу по коридору, замедляю шаг у раскрытого купе…

— …один наш товарищ, — раздается оттуда, — был в Англии. И вот …представляете себе, он не приходит ночевать в гостиницу! Все в ужасе! В панике! Всех подняли на ноги. Что делать? А он… (затяжная пауза) возвращается к себе в номер… утром… Причем подъезжает на шикарной машине. За рулем — красивая-красивая англичанка! Все так и обомлели!

Вы представляете, блондинка, пышные волосы, здесь вот так (жест рукой), красивые большие глаза… Все от зависти рты так и по открывали! Но его (уже скомкано), вечером посадили на самолет и немедленно, немедленно (она повторила это раздельно и четко, и мне показалось, угрожающе) … отправили домой. Мы даже и опомниться не успели.

— Упаковали и в самолет! Ха- ха-ха! Колоссально! Так и надо!

— А те-то! Эх, нам бы вот так, думают. Вот чудаки!

— А мне рассказывали такой случай… Мне нет дела до всего этого.

Да тут внизу что-то приписано. Стоит звездочка. Где же она в тексте? А… Вот! «… я и купил „Тройона“, но об этом после…»

Как трудно писать о себе! Весь я соткан из стольких случайностей, обстоятельств, встреч, впечатлений, увиденных картин, людей, на меня повлиявших… Если я начну все распутывать, то не хватит и нескольких книг, а о плавном течении рассказа и не может идти речи. Вот и сейчас. Я вспомнил «Тройона», а перед глазами встало лицо, по-стариковски одутловатое, с блеклыми серо-голубыми глазами. Лицо Анатолия Федоровича…

Я лежу на второй полке (ох, уж эти немецкие вагоны! Три полки с одной стороны! Попробуй уместись в эту щель!). Лежу и думаю о моей поездке.

Почему я поехал? Это зависть? То там, то тут только и слышишь: он был в Америке, в США, тот возвратился из Канады… а этот едет в Японию! Заграница! Это звучит так многозначительно и маняще!

У нас в отделе не дождешься, когда тебя пошлют в заграничную командировку! Черта с два! Мишка вот уже был и в Сирии, и в Англии, и в Бразилии, проездом

был в Париже! Может, после этой поездки мне будет легче и с командировками? Дело в этих оформлениях.

У меня они прошли будто бы благополучно… не было больших проверок и собеседований.

Тут стоит закорючка, иероглиф… Вот пожелтевший листок с машинописным текстом.

«Архитектору Лебедеву В. А.

Президиум Правления московского отделения Союза

архитекторов СССР рекомендует Вас в кандидаты (только еще в кандидаты!) на участие в зарубежной туристической поездке в Австрию в сентябре месяце 1964 года (приписано чернилами).

Вам необходимо (Конечно, мне, если я хочу в наших условиях поехать за границу) не позднее 30 июня

представить в МОСА:

— Производственную характеристику в 2-х экз. за подписью треугольника (в характеристике необходимо указать, что вас рекомендуют для участия в туристической поездке. Указать в какую страну.) Характеристика должна иметь рекомендацию райкома КПСС, подписанная секретарем райкома, скреплена печатью.

— Справку из поликлиники в 2-х экз. В ней должно быть указано, что Вам по состоянию здоровья разрешается выезд в туристическую поездку (указать страну).

— 12 фотокарточек размером 5х9 сняться в фотографии «Интурист» на пл. Свердлова. Представить в МОСА к 30.06. 64.

— Зайти в МОСА заполнить анкету, иметь при себе паспорт.

12.06.64. Президиум Правления МОСА.»

В райкоме два обрюзгших работника с физиономиями мясников или наемных убийц (зачеркнуто). Один из них наш (выставочный, но от этого он не стал мне приятней) спросил, почему я решил ехать сразу в капиталистическую страну, а не в страну народной демократии (Оказывается тут есть своя последовательность.) Я ответил, что меня интересует архитектура старой Вены и тому подобное… что с удовольствием побывал бы во Франции или Италии.

— Ишь ты! Чего захотел! — было сказано мне. Говорят, я легко отделался. Так или иначе — я еду!

…а, может быть, не так стремление доказать кому-то, что я все-таки могу поехать, а потребность в новых впечатлениях?

Сутолока, постоянные неотложные дела и заботы, не позволяющие даже остановиться и осмотреться кругом, стирают, сглаживают наше восприятие, и мы поневоле теряем способность смотреть на все свежими глазами. Нам неинтересно, по какой улице мы идем, какие там дома… Спросите меня, как выглядят дома на Арбате выше первого этажа, я и не

отвечу…

В путешествии все видишь очень остро, потому что видишь впервые. Я не боюсь, что обилие впечатлений превратится в сплошное месиво. Все равно, все, что я увижу, останется во мне и потом, долгое время спустя, независимо от того, хочу я этого или не хочу, всплывет передо мной.

Вставка. Говоря философским языком, зарубежные впечатления это: по существу, сплошные фикции, по приезду домой, превращающиеся в истины. Они еще больше запутывают наши неверные представления о загранице.»

Но… Хватит!

Я турист. Я еду в Австрию. Еду в первый раз в своей жизни!

Все прекрасно. Только вот с соседями по купе мне не повезло. Да это ничего! Каких-то два дня!

Один из них научный работник. Теоретик архитектуры. Объехал весь мир, как он говорит. Но по нему незаметно, что он научился чему-нибудь. Вид у него не ахти какой! (И так говорить о наших научных кадрах!) Редкие патлы беспорядочно свисают с макушки. Сквозь толстые стекла очков торчат беспокойные точки глаз. Говорит невнятно, шепелявит. Что-то крестьянское сквозит в его складе. Свою электробритву «Харьков» он держит в вышитом кисете. Да и не только в этом дело!.. Зато, как истинный научный работник, он рассеян. Сегодня утром, например, уже позавтракав, вышел из купе в расстегнутых штанах. И зовут его непросто: Аполлинарий Васильевич! (Почти Васисуалий Лоханкин).

Второй, Федор Васильевич, (он не брат его, хотя, как часто бывает в поездках, соседи с первого же соприкосновения спариваются друг с другом да так и продолжают держаться вместе все путешествие).

Во всем облике Федора Васильевича видна положительность, правильность. И говорит он все правильно, все знает и обо всем судит… и все правильно.

Я читаю разговорник немецкого языка.

— Gestatten Sie, bitte!

— Ist der Platz frei?

— Bitte sagen Sie mir, wo die Straßenbahnhaltestelle hier ist.? (в трамвае, я думаю мне кататься не придется.) Это довольно скучное занятие, но как-то отвлекает от моей компании и к тому же тут есть все формы немецкой вежливости.

Ко мне в книжечку без излишней церемонности заглядывает Аполлинарий Васильевич. Смотрит, что за книжка.

— Немцы произносят не все отчетливо. Они проглатывают окончания… — не «цайен», а «цан». Это у него здорово получается: проглатывание.

— …раньше я хорошо знал немецкий. В войну был переводчиком. Допрашивал языков. Дело несложное.

Надо было спрашивать. Где? Куда? Сколько? Во? Вер? Вохин? Вифиль?? Это просто. Допросят, а потом выводят и расстреливают. Все рассказывали. Знают, что убьют, а рассказывают, — он усмехнулся. — Я бы так не смог…

Я поднимаю на него глаза. Я и не заметил, что передо мною личность героическая.

В соседнем купе едут Шура и ее подруга Марина.

Шура кончала архитектурный институт вместе с моим двоюродным братом Юлькой и поэтому, мне кажется, во всей этой компании кем-то вроде родной души.

Когда я в Метрополе увидел ее, я страшно обрадовался. Я подошел к ней и сказал:

— Ну и компания у нас подобралась! — Глаза ее округлились, и она, приложив палец к губам, прошипела: «Тсс! тише! Услышат!»

— Нет никого знакомых? — спросил я без прежней фамильярности.

— Вот Таня М., Виктор, Роман. Ты их знаешь?

Таню я помнил по институту, она была заметная личность. (приемная дочь известного полярного летчика) и ходила она всегда среди наших франтоватых прощелыг. Виктор и Роман где-то промелькнули когда-то.

Шурина подруга, не совсем молодая женщина с мягкими густыми усами подростка, сидит возле шахматной доски, с расставленными фигурами. Говорят, она хорошо играет. Марина, сидящая у окна, оказалась женой моего знакомого Володьки Б., который на перроне и провожал ее в эту поездку.

В купе идут разговоры о летних отпусках. Шура была на Онежском озере, в Кижах и сейчас рассказывает об этом увлеченно. Я сажусь играть в шахматы с Шуриной подругой (она только что обыграла Романа из следующего купе). Я играю, не утруждая себя раздумьем: обычный дебют, все идет по теории, что тут думать!

— Кижи — это, что-то необыкновенное!!! (Что за привычка делать из своих личных дел всеобщий праздник? И все должны благодарно восхищаться этими чудесами) — …если бы вам дать попробовать нашей ухи! Пальчики оближешь! Слой жира сверху вот такой! Ей Богу! (Любит она создавать вокруг себя обстановку исключительности. Совсем, как наше правительство! Ну, конечно, это у нее получается деликатней и тоньше!) — последнее зачеркнуто.

Постепенно я замечаю, что не так уж проста эта подруга! Ни одного ошибочного хода! Да и положение мое не совсем хорошее… Надо было быть повнимательнее…

— …мой Вася сделал из большого бревна деревянную скульптуру, совсем как в Аку-Аку, мы ее раскрасили, а потом устроили с Сережкой (ее сын) туземный танец! Вот было весело!

Не особенно мне нравятся ее детские интонации. Кривлянье какое-то! Как ни обидно, но приходится проиграть!

В следующем купе едут Роман и Виктор. Они рассматривают план Вены. Запасливый Виктор достал его у знакомых в Москве. Таня в спортивных эластичных брючках занята своей чудесной прической. У нее точеная фигурка! Справа от моего купе едут Василий Андрианович (руководитель нашей группы), парень с запавшими глазами и бравой солдатской выправкой (он не архитектор, он от интуриста) и старичок, спрашивающий у него насчет Австрии.

П Е Р В Ы Й Д Е Н Ь.

17 сентября 1964 года, четверг.

Меня так и подмывало сказать патетически значительно: «День первый» в духе журнала «Юность» или наших комсомольских газет… Ничего значительного тут нет. Надо просто отсчитывать дни. И поэтому просто: первый день, до этого была лишь одна дорога. Всего их будет — двенадцать. Это заранее известно.

Утро. После ночи с бесконечными проверками и проштамповкой, проштемпеливанием (господи, как правильно это по-русски?) виз в наших заграничных паспортах. (мы переехали еще две границы: польско-чехословацкую и чехословацко-австрийскую). Выхожу в коридор к окну. Остановка. Это уже австрийский городок. Добротные каменные дома. Напротив окон вагона какой-то трактир, не то кафе-закусочная. Нет, пожалуй, трактир подходит лучше. От заведения веет стариной. На стене у входа висит фонарь на железном узорчатом кронштейне. На дверях надпись: «Spitzenweine…» дальше не разберу. У дверей стоит толстый немец. Хозяин. Справа мост через железнодорожные пути, по нему идут школьники. Время в школу.

Что-то есть особенное в этих школьниках, отличное от наших. Может это ранцы за их спинами? Ранцы придают какую-то особенную чинность и аккуратность. Нина хочет, чтобы Саша (сын) обязательно ходил в школу с ранцем. Что же отличает этих детей от наших? Пожалуй, необыкновенная опрятность, что-то холеное в них… или нет на них нашей дурацкой серой формы?

Слева, подальше на небольшой площадке полукругом стоят крестьяне в тирольских шляпах. В центре один крестьянин объезжает колесный трактор, как верховую лошадь. Он выписывает круги, остальные наблюдают.

Подходит пригородный поезд. Он закрывает от меня трактир и крестьян. Из поезда с шумом и криком высыпают дети, парни, девушки. В тамбуре хмурый старик. Он скептически смотрит на молодежь.

