Бесплатный фрагмент - Провинциальное чтиво

Привет mon ami. Я хотел бы сказать, что ты смело можешь читать эту книгу перед сном или дарить друзьям. Это то что следовало бы класть под подушку или листать в дорогом ресторане, я уж надеюсь что ты в них все таки ходишь. Эту книгу я советую прочесть тебе как минимум три раза. В первый, ты вероятно ничего не поймешь, во второй ты меня проклянешь а в третий полюбишь.

Часы

Борис Петрович — умудренный опытом человек старой закалки, коего с маковки и до пят годы щедро обдали пеплом. Его грузное тело, обретшее особую харизму, со временем стало только внушительнее, подобно грозовой туче. Он сидел за рабочим столом, заполняя накладные своими широкими желтыми пальцами. На этих костяшках, туго обтянутых кожей, словно древесными кольцами, запечатлелась вся его жизнь. Кисть, как механическая лапа современных промышленных станков, выдавала клишированные стопки фраз, сими абзацами он словно биатлонист закрывал пустые графы одну за одной. Дед (как его ласково называли во всем цеху) уже давно никуда не торопился. Жена его, Раиса Ивановна, будучи из простых рабочих, к старости стала плоха рассудком. Каждый день они знакомились сызнова. Она запирала за ним дверь по утрам, ожидая, видимо, что он уже не воротится. А вечером он возвращался и кормил свою старуху.

Детей у них было двое: старший Павлуша давно забыл, какими тропами довелось оставить отчий дом. Родителей ему напоминал только папин исполинский рост с косой саженью в плечах и зеркало, видевшее его не чаще раза в сутки. Младшая сестра Катенька давно поступила туда, куда ее сватали родители, и этим, безусловно, радовала своих стариков. Радовала первую пару лет, затем Раиса Ивановна сильно сдала и отныне уже не помнила, в сущности, сколько у нее детей. Это предвещало Катерине Борисовне ещё четыре года кромешного забвения во имя пожилого отца.

Борис отдавал работе свои старые долги. Всю молодость ему были нужны друзья, жена, дети, да кто угодно. Пораньше уйти, попозже вернуться. Теперь деду была нужна только работа, но сам он ей нужен не был, за ней он, черт возьми, никак не поспевал. В последние полгода на двери были выставлены магнитные замки, половину цеха переоснастили, людей сократили. Теперь нужен не начальник, а оператор. Борис червем вбуравливался в буклеты, глаза слезоточили, но он искал родной язык. Он нуждался в нем как в глотке воды. Однако безуспешно. Едва ли была какая-то надежда. Дед заполнял каждый табель, словно предсмертную записку, садясь за стол, у него стыла кровь в жилах.

Вдруг он услышал: тук-тук-тук. Борис Аркадьевич поднялся, замутненный взгляд здорово оживился.

«Что за черт, где же это?» — ворочалось в голове. Дед напряженно вышел из-за стола и пошел вдоль цеха. С каждым следующим верстаком сердце начинало биться чаще. Он уже не слышал того неясного стука, Борис переходил на бег. Он думал, искал, любая оплошность может стать роковой, любая оплошность. Он залезал под верстаки, проверял станины.

— А вдруг компьютер, чертова голова, что тогда? Ай, что же делать, что делать?

Дед курсировал скорым поездом, перебрав собственноручно каждый ящик. В конце пути, весь в мыле, стал прислушиваться. В том краю звука не было. Тяжесть ушла из колен, и сердце незначительно осадило. Дед остановился, глубоко вздохнул:

— Стало быть, не сегодня.

Он пошел обратно и, подходя к столу, снова разобрал: тук-тук-тук. Где-то рядом, совсем близко. Во рту пересохло, Аркадьевич судорожно достал из кармана сигарету, курить было запрещено, но не курить было невозможно, нестройным затягом подал дым в душу. Тревога возвращалась.

— Искать, искать, искать, где же ты, что же ты, клятая курва. Под столом? Дед скруглил спину и, еле втиснувшись, заключил: — Пусто, значится. Полки, ящики, бумаги, папки годовой отчётности, не тут, не тут. Что же ты, что же ты, старый, ищи, ищи. Работа, работа. Что делать-то, а? Что же делать? — Лицо Бориса, алое от сумасшедшей кропотливой работы, от суеты начинало белеть. — Надо кого-то позвать, точно — надо позвать. — Он вскочил, взял свою служебную карту, метнулся к двери, не открывает. Чертыхаясь на чем свет стоит, приложил ещё. Закрыто. Так вот оно что, вот где сломалось. — «Починю, быстро починю, никто не заметит», — подумал дед. Боря метнулся к ближайшему верстаку, взял кое-какие отвёртки, начал крутить. Грубые бесчувственные пальцы никак не удавалось приспособить для такой тонкой работы. Руки дрожали, болты и шайбы то и дело падали на пол. Дед метался то к ним, то к замку, в глазах потемнело. Ладони стали тёплыми и влажными, а лоб покрылся испариной. Аркадьевич промахнулся.

