Бесплатный фрагмент - Путь вспять

«В литературном произведении можно выразить мысли столь же трудные и столь же абстрактные по форме, как и в философском труде, но при условии, что они будут еще не продуманы. В этом „еще не“ — сама литература, некое „еще не“, которое, как таковое, есть свершение и совершенство».

Морис Бланшо

«Слова взаимосвязаны и удерживаются друг с другом не за счет формальной внешней логики, но посредством блаженства их собственной свободы».

Макс Пикар. «Мир тишины»

«Для того, чтобы игра была самодостаточной как пустая форма, содержание не должно иметь собственного веса».

Георг Зиммель. «Содержание жизни»

«Так вот, именно расположение слов и создает художественное произведение».

Ален. «Прекрасное и истина»

«Текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников».

Ролан Барт. «Смерть автора»

Книга первая

Часть первая

Глава первая. Счастливые семьи

Старый князь вошел в сферу чистой видимости.

Он появился из амбразуры окна, похожий на юношу и на старуху.

Луч Божьего света играл в прозрачной среде.

Стены были обиты шелком и нежным бархатом.

В зале было много света и оранжерейной зелени.

Веяло миром и довольством.

Гирлянды искусственных гиацинтов подхватывали драпировки у окон.

Время подходило к часу его завтрака.

Призраки не могут помешать друг другу.

Пришел отец Гагарина: явился со своей космогонией.

Соприкосновение ничего с ничем схватывало картинку без рельефа, глубина исключалась.

— Держите горизонты разверстыми! — Алексей Иванович призвал.

Напоказ Алексей Иванович выставлял возможность чего-то действительного и актуально видимого.

Внутреннее перекрывалось внешним, а внешнее — внутренним.

Старый князь понимал в совершенно другом смысле: заворачивание на самом себе того, что не может быть свернуто!

Старый князь ратовал за развертывание.

Свернутый из ничего роман Толстого предполагал косой взгляд на искривленную перспективу.

Одновременно старый князь наблюдал роман и видел внутри романа.

Роман заново мог быть изображен в другом романе.

Изображение внутри изображения есть только видимость.

Толстой стремился создать произведение искусства — создал же произведение природы.

Какая-то часть его романа не была создана им, а уже была.

Кто-то извлек из нутра смысл, который Толстой не вкладывал.

Счастливые семьи — суть пустые листы в романе.

Глава вторая. Многоцветные лучи

Все парили над жизнью.

Самое общение диктовало формы.

Старый князь наполнял пространство импульсами.

Игра давалась легко.

В игре строилась самая реальность (без этой самой реальности).

Старые имена потеряли смысл, но сызнова запустили процесс письма.

Без понимания того, что мы видим —

Мысль бежала по земле, как большая собака.

Толстой хотел, чтобы его роман пережил время, но тот лишь замедлял его ход.

Темп жизни сделался фигурой речи.

Где-то застыли ожидания.

Вещи обернулись процессами.

Звучавшие и выглядевшие слова были разными словами, и потому старый князь писал не то, что говорил и говорил не то, что писал.

Глубокий человек облегчение находит в общении.

Феномен всегда соразмерен своей внутренней реальности.

Разнородное в отношениях с разнородным делает его единообразным.

Когда нужно было двинуть пальцем, старый князь двигал всей рукой — когда же требовалось привести в движение руку, старый князь мог сдвинуться телом.

Более разговор с отцом Гагарина скрывал, нежели выявлял.

Сместив акценты, они создали суррогат Бога.

Их Бог-обманщик опасался гиперболического сомнения.

Полное содержание было утеряно — самая форма совместности сохранилась.

И старый князь, и отец Гагарина ощущали размытость их собственных границ.

Титулованный гримасник и насмешник вытирал седые усы в шампанском.

Луч Божьего света не исчезал и не затемнялся: он, преломляясь, дробился, но в этом дроблении сохранял свое единство и силу.

Глава третья. Диктовал моду

Итак, начало было положено.

Педант и буквоед набрасывали сеть понятий.

Он вынужден был оповещать.

Завтра: после ужина.

Старый князь диктовал моду.

Он мог придать вещам оттенок фривольности, начиная очередную игру.

Игра намечала смысл, чтобы вернее его уничтожить.

Игра — не повод для выражения смысла.

Он не присваивал самому себе текущей в нем жизни.

В противовес забвению он ставил ложные воспоминания.

Все хотели — старый князь желал.

Он желал того, что в принципе было ему не нужно.

Уже не помнил он, чего желал.

Забвение освобождало его от постоянного места в мире.

Желаемое лежало между князем и самим князем.

Томился старый князь.

Отец Гагарина приходил избавляться от страстей.

Старый князь работал над ними.

Он добывал Истину.

Он сам творил ее.

Истина укоряла.

Истина была практическая.

Она творила их обоих.

Они ошибались — значит, ошибалась Истина.

Глава четвертая. Через опыт

Когда старый князь из окна видел двигавшиеся внизу пальто и шляпы, он представлял, что это искусственные машины на полупроводниках и батарейках.

Он должен был считать их реальными людьми.

Мир был все же ему не окном, а картиной: «Крамской у постели умирающей неизвестной».

Старый князь разгадывал ее смысл.

Картина приводилась в действие маховиком времени: сугубо формальная бесконечность раскачивалась, совмещая два горизонта: горизонт окна и горизонт картины.

Старый князь замечал отсутствие: лакуна!

Взгляд князя проваливался и тогда соединял старого с тем, чего нет.

Во всем том, что старый князь видел, была искаженность, мешавшая поверхностям замкнуться на самих себе.

Пребывающая в движении — вот, что можно было сказать о ней.

Возвышенная, на своем пределе, она совпадала с запретом.

Внутренняя театральность позволяла ей удерживать контакт с самою собой.

«Умирающая» Крамского: все как бы договорились, что ее нет, в то время как она была.

Умирающая распадалась на элементы — сумма же элементов представляла ее заново: индивидуальность становилась рельефнее.

Каждая частица распавшейся была единством в том смысле, какой была она целая.

По большому счету неизвестная ничего не брала и ничего не отдавала окружающей среде — она не была привязана к большому целому и могла считаться единой в достаточно строгом смысле слова.

Конкретная картина возникала из потока внутренней жизни.

Существование неизвестной (умирающей) протекало вне времени и потому она не должна была себя вспоминать.

Это позволяло ей не иметь содержаний.

Внушавшая одновременно ужас и восторг умирающая выбрасывала смерть за пределы восприятия.

Она (неизвестная, умирающая, смерть) металлизировала человеческое тело.

Если бы не цинковый стол и не казарма железнодорожной станции, она никогда не возобновилась бы.

Лидер травматического движения разрывалась между прежней и нынешней идентичностью.

Одна Анна потеряла себя — другая Анна себя нашла.

Возвышенное заявляло о себе через опыт невозможного.

Глава пятая. Прийти самому

Новое содержание возникало моментально.

Сущности поднимались и опускались.

Келдыш увидал Анну как математическую фигуру.

Менделеев — как химическую, которой не касается, существует ли ее аналог в реальной таблице.

Имевшие место до Анны события собою представляли лишь квант энергии (фунт изюму) и не могли (считалось) повлечь за собою ровно никаких последствий.

Приходившие к старому князю любовались картиной Крамского, который в ее перспективу закачал кусок трехмерной действительности ее предмета.

Любовавшиеся запоминали — это делало их ощущение восприятием, а их самих, настоящих — присутствующими.

Они читали картину, трактовали ее, пели и танцевали.

Никто однако не заявлял, что помнит произносимый текст.

В себе удерживая начало, они влеклись к концу игры друг с другом и друг против друга.

Картина на стене предшествовала мысли, препятствуя мышлению —

Картина на стене ставила забвение и память в положение, когда забвение хранит память о забытом.

«Именно я помню об Анне, — как бы говорила со стены неизвестная. — Кто ближе мне, чем я сама?»

Мысль умирающей выходила за собственные пределы (картины).

Формируя некий запрет. Крамской указывал способ его обойти.

Мозг, продолжая мыслить, не должен мыслить о самом себе.

Мысля нечто иное, чем она сама, неизвестная постепенно становилась им (ею), поскольку начинала любить его (ее).

Глядя на нее (умирающую), сами наблюдатели становились иными, чем они были.

Беседуя и размышляя все напряженнее, люди разгорались сердцами.

Анне же оставалось лишь плотнее войти в самое себя.

Когда умирающая впала в иллюзии, неизвестная просто растворилась в пустоте, и на картине появился Некрасов.

В женской ночной рубашке он ускользал от мысли вообще.

Мысль, не понимая, на что она должна быть направлена, обращалась на посторонние предметы.

Мысль не способна была схватить, но позволяла чему-то самому прийти на нее.

Глава шестая. Восторженный ужас

Нередко старый князь чувствовал, что говорит голосом другого.

Его (князя) внутренняя театральность ему позволяла удерживать контакт с самим собою.

— Потребность разума в окончательных истинах ныне поставлена под вопрос! — продолжал говорить Келдыш.

Свое тело отец Гагарина ощущал как антенну.

Он направлял внимание на вещи, которые хороши по себе сами.

Ничего личного и творческого — только направленная деятельность.

Он, разумеется, подражал.

Безразличие Космоса быстро меняло свою форму.

Определенно достижимы были цели — никто их не преследовал.

Модными сделались причуды.

В любой ситуации совершавший множество разнообразных движений старый князь растягивал ситуации во времени.

Имевшие возможность снизить темп приветствовали его.

Мужчин просили загибать пальцы (чтобы трещать ими), женщин — туже перезатянуть чулки.

Толстой описывал то, что само показывало себя.

Каждое поколение прочитывает Анну по-своему.

Каждая Анна отражает свое время.

Желавший скопировать события как они были, Толстой вынужден показать Анну внутри и вне своего романа.

Ложно представить себе Анну личностью ровно настолько, насколько опускает ее до своей ограниченности Толстой.

Ложась под колесо, Анна выпала из ситуации, в которую была вовлечена, став посторонней самоё себе.

Утраченный контакт делал невозможным появление смысла.

Восторженный ужас блокировал чувство панического страха.

Не в силах передать, Толстой фиксировал.

Толстому сделалось страшно, когда Анне стало трудно.

Она стремилась к сверхчувственному — он кренился к бесконечному.

Глава седьмая. Изгибы памяти

Мысль, не направленная намеренно ни к какой цели, сверлила мозг.

Никто не мог выбрать желаемое: я, он, ты, целая страна.

Никто сам не решил: желать ему или нет.

Желать Анну мог любой.

Каренин, однако, желал неизвестную, а Вронский — умирающую.

— За желание отвечаешь? — блатным прикидывался Менделеев.

Каждому провинившемуся он давал кусок кирпича, чтобы тот (провинившийся) тер себе кожу на самом чувствительном месте.

Желание проходило.

— Хотите быть счастливыми? — Мичурин раздавал чернослив.

Никто не помнил счастливой жизни.

Кто-то просил блаженства.

Жизнь предполагала, что живущий получает ее извне.

Анна предполагала себя счастливою Анной.

Кто-то считал ее блаженной.

Анна могла наделить жизнью, но не самоё себя.

Она знала, что она существует лишь потому, что сомневается в этом.

Когда муж делал ей подарки — принимая их, одновременно она принимала и себя самоё, чтобы быть в состоянии получить эти дары.

Принявшая себя, внутри Анна обнаружила Истину.

Природа Истины оказалась изменчивой.

Истина обитала во внутреннем человеке — внутренний же человек позволял Истине явиться в облике жизни, которая никогда не принадлежала ему.

Когда Анна судила самоё себя, она с наслаждением поднималась над внутренним человеком, сидевшим в ней.

Истина творилась в Анне, и Анна получала ее.

Избыток памяти —

Достоверность должна быть достоверной.

Глава восьмая. Может опустить

Поднятое высоко в воздух становится возвышенным.

Возвышенное — это нечто, но неизвестно что.

Возвышенное вызывает экстаз.

Гений выходит из возвышенного.

Никто не может противостоять возвышенному.

Возвышенное на пределе совпадает с запретом.

Не должно ухабистую дорогу изображать ухабистыми стихами.

Сквозь жидкую зелень садов видно было, как на дворах плясали девушки с растрепанными волосами.

Непредставимое предстает в отрицательном представлении.

Непредставимое представимо в возможности.

Непредставимое может не представлять самое себя.

Непредставимое может опустить возвышенное.

