Бесплатный фрагмент - Путь Довженко. От существования к жизни

Посвящение

Эту книгу я писал не чернилами — я писал её собственными воспоминаниями. Не пером — а обломками своей судьбы, выстраивая букву за буквой из осколков разбитых бутылок, из обугленных остатков того, кем я был когда-то. Каждая её страница — это не текст. Это шрам. Это крик, запечатлённый на бумаге. Это отголосок падения, растянувшегося на долгие семь лет, и тихий, неуверенный, но настойчивый шепот подъема.

Я писал её в моменты ясности, которые давались мне дороже любого золота. Писал в те редкие минуты затишья, когда боль отступала, а надежда, казалось, была такой хрупкой, что её можно было раздавить одним неверным вздохом. Я выцарапывал эти строки памятью, которая, казалось, навсегда пропиталась запахом перегара и отчаяния. Это не литература. Это — документ. Свидетельство о смерти и воскрешении одной человеческой души.

Эта книга посвящается памяти моему дорогому учителю, Петру Васильевичу Борисовскому!

Тому, кто не дал мне заученных советов из умных книг, не отгородился от меня стерильным халатом и профессиональной дистанцией. Тот, кто увидел в моем отчаянии, в моих трясущихся руках и потухшем взгляде — не безнадежного пациента, не очередную единицу статистики, а будущего собрата. Увидел того, кто способен не только принять помощь, но и передать её дальше.

Он не просто научил меня методу. Он увидел во мне достойного человека, что сможет нести знания дальше. Что сможет помогать людям и исцелять их. Что сам в один день станет совершенно свободным!

Слова благодарности, которые я могу произнести или написать, — лишь бледная, немощная тень того, что я чувствую. Это не благодарность ученика к наставнику. Это — благодарность сына, которого обрели на пороге небытия. Он не просто вернул мне трезвость. Он вернул мне меня самого. Он дал имя тому, кто был готов исчезнуть навсегда. И за это — низкий поклон до земли.

И я посвящаю эту книгу себе из прошлого.

Тому парню с пустыми глазами и вечно трясущимися руками, который стоял на краю крыши собственной жизни и смотрел вниз, уже почти решившись шагнуть в пустоту. Тому, кто ненавидел своё отражение в зеркале до тошноты, но каждое утро снова шёл к нему, как на плаху. Кто терял друзей, работу, уважение отца, любовь матери и, самое страшное, — самого себя, по кусочкам, по клеточкам, по глотку.

Тому, кто ночами слушал, как стучит его собственное сердце, и думал, что это не сердце, а часовой механизм, отсчитывающий последние секунды до полного краха. Кто прятался от самого себя в дыму дешёвых сигарет и в едком перегаре, пытаясь убежать от невыносимой реальности, но всегда просыпался в ней снова — с ещё более чудовищной ясностью и болью.

Посмотри на нас сейчас. Мы с тобой — это одно целое. Ты — моя память. Я — твоё будущее. Мы выстояли. Мы прошли сквозь ад, и мы не сгорели. Мы вынесли оттуда не пепел сожаления, а огонь — огонь яростного, непоколебимого желания жить и нести жизнь другим.

Каждая ночь, которую ты провёл в борьбе с демонами, каждый день, который ты прожил, стиснув зубы до хруста, каждое искушение, которое ты преодолел, — всё это было не зря. Твоё упрямство, твоё собачье, неразумное, животное нежелание сдаваться, даже когда разум кричал, что всё кончено, — это и есть тот самый гранитный фундамент, на котором стоит всё, что у нас есть сегодня. Этот дом, эта семья, это дело, эти спасённые жизни — всё построено на твоей боли и твоём упорстве.

Эта книга — наш с тобой мост. Мост через ту пропасть, которая когда-то казалась непреодолимой. Мост, выстроенный из наших общих ран, наших слёз, наших падений и наших побед. Я бросаю этот мост через годы отчаяния — прямо в руки тем, кто сейчас там, где были мы. Кто считает, что выхода нет. Кто уверен, что он одинок в своей борьбе, что его никто не понимает и никогда не поймёт.

Пусть каждый, кто возьмёт в руки эту книгу, услышит не только мой голос, но и твой тихий, надтреснутый шёпот: «Держись. Я был там, где ты есть сейчас. В той же яме. В той же тьме. Я чувствовал тот же страх и то же бессилие. И я смог. Значит, и ты сможешь. Я верю в тебя, потому что, если поверил в себя — значит, чудо возможно».

Эта книга — наш памятник. Памятник не из камня или бронзы. Памятник из боли, преодоленной надеждой. Памятник нашей силе, которую мы в себе не подозревали. Нашей победе, которую мы одержали не над кем-то, а над самими собой. Нашей жизни, которую мы с боем, с кровью, со слезами отвоевали обратно у забвения.

И пусть каждый, кто прочтёт эти строки, узнает: дно — это не конец. Дно — это всего лишь точка опоры, от которой можно оттолкнуться, чтобы выпрыгнуть к свету.

С бесконечной благодарностью прошлому и непоколебимой верой в будущее.

Сергей Довженко.

Глава 1. «Годы в тумане»

Впервые я столкнулся с этим в 21 год. Так принято говорить, когда речь заходит о тех, кто не может остановиться. О тех, кто угодил в злую, коварную паутину, сотканную из зависимости и самообмана. Мне казалось, что эта история точно не про меня, а про кого-то другого — кто жил в маминых рассказах или по ту сторону экрана телевизора, в чьих-то чужих, вымышленных семьях. Но тот период жизни, когда я вновь и вновь вёз отца в клинику, ощущая его дрожащие руки, стал для меня моментом истины.

Это не та история, где герой жил в неблагополучной семье, видя вокруг лишь деструктив и саморазрушение близких людей. Нет, мой отец, как и любой другой среднестатистический мужчина его поколения, любил культурно выпить вечером за ужином и просмотром какой-нибудь программы по телевизору. В то время у многих мужчин было любимое хобби — изготавливать домашнее вино и гнать самогон. Почти в каждой семье был самогонный аппарат. Такая ситуация произошла из-за антиалкогольной кампании в СССР в период перестройки, начавшейся 7 мая 1985 года.

С первого класса я уже был алкогольно запрограммирован, так как культурное употребление алкоголя в нашей семье и обществе было нормой. Я помню, как приходил в гости к одноклассникам — почти у каждого отец гнал самогон, и у них часто стоял бидон с брагой и несколько трёхлитровых банок самогона. Это было обыденным делом. Все ходили на работу и культурно выпивали.

Да, представляете, так бывает, когда зависимость проникает в твою жизнь максимально мягко, плавно и почти незаметно. Тебе кажется: «Я не зависим, просто это меня расслабляет, да и любой сейчас может пригубить стопочку». Вот только в один момент эта одна стопочка может стать поворотной.

Отец. Человек, который научил меня многому в этой жизни, в один миг стал безвольной куклой в руках невидимого кукловода — алкоголя. Ритуал выходного дня, когда он выпивал, чтобы расслабиться и отдохнуть от труда, перерос в запои. Запой за запоем, бесконечные обещания «больше не пить», а потом всё по новой: после выходных он шёл опохмеляться, чтобы смочь пойти в нормальном состоянии на работу — иначе плохо. Попытки вернуться к нормальной жизни, программы реабилитации, где его убеждали, что он сильный, что он справится.

И я, двадцатиоднолетний, полный интереса к жизни и веры в то, что смогу вытащить его из этой трясины, в которую он угодил ненамеренно. Я возил его на лечение, поддерживал, слушал его клятвы, которые, как оказалось, были не более чем миражом, растворяющимся в следующей бутылке. Эта болезнь, эта неутолимая жажда, была сильнее всего. Она высасывала из него жизнь, оставляя лишь оболочку, бледную тень того, кем он был когда-то.

А потом, словно громовой раскат, пришла новость о дяде. Он тоже попал на эту скользкую дорогу зависимости, дорогу в никуда, дорогу, ведущую на самое дно. Мой дядя Андрей, человек с вечной улыбкой и звонким смехом, который всегда рассказывал уморительные истории, катал меня на мотоцикле, возил на рыбалку, тоже попал в алкогольную западню.

В моей голове несменяемой пластинкой звучало:

— Почему же ты не можешь оттуда вырваться? У тебя ведь растёт дочь, разве о ней ты не думаешь?

Он, правда, боролся. Ходил ко многим врачам, кодировался, проходил различные программы. Почему-то тогда, мне казалось, будто достаточно одного твоего желания, чтобы выбраться из разрушающей пучины. Знаете, вот просто взять и отказаться от неё раз и навсегда. Разве это сложно? Теперь я понимаю, как ошибался, недооценивая такого серьёзного противника под названием «зависимость». Мой дядя действительно пытался противостоять, но не смог.

Я помню тот день, когда раздался телефонный звонок. Тогда, знаете, ещё существовали кнопочные домашние телефоны, и вот как раз на такой пришёл звонок с работы дяди. Голос на другом конце провода — незнакомый, немного хрипловатый, сообщил то, что я никогда не хотел услышать:

— Приезжайте на опознание тела.

Дядю нашли. Нашли мёртвым в какой-то грязной мелкой луже. Одинокого, забытого всеми. Мы с отцом молниеносно добрались до места происшествия. Я увидел страшную картину: мой родной дядя лежал мёртвый, головой в луже. В тот момент не верилось, что это правда. Мы дождались труповозку, отец оформил какие-то документы. И вот эта картина, этот образ — он до сих пор, как клеймо, выжжен на сетчатке моей памяти. Дядя, который смешил меня до слёз, теперь был просто воспоминанием о жизни, которую очень быстро и легко можно загубить. В 37 лет он ушёл из жизни…

И тогда, казалось бы, должно было наступить прозрение, должен был появиться настоящий страх за свою жизнь, желание беречь себя. Но нет. В свои 25, а потом и в 26, 27, 28, 29 лет, я был абсолютно уверен — со мной такого никогда не случится. Алкоголизм казался мне чем-то внешним, чем-то, что может поразить кого угодно, но не меня. Я был сильным, я контролировал всё. Алкоголь — это просто алкоголь. Если не усугублять, то никогда не случится ничего, что может привести к таким последствиям, с которыми столкнулись мои родные.

