Бесплатный фрагмент - Путешественники, удивляющиеся цветам и звездам

В книгу «Путешественники, удивляющие цветам и звездам…» вошли произведения выдающегося французского поэта, прозаика, критика искусств Гийома Аполлинера. Аполлинер оставил после себя огромное творческое наследие, хотя прожил не очень долгую жизнь. В представленном сборнике читатель сможет познакомиться с несколькими лучшими рассказами писателя: «Матрос из Амстердама», «Албанец», «Робинзон на вокзале Сен-Лазар», «Растение», «Авантюристка», а также с двумя сказками: «Ива и попугай», «Печальная история об обезглавленной селедке». В книге также представлены статьи Аполлинера об искусстве из циклов «О живописи», «Эстетические размышления. Живопись кубизма», в которых Аполлинер рассказывает о живописи своих друзей: Пикассо, Ж. Брака, М. Лорансен, М. Дюшана и других. Кроме того, сборник содержит около двадцати статей и заметок, публиковавшихся во французской печати начала 20 века, демонстрирующих мастерство Аполлинера-журналиста. Художники-футуристы и кубисты, Константин Бальмонт и Анатоль Франс становятся героями его зарисовок. Аполлинер предстает перед читателем ярким автором, умелым рассказчиком, который не перестает восхищаться людьми искусства, с восторгом и любовью открывая читателям то, что ему дорого и ценно. Книга будет интересна всем тем, кто любит Францию, французскую культуру. Все произведения Г. Аполлинера в настоящем издании переведены на русский язык Еленой Айзенштейн. Примечания сделаны переводчицей.

Рассказы

Утром

Однажды летним утром Никтор шел по большой дороге. Он пошел направо, где люди повисли в ста футах от земли, другие ниже, чтобы с помощью железа и динамита взрывать скалы для создания в горах дороги.

Дорога перед Никтором, вся белая, ослепительная, лентой взвивалась к солнцу, очень далеко, без всякой тени, несмотря на розовые лавры, прекрасные цветы которых, казалось, были обрамлены сияющим пламенем.

Дорога шла параллельно железной дороге, которая нависла над морем; взгляд утешала голубая вода, сиявшая чистотой внизу, на галечном пляже.

Справа гора выдавалась скалой, на которой прилипли странные кактусы, покрытые диким инжиром, и темные кусты розмарина, тогда как вершины сосен и олив смотрели вниз.

В этом месте скала резко опускалась, и не было больше поднимающейся стены. Там под солнцем и рыли дорогу.

Никтор шел без спешки, глядя на спокойное море, где казались неподвижными несколько белых парусников. Немного устав от четырехчасовой работы, рабочие Пьемонта сидели под солнцем или под нереальной тенью от обломка скалы и ели хлеб с помидорами и инжиром.

Никтор шел, не думая о беде или внезапной смерти. Вдруг он услышал сильный крик и, в ту же секунду подняв глаза, увидел упавшее на вершине стоящей рядом скалы тело, которое издало этот глухой звук и разрушило заграждение, которое отскочило с веселым звоном, как ясный смех на скалистой земле.

Крик человека, грохот скалы, смех железа, крик протеста в ответ, широкий и безутешный, столь же и безропотный, продлило эхо. Громко закричали рабочие, которые не изменили своего положения, оставаясь печально сидеть за едой, зная, что все бесполезно, что их отдых подсчитан и они будут работать все время, до самой смерти.

Этот стон показался Никтору похожим на бессвязный крик, который должны производить грубые люди примитивной эпохи, когда они видят кого-то из своих товарищей, шлифующих зубы или сжимающих тело какого-то мощного чудовища, не приходя к нему на помощь.

Чтобы увидеть смерть, Никтор поднялся. Тело лежало, полное солнца, на ступени скалы, на камнях. Человек еще хрипел. Никтор знал, что его ноги и череп были сломаны, но ничего не увидел, кроме тонкой струйки крови, бежавшей со лба к закрытым глазам, немного красноватой пены на складках губ и на руках. Два человека просто держались рядом с ним. Один, смуглый и серьезный, с цветущей веткой розмарина, отгонял мух, которые прилетали на глаза и губы; другой, говорливый мастер и добрый мальчик, пытался понемногу лить ром между сжатыми зубами умирающего, как позже станут омывать его лицо уксусной водой, принесенной третьим в чаше.

На вопрос Никтора мастер объяснил, что погибший работал на весу. Он находился на трещине в скале и, для большего удобства в работе, отстегнул канат, который его держал.

Кусок скалы обвалился, и, против ожиданий рабочего, привел к слабой устойчивости места, которое тот считал безопасным.

Никтор опустошил свой кошелек для жены и трех детей человека, зарабатывавшего три франка в день.

Тело оставалось лежать под солнцем. Рабочие отдыхали, мрачно глядя на сверкавшее море. Виднелись зеленые мысы, заливы с белыми пляжами и далекие виллы в садах — вид восхитительный.

Матрос из Амстердама

Голландский бриг Алькмаар пришел из Явы, груженный специями и другими ценными товарами. Он сделал промежуточную остановку в Саутгемптоне, и матросам было позволено высадиться на землю.

Один из них, Генрик Верштиг, нес на правом плече обезьяну, на левом сидел попугай, а на плечевом ремне висел тюк с индийскими тканями, которые Генрик Верштиг намеревался продать в городе так же, как и этих животных.

Было начало весны, и в обычный час опускалась ночь. Генрик Верштиг шел большими шагами по немного туманной улице из-за слабого света газовых фонарей. Матрос подумал о своем скором возвращении в Амстердам, о своей матери, которую он не видел в течение трех лет, о невесте, ждавшей его в Монниккендаме. Он подсчитывал деньги, которые мог получить за животных и товары, и искал магазинчик, где он мог бы продать эти экзотические предметы.

На Бар-Стрит приличного вида мужчина остановился рядом с ним и попросил продать ему попугая.

— Эта птица, — сказал мужчина, — сослужит мне хорошую услугу. Мне необходим кто-то, кто бы мне что-то говорил, без того, чтобы я мог ему ответить: я живу все время один.

Как большинство голландских матросов, Генрик Верштиг говорил по-английски. Он назвал цену, которая устроила незнакомца.

— Следуйте за мной, — сказал ему последний. — Я живу достаточно далеко. Вы поместите вашего попугая в клетку. Разложите там ваши товары и, может быть, я что-нибудь выберу по своему вкусу.

Весь сияющий от находки покупателя, Генрик Верштиг пошел с джентльменом, надеясь продать ему что-то, хвалил свою обезьяну, которая, как он говорил, была редкой породы, из тех, что лучше приспосабливаются к климату Англии и легче общаются со своим хозяином.

Но Генрик Верштиг тотчас прекратил говорить, почувствовав, что израсходовал все слова впустую, так как незнакомец не отвечал ему и, казалось, не слышал Генрика.

Они продолжали свой путь в молчании, один подле другого. Только сожалея о своих родных тропических лесах, обезьяна, испуганная сумерками, издавала иногда слабый крик, похожий на писк младенца; попугай стучал крыльями.

Спустя примерно час дороги незнакомец резко сказал:

— Мы пришли.

Они вошли в дом. Дорога обрамлялась большим парком, со всех сторон закрытым решетками; время от времени сияли через деревья зажженные огни коттеджа, и на море, вдалеке, слышались с интервалами жуткие крики пароходных гудков.

Незнакомец остановился перед решеткой, достал из кармана связку ключей и открыл дверь, которую затворил после того, как вошел Генри Верштиг.

Матрос был взволнован, он различил понемногу в глубине сада маленькую виллу, достаточно приятного вида, но с закрытыми ставнями, не оставлявшими никакого света.

Незнакомец молчал, дом был безжизнен, и все было мрачно. Но Генрик вспомнил, что незнакомец живет один.

— Это оригинал! — подумал он, и, как голландский матрос, недостаточно богатый для того, чтобы отказаться от своей цели нажиться, он почувствовал стыд за свою тревогу.

*

— Если у вас есть спички, посветите мне, — сказал незнакомец, вводя ключ в скважину, которым он закрывал дверь коттеджа.