Девушка в розовом трико, стоя под размалеванной вывеской балагана, что было мочи колотила по барабану.

Старый князь, отчаянный насмешник и гримасник, вытирал седые усы в шампанском.

Туда и сюда актер расхаживал по сцене.

Возвышенному можно научиться.

Один шаг от прекрасного до ужасного.

Возвышенное есть недостаток прекрасного.

Талант задает правила — таланту подражает актер, талант подражает гению.

Непредставимое имеет место.

Волосы Анны немного сбились под шляпой, играл на щеках румянец, а вся она так и дышала вечностью.

На гений, талант и актера опиралось представление без представления.

Возвышенное возвращалось под другим именем.

Разубеждающая сила театра —

Глава девятая. Разбудили слово

— Смысл — это событие! — повторял за сценой Келдыш, не зная и сам, где кончается его мнение и начинается чужое.

Мысль Келдыша представлялась Левину скорее иллюзией мысли.

Синдром Каренина-Вронского давал возможность отторгать от себя свое собственное мнение.

Гений, однако, навязывал.

Видимость сменялась кажимостью.

Каренин формовал, а Вронский фиксировал смысл — Левин же отвечал за обновление и дестабилизацию прошлых смыслов, еще толстовских.

Феномены балансировали между своим явлением и исчезновением.

Смысл между тем еще не установился.

Бог вдунул или вдул?

Создал человека из праха земного или развеял его?

В каком ритме создавал Он Свои творения?

Дмитрий Иванович Менделеев отвечал на вопросы.

«Да будет» или «Да будет вам»?

Очищение и возвышение — через болтовню!

Зрители сами разбудили слово.

Болтовнею обернулся вопрос о добре и зле.

Вещи путали люди — Толстой только смешал знаки.

Как бы ни текла вода — в течении слышна жалоба.

Скорбит природа: Пушкин.

Познание Келдыша — в числах, познание Менделеева — в формулах, познание Пушкина — в языке.

Есть характер — пережитое возвратится.

Никто не удивлялся частым появлением Пушкина на Черной речке.

Характер Пушкина делал постоянной его судьбу.

Судьбу Пушкина Менделеев ставил в религиозный контекст.

Глава десятая. Узоры пригнали

Урезанная, лишенная сил, Анна была выставлена на холод.

У нее были зафиксированы голова и колени.

Турнюр усиливал выем спины, самой по себе гибкой.

Прическа темных волос показывала привычку заниматься своею головой.

Белое гренадиновое платье изящно отделано было лентами и узорами от самой вырезки у шеи до борта подола — строгое в талии и свободное в плечах, оно отлично обрисовывало ее вытянувшуюся распростертую фигуру; широкие рукава с валансьеном открывали ниже локтя кисть ее умеренно полной руки.

На что надеется тот, кто умышленно умирает для жизни?

Не на высший ли смысл?

То, что слыло необъяснимым —

Она соединяла запахи воедино: ветчины и мертвечины.

Закусывая и выпивая за цинковым столом, Вронский не стал бы искать Анну, если бы уже не нашел ее.

Она постилась с мужем, чтобы с Вронским закатить апофеоз чрезмерности.

Был только интеллектуальный интим со смыслом.

Телесная жизнь Анны была уязвима со стороны окружавших ее людей, и потому Анна старалась по возможности не совпадать с неповторимостью своего тела.

Она могла создавать натяжение между произнесенным и подразумеваемым.

Духовно Анна упражнялась с помощью телесных практик.

Орнаментальная, она была близка к танцу: узоры прыгали и скакали.

Все становилось неправдоподобным.

Было подобное.

Гений подражания являлся из области подобия.

Подобия Анны (бледные и яркие) рождались мгновенно, но их не всегда можно было уловить.

Подобия уносились прочь, но поддавались восстановлению.

Обстоятельства же не приближались к зрителю, а удалялись от него.

Мифическое проявляло себя отчетливее божественного.

Не умер Бог, а был ввергнут в человеческий удел.

Часть вторая

Глава первая. Потные люди

В условиях спрессованного времени насыщенная жизнь персонажей предполагала сжатие любого сообщения до пределов короткого коммюнике.

Контакты между людьми становились все реже и со временем прекращались, уступая место новым.

Типичный герой Толстого рассказывал, как он ловит то, чего нет.

Он выполнял работу, которой не существовало, пока он не взялся за нее.

Длительность возникающих контактов зависела от траектории их перемещения: десятки действующих лиц были посланы в музей квартиру Некрасова, чтобы привлечь внимание общественности к этому культурному центру.

Другие действующие лица это внимание отвлекали.

Некрасов учил уклоняться от связей, которые и так должны будут прекратиться.

Репродукции с картины Крамского разлетались, как жареные пирожки.

Картина уменьшающейся длительности человеческих отношений оттягивала от себя фактор разнообразия этих самых отношений: каждая утраченная старая связь отменяла прежнюю форму поведения.

Прямолинейно Толстой проецировал в будущее современные ему тенденции.

Усредненный человек из одной конструкции пытался проникнуть в другую и попадал в лабиринт.

Проектный феномен задавал высокую скорость обновления.

Толстой набирал команды для написания каждого предложения.

Как только предложение принималось — команду распускали и принимали новую.

Постороннему человеку сцена казалась хаотичной.

Грязные потные люди не могли принимать разумных решений.

Ассоциированный человек в себе нес тайное знание.

Мария Александровна Бланк увеличила свою пропускную способность.

Рухнул идеал постоянства.

Космос представлялся большими часами.

Государство насекомых избирало генерального инсекта.

Посажены были временные кусты и деревья.

Внешние стимулы оказались важнее внутренних.

Складывались ситуации.

Глава вторая. Ставил точку

Толстой не изгонял смысл, но разрушал его.

«Глокая Анна штепо будланула Каренина и бачит Вронского».

Смысл жизни Толстого содержался вне ее.

Тот, кто искажал смысл жизни Толстого, проходил к смерти.

Истинность Анны Толстой доказал нарочитой ложностью концовки романа.

Толстой выстроил лишь пустоту, в которой Анне было куда двигаться.

Анна была зависима от тела, а тело Анны подчинялось тому удивительному, что оно носило в себе.

Состоявшая из частей она подчинялась той своей части, которая была свободной.

Анна не знала, есть Толстой или нет.

Она не читала романа и потому отвергала его.

Толстой знал о существовании Анны.

И на ее существовании ставил точку.

Слабое место Анны вытекало из его очевидности.

Пока она не слетала туда, Анна не верила в существование Космоса.

Слабым местом Космоса оказались непроизводные акты.

В Космосе Анна оговаривалась, называла Бога часовщиком и могла быть прочитана лишь в хаотическом порядке (в каком существуют мир и истина).

Возвратившись на Землю, поначалу Анна пыталась подражать ангелам, но очень скоро залаяла собакой.

Выбирая между несправедливостью и беспорядком, Анна обрекала себя на отчаянные действия.

Вронский использовал Анну не столько с гастрономической целью, сколько в качестве ритуала.

Обнаженная, она лежала на цинковом столе, уставленная изысканными яствами.

Она превратила свою жизнь в игру, чтобы не жить и не умирать по-настоящему.

Она могла (ей казалось) начать все заново или вообще перестать играть.

Одной игры, однако, было ей мало.

Анне требовались ставки.

Глава третья. Подъем чувств

Взяв в руки меню, Вронский испытывал подъем чувств.

Когда же он заказывал блюдо, на смену аппетиту приходило желание.

Не стоит говорить, что он хотел съесть Анну.

Никто, однако, не может нам запретить так думать.

Для осмысления того общего, что объединяло ее с Вронским, Анна придумала некоего третьего (человека в себе) и назвала его Толстым.

Сверхчувствительный и невещественный тот навязал им новую форму отношений, якобы снятую с реальной действительности.

Толстой ничего им не говорил, а только писал.

Он приписывал Анне чувство, которого она не испытывала.

Время от времени Анна чувствовала себя живущей на свете.

Нехватку благоразумия Вронский компенсировал избытком отваги.

Отчасти Анна сошла с рельсов реальности.

Но позже возвратилась на них.

Вронский подвержен был повторению, Анна — повторяемости.

Вронский менял порядок вещей: «побрился, оделся, взял холодную ванну».

Анна искала способ не быть (постоянно) самою собой, а стать другим существом.

Вронский повторял порядок изменения.

Повторяемость Анны делала ее (иногда) неповторимой.

Анна переставала быть собою, чтобы родился Бог, но объяснить этого не умела, и только будущая мать Менделеева более-менее понимала ее.

Анна верила, что способна на нечто такое, чего ей никогда не добиться.

Мать Менделеева научила ее внутренному удовлетворению.

Мать Менделеева была религиозного происхождения.

Отчетливо Анна могла представить себе то, чего еще нет.

Она давала пленить себя тому, что будет, не зная, понравится ей это или нет.

Она не могла определить Вронского — могла его только встретить.

Когда вместо Вронского на дебаркадер вышел Некрасов, Анна поняла, что ее внимание редуцировано до состояния, когда показывает самое себя.

Глава четвертая. Распознать существенное

Был это в самом деле Некрасов или одна видимость?

Анна была способна распознавать видимости, в отношении которых не могла быть уверена: истинны они или ложны.

В любом случае Некрасов являл собою некую реальность, предоставленную Анне в опыте: иди проверь!

Видимость Некрасова не скрывала его сущности.

Перед Анною стоял феномен: одновременно был и казался!

Он был тем, кем казался.

Другого Некрасова рядом не было, и потому Анна взяла этого под руку.

Он был, скорее всего, не видимостью кого-то, а видимостью для нее.

Видимость как таковая была нужна поэту в необходимой точке его отправления, но не в доступной точке его прибытия: он выбирал, что ему делать, но не выбирал, кем ему быть.

При всяком удобном случае он стирал грань между человеком и животным: он научил Анну похоже лаять.

Он мог существовать потенциально, мог — в виде симуляции.

Когда его потенция действовала, он называл ее добродетелью.

Если потенция Николая Алексеевича так и оставалась потенцией, он становился виртуальным и тогда довольствовался образами.

Свои потенциальные возможности Некрасов получил от природы.

Когда Некрасов молился, он сохранял свое присутствие там, куда пришел.

Завороженный непристойным, он —

Ее и его соединяло обретенное время.

Прошлое вливалось в настоящее (посредством искусства), внушая ему и манипулируя им.

Вожделения прошлых лет подпитывали позднейшие сексуальные желания.

Некрасов заразил Анну эгоистической и корыстной любовью.

Приподнимаясь над обыденным, Анна была принижаема возвышенным.

Стоя у картины с умирающим Некрасовым, Анна испытывала ощущения.

Открытая ощущениям, она стремилась распознать существенное.

Вновь обретенное время дало Анне радостное ощущение вечности, но ненадолго.

Глава пятая. Бутафорский смысл

Обновление, основанное на возврате —

Делая что-то, Менделеев одновременно не делал ничего.

Образ Некрасова был для ученого и актом, и вещью.

Вещь он оставил себе — актом подкрепил Анну.

Непреложно обманчивый Некрасов распоряжался по большей части собственными ошибками и заблуждениями, но мог распорядиться и чем-то подобным у других.

Оба они — Некрасов и Анна — имели отношение к воскресению: Анна не легла бы под колесо и Некрасов не стал бы позировать Крамскому без веры в возвращение к жизни после расставания с нею.

Умерший стариком и ушедшая молодою: кто вас проверит?

И не обменялись ли они там органами или признаками?

Анна передала Некрасову свою способность служить источником удовольствий.

Она передала ему свои ощущения, взамен получив его восприятия.

Теперь Анна могла располагать окном в мир, а Некрасов — преобразовать шум в информацию.

Порою он удивлялся тому, чем она восхищается.

Она восхищалась собственной способности сливать воедино прошлое, настоящее и будущее, их спутывая и придавая каждому некую абстрактную длительность.

Бутафорский смысл существовал сам по себе, не осмысливая собственного происхождения и назначения: он выпирал из некрасовских произведений.

Анна довольствовалась частностями, которые, будучи сложены, давали произведение.

Анна хвалилась подвигом, которого не совершала.

Некрасов ставил здоровье выше истины.

Анна подводила под вопрос моральные ценности.

Некрасов рассматривал Анну как ипостась.

Анна к Некрасову относилась, как к субстанции.

Выдвигаемые Анной гипотезы Некрасов подвергал проверке опытом (для того и приехал).

