Бесплатный фрагмент - Прыжок над Рекой Времени

1

Раскалённый зной простирается от горизонта к горизонту, там, где всегда смыкается иссиня лазурный купол с цветистыми холмами бескрайних степей. От жары прячется в поисках тени всякая живность диких полей, и птицы не взлетят. И воздух вибрирует волнами, реющими волнами того же распалённого зноя, не щадящего, давящего. Но кого несёт в тишине истомлённой?

То спешит гонец Тогорил-хана к его анде, названному брату, к самому Есуге-багатуру — вождю племени тайчиут, к отважному воину из рода борджигин.

Скакун и всадник, как едино исторгающее пламя едино кровной сути, над расцветшими травами, цветами пёстро полевыми, посреди которых и отличится редкий улаалзай, цветок лилии, ясно багровым светом откровенности чисто первозданной. И вряд ли он предъявит аллюром упругим в тишине пустынной степи чьему-либо восхищённому взору неистовый, но плавно парящий полёт изысканных граций в искрах трепетно волнующих мгновений. О, бескрайность степей Центральной Азии!

Неказистый, но жилистый конь малого роста не искромётностью копыт над стелющими травами, над пестротой цветов полевых подминает порывом упрямым травы за травами, приближая и приближая…

Уж сверкает синевой Онон у урочища Делюн-Болдок, тихо несущий воды свои. И много юрт белеет, отливаясь волнами давящего зноя. И встречный всадник, кажется, совсем ещё мальчонка, также переливается волнами, отражением распалённого зноя. Он приближается, он совсем близко.

Взбрыкивает нежданно вдруг конь под седлом гонца Тогорил-хана, едва удержишься, будто и чует запах змеи, неотвратимо противоположного существа под покровом Вечного Синего Неба. Но, ни одна змея не ужалит в степи, пропахшего конским потом. Но видит он, гонец, устремлённый взгляд этого мальчонки, который, может, чуть и выше тележной оси. Вглядывается гонец. И вот он на пути его…

О, Вечное Небо! Лучше бы не делать этого никогда…

То есть ли отсвет от бездны ада? Он вглядывается в неё, он видит это, и потому ударит дрожь по телу заиндевевшему, и взбудоражит сердце, что и забьётся, затрепыхается беспокойно, подобно птице крохотной от взгляда орлиного, и оцепенеет позже, подобно мыши полевой от змеиного глаза. Зелёный отсвет иного взора вонзит, пронизывает насквозь, будто и выворачивает дух наизнанку.

То есть ли это сам зловещий блеск от лезвия истины таинственно непознанной, её сверкание страшное? Степь, земля уйдёт, уходит из-под ног, обдавая ознобом стылым в самом пекле тягуче давящего зноя. Уж лучше и убраться поскорее, унестись пролётным облаком от неведомой долины ада, каковой и есть застывший взгляд мальчонки.

Потому и постарается проскочить быстрее, но наберётся решимости, обернётся и спросит:

— Я вижу юрты Есуге-багатура, вождя племени тайчиут?

— Да… — кивает в ответ мальчонка.

— Чей же ты сын будешь?

— Есуге…

— Как звать тебя?

— Темучин.

***

Неумолимо вечное течение Реки Времени. Оно текло всегда и до рождения, и до умирания миров. Оно продолжало отсчитывать те же часы, минуты, секунды, как шкала, изобретённая разумом на одной из мириад планет мироздания ещё задолго, ещё за миллиарды, биллионы, квинтиллионы, новемдециллионы, гуголь, множество гуголь лет до Большого Взрыва Вселенной, одного из взрывов одной из множества вселенных. И будет всё также проносить свои воды Вечности и после них. Но был ли, есть ли созидатель взрывов? И кто наблюдатель?

На одной из мириад планет одной звезды из мириад зародится жизнь не громко плачущим явлением, лишь робким, неслышным лепетом личинки, ничтожнейшей бактерии, что шевельнулась, проявила движение не в унисон остальным предметам мироздания, повинующихся ветру, наносному ветру незыблемых песков. И понеслось…

А сколько жизней? Сколько разумов? О, вечное Пространство в пределах и за пределами взрывов сингулярных точек!

У обыкновенной звезды спектрального класса G повезло ли, не повезло, но скорее повезло, третьей планете по счёту от неё, и возникнуть, образоваться, оказаться дистанционно в тонкой «зоне Златовласки», в которой бесценное сокровище Вселенной — вода всегда пребывает во всех трёх формах сути сокровенного существования — пар, лёд и жидкость. И именно жидкость как уникум. Истинное благоприятствование для органики.

И потому первый уникальный случай во Вселенной — жизнь.

И расцвела она невообразимо яркими красками, что посреди ярких цветов и папоротников, обильных лугов и расцветших деревьев резвились, передвигались и всякая мелкая живность, едва видимых глазу, до великанов с невысокий холм. И потребовалось довольно таки долгое, долгое истечение вод вечной Реки Времени, когда и случилось это…

И потому второй уникальный случай во Вселенной — разум.

Но есть ли предъявление Вселенной или, же, сути неведомых лабораторных изысканий в том, что изначально первенство в проявлении жизни захватила агрессивность. А разум лишь умножил её во всех изощрённых формах. Как знать…

По инициативе ЮНЕСКО человеком второго тысячелетия был объявлен безграмотный степняк. Но есть ли второй такой человек, широко известный и в среде историков-профессионалов, и в среде людей далёких от самого предмета истории?

К этому человеку можно относиться или с лютой ненавистью, или с трепетно волнительным уважением. Третьего не дано и тогда, и сейчас, и в будущем, ибо третье и есть презрение. И могут приверженцы одного направления изрыгать всякое и всякое, что и есть лай, тявканье мелкой собачонки на слона из известной басни одного из самых талантливых баснописцев, поэта великого. Но у приверженцев другого направления совсем другая, противоположная сторона воззрения на эту личность, на этого грандиозного человека, когда-то и развернувшего сам неспешный ход мировой истории. Что ж, каждому своё.

И почему безграмотный степняк? И потому вглядываются пристально сейчас, как никогда. Почему безграмотный степняк, почему?

Был ли задействован потенциал в 2 миллиарда 800 миллионов нейронов из 14 миллиардов нейронов коры больших полушарий, каковым и владели единицы, которых отнесли к гениям, отнесут к гениям? Ответ унёсся пролётным ветром ушедших, канувших эпох. Но скорее выразилось это в гармонии гения и неимоверной воли, целеустремлённости, в которой жёсткость и жестокость нрава той жестокой эры играла далеко не последнюю роль. Как знать, обратись всё это в пространстве древней Эллады. Но, нет, не постигал он никакую грамоту в сужающих тисках деревянной колодки, что надевалась далеко не на всех рабов. Но была ли запрограммирована гениальность в глубинных структурах таинственного мозга? Как знать.

Он начинал не то, что с нуля, он начинал с глубокой пропасти, ощутив на себе все тяготы раба, ощутив сполна сужающие тиски деревянной колодки на шее, которая надевалась далеко не на всех рабов. И это была грязная гнусность в степи. Ни поесть, ни попить самостоятельно, даже муху не согнать с лица под знойным солнцем степей. Вот так начинал он, будущий сотрясатель вселенной, в отдалённом будущем человек тысячелетия, о звании которого и не могли подумать, предположить его потомки. И это единственный пример в мировой истории.

С самого рождения Александр Македонский был предназначен в цари династии Аргеадов. Значило не то, что многое, значило всё родиться сыном македонского царя Филиппа Второго и матери Олимпиады, урождённой дочери эпирского царя, земли-прародины греческих племён. От отца достались ему царство в пору расцвета, боеспособная армия и план похода на Персию.

Ганнибал Барка, этот выдающийся «дар Бала» в переводе с финикийского, родился в семье карфагенского полководца Гамилькара Барка. И потому его славная карьера начиналась сразу с командующего карфагенской конницей в Иберии.

Юлий Цезарь происходил из знатного патрицианского рода. Отец — претор римской республики, затем стал проконсулом Азии. Мать происходила из знатного плебейского рода Аврелиев. Сестра его отца, Юлия, была замужем за Гаем Марием, фактически единоличным правителем Рима, а первая жена Цезаря, Корнелия, была дочерью Цинны, преемника Мария. Семейные связи молодого Цезаря определили его положение в политическом мире, куда он вступил с триумфом с весьма высокой платформы.

Он же, сам вырвавшись из рабства, вытащив самого себя из пропасти, начинал карьеру с одной уздечки для коня, да с собственной головой на плечах, что и явилась вместилищем мудрости от вершин гениальности. И потому увеличивается уважение трепетное, когда знаешь, что ни у одного из великих мира сего не было в друзьях и военачальниках столько выходцев из простого люда как у этого человека, которого провозгласят тогда на Великом Курултае Чингисханом.

На стыке веков, тысячелетий по инициативе ЮНЕСКО был определён человек второго тысячелетия. Им стал безграмотный человек степей, выходец из народа в ту пору без письменности, но гений, развернувший ход мировой истории, придавший толчок к образованию нынешнего состояния всемирного человеческого общества, под которым подразумевается глобализация. И потому на данном этапе, несмотря на множественность и пестроту государственных образований, взглядов и философий, на арене Великого Пространства человечество предстаёт единой мировой цивилизацией первого типа, пока первого, что и есть восхождение разума по лестнице, ведущей вверх.

Монгольский мир, как фрагмент мировой цивилизации, об этом не просил, монгольский мир не настаивал. Но факт, есть факт.

Имя его Чингисхан.

***

Возможно ли, нежданным проблеском озарения окинуть взором таинственные берега таинственности будущего, укрытого за горизонтом истины, под крылом которой берега лишь прошлого и настоящего? И сможет ли понять и объяснить даже самый высокообразованный предсказатель тончайшие детали стыка данного и последующего тысячелетий? Да тот же Нострадамус не внял бы никогда в сути техники, технологии эпохи недавно ушедшего стыка, когда каждый год предъявляет и предъявляет сюрприз за сюрпризом. Да простит великий предсказатель, чьё величие не подвергается сомнению, вызывающем уважение, но катрены дыхнут лишь стариной для ушей современного homo sapiens. В них лишь та ступень эпохи Возрождения, лишь вбирающей свет, что забрезжил в конце тоннеля, когда наука ещё и есть сиротливая падчерица, скромненько притулившаяся на обочине.

Будет ли воззрение таинственно будущей эпохи определять человека данного тысячелетия на последующем стыке? Но вряд ли какие-либо полководцы, да и политики продвинутся в ряды возможных претендентов. Скорее, и будут представители технократии.

Конструктор наноаппликатора, созидающего вечное изобилие? Автор термоядерного синтеза, когда и подчинится вечная энергия? Высокотемпературная сверхпроводимость, расширяющая горизонты электроники? Термоядерный двигатель для космических кораблей, дающая перспективу на освоение родной звёздной системы?…

Но постижим ли межзвёздный прямоточный двигатель Бассарда? Большая вероятность того, что и достижим в течение веков.

Но будет ли обойдён в данном тысячелетии постулат общей теории относительности Эйнштейна? Скорее, прерогатива последующего тысячелетия? Хотя, как знать.

Представится ли истиной конструкторское решение варп-двигателя, манящего «двигателя искривления», обгоняющего свет для поступательного освоения Галактики Млечный Путь? Или же горизонт великого события отложится на, совсем, отдалённые века?

Представятся ли истиной знания о возможностях овладения волновой деформацией пространственного континуума, созидающего пузырь искривления, сродни волшебству, перемещая пространство в Пространстве локальным искажением пространства-времени, искажением самой «геометрии» Вселенной от иного сильного поля тяготения, раскрывая, открывая путь к миллионам, миллиардам галактик на расстоянии в миллионы, миллиарды световых лет? Или же горизонт великого события отложится за горизонт истины на неведомо громадную отдалённость завораживающей таинственности таинственного будущего?