Матрос повиновался, и они оказались внутри дома, неизвестный взял лампу, и она тотчас осветила меблированную со вкусом гостиную.

Генрик Верштиг был полностью спокоен. Он уже питал надежду, что странный компаньон купит у него большую партию товаров.

Незнакомец вышел из гостиной и вернулся с клеткой в руках.

— Сажайте сюда вашего попугая, — сказал он, — я не размещу его в жилище, пока он не будет приручен и не заговорит то, что я хочу.

После того как хозяин закрыл клетку, где находилась птица, он попросил матроса взять лампу и пройти в соседнюю комнату, где располагался удобный стол для размещения товаров.

Генрик Верштиг вновь повиновался и прошел в указанную комнату. Тотчас он услышал, что дверь за ним закрылась, ключ повернулся в замочной скважине. Он стал узником.

Озадаченный, моряк поставил лампу на стол и хотел коснуться двери, чтобы нажать на нее. Но голос остановил его:

— Один шаг, и вы мертвы, матрос!

Подняв голову, Генрик увидел фонарь, который ранее он не заметил. Дуло револьвера целилось прямо в него. Ужаснувшись, он остановился.

Невозможно было сражаться. В этих обстоятельствах его нож не мог ему служить. Даже револьвер был бы бесполезен. Незнакомец размещался за стеной, рядом с фонарем, за которым наблюдал матрос, там двинулась рука, державшая револьвер.

— Слушайте меня внимательно, — сказал незнакомец, — и повинуйтесь. Принудительная услуга, которую вы мне окажете, будет хорошо вознаграждена. Но у вас нет выбора. Нужно слушаться меня без колебаний, иначе я убью вас, как собаку. Откройте ящик стола. Там есть револьвер с шестью зарядами, заправленный пятью пулями. Возьмите его.

Почти бессознательно голландский матрос повиновался. Обезьяна на его плече издала крик ужаса и задрожала. Незнакомец продолжал:

— Там есть полог в глубине комнаты. Отодвиньте его.

Занавес отодвинулся, и Генрик Верштиг увидел альков, в котором находилась женщина со связанными руками и кляпом во рту, ее глаза были полны отчаяния.

— Развяжите эту женщину, — потребовал незнакомец, — удалите кляп.

После того как Генрик исполнил порученное, молоденькая женщина восхитительной красоты кинулась на колени рядом с фонарем и воскликнула:

— Гарри! Это заточение позорно. Вы держите меня на этой вилле, чтобы убить. Вы собирались арендовать ее, чтобы мы здесь провели первые дни нашего примирения. Я верила, что убедила вас. Я думала, что вы окончательно уверитесь, что я никогда не была в состоянии… Гарри! Гарри! Я невинна!

— Я вам не верю, — сухо сказал незнакомец.

— Я невинна, — повторила молодая женщина сдавленным голосом.

— Это ваши последние слова. Я с тщательностью запишу их. Мне будут повторять их всю мою жизнь.

И голос незнакомца задрожал на мгновение, а потом опять сделался жестким.

— Так как я вас еще люблю, — добавил он, — я убью вас сам. Но я не смогу это сделать, так как я люблю вас…

Обращаясь к матросу, он сказал:

— Теперь, матрос, если, когда я досчитаю до десяти, вы не всадите пулю в голову этой женщины, вы упадете мертвым к ее ногам. Один. Два. Три…

И прежде чем у незнакомца была возможность досчитать до десяти, обезумевший Генрик выстрелил в женщину, которая, стоя на коленях, смотрела на него остановившимся взглядом… Она упала лицом на землю. Пуля попала ей в лоб. Тотчас выстрел погасил фонарь, ударив матроса в правый висок. Он находился напротив стола, когда обезьяна, с ужасающе пронзительным криком, спряталась в своей рубашке.

*

Прохожие услышали страшные крики, доносившиеся из коттеджа, в пригороде Саутгемптона, вызвали полицию, которая тотчас приехала, чтобы взломать дверь.

Были найдены трупы молодой женщины и матроса.

Обезьяна, резко вылезшая из рубашки своего хозяина, прыгнула на нос одному из полицейских. Все ужаснулись такому повороту дела и, не решаясь еще раз приблизиться к животному, выстрелили по нему из револьвера.

Правосудие было проинформировано. Казалось ясным, что матрос убил даму, а потом покончил с собой. Однако обстоятельства драмы выглядели таинственными. Два трупа были идентифицированы без труда, ее называли лэди Финнгел, это была жена пэра Англии, найденная в изолированном загородном доме, с матросом, приехавшим ранее из Саутгемптона.

Владелец виллы не мог дать никакой информации, которая могла бы прояснить дело. Коттедж был арендован за восемь дней до драмы так называемым Коллинзом из Манчестера, которого, впрочем, найти не смогли. Этот Коллинз носил очки, имел длинную рыжую бороду, которая наверняка была фальшивой.

В большой спешке приехал из Лондона лорд. Он обожал свою жену, и его страдания больно было видеть. Как и все, он ничего не понял в этом деле.

Задолго до этих событий он удалился от света. Жил в своем доме, в Кенсингтоне, в компании с молчаливым слугой и с попугаем, который повторял без конца:

— Гарри! Я невинна!

Албанец

Албанцы — прекрасные люди, благородные, смелые, но имеют склонность к суициду, которая заставляет закипать людей их породы, если генетические качества не компенсируются нудностью жизни.

*

Албанец, с которым я познакомился во время пребывания в Брюсселе, оставил у меня особенное, незабываемое впечатление о своей нации, вместе с шотландцами, наверное, самой древней в Европе.

Этот албанец имел подругу англичанку, которая заставляла его страдать, как может страдать от любви единственно тот, кто принадлежит к человеческой элите. Та девушка, чья красота была заносчивой, в особенности потому, что в той местности не было человека, который бы не любил бы ее безумно; обманывала моего друга, с кем хотела, и я сам долгое время колебался между дружбой и желанием.

Бесстыдная, до той степени, что не могла пропустить восхищения тех, кого достаточно мяла жизнь, ставшая глухой сердцем и слепой душой, Мод проводила время обнаженная в апартаментах моего друга. И когда он уходил, разгул вступал в свою обычную череду.

И девушка, та Мод, была ли она частью человечества?

Она не говорила ни на одном языке, но на каком-то гибридном диалекте, смеси английского, французского, оборотов из бельгийского и немецкого языков.

Филолог бы ее обожал, грамматик не мог бы не возненавидеть, даже несмотря на ее красоту.

Англичанкой она была по отцу, жестокому офицеру, осужденному на смерть в Индии за жестокое обращение с туземцами. Но ее мать была жительницей Мальты.

*

Однажды друг сказал мне:

— Нужно, чтобы я избавился от нее. Завтра я убью себя.

Зная достаточно албанские нравы, чтобы понять: он может поставить последнюю точку этими гордыми словами.

Он убьет себя, потому что он так сказал.

Я больше не покидал его, и, благодаря моему присутствию, назавтра мой друг-албанец не убил себя.

*

Он сам нашел средство против своей беды.

— Эта женщина, — сказал он мне, — это не моя женщина. Я люблю ее, это правда, но любовь, как жена, разрушила бы меня.

— Я не понимаю, — воскликнул я. — Вы мне объясните?

Он улыбнулся и продолжал:

— Балканские и горные народы на берегу Адриатики когда-то практиковали похищение, и этот обычай сохранился в разных местностях. Нам реально принадлежит только женщина, которую мы возьмем, та, которую мы укротим.

— И без похищения, направляются к счастливому браку.

— Я устрою суд над Мод. Это она меня соблазнила. Она свободна, и я хочу отвоевать мою свободу.

— И как же это? — спросил я его удивленный.

— Похищением, — сказал он со спокойствием и благородством, которое меня восхитило.

*

Дни шли, мы путешествовали, я и албанец.

Он отвез меня в Германию и очень долгое время казался озабоченным.

Я уважал его страдание и больше не размышлял о похищении, молчаливо хвалил его попытку в разлуке забыть эту Мод, которая воспламеняла его страстью до жажды смерти.