Сколько разных судеб, жизней, характеров! — вырывается из моей груди банальная риторическая фраза. Но нам, туристам, до этого нет дела!

Наш поезд трогается.

Надо потихоньку собираться. В 10 — Вена! Мне. собственно, собираться нечего! Я — турист. Я еду налегке. У меня всего на всего один чемодан из светлой кожи с большим клапаном сбоку. Весь на молниях. Польский. Я купил его в «Военторге» перед отъездом. В моем чемодане лежит мой выходной костюм, темно-коричневый, моя гордость. Если приглядеться к ткани, то можно различить красные, синие, желтые и даже зеленые точки из ниточек. Все это и придает ему нарядный темно-коричневый цвет… рубашки, трусы, майки, носки, платки… плащ «Болонья», кинокамера «Пентака», кинопленки, немецкие, цветные — 12штук. Две бутылки «Столичной». Одну надо отдать как общественный сувенир. Другая — моя. Книга «Древнерусская живопись». Цветные репродукции. Кому? Неизвестно.

Лекарства, таблетки: аспирин, бесалол с белладонной. Развилка для моей электробритвы. Сама бритва. Разговорник немецкого языка. Словарик… Да и все.

Утром в день нашего отъезда мы получили заграничные паспорта. Никогда не было у меня такой приличной фотографии! Уплатили деньги 280 руб. вместо 250 объявленных. Из «Метрополя» мы перешли в другое здание «Интуриста» (бывшее здание работников искусств, здание Жолтовского на Моховой, ныне — посольство США). Нас провел туда Василий Андрианович, тот парень с запавшими глазами. В вестибюле, где столпилась наша группа, нам сказали: надо подождать. Оказалось, нашу группу тут совсем и не ждали. В конце концов, нашелся человек, знакомый с Австрией, который и провел с нами беседу.

— Ну все вы, конечно, бывали в заграничных поездках и не раз, — сказал он, — и потому я не стану вам объяснять, как надо вести себя… (шум подтверждения. Я не стал себя выдавать, что еду впервые) — все вы это прекрасно знаете. Я хочу сказать вам только, что хоть эта поездка и от Союза архитекторов, все же это простая туристическая поездка, которая предусмотрена планом обмена туристами между нашей страной и другими странами.

Это не профессиональная поездка, и потому ваши профессиональные интересы будут удовлетворены поскольку это будет возможно фирме, вас обслуживающей. (Специализированные поездки идут не через Интурист, а по спец-командировкам от различных учреждений.) Конечно, вам постараются показать все. Что вы попросите, поскольку это возможно. Кормить вас будут хорошо. Надо захватить немного еды на дорогу туда. На обратную дорогу фирма выдаст вам пакетики с продуктами.

Из личного опыта… могу посоветовать мужчинам, у которых есть электробритва «Харьков», взять с собой развилку, потому что в некоторых гостиницах наша вилка не подходит к их розеткам.

Теперь о сувенирах. Конечно тем, кто вас обслуживает, кто старается сделать ваше путешествие приятным, удобным и интересным, приятно будет получить подарок или сувенир, который бы напомнил им о нашей стране. Но что же это может быть? Некоторые дарят часы. Наши марки высоко ценятся на международном рынке на ряду со швейцарскими.

— Ну а водку можно?

Советская водка «Столичная», например, является всегда хорошим украшением стола. Это хороший подарок. Но я бы вам не советовал делать на этом акцент. Открытки с видами Москвы, хорошая книга с иллюстрациями — это лучше, чем водка, а главное, будет говорить о вас с лучшей стороны. Можно подарить русскую матрешку, палехскую шкатулку… на этом запас его фантазии иссяк. — Советую вам сделать два подарка позначительнее: это ведущему вашу поездку и шоферу автобуса, а остальным — кто, что хочет.

После беседы какие-то старосты из состава нашей группы (когда они успели их назначить?) стали собирать деньги на сувениры (решили по три рубля).

Одна из наших дам с эффектной черной копной на голове и с такой же эффектной проседью посредине вдруг стала возражать, говоря, что это слишком дорого, что не каждый в состоянии уплатить такую сумму. Поднялся невероятный шум, в результате которого она взяла обратно свой трояк из общей кучи. Я и не заметил, как все моментально испарились и обнаружил это только тогда, когда наши ответственные стали распределять, кому что купить и когда, кроме меня никого не осталось… Тут -то я понял, что я действительно новичок в этих поездках. Мне досталось купить бутылку «Столичной», и мне возвратили для этого мои три рубля.

Подъезжаем к Вене!

Крытый перрон огромного вокзала. Тень. Мелькают встречающие. Цветы в руках. Кого-то ждут. Наши чемоданы готовы. Все привели себя в порядок. Даже

у Аполлинария Васильевича застегнуты все пуговицы.

Медленно подвигаемся к выходу. Впереди выгружают огромные чемоданы, тюки.

Я различаю стук моего сердца. Вот оно — начало путешествия! За дверьми — незнакомый мир!

Спускаемся со ступеней вагона. Среди толпы на перроне трудно разобрать, где наши, где встречающие. Наши, сойдя с поезда, остаются тут же у ступеней, поэтому такая толкучка. Среди этой неразберихи Василий Андрианович представляет нам старомодного толстячка с красным лицом и белыми, чуть заплесневело-зеленоватыми волосами. Это представитель австрийского интуриста. Он будет сопровождать нас во время всего путешествия. Здороваемся. Жмем руки. Он, как большая наседка, невидимым крылом своей опеки прикрывает вновь представленного ему, и тот становится рядом.

Большая цепь видна у старикана из-под жилета. (О златая цепь капитализма!) Он обтирает платком лицо. Отдувается. Взгляд его кажется рассеянным. Глаза

устремлены куда-то поверх наших голов. Да! ведь он хочет разом увидеть весь выводок, что ему должны подсунуть.

Продолжается выгрузка чемоданов. Кто-то увидел своих. Подъехала багажная тележка. Сзади носильщик в темно-фиолетовом комбинезоне и такой же круглой цилиндрической фуражке с козырьком, как у де Голля, я помогаю кому-то опустить громадный чемодан в синем чехле. Это — наш. Ничего себе чемоданчик!

Виктор и Роман уже чувствуют себя иностранцами. Стоят с плащами через руку. Считают участие в разгрузке ниже своего достоинства. Чемоданы??? Фи!

Фирма обслужит! Василий Андрианович собрал вокруг себя род веча из девиц…

Внезапно, четыре пузыря один меньше другого лопаются над перроном, и этот звук перекрывает его шумок. Это бьет в ладоши наш старикан, представитель фирмы.

— Моменте! Дамы и господа! Минуточка вниманья!

Сейчас мы будем выступайт. Садимся автобус. Вы едите посольство… Потом мы едим Отель. Чуть-чуть отдыхайт. Завтракать — кушать. И едим смотреть Вена!!! Я буду сопровождайт вас время поездка. Все будет хорошо.

Наши стайкой цыплят (нет, утят) отправляются за наседкой-стариканом. Тут передо мной возникает уныло-озабоченная фигура Василия Андриановича.

Он говорит, чтобы я остался здесь, проследил за погрузкой наших чемоданов и с ними проследовал в автобус.

Я остаюсь один. Я даже рад. Я могу осмотреться. Мне предоставлена маленькая, но свобода!

С подножек вагона, с трудом переваливаясь, спускается старушка. Подаю ей руку.

— Merci.

— S’il vous plaît madame, — щеголяю я знанием французского. Небольшая пауза удивления.

— Parlez-vous même français? — далее следует фраза, которую я не в силах понять.

Никогда не надо хвастать. Кто же знал, что она прекрасно говорит по-французски? Ничем не примечательная, обычная наша старушка.

— Je commence juste à apprendre le français., — с трудом составляю фразу и выдавливаю ее из себя.

Я помогаю вытаскивать ее чемоданы, она же, приставив ладонь ко рту и сделав ее полу-рупором, бойко кричит:

— Träger! Träger! (она к тому же знает и немецкий!) Подъезжает еще одна тележка с носильщиком.

Если бы я знал, что в нашем вагоне едет эта старушка!

Я бы попрактиковался с ней во французском. Это лучше, чем было томиться в нашей компании! Какая досада! Я стараюсь восполнить этот пробел сейчас же. Но говорить мне чертовски трудно, так как я настроился на немецкий. Придется перейти на него. Но тут выясняется, что она прекрасно говорит и по-русски.

— Я четыре месяца пробыла в России. Ленинград — Москва — Киев — Одесса — Тбилиси — Сибирь…

— Où allez-vous maintenant?? — вставляю я все-таки по-французски.

— À Paris puis à Nice.

— У?

— J’habite à Nice- до меня доходит, что это Ницца.

— Où vivez-vous??

— Я… в Москве, J’habite a Moscou.

— О, это хороший город. Votre profession?

— Je suis un architecte

— Прекрасная профессия!

Она и не представляет, что значит у нас эта профессия!

Мы мило болтаем по-французски, а наши тележки с чемоданами мирно погромыхивают перед нами, — мысленно я описываю начало моего путешествия Нине.

— У тебя всегда была страсть к старушкам, — скажет она. Она имеет в виду мои вечные разговоры на кухне с нашей соседкой Ольгой Александровной.

Она-то и надоумила меня изучать французский язык. У нас на кухне образовалось нечто в роде клуба. Ольга Александровна любит подтрунивать надо мной.

— Все вы, молодой человек, откапываете в газетах что-то не то… Не можете вы воспринимать нашу действительность, как полагается, как простой советский человек.

— Нет! отчего же? — говорю я ей в тон, — я, напротив, очень даже люблю

премьера Хрущева. Особенно его воспоминания. Они мне очень нравятся. Особенно то место, где он вспоминает: «милые лиловые тени…«Помните? Это здорово!

— Вот вы все смеетесь над ним, а зря! Придет время (Попомните мое слово) Вы еще пожалеете о нем. Об этом правителе «а ля мужик».

Незаметно для себя мы переходим по пологому пандусу в просторный зал. Но где же тележки с нашими чемоданами? Пока я размечтался, они куда-то исчезли…

…

Я бегу налево, заворачиваю за угол — там нет! Направо они уехать не могли! Возвращаюсь к француженке.

Впереди нас стоит полицай в черной форме, спокойно наблюдающий нашу беготню. Мы бросаемся к нему.

— Wohin ist der Träger gegangen??

— Wo ist unser Gepäck hingegangen??

То, что он объясняет нам, я не понимаю. Француженка продолжает выяснять.

Вот оно, «начало путешествия! Мы мило болтали по-французски…» Конечно, я буду потом смеяться над этим. Все это очень смешно… Но сейчас не до смеха! Мы проходим сквозь большой зал. Выходим из него. Архитектура зала, новизна впечатлений, новые люди, с любопытством разглядывающие нас, все это поблекло и потеряло всякий интерес.

Мы оказались под длинным козырьком. У выхода стоит несколько больших, ярких автобусов. Какие-то машины. Народу почти никого.

— Que faire? Pardonnez moi!..

Я уже совсем приуныл. Сердце мое болтается где-то в районе желудка… Хотя… не надо подавать вида…

— Ils sont là!

Поезд из наших тележек выезжает нам навстречу. Он объехал здание вокзала и сейчас вынырнул из-за угла. Мы бросаемся к нему тележки проезжают некоторое расстояние и останавливаются у автобусов. В одном из них сидят наши. Вот и Вася. Василий Андрианович. Как я рад ему! Шофер принимается укладывать чемоданы в нижний багажник. Вторую тележку уже отцепили, и она едет дальше.

— Au revoir! — но встречи с этой милой старушкой никогда не будет. Я знаю.

— Bon voyage!

Мы машем друг другу руками.

За стеклами автобуса незнакомые площади, улицы, дома, непривычные машины, чужие люди на тротуарах. Необычное, новое обрушивается на меня, и я обалдеваю. Вот огромное, как велосипедное со спицами колесо с болтающимися вместительными фургончиками.

— Schwedenplatz, Volksprater, Riesenrad.

— А вон там планетариум с самым современным оборудованием в мире.

— Где? Где? Лучше нашего?

