Бесплатный фрагмент - Протопоп Аввакум

От автора

Протопоп Аввакум Петров принадлежит к числу наиболее ярких фигур русской истории. Без преувеличения можно сказать, что имя протопопа Аввакума уже навсегда вошло в золотой фонд не только русской, но и мировой культуры. Как писал выдающийся французский славист, исследователь жизни и творчества огнепального протопопа Пьер Паскаль, «Аввакум был мучеником веры, апостолом, чей пример, чье пламенное и непосредственное вразумительное слово, чья могучая личность, в соединении с необыкновенным умом, воистину достойным первоначальной церкви — снова и снова на протяжении всей его жизни воодушевляли сердца».

На фоне других выдающихся деятелей старообрядческого движения протопоп Аввáкум выделяется своей поистине исполинской фигурой, по силе проповеди приближающейся к новозаветным апостолам, а в «огнепальной ревности» по вере — к ветхозаветным пророкам. Вся его многострадальная жизнь, прошедшая в беспрестанной борьбе за истину, была мученическим и исповедническим подвигом за Христа. Не только словом, но и жизнью своей доказал он преданность христианскому учению. «Богатырь-протопоп» (по выражению историка С. М. Соловьева), он явил миру с необыкновенной мощью те качества, в которых русский человек отразился во всем многообразии его характера, — несокрушимую волю, силу духа, страстность, готовность к самопожертвованию во имя великой идеи. Жизнь его исключительна, слово его — гениально, вера его — невероятна.

Общее число сочинений «огнепального протопопа» — более 80. Это истолковательные беседы, челобитные, полемические и учительные послания к отдельным лицам и группам единомышленников. Но главное произведение Аввакума, являющееся литературным памятником мирового значения, — это его «Житие», которое представляет величайшую ценность и как свидетельство о жизни священномученика и исповедника древлеправославной веры, и как исторический памятник, характеризующий русское общество середины XVII века в его отношении к Никоновым «новинам». «Житие» протопопа Аввакума, написанное по «понуждению» его духовного отца и сострадальца инока Епифания, представляет собой новую страницу в истории русской литературы в целом. Будучи строгим традиционалистом в церковной области, Аввакум выступает в области литературы как новатор, на два века опережая развитие русского литературного языка.

До того как «образованное общество» смогло ознакомиться с гениальным «Житием» по его публикации в 1861 году, это произведение распространялось лишь в рукописных списках, которые тайно переписывались в старообрядческих монастырях и скитах. После начала либеральных реформ императора Александра II (весьма символично, что выход «Жития» совпал по времени с отменой крепостного права) старообрядцы наконец-то обрели голос — начинают выходить первые легальные издания старообрядческих сочинений. До этого о старообрядчестве могли лишь превратно судить на основе миссионерской полемической литературы. Теперь появилась возможность изучать старообрядчество по первоисточникам, а в последние десятилетия XIX века старообрядческая тема начинает привлекать к себе внимание не только представителей научного мира, но и творческой интеллигенции. Появляются картины, оперы, поэмы, посвященные теме церковного раскола и старообрядчества.

По замечанию литературоведа А. Н. Робинсона, долгие годы занимавшегося изучением жизни и творчества огнепального протопопа, «гений Аввакума — явление исконно русское, именно поэтому масштабы его творчества приобрели международное значение». Робинсон совершенно справедливо ставит «Житие» в один ряд с такими выдающимися литературными памятниками, как «исповеди» Августина Блаженного, Ж. Ж. Руссо, Л. Н. Толстого, М. Горького, а также с «Историей моих бедствий» Пьера Абеляра. С другой стороны, написанная в пустозерской земляной яме, в заточении, аввакумовская автобиография принадлежит к числу «тюремных» произведений. В связи с этим вспоминаются, например, «Книга» (1298) венецианского купца и государственного деятеля Марко Поло, «Город солнца» (1601) Т. Кампанеллы, «Автобиография» (1710) венгерского патриота М. Бетлина, «Славяно-сербская хроника» (1711) графа Д. Бранковича, наконец, роман «Что делать?» (1862) Н. Г. Чернышевского (кстати, весьма высоко оценивавшего Аввакума и ставившего его в пример своим впадавшим в уныние соратникам). Во многом именно экзистенциальное переживание «тюремной» темы продолжало привлекать к «Житию» многих русских писателей и поэтов — от народовольцев до жертв Большого террора 1937—1938 гг.

13 января 2006 года мне посчастливилось впервые посетить место, святое для каждого русского человека, место, которое одним названием своим как будто говорит о том, что здесь край земли, а дальше уже ничего нет… Легендарный Пустозерск, бывший город Пустозерск… Бывший — потому что города здесь давно не существует. Словно легендарный Китеж, словно некогда Святая Русь, исчез он с лица земли. Но, как известно, свято место пусто не бывает, и ушедший на дно беспощадного океана Истории Пустозерск продолжает притягивать к себе всех, для кого имя огнепального протопопа Аввакума — не пустой звук, всех, в чьей душе его страстная проповедь до сих пор находит живой отклик.

Накануне в столице Ненецкого автономного округа Нарьян-Маре стояли тридцатиградусные морозы. Однако наша группа паломников в составе пяти человек решила поездку не откладывать, ведь зимой добраться до «городища Пустозерска» (таково теперь его официальное наименование) не так-то легко, а тогдашним главой округа А. В. Бариновым специально для нас был выделен катер на воздушной подушке. Катер этот был настоящим «чудом техники». На нем «плыть» 26 километров по Печоре, а затем — по одному из ее рукавов. Ехали не «по воде, аки по суху», а «по суху, аки по воде» — по снегу да льду мчались на катере! Путь наш до Пустозерска занял не более часа. Мимо проплывали однообразные заснеженные берега Печоры с невысокими деревьями и кустарниками, тусклое зимнее солнце едва поднималось над линией горизонта. Время от времени попадались одинокие любители подводного лова. Наконец, добрались — вдали показались восьмиконечные кресты — остатки пустозерского кладбища. Вышли из катера — снега по колено. Добрели, проваливаясь в снег, до предполагаемого места сожжения пустозерских мучеников: Аввáкумов крест и памятный знак стоят на возвышенном, открытом всем ветрам холме — здесь уже почва под ногами твердая. Можно немного передохнуть…

Глазам открылась картина неописуемая: лиственничный восьмиконечный крест среди снежной равнины, а по двум сторонам его, почти друг напротив друга, солнце и полная луна, как на древних старообрядческих распятиях… К кресту прибили деревянную полочку, поставили привезенные с собою меднолитые («вольяшные», как сказал бы соузник и духовный отец Аввакума инок Епифаний) створы с Деисусом. Настоятель Нарьян-Марской старообрядческой общины отец Петр на пронизывающем до костей ледяном ветру едва разжег старинное кадило с деревянной ручкой, покадил крест, иконы, невысокий могильный холм… Летом нарьян-марские староверы обычно служат продолжительную панихиду по пустозерским мученикам, мы же из-за суровых погодных условий ограничились краткой заупокойной литией. Отзвучала последняя «Вечная память»… Читается заупокойный тропарь, звучат имена пустозерских страдальцев — «Покой, Господи, душя усопших раб Своих, священнопротопопа Аввáкума, священноиерея Лазаря, священнодиякона Феодора и инока Епифания. И елико в житии сем яко человецы согрешиша, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости их и помилуй. И вечныя муки избави. Небесному Царствию причастники учини. И душам нашим полезная сотвори»…