Алкоголь был для меня чем-то обыденным и повседневным, не имеющим роли, олицетворяющей зло. Я просто выпивал, совершенно не гнушаясь и не сопоставляя свою жизнь с теми событиями, что когда-то ударили по мне, оставив боль на сердце. Это ведь совсем другое, как тогда казалось мне.

Каждые выходные — это был наш негласный, но священный ритуал. Я, мои друзья — мы собирались вместе. Пиво, крепкий алкоголь, громкий смех, разговоры до самого утра. А потом — утро понедельника. Головная боль, тошнота, туман в голове, ощущение полной опустошённости. Но это в кругу друзей называлось: «Хорошо погуляли», просто нужно было перетерпеть временное недомогание. Я даже не задумывался, что это уже начало, что это маленькие, но уверенные шаги в ту же пропасть, куда шли отец и дядя.

Первая важная мысль, за которую я, кажется, впервые ухватился, прозвучала, когда мне стукнуло тридцать. Очередная пьянка, очередное утро, когда я проснулся не от солнечного света, а от ощущения тотального упадка, отвратительного состояния, которое невозможно было списать на обычное похмелье. Но в этот раз что-то было иначе.

Я лежал, тупо уставившись в потолок, и вдруг, как молния, меня пронзила мысль: алкоголь перестал быть просто способом расслабиться или повеселиться. Он стал препятствием. Он стал стеной между мной и жизнью, которую я хотел прожить. Он мешал строить планы, мешал наслаждаться простыми вещами, мешал быть тем, кем я себя видел, кем я себя чувствовал.

Я больше не хотел этого. Я больше не хотел этого утра, этого состояния, этой зависимости. Это было не моё. Я не хотел быть таким.

Первая мысль, которая пробилась сквозь алкогольный туман:

— Что делать?

Мозг, привыкший к быстрым, но разрушительным решениям, казалось, отказывался работать. Я вспомнил, что по месту прописки есть нарколог.

— Может, он что-то посоветует, — подумал я, чувствуя себя одновременно идиотом, что загорелся какой-то дурацкой идеей, и при этом человеком, полным отчаяния.

Прошёл месяц. Месяц, который был наполнен внутренними сомнениями, борьбой с самим собой, но также и новой, настойчивой мыслью, которая не давала покоя:

— Надо действовать. Надо что-то менять.

Но как мне идти к наркологу? Я же не какой-то наркоман или заядлый пьяница. Был страх, что если я всё-таки туда пойду, меня поставят на учёт, а впоследствии могут лишить водительских прав. В общем, к одной проблеме сверху положат ещё несколько, чего мне ужасно не хотелось.

Но я решился.

Я переступил порог наркологического кабинета, словно шёл в неизвестную пропасть. Передо мной сидел человек в белом халате, с таким равнодушным выражением лица, что казалось, будто он не врач, а робот, запрограммированный на выполнение рутинных действий. График, протокол и полное отсутствие личной заинтересованности.

— Пейте таблетки, — сказал он, не поднимая глаз, — они снимут тягу. Месяц, два — и всё будет хорошо.

Он выписал мне рецепт, и приём, который длился не более пяти минут, закончился.

Приём показался мне странным. Сразу бросалось в глаза, что здесь тебе не особо-то и хотят помочь, надеясь видеть тебя на постоянных приёмах раз в два месяца. «Ты только плати деньги, и мы будем тебе рады».

Но я всё-таки начал принимать эти таблетки. Побочные эффекты были ужасны: головокружение, тошнота, странная апатия, словно мир вокруг стал тусклым и безрадостным. Но самое главное — тяга не ушла совсем. Она лишь приглушилась, как уголёк, который тлеет под пеплом, готовый вспыхнуть в любой момент. Стоило пропустить приём препарата, как она возвращалась с удвоенной силой, требуя своего.

Я понял, что это не выход, а лишь временная отсрочка, и, что ещё хуже, — это зависимость от таблеток, которую нельзя назвать здоровой жизнью. Этот «бизнес» на таблетках, казалось, был единственным, что их интересовало.

Мама, конечно, видела мои метания, мои неудачи. Я делился с ней всем — всеми своими переживаниями и мыслями. Она слышала о безуспешных попытках справиться с зависимостью. И вот однажды она рассказала мне о курсах при церкви. Православные, по методу Шичко.

Честно говоря, для меня, человека, который едва ли помнил, когда последний раз переступал порог храма, это звучало как-то отдалённо, совсем не близко моему миру. Но в тот момент, когда я чувствовал себя уставшим от постоянной борьбы, когда искал выход, эта идея, которую предложила мама, показалась мне чем-то новым, чем-то, за что можно зацепиться.

Это было как маленький, но чёткий сигнал, который пробился сквозь шум моей жизни. Я понял, что готов попробовать что-то другое. Желание избавиться от зависимости стало сильнее, чем моё недоверие к новым методам. Я был готов ухватиться за любую возможность, которая могла бы помочь мне выбраться из этой ситуации.

Мама, словно почувствовав мою готовность, мой внутренний запрос на перемены, продолжила:

— Я знаю, это может показаться необычным, но многие люди говорят, что именно это им помогло.

И я согласился. Просто согласился. Это не было проявлением безнадёжности, скорее наоборот — ощущалось начало нового этапа, другого пути. Я согласился, потому что чувствовал, что мне нужно попробовать что-то иное. Где-то глубоко внутри, под слоем привычного алкогольного тумана, ещё оставалась искра желания жить по-другому. Жить жизнью, где нет места этой всепоглощающей жажде, жизнью, где я смогу смотреть в глаза своим близким без чувства вины.

Курсы вёл Николай Зиновьев — профессор, человек, который сам прошёл через ад алкоголизма, и теперь, будучи частью межрегиональной академии трезвости, делился своим опытом.

Девять дней, по два часа каждый вечер. Он рассказывал о вреде алкоголя с такой убедительностью, что становилось по-настоящему страшно. Его методом избавления от любой зависимости была работа с мозгом. Каждый день ты должен был писать дневник самопрограммирования, что в один момент твоё внимание с алкоголя перешло на настоящую, нормальную жизнь, а желание выпить утихло насовсем.

— Каждый вечер перед сном, — повторял он, — пишите о том, как прошёл ваш день, о своих мыслях, о том, как вы боролись с тягой.

Но помимо дневника обязательным заданием были утренние и вечерние молитвы, которые я усердно выполнял.

Он делился своей личной историей: как однажды, будучи в запое, упал под стол, почувствовал страшный приступ, понял, что не может встать, и в отчаянии обратился к Богу, пообещав, что больше никогда не прикоснётся к алкоголю. И, казалось, это сработало. Но потом случился срыв.

Он стал одним из моих первых учителей. Я честно отходил эти 9 занятий, а потом ещё месяц упорно писал дневники, стараясь следовать его наставлениям. Казалось, я чувствую себя лучше, становлюсь сильнее. Я был уверен, что вот теперь-то стал настоящим убеждённым трезвенником и про своего врага, зависимость, уже всё знаю.

Но потом… Наступила обычная жизнь. Я перестал писать дневники, в принципе забросил мысли о них, будучи уверенным в том, что больше они мне не понадобятся, ведь теперь я знаю всё. Далее — работа, стресс, какой-то мелкий бытовой конфликт… и вот я снова пью, забыв обо всём, что было сказано и написано когда-то мною в дневниках.

Этот месяц без алкоголя показался лишь короткой передышкой, миражом перед возвращением в привычный, разрушительный «минус».

Зиновьев, видя, что мои попытки не приносят полного исцеления, посоветовал мне Душепопечительский центр Иоанна Кронштадтского.

Каждую субботу я ездил туда, преодолевая десятки километров. Там были молитвы, психологические беседы, групповые занятия. Я записался на исповедь к Анатолию Берестову, доктору медицинских наук, чьё имя было известно в кругах, борющихся с зависимостями.

Кроме того, мне назначили личную встречу с монахом Иоанном Адлевайкиным. Перед тем как попасть к нему, я должен был заполнить анкету. Там были вопросы о сектах, которые разрушили жизни людей, о случаях, когда зависимость сводила с ума, заставляя слышать голоса. Этот центр боролся со всеми проблемами, со всеми видами зависимостей.

Когда я вошёл в его кабинет, он поднял на меня взгляд — пронзительный, будто он видел меня насквозь, будто считывал все мои грехи и страхи. От этого взгляда по спине пробежал холодок, стало не по себе.

Монашеское одеяние, огромная пряжка на поясе, большой крест — настоящий, «козырный» монах, как мне тогда показалось.

— Ну а чего ж ты так? — сказал он. Его голос был спокоен, но в нём звучала какая-то древняя мудрость. — Мать за тебя переживает. Мы все не безгрешные, я ведь тоже всякое по молодости творил. Ходи в церковь, покайся, и Бог тебе поможет.

Всего 20 минут. Его взгляд был строгим, но в нём было что-то, что, как мне казалось, вселяло надежду.

И вот, после всех этих встреч, после исповеди у Берестова, каким-то чудом, или, скорее, благодаря его подходу, меня хватило на три месяца. Я не пил. Чувствовал невероятный прилив сил, настрой был отличный, я был полон решимости.

Но потом… какой-то праздник, обычное дело.

— Ну, это же праздник, — мелькнула мысль, — я же уже три месяца не пью. Я смогу контролировать. Я только чуть-чуть.