— Ну, конечно, нет! У вас лучше. Русские спутники, ракеты, корабли «Восток». Американцы и те вас не догонят.

Я доверчиво шепчу Шуре, что заболтался с француженкой и чуть не отстал от чемоданов… Она рассеяна и не слушает меня.

Здание посольства — старое модернистское сооружение начала ХХ века. Во дворе — православная церковь, такая же модернистская. Еще при царском правительстве здесь было русское посольство.

Не доходя до здания, на глухом аккуратном кирпичном заборе мы замечаем размашистую надпись, сделанную белой краской:

«КЕМПФТ УМ ДИ ЭНТВАФФНУНГ! ОКП», — читаю я про себя.

— Что?

— Что здесь написано?

— Что такое? — несколько наших девиц пристают к старикану.

— У нас есть такой порядок. Выборы. Пиши все, кто хочет. Это наша компартия. Тут написано: «Боритесь за разоружение и безатомную зону в Европе!» (Ну, это он от себя уж добавил!)

— Что значит заграница! — думаю я. — У нас на заборах пишут всякие безобразия, а тут на тебе! — хорошие лозунги.

Тут выпал листок. Что тут?

«Справедливости ради нужно сказать, что эти так называемые китайские слова из трех букв на заборах, дверях, как ни странно, говорят о большой совестливости большинства населения. Иначе бы они не писались бы с таким наслаждением и упорством малолетними преступниками.»

Второй этаж. Актовый зал. Здесь проводят собрания, беседы, читают лекции, показывают кинофильмы. Сиротливо занимаем частицу большого зала. Тут полумрак (окна завешаны). Затхлость недействующего храма. На сцене кресло.

Входит служащий посольства. Кивает нам головой и удобно усаживается в кресло, положив ногу на ногу. Он явно чувствует свое превосходство перед нашей компанией. Говорит лениво, улыбается. Улыбка на лице его помимо его воли. Она говорит: ну что я буду вам рассказывать? Куда? Где? Когда?.. У вас есть свой распорядок, своя программа, от которой вам не уйти. Вы увидите не больше, не меньше, чем и остальные туристы. Ну а если вам хочется спрашивать, спрашивайте!

Он говорит нам общие прописные истины о стране. Австрия — нейтральная страна. Торговые связи у нее с нашей страной постоянные, хорошие. У большей части населения отношение к русским хорошее, доброжелательное. Но, как и во всякой нейтральной стране, есть и реакционные элементы, профашистские… — Он встал, немного прошелся. Повернулся… чтобы сесть. И тут я замечаю, что улыбается лишь одна половина его лица, повернутая к нам. Другая — совершенно серьезна! Что это? Шутка природы Поражение центрального нерва?

— …что? Что вы говорите?…

— Правильно. Большую роль в экономике страны играют западногерманские монополии. Вопросы носят школьный характер. Каково население Австрии? Вены? Можно ли гулять по вечерам?

— Можно. Но желательно не в одиночку, а группами. Женщинам особенно поздно гулять не рекомендуется.

— ??? Почему?

— Видите ли… В Вене, да и в других городах большинство людей рано ложится спать. Вечером все собираются дома…, а на улицах начинается ночная жизнь. Его улыбка растягивается шире. Появляются женщины легкого поведения… Во избежание различных недоразумений женщинам поэтому не стоит появляться на улице одним. Видя, что его откровенность никого не смутила, а наоборот внесла оживление, продолжал, обращаясь главным образом к мужчинам.

— Официально в Вене проституция запрещена. Правда, в провинции… в одном месте… есть публичный дом… Но… — спохватившись, что дальнейший разговор обнаружит его излишнюю привязанность к этой теме, переводит его в другое русло:

— Если же паче чаяния с вами что-то случится, вы заблудитесь или еще, что-нибудь… звоните к нам в посольство. Здесь всегда примут живое участие в вашей судьбе. Запишите телефон: Вена, консульство. До 4-х часов 72-3-233. Телефон дежурного: 72-1-229. Телефон нашего отделения в Зальцбурге: 75—470.

Накрапывает дождь. Укрывшись плащами, перебегаем к нашему автобусу. Дождь, как большая небесная машинистка печатает по нашим спинам, плечам, головам своими упругими редкими пальцами.

Над нашими головами на кронштейнах у стены высокая буква «Т», увенчанная золотой короной. На горизонтали буквы — слово «ОТЕЛЬ», а на вертикали: «СТЕФАНИЯ». Под козырьком — вход, сплошное стекло. Вид довольно презентабельный. Шофер выстраивает сзади автобуса ряды наших чемоданов. Помогаю переносить их в вестибюль. Не надо чураться физического труда, «они этого не любят», повторяю я фразу нашего милого, лысого еврея из отдела, умеющего обойти все острые углы нашей жизни. Возникли мои приятели-сослуживцы, потешающиеся над ним, и исчезли. Это крылатое выражение привилось у нас в конторе, то бишь отделе, и подходит, как видно к разным ситуациям. У стойки дежурного администратора столпился наш народ. Вася с отпечатанным на машинке списком группы распределяет и компонует нас по номерам. Рядом с Васей стоит Аполлинарий. Его глаза-точки напряжены рот полуоткрыт. (Да! Ведь он — староста!) Тут же его оруженосец, Федор Васильевич. Это наш «актив», а кольцом их сжимает, покачиваясь, «неактивная» масса. Слышны повышенные голоса. Чувствуется нервозность. Особенно активных среди «неактивных» — аристократка, что взяла свои три рубля обратно, достопочтенная чета стариков и настырный мужичок в тенниске под пиджаком, кажется, Иван Алексеевич. Напряженность эта понятна: дело ответственное — кому номер с душем, кому с ванной. Сгорбленный старичок, Васин сосед по купе, в черном берете и плаще, мучительно передвигая ноги, ходит взад и вперед. Молодежь весело стоит в стороне. Тут и Таня, Роман, Виктор, Марина, Шура и я.

Наконец жребий выпал. Стоит сказать, что руку Судьбы подтолкнул Иван Алексеевич (Да, его так зовут) и я попадаю с ним в один номер 32. Я рад. Он простоватый мужик, это лучше, чем наша вшивая интеллигенция вроде Аполлинария.

Возбужденный, пылающий жаром только что оконченного сражения, Иван Алексеевич бросает мне сквозь зубы:

— Пошли! Нечего тут сними чикаться! — Мы не ожидаем лифта. Наш номер на первом. (это по-нашему второй этаж. Первый — эрдгешосс).

— Ну?.. что о о? (торжествующе) Прекрасный номер я оторвал!? А? Со мной, брат, не пропадешь! (негодующе) Хотел дать на четвертом!!! Ничего у него не вышло! ДУДКИС Уф-шшш — отдувается. — Окно выходит во двор — Тихо! хорошо! — Здесь санузел — та-ак. (Мне нравится его обстоятельность). Унитаз, биде… Девочек водить можно. Хорош. Наш — с ванной! А другим — только душ! — А ты говоришь… (ничего я не говорю) Хотел на четвертом!!!

Номер действительно прекрасный. Впрочем, я никогда не жил в приличных гостиницах. Правда… это было… (об этом не стоило и вспоминать!) было в провинциальном городке Благовещенске… куда меня сослали после института. Там я и прожил около четырех месяцев в гостинице… пока мне не нашли задрипанной комнаты в рабочем общежитии. Но какая это была гостиница! Номер напоминал скорее больничную палату. Четыре железные кровати с высокими спинками почти целиком заполняли узкую комнату.

Нет! Без всяких скидок на мое незнание гостиниц, номер — прекрасный! Хорошие пропорции, высота — 3.50, обои подобраны с большим вкусом. Сероватые, нейтральные. Над двумя широкими спаренными кроватями, что стоят перпендикулярно к левой стене, висит под стеклом гравюра. Она изображает барочную церковь с большим куполом и двумя троянскими колоннами перед входом. «Карл кирхе» — читаю я. В окне — верхушка дерева на фоне глухой стены. Внизу — пустые столики летнего кафе. Шторы прекрасно гармонируют со всей обстановкой. Справа — дверь в санузел. Сияющие белизной унитаз и биде. Перед глазами невольно всплывает угол нашей уборной. Угол с отбитой штукатуркой, который я знаю до мельчайших трещин. Скользкая, слизистая труба за унитазом. Паутина у бочка. Вспомнилось и деревянное сидение унитаза. сидение, отшлифованное столькими задами, нашими и соседей (их много!). Я каждый раз преодолевал чувство отвращения, садясь на него. Мне представлялось, что я касаюсь чужого тела… Сейчас это воспоминание промелькнуло в моей голове и вызвало почему-то прямо-таки любовную теплоту. Вот, оно — всеобщее братство, ощущаемое через теплоту чужого зада! Ну и дурацкие же мысли у меня! Вот до чего доводит меня ирония! Всплыли из мрака памяти, поддетые этим сиденьем, и наша толстозадая соседка, с которой мы болтали по-французски, и молодая замужняя девица с блестящим лицом от намазанного крема, и убогая, кособокая, шаркающая старушонка (прислуга нашей соседки), та, что умерла на этом сидении… пришлось срывать крючок… Все они появились ненадолго и исчезли… а мои глаза выхватывают все новое и новое…

Прямо передо мной дверь, ведущая видимо в другой номер. Может этот санузел на два номера? Правее умывальник с горячей и холодной водой. На фоне черного кафеля зеркало и ванна. Я заглядываю в зеркало, такое чистое, будто его и нет. Совсем чужое лицо, лицо нового жильца этого номера. Я люблю наше старое зеркало в ванной. Когда я смотрю в него, его пожелтевшие трещины и пятна напоминают мне старый офорт. Приятно видеть себя в офорте! Да еще в старом!

Чувствуешь себя Рембрандтом! Давно я не видел себя! Правда, в уборной поезда… но там не место встречи с такой личностью, как я. Теперь на меня смотрит чужое приличное лицо. Приличие придают крупные очки с широкими плоскими заушниками. Нет! И без очков вид вполне интеллектуальный. Только усталый. Стар же я стал! Это в 33 года! Кожа у глаза напоминает, если посмотреть поближе, узор чешуи ящера. К уху расходятся четыре белые морщины (щурюсь на солнце, а они и не загорают!). Нет! Лицо приличное, даже несмотря на жировик на носу и отсутствие зуба впереди. Надо будет улыбаться, не открывая рта. Или совсем не улыбаться. Волосы надо поправить, чтобы не была видна эта выбоина. В конце концов я стану лысым, как мой отец. Я провожу по щеке рукой: приятное шуршание — надо побриться! Вилка от бритвы подходит! Зря говорил этот тип!

— Иван Алексеевич! Будете мыться после дороги?

— Нет! Только умоюсь.

— А я окунусь!

— Валяй!

Я раздеваюсь, лезу в ванну. Мурашки выступают по моей спине…

— Давай, давай закругляйся!

— Сейчас Иван Алексеевич, а для чего тут два полотенца под умывальником? Может для ног?

Это остается загадкой. Я вытираюсь мохнатым.

— Правое будет — мое. Левое — ваше.

Одеваю чистое белье. Иван Алексеевич умывается. Одеваю рубашку, галстук. свой парадный костюм, обуваю итальянские ботинки. Беру с собой болонью и Пентаку. Иван Алексеевич закончил свой туалет. И мы спускаемся вниз.

Я горд. Я ничуть не хуже иностранцев. Внизу наш радушный старикан (его зовут Францем Иосифовичем) приглашает нас в столовый зал. Проходим мимо стеклянной стены, за которой на высоких табуретах сидят нагловатые, надутые парни и девицы. Зал просторный, вытянутый, прекрасно отделан в несколько старомодном духе: есть какой-то упрощенный карниз. У входа за столиками сидят старушки, верно, англичанки. Официанты-мальчишки указывают, какие места отведены для нас. Некоторые столики уже нами заняты. У всех довольный вид. Садимся. К нам подсаживается Шурина подруга и косая полная женщина. (не знаю, как их зовут, да мне и не хочется это узнавать)

— Вы знаете немецкий? — спрашивает меня Шурина знакомая.