*

Утром в Кёльне, посреди Хохештрассе, албанец показал мне на молодую девушку с музыкальным инструментом в руке, которая следовала рядом со своей гувернанткой.

Лакей, одетый в ливрею хорошего покроя, шел на десять шагов позади двух женщин.

Молодой девушке исполнилось лет семнадцать. Две косы падали ей на спину. Дочь патриция, она казалась такой веселой, как будто мы были не в Пруссии, а в каком-нибудь волшебном королевском городке.

— Следуйте за мной, — сказал мне вдруг албанец.

Он заставил меня поспешить, показался лакей, и, подойдя к юной девушке, албанец обвил рукой ее талию, поднял девушку и очень быстро побежал.

Полный беспокойства, я побежал за моим другом.

Я не помнил себя, но, конечно, озадаченные лакей и гувернантка совсем потеряли голову, потому что ни они не закричали, ни охрана!

*

Одержав победу, мимо собора мы проследовали на вокзал.

Молодая девушка, очарованная величественной и мужественной осанкой своего похитителя, улыбалась, испытывая восторг во всех смыслах, и, когда мы курили в вагоне поезда, на пути в Эрбесталь, через границу, албанец целовал самую покорную невесту до потери души.

Рождество милорда

Во время отпуска в Виекёре, ясной августовской ночью, я беседовал на причале с сотрудником корпорации Киллебёф, который в резиновых перчатках ждал английского танкера, шедшего в Руан.

*

— Каждый раз, когда я поднимаюсь на английский корабль, — говорил мне этот моряк тем утром, — я волнуюсь; я знаю, сколько зла принесло судно моего предка англичанам. Хорошо иметь сердечное отношение к англичанам, но ненависть к ним имеется в моей крови, ничего не могу поделать…

Вы, конечно, слышали о корабле Жана Луи Мордана, победителе в знаменитом морском сражении, о котором говорят старые моряки, именуемом Рождеством Милорда?

— Сожалею, — ответил я. — Расскажите мне о вашем Рождестве Милорда, пока ждете ваш английский танкер.

*

— Ну, хорошо, слушайте, — сказал моряк, потряхивая своей трубкой на парапете, — история заслуживает того, чтобы быть услышанной.

24 декабря 1812 года корсар La Belle-Malouine двигался в места Антильских островов в поисках приключений.

Это было ужасное время.

Лишенная морской империи, Франция еще делала попытки разбить англичан. Наши фрегаты и корветы, удрученные могуществом трехпалубных своих врагов, вонзались в потоки, но не вывешивали своих флагов. Быстро и бесстрашно, неожиданно и часто наши корсары с успехом атаковали противника, который, казалось, бесконечно превосходил их силами.

Капитан La Belle-Malouine, Жан-Луи Мордан боялся англичан, у которых он потопил три военных корабля, больше, чем чумы. Кроме них, он взял и десять торговых судов. Но никому не говорил об этих последних подвигах. Он определил это как «заправку» и, не хвалясь, назвал это тремя стычками.

В реальности было три настоящих морских сражения, в которых он победил военные корабли, по крайней мере, в десять раз большие, чем La Belle-Malouine.

*

Капитан Жан-Луи Мордан слыл одним из самых богатых судовладельцев Сэн-Мало. Эти корабли были взяты у англичан один на один. Они убили на Трафальгаре жениха его дочери, чья красота была так замечательна, что ее не называли иначе, чем прекрасная Малуин. Она умерла от печали, а ее мать от отчаяния не смогла прожить больше месяца.

Судовладелец ухаживал за ней отчаянно, не сетуя, с сухими глазами, переживая крушение своей судьбы и смерть семьи.

— Я принял мою участь, — сказал он несколько дней спустя своим друзьям в Сэн-Мало, — если англичане выхватили мое счастье, если завладели моими кораблями, если они причина смерти моей жены и дочери, это Бог и Богоматерь позволили. Если я, со своей стороны, убью столько милордов, сколько будет возможно, значит, тоже по воле Бога и Богоматери.

*

Шли дни, он привел в порядок свое дела, продал все, что мог, купил корабль, вооруженный для схватки с врагом, назвав его La Belle-Malouine, в память о дочери.

И задолго до этих событий старый судовладелец не жалел англичан. Он сдержал слово и убил огромное число милордов, каких только мог.

Капитан Морд был человеком примерно пятидесяти лет, главным образом, милым, воспитанным, начитанным, он писал стихи и сам свободно цитировал чужие, в частности стихи, посвященные Лемьеру:

Трезубец Нептуна — ты скипетр Мира.

Цитировал он с печалью, вспоминая Францию, которая, как говорил он, потеряла скипетр, бросила трезубец.

В остальном в его политических взглядах, наверное, отсутствовала ясность. Он исповедовал уважение к белому и к трехцветному знамени. И если он плыл под этим последним, то не упускал случая во время боя вывесить два флага на бизань-мачте.

— Они оба французские, — говорил он, — и если слава начнет убывать, Франция перестанет чтить одно или другое.

Если капитан Морд находился в присутствии англичан, он становился безжалостным. Это немало способствовало возвращению его успеха в море.

Он сформировал вокруг своего имени легенду, которая представляла его железным существом; это было необоснованно, так как редко любезность сочетается с жестокостью; быть свирепым для военного человека — значило не переставать всегда быть рыцарем.

*

В канун Рождества 1812 года ветер свистел весь день, но спал к закату солнца. Накатывавшая парчовая пена иногда обесцвечивала чистоту неба. Понемногу атмосфера темнела. Звезды показались на небосклоне. Потом наступила ночь: ночь спокойная и звездная. Но грубые моряки La Belle-Malouine тосковали, однако, по холодным западным рождественским ночам, по своим семьям и далекой родине. Они пели в духе старой Франции, старинные рождественские или морские песни, в то время как на мосту, с биноклем в руках капитан Морд слушал, замечтавшись, забыв вычерпать табак из своей открытой табакерки.

Голос закричал: «Фрегат под ветром!»

*

Капитан закрыл свою табакерку, проворно убрал ее в карман и стал осматривать горизонт в бинокль. Потом он разразился смехом. Впереди шел большой корабль. Натренированные глаза моряков могли различить в звездной ночи флаги англичан, плывшие на мачте.

— Это Юнона, — сказал капитан Морд в ту же секунду. — Она возвращается из Мартиника, который у нас украли эти варвары милорды. Поднимите английские флаги. Приготовьтесь к сигналу начать сражение. Пушки и ядра будут готовы. Пусть все возьмут зажженные огни. Мы предложим милордам прекрасную ель Рождества, по обычаю их страны.

*

И капитан Морд взял свою шпагу и свои пистолеты на абордаж.

*

La Belle-Malouine приготовился к сражению. Моряки украсили бизань-мачту чудесной рождественской елью с мерцающими многоцветными огнями. Вдруг капитан Морд стал петь вместе со своими матросами песню по-французски, которую они сочинили на мотив популярной английской морской песни. Эту песню они использовали, чтобы изменить национальность, когда преследовали торговые корабли милордов. На этот раз ее снова собирались применить против морского королевства англичан:

Милорды, милорды, милорды,

Сразу вы будете мертвы.

Нептун, сам Морд

Трезубец несет.

После этого куплета на Юноне поднялось ура.

— Они восхищаются нашей рождественской елью, — сказал Морд, — думают, что мы взяли ее для милордов.

— Да, — ответил второй, — они думают, что мы празднуем Рождество.

*

Юнона приблизилась. На ней показались люди, опиравшиеся на бастионы. Они сделали доброжелательные жесты, адресованные La Belle-Malouine.

— Второй куплет, — сказал Морд, — поют все:

Милорды, милорды, милорды,

Сразу вы будете мертвы.

Пока Морд де Корсар

Не любит англичан.

— Ура! Ура! — кричали на Юноне, поражаясь английским куплетам той же самой песни.

Но как невозможно было различить смысл английских слов матросам La Belle-Malouine, так на Юноне не понимали смысла французских.