— Мир, — говорила Анна к примеру, — состоит из глаголов.

— Ну, а поверхность? — он подводил ее к речке.

— Поверхность служит глубине, — неохотно, но вынужденно лезла Анна в воду.

Глава шестая. Свой долг

Некрасов обладал свойством быть гражданином и тогда становился на рельсы реальности — Анна вкладывала в понятия светский смысл: она строила планы на будущее, в то время как Некрасов ритмично напоминал о грядущем.

Порядок Анна объясняла беспорядком.

Видимый смысл был для Некрасова случайностью.

Будущее представлялось Анне вечностью — грядущее виделось Некрасову большим барабаном.

Вложенный светский смысл, беспорядочный и случайный, покамест не выдерживал проверки опытом: зелень садов была жидкой, девушки оставались растрепанными, а та из них, что колотила по барабану, не вызывала экстаза.

Безумцы смотрели только в будущее.

Воротники доходили до ушей.

Ритмизировались, однако, отрезки времени — мысли поднимались и опускались.

Любая проверка представления оборачивалась другим представлением.

— Всем на удивление! — девушка в розовом трико зазывала посетить балаган.

Кто — ролевая фигура, а кто — представление?

Мысль достигала (порою) полного освобождения — разум, однако, не был ни на что способен.

Мир был создан для написания прекрасной книги.

Анна подыскивала хозяина, которому могла бы диктовать.

«Возможно, я оскандалюсь, — писала Анна Толстому, — но тогда вы всё осмыслите, все объясните и непременно оправдаете».

«Пожертвовав собою, она спасла человечество», — полагала Анна, так он напишет.

Анна испытывала удовольствие от того, что должно было произойти в будущем.

Жизнь активно противостояла морали.

Покамест длилась Анна — был жив Толстой.

Расчленяя ее абстракциями, Толстой говорил о времени.

Чтобы исполнить свой долг, Анна должна была знать, в чем он состоит.

— Выводить из дремоты, — полагал Келдыш, — в сторону бодрствования или сна.

— Доказать существование смутного на фоне четкого, — утверждал Мичурин.

— Выказать твердое желание продолжаться! — настаивал отец Гагарина.

Глава седьмая. Привкус слюны

Келдыш был много умнее отца Гагарина — отец же Гагарина умом несказанно превосходил Мичурина.

Мичурин мог внезапно забыть обо всех минувших событиях.

Отец Гагарина мог жить почти без воспоминаний.

Келдыш, не испытывая головокружения, умел замереть на пороге мгновения.

Когда Толстой отрекся от собственной человечности, они дали ему отойти от самого себя и позволили забыть о прежних деяниях.

Из щедрости и любви они сотворили ему вторую натуру.

Обновленный Толстой смешивал теперь не спасение и здоровье, а религию и медицину.

Уничтожая зло, Толстой научился делать добро приятным.

Для маскировки Толстой продолжал действовать так, как будто оставался прежним злым.

В ослабленном значении этого слова он не делал другим всего того добра, которое мог бы сделать.

Те, кому он не делал добра, активно злословили на его счет.

И в этом находили одно из удовольствий существования.

Тот временной кусок реальности, который рассматривался Менделеевым вне его временной продолжительности и стабильности, не позволял говорить об абсолютных вещах.

Келдыш, отец Гагарина и Мичурин были удобны, но маловыразительны.

Он, Дмитрий Иванович, не мог даже определить поначалу, кто из них личность, а кто — вещь.

Вещь рассматривалась как предмет обладания личности (вещью, казалось бы, была Анна, но Анна вещью никак не была).

Толстой низводил личность до разряда вещи, и это беспокоило Бога химии.

Бог наделил Мичурина способностью чувствовать, отца Гагарина — сознанием и Келдыша — индивидуальностью.

Анна, рассматриваемая как таковая, была в некотором роде вещью в себе.

Она являлась Дмитрию Ивановичу не такой, какой она являлась к нему, а такой, какой была на самом деле.

Непознаваемая, мистичная по своей природе, она могла находиться в любом времени и любом культурном пространстве.

Их мимолетные поцелуи напоминали о звуках, которые молодые девушки извлекают, хлопая по листку на ладони.

Он долго потом чувствовал привкус слюны Анны на своей бороде.

Дмитрий Иванович Менделеев впервые обнаружил Анну на картине Крамского, как-то посетив музей Некрасова: «Неизвестная у постели умирающего Толстого».

Глава восьмая. Выметала реальность

Позже он видел Анну среди декораций на сцене театра Суворина — Анна каким-то образом разлагала единичную (на нее) точку зрения, распадаясь на части и предлагая собрать ее заново.

Заимствовав у Пушкина моменты сочленения видимого и звукового, Менделеев по принципу золотого сечения разобрал толстовский монтаж.

Множество точек посыпалось, прежде невидимых.

Это не соответствовало никакой реальности.

Начисто Анна выметала реальность из пространства.

Один лишь Дмитрий Иванович мог возвратить Анну (все же) на точку схода.

Этой точки не было видно, но она полагалась им.

Точка в глазах Бога означала молчание.

Как же о внутренних звуках, сопутствующих телесному напряжению?

Они позволяли полностью абстрагироваться от изображения.

Умирающим на картине Крамского мог сделаться каждый.

Сверхтелесность же Анны ввергала в религиозный экстаз.

Анна несла с собою белое и сладкое, черное и тяжелое, горькое и легкое.

Был в ней пафос: внешнее смешивалось с внутренним.

Лаяла собака: вещь, которую поднимали.

Пафос перерастал в страсть, страсть — в греховность.

Всунулся было Суриков: «Боярыня Каренина».

Бог, посмотреть картину, вытекал из греховности.

Шокирующий коллаж разнородного давал выход из линейной истории.

Лаяла вещь, когда поднимали собаку.

Открывший формулу экстаза Дмитрий Иванович Менделеев придал ей орнаментальный характер.

Смонтированы были аттракционы.

Куплен был барабан.

Девушки примеряли розовые трико.

Глава девятая. Бояться прошлого

Поначалу Дмитрий Иванович и Анна вступили в отношения взаимного отрицания.

Анна была в розовом трико (стояли морозы), Мичурин произносил монолог, отец Гагарина катался на карусельной ракете, Келдыш поднимал собаку.

Рефлекторным движением Анна создавала конфликт.

Волевым импульсом Менделеев конфликт гасил.

Возникал ассамбляж: именно члены Анны оказались соединены конфликтно, отражая разные фазы одного движения.

Двигался дух внутри материального тела!

Самое отрицание сделалось отрицанием отрицания.

Это был процесс становления.

Зрительское восприятие понимало вещи как полагаемые духом (как отражения вещей).

Вещи, чтобы достигнуть адекватности, должны были для начала подвергнуться отрицанию.

Мичурин, отец Гагарина и Келдыш отталкивались от чувственного.

Самое действие разрушало тотальность смысла.

Вежливо Анна смеялась над моралью, сама не будучи вежливой.

Показательно она делала то, что происходило само собою.

«Не следует бояться прошлого», — понимали зрители.

— Глупо хранить верность своей одежде! — Анна раздевалась у шеста.

Мысль, однако, рисковала потеряться, сбиться на другое.

Любви можно изменить только ради другой любви.

Можно ли хранить верность общей сковороде?

Что такое могло быть пережито ими вчетвером, что и посейчас держит их вместе?

Все четверо буквально кожей ощущали вызовы клерикализации, и, разумеется, присутствие на представлении Дмитрия Ивановича Менделеева сильно на них давило.

Бог для Мичурина был иллюзией.

Отец Гагарина полагал Его привидением.

Келдыш не считал Бога величественным.

Глава десятая. Дидактические эксперименты

Анна имела множество замечаний в адрес Менделеева.

Самую склонность Его заменять реальное иллюзиями она, впрочем, не отвергала.

Изменяя на практике течение событий, Менделеев ставил дидактические эксперименты.

События в Его понимании могли развертываться или свертываться, образуя новые фигуры или конфигурации.

Нет события без наблюдения, впрочем, считали все пятеро.

По умолчанию предполагалось, что, делая так-то и так-то, делающий получает то-то и то-то.

Реальность же реальности, по Менделееву, вытекала из отрицания отрицания.

Вожделение автобуса в условиях развитого социализма было делом обычным.

Предвидение последующего в предшествующем пластически преображало самый характер действия по ходу его совершения.

Транзит среды набрасывал наружу фланеров и бульвардье.

Восприятие транзитивной среды предполагало реактивность действующих в ней субъектов.

Нечто большее складывалось, нежели просто сумма всех отдельных действий.

Метафора отпечатков сопутствовала процессу наложения одной на другую разных исторических эпох.

Что именно могло произойти в одном месте и не могло — в другом?

Где-то бездумно растрачивали время — где-то его собирали по крупицам.

Фланеры могли представить знакомое странным.

Бульвардье знакомым подавали странное.

Самое действие предполагало отсутствие четко обозначенного места.

Что лучше делать в одиночку, а что — небольшими группами?

Любые детали, неважно откуда взятые, могли быть использованы для создания новых комбинаций.

Непримечательное приобретало звучание, будучи помещенным в музыкальный контекст.

Анна возникала там, где прежде ее не было.

Ее лишь с большой натяжкой можно было именовать Карениной — скорее ею был способ видения и описания людских взаимодействий со средою, снаружи и внутри этого взаимодействия.

Анна захватывала маргинальные пространства, преобразуя их в парадоксальные.

Пространства беспорядка по-своему управляемы были невидимою рукой.

Часть третья

Глава первая. Слабые связи

Модель взаимного обусловливания основана была на мобильности.

Мотивами мобильности выступали притязания индивидов.

Притязания служили воспроизводству жизненных стилей.

Жизненные стили как таковые представлены были текстами и позже — на театральных подмостках.

Нина Ломова сидела на бочке с Жидким раствором, который следовало доставить в расположение Действующей армии.

Сквозь редкую зелень садов видно было, как на дворах пляшут девушки с растрепанными волосами; за поясом Нины была всунута гвоздика, которую она (Нина) намеревалась воткнуть в петлицу достойного молодого человека.

Видимость была сплошной и была необходимой точкой отправления — она же (видимость) являлась и доступной (Нине) точкой прибытия.

Не знала девушка, что видимость проистекает от иллюзии — позже оказалось, что видимость эта и вовсе ошибка суждения.

А покуда прошлое предстояло пережить в настоящем.

Что чудилось ей за повествованием Толстого?

Бренность: трень-брень.

Двигаться к целому нужно было сквозь отрывочное и неглубокое. Все промежутки допускали бесконечное деление — чем короче и лаконичнее оказывались отрезки, тем более обнаруживалось в них особенное.

Плавно поездка укладывалась в форму воспоминания о ней.

Вот, свесив ноги, Нина сидит на бочке и под нею плещется и вздыхает раствор — вот странное делается нормальным, а вот — складывается ситуация.

Нину догнал верховой: установки сменились, и отныне платить за удовольствие нужно было отказом от суждений.

Отныне эксперимент по уничтожению мира и вовсе нельзя было комментировать, даже в положительном плане.

Ладно.

Она не вламывалась в амбицию.

Сильные и слабые связи, в системах которых тогда Нина существовала, поменяли свои свойства: в силу прекращения старого проекта сильные связи ослабли — слабые же связи инициации нового затеваемого предприятия окрепли.

Как ни крути, по-прежнему Нине предстояло совершать действия, пусть не слишком значимые и быстро прекращающиеся во времени.

Место личностных связей, теперь понимала Нина в небольшой своей квартирке, заняли анонимные.

Некие сподручные средства теперь (тогда) ставили проблемы перед интеллектом.

Келдыш предлагал, тогда и теперь, представлять мир как некую арифметическую проблему в системе цифр, которую в разверстой пасти несет большая собака.

Глава вторая. Опыт разрыва

Нина играла четыре главные роли.

Она должна была удлинять социальную дистанцию.

Она должна была усиливать доверие к происходившему.

Она должна была акцент переносить на средства.

Она должна была задавать ритм действию.

— Прикажете, может быть, еще приписать эволюцию культурным смыслам? — однажды девушка взбрыкнула.

Ее руководители переглянулись.

— Этим займутся культурные феномены! — объяснил Келдыш.

— Где бы они ни встретились, — дополнил отец Гагарина.

— И в какой бы форме, — подытожил Мичурин.

Все культурные феномены к тому времени мобилизованы были в Действующую армию и подпитывались Жидким раствором.