— Немного.

— Переведите нашу программу на сегодня. — она передает мне листок с отпечатанным текстом. Что же там? Почему нам не дали эту программу? Ну да бог с ними!

— Та-ак. Прибытие. Встреча в посольстве СССР. Отель. Завтрак. (Это уже было и есть) Поездка по старой Вене. Дворец Шенбрунн. Обед. Наши дамы не выдерживают и.. вываливают мусс к себе на тарелки. Причмокивая и похваливая, едят его с хлебом. Мальчик приносит нам горячие яйца.

Ворчит, уходит за новыми тарелками. Издали возмущается.

Завтрак чудесный. Он напоминает мне что-то далекое, домашнее, чего у меня не было, впрочем, о чем я мечтал.

— Es ist heiß- говорю я подошедшему мальчику. — geben zi mir bitte (я показываю на подставку для яйца на соседнем столе). Ну и ловко же я выхожу из затруднительных положений!

Не хватает хлеба.

— Что тут стесняться! — говорит Иван Алексеевич, и я по общей просьбе говорю:

— Bringen zi bitte uns brot!

За соседним столиком Аполлинарий и Федор Васильевич, проглатывая гласные и хлеб:

— Brot bitte!

Автобус уже ожидает нас у подъезда. Франц Иосифович и те, кто позавтракал небольшой группой стоят около, подставив свои лица под солнце. Я еще не могу вполне осознать, что все, что я вижу перед собой, — реальность. Будто я в зарубежном журнале.

Доброе, сосредоточенное лицо Франца Иосифовича кажется кирпично- коричневым по сравнению с его белыми, слегка пожелтелыми волосами. Цвет лица так красиво сочетается с его коричневым костюмом. И все это на фоне нашего «Икаруса» карминного цвета. Целая симфония красно-коричневого!

Вот стоит наша добропорядочная супружеская чета. У супруги светлые вперемешку с седыми волосы, лисьи глазки и маленький заостренный носик на плоском охристом личике. Песчаного цвета платье оторочено белым воротничком, что делает ее похожей на кокетливую школьницу. Повадки мягкие, лисьи. Супруг, полный собственного достоинства, скован морщинами и складками своего лица, как рыцарь доспехами. Стоит прямо, даже чересчур, с «прежней» выправкой. Таня в зеленовато-сером плаще щурится на солнце, словно кошечка. Большие каштановые волосы красивы на ее маленькой головке. Шофер греется у раскрытой дверце автобуса. Все рельефно контрастно на фоне темных витрин. Передний план окутан теплым светом, все приятны и доброжелательны друг другу, но, как и фотография, вся эта картина красива, но не глубока… Да ни во что и не хочется углубляться! Я ведь турист…

Я подхожу к Тане, и мы идем вдоль витрин — не стоять же на месте! Хоть немного поглядеть! Витрины, действительно загляденье. Вот кино- и фотоаппараты. Вот

чудесный кинопроектор, витрина с мотками шерсти и шерстяными изделиями.

— Это моя страсть! — говорит завороженная Таня. — Не знаю, что бы я отдала за эту шерсть! Шерсть и в самом деле великолепная, всевозможных пастельных тонов.

— А ты разве умеешь вязать? Я думал ты можешь танцевать твист и только!

Нежные лучи ласкают мягкий пушок над ее прекрасно очерченными губами…

— Папа Карло! Папа Карло! Выступайт! Будем выступать! — кричат сзади меня, как школьники с задней скамейки, Виктор и Роман. Что ж, Францу Иосифовичу подходит это прозвище. Девицы подхватывают:

— Папа Карло!

— Папа Карло! Выступайт!

Все уже в автобусе. Франц Иосифович представляет нам молодого приятно улыбающегося гида. Тот стоит, чуть согнувшись. Его ничем не примечательное лицо и скромный костюм оживляется красно-зеленым вязанным галстуком.

— Он будет давайт вам объяснения по старая Вена.

Молодой человек усаживается рядом с шофером, поворачивается к нам, в руках у него микрофон и мы… едим! Мы едим по старой Вене! Мы кидаемся из стороны в сторону. Кто-то успевает щелкнуть аппаратом. Точь-в-точь, как показывают туристов в фильме «Римские каникулы».

— Посмотрите налево — монумент Чумы.

— Где? Где?

— А что это такое?

— Посмотрите направо! Это помник. Простите, памятник Марии Терезии. Теперь посмотрите вот сюда! Это Штаатсопер. Замечательная венская опера!

— Посмотрите налево! С левой стороны здание Кунстисторишенмузеум, напротив него — Натуристоришес музеум. Направо дворец президента. Видите, на нем государственный флаг. Это означает, что президент находится здесь.

— Посмотрите налево! Это здание парламента. Дальше — городская ратуша. Направо — городской парк. За ним — Бургстеатр. Это лучший театр на немецком языке в Европе! Как у французов — Комеди Франсез

— А разве есть и не на немецком? — спрашивает меня кто-то.

Мелькание за окном раздражает меня. Неужели так будет продолжаться все путешествие? Стоило ли из-за этого приезжать сюда, брать путевку?

— Это, — университет. Там — библиотека.

— А это что за церковь? С двумя колокольнями?

— Вотивкирхе.

За окном проносятся незнакомые улицы, дома, церкви.

И нет сил на чем-нибудь остановиться, задержать свое внимание… И привести все эти впечатления в порядок.

— Обратите внимание на этот дом. Тут в 1917 году жил Иосиф Виссарионович Сталин. Все смотрят с интересом, но энтузиазма не показывают. Перед глазами проплывает мемориальная доска.

«И. В. Сталин

1917, юни, юли»

— …а вот сейчас будет очень интересный дом

— Где?

— Где?

— Что за дом?

— Вон там… на четвертом этаже… живет… моя теща.

Старые шуточки! Однако, действуют наверняка! Все гогочут, особенно женщины…

Сейчас мы едим в Шенбрунн. Это загородная резиденция императоров Габсбургов. В свое время там останавливался Наполеон. Там происходила и знаменитая встреча премьера Хрущева и президента Кеннеди.

…

Автобус останавливается. Мы выходим.

— Почему же вы так плохо относитесь к своей теще? — Никак не отстает за все это время от молодого гида наша кокетливая «аристократка».

— Кто вам сказал: плохо? Мою тещу я очень люблю, даже больше, чем жену… За то, что она не живет с нами вместе. Синяя туча висит над ослепительным желто-белым дворцом. Будет дождь. Я оставляю свою «Пентаку» в сетке над окном. Мы входим во дворец. В вестибюле продают билеты, проспекты, открытки, сувениры. Масса иностранцев. Здесь выставка фотографий о пребывании Хрущева и Кеннеди в Шенбрунне. Молодой гид ведет нас по анфиладам комнат. Белое с золотом от самого скромного и простого усложняется постепенно до изощренного рококо. Нам попадаются то и дело группки экскурсантов. Вот немцы. Вот англичане…

— …служебные двери были здесь. Ход был устроен в толще стены. Слуги входили отсюда… Вот тут императрицу купали. Воду приносили через эти двери. Интересно было бы посмотреть на эту картину. Не правда ли? Водопровода и канализации тогда не было. Ну, конечно же, мое воображение с готовностью рисует эту картину. Сначала парча, атлас, затем снимаются многочисленные кружева, наконец, почему-то желтоватое тощее тело с выпирающими лопатками и цепочкой выпуклых позвонков. Фрейлины осторожно берут ее под руки и ведут по ковру…

Глаза уже смотрят следующую комнату. Комната оклеена персидскими миниатюрами! Подлинные персидские миниатюры! Комната с древними китайскими гравюрами. Вот на стене в золотых рамах портреты всех дочерей Марии Терезии. Сколько их!

— Пожалуйста! «Не смотрите там в окно!» — сказал он тоном учителя, у которого дети перед обедом тянут в рот сладости. — Я вам покажу вид на эспланаду после. Пол — инкрустация из различных драгоценных пород дерева. Красное, сандаловое, белая береза… Мраморное изваяние наполеоновского сына. Какого? От Жозефины? Он по пояс на подушках из мрамора. Тонкие заостренные черты… Впавшие щеки. Нос с горбинкой.

— Он был болезненным юношей. Придворные же постарались ускорить его конец. Поили вином, потом… женщины… Рядом пустая клетка.

— …тут жила его любимая канарейка. Сразу же после его смерти он умерла. Сразу, на следующий день. От тоски.

— Надо же! Какая прелесть!

— Вот теперь посмотрите из этого окна! Отсюда открывается прекрасный вид на парк. Мы подходим к окну. Парк действительно великолепен. И вот мы уже внизу. У самого дворца. Перед нами широкая эспланада, замыкаемая горизонтальным зданием с колоннами и орлом наверху на двух зеленых откосах с лестницами. Какие маленькие людишки там возле здания! Ну и масштаб!

— А вон там (жест через зелень) … там находится Шенбрунн. Отсюда и название самого дворца.

— А что это значит в переводе?

— Как это вам перевести?.. По-чешски это будет студна… прамени… Я веду экскурсии с чехами и поляками…

— Фонтан?

— Колодец?

— Журавель?

— Колонка?

— Источник

— Да! Да

— Монплезир. Это вы, конечно, знаете… Там — Тиргартен, сад зверей. Ну вот и все…

— А сейчас… можно немного погуляйт! 10 минут. Франц Иосифович смотрит на часы. Ровно в два часа вы будете собирайтся здесь.

Хлопок в ладоши, как выстрел стартового пистолета и.. все мигом разбегаются в разные стороны. Будто точно знают, что они будут искать каждый в своей стороне.

Я стараюсь не поддаваться общему стремлению бежать. Куда бежать? Ноги так и подмывают меня пуститься в бег. С трудом заставляю себя идти спокойно. «Лениво прогуливаясь», направляю свои стопы к водоему впереди. Солнце. Туча ушла далеко. Напрасно я не взял «Пентаку», ну да бог с ней! В резкой свежести воздуха уже угадывается приближение осени, хотя все еще зеленое. Центральное пространство обрамлено зеленью столетних деревьев, подстриженных строго геометрически. В боковые аллеи ведут стройные циркульные арки прорезанные в толщи зелени. По сторонам их на высоких постаментах великолепные скульптуры из мрамора каких-то богинь.

Я стою рядом с подстриженной плоскостью. В глубине темнеют многовековые стволы, они разветвляются на сучья, те в свою очередь на тысячи ветвей, те же дробятся еще мельче. И все это змеится и переплетается между собой, и вся эта живая жизнь, точно гигантской бритвой, срезана, и ни одна веточка не вырвется за эту мертвую плоскость. Это потрясает меня. Я слышал об этом на лекциях, когда речь шла о Версале, но не увидев, трудно представить и понять это. Через века ощущаешь силу и мощь монарха, повелевшего сделать так, против естества природы. На меня пахнуло иной эпохой. Природа ведет себя так же буйно, она живет с неизменной постоянностью. И все так же стригут ее, как и два столетия назад…

Необъяснимое блаженство проистекает на меня. Какое счастье видеть природу и любовные творения человека! Какое спокойствие! Неторопливый размеренный ритм другой эпохи. Как спокойно жили люди и как умели ценить они жизнь и понимать ее красоту! Так, верно, приятно наблюдать за переливами выраженья милого женского лица, точно за переливами неба в озере. Природа, произведения искусства, музыка… — вот жизнь, достойная человека!

И тут в моей голове мелькает мысль, вернее комок соображений, забавное заключение… Я пытаюсь облечь его в слова, но они ускользают, приобретая другой смысл. Вот, оно, наконец… Неизвестно, что важнее для человечества, для какого? Для меня, для него?.. В этом загвоздка… Нет! Не так! Абстрактно, чисто научно… Что важнее: совершенствование человеческой жизни (пусть не в широких масштабах, а экспериментально, лабораторно…) или валовое повышение жизненного уровня, конечно, не очень высокого качества, низко, опять с нуля…

Нет. Не так. А как?