Возможно, разуму, достигающему таких высот, покажутся мелкими дела и суета ушедших тысячелетий. Как знать…

2

Статные арабские кони особенных кровей, вычерчивая изящную грацию отточено выверенных линий, так и покрывали цветущие долины за долиной, разве что ветер удалой мог бы сравниться с ними порывом остервенело устремлённым. Но и всадники были под стать им, в жилах которых закипала задорно юношеская кровь или, же, кровь мужчины, набирающем силу или уже взошедшим на вершину её. Уж все до одного и были молоды, весь эскорт. И он среди них и старался выделиться, чуть более, дабы и оценил тот, кого и сопровождают. Хотя, и так оценён, и потому он, уступающий всем в летах прожитых, но никак не в доблести, устремился с ними в Ургенч, в столицу могущественной империи.

Но вряд ли тому, кого сопровождали, было до любования собой, крепким станом своим, да духом преисполненной доблести, украшением которого, всё, же, явились далеко не они, а то, что не по годам пришедшая мудрость заставляла держаться более степенно, понимая суетность мира сего.

То был Джелал-ад-дин — старший сын шаха Мухаммеда, который и должен наследовать когда-нибудь престол обширной империи. Но не всё так просто взято, да предопределенно. Оттирали его, отставляли, да так умело, что и думать забыл о наследстве сокровенном, не сокровенном. Другой бы, алчностью скаредной, не скаредной души, и вцепился бы волчонком, зубами ухватился бы за самое вожделенной место под этим высоко синим небом. Но нет, и смирился владелец благородной, отчаянно храброй души. В бою другое дело, но в замысловатых хитросплетениях, коварных лабиринтах дворцовых интриг был уж не столь могуч, да крепок. Да его ли дело?

Ну, а самый молодой, тот самый, который и старался изо всех сил, который и лез на всякий рожон изо всех сил, порывался будто не объезженный скакун и был сыном эмира Мукожан-бека, на которого отец возложил надежду непомерную. Звали его Анвар — луч солнца. Имя от родной земли арабских цифр. Так он и был истинно лучом солнца в родительских сердцах, удостоившийся в столь раннем возрасте посетить дворец самого шаха, сопровождая одного из самых доблестных людей империи, каковым он считал принца Джелал-ад-дина, каковым тот и являлся на самом деле. Ох, почётная миссия! Но и было, имело место быть ещё одно уж сильно благоприятное обстоятельство, о котором он старался умолчать. За Ургенчем последует Сыгнак, удивительно прекрасный город на земле, радующий взор каждого гостя, кто и посетит его, то ли караваном купцов иноземных, то ли путником мимо проходящим. Но для него, Анвара, он был ещё более удивительно прекрасным оттого, что и увидит там её. Сколько лун истекло с тех пор, когда он остолбенело и взирал, тогда как она, дочь Бекзат-бека, и окинула взглядом будто насмешливым. При мысли об этом и заколотилось бешено сердце, ни в чём не уступая такту, искромётности копыт до того статных коней, что лишь возрадуется взор.

Что же касается самого Джелал-ад-дина, то мысли его были совсем о другом. Последние новости не давали покоя. Знал, что какие-то интересные дела творятся далеко, далеко на востоке. Какая-то непонятная война, от которой не только пошатнулся трон отважного Кучлука, но и сам бежал, а потом и слухи пошли, что найден мёртвым. Кто ж так разворошил устоявшийся муравейник? Хотя, вряд ли устоявшийся. Но говорят, какие-то воины объявились там, воины какого-то неведомого хана. Так говорят. Но не те ли…

«…давний враг Чингисхана — хан найманов Кучлук.

Пока Чингисхан завоёвывал всё новые города и провинции Китая, беглый найманский хан Кучлук попросил давшего ему убежище гурхана помочь собрать остатки армии, разбитой при Иртыше. Заполучив под свою руку довольно сильное войско, Кучлук заключил против своего сюзерена союз с шахом Хорезма Мухаммедом, до этого платившим дань каракитаям. После короткой, но решительной военной кампании союзники остались в большом выигрыше, а гурхан был вынужден отказаться от власти в пользу незваного гостя. В 1213 году гурхан Чжилугу скончался, и найманский хан стал полновластным правителем Семиречья. Под его власть перешли Сайрам, Ташкент, северная часть Ферганы. Став непримиримым противником Хорезма, Кучлук начал в своих владениях гонения на мусульман, чем вызвал ненависть оседлого населения Жетысу. Правитель Койлыка (в долине реки Или) Арслан хан, а затем и правитель Алмалыка (к северо-западу от современной Кульджи) Бу-зар отошли от найманов и объявили себя подданными Чингисхана.

В 1218 году отряды Джэбэ совместно с войсками правителей Койлыка и Алмалыка вторглись в земли каракитаев. Монголы завоевали Семиречье и Восточный Туркестан, которыми владел Кучлук, не сумев организовать сопротивление, бежал в Афганистан, где был пойман и убит. Жители Баласагуна открыли ворота монголам, за что город получил название Гобалык — «хороший город». Перед Чингисханом открылась дорога в пределы Хорезма». — Википедия.

Вдали показался Ургенч.

Спустя время, сопровождаемые восхищением горожан, всадники спешились у дворца шаха Мухаммеда.

Роскошь тронного зала хорезмшаха всегда поражала воображение. Посреди множества выдающихся дворцов, да залов этот уж и мог бы выпячиваться напыщенно чрезмерным высокомерием, что невольно приходящему одна лишь дрожь да трепетное волнение. И если Джелал-ад-дин, бывающий много раз, не обратил на такое чрезмерное излишество ровно никакого внимания, то, похоже, у юного Анвара, сына эмира Мукожан-бека рот и не собирался закрываться не отвисшей челюстью грызущей зависти, но выражением истинного восхищения, да удивления. Да и самого хорезмшаха, отца его кумира, довольно уж сурового на вид, впервые и узрел таким же взором восхищённым. Но вот во взгляде собравшейся знати, из кипчаков по большей части, в их сторону, но, конечно, же, в сторону Джелал-ад-дина, ибо рядом с ним Анвар и мог в их глазах показаться, выглядеть лишь бледной тенью, такой вот звёздочкой, в мерцании слабом, несмотря на статность облика, да духа, и не присутствовало даже малейшего намёка на какое-либо уважение, что так да источалось, излучалось на улицах Ургенча.

Подошёл лишь Тимур-Мелик, о храбрости которого юный Анвар был довольно таки наслышан, и поклонился принцу приветливо, с достойным видом, но и показалось, что приветствие это уважительное было предназначено не только принцу, но и тем любопытствующим, накинувшим так умело спесивую вуаль чопорного самодовольства. Джелал-ад-дин ответил тем же искренне, ибо у молодого принца пока и не проявилась изысканность хитрого этикета. Но вот в этот миг и была искренность и истинность уважения друг к другу равных доблестью, да мужеством.

Как раз мимо проходил такой же обладатель достойных эпитетов, которыми и вознаградят храброго воина, о котором также Анвар наслышан. То оказался им Кайыр-хан из кипчаков, правитель Отрара с недавних пор.

— Тебе нужен был этот караван, не твой караван? — как-то резко и спросил у него Тимур-Мелик, у того, уже было проходящего мимо, не окинувшего даже взором приветствия какого-либо.

— Уж много лазутчиков развелось тогда в этом караване. Ты бы их лишь упустил… — и отпарировал мгновенно вот этот Кайыр-хан, и удалился совсем неспешно, выказав небрежно кому какое место в пределах роскошно тронного зала.

Анвару пока и не дано было знать многих перипетий всяких, всяких закулисных игр, до того деликатно, не деликатно замысловатых, что весь тончайшей нитью и пронизан загадочный Восток. Откуда ж знать ему, что и предназначен был по замыслу самого хорезмшаха в правители Отрара этот самый Тимур-Мелик, воплощение и мужества, и преданности. Но за суровым обликом самого хорезмшаха юный Анвар не разглядит ни за что встрепенувшуюся заводь внутренней души, этакую борьбу всяческих компромиссов, что невольно и зашатались не безупречные чаши весов соразмерности, не соразмерности, волнами излишних эмоций накатывая и накатывая на трезвый берег разума, что и подеваться некуда рассудку.

«Чингисхан в 1215 году договорился с Хорезмом о добрососедских торговых отношениях. Вскоре после того, как посольство Чингисхана вернулось из Хорезма. он послал туда своих первых купцов. Это был большой и богатый купеческий караван, состоявший из 450 мусульманских купцов и несколько десятков монгольских офицеров. Они были схвачены и убиты, обвинённые в шпионаже Инальчиком Кайир-ханом, правителем Отрара». — Википедия.

Хорезмшах лишь перекинулся, успел перекинуться парой слов со старшим сыном, далеко не любимцем его матушки, то бишь бабушки для него, упрямо заносчивой Теркен-хатун. А она тут как тут, восседала рядом с ним, с сыном, который, по разумению её, как-то правил не так огромной империей, что распростёрлась от Инда на востоке до моря Каспия на западе. Чего не сидится у себя во дворце? Так нет же, и её распирает любопытство поглазеть, и без неё не обойдётся…

«…уязвимым местом в государстве было всесилие кипчакской знати, занимавшей ведущие посты в административном и военном аппарате. Мать хорезмшаха Мухаммеда Теркен-хатун происходила из кипчакского правящего рода и обладала огромным влиянием при дворе, фактически сама, назначая своих родственников на все ключевые государственные посты. Пользуясь их поддержкой, она фактически возглавила оппозицию своему сыну. Особенно обострились их отношения перед монгольским нашествием. Теркен даже организовала выступление кипчаков против хорезмшаха в 1216 году. Это восстание возглавил её племянник Кайыр хан Алып-Дерек, бывший наместником в долине Сырдарьи. (в то время — Яксарт). Кипчаки потерпели поражение, однако Теркен-хатун не только не позволила наказать Кайыр хана, но даже настоять на передаче ему Отрара. Значительные кипчакские гарнизоны стояли во всех крупных городах Хорезма, Самарканде, Бухаре, Отраре, и хорезмшах не без основания им не доверял.

После победы над Кучлуком Чингисхан устремился к границам Хорезма, но не стал завоёвывать его, а договорился о добрососедских торговых отношениях.

Вскоре после того, как посольство Чингисхана вернулось из Хорезма, он послал туда своих первых купцов. Они были схвачены и убиты, обвинённые в шпионаже Инельюком Кайыр-ханом, правителем Отрара». — Викия-сайт. Крадин Н. Н., Скрынникова Т. Д. Империя Чингисхана. М. Восточная литература. 2006. Д. Оссон К. От Чингисхана до Тамерлана. Париж, 1935 год.

— Я ждал тебя раньше… — лишь проговорил хорезмшах, едва кивнув на приветствие коленопреклонённого старшего сына.