И, как по накатанной, началось снова…

Параллельно с другими попытками я начал посещать клубы трезвости, которые действовали при церкви. Это было скорее, как часть общего поиска, попытка охватить все возможные пути.

На встречах священник рассказывал об иконе «Неупиваемая Чаша», мы вместе участвовали в общих молитвах и пели акафисты. После молитвенной части обычно устраивали чаепития, во время которых люди делились своими историями и поддерживали друг друга. Тогда это создавало атмосферу общности и служило дополнительной поддержкой.

Я понимал, что встречи и ритуалы являются частью более широкой системы помощи, но сам по себе я ощущал, что они не приносили того глубокого внутреннего изменения, того перелома, который я так искал. Это было скорее, как внешняя поддержка, которая не затрагивала корень проблемы.

Тем не менее, я был готов пробовать всё. Если пение акафистов или участие в молитвах могли бы помочь, я был готов делать это ежедневно. Я был готов прилагать любые усилия, чтобы избавиться от тяги, которая так сильно влияла на мою жизнь.

В рамках этих же поисков я съездил в Оптинскую пустынь, что было скорее ознакомительным посещением. Я молился, надеясь получить какую-то поддержку или знак, который помог бы мне. Однако никаких ощутимых изменений или прозрений я не почувствовал.

Следующая поездка случилась в город Серпухов, к той самой иконе «Неупиваемая Чаша», о которой рассказывал батюшка. Я хотел лично помолиться перед ней, обратиться с просьбой об избавлении от тяги. Я надеялся, что личное присутствие и молитва окажут более сильное воздействие. Однако и эта поездка не принесла желаемого результата. Ощущение того, что я искал, не появилось.

Казалось:

— Ну, если Бог существует, он то обязательно мне должен помочь!

Но шло время, одни церкви сменялись другими, а свобода, о которой мне говорили, так и не наступала.

— Может, я не там ищу? — перебирались мысли в моей голове.

Честно, на веру я ставил больше всего, видимо, сказалось воспитание матушки. И я бы, наверное, так и продолжил скитаться по различным храмам в поисках избавления, если бы не узнал об одной женщине, которая, оказывается, сама могла исцелять. Ну, как женщине — бабушке.

Для вас, скорее всего, мои метания кажутся дикими. Возможно, в вашей голове возник вопрос:

— Ты что, даже в бабку-заговорщицу умудрился поверить?

И ответ мой вам: определённо да. Когда вы готовы опустить руки, когда ваша жизнь ощущается беспросветным дном, поверьте, вы готовы принять за истину всё, что хоть с вероятностью в 0,01% сможет помочь вам. Поэтому, да, я поверил.

В детстве, когда впервые узнаёшь о бабках-заговорщицах, они кажутся персонажами из страшных сказок. Но жизнь, как оказалось, куда более изощрённый сказочник.

И вот я, уже не мальчишка, а человек, утонувший по горло в алкоголе, еду в глухую деревню к такой вот «бабке». Семь раз. Семь раз мне придётся преодолевать эти долгие часы пути, чтобы она, эта старуха с запахом трав и коптящих свечей, попыталась вытащить меня из бездны.

На первой встрече её изба, пропахшая дымом от свечей, словно окутанная древними тайнами, мне показалось, что я попал в другой век. Она шептала молитвы, крестила воздух, а от свечей, казалось, поднимались не просто клубы дыма, а настоящие бесовские тени, что коптили всё вокруг. Это, как она объяснила, выходила моя тяга тяжёлым дымом.

Признаюсь, это завораживало и пугало одновременно. Старушка не брала денег, но могла взять крупы, макароны — обычные, житейские вещи, если человек хотел как-то помочь или отблагодарить.

— Семь раз, сынок, — проговорила она, — семь раз приедешь, и всё наладится.

Я возвращался из деревни, и с каждой поездкой свечи коптили всё меньше, а её шёпот, казалось, очищал не только воздух, но и мою ауру.

В последнюю нашу встречу она заговорила бутылку водки, пообещав, что если вдруг я снова захочу выпить, от неё меня будет тошнить, если я вдруг всё-таки решусь пригубить. Будет отвращение.

Тогда я думал:

— Зачем же мне бутылка, что лишь станет напоминать о жажде, если я хочу совсем избавиться от зависимости?

Я ходил вокруг этой бутылки целый месяц, стараясь сдержаться, но не смог. Ждал хоть малейшего отвращения. И… ничего. Ни тошноты, ни омерзения. Только усилившаяся тяга.

— Внушение, — понял я, — это когда тебе говорят «не делай», а ты, наоборот, как бы повышаешь внимание к тому, что хочешь сделать, и ещё больше хочется.

Я продолжал выпивать, осознавал, и в эти моменты отходняка, когда боль отступала, я думал. Думал о том, что надо как-то решать эту проблему, но не понимал как.

От отца я узнал о мужчине, психиатре, который занимался кодированием. Идея показалась мне разумной. Решил попробовать, многие же такое себе делали.

Меня приняли в группе человек двадцать. Сам процесс занял часа четыре-пять. Потом — гипноз. Выбрал срок — сразу десять лет. А чего, думаю, мелочиться.

Первые пять месяцев я не пил. Вообще. Не знал, что такое срыв. Всё шло на автомате.

Но однажды я приболел. Простуда, слабость, состояние было как в тумане. Ночью с просони я пошёл на кухню попить воды, открыл шкаф, чтобы взять стакан, и увидел недопитую бутылку водки, оставшуюся после гостей. И на автомате, без мысли выпить, достал бутылку и выпил стакан.

Только наутро, в отходняке, мозг уже начал подкидывать оправдания:

— Это же не считается, я же не целенаправленно это сделал, я просто болел!

Эти навязчивые мысли, они словно открыли дверь. После этого стакана началась сильнейшая тяга, и вскоре, на дне рождения друга, я снова выпил.

Пришлось ехать обратно к тому мужчине, повторно кодироваться. Но внутри уже не было никакого доверия. Он не давал никаких инструкций, не объяснял, как действовать в подобных ситуациях, не был на связи, чтобы в критической ситуации я мог позвонить и услышать поддержку.

В общем, продержался я ещё полтора месяца, и снова сорвался. Больше к нему не поехал. Очередное разочарование — вот что осталось.

Потом опять та же жизнь, та же пропасть. Гулянки, отдых с друзьями, пьянки и несколько выброшенных дней в неделю, чтобы прийти в себя.

Но мысли о том, чтобы бросить попытки и больше не пытаться избавиться от алкоголизма, меня не посещали.

Знакомый посоветовал нарколога в Зеленограде.

— Серьёзный мужик, — сказал он, — поможет окончательно завязать.

Я был настроен решительно. Поехал.

Этот нарколог сразу предложил мне два варианта на выбор: укол или вшить препарат под кожу. Я был настроен серьёзно и сразу ответил, что будем вшивать, если это более эффективно.

— Вшиваем, — сказал врач, — будет подороже, но зато надёжнее.

Но теперь-то я понимаю, пройдя огромный путь и собственное становление высококлассным специалистом, что сначала, конечно же, требуется психотерапия, чтобы человек не только доверился тебе, но и на все сто процентов верил в свои силы.

А он, этот врач, просто сухо констатировал:

— Препарат опасный, можешь умереть, если будешь пить.

Чисто механическая работа, без души.

Я продержался полтора месяца. Попробовал чуть-чуть алкоголя, потом ещё чуть-чуть, и всё понеслось по новому кругу.

Тогда вернулся к наркологу:

— Препарат не действует, вырезай таблетку.

Его ответ был вполне предсказуем:

— Ты входишь в 40% людей, на которых этот препарат не действует.

И знаете что? Я не стал относиться к нему как-то предвзято. У нас даже сложились хорошие взаимоотношения. А позже я рассказал ему, что стал специалистом по методике Довженко Александра Романовича, утверждая, что теперь и сам могу помогать людям, попавшим в такую нелёгкую ситуацию.

Он до сих пор направляет ко мне клиентов на психотерапию, кому не может помочь медикаментозно.

Я продолжал метаться из стороны в сторону, ездить туда-сюда, словно пытаясь найти спасение в движении, в смене обстановки. Между этими поездками, между отчаянными попытками найти выход из состояния зависимости, я, к своему сожалению, не прекращал выпивать.

С каждым разом, когда очередная попытка не приносила желаемого результата, в голове крепчала одна мысль:

— Если даже самые авторитетные люди — те, кто, казалось бы, должен был иметь ответы, будь то монахи, известные доктора или целые центры помощи

— не смогли мне помочь, значит, это действительно невозможно.

Это порождало глубокое разочарование. Я начал терять веру не только в предложенные методы, но и в людей, которые обещали помощь, и, что самое неприятное, в самого себя.

Внутренний голос, этот постоянный спутник моего состояния, начинал шептать:

— С этим нельзя справиться, ты уже пробовал всё, но ничего не помогает. Ты в замкнутом круге, выхода нет.

В такие моменты мне казалось, что я бьюсь о глухую стену, и из этой темницы, которую я сам же и выстроил, нет выхода.

Я снова и снова погружался в привычную жизнь, где алкоголь, хоть и разрушительный, становился единственным доступным способом существовать, единственным способом заглушить эти мысли и чувства.

Мои поиски выхода, которые начинались с определённой долей надежды, постепенно превращались в череду разочарований, оставляя меня всё более опустошённым и потерянным.

В один из таких моментов, когда я чувствовал себя особенно подавленным, разговор с мамой стал последней каплей. Она рассказала мне о сыне одной своей знакомой. Этот сын, также столкнувшись с зависимостью, поехал к некому старцу, который, по словам матери его знакомой, смог ему помочь.

Честно говоря, в моей голове не было ни малейшей надежды на то, что этот подход может сработать. Я уже прошёл через столько всего, что скепсис стал моей второй натурой.