*

В тот самый момент капитан Морд приказал открыть огонь. Заговорили пушки с La Belle-Malouine, и залпы картечи, которая смела палубу Юноны, очень удивили экипаж, который думал, что перед ним маленький английский корабль, торжественно отмечающий Рождество. Милорды изумленно вскрикивали, и эти крики смешивались с возгласами раненых. Но дым скрывал от моряков La Belle-Malouine смятение, которое царствовало на борту фрегата.

— Снимите английские флаги и вывесите французские.

— Который? — спросил голос.

— Оба, — ответил Морд.

*

Английские флаги жалобно спустились, и два французских, белое и триколорное сразу, ясно освещенные, начали развеваться на бизань-мачте, преображенной рождественской елью.

Новый залп довершил панику на Юноне, чья грот-мачта испытала на себе давление тяжелых двенадцати человек. Потом корабли соприкоснулись, и La Belle-Malouine прилипла к фрегату.

Малуинцы, вооруженные тесаками, прыгнули на Юнону. Она была в плохом состоянии. Многочисленные трупы усеяли палубу. Вдруг выстрел из пистолета капитана Морда наповал убил командора, который сделал все возможное, чтобы дать знать своему упавшему духом экипажу о столь незапланированной атаке. Почти все англичане были убиты. Английский дух французских слов капитана Морда, проклинавшего своих врагов, возвышался над криками выживших англичан:

Милорды, милорды, милорды,

Сразу вы будете мёртвы.

Франция, на абордаж!

Всегда победит матрос наш.

*

После того как зажгли фитили, которые через час должны были заменить порошковыми огнями, предназначенными для прыжка на растерянный и потонувший в крови фрегат, французы оставили его. Они ударили по цепям, связывавшим два судна, и удалились.

Через час обломки Юноны с большим шумом взорвались, создав огромный сноп пламени.

Рев сигнала сообщил о прибытии танкера. Лодочник приказал спустить в воду весла. Пришло время моряку закончить его историю.

*

Капитан Морд потирал руки. Он повернулся к своему помощнику. Тот любезно предложил капитану поесть.

— Это наша четвертая стычка, мосье, — сказал он, — и на четыре военных корабля у милордов теперь меньше: Прозерпина, Феб, Амфитрион, в эту ночь добавилась и Юнона. Он помолчал, а потом добавил:

— Мне бы хотелось ближайшей ночью успеть добраться до Гваделупы.

*

Морд осмотрел горизонт и спокойное море, на котором не было никакого намека на дыхание ветра, и, верный своему пристрастию к цитатам, продекламировал стих из Ифигении:

Я не спрашиваю у богов о ветре, который меня гонит…

— Но вы очень плохо представляете богинь, — ответил в ту же секунду тот, кто имел смелость…

*

Понемногу поднялся ветер. Он погасил маяки на бизань-мачте, и пока La belle Malouine направлялась в Гваделупу, матросы долго пели в ночи:

Будем петь все Рождество!

Иисус родился в Сан-Мало,

Ну а вечером — корсар

Не обидит англичан.

Звучали и многие другие песни Рождества, пока на мачте реяли два французских флага: белое и трехцветное.

*

Теперь моряк был уже в лодке. В заданном квадрате она наконец достигла танкера. Спустившись на танкер, моряк скинул на борт свой плащ, потом живо вскарабкался по лестнице, и, когда кормчий из Руана спустился, я увидел в ясной ночи маленьких сыновей Жана-Луи Морда, пожимавших руку английскому капитану.

Робинзон на вокзале Сэн-Лазар

Обычно думают, что англичане — самые флегматичные люди в мире. Это ошибка, история достоверно следующая: никто не говорит, что она экстраординарная, но в достаточной мере свидетельствует о том, что некоторые французы и даже парижане возвращаются в места самые холодные.

1-го января 1907 года, в десять часов утра, мосье Людовик Пандевин, богатый торговец из Сентьера, живший в дорогом особняке, расположенном на улице Буа де Болонь, взял фиакр на площади Этуаль.

— На вокзал Сэн-Лазар, на главную линию, — сказал он кучеру, — и немного быстрее, я должен успеть на поезд в Гавр.

Мосье Пандевин ехал в Нью-Йорк по делам и не взял с собой ничего, кроме небольшого багажа. Время поджимало, и фиакр пришел на вокзал за несколько минут перед часом отправления, указанным в расписании.

Мосье Пандевин протянул кучеру билет на тысячу франков, но у извозчика не оказалось мелких денег.

— Подождите меня, — сказал торговец, — дайте мне ваш номер, я с вами расплачусь.

Он оставил багаж в карете и достал свой билет. Но увидев, что настало время отправления поезда по расписанию, мосье Пандевин подумал: «Этому кучеру мой чемодан и бумаги не так уж интересны. Он подождет, найдет мой адрес на чемодане и попытается расплатиться со мной».

И мосье сел на поезд, который ехал с двухчасовым опозданием, так как прекрасное презрение к расписанию более уважаемо. В Гавре он сел на корабль до Америки и больше не думал о кучере.

*

Терпеливо ожидая клиента, через двадцать минут ожидания кучер сказал себе:

— Это больше не по курсу. Время — деньги.

Потом он сдался, чтобы ждать философски.

В полдень он позавтракал у разносчика, потом спустился пообедать, боясь, как бы не украли багаж, находившийся в кофре, под сиденьем. Вечером он поужинал так же, как и позавтракал, накормив своего коня и продолжая ждать последнего поезда до самой полуночи.

Потом он встряхнул вожжами своего Кокотта и выехал со двора Гавра, не показывая настроения и нетерпения.

Он остановился у склада «Север-Юг», который поднялся в эту эпоху перед вокзалом Сэн-Лазар, спустился со своего места, открыл дверь особенной деревянной конструкции, которой восхищались парижане в течение долгих лет и многочисленные реплики об этом еще украшали некоторые привилегированные места столицы. Взяв своего коня за поводья, кучер, о котором я говорю и кого будущие поколения справедливо узнают под именем Эварист Рудиол, владелец мерина и кареты №20364, рассматривал весь склад, пространство которого в целом создавало жилище, достаточно комфортабельное, расположенное в самом центре Парижа. Там была солома, которую он мог постелить своему коню, и кучер распряг его и сам удобно уснул в карете, хорошо укрывшись одеялами, хотя ночь, несмотря на сезон, не была слишком холодной.

В пять часов он был уже на ногах, стучал подошвами башмаков, размахивал руками горизонтально и вертикально, чтобы согреться, запряг коня и оставил экипаж внутри складского двора, так как фиакр не мог въехать на вокзальную территорию Гавра, если не было пассажира.

Кучер Эварист Рудиол попытался разместить карету в вокзале, в том месте, где его покинул клиент. В семь часов он пошел купить кофе в бистро, найденном на вокзальной площади Гавра; он написал своей жене телеграмму, которую попробовал отправить с почты с посыльным мальчиком, и возобновил свое наблюдение.

Около полудня мадам Рудиол принесла своему мужу скромные пожитки в виде соломы, сена и овса для коня, который казался очень счастливым в новой для себя обстановке. Правда, описанное место привлекло удивленных прохожих. Они никогда не видели никакого кучера на складском дворе. Полиция, однако, нашла, что все это очень натурально, и, без сомнения, было решено, с одной стороны, ввести туда гвардейца для предотвращения саботажа, а с другой — вся эта работа была столь же неуместна, сколь и необычна.

*

Упоительная жизнь началась для человека и его коня, набиравшего избыточный вес, так как весь день Рудиол только курил трубку, наблюдая за приездом пассажиров.

Тогда у них были прекрасные дни; мадам Рудиол приходила поддержать компанию мужа, которого она покинула лишь к середине осени, когда выпал снег…

*

Прошли годы, и ничто не прерывало мирную жизнь, которую вели человек и его конь, странный Робинзон самого оживленного в Париже квартала.

Время от времени, что дать немного упражнений Кокотту, кучер просил какого-нибудь прохожего сесть в карету, для того чтобы можно было проникнуть во двор вокзала Гавра. Там мерин немного бежал рысью, но недолго, чтобы Рудиол не потерял из виду выход на вокзал. И перед сном своим крупным прилежным почерком кучер писал несколько цифр в грязной и гнутой старой тетради.