Хорезмшах истинно ждал сына пораньше, желая с глазу на глаз обсудить то, ради чего собрались здесь некоторые из знати империи, по большей части из кипчаков. Всем любопытно, так и распирает. Вроде бы и хорошее послание получил на закате ушедшего года от какого-то неведомого ему, как и всем, правителя неведомой земли, удумавшего даже завоевать всё тот же неведомый Китай, как знал он, оттуда караваны везут воздушные шелка, да фарфор всё тот же воздушный. Так, со слухам слышал о могуществе цзиньской империи. И вот пала она. Так была ли она могущественной. И кто поспособствовал этому? Опять же какой-то неведомый правитель, именуемый себя Чингисханом. И послал этот, окутанный тайной, послов своих с такими подарками, что разом потеряешь голову от сверкания драгоценных камней. Ладно бы он, но и матушка растеряла всяческий покой, проявившая совсем нездоровый интерес к новой политике сына, хотя часть подарков, да преподнёс ей торжественно. Но особенно распёрло её любопытство насчёт одного пункта в послании, в котором этот таинственный правитель так и говорил на бумаге, что стерпела такое: «Я отношусь к тебе как к любимому сыну». Ох, как взъерепенилась она, прознав такое. Это как её драгоценного сына (которому не раз подставляла ножку) кто-то посмел прозвать вот так. «Каков несносный негодяй!» — приговаривала она, примеривая на палец перстень с драгоценным камнем из числа подарков, каковым одарили его послы неведомо таинственного правителя. В целом же в послании предлагались добрососедство при равных интересах. Но про это не в лета её активнейшая матушка, будто и забурлила молодецкая кровь, и не желала слышать, упрекая его уж в чересчур мягком нраве: «Тебе табун кобылиц пасти, а не править Хорезмом, чьё величие вознесено на самые недосягаемые вершины, на зависть всем сопредельным государствам. А тут какой-то пастух смеет на такое послание». Как прознал он позже, один из купцов, вознамерившись на её благосклонное отношение, дабы и польстить, да и возвысить её и без того непомерно взлетевшее тщеславие, что исходило от кипчакской родословной, так и прозвал того правителя. И этот совсем непредвиденный случай, что так неожиданно сотворился за его спиной, учинённый несносным Кайыр-ханом, по большей части и есть её души и разума пожелание, как и всех этих чрезмерно знатных кипчаков, что набились в тронный зал. И потому правитель Отрара и решился на эту гнусность, которую он и должен расхлебать. Эх, дабы воля его…

Всем интересно, всех и распёрло здоровое, нездоровое любопытство. Да, очень нужен был ему совет старшего сына. Но поздно. Полно чужих ушей да глаз, от которых да исторгнется зависть, не к нему, к сыну его, скорее за доблесть и не по годам снизошедшую мудрость.

По мере нахождения Анвару становилась понятна цель ожидания. Какие-то послы какого-то правителя. Какие-то монголы. И оттого он, не смевший спрашивать о чём-либо принца, уж весьма польщённый одним лишь присутствие в его эскорте, возгордившись лишь одним тем, что и дано ему сразу с юных лет, да сопровождать самого Джелал-ад-дина, узнавал об этом посреди знати империи, в окружение которой и попал впервые. Да, уж очень молод он.

Наконец-то ожидание, как и всякое ожидание, имело свой конец. Отворялись двери, утихла знать.

3

Они шли медленно, и упругие шаги их подчёркивали уверенность и силу их. Послы. Во всём подчёркивалось значение того, что неведомо грозная сила за ними. Внешность троих была необычной для Анвара, таких не видел никогда. Раскосо узкие глаза. Но облик четвёртого был привычен. Позже узнает, что он и был из Семиречья, пошедшим служить правителю вот этих, про внешность каковых не догадывался никогда.

Вперёд выходил седоватый, рядом с ним также выступил вперёд выходец из ближних долин Семиречья, чья роль была понятна каждому. Но двое, более молодые, оставались позади.

Седоватый излагал неторопливо на интересном для Анвара, да и также для остальных, языке, что не мог напомнить ему ничего определённого, но набор звуков, перепад тонов, которые лишены были для Анвара всякого смысла, как и для остальных. Но вот этот из Семиречья уж давно проник в сути совершенно непонятных звуков, и потому, когда седоватый делал паузу, он-то и объяснял их значение. И было чему вникать, внимать, ибо в этом тронном зале, сплошь преисполненном роскоши никогда не лилась, но ниспадала, подобно грохочущему водопаду то, о чём говорил посол. То протекала всегда сладко верещивая речь, превозносящая на невообразимые выси несравненного хорезмшаха, владетеля множества достоинств высокочтимых.

— Хан от Вечного Синего Неба посылал тебе дары, посылал знак вечного добрососедства, но больше того, знак вечной дружбы на равных. И если соблюдено было бы, то он даже и не прочь был бы побрататься с тобой, нарекая тебя названным братом, андой. — в переводе ушедшие по тронному залу звуки, наполнялись прямым укором…

Когда же было такое для ушей, привычных совсем к другим значениям, облачённых сплошь в слащавые гимны воспевания самого великого из великих? Потому и поморщился от этих слов хорезмшах, а вот некоторые из кипчаков, кажется, и усмехнулись в бороду злорадно. А матушка Теркен-хатун так и зазыркала глазёнками по сторонам, а затем и впилась жадно ловящим взглядом. Но и остальные также лишь навострённые, устремлённые в сплошь внимание, куда и подался юный Анвар. Уж совсем интересная речь польётся…

— Мой хан, прознав про это, сильно опечалился. Много вероломства, гнусного предательства повидал он на веку. Одно из них твой поступок. И если хочешь изгладить вину перед всевидящим Небом, Вечно Синим Небом, то лишь отдай ему того, кто и совершил эту гнусность. И тогда снова будут посылаться караваны для хорошей торговли. Большего от тебя он ничего не просит.

Уже при словах этих головы оборачивались в сторону того, кто, по доводу посла, а значит и того, кто послал, совершил эту омерзительность. Но, и седоватый посол не оставался не у дел, проследил по обращённым головам, и определил. И потому взгляд, пронзительно внимающий, и уткнулся в совершителя этой истинно мерзости, из-за которой образовалось облако багрового тона, а затем и сгустились дочерна тёмные тучи под покровом лазурно чистого неба. И хищным светом взыграл огонёк в глазах посла, будто лис взглянул на кролика. И вряд ли ускользнула едва приметная улыбка кровожадным выражением. Уж совсем неприятно стало тому, на кого и обратился столь откровенный взор. Будто съёжился сначала, всё же, отважный Кайыр-хан, но затем и выпрямился, и устремил взгляд в одну сторону. И засветилась надежда на понимание и на помощь. Но и всем стало не по себе. Той же стороной обращённого взгляда за подмогой и была Теркен-хатун. Он кровный родственник и хорезмшаху, но особенной ей. Он из кипчаков. И невольно вздёрнулась матушка Теркен-хатун, так и взглянув уж с неприкрыто вопиющим укором на сына, великого хорезм-шаха. Под сводами его тронного зала слышится такая нестерпимая речь, и этот посол, взлетевший на седло уж самой наглости неслыханной, будто и собирается присвоить, отобрать, сощурено пожирая всё, что видится им, и это по большей части. Но точнее, уже собрался заарканить, да увести с собой её племянника своему хану, про которого прослышали, но не знают совершенно ничего.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Разграблен был караван, предназначавшийся ему. Одно взлетевшее злорадство от кипчаков на досаду ему. А какие дары он получил накануне? И речь послов была тогда, как мёдом по сердцу. Но какие слова слышит он сегодня, да ещё при матушке Теркен-хатун, да при том же её племянничке, который без всякого смущения явился сюда, и остальные навострили уши.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Послал он тогда войско, дабы на помощь союзнику Кучлуку, который давно упрятал честь, ведомый алчностью к землям недавнего покровителя. И быть бы когда-нибудь войне с ним, да вот нежданно и объявились у него какие-то враги с востока, как прознал, давнишние враги. Но вот они-то, старые враги Кучлука, и были покрыты сплошь пеленой неведомой. Не знал про них никогда, не слышал. И послал войско на подмогу этому союзнику без всякой чести за душой, поставив во главе преданного Тимур-мелика. И сына Джелал-ад-дина рядом поставил, дабы и учился у него, истинно покрытого славой отважного военачальника. За пределами восточных рубежей на пути его войску, численностью в восемьдесят тысяч воинов, да и повстречалось неведомое войско, каковых едва могло насчитаться до двадцати тысяч сабель. Да и кони были какие-то невзрачно низкорослые. Нетрудно было определить издалека. И решено было узнать, что это за войско, да и пощипать не помешало, а, то и уничтожить, дабы и не попутались под ногами разгорячённых скакунов. Несколько дней преследования не дали ничего, никаких сведений об их происхождении. Может, и отпустили бы, но в одно утро и явились нежданные послы от этого войска с предложением о мирном расхождении по путям своим. Как-то уж и согласен был на это Тимур-мелик, да вот опять эти несносные проныры, эти вечные задиры из кипчаков да удумали на сражение, развернув малорослых коней непрошенных послов, да отхлестав по заду незадачливых скакунов невзрачности, да насмехавшись от поганой души. (Откуда знать про выносливость да неприхотливость их, несравненных качеств в переходах по громадному материку Евразия от океана почти до океана). И сами предложили сражение. И выстроилось тогда то неведомое малочисленное войско на битву заранее предрешённую. Так показалось. И рассказывал сын Джелал-ад-дин, и рассказывал Тимур-мелик, что странной получилась битва, весьма странной. Будто и скакали навстречу обе конницы одним стремлением яростно иссечь. Но нежданно на каком-то извороте и развернулась конница противника, и поскакала прочь со всей прытью, подобно зайцы зашмыгали от лиса. И тогда ещё сильнее рванулась его конница в устремлении на наживу лёгкой победы. Но как-то растворилась убегающая конница, но с боков будто вырастали неожиданные конники, осыпая стрелами, в точности которых никак не усомниться. И в раз поредела его конница. Поспевающую остальную конницу поджидала такая же участь, быть подстреленной на излёте. И сильно поредело его войско в погоне за всадниками, заблиставшими одной неуловимостью. Будто насмехались, поражая и поражая стрелами издалека, оставаясь при этом совсем целы, невредимы. Что за наваждение? И так до заката. И расположились на ночь. И те расположились. И пристально всматривались в ночь и Тимур-мелик, и сын Джелал-ад-дин, и военачальники, и воины на прибывающие и прибывающие огни в стане таинственного противника. Подмога под мраком ночи. И сердце понемногу сжималось и сжималось в предчувствии тяжёлого боя, когда уж не будет никакого численного превосходства, когда уж и никакой возможности на обратный путь, не то, что в ранге победителя, уж живым заявиться. Но каково, же, было удивление, когда на утро и не застали ухищрённого противника, оседлавшего коня замысловатой хитрости с таинственным флагом на ветру, что и есть тактика. Одни догорающие головешки от костров, которых было неисчислимое число. Так и ушла та неведомая конница, никак не причисленная к врагам, оставив за собой один лишь расстеленный шлейф сплошных загадок, что не отгаданы до сих пор.

Задумчив был во время всей этой недолгой речи хорезмшах. Будто оказался меж двух огней. С одной стороны вроде бы огонь чести, откуда взирает неведомый хан с востока, с другой всё та же знать из кипчаков во главе с матушкой Теркен-хатун, которая не раз укоряла его не в твёрдости характера. И, кажется, этот момент, может, и самый решительный момент настал в этот миг, именно в этот миг. Ох, с каким бы удовольствием да отдал бы на съедение этого уж родственничка, который, и так кажется, и воткнул что-то наподобие заострённого копья в спину, подставив его перед таким уж не лёгким выбором. Ну что ж, он докажет и знати, и, прежде всего, самой Теркен-хатун.

— Отрубить ему голову. Здесь. Передай мои слова… — тишину огласил, как можно, зычный крик, после чего владелец, данного приказа, каковым и мог явиться сам хорезмшах, указавший пальцем на седовласого посла, опять же в тишине, оглядел сурово совсем притихший зал, но особенно в сторону кипчакской знати, успевая мельком узреть и матушку Теркен-хатун.

Такого не слышали здесь никогда. И не видели. Потому тишина удивления, однако с неприкрытым оттенком одобрения некоторых, а то и многих, воцарилась в тронном зале, что многоговорливая Теркен-хатун также в молчании лишь поводила удивлёнными бровями, однако в таком же одобрительном расположении духа. И потому слова, тихие слова в звуках чужого языка устами уроженца Семиречья слышны были отчётливо, доходя до разума посла. И становился от того грустно опечаленным он, посол неведомо таинственного хана. И когда, спустя некоторое мгновение, вскинулись, было стражники с саблями наголо, то остановил он их с распростёртыми ладонями, и склонил, преклонил, будто и покорно, колено, как бы обнажив шею для поступка нигде не слыханного. Остановились стражники, оглядывая на поднятую руку, с ладонью повелевающее открытой, которую так и держал застыло хорезмшах, властитель судьбы данного посла, от взмаха которой и предрешится она. Но лишь посла ли судьбы властитель?…

И приподнял голову посол. Но где, же, тот огонь хищника в глазах его? И возрадовался Кайыр-хан. Но ведомо ли было каждому в тронном зале, что память уже и увела его в долины других рек, в другие запахи ковыльных трав, посреди которых и опьянит алтаргана.