Девушке заплатили вперед неформальными деньгами: карточками, жетонами, фишками, подарочными сертификатами, талонами на продукты.

— Феномены будут действовать не на самом даже Жидком растворе, а только на обещаниях его доставки, и потому Жидкий раствор должен быть привозим, но вовсе не обязательно привезен! — значилось в запечатанном пакете, вскрытом Ниной в пути.

Ее разбудил мальчик, который принес кофе и взял платье, чтобы его вычистить и обнюхать: смыслопорождающее сводилось к высмаркиваемому: умышленно снижался эмоциональный накал, нивелировался возраст Нины и даже ее пол: закрылись все отверстия, ведущие внутрь тела — наползало сакральное.

Нина, разумеется, не спала — еще в молодости, в пору исканий, она увлеклась словом и делом минуты — это увлечение продлилось у нее в старости.

Кузнечный переулок, дом Рота — душевно Нина радовалась: ее квартирка увешана была мягкими драпировками — в художественном беспорядке разбросаны были диванчики и козетки, лежали пушистые коврики, пахло духами и дорогими сигарами.

Судебный следователь Энгельгардт расспрашивал о давно минувшем: у Нины был травматический опыт разрыва с прошлым.

Что было действительно важным?

Она (Нина Ломова) не то чтобы уничтожала прежнее содержание, но давала забыть его, чтобы подготовить (всем своим видом) к следующему.

— Старый князь часто надевал новую одежду, — она вспоминала. — Носки при длительной носке, — говорила она.

Терпеливо следователь помечал в памятной книжке.

— Старого князя вчера видели в «Сайгоне»! — наконец он не выдержал.

Мальчик принес вычищенное платье, и Нина воткнула гвоздику в совсем детскую петлицу.

Она кончила кофе.

Ей удалось перенести акцент на средства.

Глава третья. Телесная ассиметрия

Более фрагментированное и менее очевидное давали пищу для переосмысления увиденного.

Вот — первобытный ритуал, а здесь — благая ипостась.

Плавно бричка катила по пыльной дороге. Там и сям на обочине поставлены были идолы в надежде, что девушка примет их за феномены — снисходительно Ломова улыбалась.

Опере нет надобности в опоре; хороший актер набирает вокруг себя хороших имитаторов.

На коже, Нина чувствовала, под платьем появились разрезы и рассечения — тело, однако, не чувствовало себя оскверненным: свое дело мальчик знал.

Он знал, что Нина не только Ломова.

Интимно сопричастные явлениям мира предощущают его движущие силы и внутренние скрепы, как сказал бы Каренин.

Напыщенно-театральным тоном, остро приятный, он попадал в искомый момент начала или даже предвкушения мысли —

Душа Нины совершенно не трогалась красотою пейзажа: все было обманным: луг, дубрава, небесный холст: рука Крамского!

Без строгой правильности очертаний.

— Старушка оделась в секунду! — где-то на постоялом дворе (в странноприимном доме) веселился испорченный мальчик.

Профанный, он выдавал себя за сакрального.

Он предлагал Нине сделать татуировку, выпрашивал каплю менструальной крови, играл на понижение тела до аморфной плоти.

— Телесное, — противоречил он сам себе, — имеет собственную логику и не подчиняется воле автора: Толстой не бросал Анну на рельсы — страшного захотело самое ее тело. Герои отдельно, тела — отдельно!

Телесный опыт мальчика остался за порогом объяснения — пыталась Нина сосредоточиться на дороге, но не могла.

— Телесная ассиметрия что ли Каренину уложила под вагон?

Когда-то в подъезде мальчик доминировал правой рукой.

— Чрезмерная развитость плечевого пояса и толщина шеи, — он показывал. — Машинист по нюансам телодвижений распознаёт людей, готовых лечь под колесо!

Мальчику, впрочем, недоставало креативности, как и Нине — воображения.

Переустройство мира начиналось с его разрушения.

Ежедневное представление становилось перфомансом.

Перформативной становилась природа.

Культурные смыслы распадались на элементы.

— Не всякое событие — перформанс, — медленно мальчик отступал, теряя в телесности и творческом намерении —

Маячил горизонт альтернативных возможностей.

Да, Нина могла.

Глава четвертая. Эта работа

Играла музыка, независимая и переменная.

Нина работала с историческим материалом, и музыка (композитора Асафьева) помогала ей проникнуть в некое специфическое пространство и в нем создавать новые способы действия.

Сознание же слушателя-вообще, пожалуй, слишком резко оказывалось в плену достаточно резких звуков — воображение в силу этого затруднялось разрозненные образцы (?) соединить в некоторое внятное целое.

В хаотическом порядке девушка продолжала накладывать одну мысль на другую, но делала это легко и ритмично.

Чтобы составить впечатление о дороге, развертывавшейся перед глазами, ее нужно было проехать не однажды.

И всякий раз развертывались коллизии.

Асафьев пробуждал томление и звал отдаться природе.

Его музыку в основном играли женщины.

Они принимали позы и демонстрировали жесты. Выходя раскланиваться, они пыхтели и надували щеки: телесная уравновешенность была им не присуща —

Чтобы постичь смысл действия самой Нине предстояло понять, как устроен процесс определения ситуаций.

Привычные ситуации более не умещались в прежних рамках.

— Что здесь происходит? — спрашивали опоздавшие, но пришедшие раньше ничего не могли объяснить.

— Какие-то ритмы, — пришедшие раньше объясняли с подачи Нины.

— Еще — значения вещей, — присовокупляли пришедшие первыми. — Стулья вот, рукомойник, старое платье с запахом, — они указывали пальцем. — В странноприимном доме.

Значения пушистых ковриков, диванчиков и мягких драпировок не находились в самих вещах, но проявлялись в ходе взаимодействия с ними.

Организовать прошлый опыт или ориентировать на будущие действия? — Нина склонялась к первому.

Модель мира, помещенная в рамки (не путать с вынесенной за скобки), требовала включения в нее одних вещей и отбрасывания других — при этом всякое высказывание о вещи отрицало любое другое высказывание о ней же.

Келдыш призывал Нину вообще отказаться от суждений — отец Гагарина советовал забыть о сделанном — Мичурин подталкивал к скачку: от того, что есть к тому, что должно быть.

Ответственные за смыслообразование, они перекладывали (выходит так) на Нину большую часть своей работы.

Ох, нелегкая эта работа — производство смыслов!

Переправляясь через болото, в вязкой тине девушка видела морду гиппопотама.

Глава пятая. Между нотами

В доме Рота следователь задавал вопросы.

Нина отделывалась жестами — собака, вытканная на коврике, высовывала язык.

Картины на стенах заключены были в строгие рамки.

— Какую роль приписывали вы пейзажу?

Ломова понимала, что следователь беседует не столько с нею, сколько со сложившейся ситуацией и потому могла не отвечать на вопросы, а взмахнуть рукою или наморщить лоб.

С помощью Келдыша и Компании Нина создала собственную среду, и эта среда существенно расширила диапазон ее действий (в пределах все же установленных рамок).

Выбирая между здесь и сейчас, Ломова остановилась на первом.

Следователь же склонялся ко второму.

По крупицам отбирая нужное, следователь находил ему словесное выражение, которое вносил в памятную книжку: отдельные слова складывались в сочетания.

«Нина Ломова подражает Анне Карениной с обратным знаком».

«Нина берет в работу то, что в ней возникает».

«Ломова проецирует чувства, отличные от реальных».

Он был на пути к восстановлению смысла и мог уже установить различия между старым и новым, нормальным и патологичным, преступниками и жертвами.

— Вы говорите, что мальчик на постоялом дворе предстал перед вами в маске гиппопотама — он звал вас к сражению или к игре?

Вульгарно Нина крутила задом, подчеркивая разницу между действиями и словами.

Просматривались также несоответствия между фактами и мнениями, описаниями и предписаниями.

Переключение (пусть временное) Нины с поведения людей на поведение животных (гиппопотам, крутя хвостом, разбрасывает куски кала, чтобы обозначить свою территорию) ничуть не мешало Энгельгардту общаться с важной свидетельницей, а лишь подкидывало пищу для размышлений.

Руками и телом Нина чертила альтернативные траектории действия, и Энгельгардт поневоле сходил с основной (траектории): работая с неопределенным, он заключал в рамки самые неопределенности.

Действия Анны, так получалось, были обратимы и отменяемы!

— Вернемся к моменту, когда женщина заиграла Асафьева, — он просил, — в странноприимном доме.

Следователь стремился к сюжету — Нина от него ускользала.

Женщина за фортепиано была не Анна Каренина, а лишь согласованный образец, посылавший сигналы и отслеживавший обратную связь.

«Правдоподобия достаточно, если в действие впутан Толстой!» — прочитывалось между нотами и октавами.

Глава шестая. Новый опыт

Где играют, там и поют.

Хорошая песня соединяет вместе то, что соединяется трудно, для того, чтобы вызвать и направить действие.

Люди и нечеловеки — пелось о них.

Людей нужно подправить, нечеловекам — приписать вину за неудачи.

Нужно было убедить аудиторию.

Неуловимость смысла исключала железный контроль: ранее женщина пела в церковном хоре, и луч сиял на ее белом плече.

Плакал ребенок о том, что никто не придет назад: не существует-де пути вспять.

Разные значения для разных аудиторий сводились к одному единственному и давно известному значению.

Наблюдая за играющими животными, попутно каждый наблюдающий спрашивал своего соседа: как это собаки и кошки информируют друг друга о характере их взаимодействия и как, утеряв его, наперекор всему к нему (характеру) возвращаются?

Они приносят в настоящее прошлый опыт!

Когда то, чего боишься или желаешь, вдруг появляется рядом да еще напевает и пританцовывает, невольно начинаешь припукивать (на это указывали американцы): животным это известно лучше, чем людям.

Это разряжает напряжение.

Толстой постоянно указывал, что падение Анны на рельсы — всего лишь игра, для которой в то время еще не было компьютеров.

Анна всего лишь приобрела новый опыт!

Анна-де модель!

Анна сама вырезала себе мозоли и тряпки использовала вместо прокладок.

Вронский увидел новые вещи или увидал вещи по-новому?!

События и ситуации Толстой (а не Вронский) заменил именами и категориями — читателю предлагалось сделать выбор между опциями.

Немного безграмотный для большей убедительности роман дополнительно предоставлял читателю наслаждение одномоментное либо постоянное.

Походя заглянув в текст, читатель получал одномоментное — серьезно же вникнув в действие, с головой погрузившись в категории и имена, читатель растворялся в наслаждении постоянном.

Желание читать прекращалось лишь со смертью читателя — причиной же смерти являлось желание все более интенсивного наслаждения.

Оставшиеся в живых читатели не испытывали ужаса перед смертью одного из них и продолжали чтение до полной его остановки.

Спасти вымирание человечества могла только замена толстовского действия на действие-вообще.

Глава седьмая. Набор ожиданий

Когда играет значение?

Когда имеет роль.

Кто имеет?

Да кто угодно.

Тот, кто пытался определить «смысл жизни», не задавал себе предварительного вопроса о том, применима ли вообще к жизни категория «смысла».

Мелькали в оборках обок красные атласные туфельки и стройные ножки в шелковых чулках с вышитыми стрелками — страшные красавицы кувыркались в горячем снегу.

Пирожное «Мадлен» было разжаловано до печенья и раскавычено — Толстой метался в поисках растраченного времени. На электрических самокатах проносились те же красавицы: здесь следовало подобрать подобающее выражение лица: никто с задачей не справился: статуи, обезьяны, чумички — и только самая красивая была естественна с лица, хотя и походила на собаку —

Похожая на собаку-вообще она несла идею о действии как о фундаментальном событии.

Она держала себя в рамках единичного действия, да.

Она предоставляла наблюдателю определить самому, отделим ли от (понятия) действия самый его смысл: бесцельно мчится она по заснеженному Петербургу или же что-то за этим кроется.

Всем своим видом женщина-собака показывала, что живет в своих действиях, которые не имеют смысла, но непременно возымеют его, когда (если) она схватит их (действия) в ретроспекции как переживания прошлого.

Ее выражение лица переживалось в момент его (выражения) появления, не оставляя, впрочем, следа в памяти, и потому не поддаваясь очерчиванию —

— Осмысленное поведение, — кричала она всем своим видом, — существенно отличается от поведения-вообще.