Невозможно описать всех чувств, какие испытываешь на этом священном месте. В безбрежной заснеженной пустыне все мирское, суетное как-то само собой забывается, и ты предстоишь Богу один на один. С другой стороны, ощущаешь незримую связь с теми, чей прах покоится на этой земле, их молитвенное предстательство пред Престолом Божиим. Может быть, и наш мир еще продолжает стоять благодаря их неустанному заступничеству и молитвам?.. Благодаря тому, что когда-то выдержали, не испугались, пошли до конца?.. Бог весть… И словно в подтверждение этих моих чувств и мыслей по окончании литии необыкновенное явление, небесное знамение — столп огня, пробивающийся ввысь из-за туч, вырастающий из закатного солнца, словно зримая связь между землею и Небом. Как здесь не вспомнишь Аввакума: «И видев вашу пред собою темницу и вас троих на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненны к небесам стоят простерты»; и еще: «Распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен, под небесем по всей земли разпространился, а потом Бог вместил в меня небо и землю, и всю тварь»? Да, прах Аввакума и его соузников, заживо сожженных в Пустозерске, был развеян по ветру — палачи боялись, что могилы мучеников станут местом для поклонения сторонников старой веры, но отсюда, с заполярного края земли, особенно ясно видно, что могилой их действительно стала вся земля — «под небесем по всей земли разпространился»… Мы уже далеко отъехали от Пустозерска, а огненное зарево еще долго стояло над городищем…

Глава первая. «Рождение же мое в нижегороцких пределех…»

«А правдивый Мой от веры жив будет»

Книга пророка Аввакума, гл. 2, ст. 4

25 ноября 1620 года у священника села Григорова Закудемского стана Нижегородского уезда Петра Кондратьева родился сын, который, согласно православной традиции, на восьмой день (2 декабря) наречен был Аввакумом (Аввáкумом), поскольку именно на этот день по святцам приходилась память ветхозаветного пророка Аввакума.

Образ святого покровителя будущего протопопа не мог не оказывать на него определенного влияния на протяжении всей его жизни. Сидя в Пустозерске, в земляной яме, Аввакум вспоминал и своего тезоименитого покровителя: «Человек бысть пророк Аввакум, его же принесе ангел от Иеросалима с пищею в Вавилон, в ров, к Даниилу. Но не я, окаянный Аввакум: я и сам сижу в рове, душею и телом обнажився, сам пят, с нагими же».

Ветхозаветный Аввакум (Хаваккук), чье имя в переводе с древнееврейского означает «любовь Божия», или «обнимающий», «сильный борец», «подвижник», был восьмым из двенадцати так называемых малых пророков, происходил из Иудеи и жил во времена Вавилонского плена (VII век до Р. Х.). Зная, что вавилонский царь Навуходоносор с многочисленным войском приближается к Иерусалиму, Аввакум покинул город и поселился в небольшом городке Остракине на границе Палестины и Аравии. После того как Навуходоносор разрушил Иерусалим и покинул Иудею, Аввакум вернулся на родину и занялся возделыванием земли. Ему принадлежит Книга пророка Аввакума, которая вошла в состав Библии и впоследствии, несомненно, повлияла на жизнь и литературное творчество тезоименитого ему проповедника и защитника старой веры. Небольшая по объему (всего три главы), она является настоящей жемчужиной Священного Писания как по глубине выраженных в ней мыслей, так и по красоте их выражения. Основная мысль Книги пророка Аввакума — о страдании невинных, о тайне зла и о спасении праведных верой. В своей книге пророк Аввакум предсказал и будущее явление в мир Христа, рождение Его от Девы («Бог от юга приидет, и Святыи от горы присенныя часты»). По этой причине христианская Церковь называет пророка Аввакума «Богоглаголивым», а воспетая им молитвенная песнь служит источником для текстов ирмосов 4-й песни церковных канонов, так что имя ветхозаветного пророка можно услышать почти на каждой утрене.

В Прологе, одной из любимейших книг Древней Руси, в составе краткого жития пророка Аввакума говорится еще об одном важном пророчестве, мимо которого внимательный к таким вещам протопоп уж никак пройти не мог: «Сей даст знамение во Июдеи, яко узрети имут в церкви свет. И потом узрят славу Божию. И о скончании церковнем прорече, яко от языка западного будет и простертие рече Давирово, в далняя раздрания раздерется, и никтоже познает камо дешася. Они же ангелом будут пренесены в пустыню, идеже изначала водружена бысть сень свидения. И о сих познается в свершении Господь, и просветит гонимыя змием изначала». Осуществление этих апокалипсических пророчеств Аввакуму довелось увидеть воочию…

Мальчику Аввакуму, родившемуся в семье простого деревенского священника на Нижегородчине, суждено будет сыграть выдающуюся роль в истории Русской Церкви и государства Российского, стать новым пророком и апостолом того религиозного движения, которое получит у историков собирательное название «русского старообрядчества», и навсегда войти в память народную неустрашимым борцом за высшую правду.

* * *

Год 1620-й от Рождества Христова во многом и для многих стал судьбоносным. В Европе уже третий год шла Тридцатилетняя война — последняя религиозная война между католиками и протестантами, которая стала первой общеевропейской войной в истории человечества. 8 ноября 1620 года в сражении у Белой Горы полководец Католической лиги граф Иоганн фон Тилли одержал победу над Протестантской унией, возглавляемой чешским королем Фридрихом V Пфальцским. Полторы тысячи протестантов были убиты в сражении, многие утонули при отступлении во Влтаве. Началось подавление протестантизма в Чехии: кальвинисты и лютеране изгонялись из страны, в Праге были казнены 27 членов правительства («директории»), конфискованы земли протестантского дворянства, запрещалось некатолическое богослужение.

На юге Османская империя объявила войну Польше и направила свою армию в Приднестровье. 7 октября 1620 года под Цецорой польский коронный гетман Жолкевский потерпел сокрушительное поражение от турок. Тысячи поляков во главе с самим Жолкевским погибли на поле битвы, многие были взяты в плен (в том числе тогда еще юный Богдан Хмельницкий). В ответ запорожские казаки на своих лодках-чайках опустошили болгарское побережье, разграбили и сожгли Варну и даже угрожали Стамбулу, так что турки вынуждены были перекрыть цепью вход в столичную гавань.

В Китае правила династия Мин, которая к этому времени уже потеряла былое величие. При дворе хозяйничали временщики-евнухи. Придворная камарилья жадно расхищала государственные богатства. В стране возникла нетерпимая атмосфера. Социальная напряженность накалилась до предела. Как раз в 1620 году умер император Шэньцзун, и активизировалась группировка «Дуньлиньдин» — сторонников просвещения и реформ, попавших под влияние европейцев. Они посадили на престол своего ставленника — Гуацзуна и начали реформы. Однако придворные евнухи отравили нового императора и возвели на престол другого. Начались репрессии против реформаторов. Школы «Дуньлиньдин» закрывались, реформаторов и сочувствующих им ловили и казнили вместе с семьями самым жестоким образом.