Я вдыхаю свежий, уже осенний воздух полной грудью. Как давно я не делал этого? На меня спускается благолепие… Я — один (все наши разбежались). Я один в чужой стране. Мои спутники по поездке не в счет. С ними меня не связывает никакая душевная близость. Мне наплевать на них. Сейчас рыскают по аллеям парка, щелкают аппаратами, а потом будут хвастать увиденным, будто это надо кому-нибудь, а не им самим.

Я одинок. Приятное, щемящее чувство. Что-то подобное было у меня когда-то… Когда? Где?.. Это было в Благовещенске на Амуре, куда я был заброшен

после института. Тот же четкий осенний воздух. Солнце. Ослепительно белые дома провинциального города. Глубокое синее холодное небо. Все торжественно, празднично. Все до резкости четко, но все окрашено грустью, потому что я одинок в чужом городе, потому что мне не с кем поделиться всей этой красотой, потому что будущее так неопределенно. Неизвестно, сколько мне предстоит здесь прожить… Впереди неопределенность, похожая на вечность…

Это забытое чувство нахлынуло на меня, но какой контраст! Сейчас все чересчур определенно, через несколько минут я должен быть вон там, на этом месте. Я подхожу к водоему. Трехлетняя девчушка, аккуратненькая, как большая кукла, что-то лопочет, перебирая круглые камешки. Немка-мать в сером костюме с белом старомодном жабо на груди, в плоской шляпе и очках стоит рядом. Легкий ветерок морщит поверхность воды. Полосы света расходятся по дну. В воде неподвижно стоят большие красные рыбы. Меня распирает блаженное чувство, оно ищет выхода… ищет удовлетворения в простом человеческом общении… ну, хотя бы с этой прелестной девочкой… Что бы ей сказать? Самое простое…

— Was sind diese roten Fische?- спрашиваю я. показывая на рыб в бассейне.

— … roter Fisch, слышу я за спиной голос матери с выговором, совершенно отличным от моего. Дело, видимо, в твердом немецком «и» и к тому же здесь надо было обязательно сказать «ди»

Но девочку мало интересуют рыбы. Раскачиваясь на корточках, она старается ухватить отшлифованный камушек, бросить его в воду.

Как хорошо бы сейчас растянуться на скамейке и.. щурясь на солнце, наблюдать в полудреме за всем, что происходит перед глазами. Постараться всеми порами впитать в себя этот чудесный день.

Но на меня всею тяжестью давит туристский распорядок. Надо спешить. Бежать. Но куда? Это все равно. Я устремляюсь в боковую аллею. В парке пустынно. Прогуливаются редкие парочки. Вот идет пожилая женщина в черном. Идет. углубившись в свои мысли. А за столиком среди зелени сидят старики, слышен стук костей… Злорадное чувство охватывает меня. Заграница! А не убереглась от этого!

Жаль, что оставил камеру в автобусе! Нет! Пожалуй, хорошо! Одно из двух: смотреть или снимать! Я смог бы снять общие виды. Они получились бы не так четко. Снял бы этих стариков. Но они были бы случайны, непонятны. Мог бы отснять несколько фрагментов, но все получилось бы сумбурным, недостаточным…, и я упустил бы то мгновение блаженства, которое упало на меня там, у бассейна.

Чувство, которое окажется прочнее и долговечнее всех пленок. Надо просто наслаждаться! Но какое тут наслаждение? Надо спешить! Нет! это мука быть туристом! Я хочу как-то выразить свою боль, останавливаюсь и пишу в записную книжку. Пишу неразборчиво и сокращенно. (не стоит фиксировать свои чувства за границей!). Но боль хочет вылиться, иначе она невыносима!

«17. 09. 64. Быть, видеть и не иметь возможности насладиться, почувствовать в полной мере всю прелесть дня… Нет! Это — пытка! Я никогда больше не поеду туристом за границу!»

— Ну о «Шенбрунне» мы представление имеем… — слышу

я голос Аполлинария, я оглядываюсь и вижу наших, они деловито дощёлкивают последние кадры и бегут к месту сборища.

Обидно, что приехали мы в гостиницу слишком рано. Нам даже разрешили немного погулять перед обедом. Спустившись из номера вниз, я увидел в вестибюле особняком стоящих Романа, Виктора и Таню. Подошел к ним, меня, собственно, тянет к Тане.

Решили пройтись по «Таборштрассе» в сторону центра.

На углу У «Донауканала» останавливаемся. Перед нами вздымается вверх высотное здание страховой компании «Ферзихерунгсгезельшафт». Нервюры нержавеющей стали, резко сокращаясь, бегут ввысь.

Элементарная простота. Металл и стекло. Изумительное качество. Эта современная архитектура не режет глаз, она прекрасно уживается рядом со старой, дело видимо, не только в качестве…

На гранитном стилобате перед стеклянными дверьми

стоит несколько служащих.

— Давайте зайдем, — предлагает Виктор.

— Надо нашему «немцу» спросить у них разрешения.

— Попроси их, — поддержал Роман.

— Entschuldigung bitte, — обратился я к группке стоящих.

— Wir sind russische Architekten und möchten dieses Gebäude sehen. Wirst du erlauben?

Молодой человек из группы любезно предлагает нам войти, из глубины вестибюля зовет кого-то. Появляется служащий. Он объясняет ему, что мы хотим. Это, видимо, сторож. Он прихрамывает. Лицо у него доброе, но безобразное, черты перекошены, челюсть отвисла. Истинный Квазимодо.

Перед нами стена замыкающая вестибюль. На ней мозаичное панно. Подходим ближе: на голубоватом фоне изображены и египетские пирамиды, и греческие храмы, и римские триумфальные арки. Вот старинный трехмачтовый парусник. Над ним туча с молнией. Вот карета, врезавшаяся в фонарный столб. Вот паровик с трубой-воронкой и клубами дыма. Новейший автомобиль и реактивный самолет. Видно, что панно задумано как история развития идеи страхования от самой древности до наших дней. Но Виктора не интересует живопись. Показывая свою заинтересованность технической стороной дела, он методично повторяет английское слово «кондейшен»

(Черт бы побрал этих архитекторов! Вечно они выпендриваются!) Пытаюсь переложить его стремления на немецкий язык.

— Unser Freund interessiert sich für den technischen Boden.- И это было моей ошибкой. Я осознал это потом. Немедленно был вызван лифт. И мы мгновенно в подвале. Здесь мы несемся по помещениям, где над нашими головами тянутся и переплетаются толстые и тонкие трубы, мимо камер, заполненных проводами пультами с множеством кнопок и рубильников. Мы едва поспеваем за «Квазимодой».

С грохотом открывается люк. «Здесь производят забор свежего воздуха (нем.)»

— Да, да! — повторяем мы, — мы понимаем. Он опускает рукоятку рубильника — трескучие взрывы электрических разрядов совсем вблизи. Мы жмемся к стене. Пахнет грозой.

— Тут происходит ионизация воздуха (нем.).

— Да, да! Это очень интересно — говорим мы. Мы измотаны и жаждем наружу. Виктор держится молодцом. Наконец после осмотра котельной мы в вестибюле.

— Неплохо бы подняться на верх, — невинно предлагает Виктор. В глазах его ни капли угрызений совести.

— Ну, знаешь, это слишком!

— Неудобно поддерживает Таня.

— Да! да! неудобно. И нас, наверное, уже ждут. Пора обедать!

— У него же больная нога!

Я объясняю любезному гиду, что у нас нет времени.

(Wir haben keine zeit!), что, может, зайдем в следующий раз. Я стараюсь вложить в свой немецкий, как можно больше чувства благодарности.

— Vielen Dank. Auf Wiedersehen!

Виктору:

— Ну знаешь ли, ты нас уморил!

Обед!!!

Сейчас только почувствовал, насколько я проголодался. Кажется, ничего не делаешь, тебя только возят, и ты немного ходишь, но сколько забирают эти впечатления сил!

Я сижу за столом с Васей и девицами. «Простые советские девицы». Может быть, техники, может, архитекторы. В них чувствуется привитость правильных суждений. Это их и сближает с Васей.

Вся обстановка зала, сервировка стола, все заставляет держать себя как-то подтянуто. От этого и зашел разговор о правилах поведения за столом. Вася объясняет девицам какими вилками, что есть, в какой руке держать вилку, в какой нож. Я уголком глаза наблюдаю за Таней, за соседним столом. Она превосходно держит себя, немного манерно держит вилку (оттопырив мизинец). Но она так искусно ей орудует с капустным листом, что просто — завидно! Я не привык держать вилку в левой, и поэтому перекладываю ее из одной руки в другую.

После обеда мы продолжали осуществлять нашу программу на автобусе. В результате мы узнали, что Венский лес — это вовсе не ровное место, а горы. Из

окна автобуса мы успели заметить промелькнувшую мимо международную выставку цветов с национальными флагами, с телебашней и с вытянутым цилиндром стеклянного павильона, с канатной подвесной дорогой и беспомощно болтающимися в воздухе людьми в открытых креслах. (вот бы… но куда там!). Вместо этого мы побывали в сиротских приютах, где-то в Венском лесу. Там нам долго объясняли, что государство заботится о беспризорных детях, о детях без родителей или у которых родители-пьяницы, воры или бандиты (у них, оказывается это тоже есть!). Государство дает определенную ссуду и дома тем женщинам, которые берут на себя воспитание этих детей. Мы видели бесцветных женщин, сидевших за вязанием в чистеньких, таких нежилых показательных комнатах показательных детей, которые называют этих женщин даже «мамами». По правде сказать, мне стало от этого тошно и грустно. Хотя наши «вшивые аристократы» признали это весьма разумным.

«Потемкинская деревня», — сказал я Ивану Алексеевичу, сказал уверенно, чувствуя, что говорю вполне лояльную вещь, на что он мне ответил «Это точно». Когда мы приехали в гостиницу, Вася велел нам подняться к нему на третий этаж. Что бы это могло быть? Оказалось, он позвал нас, чтобы выдать нам австрийские шиллинги на так называемые сувениры. С нас сразу же удержали по два шиллинга на венок, который мы будем должны возложить на могилу русских солдат на венском кладбище на возвратном пути. Вася объяснил, почему он сделал это сразу. У него с прошлой группой получился казус. На венок не осталось ни шиллинга. Было неудобно. Кое-как набрал нужную сумму. Что ж? Он, пожалуй, прав. Трудно ему с нашим братом, туристом!

Сумма, полученная на руки не такая уж большая. Это наша разменная десятка: 347 за вычетом двух упомянутых шиллингов. Что же можно купить на эти деньги? Пошли различные варианты, даже внушительные. Если обобщить, то получается примерно следующее:

— Хорошее шерстяное платье (для них, не особенно хорошее)

— Пальто летнее. (для нас — просто замечательное)

— Шерстяную кофточку и еще какую-нибудь мелочь)

— Ботинки и еще больше мелочи.

— Большую кучу всякой пустяшной мелочи.

На сегодняшний вечер запланирована встреча с австрийскими архитекторами. Мы сидим за фанерованной темным орехом перегородкой. Она выдвинута из стен обеденного зала. Еще за ужином, слушая старика-скрипача во фраке, игравшего штраусовский вальс, мы заметили, как уменьшился столовый зал. Тут за перегородкой получился уютный, изолированный зальчик. На столах графины с белым сухим виноградным вином.

Аполлинарий Васильевич весь — ожидание. Точки глаз устремлены на дверь, он во всеоружии, в руках блокнот и карандаш, у оруженосца — солидный запас бумаги. Мы ждем австрийских архитекторов.

Наконец, они входят. Поднимаемся, жмем руки. Они рассаживаются равномерно вдоль столов. Получается: один австриец на шестерых наших. Передо мной сидит маленький, полный в выпуклых очках архитектор, похожий на Тьера с карикатур Домье. Слева — пожилая энергичная женщина с мужскими манерами. Она сидит нога на ногу с папироской в руке. Нестеровский портрет Кругликовой! Справа — высокий лысый архитектор в очках. Нам дали пачку проспектов по архитектуре. Их

сразу расхватали по рукам. Раскрываю один: жилищное строительство. Смотрю планировку. На ней линиями, рисунками показано какое пространство просматривает хозяйка, стоя на кухне, у плиты. Ей видна гостиная, детская, где играет ребенок (все предусматривают!). Моя соседка разглядывает проспект по озеленению города. Схемы, диаграммы… В это надо вникать, иначе не разберешься!