*

1-го января 1910 года, Рудиол, встав в четыре часа утра, почистив свою лошадь, запряг ее и около восьми часов и, увидев, что погода хорошая, подумал о необходимости успеха в делах. Он посадил в карету разносчика и въехал с ним на вокзальную площадь Гавра, где путем нескольких маневров ему удалось разместиться у выхода на главную линию вокзала.

В девять часов показался человек, он как будто кого-то искал. Но кучер узнал своего клиента.

— Вуаля, буржуа! — закричал он, спрыгнув вниз со своего сиденья.

— Это вы? — сказал мосье Пандевин. — Подождите.

Он вытащил свой кошелек, достал откуда банкноту.

— Все правильно, — сказал мосье Пандевин, — 20364. Сколько я вам должен?

— Пятьдесят шесть тысяч, триста двадцать два франка, — ответил кучер, — и двадцать пять сантимов за вещи.

Мосье Пандевин принялся проверять счет: три года и месяц, два франка в час — тариф дня, и два франка пятьдесят в час — тариф ночи, измененный повседневной общей суммой, в соответствии с зимним или летним расписанием, не забыть присоединить один день високосного 1908 года.

— Это так, — согласился мосье Пандевин. — Вот что я вам должен.

И он протянул кучеру 56 322, 50 франков, так как посчитал 25 сантимов чаевых. Рудиол спрятал все это в своем большом портмоне.

— Теперь ко мне! — сказал мосье Пандевин, после того как дал свой адрес и поднялся в карету.

И когда они приехали к пункту назначения, он заплатил кучеру один франк семьдесят пять сантимов по счету.

Кулинарный кубизм

Теперь много говорят о новой школе кухни.

Мы имели ее задолго до кулинарного кубизма.

На самом деле, в Париже уже продают кубический бульон и трехмиллиграммовое параллелепипедное масло. В Чили торгуют бифштексами, слепленными на десять человек, в виде мелких кубиков по восемь миллиграммов. Что наиболее примечательно, так это то, что кубики, предназначенные для лукового супа и картофеля, продают в департаменте Пуй де Дом с трехграммовыми и четырехграммовыми шариками, из которых готовят капустный суп. Порошок, из которого его стряпают, растворяется в воде и, вместе с отличными ломтиками копченого лосося, имеет большую популярность в Норвегии.

Нет сомнения, что огромный успех будет сопутствовать тому, кто изобретет кубики, предназначенные облегчить кухню газет и журналов.

Богатая меценатка, мадам баронесса Б. пообещала навечно 100000 франков тому, кто сделает выжимку из ежемесячных статей знаменитых авторов, которых постоянно не хватает.

*

Сколько новых кухонных школ, о которых я здесь говорю, они не кубистичны, но, без сомнения, старое кулинарное искусство стало тем, чем кубизм является для живописи старых мастеров.

*

Эти новые тенденции показались в мае 1912 года на встрече, которая состоялась у меня с двумя молодыми брессанскими поварами: мосье Жаклин Граван и мосье Луи Пижна. Я вам не сообщу точных деталей этой встречи, о которой мне достаточно сказать, что друг Меритарт, великий изобретательный кулинар, недавно умерший, был на ней, и этот разговор определил двум юным брессанским кулинарам путь к новому искусству.

*

Принято именовать гастро-астрономической кухню в память об астрономе Лаланде, который известен своими эссе едока. Все знают, что он с удовольствием ел пауков и гусениц, которых всегда носил с собой в бонбоньерке.

*

Гастро-астрономическая кухня — это искусство, а совсем не наука. В момент, когда наука пытается изменить пищу с помощью электрического тока, посредством кухонного искусства культурные умы пытаются сохранить вкус жизни и натуральный вкус.

Эта гастро-астрономическая кухня создана не с целью усмирить голод. Напротив, чтобы вкусить новые блюда, предпочтительнее вообще не иметь аппетита; нам не пришлось изумляться, когда первый гастро-астрономический обед, который имел место в Дон ле Суньере в нынешнем сентябре, не имел аперитива, и детали поданных блюд вызвали бы у вас мысль о том, что, возможно, это новая кухня. Без сомнения, это искусство не породит многочисленных приверженцев и не сильно повредит съестным запасам.

*

Нам подали сначала закуски, среди которых я отметил свежие фиалки, лишенные стеблей, приправленные лимонным соком. Нам досталась рыба, восхитительное блюдо, составленное из речного налима, приготовленного в отваре из листьев эвкалипта. Деликатес этой мякоти не оставляет ничего, кроме удовольствия, это отличный предлог, чтобы поговорить о Флобере, который в «Саламбо» показывает налимов в роли как важной, так и печальной.

Это был очень скромный ужин, а не банкет. Кроме того, мы не курили, чтобы удивляться виду филе средней прожарки, чья новизна состояла в том, что блюдо не было приправлено ни солью, ни перцем, но нюхательным табаком.

Мы поразились сначала, так как приправа проявила необыкновенную кулинарную смелость, и нам показалось, что уже превышен предел, который устанавливают обычно для гастрономии.

В любом случае, пикантность того, что связывается с мясом, делает вкус всего на свете, и представленный старый магистрат объявил, что Брийе-Саварен в целом приветствует совершенство того, что мы называем филе faux-filet lattaignant в память забытого автора:

У меня есть отличный табак

В моей табакерке.

Потом явился шедевр. Он был сформирован из перепела, тщательно обрамленного отваром из сока солодки, подготовленного накануне. Палки солодки были нежно погружены на огне в куриный бульон. Несравненное мастерство этого приготовления никого не оставило безразличным, и мы явили единодушие, хваля умного повара, который имел такое новое воображение и создал такую восхитительную цепь питательных веществ.

Салат, который последовал далее, был приправлен маслом грецкого ореха и марочной водкой. Попробуйте, и вы мне скажете о впечатлениях.

Нам предложили сыр реблошон, изысканный савойский сыр, который приправляют мускатным орехом, а на десерт подали сезонные фрукты.

Там держали единственное вино д, арбуа, и все возвращались потом удовлетворенные, посмаковав новые гастрономические радости, очень смелые, но отличные овощи, потому что наши дворцы всегда более изумляют самым приятным в свете.

*

Эти кулинарные исследования, мне кажется, отмечены интересом. Я сообщил их публике, отмечая в начале 1911 года в «Le Passant de Bruxelles», а затем писал об этом в «Fantasio», чей директор, мосье Форж, имел стремление дать в течение января 1913 года банкет гастро-астрономической кухни, который должен был воссоединить молодую артистическую и литературную элиту, но отъезд за границу поваров Жоахима Граванта и Луи Пижна не позволил развернуться этому прекрасному проекту.

Просто позднее выступили повара-футуристы, которые весело вышли на тропу своих предшественников.

Мой дорогой Людовик

Мой дорогой Людовик изобрел искусство осязания, касания и прикосновения. Идея пришла к нему пятнадцать лет назад, и с тех пор он не перестает изучать области, в которые проник первоначально.

На заре нового искусства я имел честь быть приглашенным к нему на вечера по четвергам. Он жил в то время на улице Принцесс, в старом, плохо сохранившемся доме, где скверно пахло и были просторные комнаты.

Гостей созывали на полдевятого, и в девять никто из двенадцати друзей, к которым он имел доверие, не пренебрегал приглашением. Тактильное искусство нам нравилось, конечно. Менее, однако, чем аппетитная нагота законной жены нашего дорогого Людовика; так как, чтобы разбудить в нас чувство красоты, он ставил всю обнаженную законную свою половину на стол, за которым хозяин наливал нам свежего галльского вина, купленного у ближайшего виноторговца. Жена моего дорогого Людовика была великой красоты и щедрого благородства. Никто из нас не осмеливался коснуться ее обнаженного тела, сделав созерцание целью опыта осязательного лирического контакта, но мы промывали себе глаза, так что наша правая или левая рука, в соответствии со случаем, а иногда и обе, испытывали неистовствующие художественные чувства, для которых нас и приглашали.