1620-й год стал судьбоносным и для Нового Света. Группа английских переселенцев-пуритан — «отцов-пилигримов», как назовут их впоследствии, на корабле «Мейфлауэр» («Майский цветок») пересекла Атлантический океан и 21 ноября достигла берегов Северной Америки. Высадившиеся возле мыса Код пуритане основали поселение Плимут — первую британскую колонию в Новой Англии. Перед высадкой 41 мужчина-переселенец подписал так называемое Мейфлауэрское соглашение — подготовленный лидером пуритан Уильямом Брадфордом документ, согласно которому взаимоотношения между переселенцами регулировались церковным уставом. Мейфлауэрское соглашение стало основой для формирования органов власти в колонии.

Россия в восьмое лето царствования царя Михаила Феодоровича Романова постепенно приходила в себя после потрясений Смутного времени, когда под угрозой оказалось само ее существование в качестве независимого государства. Оправившись от иностранной интервенции и внутренних распрей, от хаоса, разрухи и нищеты, она переживала бурный рост ремесленных сел, сельских торжков, рядков и ярмарок. В одной только Москве к этому времени насчитывалось 1368 торговых мест, в Нижнем Новгороде — 574, в Туле — 386. В Туринске — центре русской колонизации Сибири — был основан первый в России «железный завод». В царствование Михаила Феодоровича Русское государство не только отстояло свое право на существование, но и значительно расширило свои пределы — дойдя на востоке до Тихого океана и границ Китайской империи, а на юге — до пределов Северного Кавказа.

С правлением царя Михаила Феодоровича и его отца-соправителя патриарха Филарета связано и культурное возрождение Русского государства. Широко развернулось градостроительство, возводились величественные храмы, великолепные дворцы и палаты, расцвело творчество иконописцев, был создан ряд оригинальных литературных произведений, призванных осмыслить недавнее прошлое, события Смуты и историческое предназначение России, — такие, как «Сказание» Авраамия Палицына, «Временник» Ивана Тимофеева, «Повесть известно сказуемо на память великомученика благоверного царевича Димитрия» и «Повесть о некоем мнисе, како послася от Бога на царя Бориса» Семена Шаховского, «Повесть книга сея от прежних лет; о начале царствующего града Москвы» Ивана Катырева-Ростовского, «Повесть о победах Московского государства», «Новая повесть о преславном царстве и великом государстве Московском» и другие. В 1620 году был восстановлен разрушенный «цивилизованными» польскими оккупантами Московский Печатный двор и сожженная ими же богатейшая царская библиотека. В дальние монастыри отправлялись указы присылать в Москву книги, имеющиеся в нескольких экземплярах, а с уникальных рукописей — делать списки. Как только наладилась работа Печатного двора, стали издавать большими для того времени тиражами богослужебную и святоотеческую литературу. В ней нуждались в первую очередь. Патриарх Филарет привлек целый штат образованных справщиков, выверявших тексты первоисточников и редактировавших издания, и лично следил за тем, чтобы книги исправлялись в соответствии с текстами древних славянских и греческих рукописей. Главными справщиками были старцы Троице-Сергиева монастыря Антоний Крылов и Арсений Глухой, а для надсмотра над ними были поставлены игумен Илия и священник Иван Наседка. Типографией были отпечатаны 12 Месячных Миней, Псалтырь, Большой Катехизис, Потребник и множество других, необходимых для богослужения и просвещения книг. Если с 1601 по 1620 год в России вышло всего 23 издания, то с 1620 по 1630 год — вдвое больше, уже 45 изданий различных богослужебных и богословских книг.

Еще Стоглавый собор 1551 года указывал на необходимость «грамоте учиться». Иностранцы Маржерет, Ченслер, Масса и Олеарий, посещавшие в XVI — XVII веках Россию, сообщают в своих записках о школах, которые были не только в Москве, но и в провинции. «В школах обучают письму и чтению… У них нет недостатка в хороших головах для учения. Между ними встречаются люди весьма талантливые, одаренные хорошим разумом и памятью». В царствование Михаила Феодоровича для подготовки образованных священнослужителей были открыты первые в России постоянные школы. Главная школа находилась при Чудовом монастыре в Московском Кремле. Здесь было введено, в том числе, и обучение греческому и латинскому языкам. Вообще пресловутое «невежество» русских людей XVII века сильно преувеличено. Согласно данным академика А. И. Соболевского, подтверждаемым и другими авторитетными историками, грамотность среди белого духовенства в то время была практически поголовной, монашество было грамотно на 75 процентов. Среди купцов уровень грамотности колебался от 75 до 96 процентов, а среди дворянства он составил 65 процентов. На пятом месте шло посадское население — от 23 до 52 процентов. Среди крестьян грамотных было порядка 15 процентов. Нередко крестьяне собственноручно составляли и подписывали челобитные, оставляли свои пометы на принадлежавших им книгах.

Но, пожалуй, наиболее важными в 1620 году для дальнейшей судьбы России и для судьбы героя нашего повествования стали события церковной жизни. Горький опыт Смуты в очередной раз наглядно показал, что только в верности заветам предков, в верности православию — залог сохранения единства Российского государства. Сама Смута многими русскими людьми была воспринята как наказание Божие за отступление народа и его правителей от христианских заповедей. Эту мысль ярко и образно выразил современник событий Смутного времени келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, чье «Сказание об осаде Троице-Сергиева монастыря от поляков и литвы и о бывших потом в России мятежах», кстати, тоже было закончено в 1620 году:

«От лeт убо святаго Владимира, крестившаго Русскую землю, даже и до днесь, змий всепагубный, вогнeздившийся в костeлe Италийском, всегда небесныя звeзды отторгаа, не токмо во Европии, четвертой части вселенныя, но и на востоцe и югe и сeверe не почиваа гонит. И лесть того от много лeт протязуется на Росии, и искус его в посланиих благовeрным князем Александром Невским обличен бысть, такожде и святыми архиепископы великого Новаграда злый совeт его разорися. И надежнаа засылка, оболченый во овчюю кожу, шествовавый на осмый собор Исидор митрополит погибе же. И Антоном Посевусом надeявся прельстити царя Ивана Васильевича всея Русии, и той осрамоти же ся. И еже многими деньми иский не може обрeсти, и то неначаемо (неожиданно. — К. К.) диавол восхитив к поглащению того насыщениа самовольнe приведе. И уже чааше конец злобe изблеван видeти. Но не у еще время времен и полвремени исполнися, по откровению Иоанна Богослова. Тeм же и Господь не отверже еще нас. Того ради и нам зрящим подобаше внимати и за неизмeрную владычню милость благодарити Его. Мы же душевное око несмотрительно имуще и паче волов упрямы обычаем, — тии бо ясли господина своего разумеют и питающему их повинуются, — мы же промышляющаго нами не брежем и того ради болий грeх на ся влечем. И вскоре безумству нашему возмездие даровася».