Действующий Толстой являлся автором действия не слишком мотивированного его последствиями (идя от обратного) — помимо того в романе между строк прочитывалось (не каждым) некая Действующая (не Анна) и эта Действующая не была ни женщиной, ни человеком.

— Она была пирожным, печеньем! — смеялись остроумные и находчивые с голубых экранов. — Мадлен!

Смотреть (слушать) телепатор было прямою потерей времени.

Действующая, что ли, это — набор ожиданий?

— Женщина — это прием! — прозревали Каренин и Вронский.

— Существует такое место, куда я смотрю, чтобы обнаружить события, о которых я пишу, — дома жене объяснял Толстой.

Софья Натановна шла в сарай и перезаряжала аккумулятор.

В той реальности, в которой она пребывала, это было возможно.

Глава восьмая. Ритуал обновления

Контакт между наблюдающим и Действующей отдалял читателя от понимания смысла, которым он и она сами наделяли свои действия и наблюдения.

Что знают взаимопонимающие, и чего не знают те, которые не понимают друг друга? Все ли понимающие одинаково счастливы, и каждый ли непонимающий несчастлив по-своему?

Вместе с Карениным Анна понимала одно, совместно с Вронским — другое.

Там, где Толстой видел начало своей работы, Софья Натановна видела ее возможное завершение.

— Мир представляется таким, каким он представляется, я тоже представляюсь такой, какой представляюсь: Софьей Натановной — отвечала жена Толстому.

Конструируя Софью Натановну, Толстой приписывал ей типичные мысли, но они не удерживались в ее голове, заменяясь совсем другими, не мыслями даже, а конструкциями.

— Я буду сама твоей Действующей, — Толстому объявила Софья Натановна, едва только возникнув, — отныне ты — всего лишь наблюдающий!

Толстому дозволено было писать о том, что обозначает мир, но возбранялось перечислять, из каких именно фактов этот мир состоит.

Объекты между тем являли свои свойства: дорога разворачивалась, пушистые коврики глушили звук, и тепловизоры давали чуть мутную картинку.

Какой вид имели бы для меня вещи, будь я на месте Толстого?

Я принял бы точку зрения своей модели.

Падающее тело Анны —

Но это тело я, как и Толстой, рассмотрел бы в свете теории игр.

Я одинаково с Вронским уважал бы тело Анны, при этом постоянно лишая его (Вронского) достижения этого тела с целью извлечения из него максимального удовольствия.

Я безусловно принизил бы «священное» и абсолютизировал достижения науки (и техники).

Я перенес бы акцент со слов на акцент между словами.

Признал бы вещи, от которых исходит эффективность.

Дорогу, стол, вышитые коврики, драпировки я перевел бы в разряд пограничных феноменов, как и фуражки с кокардой и зеленым околышем: никому не дозволено нарушать священность рубежей!

Самую эффективность бытия я показал бы в плотности времени.

Я выявил бы центральную точку всего, построил бы, исходя из нее, квадрат и этот квадрат, объявил образцом мира.

Я ритуалы соотнес бы с космическими циклами.

Я повторил бы труд богов.

Я создал бы миф — роман без текста.

Я Анну бы включил в вечный ритуал обновления.

Глава девятая. Руки вниз

В какие-то моменты Нина Ломова ощущала свое присутствие.

Она возникала в определенном месте либо в определенное время.

Она не могла распознать смысл своего появления и просто указывала на себя пальцем; я здесь, я сейчас.

Она не могла удержать эти моменты присутствия — они были эфемерны, и время в них имело приоритет над пространством.

Присутствуя, Нина перерабатывала вещи, стараясь приспособить их под себя — отсутствуя, она предоставляла вещам волю, сама на их волю отдаваясь.

Я видел Нину в состоянии завороженности: подобно Анне она была соблазнена инстинктом смерти, охвачена почти любовью к небытию.

Она была заворожена пушистыми ковриками, мягкими драпировками, шелковыми чулками с вышитыми стрелками, французским печеньем и барабанным боем.

Ошибочно Толстой объявлен был зеркалом — на самом деле зеркалом (чистым содержанием) был роман, в котором действие оказалось рядом моментальных снимков, разрушающих его плавное течение.

Вступая в игру, Нина должна была забыть, что это игра.

Игра полна была допущений: Нина дала согласие на неясное предложение, связанное с другими условиями существования.

Отсроченные мысли теперь могли быть активированы перемещениями тела, оставшимися без осознания и объяснения.

«Мичурин, Келдыш и отец Гагарина вымогают важное под видом незначительного», — теперь могла Нина думать, хотя и не способна была отличить первое от второго.

Она знала, что приедет вовремя, но возможно, что не туда (в другом месте она была уверена, что прибудет туда, куда нужно, но может опоздать).

Келдыш, отец Гагарина и Мичурин предписывали Нине направлять тело внутрь, к земле — сами же утверждались в движениях вверх, вовне.

Нина должна была подносить им стремянку и идти всегда позади их: частенько когда мужчины входились в трамвай, Нина оставалась стоять на остановке и, взобравшись на стремянку, молча смотрела им вслед.

Тело Нины верило в то, во что играло — не запоминавшее прошлого, оно приводило его в движение — прошлое начинало жить заново.

Нисколько не заботившиеся о женском оргазме отец Гагарина, Мичурин и Келдыш не пролонгировали половой акт, а лишь старались чаще его повторять.

Когда Софья Натановна повертывала руки вниз ладонями, случалось противоположное тому, чему Толстой молился.

Невинный, казалось бы, вопрос: «Что же дальше?» — в себе содержал некий губительный момент, время наступления которого оставалось неизвестным.

Момент мог наступить или отступить.

Наступая во времени, он отступал в пространстве.

Приближаясь в пространстве, он окрашивал ладони женщин хной, вышивал стрелки на шелковых чулках и оставлял позади продукты практического смысла.

Глава десятая. Просто зрители

Природа вокруг не знала разрывов, но вдруг делала скачки́.

Внезапно Нина вспоминала, как Келдыш, Мичурин и отец Гагарина, усмотрев в ней какую-то устрашающую силу, одновременно и неожиданно для нее сделали себе обрезание и татуировки на ягодицах.

Эквивалентная могиле или девственнице Анна столкнулась (в свое время) с нечто подобным со стороны мужа, Вронского и старого князя, о чем много говорили в усадьбе Толстого.

Что касаемо хлопот, Анна и Нина хлопотали, не привлекая к себе внимания, без опасности быть застигнутыми за бездельем.

Своих младенцев обе они посыпали солью, чтобы те не стали жирными, несимпатичными и глупыми.

Что до ношения одежды наизнанку и переодевания в мужчин — они после этого могли дать сдачи любому.

Такие вот скачки вокруг Нины, ехавшей в расположение Действующей армии, делала прихотливая природа.

Ломова в дороге ела одуванчики, мелких птиц и личинки насекомых — пахавшие землю крестьяне давали ей дотронуться до ручки плуга: внутренное и влажное в Нине хорошо согласовывалось с их внешним и сухим.

В дороге Нина замечала совпадения, но не аналогии: от встречных мужчин мог исходить свет; мужские же шли дожди; повсюду была разлита двусмысленность и неопределенность.

Ее, Нину Ломову, звали сотворить ее собственный предмет, хотя бы по ассоциации — скрытые соглядатаи (наблюдатели) фиксировали, однако, ее пассивное понимание ситуации.

Скрытые же слушатели по-своему истолковывали слова Нины по тому или иному поводу —

Но в массе своей присутствовали просто зрители: смеющиеся, негодующие, хлопающие в ладоши и пристукивающие ногами.

Понятно было одно: именно слова Нины вызывали самое действие.

— Я везу Жидкий раствор в расположение Действующей армии, — она напоминала забывшим, — это важно, все же остальное несущественно!

И в самом деле Нину начинали видеть на пыльной дороге верхом на бочке с плещущимся содержимым.

Завороженная сама, она завораживала других: игра манила выйти из нее (игры) и пересказать отдельные ее моменты.

Покамест все принимали позицию и практику Нины, предоставленные им (зрителям) по умолчанию.

События, взятые в скобки, позволяли, однако, передвигаться в любом направлении из любой точки — заброшенная дорога на старинной карте опрокидывала в реальность то, что указано было в либретто: по большей части девушка пела и танцевала —

В структуре определенного ритуала Нина Ломова ехала в расположение Действующей армии.

Часть четвертая

Глава первая. Воображаемый роман

О чем пекутся жаворонки?

Разумеется, о весне!

В день Сорока мучеников фразы чаще меняли свой смысл, ориентируясь на контекст употребления.

Смысл порождает звук.

Уважающие одна другую мать и дочь уводили прочь сутки — тот, кто занимался этим, знал, что первая группа уважающих получает своих женщин от доноров — вторая же группа приобретает девушек через агентов.

Примерно так объяснял ситуации будущий повар Евгений Черножуков, и Анна Андреевна, противясь ему, то и дело спрашивала, в каком-де контексте?

— В контексте целесообразности, — скрывал Евгений (показ того), каким образом он думает.

Мифический разум звал к мистическому соучастию, порывающему с нитью своих же рассуждений.

Коллективное сознание класса (нашего: седьмого «е») творило смысл настоящего с другим порядком вещей, представленных в новом свете.

Я выбрал для себя быть взволнованным — это была игра неспокойной совести: накануне я заимствовал у Толстого сцену перехода Анны на магическую сторону мира.

Воображаемый мир не оказывал серьезного сопротивления: Анну составляли другие: матери и дочери; Анна преодолевала собственные потребности; Анна могла быть использована другими — сама же была способна конструировать исторических агентов (в отличие от Вронского, плодившего исторических доноров).

Воображаемый роман о смерти и воскресении просился на сцену суворинского театра, но чаще представлялся в каком-нибудь балагане под барабанный бой и рослыми девушками в трико (другого ничего в магазинах не было).

— Вы родились в антракте между мазуркою и вальсом, и вся ваша жизнь — сплошное пиршество, бал, веселый пикник! — говорили Анне в театре.

В балагане же Анна под куполом раскатывала на электрическом самокате и барахталась в горячем снегу.

На тот момент еще не было сформировано адекватное понятие пространства, и Анна вполне могла игнорировать законы гравитации, сосредоточившись всецело на поворотных моментах.

Она не измышляла гипотез, но полагала, что тяготение должно быть врожденным, чтобы одно тело могло воздействовать на другое через пустоту без посредства какого-либо агента.

— Материален этот агент или нет — пусть судят доноры! — так рассуждала она в кругу друзей и поклонников.

Те говорили о теле, созданном Богом, и о своем желании сблизиться с ним.

В ответ Анна стремилась расширить роль, предписанную ей Толстым.

Она еще не находилась в особых отношениях с Вронским — самое общение между ними возможным было лишь потому, что индуцировалось божественным разумом.

Глава вторая. Диктуя жесты

Ссылаясь на давний спор Толстого и Менделеева, Анна писала: «Я удивляюсь тому, как это они тешат себя детской игрой в доводы!»

Писатель полагал, что две идентичные Анны не могут существовать из-за их неразличимости — Бог же от химии прямо указывал, что Анны (в театре и в балагане) именно различимы по месту их присутствия.

Так выходило, что в едином пространстве в разных точках его могло находиться сколько угодно Анн, внешне ничем не отличающихся одна от другой.

Различие между Аннами (удерживал Менделеев для себя) заключалось лишь в химическом их строении.

Анна, которая вышла из вагона в Москве, и Анна, которая вышла из вагона в Петербурге, имели разные валентности и частично не совпадали в свойствах.

Вронский любил ноздрями: от Анны после ночи в вагоне исходил легкий запах аммиака, сразу обративший на себя его внимание.

Атомы Анны регулировали количество ее химических связей — нашлось место для Вронского, и уже совсем скоро запахло метаном.

Новый запах Анны пришелся Каренину не по вкусу: обманутый муж определил атом, вступивший в соединение с чужим.

Вернувшаяся из поездки Анна получила другое химическое значение, и Менделеев мог быть доволен — вдобавок ко всему Анна приобрела реакционные способности, которые оказались неожиданными для самого Дмитрия Ивановича.

Всегда иметь доказательства слишком хлопотно: достаточно понимать, что божественная свобода ничем не отличается от твоей собственной: приняв необоснованное решение — держись его до конца.

Любители парадоксов приветствовали мир как спектакль: свое предназначение зрители видели сводившимся к символическим обменам —

Я поместил себя в реальную деятельность как таковую, и мир постоянно напоминал мне о своем присутствии, диктуя жесты, слова и разворачиваясь как действие доноров и агентов.