То вспомнил он казнь Джамухи, торжественно обставленную. Не то, что даровал, не хотел, совсем не хотел забирать жизнь анды Чингисхан, предлагая и забыть, начать снова, да и пойти вместе по пути, на который и вышел через тернии тогда ещё не хан ханов. И просил тогда Джамуха ломание хребта, ибо пролитая кровь (кровь в бою не в счёт) не даст ему возможности попасть в долины просторов Вечного Синего Неба. И он мечтал или подобным образом, или же с кровью в бою, или же свечой угасающей попасть в те бескрайние просторы, куда давно ушёл Джамуха. Потому и понимал — не дано взлететь ему на небесном коне ввысь вожделенных долин. Отлетит голова, прольётся кровь, что не оседлать никогда скакуна от Вечного Синего Неба. Оттого и грустен взгляд его. Оттого и скажет он.

Звуки чужого языка полушёпотом никак не лились переливчатым ручьём, но текли, обтекали тяжело, в течении которых укор не едва уловимый, будто и заложит слух. О чём говорит?

— Открой нам истину его слов! — крик повелительный Джелал-ад-дина заставил всех и содрогнуться, и обернуться к нему, тогда как посол оставался в том же положении.

«Эх, почему ты опоздал, не мог пораньше…» — тяжёлая дума посетила шаха, как никогда нуждавшегося в совете старшего сына, что он кивнул этому посланнику, родом из Семиречья.

— Подумай о реках, ручьях, садах долин своей земли… — начинал робкий перевод принявший службу у неведомого хана. — Подумай о матерях, отцах, детях долин своей земли. Подумай о воинах своих, подумай о себе, теряющий разум. Придёт Чингисхан и отомстит…

Побелел немного молодой Джелал-ад-дин, одарённый мужеством и доблестью, но и мудростью не по годам. Может, что-то и погрезилось за изгибом нижнего истечения реки-времени. Как знать.

Но был ли укор во взгляде Теркен-хатун? Передёрнулась знать от кипчаков, мгновенно окинувшая взглядом на будто окаменевшего Кайыр-хана, а затем и саму матушку хорезмшаха, что и вздёрнулась она в ответ.

Но перешёл ли он реку эту, сжигая и сжигая вольно, невольно все мосты за собой, теряя и теряя здравую разумность?

Впереди неопределённость, предопределённость. И как встретит он?

Эх, удержи, останови его руку, пока не вниз ладонью! Но нет, так и дёрнул вниз, дабы доказать… (Один лишь миг, подобно молнии, и вот он, разворот мерной реки мировой истории).

И взмах сабли…

— Этим троим обрезать бороды. Пусть изложат своему хану моё решение… — придавая как можно больше твёрдости в голосе, хорезмшах продолжал и дальше, доказывая и доказывая яростно.

На этот раз остриё сабли прошлось по бородам, на этот раз под дружный смех, едва отошедших от жуткой картины казни. Будто и старались придать бодрости ничтожному духу. И юный Анвар был застигнут всеохватным порывом этим. И смеялся так же, лишь бы позабыться от увиденного недавно, совсем недавно. И в таком изнеможении опьяняющего смеха и заметил…

Лишь двое стояли весь под пеленой печали, совершенно не причастные к безумному веселью. То были Тимур-мелик и Джелал-ад-дин.

«Кучлук снова задумал помериться силами с властителем монголов. Узнав о приготовлении найманов, Чингисхан тут же выступил в поход. В первой же битве разгромил армию найманов и захватил Кучлука, а его владения (ханство) стали лишь удельным княжеством огромной Монгольской империи. После этого Темучин устремился к границам Хорезма. Он не намеревался переходить границу и отправил к шаху Мухаммеду послов с подарками и посланием следующего содержания „приветствую тебя! Я знаю, сколь велика твоя власть и сколь обширна твоя империя. Я отношусь к тебе как к любимому сыну. Однако ты должен знать, что я захватил Китай и все территории тюркских народов к северу от него. Ты знаешь, что моя страна — родина воинов, земля богатая месторождением серебра, и мне нет нужды захватывать другие земли. Наши интересы равны и заключаются в том, чтобы поддерживать добрососедские торговые отношения между нашими подданными“. Это миролюбивое послание было хорошо принято шахом, и, по всей вероятности, монгольские армии никогда бы не появились в Европе, если бы не одно происшествие. Вскоре после того, как посольство Чингисхана вернулось из Хорезма, он послал своих первых купцов в Трансоксиану. Но они были схвачены и убиты, обвинённые в шпионаже Инельюком Гайир-ханом, правителем Отрара. В гневе Темучин потребовал выдать нарушившего договор правителя…» — сайт «Всемирная история в лицах».

«Разгневанный Чингисхан потребовал выдачи Кайыр-хана, но хорезмшах, боясь гнева кипчакской знати, отказался. Вместо того, чтобы выполнить требование, Мухаммед обезглавил одного из послов монгольского властителя, а остальных отпустил, предварительно обрезав им бороды. Такое оскорбление делало войну неизбежной,…» — Викия-сайт. Крадин Н. Н., Скрынникова Т. Д. Империя Чингис-хана. М. Восточная литература. 2006. Д, Оссон К. От Чингисхана до Тамерлана. Париж, 1935 год.

Ягнята посмеялись над волком, которого не видели никогда, не знали никогда. И дёрнули тигра за когти, шевельнули усы льва.

***

В эпоху конца мрачного Средневековья, когда в той же Европе, но особенно в княжествах разрозненной земли Священной Римской империи германской нации через два с половиной столетия с небольшим, от 5 декабря года 1484 по календарю григорианскому будут сжигаться на кострах инквизиции женщины, обвинённые в колдовстве, прозванные ведьмами, по указу папы Римского Иннокентия Восьмого. Эпоха Возрождения лишь стучалась робко в двери истории. Но и будет так столетия, и столетия. В центре Европы! Века, да века до светлого зарева демократии, до восприятия гуманных ценностей, ростки которых лишь проклюнутся в Италии через столетие после прошедшего события в Хорезме, предрешившего цунами в бурливой, не бурливой реке Истории. Для большинства правителей той немилосердно жестокой эры не существовало такого критерия морали, как забота и дума о народе. Никогда и никак. Дворцы и хижины. Тадж-Махал — жемчужина архитектуры, как одно из свидетельств этому. (Несомненно, и подарок человечеству).

Но и первый высокотехнологичный век последующего тысячелетия всё с тем, же, смрадом разных мерзостей, вряд ли пример ушедшим временам застыло мрачных эпох.

Но может и вознесёт течение реки-времени к другим берегам за пеленой таинственно неведомых изгибов будущего? То будет ли берег эры милосердия в сиянии светлом?

4

Возвращение было сродни переходу. Дано ему двадцать лун на весь путь туда и обратно. Как тогда сам Чингисхан определил его несравненно доблестному командиру Джэбе те же двадцать лун на то, чтобы и обогнуть Великой стену, защитную стену империи Алтан-хана. Вот и ему сам Джэбе и определил столько же. Все три заводных коня при себе, которым предоставляет равную долю для отдыха. Те двое, предоставленных на берегах Онона, прошедшие, проскакавшие без устали в обход Великой стены, также стали дороги ему, как и Халзан, которого и знает ещё жеребёнком.

Он придерживался правого берега Селенги. Обходя скалистые холмы, где и лошади, и человеку не пройти, он отдалялся, чтобы затем снова подойти к живописным берегам столь же трепетно прекрасной реки, самой широкой, какую и знали люди степей. Но есть и другие реки, намного шире Селенги, одну из них, он переплывал на Халзане, тогда как два других заводных коня, дружно следовали за ним, ничуть не отставая. То была Жёлтая река, река Хуанхэ, уж такой безмерной ширины, что берег другой и виден едва. Но в долинах Баргуджин-Тукума, Селенга расширилась намного, величаво пронося воды свои в чисто священное море Байкал.

Быстрыми переходами совсем на закате дня он добрался до того места, где Селенга прибавлялась полноводностью ещё одной рекой, что спокойно плавно сливалась с ней с правой стороны, с востока, со стороны восхода. Вот она — родная река! И забилось сердце в волнении трепетном, ибо и успело побывать в далёких краях, о которых когда-то и слыхом не слыхивал, когда совсем юным и погнался за пропавшими лошадьми и канул в просторах необъятных. Но то было тогда, а вот и возвращается ненадолго уже взрослым мужчиной, отцом первенца, ибо жена его приготовилась одарить и вторым. Но и воином закалённым вовращается ненадолго он, обогнувший Великую стену.

Здесь, на этом слиянии он сделает ночёвку, дабы с первыми лучам солнца отправиться совсем в недолгий путь домой. И устремил взгляд на эту реку племени хори. Но был ли свет печали, оставит ли след отзвук тоски затаённой? Но произнёс тихо, с придыханием слегка: «Уда, Уда…»

Наступила ночь. Но никак не заснуть. При полной луне лес сохранял тишину. И две реки, сливаясь, и уносясь вместе ещё величавее в священное море Байкал, сохраняли тишину. Может, и есть у них свой разум, своя интуиция, свой дар предсказания, свой третий глаз, и увидят они, как через плотную завесу времён столетий у слияния двух прекрасных рек раскинется удивительно прекрасный город, воспетый птицами, встречающий рассвет, как песня, которой дорожишь с тех лет, когда и был с тележную ось.

Глубокой ночью заснул.

С первыми лучами восходящего солнца он мчался уже на Халзане, именно на Халзане, который, однако, почуяв берега родной реки, скакал намного веселее, что два заводных коня едва поспевали за ним до самых кустарников частого ивняка, что на левом берегу. Отсюда и открывался величественно прекрасный вид на обе горы, священные горы — Саган-хада и Дяндяжан-хада. Вот слева, на северо-западе, невысокое плато, вдоль которого светлым журчанием впадает в Уду ручей Эрхирик. Вот справа на северо-восток Дабата — долина высоких трав и несравненной алтарганы, долина цветов полевых и несравненных ая-ганга и улаалзай. А дальше горхон, родник кристально чистых вод.

О, ветер возносящий, дарящий запахи родной земли!

Через воды родной Уды переправился быстро, не величественно широкая Жёлтая река империи Поднебесной. Отряхнувшись, кони готовы были дальше, как заметил невдалеке всадника, пасшего небольшое стадо овец. Видать, и направлялся на водопой. Поравнявшись, отвесил поклоном искренне приветливой благосклонностью, встречный всадник оказался почти стариком:

— Сайн-байна.

— Сайн. — раздалось, как и ведётся с давних пор, времён далёких, ушедших за горизонт седьмых колен.

Хотел было разминуться, ибо молчалив был всадник давно ушедшей молодости, не спрашивал ничего. Но вдруг обратил внимание на лук его. То был сложный лук монгольского воина. В родных краях ни у кого не было такого лука, пока сам когда-то юнцом безусым оказался в просторах степей бескрайних далеко к югу от Селенги. И попал в плен «парням длинной воли», всего лишь остаткам на заре новой жизни, когда и есть верховенство великой Ясы. А позже был захвачен и тот парень из племени унгират, родственник жены самого хана ханов. Ох, и куда продали бы. Куда попал бы, если бы не удача самая высокая. Когда на пути разбойников не оказался его спаситель, сам Джэбе — «наконечник копья» самого хана ханов? Потому и воин его тумена с тех пор. Потому и обогнул Великую стену. Но вот старик, откуда у него лук воина? И сам ли воин? Но слишком стар для быстрых переходов.

Но и седой всадник был такого, же, заострённого внимания, прицелив взгляд, опять же, на его лук, в точности такой же, как у него.

— Я вижу, воин ты. Давно не видел…, давно прекратились войны в наших местах, последний бой был там… — кивнул старик, как бы в подтверждение своим словам, в сторону невысокого плато Дамдин-гувэ у ручья Эрхирик.