Разговор не клеится. Единственный, кто говорит по-русски, это лысый архитектор. Говорит он медленно, как бы выцеживая слова сквозь зубы. Мне не интересен его профессиональный разговор.

— А где мой проспект? — он хочет показать в нем свои осуществленные дома…

Как скучно слушать, какие перипетии приходится преодолевать при постановке памятника! Совсем, как у нас! Козни генерала, считающего свое мнение законом для всех! Я смотрю на этот по-женски очерченный рот, этот лысый старик напоминает мне холостяка-архитектора из далекого Благовещенска, сухаря-аскета, у которого осталась одна лишь привязанность к жизни — архитектура. Старик говорит, улыбаясь своим мыслям, они обгоняют его речь и отклоняются от нее.

— Вы руководитель мастерской? — спрашивает его одна

из девиц.

— Да, у меня небольшая мастерская, человек 20.

— И вы успеваете работать сами?

— Я постоянно работаю. То один проект, то другой. Отец приучил меня работать в детстве…

Это обращение к детству производит на меня действие легкого дуновения. Так, порой в атмосферу сумрачного холодного зимнего дня, где снуют сердитые прохожие в шубах, пальто с поднятыми воротниками, в надвинутых глубоко на глаза шапках… врывается из распахнутой двери розовощекая девка с ведром в одном халатике, с голыми руками и ногами в клубах пара — и… мрачные насупленные лица расправляются, возникают улыбки…

— просто не верится! — не успокаивается девица. — У нас — это невозможно! Просто нет времени для работы!

План, сметы, административные обязанности!..

О санкта симплицитас! она готова все выболтать!

Я пытаюсь наладить как-то контакты с Тьером. Говорю о роде своей деятельности, выставках. Он сообщает мне известное: говорит о международной выставке цветов на берегу Дуная, говорит о ярмарке… Его мало интересует это и моя личность. Чтобы не показаться слишком узким специалистом спрашиваю его о художественных выставках в Вене. Он дает мне программу художественных мероприятий Вены. Тут все «Alles ist hier.» Листаю программку… Хватаюсь за знакомое имя: «Дюрер». Обрадовано спрашиваю: «А где находится «Альбертина-галери?» Он вынимает толстую пушку-карандаш, берет план Вены и жирным кружком обводит место: «Hier».

— А где же мой проспект? — уже который раз спрашивает мой милый благовещенский архитектор.

Проспект ищут по стопам, но его нет…

— Может, Роман его взял, — говорит кто-то задумчиво. —

Уж, очень он его внимательно смотрел…

— Это Альтшулер?

— Да.

— А где он?

— Не знаю. Ушел… Действительно! Куда он скрылся?

Нет Тани и Виктора…

— Пойди, поищи его, — говорит мне Иван Алексеевич.

Не думаю, что мне удастся найти его. Но все же поднимаюсь и иду. Какой его номер? Не знаю. Спрошу-ка у Тани. Они все время ходят вместе… Я в лифте. Превосходно ходят! Бесшумно. В кабине нет двери! одна лишь шахта с дверьми. На стенах нет ни табличек, ни надписей… лишь расписание завтраков, обедов и ужинов. Вот третий этаж! Стучу в номер. Приходится ждать! Наконец, дверь приоткрывается, и сквозь щель просовывается Танина мокрая голова и ее голые плечи.

— Ты не знаешь, где Роман? — спрашиваю я.

— Нет. Наверно, пошел гулять…

Ее глаза благожелательно смотрят на меня. Или… мне так кажется… — Довольно утомительная встреча…

— Да. Я решила принять ванну. Неловкая пауза. Я должен что-то говорить. Я знаю, другой на моём месте нашел бы слова, они лились бы потоком, все было бы легко и естественно. Он втиснулся б в номер, и его не мучила эта скованность. Не стоит насиловать свою натуру! Учиться на Дон Жуана уже поздно! Единственное, что у меня получается: это соблюсти вежливость.

— Извини…

— Ничего.

Я спускаюсь вниз. Встреча уже завершилась. Все стоят, чтобы тотчас же разойтись. Архитектор, которому я так и не нашел его проспекта, приглашает к себе домой, посмотреть диапозитивы его строений.

Наши девицы, испросив у Васи разрешения, с радостью соглашаются. Места в машине полностью заняты. Все незаметно растекаются куда-то.

Остаются: Марина, Шура, ее подруга и я.

Отблеск вечернего неба еще не успел погаснуть, а огни реклам горят во всю. Это мгновенное состояние двойного равного освещения делает все праздничным и волшебным. Еще момент и.. этот чудесный эффект исчезает. Ночная Вена. Ночная Вена. Какая она?

— Володя, ты уж держи нас под руки, время позднее.

Я беру Марину и Шуру под руки.

— Мой Вася всегда говорит в таких случаях: «идем самоварчиком», правда. похоже?

Шура по-детски вытягивает слова и заканчивает фразы улыбкой. Это ее привычка.

— Ты наша опора и надежа.

— Ничего страшного. Не думаю, что на вас будут…

нападать (хорошо, что не сорвалось: бросаться!)

Где же обещанные проститутки? То там. то тут попадаются группки молодых людей. Вот стоит несколько девушек. Одна с черными, как воронье крыло волосами, в ярко — красном жакете, такой же юбке и ослепительно-белой блузке, оглядывается на нас. Неужели и она тоже! Как хороша! В этом свете неона она выглядит так притягательно, так фантастически загадочно!

О женщины! Раньше я не придавал значения вашим нарядам. Теперь я ясно вижу всю значительность их. Вы, ваши наряды, юбки, кофты, костюмы, ваши великолепные ножки в прелестных чулках, в прекрасных лакированных туфлях, ваши упругие задики… вы — лицо города, столицы, страны!

Прислонившись к витрине, стоит накрашенная, наштукатуренная усталая

женщина в черном. Она нервно бьет зонтиком по тротуару. Ждет кого-то. Или

делает вид? Глаза пустые. Эта — наверняка! Этот тип уже описан.

— Меня Вася просил купить плавки.

— А ты знаешь размер?

— Знаю, но тут-то другие…

— Придется на глазок…

— Да нет! Надо на два номера больше!

— А мне надо купить «глазок», — это говорит шурина подруга. — меня просили.

— Что такое?

— Врезается в наружную дверь. Если посмотришь в него изнутри, то увидишь человека во весь рост перед дверью.

— Вот здорово!

Освещенные витрины бижутерии. Роскошь ювелирных изделий. Витрина с обувью. Наши женщины не устают восхищаться

— Ой! Посмотри, какие изумительные туфельки с бантиком.

— С бантиком сейчас не модно!

— Вот именно что модно!

— Ой! Ой! Сюда!

— А мне нравятся вон те черные туфли. Посмотри, какая совершенная форма!

— Нет! Что ты! Вот эти гораздо лучше! Как могли они тебе понравиться?

Мы идем по «Кертнерштрассе». Это улица магазинов. (так назвал нам ее Франц Иосифович.) Над нашими головами проплывают, пересекаясь между собой в затейливый узор эти неоновые рекламы. Незнакомые слова, названия… «Пауль-Ласт-Штабе»…Занятное название! Комната удовольствий Пауля… заманчиво… Да нет!.. Что я… В глазах у меня двоится… «Паулюс-штабе»! — это уж другой разговор! Красная неоновая нить рисует ветряную мельницу. Всплывает надпись: «Молен Руж». Это ж Париж! «Люверс», «Пиринг», «Штрюмпфе» — Тик — Так падают вниз.

— Ой, мальчики-девочки! Это — готика!

Мы у Собора святого Стефана. Не люблю женщин, которые не могут отделаться от детских привычек. И еще считают это чем-то пикантным. Всматриваюсь в темноте в каменный узор длинных тонких полуколоннок, раскрытых звериных пастей, чудовищ в переплетении тел, крыльев, растений. Черная мглистая громадина уходит в высь.

— Смотрите, девочки, скульптура, архитектура… Это же — синтез! (нарочно «е», а не «э». Она этим бравирует. Видно, в их кругу привыкли так кривляться) С грустью думаю об Юльке, как можно было влюбиться в такую. Может в юности ее изъяны были не так заметны? Нет, в ней было заложено все, что сейчас коробит меня; фальшивость всего поведения, стремление подо что-то подделаться… А в ситуациях, где люди встречаются впервые, где тебя не поддерживают, — такая жалкая растерянность…

Марина грустно сосредоточенна, а я не знаю, почему сердит на нее. Просто устал…

Мы возвращаемся домой (отель — наш дом). Мосты на «Донауканале» светятся желтым фосфоресцирующим светом, неизвестно откуда он. Как они

освещаются? Я устал, мне хочется скорее в постель.

— Я просто не знаю, что мне купить, сокрушенно говорит грустная Марина. — Глаза разбегаются… Ты видел там подсвечники?

— Угу, — мне трудно говорить что-либо.

— Может, купить кофейник?.. Надо сначала осмотреться…

— Bitte zweiunddreißigste!

— Der Schlüssel ist vergeben.

— Володя, а как сказать: «83»?

— Dreiundachtzig.

— Повтори. Спасибо.

— Спокойной ночи!

— Вы рано завтра встаете?

— Надо пораньше…

— Разбуди нас.

Иван Алексеевич уже в номере.

— Ну, как погуляли?

— Замечательно! Мы всей компанией закатили в «Мулен Руж»

— Не может быть! — подделываюсь я под простачка.

— Нет! Ей-богу! Пошли посмотреть, что и как…

— Ну и как?

— Ничего. Прекрасные девочки. (Заливает… Ну и шут, с ним! Я чертовски устал! Глаза слипаются, слезятся. В них что-то режет. Столько впечатлений, что, кажется, я не один день здесь, а целую вечность.)

— Ложимся?

— Конечно! Что делать?

— Постели у нас замечательные!

(Уж, никогда не спал на таких, — хотел сказать, да раздумал. Не стоит болтать, как у нас, может в номере встроенный магнитофон)

— У нас номер, будь здоров! — я тушу свой свет.

— Сейчас и я потушу.

Я натягиваю одеяло к подбородку. Поворачиваюсь на бок. Ноги покалывают иголочками. Они гудят, как телеграфные провода. Даже в ушах звон. Перед глазами, как мальки на мелком дне, мелькают обрывки дневных впечатлений. Мальки прозрачные, одни скелеты, рачки, водяные блохи… они получают толчки откуда-то изнутри, неизвестно по чьему приказу, и скользят… Движение замедляется… Снова — толчок — Скольжение в другом направлении. Получается броуновское движение. Все это согревается настроением сегодняшнего дня, как солнечным светом, что лежит на водной ряби и зеленоватыми полосами расходится по дну. Броуновское движение убыстряется, еще мгновение и я засыпаю… Но… не тут-то было! Меня извлекает из этого состояния… Странный звук. Громкое урчание, протяжная хрипота и какое-то бульканье. Это захрапел Иван Алексеевич. Это будет моим колыбельным маршем. Бульканье прекращается. Наступает тишина. Что-то слишком большая пауза. Не случилось ли чего? Это сон больного человека… Надо окликнуть его. Я приподнимаю голову, собираюсь позвать… Но тут тишину взрывает шум лопнувшего мяча… и… цикл начинается снова. Все в порядке. Я засыпаю.

В Т О Р О Й Д Е Н Ь.

18 сентября. Пятница.

Неизвестно почему, но мы проснулись с Иваном Алексеевичем почти одновременно. Я открыл глаза. Повернул голову и спросил:

— Ну, что? Встаем?

— Встаем!

Было 7 часов утра. Мы побрились, умылись, оделись и уже готовы спуститься вниз. Беру Пентаку. «Надо бы разбудить наших дам…» — сказал я так высокопарно и сам застеснялся. Поднимаясь по лестнице, мы встречаем Шуру. Марину и Таню. Иван Алексеевич под «дамами» подразумевал нечто другое, видно, ту полненькую женщину, и мы с ним расстаемся.