Вполне естественно, что под влиянием событий Смутного времени, сопровождавшихся насильственными попытками насадить на Руси чуждую ей католическую религию, развилось резко отрицательное отношение к католичеству. 16 октября 1620 года в Москве состоялся церковный собор, на котором присутствовали практически все русские архиереи: патриарх Московский и всея Руси Филарет, митрополиты Макарий Новгородский, Варлаам Ростовский, Иона Крутицкий, архиепископы Корнилий Вологодский, Арсений Суздальский, Пафнутий Тверской и епископ Рафаил Коломенский. Поводом к собору послужил следующий факт. Два московских священника церкви Рождества Пресвятой Богородицы в Столешниках, Иван и Евфимий, известили патриарха о том, что митрополит Крутицкий Иона не велел им крестить поляков-католиков Яна Слободского и Матвея Светицкого, пожелавших принять православие, а велел только миропомазать и допустить к святому причастию. Это было грубым нарушением всей существовавшей на Руси с древнейших времен церковной практики, особенно если учесть, что митрополит Иона был не рядовым иерархом Русской Церкви, но в период с 1614 по 1619 год фактически ее возглавлял, являясь местоблюстителем патриаршего престола. Филарет приказал священников Ивана и Евфимия поставить с Крутицким митрополитом «с очей на очи». Иван и Евфимий повторили при нем то же самое, что прежде сказали патриарху.

Патриарх заметил Ионе, что тот вводит новое. Но Иона не покорился и утверждал, что латинян крестить не следует, ибо так якобы писано в правилах Шестого Вселенского Собора, да и везде писано в Божественном Писании. Тогда патриарх начал объяснять Ионе от правил святых апостолов и святых отцов, что еретическое крещение «несть крещение, но паче осквернение», ссылаясь на 46-е и 50-е правила апостольские и на 19-е Первого Вселенского Собора. Затем Филарет напомнил митрополиту Ионе об изверженном патриархе Игнатии, как он, угождая «еретиком латыньския веры», ввел католичку Марину Мнишек в Успенский собор, не крестив ее совершенным крещением, а только миропомазав, и потом обвенчал ее с расстригой Гришкой Отрепьевым, и удостоил обоих святого причащения. За это Игнатий низринут был русскими архиереями от престола и от святительства. Напомнил и о том, что умученный поляками патриарх Ермоген настоятельно требовал крещения королевича польского Владислава, избранного боярами на престол государства Московского. Да и сам Филарет, будучи еще митрополитом Ростовским, по приказанию Ермогена изучал правила святых апостолов и отцов и пришел к убеждению, что все еретики различных еретических вер не имеют истинного крещения и потому от всех еретических вер приходящих к православию должно вновь крестить совершенным крещением. «Всех же убо еретических вер, по святым правилом святых отец, сквернеиши и лютеиши есть латыняне папежницы, понеже всех древних еллинских, и жидовских и агарянских, и еретических вер ереси проклятыя в закон прияша, и со всеми с погаными языки, и с проклятыми со всеми же еретиками обще все и действуют и мудрствуют». Об этом патриарх Филарет мог судить и по богатому личному опыту, наблюдая за жизнью «братьев-католиков» во время своего десятилетнего пребывания в польском плену.

Московский Собор 1620 года осудил Крутицкого митрополита Иону, который, впрочем, покаялся и был прощен. На Соборе было сформулировано 27 пунктов догматических и канонических нарушений, существовавших на тот момент в католической церкви, а само латинство было названо «лютейшей и сквернейшей из всех ересей». Постановлено было вновь крестить всех, переходящих в православие из католицизма, лютеранства, кальвинизма, униатства, равно как и православных выходцев из юго-западной Руси и Белоруссии, где во время унии распространилась практика обливательного крещения. При этом особое внимание обращалось на того, кто совершал таинство крещения. Если оказывалось, что крещение, пусть даже и с троекратным погружением, совершал поп, который «молит Бога за папу», то крещеного им «белорусца» полагалось крестить вновь и он должен был говорить «латинское еретическое отрицание», то есть отрицание от латинской ереси. Тем самым был дан решительный отпор начавшемуся давлению иноверных веяний Запада.

Для успехов распространения православной веры в Сибири, где положение России к этому времени уже достаточно укрепилось, патриарх Филарет в том же 1620 году учредил новую епископскую кафедру в Тобольске. 8 сентября первым архиереем на сибирскую кафедру с титулом архиепископа был посвящен Киприан (Старорусенков), игумен новгородского Хутынского монастыря, пострадавший в годы шведской интервенции за преданность родине и «истинной православной християнской вере». Киприан много заботился об обращении язычников и первый собрал и записал известия об обстоятельствах прихода русских в Сибирь, а имена убитых казаков внес в синодик для поминания.

Наконец, для православных Юго-Западной Руси, входившей тогда в состав Речи Посполитой, 1620 год тоже ознаменовался очень важными событиями. Иерусалимский патриарх Феофан IV, возвращаясь из Москвы после посвящения патриарха Филарета, прибыл Великим постом в Киев. Здесь он воочию убедился, в каком плачевном состоянии пребывает православная паства на Украине, подвергавшаяся жесточайшим гонениям со стороны польских католиков и своих же изменников-униатов. Православные храмы опечатывались польскими властями и передавались униатам, которые уничтожали в них древние иконостасы и ставили органы; монастыри опустели; дети умирали без крещения, покойников вывозили из города без отпевания, как падаль; ни браков, ни таинств православных не совершалось… Дошло до того, что во всей Украине не осталось ни одного православного епископа, поскольку все они уклонились в унию с католиками, признав над собою главенство Рима. В связи со сложившейся ситуацией патриарх Константинопольский Иеремия в своем послании к жителям Малороссии еще в конце XVI века писал: «Спасайтеся, братия моя, сами, а пастырьми спастися не можете. Спасайтеся, братия моя возлюбленныя, верное стадо Христово, роде избранный, язык святый, царское освящение, людие обновленыя, русский благочестивый народе, спасайтесь заповедьми евангельскими, спасайтесь законом отеческим, спасайтесь честным и целомудренным житием».

Простые верующие, оставшиеся преданными православию, во главе с гетманом Запорожского войска Петром Конашевичем-Сагайдачным стали упрашивать Иеросалимского патриарха Феофана срочно поставить им епископов. Ночью 6 октября 1620 года в Киевском Братском монастыре, в полнейшей тайне, патриарх Феофан посвятил во епископа Перемышльского Исаию Копинского. Таинство рукоположения происходило при тихом пении одного патриаршего монаха. 9 октября таким же образом был поставлен в Киевские митрополиты Иов Борецкий, затем в Белой Церкви и других местах — епископы Полоцкий, Владимирский, Луцкий и Холмский. Тем самым православная церковная иерархия на Украине была восстановлена.