Оценивая свои шансы, я предполагал достигнутый некогда результат преобразовать в расчетную цель, когда невидимый дирижер взмахнул вдруг своею волшебной палочкой: жест, исключающий размышление: агенты распознали двух моих одноклассниц, и доноры пожертвовали им свои имена.

Основываясь на прежнем опыте, ко мне пришли Нина Ломова и Люба Колосова.

— Мы видели тебя в подъезде, — привычно они сообщили.

Я стоял в подъезде и точил карандаш.

«Как свяжут они это с музеем-квартирой Некрасова?» — стало мне интересно.

— Ты стоял в подъезде музея-квартиры, — сказала Нина.

Из мира, который можно было познать, девочки прорывались в мир, познать который было нельзя.

Фантомам противостояли феномены.

С кем вы, ученики седьмого класса «е»?

Глава третья. Без дирижера

Люба Колосова никак не была связана с определенностью.

Как явление она могла существовать во мне, Нине или еще в ком-нибудь — определенно только не в себе самой.

Люба во мне и Колосова в Нине существенно между собою разнились: первая была представлением, вторая — фантомом.

Постоянно ей приходилось бороться самой с собою.

Меня девочки считали феноменом, все переписывающим на свой манер и норовившим закулисье вывернуть наизнанку. Я не был непосредственно дан им, а должен был являться, но не являлся и потому девочки сами явились ко мне в коммунальную, но небольшую квартиру.

В моем сознании они хранили отсылки к непознаваемому миру и его предметам: я был временно исполняющим функции феномена: функционального, неадекватного, одностороннего!

Они считали, что как-то я могу оттенять их переживания, но переживание в принципе не нюансируется, увы —

Несуществующее первично (я убеждался) — вторично же его появление.

Я жил на углу Некрасова и Короленко — смысловые заимствования подталкивали нас к музею-квартире.

С ранних лет я опасался предстоящего: мои предпочтения не были связаны временем, хотя и зависели от выбора в предшествовавшем периоде.

Парадоксы между тем ездили по кругу: похожий на меня человек точил карандаш в подъезде, похожий на Крамского художник рисовал похожего на Некрасова поэта, и умирающий, походивший на выздоравливающего, приветствовал мир как спектакль.

Свободно, хотя и под контролем, я выражал мысли, не содержавшие ничего нового и вместе не повторяющие ничего изначально заданного.

Ретроспективные иллюзии восстанавливали следы ушедшей жизни, задним счетом преобразуя несогласованные по времени моменты в простые житейские зарисовки.

Похожий на меня человек, обгоняемый своими и чужими словами, пустил свою речь катиться товарным составом по рельсовому пути жизни, на разных точках которого с красными мешочками на локтевых сгибах стояли похожие одна на другую женщины с неестественно блестевшими глазами.

Я, Нина и Люба обживали инстанции, вырывая их из омертвелого языка, заставляя ожить растворенное в них чувство — пересматривая его (язык, чувство) и преобразуя.

Намеренно доноры переносили действие на другое — агенты же навязывали свое соучастие — те и другие постоянно донимали нас:

— Что вы хотите этим сказать? Чего вы добиваетесь? Что вы хотите сказать и чего добиваетесь своим воспроизводством? Что вы хотите сказать и чего добиваетесь воспроизводством бесполезного и неопределенного?

Агентов мы переставили действовать в другие места.

Доноры нам жертвовали свой принцип оркестрации: без дирижера.

Глава четвертая. Квадрат плотности

Школа на углу Маяковского и Жуковского была всегда.

На этом месте всегда можно было чему-нибудь научиться.

Когда самих Маяковского и Жуковского еще не было, угол уже существовал.

На этот угол в жаркие дни Пушкин выбегал освежиться.

Когда не было ни угла, ни Пушкина, было место, и это место всегда было отличной школой.

Похожий одновременно на Маяковского и Жуковского угловатый бронзоволицый человек шел задним ходом (вспять) по следам ушедшей жизни — он останавливался иногда, чтобы поточить карандаш, которым делал житейские зарисовки.

Он был любителем парадоксов и символических обменов — мистически он соучаствовал в происходившем, во всем том, что имело место между мазуркою и вальсом.

Один из сорока мучеников, мартовский снег он делал горячим.

Агент или донор, он был и не был материальным, то подчиняясь законам гравитации, то опровергая их.

Считалось, он расшатывает роли, разрывает природу, насылает устрашающую силу.

Эквивалентный могиле девственницы, он был обсыпан солью.

Он ел одуванчики и пил из бочки.

Свет исходил от него, и шли мужские дожди.

Свой собственный предмет перерабатывал вещи в модели.

Талантливость бытия возводилась в квадрат плотности (времени).

Похожий на Маяковского он (мученик) играл значение.

Похожий на Жуковского он имел роль.

За ним бежала женщина-собака: нечеловек.

Он останавливался, вырезал себе мозоли, и она облизывала ему стопы.

Он обещал выткать ее на коврике, выдавить на ковриге: легко коврига накладывалась на коврик.

Он отдыхал и томился.

Значения вещей оставались за скобками бренности.

Один из сорока не соответствовал слову и делу минуты — он должен был делегировать свои полномочия другому.

Забыть прежнее содержание и подготовиться к следующему!

Мальчик уже принес вычищенное платье — где же гвоздика?

Один из сорока мучеников не мог усилить доверие к происходившему, но задал ритм действию.

Его звали Уалерий.

Он не был пророком и не желал группироваться — он должен был найти лишь одного.

Он должен был найти другого по речам того и практикам.

Мобилизатор, он искал мобилизуемого.

Одни и те же события они должны были пережить в одном и том же порядке.

Уалерий вез жидкий раствор в распоряжение Действующего Молниеносного легиона и повредил голень.

Украденный хронологически он считал стратегии детерминированными прошлыми обстоятельствами.

Глава пятая. Погиб поэт?

Взаимодействия персонажей никогда не исчерпываются этими самыми взаимодействиями, всегда намекая на другие возможности.

Крамской приходил в квартиру-музей, чтобы рисовать Некрасова — Некрасов прилегал на диван, чтобы позировать Крамскому?

Я более обращался к контексту.

Девочек забирала самая ситуация.

Некрасов смотрел породистым петербуржцем: он лежал в женской ночной рубашке, оставленной кем-то из посетительниц: он был не столько красив, сколько обладал той импонирующей внешностью, которая привлекает многих женщин, заставляя их предполагать за нею много скрытого и интересного.

Никто из нас не мог игнорировать факты: чувство взаимного будущего формировалось смешением категорий возможного с невозможным.

Некрасов отвечал художнику веселее, чем должен был бы; он вовсе не смотрел вдаль, а переводил взгляд на ближайшие предметы.

В картине Крамского поэт видел отдельные комочки краски. Некрасову было важнее иметься в наличии, чем то, чтобы его видели.

Слова шли с языка.

— Естественная смерть, — Некрасов говорил, — сопровождается необыкновенно приятными ощущениями, вы уж поверьте.

— Планируете, что ли, умереть и остаться? — Крамской мазал краской, но всякий раз получался тюлень.

— Отчего бы и нет? — изловчившись, Некрасов клал ласты художнику на плечи.

— Когда же умрете? — Крамской внезапно отложил кисть.

Взглянувши на картину под другим углом, он вместо распростертой в кружевах фигуры увидел силуэт самолета со свастикой.

— Я не умру, — Некрасов говорил меж тем, — пока стоит за окном Литейный проспект: я дал себе слово!

Ночью художник проснулся от взрывов — в небе летали вражеские самолеты, с них сыпались бомбы.

Покойно Некрасов спал.

Художник поправил на поэте одеяло.

Он быстро оделся и вышел с мольбертом в несмолкающий грохот.

Со следующего дня Некрасов пошел на поправку.

— Где же Крамской? — он озирался.

Молча прислуга опускала глаза.

Некрасов смотрел в окно.

Прошло несколько дней, и его одели потеплее.

Он вышел наружу и ахнул: Литейного не было: дома лежали в руинах.

Поэт обернулся на единственно уцелевший дом (откуда он вышел) и понял всё.

Крамской изобразил проспект, каким он был до вражеского налета, и холст свой вписал ему в оконный проем.

Сам же художник погиб под бомбежкой.

Глава шестая. Таинственный заказчик

Великое переселение образов во времени и в пространстве происходило (так получается) в моменты моего ученичества, резко поворачивая на углу Маяковского и Жуковского.

Иметь дело предстояло не со смыслом, а с неким инстинктивным животным движением и тут важна была энергия, а не то, что это значит.

Нина Ломова и Люба Колосова отлично это ощущали: встречаясь, мы в знак приветствия поднимали над головой согнутую в локте руку. Это был жест Некрасова, схваченный и перенесенный на холст Крамским.

Девочки находились в состоянии аффекта — жест выбрасывал энергию и страсть.

Совместно мы искали формы энергетического равновесия.

Мы не хватали то, что оказывалось под рукою, и не планировали долгосрочных результатов — между собою и миром мы помещали символ.

Женщина-собака: охраняет, но может покусать.

Могила девственницы: может обрасти одуванчиками или обсыпать солью.

Заточенный карандаш: запишет нужное, но может выколоть глаз.

Товарный состав, наконец —

Образы кочевали, и символы кочевали с ними.

Женщина-собака цапнула Уалерия.

Карандаш попал в глаз Кутузову.

Анну Каренину потащил товарный состав.

Неотвратимо художественное перетекало в нехудожественное и даже в антихудожественное.

Заказчик требовал столкнуть образы в простоте желаний: обладать, убивать, умирать.

Скажем шепотом: мы отвергли прерогативы оригинала.

Каренина, разумеется, (символически) продолжала соединять куски реальности, но Нина Ломова была готова ее подменить в современных условиях.

Развевающиеся волосы и стелющиеся складки одежды показывали, что Нина находится в постоянном движении (Люба здесь отставала), переносясь из настоящего в прошлое и обратно.

Набираясь впечатлений, мы укореняли их в памяти, образуя культурное пространство.

То самое, в котором Лев Толстой в форме выражения влечений вытеснял свое бессознательное в творческую деятельность.

Бессознательная Анна Каренина символически преломляла мир.

Заказчик требовал чего-то абсолютно нового: какого-нибудь чистого предмета, формулы пафоса, интерпретации по-своему сюжетов в росписях свадебных сундуков.

— И чтобы, смотрясь в зеркало, вы видели Толстого, Некрасова, Мечникова!

Всего этого заказчик не произносил, но подразумевал.

Подразумевалась одержимость чужими душами, выражаемая словами, красками, светом, звуками.

Сами мы в итоге должны были превратиться в символы, ждущие своих интерпретаторов.

Люба Колосова везла свадебные сундуки в расположение Действующей армии: при желании сундуки можно было принять за гробы, но содержали они не разлагающиеся тела, а прочные деревянные подносы.

Подносы, как и сами сундуки, расписаны были повторяющимися сюжетами: умирающий Некрасов, воскресающая Анна, отец Гагарина в космической ракете.

Глава седьмая. Комочки краски

Все что угодно можно обратить в символ чего-то более высокого.

Самые путешествия Нины и Любы создавали некое новое пространство, в котором никого не удивили бы чистый предмет или формула пафоса.

Заказчику хотелось перехода от реального к реальнейшему — мы же склонялись к живописнейшему от живописного.

Пространство зияло перед нами, давая иллюзию ощутимости: реально мы пожимали руку Некрасову и принимали живописные позы перед Крамским.

Это, разумеется, ничего не значило — просто излучалась энергия, успешно заменявшая смысл.

Я сгибал в локте руку — Нина или Люба стукали по сгибу ребром ладони, жестом отвечая на жест и устанавливая некое энергетическое равновесие.

Нехудожественному мы возвращали художественность: мы не стремились сталкивать образы — по нам, пусть взаимодействуют.

Пространство перед нами все более становилось культурным.

Никто не хотел умирать.

Включенный за сценой вентилятор развевал волосы, стелил складки одежды.

До символов свободы и братства, однако, нам предстояло еще шагать и шагать (ехать и ехать).

Шагая, встречали мы воскресающего Некрасова, Анну в космической ракете, умирающего от смеха отца Гагарина.

Новыми были взаимоотношения, контекст и сами ситуации. Многое оставалось скрытым, но уже на другом уровне.

С лица и одежды мы стряхивали комочки краски: девочки были в зоне видимости — я находился в наличии.