Но, с другой стороны, я был готов попробовать абсолютно всё, что только можно. Даже если шансы казались минимальными, сам факт, что есть хоть какая-то новая возможность, заставил меня решиться.

Я решил, что стоит попробовать и этот путь, как бы мало надежды на него ни было.

А вдруг всё-таки случится чудо?

Глава 2. «Кодировка в Склифе. Воспоминания об отце»

Мне всегда хотелось помочь. Не просто пожелать удачи, не подставить плечо в момент падения, а найти ту самую кнопку, тот волшебный рычаг, который вытащит отца из трясины. Сколько уже было этих попыток — не счесть. Огромные стопки обещаний, разбившихся о бутылку, горькие срывы, каждый из которых оставлял на душе рубцы, которые не заживали годами. Но всякий раз, когда он приходил в себя после очередной недельной тьмы, когда запах перегара сменялся одеколоном, а на осунувшемся лице снова проступали знакомые, родные черты, я чувствовал этот укол надежды. Он был тонок, как лезвие бритвы, но цеплялся за что-то внутри меня, не давая сдаться. В этот раз все казалось иначе. Его глаза, обычно затуманенные, смотрели чуть яснее, в них читалась если не решимость, то хотя бы усталость от бесконечного падения. Усталость, которая, как мне казалось, могла стать точкой опоры.

Мы сидели на кухне, которая, казалось, была немым свидетелем всех наших семейных драм. За окном уныло моросил осенний дождь, стекая по стеклам тонкими, почти невидимыми нитями. Воздух был тяжелым, пропитанным остатками вчерашнего похмелья и невысказанным, обволакивающим стыдом. Я набрался смелости, той самой, которую черпал из самых глубоких закромов души, чтобы не сорваться на крик, не обвинить, не упрекнуть. Я понимал, что упреки и крики уже проходили, они только отдаляли его, заставляли закрываться, уходить в себя, в свою бутылку, которая становилась единственным убежищем от мира, который его не понимал и осуждал.

— Давай съездим, закодируемся? — спросил я осторожно, едва слышно, словно боясь разбить хрупкий мир, только что начавший восстанавливаться.

— Попробуем еще раз. Может, в этот раз… — я не договорил, оставив фразу висеть в воздухе, полной невысказанной, но горячей надежды.

Он долго молчал. Слишком долго. Я слышал, как тикают старые настенные часы, как капли дождя стучат по карнизу, как собственное сердце отбивает чечетку где-то в горле. Его взгляд был прикован к грязному окну, за которым растворялись в серой пелене очертания соседних домов. Я видел, как тяжело он дышит, как его грудь поднимается и опускается, будто он боролся с невидимым врагом, с самим собой, со своей слабостью. Потом, с этим тяжелым, прокуренным вздохом, который, казалось, вырвался из самой глубины его истерзанной души, он коротко кивнул: — Давай попробуем.

В этом «давай попробуем» было столько отчаяния, столько усталости, но и крошечная искра надежды, что я тут же почувствовал прилив энергии. Мяч снова на моей стороне. Я всегда был инициатором, вечным двигателем, который пытался вытащить нас обоих из болота его зависимости. Никто за меня это не сделает, никто не подаст готовое решение на блюдечке. Вся эта ответственность, этот груз выбора, снова лег на мои плечи. Я чувствовал ее физически, как тяжелый рюкзак за спиной.

Руки сами потянулись к стопке старых газет, которые батя зачем-то коллекционировал на кухонном столе. «Из рук в руки», «Центр объявлений» — пожелтевшие страницы пестрели заголовками: «Лечение алкоголизма», «Кодировка за один сеанс», «Вывод из запоя. Анонимно.» Я начал обзванивать номера, чувствуя, как с каждым гудком растворяется остаток оптимизма. Большинство либо не отвечали, либо включали автоответчики с записью, обещающей чудеса, но звучавшей как подпольный притон, либо сразу называли астрономические суммы. Я набирал, слушал, сбрасывал, набирал снова, и каждый раз, когда трубку поднимал очередной сонный голос или отвечало очередное невнятное объявление, внутри меня росло раздражение, переходящее в гнев. Неужели это все, что может предложить мир для тех, кто ищет спасения? Неужели помощь тем, кто оказался на дне, превратилась в такой циничный, жадный до денег бизнес?

И тут один номер ответил. На удивление, приятный женский голос. Внятный, деловой, без намека на обман. «Да, конечно, есть свободное время. Приезжайте в Институт Склифосовского. Там вас примет врач и закодирует». От одного названия — Институт Склифосовского! — что-то внутри меня оборвалось. Это же серьезно! Это вам не какая-то там шарашкина контора в подвале. В голове тут же нарисовались стерильные коридоры, профессора в белоснежных халатах, самое современное оборудование. Это внушало доверие, почти благоговение. Последняя надежда вспыхнула ярким, слепящим огнем. Да, это именно то, что нужно! Солидное учреждение, известное на всю страну. Здесь уж точно помогут, здесь не обманут.

Я взял отца. Он был на удивление покладист, словно устал от собственной воли, от бесконечной борьбы с самим собой, и с готовностью передал бразды правления мне. В автобусе мы ехали молча. Я смотрел на его посеревшее лицо, на мешки под глазами, на руки, которые все еще слегка дрожали, и пытался представить, как после этой процедуры он преобразится. Как вернется к жизни, как начнет дышать полной грудью, а не задыхаться в дыму пьяного тумана. В голове уже рисовались картины, как мы проводим вечера, как он снова читает книги, как смеется по-настоящему, а не той горькой, пьяной усмешкой, которая стала ему привычна. Я верил. Я верил так сильно, что готов был закрыть глаза на любые сомнения.

Сказали, второй этаж, какой-то кабинет. В общем, мы приехали. Само здание Склифа, огромное, величественное, но в то же время слегка обшарпанное, с большими окнами, отражающими пасмурное небо, производило двойственное впечатление. Величие истории и суровая реальность сегодняшнего дня. Мы вошли в массивные двери, поднялись по лестнице, пахнущей смесью больничных медикаментов, старости и чем-то неуловимо казенным, и сели ждать в коридоре. Коридор был длинным, полутемным, с обшарпанными стенами, но все равно, это был Склиф.

Место, где спасают жизни, где борются за каждый вздох. Моя надежда только укрепилась.

Ждали мы, наверное, минут двадцать. И с каждой минутой, проведенной на скрипучих стульях, в окружении таких же молчаливых и изможденных людей, во мне что-то начинало ёкать. Обещали же, что врач ждет. Почему никто не выходит? Почему такая неразбериха? Я снова набрал тот номер. Женщина на том конце провода пробормотала что-то про задержку, про то, что врач занят, и попросила подождать еще немного. Тогда я не придал этому особого значения, но позже, уже анализируя этот опыт, все встало на свои места. Она была просто оператором, диспетчером, собирающим заявки. Голосом, умело внушающим доверие, она вылавливала таких отчаявшихся, как я, и направляла их по нужному адресу. А мужчина, «врач», как оказалось, просто подрабатывал. Он действительно работал в Склифе, но кодирование было для него чем-то вроде халтуры, дополнительного заработка, когда та женщина ему накидывала клиентов. Мои наивные представления о профессорах и стерильности начинали рушиться.

Мы сидели в коридоре, поглощенные молчанием и предвкушением неизвестности, смешанной со страхом и надеждой. Отец ерзал, тяжело дыша, его взгляд метался по стенам, не задерживаясь ни на чем. Я чувствовал, как напряжение нарастает. В воздухе висело что-то предвещающее, что-то не совсем чистое.

Наконец, из-за угла вырулил мужик. Ему было лет под пятьдесят, с уставшим, слегка одутловатым лицом и без всякого намека на белый халат. Обычные джинсы, слегка засаленный, растянутый свитер. Никаких опознавательных знаков, никакого бейджа, ничего, что выдавало бы в нем медицинского работника солидного института. Он открыл дверь в один из кабинетов — неприметную, облупившуюся дверь, которая ничем не отличалась от десятка других дверей в этом коридоре.

Он жестом позвал нас и хрипловато произнес:

— На кодировку, да?

Мое сердце ёкнуло. Это был не тот «профессор», которого я себе представлял. Это был… просто мужик. Разочарование первой волной накрыло меня, но я тут же подавил его, убеждая себя, что главное — результат, а не форма. Внешность обманчива, может, он гениальный специалист, ему не до внешнего лоска.

Отец, покорно опустив голову, двинулся внутрь. А мужик, этот «врач», вдруг повернулся ко мне. Его взгляд был тяжелым, проникающим. — А вы выпиваете? — спросил он.

Я слегка опешил. Вопрос был неожиданным, выбивающим из колеи. — Да, — говорю, пытаясь придать голосу уверенности. — Выпиваю. Культурно, по праздникам. Проблем нет. — Это была полуправда, потому что иногда «культурно» переходило в «немного больше, чем следовало», но до уровня отца мне было бесконечно далеко.

— Ну, заходи, — махнул он рукой, отмахиваясь от моих оправданий. — Тебе тоже полезно будет послушать.

И мы вдвоем зашли в кабинет. Это оказалась не процедурная в классическом понимании, а скорее какая-то подсобка или старая ординаторская, давно не видевшая ремонта. Ободранные стены, облупившаяся краска на потолке, мутные окна. Несколько столиков, заваленных какими-то бумагами, старыми журналами. На одном виднелись ампулы, упаковки шприцев, кое-какой медицинский инструмент, но никакой стерильности, никакого высокогорного ощущения надежды, которое я ждал от «Склифа». Только запах хлорки и что-то еще, приторно-сладкое, неуловимое, напоминающее о застоявшемся воздухе и ушедших временах. Мы сели на скрипучие стульчики, которые, казалось, вот-вот развалятся.