* * *

Не только дата, но и место рождения было по-своему знаменательно в судьбе будущего протопопа Аввакума. «Рождение же мое в нижегороцких пределех, за Кудмою рекою…» — писал он в своем «Житии». В начале XVII века именно нижегородцам суждено было вписать одну из славнейших страниц в историю России. Всенародно собранное ополчение под предводительством нижегородского гражданина Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского положило конец Смутному времени, изгнав из Москвы польских интервентов. И далеко неслучайно, что основные деятели движения ревнителей благочестия, не оставшиеся равнодушными к судьбам русской Церкви и сыгравшие в ее истории выдающуюся роль, тоже были нижегородцами, земляками Аввáкума.

Родиной самого Аввакума, как уже говорилось выше, было большое село Григорово, принадлежавшее воеводе Федору Васильевичу Волынскому. В 15 верстах от Григорова находилось село Вельдеманово, в 1613 году пожалованное царем окольничему Алексею Ивановичу Зюзину. Именно здесь в 1605 году у крестьянина-мордвина Мины родился сын Никита — будущий патриарх Никон. В другом близлежащем сельце Колычеве, входившем в округу крупного торгового села Лысково, родился будущий епископ Павел Коломенский. Его отец впоследствии перебрался в расположенное неподалеку село Кириково, где служил вторым священником. Первым священником в Кирикове был Анания — белый поп девического Зачатьевского монастыря в Нижнем Новгороде. В 1620-х годах в Кирикове у отца Анании, известного своим праведным житием и образованностью, долгое время жил и обучался священническому служению недавно рукоположенный священник Иоанн Неронов. Младший сын Анании Иван в 1648 году женился на Ксении, сестре Павла Коломенского, но через год овдовел и позже принял иночество с именем Иларион. Впоследствии он перейдет на сторону новообрядцев-реформаторов и дослужится до сана митрополита Суздальского.

Большую роль в жизни будущих «ревнителей благочестия» сыграл Макарьев Желтоводский монастырь, расположенный на другом берегу Волги, «в лесах». Сюда бежал от злой мачехи Никита Минов. Здесь он некоторое время жил и даже пел на клиросе, пока не был возвращен отцом в родной дом. В 1647—1649 годах игуменом Макарьева монастыря был Корнилий — будущий митрополит Казанский и Свияжский и один из кандидатов на патриарший престол в 1652 году. С 1649 по 1656 год в монастыре игуменствовал вдовый священник из Лыскова Иларион. Впоследствии он будет играть важную роль в событиях церковного раскола в сане архиепископа Рязанского. Иноческий постриг в Макарьевом монастыре принял Симеон, ставший 1651 году архиепископом Тобольским и Сибирским и деятельно помогавший Аввáкуму в его первой ссылке, а также Павел, рукоположенный в 1652 году в епископы на коломенскую и каширскую кафедру. Наконец, сам Аввáкум в одном из своих посланий вспоминает, как в юности бывал в Макарьевом монастыре на богомолье а, возможно, даже и жил там некоторое время. Обращаясь к товарищу своих юных лет, архиепископу Рязанскому Илариону, он пишет: «А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попенок!.. Недостоин суть век твой весь Макарьевскаго монастыря единыя нощи. Помнишь, как на комарах тех стояно на молитве?»

О детских и юношеских годах Аввáкума мы практически ничего не знаем. Родители его являли собой полную противоположность друг другу. В своем «Житии» Аввáкум не осуждает своего отца — священника Петра Кондратьева, — но вместе с тем, вспоминая о нем, находит не много слов: «Отец мой жизнь жил слабую, прилежаше пития хмельнаго…» Как отмечали иностранцы, приезжавшие в XVII веке на Русь, пьянство было достаточно распространенным пороком среди священнослужителей. Детские впечатления — самые яркие. Видимо, пришлось Аввакуму с детства насмотреться всякого, так что впоследствии в одном из своих богословских сочинений, написанном в Пустозерске, он сравнит грехопадение прародителей Адама и Евы с упившимся допьяна человеком: «Она же (Евва. — К. К.), послушав змии, приступи ко древу: взем грезнь и озоба (съела) его, и Адаму даде, понеже древо красно видением и добро в снедь, смоковь красная, ягоды сладкие, слова междо собою льстивые: оне упиваются, а дьявол смеется в то время. Увы, невоздержания, увы небрежения Господни заповеди! Оттоле и доднесь творится также лесть в слабоумных человеках. Потчивают друг друга зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочими питии и сладкими брашны. А опосле и посмехают друг друга, упившагося до пьяна, — слово в слово что в раю бывает при дьяволе и при Адаме. Бытие паки: „и вкусиста Адам и Евва от древа, от него же Бог заповеда, и обнажистася“. О миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и с двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует. Увы! Безумия и тогдашнева и нынешнева! Паки Библея: „Адам же и Евва сшиста себе листвие смоковничное от древа“, от него же вкусиста, прикрыста срамоту свою и скрыстася, под древом возлегоста. Проспалися бедные с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, со здоровных чаш голова кругом идет».

И еще, в послании к Александре Григорьевне (инокине Меланье), рассуждая о пагубности пьянства, он напишет: «Григорьевна, стараго нашего православия чадо, и винца перестань пить, ино пей квасок и воду, так в голове ум не мутится, и очи с похмелья не кружают, и руце и нозе не упадают, чревеса и утроба здрава, паче же греха меньши. Лоту и праведнику запят пиянство, и Ное от того же поруган бысть. Сампсон и смерть прият от пиянства. Али мы крепчайше такова исполина? Некогда восторже врата градская, сиречь башню, вознесе на гору высоку. И путем ему идущу, нападоша на нь иноплеменницы 1000 человек, хотяху его убити: Он же восхитив ослию щоку и всех поби костию тою, и, поймав триста лисиц, ввяза в ошиби их по свещи горящей, и пусти в нивы их. И пожже вся нивы. Чтец да чтея в бытийстей книги. А после погиб от пьянства. Окаянно таково то пиянство: ни юность блюдет, ни седин милует, ни святаго почитает, ни честна мужа хранит, но всех без ума творит и во грехи поощряет. Богатым скудость наводит, убогим — раны, женам — бесчестие, юнотам — поползновение, девам — срамота, а попам и чернцам всех злейши препретается. Яко богомольцы то есть, всегда жрут жертву пьяному Дионису. Нас то мимо о Христе Исусе».

Петр Кондратьев был потомственным приходским священником, вероятно, уроженцем Нижегородчины. Он обосновался в селе Григорове незадолго до рождения Аввáкума, поскольку в 1620 году здесь находился и другой священник — Артамон (или Афтамон) Иванов. Согласно писцовой книге XVII века, Григорово выглядело так: «Село стоит на трех усадах, а между усадов ключь; а в селе церковь… Бориса и Глеба древяна». В григоровской церкви Святых Бориса и Глеба отец Петр прослужил пятнадцать лет. После Аввакума у него было еще четверо сыновей — Герасим, Козьма, Евфимий и Григорий. Этот-то последний вместе с Евфимием скончались в Москве во время чумы 1654 года. Герасим и Козьма были еще живы в 1666 году.

Воспитанием детей в семье приходилось заниматься матери — Марии. Большая постница и молитвенница, она сумела передать детям свою горячую веру во Христа, всегда уча их «страху Божию». Под ее влиянием у Аввакума с юных лет развивается стремление к аскетической жизни. Мать строго соблюдала не только традиционно постные дни — среду и пятницу, но еще и понедельник — по иноческому примеру.