Я не могу вам описать всех деталей этих прикосновений, щекотки, ударов всех сортов и разной силы, которые мой дорогой Людовик производил для нашего опыта; наши глаза останавливались на теле пухлой и грациозной женщины, у нас хватало терпения это длить.

Однако я планирую вам рассказать, что правила и техника этого искусства во всем своем развитии основываются на разных способах, которыми, в соответствии с их природой, объекты производят чувство касания. Сухость, влажность, мокрость, все ступени холода или жара, клейкость, плотность, чувствительность, пухлость, крепость, эластичность, маслянистость, шелковистость, бархатистость, шершавость, зернистость и так далее; в браке неожиданным образом приближены к формированию богатого материала для изучения, в котором мой дорогой Людовик черпал замысловатые приемы и несравненное искусство прикосновения. Безгласная музыка раздражала наши нервы, тем не менее наши очарованные глаза не покидали области изысканного тела, которого, как ничего подобного в мире, мы не осмеливались коснуться, несшего плоды аппетитнее, уверен, всех Танталовых яблонь.

Мой дорогой Людовик учил, что все разновидности прикосновений одновременно обладают ощущением пустоты, так как, добавлял он, «уже долгое время пустоту больше не игнорируют: природа в ужасе от пустоты, и то, что мы принимаем за пустоту, есть твердое тело».

Но мы не погружались бы в эти детали, если бы раз в неделю оставались, чтобы упражнять наши пальцы фантазией, которая иногда доходила до беспощадной бессознательности.

Банкротство лишило Людовика маленького дохода, которым он жил. Уверенный в будущности своего искусства, он занимал свое время разработкой «круга касаний», работой, которую он вел уже в течение шести месяцев.

Затем, устав от всего этого, он написал директору компании П. Л. М.:

«Мосье, я изобретатель искусства касаний. Очень хочу совершить маленькое путешествие, но у меня нет денег, я адресуюсь к вам в надежде, что вы захотите снабдить меня маленькой командировкой, которая будет мне полезной».

Ответ не заставил себя ждать. Письмо содержало билет до Женевы и обратно, он сразу отправился в дорогу, оставив жену одну в Париже.

Не имея удачи как путешественник, так как дождь барабанил в течение всего путешествия, он вернулся в Париж, где мысленно вообразил геологический роман, в котором гора Монблан, которую он не имел шанса увидеть, падала в озеро Лиман так удачно, что больше не оставалось ни горы, ни озера, но абсолютно сплошь равнина, которая могла использоваться как огромное опытное поле для искусства осязания и касания, которое мы будем практиковать там пешком, исполняя, можно сказать, обнаженными ногами, тактильную симфонию, которую чудесно сложил мой дорогой Людовик.

В течение его отсутствия жене Людовика, скучавшей в одиночестве, пришло в голову написать великой американский танцовщице, которая была на пике моды в большом театре:

«Мадам,

Я жена изобретателя искусства касаний, который совершает небольшое приятное путешествие. В отсутствие моего мужа мне не хватает развлечений, и я бы очень хотела вам поаплодировать».

Ответ содержал билет на два лица в партере на премьеру, и мой дорогой Людовик, между тем, вернувшийся, увидел танцовщицу в компании своей жены. Он получил возможность констатировать, что тактильное искусство очень набирает силу в музыке и хореографии.

Четверговые вечера продолжились. Но по мере того как шли годы, приглашенных было уже меньше числом, потому что, без сомнения, жена моего дорогого Людовика потолстела, и ее тело стало менее приятно разглядывать.

Однако еще и теперь, несмотря на войну, свежая матрона очень хорошо жила на «субсидии», так как после мобилизации ее мужу поручено было искать в Беллегарде неблагонадежных пассажиров. Это служба, где как раз нужно осязать.

Прогулка с тенью

Это было незадолго перед полуднем. Я увидел одну тень. К моему изумлению, она не зависела от тела и двигалась свободно, совсем одна. Она ложилась на землю, проходила по тротуару, собиралась вдруг в две складки, иногда возле стены держалась все время справа, как будто чтобы бросить вызов кому-то, солнцу, может быть; она, чей взгляд не смущало никакое тело.

Я решил следовать за ней в тот момент, когда она исчезла на повороте совсем пустынной улицы; мне показалось, что она отправилась туда не без колебаний.

Но нужно ли ее описывать или сразу сказать о ее формах? Известно, что тени меняются, истончаются или увеличиваются в размерах или, наоборот, сжимаются до того, что принимают вид табакерки. Для того, кто заинтересовался бы этой одинокой тенью, о которой я говорю, появление ее имело бы самое нормальное объяснение, эта тень имела что-то от симпатичного молодого человека, с поднимавшимися кончиками усов и чистым профилем.

На краю маленькой улицы, привлекшей наше внимание, показалась молодая девушка. И когда тень прошла возле нее, та примостилась напротив девушки, как будто чтобы поцеловать в лоб. Молодая девушка затрепетала и сразу повернулась, но тень прошла, удаляясь, и, ползя по ухабистому тротуару, заскользила в переулок.

Молодая девушка, чье лицо было печальным и спокойным, как лицо того, кто кого-то потерял на войне, удержала в себе крик, и мне показалось, что в ее лице смешались радость и сожаление.

Потом ее лицо выразило смирение, ее глаза пылко следили за ползшей голубой тенью.

— Знаете ли вы, однако, — спросил я молодую девушку, — знаете ли вы эту голубую тень, эту одинокую голубую тень?

— Вы тоже видели ее! — воскликнула девушка. — Вы видели, как передо мной или, скорее, перед нами обоими предстало это живое и тонкое пятно, эта нематериальная рептилия, чьи контуры напоминают человеческие. Мне показалось, я узнала ее. Я не верила сначала, но я узнала. Я узнала направлением взгляда контуры его лица, маленькие тонкие усики.

Я узнала. Он не изменился со своего последнего отпуска. Мы были женихом и невестой и должны были пожениться в ближайшую увольнительную. Но взрыв снаряда ударил ему в самое сердце. Он был убит; однако вы его видели, его тень не умерла. Она воскресла более ощутимо и более сверхъестественно, чем воспоминание.

Молодая девушка удалилась, и в ее пламенеющем взоре я почувствовал всю пылкость ее сердца.

Простившись, я пошел в сторону тени. Она шла, тесно прижавшись к земле, для которой она и двигалась. Вновь я заметил ее у церкви маленького города; я снова встретил ее на главной улице, где она проскользнула мимо прохожих, не обращавших внимания на появление ее голубоватых очертаний, каждое мгновение менявшихся.

Тень бродила по городу. Она останавливалась у магазинов и, казалось, испытывала чрезвычайное удовольствие от этой прогулки в знакомых для нее местах. Иногда она исчезала, можно сказать, посреди другой тени какого-то прохожего, и мне показалось, что между ними нет никакой разницы.

В городском саду, куда я проследовал, она устремилась к кустам роз, в этот сезон насыщенным цветами. Можно сказать, что она дышала невыразимым ароматом, и слезы, казалось, покрывали ее с головы до ног. Но это не были эмоции, которые можно было назвать печалью тени. Мне хотелось утешить ее, послать ей мирный поцелуй, подобный тому, каким обменивались первые христиане. Но тайна тени подхватила меня, и у меня не было ни мгновения, чтобы смешать мою собственную тень с этой непоследовательной видимостью.

Я отступил также из страха быть затоптанным. Я боялся причинить ей боль. Я почувствовал огромную жалось к ее беспомощности. Но вдруг внезапно, по какой-то необъяснимому совпадению, мне показалось, тень дала мне почувствовать, что она счастлива, и ее слезы были только слезами счастья, оттого что бессмертная жизнь позволяла воскреснуть исчезнувшему телу и соединиться со всем, что было для него милым. Счастье этой тени было в ее пребывании в дорогих ей местах.

Я не заблуждался в этом вопросе, и чувствительная радость охватила меня. Я стоял с улыбкой, наблюдая радость тени посреди цветущих роз и зеленеющего газона.

Когда я увидел, как тень удаляется от цветущего городского сада, я отправился за ней на кладбище, и она подвела меня к гробнице, где значилась надпись и где она не желала оставаться.