Врач, так и не сменив свой свитер на что-то более официальное, накинул на плечи халат — скорее для видимости, чем по протоколу, — и начал свою лекцию. Он выглядел так, будто только что отработал смену в отделении и забежал сюда на пять минут, чтобы провести эту «процедуру». Минут десять-пятнадцать он вещал о вреде алкоголизма. Говорил быстро, скороговоркой, с механической отстраненностью, будто не первый раз и даже не сотый. Это был заученный текст, произносимый без души, без малейшей попытки установить контакт или достучаться до сознания. Он не смотрел на нас, он отрабатывал номер.

«Вы понимаете, что алкоголь разрушает вашу жизнь, накапливаются проблемы со здоровьем, проблемы на работе, пьянки учащаются, переходят в запои, потеря количественного контроля, хотел выпить пару рюмок, а напился вдрызг, провалы в памяти. Вот всё это придёт, работу потеряете…» Он перечислял заученные фразы, общие места, словно читал с невидимой шпаргалки. Ничего личного, ничего про батю, про его историю, про то, что его привело сюда. Просто поток слов, призванный запугать, навеять страх, но лишенный всякой искренности. Я сидел и слушал, с полной уверенностью, что для меня это никогда не будет проблемой. Отец сидел рядом, смотрел в одну точку, его лицо было непроницаемым. Слышал ли он вообще эти слова? Или они пролетали мимо, как осенние листья?

Когда лекция закончилась, а я так и не почувствовал ни грамма благоговения перед этой «серьезной процедурой», врач, бросив на нас равнодушный взгляд, попросил меня выйти в коридор. Дверь закрылась, и я остался один, слушая приглушенные голоса и легкое позвякивание инструментов, доносившееся из-за двери. Сердце колотилось. Что-то было не так, что-то кричало во мне о том, что это фарс, но я не мог отступить. Слишком много было поставлено на карту. Слишком много надежд было связано с этим местом.

Через несколько минут дверь снова распахнулась. Отец вышел с забинтованной рукой. Врач объяснил: «Я уколол ему препарат. Закодировал на год. Если нарушит код — будет серьезная реакция. Может даже умереть».

Серьезная реакция. Умереть. Слова звучали зловеще, но почему-то не убедительно. В них не было той силы, той мощи, которую я ожидал от «Института Склифосовского». Весь этот опыт, от начала и до конца, был пропитан ощущением какой-то дешевой пародии, нелепого спектакля, разыгранного для отчаявшихся. Я отдал деньги, взял отца под руку, и мы вышли из кабинета, а затем из здания, молча спустившись по той же лестнице, которая казалась такой полной надежды всего час назад.

Мы ехали домой в оглушительной тишине. Отец смотрел в окно, я смотрел на него, пытаясь угадать, что творится у него в душе. Может быть, он напуган? Может, слова о «смертельной реакции» действительно подействовали? Я хотел верить, что это так, что на этот раз все изменится. Но где-то глубоко внутри уже зародилось сомнение, червь, точивший мою веру в это «чудодейственное» кодирование.

Прошел месяц. Потом второй. Отец держался. Я с облегчением выдохнул, почувствовав, что, возможно, в этот раз нам действительно повезло. Я даже начал забывать о гнетущем ощущении от той «процедуры». Мы начали строить планы, мечтать о будущем, в котором больше не будет этих бесконечных запоев.

И вот однажды, совершенно случайно, он рассказывает мне, словно мимоходом: полез в холодильник, увидел там пакет, подумал — сок. Ну, мало ли, кто-то оставил. Выпил глоток. И только потом, когда терпкий вкус разлился по языку, когда знакомая горечь обожгла глотку, он понял: это было вино. Домашнее вино, которое кто-то из знакомых принес и забыл. Он попробовал, потом понял, что это вино, и… ничего. Совсем ничего не случилось. Ни «серьезной реакции», ни «смерти», ничего из того, чем нас пугал «врач» в свитере.

Сначала он был удивлен, потом, наверное, почувствовал какое-то облегчение. А вместе с облегчением — то самое любопытство, этот червь сомнения, который разросся до огромных размеров. Если ничего не случилось сейчас, то, может, и потом не случится? Если угрозы оказались пустыми, то, может быть, и вся эта «кодировка» — не более чем блеф? Вскоре он попробовал еще раз, уже осознанно, уже понимая, что делает. И снова — ничего.

Так он и «раскодировался». Просто и обыденно, без драмы, без громких взрывов, без обещанных смертельных последствий. Что там врач уколол на самом деле, он до сих пор не знает. Подозревает, что какую-то витаминку, чтобы успокоить. А я, глядя на него, на то, как все вернулось на круги своя, как будто и не было этого отчаянного рывка, этой последней надежды на спасение, понимаю: иногда самые благие намерения приводят к самым горьким разочарованиям. И что чудесные кнопки, которые вытаскивают человека из трясины, обычно находятся не в институте Склифосовского, не в пакете с вином и даже не в ампуле с «антиалкогольным» препаратом. Они где-то гораздо глубже, внутри. И нажать на них может только сам человек. А все остальное — лишь декорации, иллюзии, которые оттягивают неизбежное осознание. Это был мой горький урок о том, что настоящая помощь начинается там, где заканчивается поиск внешних решений и начинается внутренняя работа. Работа над причинами, а не со следствиями.

Тот вечер после «раскодирования» я помню с особой, почти болезненной четкостью. Мы сидели с отцом на той же кухне, где несколько месяцев назад родилась эта безумная идея со Склифом. Только теперь за окном была уже не осень, а зима. Снег тихо падал за стеклом, завораживающе чистый и безмятежный, резко контрастируя с тем мраком, что царил в наших душах.

Он молча смотрел на пустую чашку перед собой, его пальцы нервно барабанили по столу. Не было ни злости, ни разочарования — лишь пустота. Глубокая, всепоглощающая пустота человека, который снова оказался обманут. Который снова поверил и снова упал.

— Ничего не произошло, — наконец произнес он, и его голос прозвучал хрипло и отрешенно. — Ничего. Я ждал… не знаю, чего ждал. Удара тока, удушья, боли… А ничего. Просто выпил вино. И все.

Я молчал. Что я мог сказать? Извиниться? Но я ведь хотел как лучше. Обвинить его? Но он и так был сломлен. Обругать того «врача»? Это было бы слишком мелко и бесполезно. Вместо этого во мне поднималась новая, странная эмоция — не гнев, а какое-то горькое прозрение.

Я вдруг с ужасающей ясностью понял, что мы оба были участниками одного и того же спектакля. Он — главный актер, я — режиссер-любитель, а тот мужик в свитере — циничный антрепренер, наживающийся на нашем горе. Мы так отчаянно хотели верить в чудо, что согласились на эту пародию, на этот фарс в стенах самого, казалось бы, уважаемого медицинского учреждения.

И самое страшное было даже не в том, что нас обманули. Самое страшное было в том, что этот обман уничтожил последние крохи веры. Веры в то, что где-то есть спасение. Что кто-то знает, как нам помочь. Теперь я понимал — никто не знает. Никто, кроме нас самих.

— Знаешь, — сказал отец, все так же глядя в пустоту, — я там, в том кабинете… я ведь почти поверил. От одного названия — Склиф… Думал, ну уж здесь-то точно помогут. Здесь умные люди, ученые. А оказалось… — он горько усмехнулся, — оказалось, все то же самое. Развод. Только подороже и под вывеской посолиднее.

Его слова стали последним гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Да, это был именно развод. Хорошо организованный, продуманный, с красивой оберткой в виде громкого названия, но все тот же старый, как мир, развод на человеческом отчаянии.

Тот вечер стал точкой невозврата. Не для отца — он, к сожалению, еще не раз пытался найти «волшебную таблетку» в других местах. Но для меня. В тот вечер во мне окончательно умерла вера во внешние решения. В кодировки, уколы, волшебные методы и чудо-врачей. Я понял, что пока человек сам не захочет выбраться из ямы, все эти внешние костыли будут только мешать ему, создавая иллюзию движения, пока он на самом деле продолжает падать.

Я перестал искать спасения для отца вовне. Я понял, что моего желания спасти его недостаточно. Должно прийти его собственное, выстраданное, вымученное желание спасти себя. А до тех пор все мои попытки были лишь тщетным барахтаньем на поверхности, в то время как он продолжал тонуть.

Это был горький, но необходимый урок. Урок смирения. Принятия. Понимания, что ты не можешь нести ответственность за чужую жизнь, как бы сильно ты ни любил этого человека. Ты можешь быть рядом. Можешь поддерживать. Можешь протянуть руку, когда он будет готов ее схватить. Но ты не можешь заставить его захотеть жить. Это решение каждый должен принять сам.

И именно это понимание, как это ни парадоксально, в конечном счете и помогло нам обоим. Мне — перестать метаться и начать работать над собой. Ему — в конце концов, понять, что спасательная шлюпка приплывет только тогда, когда он сам начнет грести к ней из последних сил.

А «кодировка в Склифе» так и осталась в нашей памяти горьким, но по-своему полезным воспоминанием. Напоминанием о том, что чудес не бывает. Что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И что иногда самое большое разочарование может стать началом самого важного пути — пути внутрь себя.

Глава 3. «Реанимация Страха. Цирк за Ваши деньги. Воспоминания об отце»

Тот провальный поход в Склиф оставил после себя не только горький привкус разочарования, но и какой-то странный, едкий осадок — смесь отчаяния, цинизма и безысходности. Казалось бы, это должно было стать уроком, выгравированным на сердце: не ищи легких путей, не доверяй громким, но пустым названиям, не верь в волшебные панацеи, обещающие мгновенное избавление от многолетней зависимости. Но человек, который по-настоящему, отчаянно хочет помочь близкому, часто цепляется за любую, даже самую тонкую и призрачную соломинку надежды. В моих глазах это был не просто отец, это был целый мир, который рушился, а я был единственным, кто пытался его удержать. И вот, спустя несколько месяцев, история с пугающей, почти мистической неизбежностью повторилась.