Жизнь человека в Московской Руси была подчинена определенному, некогда в незапамятные времена заданному ритму. Люди жили в атмосфере религиозности, монастырский уклад жизни был принят в каждой благочестивой семье. Часы отсчитывали по церковным службам: вечерня, павечерница, полунощница, заутреня, обедня.

Вот как описывает обычный распорядок дня русского человека в XVI — XVII веках историк Н. И. Костомаров: «Предки наши, как знатные, так и простые, вставали рано: летом с восходом солнца, осенью и зимою за несколько часов до света. В старину счет часов был восточный, заимствованный из Византии вместе с церковными книгами. Сутки делились на дневные и ночные часы; час солнечного восхода был первым часом дня; час заката — первым часом ночи… На исходе ночи отправлялась заутреня; богослужебные часы: первый, третий, шестой и девятый знаменовали равноименные денные часы, а вечерня — окончание дня. Русские согласовали свой домашний образ жизни с богослужебным порядком, и в этом отношении делали его похожим на монашеский…

Вставая от сна, русский тотчас искал глазами óбраза, чтоб перекреститься и взглянуть на него; сделать крестное знамение считалось приличнее, смотря на образ; в дороге, когда русский ночевал в поле, он, вставая от сна, крестился, обращаясь на восток… После омовений и умываний одевались и приступали к молению.

Если день был праздничный, тогда шли к заутрене, и благочестие требовало, чтоб встать еще ранее и прийти в церковь со звоном еще до начала служения утрени. Если же день был простой или почему-нибудь нельзя было выходить, хозяин совершал должное богослужение по книге, когда умел грамоте (или молился поклонами по лестовке, когда не умел. — К. К.).

В комнате, назначенной для моления, — крестовой — или когда ее не было в доме, то в той, где стояло побольше образов, собиралась вся семья и прислуга: зажигались лампады и свечи; курили ладаном. Хозяин, как домовладыка, читал пред всеми вслух утренние молитвы; иногда читались таким образом заутреня и часы, смотря по степени досуга, уменья и благочестия; умевшие петь, пели. У знатных особ, у которых были свои домашние церкви и домовые священнослужители, семья сходилась в церковь, где молитвы, заутреню и часы служил священник, а пел дьячок, смотревший за церковью или часовнею, и после утреннего богослужения священник кропил святою водою.

Окончив молитвословие, погашали свечи, задергивали пелены на образах, и все расходились к домашним занятиям…

Приступая к началу дневного занятия, будь то приказное писательство или черная работа, русский считал приличным вымыть руки, сделать пред образом три крестных знамения с земными поклонами, а если предстоит случай или возможность, то принять благословение священника…

После ужина благочестивый хозяин отправлял вечернее моление. Снова затепливались лампады, зажигались свечи пред образами; домочадцы и прислуга собирались на моление. После такого молитвословия считалось уже непозволительным есть и пить; все скоро ложились спать. Сколько-нибудь зажиточные супруги имели всегда особые покои с тою целью, чтоб не спать вместе в ночи пред господскими праздниками, воскресеньями, средами и пятками и в посты. В эти ночи благочестивые люди вставали и тайно молились пред образами в спальнях; ночная молитва считалась приятнее Богу, чем дневная…»

Так размеренно, неспешно протекала повседневная жизнь русского человека в дониконовской Руси. Во всем царил чин, благочиние и благолепие. Иностранец-современник пишет: «Войдя в комнату, русский ни слова не скажет присутствующим, сколько бы их тут ни было, но обращается к иконам, крестится, делает три поклона и только потом обращается к присутствующим». «Домострой» учил, дабы походка у человека была кроткая, голос умеренный, слово благочинное; пред старшими надо было сохранять молчание; к премудрым — послушание; перед сильными — повиновение; лучше мало говорить, а более слушать; не быть дерзким на словах, не слишком увлекаться беседой, не быть склонным к смеху, украшаться стыдливостью, зрение иметь долу, а душу — горé; избегать возражений, не гнаться за почестями…

Свободное от работы время посвящали молитве или чтению духовных книг — Житий святых, Прологов, Златоустов и Маргаритов. Грамоте учились по Часовнику и Псалтырю — этому поистине неисчерпаемому «кладезю премудрости» и «общедоступной лечебнице». Идеалом древнерусского человека были подвиги аскетов-пустынножителей, с которыми он знакомился из Прологов и Патериков. Со времен Крещения Руси и до конца XVII века Пролог, заключавший в себе краткие жития святых и избранные поучения на каждый день года, был любимым чтением русских людей от царя до крестьянина. На старости лет, выполнив свои мирские обязанности и вырастив детей, многие принимали иноческий постриг. Не были исключением и лица знатные, в том числе даже члены царского дома.

Матери Аввакум был обязан и своей любовью к чтению книг. С детских лет перечитал он все книги, которые имелись в доме его отца и в григоровской церкви. Он изучил Священное Писание, творения отцов Церкви, практически всю литературу, которая была доступна в то время грамотному русскому человеку. Обладая прекрасной памятью, он мог целыми страницами цитировать полюбившиеся ему места из Писания — из Псалтыри и Песни песней, из Евангелия и Апостола. Ссылался он и на выдержки из исторических и святоотеческих сочинений — «Хронограф», «Четьи Минеи», «История Иудейской войны», «Маргарит», «Повесть о Белом клобуке», «Златое зерцало» и многие другие.

Но не только Книга Божественного Откровения привлекала пытливый ум Аввакума. С любопытством и восхищением всматривался он в страницы другой книги, написанной Всевышним, — Книги Природы, в которой, словно в прозрачных водах, отражался порою лик Самого Творца… Не раз на страницах произведений Аввакума будут возникать описания природы, диковинных животных и растений тех мест, где оказывался он по Воле Божией. Эти описания — словно воспоминания об утраченном некогда Рае, где дикие животные мирно уживались рядом с человеком, дававшим им имена. Образ Райского сада, насажденного «во Едеме на востоце», должен был напоминать христианину об истинном его отечестве…

«Гранограф толкует: во второй день землю красил Господь… И израстиша былия прекрасная, травы цветныя разными процветении: червонныя, лазоревыя, зеленыя, белыя, голубыя и иныя многия цветы пестры и пепелесы, по Господню глаголу, яко ни Соломан премудрый возмог себе таковыя цветныя одежды устроить; оне же и благоуханием благовонным облагоухают. Такоже и древеса израстоша: кипариси, и певги, и кедри, мирьсины и черничие, смокви и финики, и виноградие, и иное садовие, — множество много различные плодовитые древа из земли изыдоша. И реки посреде гор протекоша, и источники водныя. Таже от земли сотворил Бог скоты и зверие дубравнии, а от воды птицы небесныя, парящая по аеру; от воды же и вся летающая по аеру: мухи и прочая гады, пресмыкающиеся по земле. Посем насадил рай во Едеме, на востоце, древа и крины райския, по 12 плодов в году приносят; древа не гниющая, травы не ветшающия, цветы не увядаемыя, плоды неистлеваемыя; аще и на земле рай, но посреде плотнаго и духовнаго жития устроен».