Тень понемногу становился все более трудно различимой. Посреди сумрака я, наконец, потерял ее следы. Но я понял, сколь тщетна смерть, что она понемногу приглушает силу своего воздействия. Те, кто умирают, не исчезают.

Одинокая и сохранная тень, шедшая по улицам маленького города, была не менее реальна, чем внутренняя тень, контуры которой мы можем отслеживать, проецируя на память; это была голубоватая тонкость венчающегося воспоминания.

Оранжад

В большой сутолоке Парижа мало размышляли о деле Джеймса Кемберлена, которое наделало много шума от Австралии до Англии. Только упоминалось, что арестованный за убийство Джеймс Кемберлен был судим, осужден и казнен.

Я был в Мельбурне, когда происходили эти события, и немного знал доктора. Имея возможность встречаться с ним неоднократно, я мог оценить редкие качества его натуры, целиком поглощенной наукой.

Его репутация как врача не имела равной во всей Австралии. Его клиентура была также обширна.

Это был человек около сорока лет, недюжинной силы. Одинокий, он вел жизнь безукоризненную, в целом признавали, что он не имел недостатков.

В остальном отмечали одну особенность, которая рисует его лучше, чем все, что можно представить: он так ужасно боялся смерти, что, когда его звали к больному, которого он считал умирающим, он отказывался лечить и просил, чтобы позвали кого-то из его коллег. Но такие случаи, как можно было заметить, были чрезвычайно редки. И беремся утверждать, что только два раза в своей долгой медицинской карьере он удалился без попытки вылечить больного, который к нему обратился. Шли разговоры, что Джеймс Кемберлен вылечивал всех больных, которых он лечил, дав им совет, назначив лекарство, и все бывали уверены в исцелении.

Когда газеты объявили о его аресте за убийство, все закричали об ошибке, поскольку жизнь Джеймса Кемберлена казалась безупречной. Но вдруг обстоятельства убедили всех. Невозможно не поразиться такой особенной разновидностью преступления у врача.

Детали этой истории заслуживают, чтобы о них рассказали. Дело делу рознь, но здесь картина была самая странная, показывая, как профессиональные навыки могут вдруг испортить дух благородный и честный, характер того, кто посвятил себя борьбе продолжению жизни себе подобных.

Никто не беспокоился о том, что дело подобного рода никогда не имело у нас места. Знатокам все было слишком ясно, и научная страсть базировалась всегда на чувстве человечности. Чтобы случившееся имело место, нужна была новая страна, где врач, когда он искусен и знающ, пользуется таким престижем, чтобы мог посчитать себя выше закона, учителем жизни, который спорит со смертью.

Вот факты.

Человек по имени Ли Ливс, пастух, пасший стада баранов, пришел с огромной суммой золота, которую ему удалось собрать за долгие незасушливые годы. Он почувствовал, что за эти годы подорвал здоровье, и никто не мог назвать ему причину его болезни.

Тотчас в Мельбурне он нашел разных врачей, которые констатировали, что он обратился к ним слишком поздно, ничего нельзя предпринять, и ему посоветовали написать завещание.

Ли Ливс пошел прямиком в бар, где планировал истратить свое золото и потом покончить самоубийством.

Но он имел вид настолько расстроенный, что симпатизировавшая ему барменша, рыжеволосая ирландка, которой он объяснил свое плачевное положение, посоветовала ему без промедления проконсультироваться с доктором Джемсом Кемберленом, его хвалили так, что Ли Ливс, набравшись смелости, решил не кончать с собой, как он собирался, и, оставив свой стакан с алкоголем, он позвонил в дверь известного врача.

Пастух вошел, представился, рассказал историю своей болезни. Доктор его обследовал и холодно заключил, что ничем не может ему помочь.

Ли Ливс настаивал.

— Я вас прошу, доктор, не сдавайтесь, потому что ваш отказ равносилен смертному приговору.

Джеймс Кемберлен посмотрел на него, почувствовав огромную жалость к этому человеку, знавшему о своей гибели.

«Зачем отчаиваться? — подумал доктор. — Пусть он умрет с хотя бы с мыслью, что он спасен».

— Хорошо, — сказал доктор, — пейте оранжад, пейте столько, сколько вы хотите.

Ли Ливс ушел, успокоенный, а доктор Кемберлен, считая, что больной долго не протянет, скоро забыл об этом неприятном визите.

Однако больной принимал оранжад. Он пил его и утром, и вечером. Он пил оранжад целыми днями и так, что стал здоров и потолстел.

И прежде чем отправиться в дикие края сторожить баранов, он посчитал, что должен засвидетельствовать почтение своему спасителю.

Он отправился, взяв богатые подарки. Доктор Кемберлен с трудом его узнал. Он не мог поверить в такое чудесное выздоровление.

Ну, теперь-то невозможно сомневаться в пользе оранжада, который он прописал больному, и полный безмерного любопытства о причинах этого выздоровления, он попросил Ли Ливса зайти в его кабинет, где в порыве какого-то профессионального безумия взял револьвер, прострелив мозг, сделал его вскрытие и стал искать причину болезни; больной от нее исцелился без содействия врача, которую все его коллеги в принципе не могли открыть.

Но раз вернувшись к причине, он испугался своего преступления и покинул город, блуждая в течение нескольких дней в пригороде, а полиция, еще не зная о его исчезновении, обнаружила труп, нашла странного преступника в бестеневом лесу, таком же, как и все другие подобные леса Австралии, когда он приготовлялся покончить с собой.

Короче говоря, Джеймс Кемберлен тщетно пытался убедить судей, что действовал в момент заблуждения. Он был осужден и должен был заплатить жизнью за странное преступление, которое он совершил в исступлении, по причине совсем не криминальной, а исключительно научной.

Эстетическая хирургия

Во время моего последнего путешествия по Аляске чудесным образом я встретился с членами Лиги за евгенику, президентом которой была чрезвычайно красивая молодая женщина, мисс Оле, которая мне тотчас сказала:

— Не верите, что наша Лига ограничивается улучшением человеческой расы? Мы хотим в равной степени развить индивидуум после рождения и дать ему, как бы это сказать, пожизненные физические совершенства. Вот почему мы стремимся дать широкое развитие новой медицинской науке, которую именуют «эстетической хирургией». Прогресс, за которым мы тщательно следим, уже значителен. С решительностью и смелостью, которая активизирует юное поколение, которое вы будете обучать, наши хирурги дадут новый толчок и цель деятельности, которая не кажется вашим практическим врачам предусмотренной возможностью. Это замечательно! Приходите завтра утром, в девять часов, я вам покажу наше хозяйство, сущность нашей работы, и вы сможете удостовериться в удовлетворительных результатах, которых мы добились.

Очаровательная мисс Оле сделала мне легкий знак головой. Встреча была завершена. Мисс Оле подпрыгивала, сама легкая, как стрекоза, когда в роскошном здании со всех сторон раздавались телефонные звонки.

Назавтра я был точен. Мисс Оле проводила меня тотчас в то место, которое она называла своей лабораторией, где развила передо мной мысли об улучшении человеческой породы; после чего ввела меня в комнату, в которой я увидел прекрасного молодого человека.

— Я вам представлю мосье Амблерода из Лозанны, который потерял руку в результате несчастного случая на железной дороге; наши хирурги вернули ему конечность, которая у него отсутствовала. Это рука обезьяны, немного измененная внешне по части очищения кожи, которую мы использовали и, по мере заживления, закрыли полосками кожи, взятыми на теле самого пациента.

— Мы двигаемся медленно, так как нужны большие предосторожности, чтобы хорошо выполнить эту операцию, которую нельзя сравнить ни с какими другими, она поддержит смелость, заслуживает похвалы и в полной мере удалась. Хотите? Повернитесь, мосье Амблерод!

Молодой человек повернулся, и я увидел, что прямо над его левым ухом был глаз, который смотрел на меня. Сзади другой взгляд тоже внимательно изучал меня, наконец, третий или сразу пятый глаз открылся над правым ухом. Я был ошеломлен.