— Там? Я не знал… — немного с оттенком удивления отвечал он, всё так же вдыхая запахи родной земли, что обдало порывом ветра от долины Дабата. — Но вижу я, и Вы воин?

— Был когда-то…

Наступило некоторое молчание, в ходе которого и окинул ещё раз взглядом почти старика. Ещё крепка рука, да и взор навострён.

— Кто командует в тумене, откуда ты? — вопросом прервал недолгую паузу пожилой некогда воин, которого он никак не мог признать, хотя, и рождён в этих местах.

— Джэбе. — таков и был короткий ответ в ожидании восхищения и никак не более.

— Джэбе?! Я знаю… — всплеск восхищения отразился в словах этих, как точно и ожидал он.

— А кто у Вас командовал? — не преминул спросить в ответ.

— Джучи.

Ответный всплеск восхищения был так же не менее выразителен.

— А не Баяр-Туяа ли тебя зовут? — уж этот вопрос старика и поверг в удивление.

— Да. А откуда Вам знать?

— Про тебя говорил мой командир. Жаргалтэ его звали. Из племени унгират.

— Вы знаете его? — искренне изумился он.

— Я когда-то был воином его десятки.

— Он сотник теперь.

— Я ожидал…

Время располагало. И потому он рассказал кратко с самого начала про его знакомство с парнем из племени унгират, о том, как сам Джэбе вызволил их из плена, в котором они оказались у последних остатков «парней длинной воли», об учёбе на берегах Онона, о самой войне в обеих сторонах от Великой стены. Не то, что похвастался, но поведал и том, что ныне он — десятник, произведя тем самым должное впечатление на воина, убелённого сединой. Некогда старый воин десятки Жаргалтэ так же поведал подробно о битве на невысоком плато Дамдин-гувэ местности Эрхирик, куда и взглянули оба. Пустырь, заросший алтарганой под ушедшим ветром истории. Когда-то и будут там дома, и поселение с таким же именем Эрхирик, как и поселение с именем родной долины, с именем Дабата в намного нижнем истечении реки-времени, о котором не узнать им никогда, никогда в эту эпоху бурного свершения, когда ступает по земле конь Чингисхана.

В ходе разговора выяснилось также, что старик знал хорошо его родителей, пасших скот восточнее горхона подле местности Нарын-шибирь. И веселее стал, намного веселее сам разговор, перейдя на саму непринуждённость, во время которой и сказал следующие слова старый воин:

— Так ты говоришь, проходил учёбу на берегах Онона. Хорошо. Я знаю, как метки парни земли Баргуджин-Тукум. Но у тебя сложный лук воинов самого Чингисхана. Покажи на деле. Но сначала я покажу, не смотря на старость свою.

Вон видишь чёрных птиц. Как много их. А вон видишь крайнюю птицу на ветке. Одинокий ворон. Там моя цель. Смотри.

И вскинул упруго молодо старый воин такой же сложный лук, как у него. Натянул тетиву, прицелился и спустил тетиву. И дико истошным карканьем вспорхнула вся стая, огласив берега родной реки. Одиозный ор одиозных птиц. И в едином взгляде их обозначилось нечто устрашающе зловещее. Усмотреть ли в них само чёрное воинство дьявола? Видавшим виды воинам как-то и стало не по себе.

Когда же разлеталась, улетала стая, то увидел он стрелу, вонзившуюся в мякоть зелёной ветки. Будь иссушенной, то треснула бы пополам, рассыпалась бы в прах. А так и покачивалась стрела, и ветка с ней, отсюда казавшаяся лишь тонкой нитью. И понимал он, что она-то и есть его цель, а вовсе не чёрная птица. И знак восхищённого восклицания никак не удержал в груди.

Разлетелись птицы, но, кружилась одна из них, так и парившая чёрной точкой. Не тот ли одинокий ворон?

— Ну, что ж, покажи и ты… — предполагал старик его очерёдность на меткий выстрел.

— Моя цель… — кивком одобрив, и приготовился Баяар-Туяа.

Так же обозначив про себя цель, заранее не выдав её старику, он бросился вскачь, прочь от места встречи. Ускакав далеко, он развернул коня, и пустился обратно на том же скаку.

Галоп искромётности копыт свершал само подобие плавного, плавного полёта. И потому легко приготовиться. И вывернется левый бок вперёд в боковой изготовке по движению с одновременным натяжением лука, как и есть. Потому и прошёл этап натяжения. Удержал тетиву на самом уровне груди у сердца, не столь затрепетавшего. Редко у кого тетива под самой челюстью от полёта к полёту, в момент аллюра, в момент карьера. Поймана своя устойчивость, пойман миг! Воин — лук — монгольский конь — одна суть. Доминирующая рука последовала за доминирующим глазом. Затаённое дыхание. Прицельный глаз, стреляющая рука, его цель — одна суть. Движение расслабленного пальца на тетиву, уменьшенным усилием на плавный выстрел. И спуск тетивы. Устремлённая стрела. И вот он — харбан на полном скаку! Разум и дух как согласованное единство. Искусство, идущее от сердца. Стрелок и выстрел — единая реальность в единой сути. Закреплённое мастерство — воин и мыслит, и не мыслит. Он как падающий дождь, как ветер в степи, как тихое течение родной реки Уды. И потому он гений нужного момента!

Одинокий ворон ниспадал подобно осенней листве, на лету испуская дух. Старый воин от души восклицал знак восхищения:

— Вижу парня земли Баргуджин-Тукум. В твоей десятке все таковы?

— Все до единого… — таков и был ответ.

«Кроме коня «чудо оружием» монголов может считаться и так называемый «сложный лук». Несколько частей из различных пород дерева, кости и рога подгонялись друг к другу и склеивались животным клеем. В результате появилось оружие, в умелых руках немного уступающее по точности и дальности стрельбы огнестрельному…

Даже обычный воин мог с расстояния 100 метров пробить кольчугу врага. При этом скорость стрельбы была значительно выше, чем из мушкетов и ружей. Стрелять на полном скаку монгол начинал с трёх лет». — историк Григорий Козлов. «Вокруг света». 2006 г.

Неторопливо тихо течёт Уда. Неторопливо тихо протекает беседа двух воинов. Неторопливо тихо догорает костёр. Доеден наваристый суп из баранины, выпиты чашки кислого кумыса. Есть о чём поговорить.

— По слухам слышал, твой друг детства Эрдэни у берегов Онона.

— Он там учится. Все новобранцы там учатся. А Вы учились?

— Немного. Больше молодые. Но вижу, ты учился, много учился. И тоже у берегов Онона? Или Керулена?

— У берегов Онона. Там и встретил будущую жену.

— Оттуда она?

— И не поверишь, сама племянница Исунке-багатура, родственника самого хана ханов. Тогда он сотником был.

— Ныне тысячник, как полагаю? Наслышан много о нём. Да, истинный батор.

— Да, истинный. Джэбе сказал ему, что отпускает меня на двадцать лун. Он согласился. Хотя, по родственному, требует с меня больше всех. Ох, упорный. Лучше ему на войну, чем на праздник.

— Говоришь на войну. Слышал, что назревается что-то. Потому молодые парни у берегов Онона. Так слышал.

— Там на земле, о которой не слышал никогда, убили караванщиков, сам караван разграбили. Так говорят. Но говорят, убили посла Чингисхана.

— Да… — призадумался старик, замолчал.

Неторопливо тихо течёт Уда. Кое-где неспешных ходом да взбурлится небольшой пеной, да и потечёт опять всё той же тихой гладью. Так было давно до него, так будет давно после него. Но какие реки будет суждено увидеть?

— А знаешь, что предок Чингисхана по материнской линии из племени хори?

— Да? Как? — возглас радостного удивления вырвался из груди Баяр-Туяа.

— Хорилардай звали его предка по материнской линии. Так мне говорил мой командир десятник Жаргалтэ, родственник Борте, жены Чингисхана, урождённой в племени унгират. А ему, Жаргалтэ, говорил об этом сам Джучи, старший сын Чингисхана. А Джучи в свою очередь говорила о родословной его бабушка Оэлун, мать Чингисхана.

— Я слышал о Хорилардае. Он из берегов Уды. Он из нашего племени хори.

— Так и есть.

Замолчали оба. Было о чём думать. То была культура племён степи Центральной Азии, племён лесов Баргуджин-Тукум, которых Чингисхан и объединил в народ единый, культура знать предков до седьмого колена и дальше. Так есть и ныне у монголов, бурят, калмыков. Так будет всегда.

Неторопливо тихо течёт Уда. Да, так и было. Когда-то на более раннем неумолимом истечении Реки-Времени Хорилардай также смотрел на спокойные, разве что бурливые у самого истока, воды Уды, и думал о чём-то своём. Она, Уда, всегда будет такой, как и есть, и была в Бурятии, залитой солнцем, через множество столетий, через череду эпох в истечении, намного нижнем истечении вечно неувядаемой Реки-Времени.

— Там, — кивнув при этом на склон священной горы Саган-хада, что находилась от них на западной стороне, но подразумевалась уж далёкая западная сторона, неведомо сокрытая за много, много гор и рек, старик и проговорил тихо… — ждёт тебя неизвестная война. Желаю — вернись живым, как и многие сыны земли Баргуджин-Тукум. Вы, молодые не думаете об этом, хотя, по большей части, вы и есть дополненные руки и ноги своего командира. И я таким был.

Баяр-Туяа оставалось лишь кивать, молча, в знак согласия со старшим, выказывая уважение по велению родной земли, да и так же по велению Великой Ясы Чингисхана. Как и есть.

Они не узнают, не дано узнать, не суждено, что совсем в другом, намного нижнем истечении Реки-Времени, соизмерённой семью столетиями с небольшим, уйдут бурят-монгольские парни, славные сыны Баргуджин-Тукум на войну великую несоизмеримо, что и будет далеко на той стороне, куда и заходит солнце. Уйдут, чтобы вернуться победителями. Но и многие останутся там навсегда, сложив головы за эти степи, за эти горы, за долины, за берега родной реки.

5

Столь нетерпеливо долгожданное посещение Сыгнака откладывалось. Таковым оно и было для юного Анвара, сына высокочтимого отца Мукожан-бека. Давно уж быть в несравненно прекрасном городе, давно б купаться в дивных садах его, но нет, заторчали они в Ургенче, столице обширнейшей империи. Несравненно прекрасным он был ещё и тем, что проживала там, опять же несравненная ослепительной красой своей, о которой никогда не перестаёт думать, после того, как с отцом, когда было ему всего двенадцать вёсен, удосужились быть гостем в великолепном дворце столь гостеприимного Мукожан-бека. Тогда-то и услышал кристально заливистый смех ещё тогда девочки, любимицы отца.

Не знать, насколько остановились в столице они, сопровождая повсюду весьма обеспокоенного Джелал-ад-дина, к которому частенько присоединялся эмир Тимур-Мелик.

Вдоволь, не вдоволь посмеявшись, да расходилась, разъезжалась знать по своим городам. Но посреди них уж самым довольным, в таком уж распрекрасном расположении духа уезжал Кайыр-хан. Но не преминул отметить, удостоить правитель Отрара эскорт Джелал-ад-дина взглядом весьма многозначительным, но, скорее, и предназначался он благородному принцу, но ещё поточнее, то Тимур-Мелику, часто подходящему к благородному принцу, разделяя вместе с ним взволнованное беспокойство.

Запоздалым был совет хорезмшаха с сыном, да ещё с Тимур-меликом, но не в тронном зале, но подальше от нежданных взоров всяких, выехав в поле за пределы Ургенча. Уж запоздалое лучше, чем никогда. И сопровождали их самые вернейшие хорезмшаха, да эскорт благородного принца. И как ни старался напрячь острый слух Анвар, но слова разговора хорезмшаха с принцем да с Тимур-меликом были никак недоступны для ушей сопровождения. Их статные арабские кони в стороне то гарцевали грациозно, то застывали, будто внимая словам повелителей своих. Но знать ли им, что разговор носит важное значение для всей империи, но вот свита догадывалась об этом, предполагала это. Что ж, они из свиты и присутствовали у подножия беседы исторического значения. Хотя, сам истинный поворот, развернувший ход мировой истории, уже состоялся накануне в роскошно тронном зале, когда и решился доказать. Откуда ж знать.