Божие творение во всем его многообразии вызывает у Аввакума чувство священного трепета. С неизъяснимой любовью перечисляет он, казалось бы, даже самых «ничтожных», недостойных высокого богословского ума тварей.

«Колицы суть на земли, роди травы сельныя и древа дубравныя, по них же суть одушевленный живот: зверие и скоты, и птицы пернаты. Овы кормятся от земли, а инныя живот животом. Их же родов несведомое множество есть: птицы зерноберные есть, друзии плотоядцы суть, а инии травою и древом питаются. Тако ж и зверие: овии мясоядцы суть, еже же и плижущеи по земли, и по воздуху паряще, и мухи большие и малые, и комарие от тины ся ражающе. Вся бо та увиди и настрой Благий Божия нас ради человек и нашего ради спасения… Елико суть живота на земли, толико и в водах и множае суть. Есть в мори во Алантичестей стране лежаги, сиречь киты велицыи, жируют. Егда воспловут, подобны суть горам великим или яко грады велицыи. Туды корабли не заходят. Но на удивление и на страх нам таковый живот сотворил хитрец. По них же и инии мнози велицы животи есть в море: пси велицы, и изугени, и приони, и дельфини, селахи же, и фоки, и ин живот дробный, его же родов несть числа, токмо Той весть, Иже я (их. — К. К.) сотворил, рыбы и гады, и вся ныряющая и плавающая. Ови ся ражают птицами, ови яица несут, и инии своим образом. Рыбы же икру пущают, и от того бывает живот, животна малая с великими».

Аввакум рос впечатлительным ребенком. Очень любил животных, особенно голубей («я их смолода держал, поповичь я, голубятник был»). Как-то раз, увидев у соседа на дворе умершую скотину, он был настолько поражен зрелищем смерти, что с тех пор жизнь его решительно изменилась. Глубоко потрясенный увиденным, Аввакум встал среди ночи перед образами и долго плакал, помышляя о своей собственной душе и о предстоящей с неизбежностью смерти. Знакомые сыздетства слова звучали совсем по-новому: «Се Жених грядет в полунощи: и блажен раб, его же обрящет бдяща, недостоин же паки его же обрящет ленящася. Блюди убо душе моя, да не сном отяготишися, и да не смерти предана будеши, и Царствия вне затворишися…»

Мысли о конце своего существования, об исчезновении из земной жизни навсегда и о том, что произойти это может в любой момент, не покидали отрока и находили выход лишь в горячей, живой вере в Бога, Своею смертию победившего смерть и даровавшего людям жизнь вечную.

С тех пор Аввакум привык к ночной молитве — самой благодатной, по словам святого Иоанна Златоуста: «Тогда бо нощию ум ти есть легчае к Богу и могут тя убо на покаяние обратити нощныя молитвы паче твоих дневных молеб… и паче дневных молеб приклонит ухо Свое Господь в нощныя молитвы».

Молитва будет занимать главное место в жизни Аввакума. О важности и необходимости молитвы в жизни православного христианина он напишет впоследствии, в один из тяжелейших моментов своей жизни, из темницы Николо-Угрешского монастыря в письме своим родным: «Не обленись, жена, детей тех понуждати к молитве, паче же сами молитеся. Молитва бо Петра из темницы избави, молитва Иону из чрева китова изведе, молитва триех отроков от огня свободи, молитвою Анна Самойла породи, молитвами вси святии спасошася, молитва прилежна паче огня на небо возлетает. Добро молитва! Ей же помогает пост и милостыня. Не ленитеся молитися, да не бесплодни будете».

* * *

В 1636 году священник Петр Кондратьев скончался. В осиротевшей семье пятнадцатилетний Аввакум оказался старшим мужчиной. Надо было кормить семью — как-никак шесть человек! К этому времени будущее призвание уже ясно определилось для него — Аввакум хотел посвятить свою жизнь служению Богу. Однако оставить семью и уйти в монастырь он не мог. Был другой путь — не удаляться в иночество от суетного мира, но идти в мир и бороться с его соблазнами, проповедуя Слово Божие и помогая слабым спасаться. Для того, чтобы служить Богу в миру, стать белым священником, по церковным правилам требовалось сначала жениться, тем более и помощница в доме была нужна… В 1638 году, семнадцати лет отроду, Аввакум по настоянию своей матери женится. Еще до женитьбы он не раз молился в ночи, чтобы даровал ему Бог жену «помощницу ко спасению». И молитвы его были услышаны: выбор пал на скромную, набожную односельчанку Анастасию, которой было тогда всего четырнадцать лет. Отец ее — кузнец Марко — был «богат гораздо», однако после его смерти все имущество пошло прахом, и юная Настя «в скудости живяше». Потом она признавалась: часто видя в церкви Аввакума, молилась по ночам, чтобы он стал ее мужем. «И бысть по воли Божии тако». «Марковна» станет верной помощницей и соратницей Аввакума, поддерживая его в самые тяжелые минуты жизни и безропотно разделяя все выпавшие на их долю лишения. Она родит ему пятерых сыновей (Ивана, Прокопия, Корнилия, Афанасия и еще одного, родившегося и умершего в Сибири, имя которого осталось неизвестным) и трех дочерей (Агриппину, Акулину и Аксинию). Ей суждено будет пережить своего мужа на 28 лет…

Вскоре умерла мать Аввакума, «в подвизе велице», перед смертью приняв иночество с именем Марфы. Не поладив по каким-то оставшимся для нас неизвестными причинам со своими односельчанами, Аввакум был изгнан из Григорова и переселился в село Лопатищи (Лопатицы) Нижегородского уезда, являвшееся вотчиной боярина Василия Петровича Шереметева, а впоследствии — его сына Петра Васильевича Большого. В 1642 году, на двадцать первом году жизни, Аввакум был рукоположен в диаконы. Прослужив два года в дьяконском сане, он был поставлен в 1644 году в попы к местной церкви Рожества Христова.

Глава вторая. Священство

«Доколе Господи воззову и не услышиши, возопию к Тебе обидим, и не избавиши?

Вскую мне указа труды и болезни, усмотрити страсти и бесчестие?..»

Книга пророка Аввакума, гл. 1, ст. 2—3.