Новенькие часы над его столом пробили шесть.

Фонарь

— Давай скорее заходи, — свежесломанным, срывающимся от волнения шепотом с нежными нотками барбариса ковырнул темноту Чиж.

— Да иду, иду, погоди же, — откуда-то извне ответил строго разлинованный сарафан, педантично отутюженный до хруста. Выждав паузу, он стал робко вмещаться в дверной проем. Есения с трудом переборола сухой и тонкий, словно птичий, лестничный пролет, мучаясь от дилеммы моральной более, нежели от физической.

— Ну вот, пожалуйста. Здорово я придумал? Сегодня этот гараж полностью в нашем распоряжении.

Чиж нажал на клавишу выключателя, и маленькие двадцать пять квадратных метров необъятной доныне темноты вдруг стали тесной кубышкой. Под холодным светом блеклой лампы оказался старенький полувысохший диван с очевидно сгнившей сердцевиной. Напротив стоял тонкий первоклассный телевизор, корка пыли на его глянце была на порядок толще той, что мы привыкли видеть вокруг кружева, лежащего на старом бабушкином кинескопе. По левую сторону заимевшая внушительный винт полка для обуви, а справа — метрового роста холодильник, гордо обрамлённый жёлтым пластиком и печатными буквами, выдававшими его благородное происхождение в стране, которой больше нет. На полке стояли высокие резиновые сапожки.

— Неношеные, — заключил Чиж, ткнув в них пальцем. — Хоть я и не помню, чтоб мы с отцом сюда что-либо подобное приносили в последние годы. Зато точно помню, что ничего не выносили, значится, новенькие.

Чиж подошёл, смерил стопы, ему оказалось мало. Тогда он окончательно потерял интерес, разул себя и Есению, предложив учтиво, однако с большим неудобством, чаю. Телевизор не включали. Сели друг против друга, Есения робко опустила белоснежный фаянсовый подбородок к полу. Ее вечно холодные ладони слегка увлажнились, но она не переставая перебирала пальцы, как бы неуместно дарованные ей в таком количестве.

Чиж сидел несколько свободнее, по крайней мере, ему этого очень хотелось. Он смотрел на свою спутницу, и становилось до тошноты мало воздуха. Чиж давился словом, только подумав о нем. Хуже неловких слов могло быть только неловкое молчание. Он разглядывал ее превосходный наряд. Ее мягкие тени. Пухлые розовые губы. Очень хотелось трогать её, будь то ребяческое похлопывание по плечу или грубый толчок в бок.

— Есения, слушай, эти гаражи все пусты. Кругом никого нет, если тебе стыдно быть тут со мной или боязно…

— Ах нет, ты что же. Все в порядке. Просто как много в нас ненужных мелочей. — Есения желала говорить о любви, а могла о ней только думать и презирала себя за это. Слова тем сложнее извлекать, чем они честнее. Конечно, хотелось бы ей покончить с подобным ханжеством, да не могла она. По природе своей не могла, по нутру.

Чиж подавал печенье, умышленно беря его таким образом, чтоб тащить по ее кисти подушечки своих пальцев как можно дольше. Оставляя на них едва уловимый запах. И когда она не смотрела, он подносил пятерню к своему лицу и растирал аромат кончиками пальцев внутри ладони, и тот становился до того сладким, что начинал кислить. Есения с каждым глотком храбрела. Делалась смелее. Она предложила добавить немного кипятку и, встав с края дивана, потянулась к чайнику, что рукоятью был отвернут от нее. Обожглась, но больше уже не сидела так далеко, как прежде. Чиж приобнял пострадавшую конечность, стал внимательно осматривать рану. В этот момент с улицы еле слышно донёсся скрип лестницы, а прямо за дверью зажёгся фонарь. Есения в спешке отдернула руку назад и отстранилась.

— Ой, что ты, не переживай, это Муся, местная кошечка, она давно живёт в этих гаражах. Вечерами, особенно в холода, она приходит к нашей двери и ложится на теплый коврик. А этот дурацкий датчик то и дело реагирует на нее. Раньше отец и вовсе подкармливал Мусю сосисками.

— Прости, я подумала… Ладно, забыли.

— Как скажешь, дорогая, как скажешь. Давай я все-таки обработаю твою рану.

— Давай.