— Ты уверен, стоит ждать войны…? — спрашивал хорезмшах, обуреваемый сомнениями.

— Я думаю, будет война. Совершено непоправимое… — отвечал сын Джелал-ад-дин.

— Полагаешь, готовиться…

— Рассылать во все концы, как можно, скорее…

— Почему ты так обеспокоен?

— Не знаю. Скорее, говорит за меня сердце. Что-то давит, колет…

— Неужто так силён, так грозен этот хан, про которого не знаю. Хотя, присылал дары мне, и послание.

— В том послании не было такого уж дурного, предосудительного. Разве что… — и смолк старший сын.

В умолчании сына всплыли на поверхность памяти подробно слова того хана в его послании. На бумаге обращался этот хан к нему как равный с равным, не так, как многие из высшей знати и в самом Хорезме, и от государств сопредельных. Как их слова ласкательны для слуха! Но вот дары этого хана? О-о! А тот караван, который так безжалостно разграбил родственничек дражайшей матушки Теркен-хатун. Это был его караван! А ведь по её настоянию, превозносящей лишь высокую знать кыпчаков, он-то и лишил старшего сына, мудрого сына самого наследства на престол. Да всё потому, что родила его туркменка, а не из рода высокочтимой кыпчакской знати. А вот Озлаг-шах, объявленный наследник слишком мал, да и не превзойти разумом своим старшего брата, уж никак. Одно лишь достоинство — мать именно из того рода, который разумом да сердцем и взлелеет всегда матушка Теркен-хатун.

— Неужели так силён этот хан? — спрашивал обоих хорезмшах.

— Трудно сказать, не увидев его государства. Но, то сражение… — отвечал на этот раз задумчиво тихо преданный эмир Тимур-Мелик.

— Уж, договаривай… — всколыхнулась чаша нетерпения из глубин души хорезмшаха.

— Их войско было намного меньше нашего, но мы не одержали победу.

— Но ведь говорили же, что бежали они подобно жалким трусам.

— Говорили те, желающие прослыть верными в твоих глазах, да отважными… — уже вставил слово старший сын, истинно владетель мудрости да отваги несокрушимой, бесценные достоинства которого никак не хочет разглядеть неугомонная Теркен-хатун, чей взгляд разума и застилает пелена амбиций непомерных лишь во славу её сородичей и не более того.

Он понимал, кто эти те. Старались приписать себе заслуги в той битве, которая, как оказалось, ибо знал, что старший сын не утаивает, никак не утаивает. Никакой победы не было, близко не запахло. И сражались таинственные воины из неведомой земли не так, не так. И ночью, обманув наблюдательные взоры, да нагнав притом страху, скрылись под вуалью тьмы. «Они не бежали. Они ушли, покрыв себя неведомой тактикой, подобно хитрому лису…» — говорил тогда старший сын, в голосе которого и не утаить восхищения. Но, то было тогда, и в миг вспомнил лица Джелал-ад-дина и верного эмира Тимур-Мелика, когда и свершилось это в тронном зале. Но и бледен был старший сын, и невольно прочитался укор в его глазах. Взялось сомнение тогда, что гложет постоянно с тех пор осознанием того, что переступил черту. Постараться осмыслить. Но понимал, что ступил бесповоротно на тропу, что сворачивает извилисто за изгиб неведомости будущего.

Но разве мог понимать он, чьи множественные судьбы живущих в огромной империи вверены ему, что никак не пытается отыскать хоть горсть, щепотку правды в тёмных закромах души, под сенью налётного сомнения, над которым и взгромоздится изысканное тщеславие и не более того. Он лгал вольно ли, невольно, но лгал самому себе. В том-то и была тщетная натуга, такой ничтожный шанс слабости объявить да выказать силу. Так и было всегда, но не сейчас. Потому, кажется, и высек искру правды. Да возгореться ли костру?

— Мой сын — Джелал-ад-дин, одарённый мудростью отваги и ты — Тимур-Мелик, верный эмир из всех эмиров, я вверяю вам войско… — вымолвил тихо, что и юный Анвар и остальные едва могли прослышать слова, более подходящие к просьбе, нежели приказу.

После устремились вскачь обратно в Ургенч. И лишь однажды оглянулся Джелал-ад-дин. И охватила бледность лик его отважно мужественный, что не преминул заметить Анвар. Но что увидел благородный принц? И потому вслед за ним и оглянулся. Да вроде бы ничего? Лишь там, на востоке у самого горизонта багровое облако, не предвещающее ничего. Ни грозы, ни бури очистительной.

Знать бы юноше, что увидел принц в облаке этом пристально заострённый взгляд таинственного хана неведомых земель, что охватил озноб. Скорее ветер, скорее, показалось…

И начались усердные приготовления, что задержались в Ургенче на непредвиденное время. Затем и в Бухару. Но вот пришло время, когда статные арабские скакуны особенных кровей, наконец-то, взяли направление в Сыгнак в долине Сырдарьи.

6

По пути неожиданно для Анвара принц разделил эскорт на две половины, и с одной половиной решил направиться в Самарканд, поставив во главе другой половины его, совсем юношу, наказав воинам сопровождения послушаться его беспрекословно, да постеречь бдительно. Непонятным было такое решение принца. Да знать бы юноше, почему кумир поменял своё решение.

Да, Джелал-ад-дин намеревался в Сыгнак прийти незаметно, не подставляясь сильно под любопытствующие взоры, да доставить радость этому юноше, причину радости которого знал. Но поменялись, развернулись обстоятельства после свершившегося во дворце отца, хорезмшаха громадной империи. Сыгнак далеко не простой город, Сыгнак — оплот кипчаков. Потому в такие времена мобилизовать войска уж лучше без всяких затруднений, без шёпота, не шёпота за спиной, что да приведут мелким, не мелким козням, что и есть во вред всему мероприятию. Там ни за что не захотят увидеть и его, и Тимур-Мелика во главе войск Хорезма.

Несколько дней переходов и арабские скакуны эскорта Анвара скакали бодро эдакой искромётностью копыт, дабы и выказать во всей красе статность прирождённую, скакали по прямой линии канала Тюмень-арык, вобравшей воды Сырдарьи, да и речек, стекающих со склонов Каратау. Ещё немного и вдали показался Сыгнак.

Не заметить маленькую точку между ними и городом кыпчаков нельзя было. По мере продвижения она становилась крупной и, наконец, превратилась в очертания путника, одиноко бредущего неведомо куда. Ещё немного и он представал таковым, измождённый облик которого выдавал в нём, скорее нищего с котомкой за плечами, скорее старикашку или же вступившего в такую увядшую пору, на котором от ветра и затрепыхается одежонка скудная.

Что ж, Анвар, во всём старавшийся походить на кумира своего, и отвесил слегка поклон приветственным жестом, на что и был вознаграждён улыбкой ответной, видать, такой же скудной на лице, испещрённой сплошь лишь бороздами морщин от ветров времени. И ускакать, и позабыть о самом существовании встречного путника, бредущего одиноко. Да было б так, и когда кони собирались удалиться, то как-то вскрикнул путник голосом крепким, что совсем не соответствовал облику тщедушности. Потому и переглянулись в удивлении, да остановили коней, танцующих грациозно. И выказалось недовольство у всего эскорта, но Анвар жестом руки отвёл, отстранил такое проявление. И в этом тоже проявилось полное подражание кумиру. И приготовился послушать.

— Я увидел… — начал, было путник, но примолк, обдумывая что-то ведомое лишь ему.

— Что ты увидел? — спрашивал Анвар без всякого интереса, больше с желанием поскорее да умчаться вдаль от него, остановившего неожиданно его, спешащего нетерпеливо в этот желанный город.

Рванулось ли постыло холодным ветром, когда неожиданно и вскинулся зловеще, не зловеще бездонный взгляд нищего. Прохватил озноб. Чего же более? Дервиш? Странствующий монах, превозносящий иную философию, далеко далёкой от мирских сует данного бытия.

Все луки тетивой натянутой, направленными стрелами в сердце нежданного проявителя досель неслыханно невиданной наглости откровенно выразили одно, лишь слово, лишь взмах и, проткнут, продырявят без всяких сожалений, что дух ничтожный отлетит, что упадёт дряблое мясо с откинутым ликом навсегда потухшего взгляда, на удовольствие и пир всяким тварям низкого полёта. Уж вороны да грифы не упустят этого. Как муху, как комара. Вот его цена!

Велико ж было влияние кумира, во всём желание походить на него, но и дух светлый, ещё ничем не осквернённый, когда лишь начал путь по вздыбленной долине бренного мира, и заставило рукой приказа отвести луки, оружия, несущих смерть мгновенную этому, влачащему право на само существо.

— Что ты увидел? — переспрашивал юный властитель благородного духа, белой кости от рождения.

Была ли в этом особенная сущность, в этом, казалось, замкнутом пространстве, когда уж вспыхнувший огонь затухал до тусклой блеклости, тая задумчивость, сокрытую истину, всколыхнув лишь ожидание. Может, и стоило этого.

— Я вижу как все, простые вещи, я вижу того ворона одинокого, что кружит вдалеке, будто и почуял. Он такой, как и я. Ибо и я почуял… — говорил замогильно тихо встречный незнакомец, могущий и исторгнуть крик повелительный, как показалось.

Но и вскинули головы невольно, заприметив точно одинокую чёрную птицу в ясном небе. И повернули, весь внимая, что скажет дальше, какой вывернет ход, потому и проблеск, зачаток любопытства.

— Говори… — за всех и отобразил юноша возросшее нетерпение.

— Я вижу тени, тени будущего, ибо мне и дано приоткрыть завесу, за которой пеленой, белесым облаком вздыбленным застилается само таинство, сама предопределённость. Ты не спрашивал меня, не просил, но повелением своей души не могу упрятать от тебя, хочу сказать тебе то, что и видеть дано не каждому, далеко не каждому. Ибо и воспарил я над другой долиной, вглядываясь, вчитываясь в иную книгу иного бытия, в котором и узрел мгновением лишь край предопределённости, укрытой туманом времени, сквозь пелену которой не каждому дано взглянуть, узнать. Но я увидел, успел увидеть блик, тончайший блик.

— И что сказал тебе этот блик?

— Ты увидишь человека, каких не видывала земля, каких и не было от вершин этого неба.

— Уж сильно великий этот человек?

— Как высота глубин синего неба…

— Но я видел великих людей…

— Не то, не то… — и взглянул, влачащий одежонку нищую в ту сторону, откуда занимается утренняя заря в самую пору утренней свежести.

Все повернули головы в ту сторону, где возвышался невысокий холм редкого леса.

Холм, как холм. И что из этого? Но ведь за холмом ещё холм, и реки, и долины, которых множество и множество.

— Что из того, что увижу какого-то человека, которого ты называешь великим, которого никогда не видели земля и небо?

— Ты будешь обязан ему жизнью…

— Я не понимаю…

— Провидение…, мы все под неизменным куполом неба предопределённости…

Направит ли тишина, что наступила, в нежданное русло задумчивости о мире бренном, о бытие под этим небом, но устремит ли взор за тот горизонт, горизонт укрытых, не раскрытых истин? Немного погодя и подал нищему ли монету.

— Беру у многих за данные знания. От тебя не возьму.

— Почему?

— Я вижу свет над тобой…

Многие встречи забываются. Но забыть ли эту встречу? На полном скаку подумал было, но вскоре окунулся в другое, и было от чего. Впереди встреча, о которой и думал всегда, мечтал всегда. Вот в таком ореоле весьма возвышенного настроения и подскакал к воротам Сыгнака, днём открытым настежь.