Отец снова ушел в штопор. На этот раз — целая неделя. Сначала, как всегда, больничный — стандартный предлог, за которым скрывалось медленное погружение во тьму. Потом просто исчезновение из реальности, растворение в бутылке, ставшей для него единственным собеседником и утешением. Я уже выучил этот ритм его падений до тошноты. Сначала он становится раздражительным, резким, отмахивается от любых вопросов. Потом скрытным, прячет глаза, избегает разговоров, уходит в себя. Потом вовсе пропадает из поля зрения, оставляя после себя только едкий, въевшийся в стены запах перегара и гнетущую, всепоглощающую тишину, которая была хуже любого крика.

Вернулся он, как всегда, опустошенный, помятый, с лицом землистого цвета и глазами, полными невыразимой, животной тоски. В его движениях чувствовалась усталость каждого прожитого дня, боль каждой выпитой рюмки. Он едва держался на ногах, но в его поникшей позе, в его потухшем взгляде читалась не просто физическая слабость, а глубокое моральное истощение. И опять после того, как он чуть-чуть пришел в себя, отпился воды, попытался что-то съесть, я почувствовал этот знакомый толчок, этот внутренний приказ, который невозможно было игнорировать: надо что-то делать.

— Давай что-то решать, — сказал я, сев напротив него на кухне, где опять витал тяжелый дух уныния, перемешанный с ароматами корвалола и вчерашнего кофе. — Так нельзя, отец. Ну сколько можно? Ты же так и сгоришь.

Он лишь молча кивал, не поднимая глаз. В этом кивке была не покорность или согласие, а скорее глубокое безразличие, усталость от бесконечных попыток, от самого себя, от жизни. Он был настолько измотан, что уже не мог сопротивляться. Мой внутренний мотор, несмотря на все прошлые неудачи, несмотря на всю горечь от Склифа, снова завелся, заскрежетал, но начал работать. На этот раз я решил пойти другим путем. Хватит газет с мутными объявлениями. Нужны реальные рекомендации, проверенные люди.

Я стал спрашивать у знакомых, у тех, кто хоть как-то сталкивался с подобными проблемами в своих семьях, у тех, кто прошел этот ад и выжил. И однажды мне подсказали: «Есть такая женщина. Она вроде как помогает с наркоманами, алкоголиками. То ли психолог, то ли просто целительница, но говорят, толк есть. К ней многие ездят, и она действительно кому-то помогла». Это звучало обнадеживающе, хотя и немного туманно, с оттенком какой-то народной медицины. Но после того, как «официальная» медицина Склифа оказалась пшиком, я был готов попробовать что угодно.

Мы договорились о встрече. Ехать предстояло куда-то за город, на ее дачу. Путь был долгим и утомительным, словно паломничество. Дорога петляла, уводя нас все дальше от города, от привычной суеты и проблем, и каждый километр казался шагом в неизведанное, к последнему шансу. Пока мы ехали, я в очередной раз перебирал в голове все, что собирался сказать этой женщине. Как описать бесконечную, разъедающую боль и бессилие, когда видишь, как твой родной человек медленно, но верно убивает себя? Как передать эту хроническую усталость от постоянного страха, от ожидания нового срыва, от бесконечной череды надежд и разочарований? Я чувствовал, как внутри меня копится ком невысказанных эмоций, словно готовясь выплеснуться наружу.

Наконец, мы добрались. Дача оказалась небольшой, уютной, утопающей в зелени старого, но ухоженного сада. В воздухе витал запах трав, цветов и чего-то неуловимо домашнего, спокойного. Нас встретила приветливая женщина лет пятидесяти, с морщинками у добрых глаз, в которых читались жизненная мудрость и сострадание. Ее голос был особенным — спокойным, низким, обволакивающим, словно шелковое покрывало. Я сразу почувствовал к ней какое-то странное, но крепкое доверие. Это было не то инстинктивное доверие к «авторитету», как в Склифе, а что-то более глубокое, человеческое.

Мы сели за старый деревянный стол в прохладной кухне. За окном пели птицы, и этот мирный пейзаж казался таким далеким от нашей личной трагедии. Я начал рассказывать. Долго, подробно, не упуская ничего, что казалось мне важным. Про его детство, про армию, про первые рюмки, которые казались невинными, про то, как незаметно, исподволь, все это переросло в кошмар. Про наши попытки, про ту кодировку в Склифе, про свои собственные разочарования. Я говорил почти без остановки, словно выплескивая наружу все накопившееся за годы.

Она внимательно слушала, не перебивая, лишь иногда кивая, ее взгляд был сосредоточенным и проницательным. Когда я закончил, в комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов и пением птиц. Она выдержала паузу, словно давая моим словам осесть, потом сказала:

— Понимаю вашу ситуацию. Да, это тяжело. Но есть у меня один знакомый врач. Вот он делает все конкретно. И это происходит не в кабинете, как вы описывали, а в настоящей реанимации.

Мое сердце сжалось. Реанимация. Это слово звучало грозно и внушительно, вызывая образы последних рубежей медицины. В нем было что-то окончательное, что-то бесповоротное. — То есть отца нужно привезти в клинику, в больницу, — продолжала она, ее голос оставался спокойным, но в нем проскальзывала жесткость. — И там, вот в этой конкретной реанимации, ему сначала покажут препарат, который будут вводить. Сделают ему то, что называется… ну, как бы с проверкой, да? То есть они ему сначала введут этот препарат, а потом сделают провокацию. Это так называется.

Дадут ватку со спиртом или просто спирт брызнут на язык. И вот тут-то с ним и случится тот самый шоковый эффект, который ждет его, если он нарушит код, точнее, режим трезвости. Это будет не просто плохо, это будет… на грани.

В моем сознании тут же выстроилась новая, совершенно иная картина: вот это серьезно. Не занюханный кабинет, не мужик в свитере, не заученные лекции. А настоящая реанимация. Врачи. Конкретный препарат. Провокация — как подтверждение, как доказательство страшных последствий. Это уже не просто слова, это — действие, обещающее глубокое, на клеточном уровне, воздействие на психику. Я тут же схватился за эту идею, как утопающий за спасательный круг. Это было то, чего мне так не хватало — конкретики, жесткости, демонстрации. Я договорился обо всем с женщиной, уточнил детали, записал адрес и время. Затем пришел к отцу и рассказал ему все, стараясь максимально серьезно и убедительно, чуть ли не торжественно. — Это серьезно, пап. Это не шутки. Там лекарство, настоящее. И это все делают в реанимации. Почему там? Потому что это опасно. Чтобы, не дай бог, что, тебя сразу откачали. Чтобы все было под контролем. Это не просто укол в вену, как в прошлый раз. Это будет настоящее испытание.

Я верил в это. Верил, что на этот раз это сработает. Что это будет настолько мощное, настолько страшное переживание, что оно отобьет у него всякое желание пить навсегда. Я не мог знать тогда, что многие из этих «реанимационных кодировок», популярных в 90-х годах, были на самом деле тщательно срежиссированными шоу, психологическими спектаклями, где главным действующим лицом был страх. Годы спустя, я смотрел передачу с одним наркологом, который подробно, с циничной улыбкой, рассказывал, как они использовали этот метод. Он называл это «шоу-представлением», где главной целью было не лечение физиологии, а внушение страха через инсценировку смертельной угрозы.

Но тогда я этого не знал. Я лишь передал отцу то, что слышал сам, стараясь убедить его в серьезности происходящего. Он, как и в прошлый раз, согласился, его лицо выражало смесь фатализма, усталости и какой-то последней, слабой надежды на избавление. Он был готов на все, лишь бы прекратить этот бесконечный круг. И мы отправились на эту «реанимационную кодировку».

Мы приехали в центральную районную больницу, нашли нужный кабинет и нужного человека он нас уже ждал.

Вот что потом рассказал мне отец, дрожащим голосом, с еще живым в глазах ужасом. Его рассказ был отрывочным, прерывистым, но каждое слово впивалось в меня, как раскаленный гвоздь.

Начал он, когда чуть пришел в себя после всего. — Меня завели в кабинет, похожий скорее на операционную, но там не было такого яркого света, как в кино. Столы из нержавейки, инструменты, какие-то аппараты, мерно попискивающие в углу. И люди в белых халатах, серьезные, с непроницаемыми лицами. Они выглядели как настоящие врачи, не как тот мужик в свитере. Мне показали ампулу, назвали препарат, что-то там про его свойства, про то, что он несовместим со спиртным. В общем, выглядело все очень убедительно, на уровне:

— Я лег на кровать и мне привязали ноги. Затем последовал укол. Не знаю, куда именно — в вену ли, в мышцу, но он почувствовал, как что-то холодное и жгучее проникает в его тело. Это был не просто укол, это было ощущение вторжения, изменения, которое уже началось. И тут же после укола ему сказали, их голоса звучали резко и отчетливо: «Вот смотри, если ты выпьешь спиртное, вот что с тобой случится».

Дальше — самое страшное. Ему провели по языку ваткой со спиртом. И в тот же миг началось. — Я не мог дышать, — рассказывал отец, его глаза расширились от воспоминаний, и в них снова появился тот самый ужас. — Понимаешь, совсем не мог. Как будто легкие сжались до микроскопических размеров, горло перекрыло, свело судорогой. Ни выдохнуть, ни вдохнуть. Ничего. Полная блокировка. Мое тело меня предало.

Он описывал, как его тело охватил судорожный спазм, как он бился в беззвучной агонии. Глаза его налились кровью, вены вздулись на шее, он чувствовал, как задыхается, как кислород покидает его мозг.