На улице меня охватывает холодок раннего утра. Солнце где-то высоко светит, но «Таборштрассе» вся в тени. Только верхушки домов на противоположной стороне горят ослепительным светом. Смотрю на небо, облачка висят светящимися пятнистыми грядками. Нет, они словно уложены квадратно-гнездовым способом (сказывается наследие сельскохозяйственной выставки!) Каждый комок облака светится изнутри желтоватым лучом, к краям он подтаивает фиолетовостью, между ними голубая жижа неба. Но что я засмотрелся на небо? Это же не достопримечательность Вены!

Мы на Таборштрассе, только с другой стороны, не как в прошлый раз. Улица малолюдна. «Наши" убежали вперед и прилипли к витринам. Магазины закрыты. Кое-где промывают стекла витрин. Частники…

О, впечатления от впервые увиденных улиц! Впечатления от нового, незнакомого… Вот в витрине отражается противоположная сторона улицы… Она загораживается проезжающим автобусом, и незнакомого становится еще больше. На чем же остановиться несчастному глазу? На превосходных товарах в витрине, на отражении, на редких прохожих? Я скольжу взглядом как по раскрытой кем-то наобум книге… Выхватываю отдельные слова, выражения, остальное пытаюсь связать, заполнить своим воображением. Можно ли составить впечатление о целом? Невозможно определить мои ощущения, я в нерешительности, судорожно работают все мои силы памяти, знания, соображений, вытаскивается давно забытое, неизвестное, предполагаемое… Я знаю лишь общее, банальное… Я так далек от истины. Прохладность тени. Серая каменность стен… Вдали сияет сахарный параллелепипед здания Страховой компании своей первозданной бесхитростной архитектурной девственностью. Останавливаюсь на углу улочки. Передо мною стена церкви с граффито; средневековый рыцарь стоит, опершись на алебарду.

Хороший кадр! От рыцаря веет холодом, официальностью. Какая разница по сравнению с нашими витязями! В русском даже самом воинственном столько мягкости и доброты! Взять хоть Георгия Победоносца! Я приноравливаюсь, как бы поинтересней снять… Из-за угла появляется опухший немец, он уже пьян (это в такую рань!). Ему наплевать на ответственность, какая лежит сейчас на нем: он может испортить мои впечатления о целой стране! Он что-то мямлит. Не пойму, чем он недоволен, что хочет. Показывает пальцем на церковь. Не понимаю, надо от него подальше!

Идут две красотки. Видно, с «работы». Что-то бурно обсуждают. Смеются. Увидев меня, фотографирующего церковь, что-то кричат, хохочут.

Из их шума разбираю только слово «кирхе». Может они считают меня набожным и мое занятие им кажется бессмысленным?

— Warum nur Kirchen, auch Mädchen, — говорю я, делая вид, что что-то понял и притворяюсь этаким разбитным малым, и чтобы доказать это направляю мою камеру на них. Это должно получиться живо. Они огрызаются, визжат… Жаль, много места займут их затылки, спины… Они удаляются. Наконец, оборачиваются. Хорошо! слышен их смех и затихающий цокот шпилек. Догоняю Таню, Шуру, Марину…

Продолжается наше знакомство с Веной

Наш автобус останавливается у государственной Оперы.

Странное впечатление производят, верно, туристы на горожан. Вот подъехала коробка- автобус. Из нее вываливаются туристы, нечто в роде незнакомых существ, насекомых, все для них в диковинку… Сами же они тоже диковинка для остальных. Вот шевелят усиками, двигаются…

…мы вываливаемся на тротуар. Кто-то уже щелкает аппаратом. Альбертина пассаж! Там же рядом галерея графиков! Может, удастся посмотреть гравюры Дюрера?

— А сейчас мы посмотрим подземный переход. Надо сказать, что когда премьер Хрущев был в Вене, то ему очень понравились наши подземные переходы. Советую посмотреть их внимательно. Мы плывем вниз на узких эскалаторах… Мы внизу. В просторном круглом зале (нет, слегка овальном). По окружности зала — стекло витрин, в центре — что-то в виде стойки закусочной, стоят столики, стулья… Хороши витрины! Книжная, витрина с обувью… Мягкий свет с потолка. Круглые мраморные столбы.

— …оперный пассаж построен в 1954—55 годах. Пропускает в день до 80 000 пешеходов. Имеет 7 спусков с эскалаторами и лестницами в обоих направлениях. Конструкция — сталь, бетон.

А люди текут вокруг нас. Иногда оборачиваются. Молодая женщина в светло-сером костюме замешкалась на эскалаторе, вытаскивает шпильку своей туфли из щели. Совсем, как у нас!

Небольшое совещание Франца Иосифовича и Васи. Вокруг сгрудились наш староста с Оруженосцем, Иван Алексеевич, Виктор с Романом. Слышны обрывки фраз.

— Ну, немного…

— Только группами!

— Да тут негде заблудиться!

Франц Иосифович смотрит на часы. Хлопает в ладоши.

— Чуточка вниманья! Можно немного погуляйт. 15 минут! Посмотрите на та сторона. Посмотрите эта. Здесь «Кертнерштрассе». Вы это видели. Там городской вал. Там проходили стены старой крепости…

— Вы куда?

— В ту сторону.

— Я с вами.

— Зачем ты нам нужен.

— Конечно!

— А я видел там шикарный магазин, когда проезжали… Надо заглянуть.

— С этой стороны мы Кертнерштрассе еще не видели.

— Пошли!..

— Да нет! Я…

— В 2часа у автобуса.

Незаметно я отстаю от всех. Уф! Наконец, можно спокойно пройтись. Как они мне надоели! В спокойствии больше увидишь. Надо все-таки пройти к

Альбертинагалери, посмотреть Дюрера. Дюрер!.. Кусок дерна с болотными травами… брусникой, цветами… Как много значит этот кусок для меня! Я чувствую прохладный запах ландыша…

Мои глаза заняты делом. Они работают. Продают фрукты… Какие крупные апельсины! Чудесные грозди желто-белых бананов, готовых вот-вот лопнуть. Только что из Африки! И без очереди! И нет людей с авоськами полными апельсинов! Да ведь это — заграница!

Может, только для меня этот кусок дерна стал таким обобщающе-емким! А для других людей это вовсе не так? Я хотел бы добиться такого же, дюреровского эффекта и в своей картине. Изобразить кусок природы так, чтобы он начал существовать почти самостоятельно с каждой стороны, с каждым поворотом по-новому, совершенно неожиданно. Здесь надо переступить грань натурализма! В натурализме нет мысли, одно слепое копирование. Тут надо сделать значительным сам выбор объекта, его постановку, сочетание с другими деталями. Все должно быть наполнено смыслом. Картина моя представляет собой проем в глухой стене. (Причем, стена занимает значительную часть поверхности картины.) В проеме видно глубокое синее небо и ослепительно сияющий оранжевый ствол сосны с разбегающимися в разные стороны сучьями. Грубая, грязная стена с отлупившейся штукатуркой, исцарапанная мерзкими надписями — это преграда, отделяющая зрителя от природы, воли, света. Воля — бесконечное синее небо; голый, сухой ствол сосны, как скульптура — мертвый остов когда-то живого существа. Мне кажется картина полна смысла… Я готов до бесконечности находить тут различные аналогии, ассоциации. Всего четыре элемента картины: стена, небо, сосна и.. зритель, стоящий перед картиной, он, конечно, главное действующее лицо!

Надо бы спросить, где Альбертинагалери. Кого же? Тут я могу выбирать. Спрошу-ка вон ту милую элегантную иностранку. У нее несколько старомодный вид (впрочем, я не знаток моды!), но какое непостижимое совершенство! Овал лица, прическа, шляпка, даже узкие прямоугольники очков — все это так слитно, неразделимо и совершенно! Эта красота, обтекаемость и естественность пантеры, законченность линий, движений…

— Entschuldigung!…- ее глаза с вниманием и тревожным любопытством (это почти незаметно: она умеет скрывать!) обращаются на меня. — Wo befindet sich die Albertina Galerie?

— … — в глазах отражается облегчение. Она очень подробно, с учтивым терпением, объясняет мне, как надо пройти. Я слушаю ее непривычный для меня выговор, наслаждаюсь тембром ее голоса, аристократичностью манер и немного понимаю, скорее из ее жестов, чем из слов.

— Es ist nicht so weit? — произношу я, чтобы показать, что я кое-что понял.

— Oh, ganz nah!

Я благодарю и иду в указанном направлении. Но почему у меня так тоскливо на душе? Будто белая яхта с полным парусом выходит в море, а я.. остаюсь на берегу.

Это верно здесь. За большим витринным стеклом выставлены репродукции рисунков Дюрера. Вот большого размера его детский автопортрет. Он — четырнадцатилетний мальчик, вперивший широко раскрытые глаза куда-то в даль. Перед ним еще вся жизнь. Вот портрет старухи-матери — тот же взгляд широко расставленных глаз, но в противоположном направлении: в глубь себя.

Вхожу в тёмный подъезд. Вестибюль. Совершенно пусто. Передо мной широкая

великолепная мраморная лестница. Мне страшно пустоты и роскоши. Все ж поднимаюсь. Указатель… Сюда. Касса.

— Was kostet die Eintrittskarte?

— Vier Schilling. — Плачу. Имею же я право истратить свои деньги? Как это ни бессмысленно будет казаться моей компании. Не буду просто говорить об этом. Вхожу в залы. Хлад мрамора. Где-то высоко поблескивает позолота. Полоса остекленных стендов с гравюрами так скромна в этом великолепии. Скольжу взглядом. Какое их множество! Они в таком изобилии, что каждая даже теряет что-то, как бы обесценивается от соседства. Надо за что-то уцепиться! Найти что-то знакомое, близкое.

А, вот она! Моя любимица! «Меланхолия»! Я копировал ее в юности! Неужели я уже старик? Трудно представить себя уже сформировавшимся человеком.

«МЕЛАНХОЛИЯ». Я люблю ее омут мысли. Люблю оледенелую тишину задумчивости. Люблю до мельчайших деталей, до ломанных складок ее подола, люблю жалкую, свернувшуюся калачиком собаку среди мертвых геометрических тел… Эти инструменты: рубанок, пила, треугольник, гвозди делают картину такой простой, будничной, а истину — такой доступной для каждого плотника, но где-то, за Ее глазами таится такая мысль, что все это брошено и валяется отвергнутым, несовершенным, негодным для того, чтобы ее осуществить.

«АПОКАЛИПСИС». Четыре всадника скачут. У одного лук, у другого меч, третий — с весами, они развеваются, как знамя от стремительного бега коней. Вверху ангел, внизу — поверженные люди, цари… Но кто это? На тощей клячонке тощий, как смерть, старик с трезубцем. Посейдон? В «Ивановом детстве» Тарковский использовал эту гравюру. Для Ивана она так необычна и страшна, что кажется скопищем всего злого, войны, фашизма…

«ИСТЯЗАНИЯ СВЯТЫХ». Надо бы знать библию… Никак не соберусь. Да где ее достать? Бабушкину кто-то стянул…

Я перехожу от гравюры к гравюре… Надо поторапливаться. Надо еще пробежаться по улицам… Оглядываю еще раз зал и перехожу в галерею. Тут гравюры другого автора, верно, современника Дюрера. Надо уходить. Задерживаюсь у кассы. Здесь развешаны прекрасные репродукции старых мастеров. Девчонки с голыми коленками рассматривают громадный альбом. На меня в упор смотрит своими черными зрачками белокурый полный малыш. Это рубенсовский портрет сына мне всегда нравился. Смотрю цену: 38 шиллингов. Дорого. Для меня. конечно! Видя мою заинтересованность, кассир спрашивает:

— Was wollen Sie?

— Ich mag dieses Porträt sehr. Aber jetzt habe ich zu wenig Geld. Ich werde das nächste Mal zu dir kommen. Auf Wiedersehen.