Белокаменный дворец эмира Раджива с полным правом можно было соотнести к одним из тех составляющих, что представили гордость Сыгнака. Да и сам хозяин также был вправе разделить такую гордость горожан. И богатством, и почестями, и высоким рангом, но и мудростью. «Вряд ли достопочтенный эмир посмеялся бы над послами. Я так думаю… Надеюсь, в лице его найти опору в Сыгнаке, в этом городе, где меня никак не ждут…» — говорил принц, разделяя эскорт, отпуская его. Да, эмир Раджив отсутствовал тогда в тронном зале, когда и случилось непоправимое, как посчитал Тимур-Мелик, с которым вполне согласен был принц Джелал-ад-дин.

Он шёл по широкой дорожке, вдоль которой были устланы цветы ярчайших красок. Ценил красоту эмир. Но что всё это, когда истинную красоту он увидел там, над широкими ступенями, пришедшую вместе с отцом повстречать его, когда и доложили о его приезде. Любимая дочь отца, которой ни в чём не откажешь, ни в чём. Разве что в одном, если и удумала бы замуж за недостойного человека. Но, кажется, объявился жених, один из тех, к чьему роду он, эмир благосклонен. Породниться с Мукожан-беком, с одним из высокочтимых беков не одной Бухары, всего Хорезма и есть большая честь. Потому он рад, что сольются рукава двух родов благородных. Чего же более. Потому и вышел встречать, да и дочери любимой позволил то же самое. Ох, уж эта бойкая весёлость!

Юная красавица Уидад, обладательница статно прекрасных признаков, немыслимых по сути, ибо они и навевались нежностью белоснежной кожи, над которой и взыгрался румянец. Юная красавица Уидад, именем, как обозначение любви и дружбы, именем от земли арабских цифр, несравненная, ибо и не найти такой под знойным солнцем у берегов Сырдарьи.

На почтенный поклон Анвара эмир также слегка отвесил поклон, тогда как Уидад оставалась всё той же непреклонной, одним мановением улыбки едва приметной, но преисполненной уж обликом манящего кокетства, так и снесла разум юноши гибко статного. Преобладав кое-как с собой, приняв твёрдость походки, и направился вслед за эмиром в зал ослепительно блистающий. Но что это по сравнению с той, что шла позади, едва удерживая улыбку, готовую сорваться на звонкий смех. Что ж, недалеко ушла от детства, когда при первой встрече так и вырывалось это искренним потоком.

В роскошной зале усаживался осанкой гордо прямой на широкий диван Анвар, тогда как эмир расположился напротив всё так же, ну а она, вознёсшая красу сияющее ослепительную, уселась за соседний столик. Негоже сидеть рядом с мужчинами, затеявших важный разговор, хотя и дочь любимая, хотя и желанная столь, закружившая, вскружившая, ради которой и готов хоть на край обширнейшей империи. Но слух навострён.

— Проходят дни, но не слышно ничего с восточных границ… — говорил как-то тихо настороженно эмир.

— За десять дневных переходов вполне бы успеть тем послам, которым подрезали бороды, до земли своего хана. Может, на так подсчитал. Но прошло более тридцати дневных переходов. Не слышно ничего. Может, так и пройдёт, успокоится неведомый хан неведомой земли… — говорил, всё же. твёрдо Анвар, сын достойного Мукожан-бека, никак не призвав настороженность какую-либо, да и с чего.

— Много чего говорили мне, но одно привлекло моё внимание. Говорили мне, что посол этот, когда приговаривали к казни, был уж тих, опечален, но сломлен никак. Но думаю, он тот посол земли того войска, с которым повстречалось наше войско как-то ненароком. Имея численное превосходство, однако, наши военачальники никак не могли воспользоваться этим.

— Так говорил Джелал-ад-дин. — соглашался с ним Анвар, никак не вдаваясь в значимость этих слов, в значение той битвы, обуреваемый наглядной мощью империи, да овеянный присутствием несравненной, в глазах которой и готов превознестись на высоту недостижимую.

— Говорили, что он упоминал своего хана.

— Да, он говорил, что придёт его хан, какой-то Чингисхан… — в словах Анвара, да проскальзывала какая-то беспечность, на что эмир, вознаграждённый мудростью, лишь покачал слегка головой.

После затишья некоторого Анвар и решил изложить просьбу Джелал-ад-дина. Эмир вслушивался внимательно в каждое слово, иногда кивая утвердительно. Ох, как при этом возносилась душа отважного юноши, которому идти, да идти к пристанищу мудрости. Но и, конечно же, само обстоятельство.

— Что ж, я внял просьбе доблестного принца… — таков и был тихий ответ эмира.

Что ж, за делом и пролетело отведённое время. На прощание у широких ступеней, да остались наедине молодые, по умыслу её же отца, который. ровно, как и его отец, лишь и возмечтал о таком союзе. А когда уж юные сердца затрепетали, уж никак не воспротивившись замыслам родительским, то тем более.

— Отец обеспокоен в эти дни… — начинала первой Уидад, движимая напором, усиленным потоком любопытства, да и самим статусом любимой дочери, над которым и вскружилось лёгким облачком налёт избалованности.

Но слова её были произнесены таким тоном, что отсутствовала ныне всякая избалованность, да и пышущее кокетство посторонилось, уступив устремлениям иного значения, в которых проглядывалась некая мудрость не по годам. И так вскружённый разумом Анвар, готовивший, приготовивший некие слова, столь ласкающие девичий слух, уж не поперхнулся от тона такого, но был вынужден обратить вспять уж красиво заготовленную речь. Какое там. И юная красавица познавала заботы мужского разума, куда вот так и влезала бесцеремонно уж до того сварливая матушка империи Теркен-хатун.

— Да, Ваш отец обеспокоен, как и старший принц, благородный Джелал-ад-дин. — отвечал Анвар тоном, будто обращается к не столь прекрасной девушке в облачении блистательно сияющей красоты, что встрепенётся и разум, и дух юноши, а к собеседнику, познавшему лабиринты хитросплетений политики уж всяко изощрённой.

— Кто они — монголы? — продолжала задавать вопросы эта прелестно юная красавица высоко благородных кровей, вопросы, которые уж никак не должны были витать в голове каждой девушки в этом возрасте.

Кто они — монголы? Да сам-то он не мог толком знать про них. Слышать-то слышал, но увидел один раз, и этого хватило, чтобы и дух впечатлило, и разум захватило.

— Принц говорил, что на востоке, за рубежами Хорезма случайно столкнулись с неведомым воинами, с раскосо узкими глазами, походившими на найманов или же на купцов из далёкой цзиньской земли. Бьются в сражении они не так как все. Принц говорил про письмо какого-то хана опять же неведомой земли, который и покорил эту самую цзиньскую землю, откуда купцы доставляли шёлк, что колыхнётся на ветру, фарфор, что прозрачностью обтекаема, как вода горного ручья.

— Кто этот хан?

— Когда казнили того посла, то говорил он тихо, то угрожал он тогда, что придёт Чингисхан. Этим-то словам и придал большое значение благородный принц. Потому и собирает он войско несметное, дабы и пойти на восток, в упреждении удара. Но думаю, кто посмеет на самого хорезмшаха, властителя могущественной земли, перед которым недавно преклонился сам Багдадский халифат.

— Кто он? — нежданно как-то и вырвалось у неё, то ли стоном, но выразилось испугом неким.

Сметливый разум юноши ухватил то, кого могла иметь в виду эта девушка, над светлым ликом которой в отображении красы изумительной да пронеслась ли едва тень волнения. Знать ли, познать ли женскую интуицию?

— Я не знаю. Тот посол был опечален. Я заметил это, все заметили это. Будто взывал к своему богу…

— Его бог — Чингисхан?

Её вопрос возымел удивление. Но откуда? Она не была там, в тронном зале. Да и вряд ли услышала она про это. И как ни любима дочь, но не допустит любящий отец слышать ушам дочери такое. Да, могли от знати кипчаков уединиться и поговорить о делах государственной важности наедине, вдали от ушей женских, девичьих. Во всём необъятном Хорезме такое доступно лишь одной Теркен-хатун, драгоценнейшей матушке хорезмшаха, уж подвижной непозволительно, что засунет длиннющий, не длиннющий нос, куда не следует. И не более того. Потому как-то знал, понимал, в виду его посещения любящий отец сделал такое исключение, что разговор мужчин и стал достоянием её ушей. От одной мысли этой так и засветилось солнце в просторах и так светлой души. И потешиться бы дальше от мысли такой, но нежданно вдруг из мириад мыслей, да воспоминаний разум его, да ухватил мгновением молнии, что не упустить. И высказал вслух:

— Странная встреча случилась по пути в Сыгнак.

Взгляд вскинутый так и отобразил любопытство, но и такое, сверкнувшее искоркой, что и взлетел дух юноши. Потому и продолжил, потому и рассказал как-то обстоятельно, но с вдохновением про ту странную встречу.

— И этот великий человек, равный высотам глубин синего неба живёт там… — говоря так, кивнула Уидад в сторону утренней зари в пору утренней свежести. — И будете Вы обязаны ему жизнью?

— Не знаю, не знаю… — лишь вздохнул, будто познавший мудрость неведомо откуда — Уж, не дано знать, что будет завтра.

Могло ли быть такое пеленой непреодолимой тоски, что да не должно снизойти на души светлые в такую пору, когда и расцветёт миндаль? Какие думы…? Тишина так и выдала шелест листьев на ветру.

— Я надеюсь, наши воины, познавшие доблесть победы, да отметут, уничтожат каждого, кто посмеет… — говорила тихо ли, но твёрдо эта девушка высоко белой кости, словами тона, в котором просквозили то ли грусть как у отца, то ли просьба, то ли сам призыв души неукротимой, от которых так и вздыбится волной бушующей уж сердце юноши отважного.

— Под знаменем благородного принца Джелал-ад-дина мы раздавим всякое подобие силы, да будь хоть от самого дьявола… — говорил словами тона непреклонно твёрдого этот юноша, таким уж огнём преисполненной решимости, дабы и вознестись в её глазах лишь ореолом героя доблестного.

Слова юноши, как порыв волчонка, познающего кровь или же подросшего жеребца, познающего полёт искромётности копыт. Но слова его, не слова политика, которые что-то, да обозначат в государстве, в котором единение лишь скромный гость, и не более того. Но вознестись бы им, и юноше отважно прекрасному, и девушке прекрасно статной, подобно птицам вольным на самые стремнины иссиня небесных высей, да взглянуть, воззреть остро заострённым взором на восток, в самые, самые дали восхода. То и было б суждено узреть, увидеть там, в долине иной земли ссутулившегося седого человека громадного роста, далеко отошедшего от молодости, пришедшего к порогу старости, походкой тягуче медленной, подле которого по правую и левую руку шли таких же, двое, приближённые к порогу старости. Не так вдали застыл тишиной длинный строй войска из воинов, уж сильно тонко изощрённых в своём искусстве. Но узнали б в нём, в старике того самого, про которого и говорили только что?

То шёл он в сопровождении Джэлмэ и Богурчи, шёл в юрту, как и тогда у берегов Керулена, когда молился три дня и три ночи перед военным походом на империю Поднебесной династии Цзинь.

И будет он молиться там Вечному Синему Небу три дня и три ночи.

***

Скакал юноша в сопровождении эскорта, туда, где и ждал его кумир, на кого он и старался походить и доблестью, и отвагой. По пути повстречался опять же нищий. Дервиш? Тот ли? Нет, не тот, далеко не тот предсказатель? И взгляд не тот. Лишь кинул в ноги ему горсть монет. Сколько таких земля носит, жалких да убогих?