Это было чистое, животное ощущение удушья, которое медленно, мучительно подкрадывается и забирает жизнь. — Я думал, это конец, — продолжал он, его голос был едва слышен, хриплым шепотом. — Я лежал там, и все понимал. Глаза-то видели, мозг работал, работал бешено, пытаясь осознать происходящее. Я видел их лица, эти спокойные, равнодушные, изучающие лица. И в их глазах я видел не сострадание, а какую-то… насмешку. Или, по крайней мере, полное отсутствие эмпатии. И я понял: я заплатил им деньги, чтобы они меня здесь, блин, уморили! Издеваются надо мной! Они просто играют со мной, как с куклой.

Это ощущение бессилия, полного паралича, когда ты полностью зависим от тех, кто, по твоим ощущениям, наслаждается твоими муками за твои же деньги, было самым ужасным. Он чувствовал себя как подопытный кролик в руках жестоких ученых. Он смотрел на них, а они, словно актеры на сцене, хладнокровно разыгрывали этот спектакль ужаса, доводя его до самой грани. Он был в таком положении, что не мог даже пошевелиться, чтобы сопротивляться, не мог издать ни звука, чтобы попросить о помощи.

И в тот момент, когда он был на грани потери сознания, когда его тело уже начинало сдаваться, когда тьма подступала к глазам, они надели маску и подключили к аппарату искусственного дыхания. Воздух хлынул в легкие, обжигая их. Он закашлялся, задышал полной грудью, жадно глотая воздух, чувствуя, как возвращается жизнь, как кровь снова бежит по венам. Это было невероятное облегчение, смешанное с остаточным ужасом.

Но на этом «шоу» не закончилось. Когда он был еще полузадушен, когда ужас все еще сковывал его тело, когда его сознание было максимально открыто для внушения, они начали говорить, их голоса звучали четко и безапелляционно: — Вот видишь? Это только репетиция. Это то, что произойдет с тобой по-настоящему, если ты, не дай бог, выпьешь. И тогда тебе уже никто не поможет. Никто не откачает. Ты умрешь. Просто умрешь, понимаешь? И никто не сможет тебя спасти.

Это было мощное внушение, произнесенное в момент, когда психика человека максимально уязвима, когда тело только что пережило смертельный страх. Они вбивали в него эту мысль, этот приказ, когда он не мог дышать, когда он был в агонии. Этот цирк был рассчитан на самый глубокий, примитивный страх смерти, который должен был намертво связать алкоголь с мгновенной, неминуемой кончиной.

— Ну, что я могу сказать, — закончил отец свой рассказ, вытирая дрожащей ладонью лоб, словно пытаясь стереть воспоминания о пережитом ужасе. — Цирк. Просто цирк за мои деньги. Меня пугали, издевались. Но, черт возьми, это было страшно. Очень страшно.

Именно так. С психикой, в глубинных ее слоях, ничего, по сути, не произошло — не было проработано ни причин зависимости, ни его внутренних конфликтов. Это была лишь грубая манипуляция через физиологический шок. «Шоу-программа», рассчитанная на создание условного рефлекса: алкоголь = смерть. Простое, прямолинейное, жестокое.

Он вышел из больницы подавленным, злым. Злым на них, злым на меня, злым на себя. — Блин, привёл ты меня, — сказал он мне с горечью и упреком в голосе, — опять, блин. Меня за мои же деньги… издевались надо мной. Зачем я согласился?

Мне было нечего ему ответить. Я чувствовал себя виноватым, обманутым, глупым. Опять я искал решение вовне, опять попался на удодочку обещаний, на этот раз — на удочку страха. Но что я мог сделать? Я же хотел как лучше. Хотел, чтобы он жил.

Тем не менее, этот «цирк» имел временный эффект. Отец не пил какое-то время. Неделя, две, месяц. Страх, пережитый в реанимации, был слишком силен, слишком свеж в его памяти. Он просыпался ночью в холодном поту, ему снились эти задыхающиеся секунды. Каждый раз, когда он видел алкоголь, в его памяти всплывал этот ужас. Но потом, как и в прошлый раз, этот страх начал притупляться.

Память о физической боли и ужасе отступала перед привычкой, перед внутренним демоном, который не был побежден этим внешним шоу. Демон лишь затаился, выжидая.

Он не был изгнан, он был лишь на время напуган. И так же, где-то… где-то в тишине, в тот момент, когда страх ослабил свою хватку, демон снова поднял голову. Снова начались мысли, потом срыв, потом опять та же дорога в никуда. И я понял, что ни институт, ни реанимация, ни самые жуткие угрозы не смогут вырвать его из лап зависимости, пока он сам не захочет по-настоящему. Пока это не станет его внутренним, глубоким решением, а не внешним, навязанным страхом. Это был еще один горький урок о том, что настоящая помощь начинается там, где заканчивается поиск внешних решений и начинается внутренняя работа.

Глава 4. «Элитная Клиника и Железные Двери. Настоящий Ад»

После той так называемой «реанимации страха», того отчаянного спектакля, который я устроил, чтобы напугать его демона до полусмерти, отец продержался некоторое время. Несколько коротких, хрупких месяцев, которые для нас с мамой казались вечностью, выстраданным и вымоленным у судьбы чудом. Это был крошечный, дрожащий луч надежды, пробившийся сквозь толщу туч, озаривший нашу затхлую квартиру призрачным светом возможности иной жизни. Мы, как завороженные, следили за этим светом, боясь дышать, чтобы не задуть его. Мы ловили каждую его трезвую минуту, каждый спокойный вечер, каждый разговор, не омраченный гневом или бредом, как драгоценность, бережно складывая их в шкатулку памяти, словно страждущие, собирающие по капле живительную влагу в пустыне.

Но, увы, этот луч погас. Он не исчез резко, нет — он угасал медленно, мучительно, день за днем теряя свою силу, пока от него не осталась лишь горстка пепла. Демон, напуганный, но не изгнанный, не поверженный окончательно, лишь затаился в самых потаенных, непроглядных закоулках его души, выжидая. Он был старой, опытной лисой, раненной, но не добитой, и теперь отлеживался в своей норе, зализывая раны и копя ярость. Он не был повержен; он был лишь временно загнан в угол, притворился побежденным, а потом, когда острая боль от смертельного спазма притупилась, когда воспоминания о дне, когда его тело билось в конвульсиях на больничном полу, стерлись и потускнели, заслоненные будничной рутиной, — он вновь поднял свою уродливую, знакомую до тошноты голову.

И вот, снова все вернулось на круги своя. Снова те же падения в омут, с каждым разом все более глубокие и бездонные, те же запои, растягивающиеся на недели, та же знакомая, выученная до автоматизма опустошенность, которую я уже привык читать на его лице, будто на потрепанной странице старой книги. Я чувствовал, как силы, как сама жизненная энергия, капля за каплей покидают и меня, как истончается та самая нить надежды, когда-то крепкая и толстая, а теперь ставшая тоньше паутины, едва заметной, почти невесомой, готовой порваться от малейшего прикосновения. Внутри меня звучал один и тот же, изматывающий душу вопрос: сколько еще? Сколько еще таких попыток, таких взлетов и падений, таких циклов адского круговорота я смогу вынести, прежде чем сломаюсь сам, прежде чем моя собственная психика не выдержит этого бесконечного напряжения? Но видеть, как он медленно, но неуклонно угасает, как его личность, его ум, его душа постепенно растворяются в этой прозрачной, отравляющей зависимости, я не мог. Это было все равно что изо дня в день наблюдать за медленным, осознанным самоубийством самого близкого человека, стоя в двух шагах от него, зная все и будучи абсолютно бессильным что-либо изменить, способным лишь быть зрителем на этом трагическом спектакле.

И вот, после очередной пьянки, особенно тяжелой и беспросветной, когда отец еще не совсем отошел, когда его тело было слабым и податливым, а в глазах еще плескалась мутная, застоявшаяся вода недавнего забытья, невысказанной боли и животного страха, во мне, в самых потаенных, темных уголках моей израненной души, зародилась новая, на этот раз откровенно циничная и отчаянная идея. Она была рождена не из надежды, а из самого дна отчаяния и всепоглощающей усталости, из горького, кристально чистого понимания, что ни волшебная пилюля, ни самое пугающее, инсценированное мною шоу не сработают, пока в его голове, в его сознании что-то не щелкнет, не перевернется, не сломается окончательно. Я уже не искал для него исцеления в привычном, медицинском смысле этого слова.

Я искал что-то, что могло бы просто… вырвать его с корнем из привычной, отравленной среды, показать ему иную, гораздо более страшную и беспросветную реальность, стать для него тем самым зеркалом, в котором он увидит свое собственное, возможное будущее.

— Знаешь, пап, — сказал я ему, подходя к дивану, на котором он лежал, неподвижный и бледный, и стараясь вложить в свой голос наигранную, неестественную легкость, хотя внутри меня все ныло и болело от накопившейся годами усталости и выстраданного цинизма. Голос мой звучал фальшиво, словно расстроенный инструмент. — Есть тут одна клиника. Очень элитная, очень хорошая, я слышал о ней самые восторженные отзывы. Специализируется именно на таких… случаях, как твой. Современнейшие методики, лучшие специалисты. Давай, я тебя туда отвезу, всего на несколько дней, подлечишься, придешь в себя, наберешься сил. Тебе сейчас нужен покой, настоящий, качественный уход и хорошее питание.