Естественная смерть уступала место надуманной: умершие оставались с нами.

Крамской спасся, разделившись во времени с бомбежкой —

Жуковский и Маяковский встречались на углу возле пивного ларька.

— Я повторю, — говорил Пушкин разливщице. — Я — артист.

Существовало ли предстоявшее?

В мире парадоксов его могло и не быть.

Передохнуть от жизни (взять паузу) всегда можно было в музее-квартире Некрасова на Литейном проспекте.

В сберкассах открывали задний счет.

Всех звали в доноры, агенты до поры затаились.

Жизнь была сносной.

Сделалось модным рожать в театре: так подан был новый Ленин: высокий, с роскошной шевелюрой и немецкой фамилией.

Бог появлялся из машины, но мог выйти из трамвая.

Свой собственный предмет пока не представлялся чистым — формула пафоса выводилась из женского оргазма.

Армия еще не была Действующей.

Мать уважала дочь.

Играло значение.

В продуктовые наборы ожиданий вошло печенье «Мадлен».

Было правдоподобно.

Глава восьмая. Автономный театр

— Кем ты себя сегодня чувствуешь? — первым делом спрашивали мы друг друга.

Наш автономный театр мог быть бедным или богатым.

Театр бедный от действительности не зависел.

Богатый театр зависел напрямую от заказчика.

Из символов мы выводили персонажи — из персонажей извлекали реальных людей — люди в отличие от персонажей и символов не имели, однако, психологических мотивировок.

То, что скрывалось за действием, было важнее того, что представлялось взгляду.

Невидимым для нас оставалось лишь несуществующее.

Малое принадлежало нам, многое — никому.

(Реконструкция представлений: малое или многое?)

Малое Нина Ломова моделировала сама, многое — по эскизам заказчика. Альтернативная реальность ни в чем не уступала реальности-как-таковой. Нина моделировала пространства традиционно по горизонтали, но не от себя (вглубь), а на себя (навзничь).

Лежа на спине, она купалась в пространстве — тогда отступало все внешнее: исчезал театр, артист, зритель — был только одинокий человек, разыгрывающий сам с собою свою последнюю драму.

Самая коллизия была символической: кто-то хотел, кто-то не хотел узнавать себя в Нине, в Любе, во мне.

Означаемое заменило переживаемое — мать (Нина) и дочь (Люба) внешне продолжали уважать одна другую.

Они тщательно мылись.

Женский оргазм стал именоваться экстазом.

Чистый предмет, однако, оказался ни с чем не связан и не имел корней.

Масса ложных проблем вызывала массу ложных решений.

Неясность мотивировок, непрописанность конфликтов (отчего это герои так утомлены жизнью?) способствовали не выявлению драмы настроения, не выставлению ее напоказ, но сохранению ее про себя до лучших времен.

Приходилось создавать ложные сюжеты.

Сущностную пустоту прикрывали акты игры.

— Уже май! — появлялась Нина.

— Уже полночь, — к ней присоединялась Люба.

— Уже пора ложиться спать, — откуда-то выбегал я.

Мать и дочь с их сложными взаимоотношениями на сцене не появлялись вовсе и действовали вне поля зрения, более уважая одна другую, чем изображая это самое уважение.

Время непрерывно возобновлялось и длилось два-три часа: за сценой происходили дуэли, битвы, катастрофы, но дочь продолжала уважать мать и, выходя на сцену, я всегда рассказывал об этом.

В свою очередь, уходя за сцену, Нина или Люба рассказывали матери и дочери то, что происходило на сцене.

Постепенно зрители догадывались, что мать — это мать Ленина, а дочь — это дочь Пушкина.

Глава девятая. Юродство проповеди

— Мои девочки возьмут счастливый номер! — я смеялся.

Внесценическая компонента действия превосходила сценическую.

Заказчик требовал жизнь заменить суетой.

Она дозволяла воскресение, суета.

Были все вероятия.

За резким звонком в передней послышался шум-и-стук: допущенный в комнаты посыльный на особый лад тряхнул волосами.

Кто же воскрес?

Гений, сообщалось, не получивший при жизни этого исключительного определения: гений повторения.

Воскресший в суете, он давал возникнуть исчезнувшему.

Пирожное «Мадлен» было раскавычено и годилось для собаки.

— Будет ли ответ? — посыльный вынул из штанов карандаш.

— Пускай палач положит голову между ногами казненного, — Нина продиктовала.

— Почему Анна крошила печенье? — спросил я, и Нина не заметила подмены.

— Анна жила по природе, а не согласно условиям общества, — Нина ответила. — В обществе ее называли собакой, которая лает и хватает зубами за ноги. Анна меняла космический порядок, и в Космосе стало модным крошить пирожное.

Нина Ломова напоминала себе, что она любит смертное и не свое, а чужое. Я был дан ей не навсегда, а только в настоящем, но вечность мгновения ничем не ограничивалась, и в ней мы могли существовать как боги и как демоны.

Мы не могли, однако, являться (воплощенным) Словом и совпадать с универсальным космическим порядком, увы.

Мы смотрели на Анну, обустроившую Космос и переменившую ему смысл: почему двое мужчин распорядились казнить ее?

Она открыла им Божественное и ту манеру, с которой следовало подходить к Нему, но слово Толстого сделалось плотию и жило в них.

Всего-то и требовалось: забыть о разуме и принять веру.

Юродство проповеди: Бог не космический, а земной и сам подумывающий о спасении —

Упавшая на вышитый коврик Нина билась в сладострастных конвульсиях.

В который раз ситуация повторялась.

Привычно я наблюдал, как голова Нины трепещет между ее ног.

Она освобождала демонов, чтобы те покинули ее.

Так (неосознанно) поступают собаки.

В экстазе Нина расставалась с малым в пользу многого.

Предстоявшее оборачивалось предстоящим.

Смысл не появлялся, но энергия выделялась нешуточная.

Глава десятая. Сокрытое землей

Она была предметом разговора (фигурой речи) двух молодых иноземцев.

Мелькнули в разговоре красные туфельки и шелковые чулки с вышитыми стрелками.

Обоих молодых людей можно было принять и за юношей, и за старух.

Еще они походили на мальчиков, которые приносят кофе и берут платье, чтобы его вычистить.

Пусть они будут шотландцы: Мюр и Мерилиз, Арчибальд и Эндрю.

Манеры их не лишены известного заученного изящества. Они привезли в Россию электрические самокаты и сходили в театр.

— Как Нина преодолела страх смерти? — Мюр недопонял.

— Она освободила себя от привязанностей, — Мерилиз отвечал, — В последний момент.

— Она угождала Богу или искала Его?

— Она была близка к Нему — она была близка с Ним. Ее плоть сделалась столпом спасения. Ее плоть стала словом, и слово воскресло.

Гений заблуждения вышел из театра вместе с двумя шотландцами и шел то впереди, то позади них.

Гений подозрения подкидывал свои предчувствия: рухнет-де Космос, и возникнут сюжеты, вызывающие раздражение: идолы в сумерках, индивиды под реальностью, критический дух над самим собою —

Метод клинической беседы с гениями способствовал эволюции мышления в разные исторические эпохи.

Гений восприятия и гений навыка готовы были присоединиться в любой подходящий момент.

Нина Ломова свою главную цель декларировала только как средство менять (еще и еще) самую финальность действия.

Демонстрируя разные формы мышления, Нина отказывалась выводить их последовательно одну из другой.

В России главенствовало безобразное мышление: позиция героини выходила за пределы образа — Мюр и Мерилиз не обнаруживали ничего устойчивого — это означало, что сокрытое землей может стать явленным свету в результате тек (с) тонических разломов в будущем.

Часть пятая

Глава первая. Смена ритма

Чувство игры — продукт ее опыта.

Опыт придает игре направление, ориентацию, указывает место, куда следует прибыть, а иногда точку, которой нужно достичь.

Судебный следователь Энгельгардт игрок был опытный: он понимал, что телесные выражения могут дать ценную информацию и внушить нужные чувства.

Когда по долгу службы следователь общался с Богомоловым, слова последнего для Энгельгардта были пустым звуком, в то время как жесты агента говорили о многом, если не обо всем.

Руки и ноги Богомолова могли под видом незначительного подавать важное; тело Богомолова являлось компромиссом между реальным телом и телом легитимным.

Там, где другие притворялись, Богомолов имитировал. Его тело верило в то, во что он играл: агент не запоминал произошедшего, но приводил его в движение, и то, что произошло, начинало жить заново.

Тело Богомолова сохраняло огромное количество информации — тело, собственно, и являлось живой информацией.

В кабинете начальника Богомолов делал гимнастику или танцевал под специальную музыку — он имитировал не наблюдаемых, а действия их, но по этим действиям легко можно было установить конкретные лица.

Мальчиком Богомолов служил посредником между мужским и женским мирами: он видел, как сегодняшний племянник в дальнейшем играет роль дяди, а дочь сегодня — завтра превращается в мать: чувство взаимности (он наблюдал) превращается в чувство взаимозаменяемости.

С подачи особого агента следователь знал, кто бродит по улицам, когда все спят, или работает, когда все отдыхают.

Богомолов мог нанести удар, но мог удар имитировать и заменить обманным финтом; агент умел поддерживать неопределенность: умел равно быть непринужденным и отчужденным, заинтересованным и равнодушным.

Когда Нина Ломова грузилась на подводу, чтобы ехать в расположение Действующей армии, он следил за нею из кустов, и она видела его голову с безукоризненным прямым пробором.

Практика разворачивалась во времени — необратимость действия, однако, не была очевидной — Ломовой предоставлялась возможность переиграть и даже переиграть еще раз.

Простая смена ритма разрушала синхронность отношений — для зрителя упразднено было самое время.

Судебный же следователь посылал агента не туда, где Нина находилась, а туда, где она должна была оказаться.

Глава вторая. Логические миры

Он помещен был в условия, исключающие дистанцию, взгляд со стороны, общий обзор, отсрочку решения и отрешенность мысли — настоящее явилось ему без настающего, смысл выпал, и лестница вела в пустоту.

Совсем ли он вышел из игры или просто оказался в другой?

Все отношения предстали перед ним одновременно, и информатор прослушивал их в разных речевых мирах, сводя к единой картине взаимодействий уже адекватно расшифрованной и понятной глазу.

Видимость — необходимая точка отправления, она же — доступная точка прибытия, если только не путать точку зрения актера и зрителя.

Извращенная логика Энгельгардта — Богомолов знал — человеку, поглощенному своей задачей, приписывала точку зрения человека, развалившегося в кресле: для одного взмывался ландшафт, для другого земля вставала дыбом.

Начальник требовал уяснения отношений одновременности — агент выдавал ему отношения симметрии, порой логически противоречивших первым.

Изображая перед следователем систематические отношения и связи, мало различимые в речевой цепи, агент (информатор) позволял наблюдавшему (все же!) охватить одним взглядом не просто отношения (связи) одни за другими, а одни и другие, каждые по отдельности.

Сплошное время, показывал Богомолов, накрывает время практическое. Время спешит либо топчется на месте в зависимости от того, кто им распоряжается.

Просматривая Богомолова, Энгельгардт оказывался то правее, то левее самого себя, что не поддавалось теоретическому осмыслению.

Логические миры требовали беречь логику: не пускать ее в ход больше, чем этого требуют нужды практики и поэтому одной и той же вещи в разных мирах могли соответствовать вещи абсолютно разные.

Дом Рота на Кузнечном, в котором жила Нина, следователю и его помощнику виделся как женский и влажный, но вовсе не автономный, а открытый практическому миру, хотя отчасти и ускользающий от логического контроля.

— Логика может быть всюду, поскольку ее нет нигде, — копающим под нее служакам смеялась Нина, когда те посещали ее.

Их реальности никогда не совпадали во всех аспектах, зато всегда оказывались схожи в каком-нибудь одном.

Умело Нина жонглировала символами, одетая в розовое трико — подбрасывала одни и подхватывала другие: мужчинам приходилось на лету отличать символы, которые символизировали что-то, от символов, которые не символизировали ничего.

На фоне неизбежного повтора какой-нибудь аспект символа (либо его мотив) дублировался точным эквивалентом во всех аспектах: отношения по созвучию устраивали всех более, чем отношения по смыслу.

Гимнастика тела заставляла это самое тело (порой) принимать одну и ту же позу в разных ситуациях.

Глава третья. Потребность сказать

Свои вещи Нина держала чисто.