— Мосье Амблерод, — сказала мне мисс Оле, — по роду своей деятельности, приглядывает за большим заводом. Его нормальные глаза нам казались недостаточными, для того чтобы выполнять задачи, когда нужно видеть все стороны разом. Вот почему наши хирурги, чья сноровистость поразительна, приделали ему три новых глаза. Перед вами трансформация Аргуса; радость мосье не знает равных, так как надзор за предприятием всеми пятью глазами резко увеличил размеры его зарплаты.

Я не знал, что ответить, так был поражен; но мы вышли, чтобы перейти в следующий, ждавший нас зал, и мисс Оле сообщила мне:

— Я вам представлю мосье Смартеста, полицейского, отличившегося в Давсон-Сити. Он женился, и, будучи в сильном гневе, мадам Смартест так страшно расквасила ему нос, что отсекла его. Ему установили острый нос, еще более красивый, чем первый, вырезанный у кролика, и на пробу, с его согласия, дали ему и новый рот, оборудованный всеми органами. Я не буду вам рассказывать о деталях этой бережной работы. М. Смартест может теперь говорить двумя ртами разом.

Мосье Смартест повернулся, и я увидел, что на хорошенько выбритом затылке прорисован рот. Он очень хотел, из уважения к мисс Оле, одновременно прочитать нам два стихотворения, и его естественный рот провозгласил вначале первую песню «Потерянного рая», тогда как новый выражался по-французски и с легким акцентом продекламировал прекрасную историю Терамена.

Признаюсь, я не мог промолвить ни слова.

— Вы представляете, — произнесла мисс Оле, — как важен второй рот для полицейского; мосье Смартест, в ходе митингов на свежем воздухе, может теперь говорить ясно, не просто слушателем перед собой, но также для тех, кто находится сзади. Я не настаиваю на этом преимуществе нового приобретения.

— Вы реализуете античные мифы, — сказал я мисс Оле, после того как освободился от мосье Смартеста: Аргус, известный…

— И вот Бриарей, — вновь начала прекрасная президент Лиги Евгенизма, приглашая меня в комнату, где я увидел человека, наделенного четырьмя руками.

— Мосье Хичкок, городовой, — добавила она, — он пришел сюда добровольно, и мы ему дали ему возможность присоединить несколько рук, что делает его более страшным для всякого сброда. Как видите, мы исполнили его желание; он обладал небольшой силой, и вот теперь четыре руки, одна на животе, другая между лопаток, и теперь он один, без чужой помощи, может отвести к себе в участок четырех бродяг.

Я путался в поздравлениях, потом мисс Оле попрощалась со мной, сказав, что должна ассистировать на новой и чрезвычайно деликатной операции. Это был знаменитый ученый, который, для лучшего проникновения в природу попросил, чтобы ему трансплантировали глаза на края пальцев, крохотные глаза, глаза колибри, по типу того что можно ощущать пальцы, не уменьшая осязания.

Я покинул лабораторию и на полях тетради отразил забавные случаи, которые мне пришлось увидеть. Нет сомнения, что наш век обеспечивает эстетическую хирургию возможностью применить самые непредвиденные и самые прибыльные для человеческого вида теории.

Военный поезд

Мне пришлось получить следующее письмо с датой 1 июля 1918 года:

«Дорогой Мэтр,

Зная о вопросе, который будет интересовать вас странностью жизни и нравов, считаем, вам будет небезразлично узнать, какой избыток научного прогресса может нести простой поезд железной дороги.

Заметьте, потому что, в соответствие с обеспеченным классом, по крайней мере, как мелкие буржуа наших краев, по причине реальной, а не кажущейся болезни, не имея честь служить в армии, я занял во время войны завидное место в торговле продуктами. Торговля, как торговля, вы знаете, все шло хорошо, и даже лучше, чем у многих других, я заработал то, что желал, по крайней мере, больше, чем я осмеливался надеяться. Но для контраста между моей прежней участью и моей нынешней ситуацией вам может показаться поразительным, если я вам назову приблизительные цифры моей прибыли. Это десять тысяч франков в день, безделица, если иметь в виду «новых богачей», которые в этот час — мои товарищи по несчастью.

В прошлом году, посчитав, что мои усилия и моя прибыль дали мне право на отпуск, я хотел сесть в поезд, чтобы уехать на дачу. Соблюдая формальности, их навсегда заведенный порядок, я погрузился в поезд с женой и моими четырьмя детьми. Если бы мы этого не сделали, у нас не было бы наших мучений.

Поезд набирал ход. Все было хорошо, но после того как мы проехали Ларош, начальник поезда зашел в наше купе. Я вытащил мои билеты. Но этот чиновник улыбнулся, сказав:

— Оставьте!

Потом он достал большую бобину типа электрического шнура и добавил:

— Я пришел просто для одного опыта.

И он продолжил такими словами:

— Механик, который возглавляет этот поезд, не то, что вы, праздные люди, можете подумать. Это талантливый ученый, у которого есть идея использовать в качестве движущей силы человеческое тепло. В Париже он за золото купил механика компании, и механик уступил ему место. Поскольку он меня заинтересовал, он по-царски вознаградил меня за небольшую услугу, которую я ему оказал, и те обязательства, которые гарантированы были честным договором, показались мне настолько привлекательными, что я предался ему душой и телом. Мне ничего не оставалось, кроме как испросить согласия пассажиров. Я уверен, что вы не уроните чести вашей, принимая участие в столь новом опыте, который пойдет на пользу всему человечеству. Тепло, та энергия, которую без конца выделяет ваше тело, пропадает зря. Ученый механик, который ведет поезд, претендует на то, чтобы ее использовать. В течение долгой остановки в Лароше он присоединил к локомотиву маленькое устройство, с которым вы быстро соедините себя посредством проводов, вы можете просто обмотать провода вокруг шеи. И без того чтобы это принесло вам малейшие неудобства, не больше, чем маленькая золотая цепочка, которую вы носите на шее, вы примете участие в движении поезда.

«Идея показалась нам очень полезной и забавной. Мы уверовали, что увидим зарю нового для человечества прогресса; мы посадили на шею роковые петли, которые приковали нас в дальнейшей нашей судьбе.

Поезд продолжал свой путь, и мы думали, что странный и оригинальный ученый, который нас использует, ведет поезд в пункт назначения. Насколько я помню, это было 26 августа 1917 года, я думал вернуться в Париж в конце сентября. Но я был далек от правильного расчета, так как, начиная с этой даты, ученый-незнакомец решил довести свой опыт до чрезвычайного предела, не заботясь о нашем достоинстве и не думая возвращать нам свободу. Более того, мы были предупреждены, что, если один из нас сделает попытку отрезать провод, который нас держит, поезд взорвется весь, целиком.

Далеко отведя нас от пункта назначения, неизвестный механик больше не останавливал хода локомотива.

Его сотрудники из остатков средств кормят нас консервами, которых имеется, как оказалось, несколько полных вагонов, и стол, признаюсь, устраивает меня лишь наполовину.

В остальном с нами хорошо обходятся. Инженеру не остается ничего желать, и, не снимая нашего рабского хомута, мы имеем развлечение каждое утро совершать туалет дождевой водой, аккуратно собираемой посредством конденсаторов.

Продолжается ли война в течение этого времени? Мы ничего не знаем. Наш поезд иногда встречается с поездами солдат. Мы предполагаем, что точка в войне не поставлена. По пейзажам, виднеющимся через портьеру, нам кажется, что мы уже проехали несколько стран Европы: Францию, Швейцарию, Италию, Испанию; так велика осторожность и ловкость нашего макиавеллиевского механика, что представители власти не пытались ни на одно мгновение чинить препятствия движению нашего поезда.

Короче, нам кажется, что мы живем в траншее с часовым механизмом. Вот почему мы окрестили свой поезд, наше неспокойное жилище, военным поездом.

Несколько дней назад я спросил начальника поезда, который пришел руководить нашим завтраком, когда настанет конец нашим мучениям. Он ответил мне, что провизии хватит еще больше, чем на два года.

И с бесконечными мерами предосторожности я смог составить это письмо. Я бросил его в окно, закрытое портьерой, когда мы проезжали мимо большого вокзала. Дай Бог, чтобы оно к вам дошло.