— Auf Wiedersehen!

Девчонки с бантиками на косичках смотрят на меня исподлобья и хихикают. Может, мне действительно, удастся забежать сюда? У выхода я встречаю прекрасную иностранку, ту, что указала мне дорогу сюда. Я благодарно улыбаюсь, стараясь не обнажить дыры между зубами. Хорошо, что она не слыхала о моей бедности.

Перед обедом мы все расползлись по своим номерам. Кто переодеться. Кто умыться, кто попросту отдохнуть. Когда я вошел в номер, Иван Алексеевич сидел у раскрытого чемодана, лежащего на кровати. Рядом было разложено какое-то барахло.

— На, тяпни! — протянул он мне белую от фляги крышку, наполненную золотисто-коричневой прозрачной жидкостью. Я поднес ее к носу: коньяк. Фляга, как и крышка, была из какого-то синтетического материала, черт его знает какого! Это же посуда не для питьевых продуктов, вспомнилась табличка из хозяйственного магазина.

— Вроде бы… пить… так рано… днем… нехорошо, — с паузами говорю я: в них моя нерешительность и маскировка желания все-таки выпить.

— Ничего! Давай,

Я опрокидываю крышку в рот, и тут же получаю бутерброд с черной икрой (сливочное масло совсем растаяло.) — Закуси! Со мной, брат, не пропадешь! Я всем запасся: коньячок, икорочка…

Теплота, приятно обожгла, разлилась по горлу и продолжает опускаться в низ. Одновременно снова поднимаясь из глубины к голове. Вот она влажно обволакивает вместилище моих мыслей, и они (мои мысли) выходя наружу, сквозь оболочку, как пятна от прикосновения кисти к влажной бумаге, расплываются, принимают неопределенные, причудливые формы. У нас в институте этот прием в акварели назывался «писать по мокрому». Такие акварели мне особенно нравились: этот расплыв давал простор фантазии, все мелочное, конкретное исчезало… Что-то в этом роде происходит у меня в голове: создается обобщенно-чудесное настроение. (Всплывает в таких случаях Хлестаков с его «легкостью в мыслях необыкновенною»). Но исчезающие остатки определенности панически кричат: " Ты не у себя дома! Ты не у себя дома!»

Спускаемся в обеденный зал. За первым столом слева, у окна сидят наш молодой гид и шофер автобуса. Жажда ли новых ощущений или тяга к немецкому языку, и стремление извлечь пользу в его совершенствовании даже из обеда влекут меня к этому столу. Или же это инстинктивное стремление к всеобщему братству?

— Ermöglichen?- спрашиваю я, касаясь рукой спинки стула.

— Ja. Ja. Bitte schön!- шофер молча здоровается со мной глазами. Иван Алексеевич усаживается к дамам. Ну а я здесь, не привязан же я к нему на ниточке? Я сажусь и прикидываю в уме вопросы, которыми я начну свою «светскую» беседу…

— Was ist unser Plan heute?

Или:

— Was werden wir heute noch sehen?

— Nach dem Mittagessen der Neubau von Wien, aber ich begleite Sie nicht. Следующую фразу я не улавливаю, так как тем временем настраиваюсь на другое.

— Ich bin zum ersten Mal im Ausland.

— Und gefällt es dir hier in Wien?

— Na sicher! Wien ist eine wunderschöne Stadt. Aber wir Touristen sind unglückliche Menschen.

— Warum???

Я пытаюсь высказать наболевшее по-немецки, но как трудно подыскивать даже самые простые слова! Куда они исчезают? Я рыскаю, шарю среди разрозненного хлама моих знаний…

— Touristen sehen zu wenig… Может по-немецки «зеен» это просто смотреть? А «видеть» это надо сказать по-другому? Чёрт возьми! Я забыл самое элементарное! — Nur aus dem Fenster des Busses. Ему, видимо, не хочется продолжать разговор в этом духе… Я тоже хочу настроиться на другое… Пауза. Но тут он меня спрашивает:

— Bist du aus Moskau? — Хитер: Лучшая защита — нападение!

— Я, я, говорю я поспешно, так как вновь запаздываю. — Ich bin ein Moskauer.

— Und ich war noch nie ein Tourist in Moskau. Ich würde dort gerne nächstes Jahr besuchen …

— Moskau ist auch eine schöne Stadt… und eine große, — Приятно чувствовать себя патриотом. — Говорю ту же фразу, но с другим названием. Мысленно перебираю ходовые достопримечательности Москвы.

— Wie viele Einwohner? — спрашивает вдруг до сих пор молчавший шофер, это так неожиданно, что я даже не понимаю вопроса.

— Was? Wiederholen.- (еще со школьной скамьи я помню, что «вас» — это неприлично. — Ви? А-ааа! Acht Millionen Einwohner. (откуда я взял эту цифру?)

— Dies ist eine wirklich große Stadt.

— Und schön! — говорю я гордо. Roter Platz, Кремль, St. Basil Kathedrale. («блаженный» — по-немецки не скажешь!). Гид понимающе кивает. Для чего я все это говорю?

— У него приятное лицо. Только чего-то недостает. Не за что зацепиться. Поэтому на нем этот красно-зеленый галстук, он-то и делает этот завершающий удар кисти по его скромной, блеклой фигуре.

— U-Bahn… — никак не могу остановиться! Metro — das sind ausgezeichnete Paläste…

— Bolschoi-Theater, Museen — говорю я и только сейчас замечаю, что это лишь отдельные слова, перечень, а все соображения, которые мне хотелось бы сказать остаются при мне. Вот уж действительно получается: язык дан нам не для общения, а для заполнения пустоты. Что же я все рассказываю? Если это можно назвать рассказом! Задам-ка вопрос ему.

— Besuchen wir das Kunsthistorische Museum?

— Es wird wahrscheinlich morgen stattfinden.

— Magst du Kunst? — задаю я свой коронный вопрос. И мне стыдно моего примитивизма.

— Ja.

— Ich auch. Was ist in deinem Museum? Welche Bilder?

Ван Гог, Гоген?

— Ja, es gibt Gemälde dieser Künstler, aber sie befinden sich in einem anderen Gebäude. Nicht hauptsächlich, aber in seiner Branche…

— Я понимаю лишь начало фразы.

— Ich liebe Modigliani wirklich. Und Sie?- говорю я, а в голове моей зреет…

— Ja, — говорит он без всякого чувства. — Sag mir, was ist dein Beruf?

— Wie?

— Dein Beruf?

— Oh ja! Ich bin Architekt und kleiner Künstler.

Как это и не скромно с моей стороны, но иностранцу легче выложить свои сокровенные мысли, чем близкому другу. — Etwas zwischen dem Künstler und dem Architekten. Мой план совсем оформился. В моем чемодане лежит книга «Древнерусская живопись». Я вез ее как сувенир. Вот ему-то и надо ее подарить! Кто знает, может, другого случая и не представиться? Самое время — сейчас! Приятный парень. Любит искусство… Решено. В глубине души (как ни стыдно мне признаться) сидит корыстная мысль: Должен же он мне подарить что-то в ответ! Не спроста я ему говорил о моей любви к Модильяни!

— ich habe ein Buch, — говорю я без обиняков. «Russische Ikonen» Ich möchte es Ihnen geben.

— Oh vielen Dank!

Но куда же он девался? Мы выходим на улицу. Мы — это я и уже пообедавшие Таня. Виктор и Роман. Франц Иосифович стоит у автобуса. Он сообщает нам о поездке на бетонный завод. Хорошо бы просто побродить по городу! Мы,

познавшие лишь крупицу прелести непроизвольного хождения по незнакомому городу, решаем попросить позволения у Васи. Кстати, вот и он сам с девицами.

— можно ли нам, говорю я невинно (Виктор, Роман и Таня стоят рядом) … — небольшой группой, вот четверо, пройтись по Рингу. Мы не строители (не кочегары и не плотники — не произношу). Нам это не интересно… За нашими спинами появляются «наши». Вот аристократка с мужем-Боровом…

— А что? Можно не ехать?

— Разрешается кто куда хочет?

— Да нет! Нет! У нас поездка на бетонный завод.

— Безобразие! Если они не едут, так и я никуда не поеду! Все или никто!

— Безобразие!

Дело принимает крутой оборот. Что ж? Нельзя — так нельзя! Мы люди привычные. К чему бунтовать! Не нами это заведено… И не Васей. И.. не Францем Иосифовичем… И не надо расстраивать этого славного старикана. У Папы Карло беспомощно жалкое лицо. Его выбивают из колеи такие сцены. Прямо-таки причиняют физическую боль.

— Как нэкорошо! Как нэкорошо! — вздыхает он. Я раздражен. И мне совсем не жалко его. — Это так интересно! Как нэкорошо получилось!

Я, верный своему правилу говорить с ним только по-немецки, выцеживаю из себя знакомую со школы фразу: «Das interessiert mich überhaupt nicht».

А сейчас, пока еще есть время, все идут смотреть здание страхового агентства. Стало ясно, что Виктор это время не дремал и сагитировал всю группу смотреть это здание. Даже Папу Карло упросил договориться с администратором. Вот подлец! И еще с нами просился погулять! Дудки-с! Я-то не пойду смотреть это здание второй раз! Хоть убейте!

Появляется наш гид, и я обрадованно направляюсь к нему.

— Warten Sie bitte ein wenig auf mich! Ich werde das Buch jetzt bringen.

В номере я захватываю из чемодана еще словарик, так на всякий случай. Хотя детективы бы распознали бы тут далеко идущие цели.

Внизу я преподношу ему книгу. Он кладет ее бережно на ладонь и листает.

— О, какая прекрасная книга! — говорит он. — Большое спасибо! Моя дочь переведет ее мне. Она преподает русский язык в университете. А я-то считал его молодым человеком!

Я смотрю через плечо его листаемые страницы, и, поменявшись с ним ролями (гид теперь я), комментирую:

— Это Донская богоматерь, Jungfrau von Don. А это — Heilige Jungfrau von Wladimir. Самая драматическая из всех богородиц. Рублевская «троица» (это вы знаете) «Снятие с креста», «Положение во гроб» — эти иконы мне нравятся своим внутренним ритмом, композицией…

— Ну, что ж? Он закрывает книгу. Видимо, принял решение. (Мысленно, я рад этому.) — Большое спасибо! Давайте сходим к группе.

Мы идем (почти бежим) в Страховую компанию. В вестибюле стоит наша группа. Я остаюсь на стилобате. Стараюсь сжаться, чтоб быть незамеченным нашими. Он же входит внутрь. Через стекло наблюдаю немую сцену… Он отзывает в сторону Франца Иосифовича, говорит что-то. Тот смотрит на часы, кивает головой. Мы бежим обратно. В нашем распоряжении 20 минут. Сейчас я возьму свои ключи у шофера.

В автобусе его нет. Где же он? В гостинице? Тут его тоже нет. Уходит драгоценное время! Наконец, он является с противоположной стороны. Он открывает дверцу автобуса, берет свой портфель и ключи.

— Идемте!

Я прикидываюсь Тимошкой. Может быть я подожду здесь? — Идемте, тут недалеко.

Мы переходим улицу. Заходим в переулок. Он открывает дверцу маленького приплюснутого Фольксвагена, стоящего у тротуара. Садится. Приглашает меня: «Садитесь!»

— ???! У нас мало времени… — слабо сопротивляюсь я

— Достаточно! Тут недалеко. Я договорился с Францем Иосифовичем. У нас 20 минут.

Я в замешательстве. Моя нерешительность становится уже неприличной. Надо ехать или не ехать! Как видно из всего предыдущего, я совершенно не подготовлен к тому, чтобы не ехать. Была — ни была! Без него не уедут! Оправдываю я себя. Я сознаю, что делаю ошибку. Но в моем положении иначе нельзя! Это — коньяк! — всплывает догадка.

Мы едим. Вот так бы путешествовать по Вене! В обществе приятного собеседника, показывающего вам свой город. Мы едим. Я и иностранец. Я в чужой машине! А что, если кто-то следит за нами?