Вдруг ей показалось, что ее светлое пальто не первой свежести — она налила на тряпочку немного жидкого раствора и принялась оттирать воротник.

Все было слабое, скучающее; Нина не выказывала никакой торопливости: отношения сухого и влажного были в центре ее внимания.

В пространстве ритуала девушка проводила, по сути, теоретическую операцию, далекую от реальных движений и трансформаций.

Внутреннее пространство квартиры в Кузнечном переулке получало обратное значение, перемещаясь в общемировом пространстве (внутреннее во внешнем), и тогда Нина, придавая «перемещению» практический смысл, телесным движением могла перемещать себя на подводу, двигавшуюся в расположение Действующей армии с бочкой Жидкого раствора.

Нина вывернула наизнанку то, что было налицо: чистка требовалась не самому пальто, а лишь его подкладке: парадоксально Ломова просунула левую руку в тот рукав, который был справа, когда пальто лежало перед нею.

Движение и жесты Нины выявляли ее двойственность: она застегивала пальто одной рукой и расстегивала его другою.

Нина, да, стремилась воспроизвести себя в различных практиках — именно в этом виделась ей предпосылка образования смысла.

Магическое действие (чистка пальто жидким раствором) являлось символическим поступком, призванным своею двойственностью использовать логику тела, формально связанную с головою.

Потребность сказать и сделать, когда сделать и сказать нечего, заставляла использовать логику тела.

Нина Ломова обозначила Богомолову некоторые свои намерения и в частности: породить смысл без намерения что-либо обозначить.

Они прыгали друг подле друга, размахивали руками на батуте в размалеванном балагане, изображая реакцию на смерть любимого человека.

Они выбрасывали наружу переживаемый смысл, который не становился объективным смыслом.

По-своему они заколдовывали мир, в то время как Толстой расколдовывал его: не просто он писал свой роман, а именно творил как некое тотальное драматическое действо.

Канон драмы запрещал убивать героя, принадлежащего к трем главным — о его смерти должен был сообщить посланец.

Когда горничная объявила о его приходе, Нина подумала о собаке.

Анна как животное общественное имела две окружающие ее среды: космическую и социальную: в какой же из них на этот раз?!

Вошли два Энгельгардта: у каждого была порядочная борода и довольно морщин на лице.

Глава четвертая. Закон всех

Чем дольше Нина чистила пальто жидким раствором, тем более делалось оно символичным — из женского оно трансформировалось в мужское, из зимнего превратилось в летнее, из светлого становилось темным и из сладкого — горьким.

Теперь, надев его, Нина могла оказаться в мужском, летнем, темном (ночном), горьком мире, если тот, конечно, существовал.

Скрывая ноги, пальто полностью давало волю рукам, и, как в кукольном театре, одной рукой Нина могла имитировать мать, а другою рукой — дочь.

Дочь должна была находиться там, где должна была оказаться мать: правая рука знала, что делает левая.

Мать поднималась по лестнице, ведущей в пустоту, полную звуков, запахов и электромагнитных колебаний: именно эти звуки, запахи и колебания были искомыми чистыми вещами и предметами.

Самая подкладка лестницы позволяла Нине просовывать за нее руки и щупать, щупать, щупать колебания, запахи, звуки.

Когда появился Энгельгардт — он был звуком.

Второй Энгельгардт о себе заявил резким запахом.

Третий Энгельгардт ожидался.

Преодолевая банальность смысла, Нина не нуждалась в устойчивости: чужое смертное разыгрывалось между богами и демонами: кокетство проповеди!

Голова Нины трепетала на коврике между ее ног.

Она чувствовала себя Анной: Анной богатой и Анной бедной, Анной многой и Анной малой, Анной вглубь и Анной навзничь, умершей Анной и Анной вечно живой.

Она, как ей показалось, вывела формулу пафоса и карандашом набросала ее на обоях.

Ленин прошел совсем близко (Действующий) и с собою принес оргазм.

Оргазм был соленый, с запахом одуванчиков: странным образом Нина (Анна?) утеряла девственность: заказчик мог быть доволен: практика противостояла логике: сознание — налево, навыки — направо!

Язык механического типа набалтывал материализм для себя и эмпириокритицизм для других.

Второй Энгельгардт понадобился основному, чтобы внести к Нине большой свадебный сундук, полный расписных подносов, изображающих персонажей, совершающих символические поступки.

— Жизнь распадается на операции, хотите вы сказать?!

— Закон всех практик.

Судебный следователь изучал движения Нины, отдельные зарисовывая в памятной книжке.

Инертное тело на страничке в особую клеточку, движимое неустановленными силами, поступательно перемещалось к неведомой цели.

Глава пятая. Стояли сундуки

Предполагалась некоторая импровизация: какая-то женщина (дочь) якобы получила оскорбление, которое распространилось на другую женщину (мать).

— Оставьте нас в покое, — будто бы сказали дочери, — с вашей матерью!

История как бы имела место в музее-квартире Некрасова и содержала иллюзию опоры на устойчивые природные вещи.

Дочь объявлена была невестой, и ее достоинство могло быть измерено количеством ружей и грохотом залпов, произведенных Действующей армией в честь новобрачной.

При этом мать приобретала символический капитал, который могла вложить в следующую сделку с дочерью.

Но как выдать дочь за умирающего?

Скрывшись за ширмой и выставив над собою руки, Нина выделывала пальцами то, что соответствовало ее чувствам: пальцы трещали: жениться умирающему — ночь коротка!

Покамест оставляя импровизацию открытой, мужчина и девушка фиксировали различие между функцией и личностью, запуская механизм, позволяющий обходиться без подтверждения силовых отношений.

Дочь тратила деньги, мать — время. Из факта не выводили никаких реальных следствий: источник — истопник.

Стояли сундуки и в них лежали подносы.

Постиг постриг?

— Еще щей? — спрашивала Нина следователя, хотя ничем его не потчевала. — Вы только пришли, а уже уходите? Ведь мы ни о чем не поговорили.

— Попробуйте угадать, что делал Богомолов, оставшись один? — начал следователь издалека.

— Известное дело, — хохотнула Нина, — Тут и отгадывать не нужно.

— Крамской, — следователь перескочил, — рисовал его ноги?

— Ноги и голову, — Ломова помедлила, — они производили специфический эффект в специфических условиях.

— Я знаю, он участвовал в балете…

Нина, придерживая расходящиеся полы халата, исполнила арабеск, но следователь успел заметить на ней розовое трико.

— Со стыдом — стадом, — неразборчиво она напевала. — Бумеранг — мера ранга.

Объективные механизмы работали в режиме смещения, скрадывания, маскировки.

Следователь обождал.

— Что в Богомолове было возрастное, а что — половое?

— Его аспекты, несомненно, были возрастными, но я не уверена, что половыми являлись факты его биографии.

Нечто возникало из ничего.

В комнате стихло.

Дрова догорели, и красные уголья вдернулись пеплом.

Мать и дочь молчали.

Глава шестая. Наслать порчу

Он пришел сообщить, что Богомолов убит, расчленен (голова — отдельно, ноги — отдельно), но ничего не сказал: пусть Богомолов для нее остается живым.

До поры от логики получалось ускользать, но как-то сложится дальше?

Голый интерес?

Возобновляемый волевой акт?

Додуматься до кибернетики смысловых отношений — как здесь обойтись без Келдыша?

— Символические особенности, — говорил академик, — образуют стиль жизни.

Как только та же Анна сделалась чересчур известной (дочь Пушкина!), тут же он объявил ее старомодной и тем самым «пустил в рост» никому не известную прежде Марию Александровну Бланк (мать Ленина).

Общество разделилось на агентов Анны и Марии Александровны, для вида уважавших одна другую —

Шла борьба за абсолютное, чреватая революцией местного масштаба.

Под шумок старый князь организовал собственную Действующую армию, отчасти театральную, но имеющую в распоряжении нарезные винтовки и несколько полевых орудий.

У Действующей армии была своя логика и своя эффективность — замыкаясь на суррогатного Бога, старый князь легко переходил границы между разными группами населения и различными стилями жизни: он мог объединить Крамского и отца Гагарина, Некрасова и Келдыша.

Его Крамской, отец Гагарина, Некрасов и Келдыш собою представляли особую статусную группировку, стилизующую жизнь — отрицавшие самых себя они в любой момент могли, что называется, переиграть.

Механически складывая свои предрасположенности, эти четверо вырабатывали общий масштаб предпочтений: сегодня — один, завтра — другой.

Была в этом, разумеется, доля фикции: наклеенные ярлыки легко смывались — под ними оказывались мальчики, а то и девочки, норовившие сделать ход в карточной игре, в которую они играли.

Когда старому князю необходимо было переговорить с кем-нибудь из большой четверки, он приезжал в «Сайгон» и там в среде кофеманов приглядывался к молодым, по каким-то признакам вычленяя нужного.

Когда старший брат Мечникова женился на вдове Богомолова, цены на стремянки в Петербурге резко взлетели.

Спина того, кого предполагалось присоединить, как написал бы Толстой, сравнялась перед лицом того, кого предполагалось отторгнуть.

Ивана Ильича Мечникова за глаза стали называть сыном своей матери, это было равносильно насыланию порчи.

В момент заключения брака Иван Ильич и Илья Ильич были живы.

Глава седьмая. Ценности градуируются

С лицом совершенно выбритым, как у актера, старый князь понимал, что коллективная память может быть только метафорой — каждое поколение предлагает свое видение эпохи следующему, о чем-то забывая, что-то прибавляя от себя: так исчезают субстраты, концепции, дефиниции и взамен появляются риторические фигуры, способы действия вне индивидов, слова, за которыми нет реального содержания.

Впечатления от реальной жизни мы стремимся подменить впечатлениями худо изложенными по сути.

Человеку, потерявшему голову, не следует предлагать шляпу фабрики Циммермана: отношения старого князя и Богомолова были сложными — язык, которым не говорят с первым встречным, умалчивает обо всем, о чем говорить не нужно, что и так ясно.

В каждый момент времени говорил только один человек (старый князь или Богомолов), чтобы реплики не накладывались одна на другую и между ними не возникали длительные паузы.

— Порядок — это то, что может быть нарушено, — говорил Богомолов, бормоча какие-то слова.

Он говорил это всегда и даже, когда людям, слушавшим его, представлялось, что он говорит совсем другое.

Всегда слышать то же самое и не слышать ничего, есть одно и то же: Богомолов записан был в глашатаи общественного сознания.

Это была упрямая голова.

— Зачем мне горничную? — не мог Богомолов понять.

— Как зачем? — старый князь стучал в окно.

— Глупости какие! Кухарка есть у вас — этого довольно. Я ведь без затей.

Они шли на прогулку.

— Ценности градуируются, — говорил Богомолов.

Это внушало надежду: общие ценности, как-никак.

Мистик (Богомолов был мистиком) однако не догадывался о существовании своей высшей небесной личности: старому князю известно было о небесном двойнике Богомолова.

— Вот бы изготовить стремянку до небес! — часто Богомолов приговаривал.

Старый князь прогуливался с Богомоловым, слушал его, разговаривал с ним, но позже, возвратясь в дом, обнаруживал там Богомолова спящим.

— Вот это лучшая манера! — в их отношения вмешивался кто-то третий.

Уже не с коробкой, а с картоном в другой раз входил Богомолов к старому князю и не печеньем баловал его («Мадлен»), а одноименным пирожным.

Запах печенья ни о чем не напоминал старому князю, в то время как запах пирожного напоминал ему о многом.

Глава восьмая. Кончилось тем

Предполагалось, что каждый связан с всяким и каждый с всяким состоит в особых отношениях и все знают всё обо всех.

Сам по себе Богомолов был вовсе не таков, каким он являлся старому князю, отцу Гагарина или Келдышу, но если бы они попытались устранить его нарочитость в заданных пространствах и времени, то скорее самые пространство и время исчезли бы, а Богомолов остался — он существовал в них (старом князе, отце Гагарина и Келдыше), а не в себе.

Богомолов Келдыша, отца Гагарина, Мичурина и Богомолов старого князя во многом совпадали, особенно когда они (Богомоловы) находились за пределами сознания — легко могли они предстать в едином лице и об одной голове.

Позже выяснилось, что своего Богомолова Келдыш и отец Гагарина просто вставляли в Богомолова старого князя, хотя необходимости в этом не было.

Кончилось тем, что Богомолов признал самого себя.