Он посмотрел на меня мутным, ничего не выражающим взглядом, не совсем понимая смысла моих слов, но и не сопротивляясь, не проявляя ни малейшей воли. Ему было абсолютно все равно в тот момент. Его мир сузился до размеров его собственного тела, до головной боли, стучащей в висках тяжелым молотом, до тошноты, подкатывающей к самому горлу, до трясущихся, ватных рук. Единственное, чего он хотел в тот момент, это чтобы все это прекратилось, чтобы перестала раскалываться голова, чтобы желудок успокоился и перестал сжиматься спазмами, чтобы мир перестал неровно и пьяно вращаться, обретя твердую почву под ногами. Он был слишком слаб, слишком разбит и опустошен, чтобы спорить, чтобы задавать вопросы, чтобы проявлять хоть какую-то реакцию. Он просто молча кивнул, закрыв глаза, и это молчание было красноречивее любых слов.

А я, пока мы ехали в старой, прокуренной машине по ухабистым дорогам, за окнами которых мелькали унылые, серые пейзажи городских окраин, рассказывал ему самые невероятные байки про эту «элитную клинику». Я выдумывал все на ходу, сходу, пытаясь придать своим словам максимальную убедительность, натягивая на свой план сладкую, привлекательную обертку лжи. Я живописал ему чудесных, почти телепатически чутких врачей, которые используют самые передовые, почти фантастические методы лечения, говорил об индивидуальном, поистине королевском подходе к каждому пациенту, расписывал уютные, светлые палаты, похожие на номера в хорошем отеле, упоминал бассейн с теплой водой и расслабляющие массажи, живописал не просто диетическое, но и невероятно вкусное, почти ресторанное питание — все, что могло бы показаться привлекательным, почти райским для измученного похмельем, обессиленного человека, подсознательно мечтающего лишь о тишине, комфорте и покое. Мне было почти смешно, горько и противно от собственной выдумки, от этой гротескной, почти сюрреалистичной лжи, которую я извергал, но одновременно и невыносимо горько от осознания того, до чего меня довела эта ситуация, до каких низких и отчаянных уловок приходится прибегать. Впрочем, я старательно оправдывал себя в собственных глазах, твердя как мантру, что цель, высокая и благородная, оправдывает столь грязные и циничные средства.

На самом деле, я прекрасно знал, куда мы едем на самом деле. Мне подсказал это место один мой знакомый, сам прошедший через подобный ад несколько лет назад. Он тогда сказал об этом с горькой усмешкой, но теперь его совет всплыл в моей памяти как последняя соломинка. Это была не клиника. Это была старая психиатрическая больница. То место, которое в народе, без всяких нежностей, называли просто и ёмко — «дурдом».

Это был целый комплекс из нескольких мрачных, серых зданий послевоенной постройки, часть которого все еще функционировала как закрытое отделение для душевнобольных, тех, кто состоял на строгом учете, кого весной и осенью, в периоды обострений, в обязательном порядке клали «на профилактику», кто страдал от тяжелейших острых психозов, бредовых состояний, неконтролируемой агрессии, параноидальной шизофрении. Это было то самое место, куда попадали люди, окончательно и бесповоротно потерявшие связь с реальностью, те, кого общество предпочитало не замечать, запихивая подальше за высокие заборы. Но, помимо этого основного контингента, там был еще отдельный, самый старый корпус, или, по крайней мере, несколько обособленных палат на первом этаже, куда за определенную, немаленькую плату соглашались брать буйных алкоголиков. Тех, у кого уже начиналась или была в разгаре белая горячка, кто видел чертей и пауков, кто пытался покончить с собой в приступе беспросветного отчаяния, кого уже было некому и негде держать. В общем, контингент был… более чем специфический. Никакой настоящей кодировки, никакой психотерапии или лечения глубинных причин зависимости там и в помине не было. Все «лечение» заключалось в том, чтобы просто поставить капельницы, мощные успокоительные, чтобы вывести человека из острой фазы запоя, чтобы он хоть немного пришел в себя, перестал бредить и представлять непосредственную опасность для себя и окружающих. Это была своеобразная «передержка», карантинная зона для тех, кто уже окончательно сорвался с катушек. Мой план был прост до жестокости: пусть он увидит все это своими глазами. Пусть окунется в эту атмосферу безысходности, пусть услышит крики за дверями, пусть почувствует запах больничного хлора, смешанный с запахом страха и безумия. Пусть ужаснется. Пусть этот ужас станет последним, самым мощным в его жизни.

Мы подъехали к главным воротам, свернули за угол по разбитой дороге, заросшей бурьяном, и перед нами, внезапно, как кошмарный мираж, выросло главное здание — массивное, трехэтажное, обшарпанное строение из темно-красного кирпича, почерневшего от времени и непогоды, обнесенное неправдоподобно высоким, серым, местами облупленным бетонным забором. Узкие, почти бойничные окна первого этажа были забраны массивными решетками, отбрасывающими на стену частые, словно клетка, тени. Я резко затормозил, и в наступившей тишине было слышно лишь неровное, хриплое дыхание отца и навязчивый гул мотора. Я старался не смотреть на него, боясь увидеть в его глазах вопрос, на который у меня не было ответа, боясь встретиться с его взглядом и выдать свой собственный, неподдельный ужас. Он тоже молчал, замерший на пассажирском сиденье, сгорбившись и втянув голову в плечи, видимо, слишком занятый внутренней борьбой с собственными физическими демонами похмелья, чтобы в полной мере осознавать и обращать внимание на мрачную окружающую нас действительность.

Такой вот циничный, жестокий, почти бесчеловечный метод существовал, притворяясь серьезной медицинской помощью, маскируясь под спасение.

Это был еще один, самый горький и беспощадный урок, преподанный мне жизнью. Урок о том, что настоящая, исцеляющая помощь начинается не здесь, не за этими стенами, а там, глубоко внутри, где заканчивается тщетный поиск внешних, быстрых и простых решений и начинается тяжелая, кропотливая, ежедневная, без гарантий и светлых обещаний, внутренняя работа. И что ни институт с дипломами, ни стерильная больничная реанимация, ни самые жуткие угрозы и шоу, ни даже вид самого настоящего, реального ада на земле не смогут вырвать человека из цепких, холодных лап зависимости, пока он сам, глубоко внутри, в самой сердцевине своего существа, не захочет этого по-настоящему, до дрожи в коленях, до сжатых кулаков, до слез. Пока это не станет его собственным, выстраданным, выжженным в душе решением, а не внешним, навязанным извне, рожденным из страха или отчаяния его близких.

Дверь захлопнулась за нами с таким глухи, окончательным звуком, словно щелкнул затвор огромного замка, навсегда отсекая нас от прежнего мира, от улицы, от знакомой жизни. Этот звук отозвался эхом в подвале моей души, холодной и тяжелой волной страха. Мы оказались в длинном, узком коридоре, который, казалось, уходил в бесконечность, теряясь в полумраке. Воздух здесь был другим — густым, спертым, насыщенным до предела странной, отталкивающей смесью запахов: едкий, химический дух хлорки, которым отчаянно, но безуспешно пытались убить что-то другое, что-то старое и въевшееся; сладковатый, тошнотворный запах несвежей еды из столовой; и под всем этим — устойчивый, непобедимый аромат человеческого пота, мочи, страха и безумия, въевшийся в штукатурку, в краску на стенах, в сам бетон пола. Этот запах был не просто в ноздрях; он въедался в кожу, в одежду, в легкие, становясь частью тебя.

По этому коридору медленно, неуверенно двигались люди — или то, что от них осталось. Одни были облачены в серые, казенные халаты, другие — в собственную, но давно потерявшую вид домашнюю одежду. Они перемещались молча, словно тени, их движения были замедленными, лишенными цели, взгляды — отсутствующими, устремленными куда-то внутрь себя, в свои собственные, недоступные никому миры. Кто-то тихо и монотонно бормотал себе под нос, беседуя с невидимыми собеседниками, кто-то просто стоял у стены, уткнувшись в нее лбом, замерший в немом отчаянии. Издалека, из глубины коридора, доносился чей-то прерывистый, истеричный смех, который внезапно обрывался и переходил в рыдания, а потом снова в тот же самый, леденящий душу хохот. Эхо шагов по голому бетонному полу разносилось гулко, неестественно громко, смешиваясь со звоном санитарских ключей и тиканьем больших настенных часов с пожелтевшим циферблатом, которые, казалось, отсчитывали время не вперед, а назад, в какую-то вневременную пустоту.

Я украдкой посмотрел на отца. Он шел рядом со мной, но я видел, что его здесь нет. Его плечи, и без того всегда ссутуленные, теперь съежились еще больше, будто он пытался стать меньше, незаметнее, спрятаться. Он не смотрел по сторонам, его взгляд был прикован к потрескавшейся краске на полу, по которому мы шли, но я чувствовал — каждой клеткой своей кожи чувствовал — как по его спине пробегает мелкая, частая дрожь. Его рука, которую я придерживал под локоть, была холодной и влажной, пальцы непроизвольно сжимались в слабый, беспомощный кулак. Та самая мутная вода похмелья в его глазах начала медленно уходить, обнажая дно — и на этом дне проступал настоящий, животный, первобытный ужас. Не страх абстрактный, не страх перед завтрашним днем, а страх конкретный, физический, здесь и сейчас. Ужас запертого в клетку зверя, который вдруг осознал, что его клетка находится в самом сердце зверинца.

Мы дошли до поста медсестры — за стеклянной перегородкой, испещренной пальцевыми отпечатками, сидела женщина в белом халате, но это халат был не таким, как в обычных больницах. Он был серым от многочисленных стирок, помятым, и на его груди красовалось небрежное пятно от чего-то коричневого. Ее лицо было маской профессионального, выгоревшего безразличия; она видела таких, как мы, и похуже, каждый день, и ее душа, казалось, давно покрылась таким же толстым слоем пыли, как и ее рабочий стол, заваленный кипами бумаг. Она даже не посмотрела на нас, лишь взяла документы, заполняя данными отца чистый бланк.

— Ждите там. Врач скоро подойдет. Сейчас как раз обход.