Не улеглась ещё пыль от копыт, когда взглянул пристально вслед этот нищий. Другой взгляд, другой. Он не заглядывал за неведомый изгиб таинственного будущего. Он всего лишь заглядывал за изгибы гор, холмов, куда извилисто вели дороги, тропы через мостки ручьёв, да речек небольших. И запоминал…

7

Застывшим строем вытянулось войско, загромождая горизонт. Было так, как и тогда, когда стягивались войска трёх крыльев первого монгольского государства, пока не империи всемирного порядка, но единого, как никогда, во всех просторах степей, да и лесов северных территорий. Стягивались тогда туда, чтобы и начать то, к чему и готовились изо дня в день, дабы удивить потом военных экспертов, специалистов всего мира во все времена. Потому и положить начло повороту, коренному повороту мировой истории. Но разве были об этом думы?

То было до прыжка над Великой стеной.

Другое время, другое. Вдоль строя шёл человек, уложивший у ног своих велико громадную империю. По правую и левую руку шли двое, которые и должны быть рядом в этот день, шли двое, к которым, особенно в пору вхождения на тропы старости, относился не как к подчинённым, но как к друзьям, подставившим плечо в самые, самые трудные времена, когда и не был ханом. То были Джэлмэ и Богурчи.

Возле юрты стояли сыновья его — Джучи, Чагадай, Угэдэй, Толуй, рождённые от первой жены Бортэ, от которых и продолжится род чингисидов на большей территории света.

Возле юрты стояли они — Богурчи, Джэлмэ, Чилаун, Джэбе, Субудай-багатур, Наян, Тохучар-нойон и остальные, которым и дал право командовать от разума своего, по зову сердца своего. Лишь Мухали отсутствовал, которого оставил там, в Китае, добивать остатки империи династии Цзинь.

К юрте подходил один, затем и встал перед дверью в раздумье, ведомом ему. Постоял немного и обернулся, и подозвал одного из двоих. То был им Богурчи. Когда-то сын простолюдина, который и встал рядом с ним плечом к плечу в тот трудный миг отрочества.

— Помнишь, когда-то нас было двое… — улыбнулся хан ханов от того налёта посетившего воспоминания, на седле которого восседали они ещё совсем подростками, отбившими несколько лошадей от взрослых вооружённых конокрадов.

— Скажи мне, сколько нас сегодня? — спросил уже тихо, как и тогда, но услышали это все в звенящей тишине.

— Девять туменов и ещё половина ждали когда-то на берегах Керулена одного твоего слова. Но ныне больше, намного больше, когда у ног твоих простирается империя. — отвечал также тихо Богурчи, но услышали это все в звенящей тишине.

— Я вхожу, мой друг.

— Иди, наш повелитель.

Встал перед дверью в раздумье, ведомом ему. Постоял немного и обернулся, и подозвал одного из двоих. То был им Джэлме. Когда-то сын кузнеца, который и встал рядом с ним плечом к плечу в тот трудный миг молодости.

— Я выжил в ту ночь, когда сразила меня стрела говорящего на одном языке. Ты тогда напоил меня кумысом… — улыбнулся хан ханов от того налёта посетившего воспоминания, на седле которого они восседали уже воинами, собиравшими воедино степи, и говорил тихо, но услышали это все в звенящей тишине.

— Не сразит тебя стрела, и не придётся потому доставать кумыс для тебя, а тот, говорящий на одном языке, стал твоим наконечником копья Джэбе, твоим верным воином, как тогда девять туменов и ещё половина одного, как тогда у берегов Керулена, но которых ныне больше, намного больше, когда у ног твоих простирается империя. — отвечал также тихо Джэлме, но услышали это все.

— Я вхожу, мой друг.

— Иди наш повелитель.

Сошла улыбка, наполнив решимостью всю непоколебимую суть.

Просторная юрта наполнена была благовониями, сопутствуя молитвам, обращённых Вечному Синему Небу. О, полевой цветок Ая-ганга! О душистая трава степей Алтаргана! О. редкий Улаалзай, цветок лилии, ясно багровым светом откровенности чисто первозданной! Откуда знать, что запахи их, как мысленный взор родной земли, будут рядом с ним в далёких сторонах, где и восходит солнце на востоке от Великой стены, где и заходит солнце за морем Каспия.

Запахи дали открыться тому. Что в тяжкие годы старался забыть или же спрятать в самых отдалённых глубинах души то самое светлое, чем и дорожил всегда. То было дальнее детство, когда и был жив отец. И тот самый багряный закат ослепляющего красного солнца над горизонтом бескрайней степи, над изумрудами высоких трав воспламенил память того дня, того вечера, когда отец и указал на юго-восток.

Багряный закат ослепляющего красного солнца над горизонтом бескрайней степи, над изумрудами высоких трав. Туда, в сторону ту отец не указывал.

***

«Отец, отец — мой славный родитель, не увидавший роста своих сыновей, своей дочери. Отец, отец — мой славный родитель. Видишь ли ты меня с просторов Вечного Синего Неба, первенца старшего своего? Отец, отец — мой славный родитель, как могли я и мать Оэлун, славная жена твоя, старались не уронить знамя твоего рода, знамя твоего духа. Мы выдержали, мы выжили, мы поднялись, мы встали, мы взлетели подобно степным орлам. Другое время. Другой сын, ставший отныне Чингисханом. Я прекратил все войны степей, все раздоры говорящих на одном языке, которые так искусно раздувал коварный властитель Алтан-хан империи Цзинь или же сами уподоблялись разбойничьим ордам, наживающихся на бедах таких же говорящих на одном языке. Стая волков всегда едина в охоте. Но не таковыми были люди степей, не таковыми. Чужая воля, чужая хитрость необузданно скакали по берегам наших рек. То было так. Но другое время несут течения наших рек, другое время. Я привёл все народы степей и лесных краёв под единое девятиножное знамя под покровительством Вечного Синего Неба. Девять туменов моих и ещё половина одного с берегов Керулена, по слову моему от завета Вечного Синего Неба пошли за мной на юго-восток, как когда-то и указано было моим отцом, моим славным родителем, и отомстили за смерть наших славных предков. Я прыгнул над Великой стеной. Но другое время. Подлость, коварство расцвели под Вечным Небом. И потому кони воинов моих готовы устремиться по слову моему от завета Вечного Синего Неба в ту сторону багряного заката, как когда-то и устремились хуннууд, далёкие предки родных берегов, про которых говорил отец, мой славный родитель…»

Неведомо затаённая суть вздымалась от запахов трав родной земли. Стремглав наброшенная память озарила те слова: «Говорят, при рождении у этого первенца Есуге на ладони был твёрдый сгусток крови. Это знак от Вечного Синего Неба…» Тот голос был незнаком ему.

Вонзи ту силу взгляда, от которого когда-то встрепенулся дрожью конь Таргутай-Кирилтуха и чуть не скинул надменного седока. Устремлённым взором исторг тогда змеиный мир холодной сути, от которого цепенеют мыши. Он вонзит змеиный хищный глаз в сторону багряного заката на ту империю за людей своих, от которого и оцепенеет она подобно мыши. Жестоким разумом на жестокость.

Плавно реющий полёт орла, небесного хана посреди взлетевших от просторов степей. Взгляни в низины, узри ползучее движение. Начни. Твоя охота. Нет слабее, беспомощнее той жертвы, на которую, подобно молнии, обрушится его орлиный взор. Устремись в низину, подобно камню, в одном желании растерзать. Твоя охота — истинный хан небес!

Лишь шёпот определённых фраз-заклинаний, шёпот молитвенной сути: «Тишина будь спутницей моих устремлений в просторы Вечного Синего Неба.

Откройся моему разуму, как и сердцу, неведомость вод истекающей реки-времени, откройся моему разуму, как и сердцу, неведомость бурливых вод морей познания.

О, Вечное Синее Небо, дай мне сил во имя исполнения зовущего призыва ушедших душ людей моих, за которых и пойду я мстить…

О, Вечное Синее Небо, дай сил моему народу занять достойное место под солнцем, что в священных просторах твоих восходящий на востоке, заходящий на западе…

О, Вечное Синее Небо, дай мне сил, поднять на неизмеримую высоту достоинство и честь моей земли ради потомков наших…»

Ая-ганга — полевой цветок степей, источающий благословенный запах!

Алтаргана — душистая трава степей, источающая благословенный запах!

Улаалзай — редкий цветок лилии, источающий благословенный свет!

Суть разума, суть духа — одновременность!

Он идёт по дивному полю дивных цветов. Поле, безмерное поле, вместилище вечных радостей, успокоений. Ветер обдувает тихо. Но тот ли ветер у той долины в неведомой сути неведомых просторов? Другие переливы чужих горизонтов чужих небес. Иное поле иных событий.

На каком берегу, какой реки?

Суждено ли познать, хоть краем, суть гармоний неведомо высших истин?

Там впереди, отдалённо впереди кто-то стоял, будто ждал.

«Ты стал старше меня в просторах степей, в просторах чужих земель…»

«Как Вы молоды…»

Остаться, навсегда остаться в этом поле…, не твоё время, не твоё…, не настало. Он указал, и он вернётся в суетный мир. Там его предопределённость, там его предназначение.

***

То был отец…

8

Феномен Великой Греции — Эллады всегда, навсегда заставит вздыбиться дух и разум, феномен, перед которым каждый высоко образованный человек да благопристойно снимет головной убор в уважении трепетном, да склонит голову в знак почтения перед множеством гениев, собранных в одном народе одного исторического отрезка.

Сократ, Платон, Аристотель, Гомер, Софокл, Демокрит, Демосфен, Пифагор, Архимед…

Одно лишь перечисление захватывает дух, перечисление гениев той эпохи той земли, достойнейших имён античности, свершивших прыжок над велико вечной Рекой Времени, когда электрических освещений улиц ждать, да ждать более двух тысячелетий. Ну, а что же потомки гордых эллинов? Имеющие всегда под рукой телефон мобильной связи, айфоны разного рода и так далее, познавшие всего и всего из достижений техники, технологии новейшей эпохи, способны заявить о себе всему миру лишь коллективным выклянчиванием благ, громя и громя при этом всё и всё, что попадётся под руку на улицах под электрическим освещением. Какой уж там прыжок, какой полёт. Лишь вот так и засветятся они, потомки Аристотеля, Гомера, Пифагора и многих, многих великих гениев в мировых новостях глобальной цивилизации, начало которой когда-то и положил человек степей, не познавший грамоты чтения и письма.

Феномен эпохи Возрождения продолжает и продолжает удивлять, изумлять в восхищении взор того, кто знает и ценит суть творений человека, ибо он, человек, в отличие от других занят не только добыванием пищи насущной, ибо он, как венец, и есть творец собственной культуры. Потому он человек.

Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело, Тициан, Донателло и иже с ними в Италии, Эль Греко в Испании, Альбрехт Дюрер в Германии, Ван Гог в Голландии и несть числа непревзойдённых из одной эпохи в истечении вечных вод фиксированной Истории. Но особенно в Италии…, хотя, в новейшей истории, несмотря на «итальянское экономическое чудо» во второй половине 20 века потомки гениев искусства не произвели прыжок над Рекой Времени.

Между двумя этими вершинами человеческой сущности происходило разное, но по большей части войны, как обычное проявление агрессивности натуры данного мира на данной планете от червяков до человека.

Разум проявил черту всепожирающей агрессивности по своему, предъявив такое отнюдь не творение, как замысел искусный, порой и как само искусство, в котором есть и свои мастера шедевров. Они-то и не замедлили предстать на авансцене текущих вод истории.

Ксеркс, Леонид, Александр Македонский, Ганнибал, Юлий Цезарь…

Конечно же, Чингисхан стоит в этом ряду, но абсолютное большинство историков из разных стран ставят его первым и выше, нарекая вечным победителем. Что ж, разные разумы в единой точке воззрения.

«Он (Чингисхан) установил мир» — французский средневековый историк Жуанвиль, советник короля Людовика Девятого.

«…но по существу оно точно и глубоко верно. В этом смысле он действительно установил мир во Вселенной, мир, продолжавшийся около двух веков, ценою войн, которые в общей сложности не продолжались и двух десятилетий…

Этот завоеватель мира был прежде всего его непреклонным возродителем». — французский военный историк подполковник И. Рэнк. Берлин 1925.