Она покорно вернула ожог в его руки. Чиж легонько потянул на себя спинку дивана и выудил из-за нее аптечку. Поискал глазами что-то знакомое, что-то, что хотя бы не навредит Есении. Свет на улице погас. Воцарилась тишина. Пока он промывал, обрабатывал и заклеивал обнажившуюся плоть, лампа у порога то и дело зажигалась и гасла, но никто уже не обращал на это никакого внимания. Он встал, подошёл поближе, осмотрел результат проведенной процедуры.

— Болит?

— Угу.

Тогда Чиж аккуратно поцеловал ее тоненькие соломенные костяшки и направился к холодильнику.

— Надо приложить лёд. Он поможет.

Аккуратно потянув за полости внутри двери, та со скрипом и хрустом отстала от уплотнительной резины, что десятилетиями превращалась в пыль. И казалось, больше уже никогда не пристанет. В верхней части пустынного короба располагалась морозильная камера. Как тому и полагается, наглухо замёрзшая по периметру. Чиж почесал затылок.

— Ну, предположим, что так, — пробормотал он себе под нос и укомплектовал стык дверным ключом, обхватил его левой рукой и начал бить правой что есть мочи. Со второй плюхи ладонь, держащая ушко ключа, покраснела, а с третьей откололся громадный кусок льда и с треском рухнул к ногам. От ужасного грохота из-под дивана, охваченная ужасом и паутиной, выскочила Муся. Она метнулась к запертой входной двери и на секунду остановилась в полушаге. Чиж обернулся. Он увидел замершее на коврике животное, белую как мел Есению и свет.

Кофе

В большой когда-то давно квартире завыл звонок. Он ошалело визжал, наполняя парадную до краев, точно клавиша, по случаю которой ему положено было отзываться, лежала на каком-то мягком и ранимом месте. Пышнотелая дама в благородных летах аккуратно засеменила по коридору, так, что вся ее раздавшаяся с годами фигура, казалось, слазит с нее, словно луковые корки. При виде ее часто вкусно пахло и практически всегда хотелось плакать. Женщина, едва дыша и обливаясь потом, протискивалась меж несостоявшейся текстильной фабрики и нестройного ряда старой совковой мебели, от которой все ещё пахло талонами и дешёвым мороженым. Двигаясь в темпе вальса, по крайней мере, как ей самой это казалось, никак не могла взять в толк, до чего же ужасным надо быть человеком, чтоб проявлять такую бесцеремонность. Надо же какую-то совесть иметь, пусть хотя бы самую посредственную. Но отвечать сразу на все звонки, окружающие ее повсеместно, она не могла. Из принципа. Ибо считала это по-женски моветоном. Подойдя, она положила мясистую руку на домофон.

— Кто?

— Я.

— Кто я?

— Да я это, ну хорош.

Тогда ладонь ее сползла несколько ниже на вторую клавишу трубки. Из нее же послышалось два прерывистых одобрительных гудка и шарканье ног. Тяжёлая, с язвенными рыжиками входная дверь игриво вильнула, точно межкомнатная. В подъезде запахло табаком. Спустя несколько минут в квартиру аккуратно постучались. «Значит, не все потеряно», — мелькнуло в голове хозяйки. Она для пущей надёжности взглянула в глазок. Там стоял тощий остистый парень с бурной растительностью на лице. Призма рыбьего глаза, вмещенная в дверной брус, мало-мальски потягивала его вширь, так что оттуда, из-за двери, он казался ничуть не плешив и в целом здоров. Выдавал цвет лица.

Замок со стоном провернулся, дверь не открылась.

— Ну действительно, разве могло быть иначе?.. — Пробубнив себе под нос, гость обреченно провернул рукоять и втиснулся внутрь. В парадной было неловко, как в тамбуре многосоставного поезда. Вадим снял обувь, и если ее надёжнее было оставить как есть, то вот классического кроя пальто вешать было некуда от слова «совсем». И потому он сразу направился в сторону кухни, где уже подходил чайник.

— Чай, кофе, какао? — предложила Лариса Петровна, завидев его и невольно взвизгнув от возмущения.

— Кофе.

— С молоком али без? — продолжала она, покрываясь пунцовым румянцем.

Вадик на мгновение задумался. Кофе с молоком он не пил, как не ел крабов и черной икры. Другое дело, что ему этого никто никогда не предлагал. Он почесал бороду и многозначительно кивнул. Лариса Петровна полезла в холодильник.

— Ну, как сам, как жена, рассказывай, — начала она лукаво. — Не вздорите?

— Ваша дочь, Лариса Петровна, строптива, как табун диких лошадей, — выпалил Вадик с таким лицом, будто слова обжигали ему глотку, и тут же схватился за кофе.

— Ой ладно те, скажешь тоже. Такие глупости. Когда это ты в лошадях разбираться стал?