В Древней Руси сам приход избирал кандидата в священнослужители, а епископ лишь утверждал и рукополагал его. Стоглавый Собор 1551 года так говорит об этом: «По всем святым церквам в митрополии и в архиепископьях и в епископьях избирают прихожане священников, и дьяконов, и дьяков». При этом нравственные и канонические требования, предъявляемые к священникам в дониконовской Руси, были весьма высокими. Согласно поучениям XIII века, кандидат в священнослужители должен был быть кротким и целомудренным, удерживаться от соблазнов, вести трезвый образ жизни, не играть в азартные игры, не быть гордым, заносчивым, подверженным гневу и ярости, а также знать грамоту. Священник именовался врачом, вождем, наставником и учителем, сторожем, пастухом, воеводой и судьей своих прихожан. В священники ставили только свободных людей, а не холопов. Если избранный приходом кандидат был из холопов, то его требовалось сначала освободить от всякой зависимости. Правилами запрещалось ставить в священники убийц, разбойников и задолжавших деньги. В священники ставили не моложе 30 лет, в диаконы — в 25 лет, хотя на практике, «по нужде», допускались отступления (Аввакум, как видим, и в диаконы, и в священники был поставлен раньше предписанного церковными правилами возраста). Ставленник должен был обязательно состоять в церковном браке и только единожды. Если он соответствовал всем этим требованиям, то его ставили в священники не сразу, но только после экзамена на церковную грамотность, состоявшего из двух частей. Сперва кандидата «осматривал и изведывал» особый человек, а затем уже сам епископ слушал, как экзаменуемый читает Псалтырь, Евангелие и Апостол.

Выше уже говорилось, что в XVII веке белое духовенство отличалось практически стопроцентной грамотностью. Действительно, чтобы провести богослужение в соответствии с церковным уставом, мало было затвердить наизусть ряд положенных молитв. Надо было обладать хорошей памятью, разбираться в богослужебном уставе, уметь составить последовательность ведения службы, тем более — уметь читать. Помимо правильности произношения, неспешности, внятности церковное чтение должно было духовно вразумлять и внушать, быть величественным по своему характеру. Все эти особенности находили свое отражение в интонации — в мелодии чтения. В церковной традиции во все века для каждого вида литургического чтения существовала своя интонация, так называемая погласица. Погласица представляла собой своего рода напев, имевший определенное эмоциональное и духовное значение и организованный по определенным правилам. Например, одной погласицей читались псалмы, другой — каноны и тропари, третьей — ексапсалмы, четвертой — паремии (отрывки из книг Ветхого Завета), пятой — Апостол, шестой — Евангелие, седьмой — поучения, восьмой — Великий канон святого Андрея Критского, девятой — заупокойный Псалтырь.

Кроме того, кандидат в священники должен был обладать определенными певческими навыками и достаточно развитым слухом. Церковное пение на Руси занимало очень важное место в ткани богослужения. Достаточно вспомнить, что предпочтение, отданное послами князя Владимира православию («выбор веры»), древнерусские летописцы связывали с эстетическим впечатлением от «ангелоподобного» византийского пения: «Мы не можем забыть той красоты, которую видели в Константинополе; всякий человек, как отведает раз сладкого, уже не будет после принимать горького; так и мы здесь в Киеве больше не останемся», — говорили послы. После принятия христианства на Руси в 988 году были восприняты и певческие традиции Византии, в основе которых лежала система осмогласия. «Столповое пение», или «изрядное осмогласие» было введено в богослужение Русской Церкви при великом князе Ярославе Мудром, когда в 1051 году на Русь прибыли три искусных греческих певца. Однако впоследствии древнерусское церковное пение (знаменный распев) разрабатывалось уже на почве национальных традиций и достигло вершины своего развития в Московском государстве в конце XVI — начале XVII века. В Москве из лучших певчих был организован придворный хор — хор государевых певчих дьяков, который стал своего рода общерусской академией церковного пения. Большим знатоком знаменного пения был сам царь Иван IV, сочинивший стихеры памяти митрополита Петра, Сретению Владимирской иконы Богоматери и «Канон Ангелу Грозному воеводе». Выдающимися распевщиками были приближенные к царю певчие Иван Нос и Федор Крестьянин (или Христианин), который возглавил одну из крупнейших школ знаменного пения. Плодами творчества отечественных мастеров-распевщиков были «переводы», то есть различные варианты богослужебных песнопений: «ин переводы», «ин роспевы», «большой роспев», «большое знамя», «малое знамя», «путь» (усольский, соловецкий) и другие.

Знаменный распев отличали величественная простота, спокойствие движения, четкий чеканный ритм, законченность построения… Песнопения знаменного распева представляли собой, прежде всего, распетые богослужебные тексты, где на первый план выступало Слово. Особенностью древнерусского знаменного пения было то, что оно исполнялось в строгий унисон, то есть не допускалось одновременное звучание разных по высоте звуков. Согласно древнему Иерусалимскому уставу, принятому на Руси, церковное пение должно быть единогласным, проповедуя согласие и единство. Состав хора изначально был чисто мужским (за исключением женских монастырей, где он, естественно, был чисто женским), то есть не допускалось существование смешанных хоров. Неприличным и изнеживающим считалось высокогласие, поэтому в древних песнопениях XV — XVI веков преобладал низкий регистр. Пение осуществлялось антифонно, то есть попеременно двумя клиросами, или ликами (хорами). Во главе каждого клироса стоял головщик — первый певец. Он должен был в совершенстве знать церковное пение и обладать твердым голосом. Головщик начинал и вел своим голосом каждое песнопение. Очень важна была однородность звучания, чтобы ни один голос не выдавался из общего хора.

Особо следует сказать о системе записи песнопений в древнерусской традиции. Со временем на Руси выработалась совершенно оригинальная система записи — так называемое крюковое письмо, нигде больше не встречавшееся и до сих пор сохраняющееся у старообрядцев. «Крюковым» оно называется по названию одного из самых распространенных знамен — «крюка». Название других знамен: «параклит», «палка», «статия», «змеица», «стопица», «голубчик», «стрела», «скамеица», «подчашие», «чашка» и т. д. «Каждое знамя — это целое духовно-музыкальное понятие, имеющее свое название и лицо — начертание, облик. В отличие от нот светской музыки, оно не показывает наглядно звуки, их высоту и длительность, а только указывает, как должен звучать данный слог песнопения. Поэтому само музыкальное значение каждого знамени должно хорошо быть известно певцу заранее, знамена лишь подсказывают его. Система знамен сложна и многообразна: тут и самые простые знаки, заключающие только один звук, и многозвучные, изменяющие значение в зависимости от своего положения, и целые построения, охватывающие слова и даже предложения текста». Известно, что Аввакум обладал прекрасной памятью и слухом и многие богослужебные тексты (в том числе, например, весь Псалтырь) и церковные песнопения знал наизусть.

Успешно сдав экзамен по церковному чтению и пению, кандидат в священники отправлялся к своему духовному отцу для исповеди. Согласно правилам Владимирского собора 1273 года, кроме поручительства духовного отца, требовалось поручительство еще семи других священников, а с XV века в число поручителей входили шесть священников и духовный отец поставляемого.

Право рукоположения в священный сан принадлежало исключительно местному епископу. Нижегородская земля до конца XVII века входила в состав Патриаршей области, так что, возможно, как в диаконы, так и в священники Аввакума рукополагал сам патриарх Иосиф. Рукоположение совершалось в торжественной обстановке — во время литургии, в соборе, в присутствии духовного отца поставляемого и иных поручителей. «При этой инвеституре, — пишет Олеарий, — ему надевают священнические ризы, которые не особенно отличаются от светского костюма; волосы вверху на голове у него состригаются и надевается шапочка, именуемая „скуфьею“ (подобно нашей калотте, она держит плотно на коже), вокруг которой остальные волосы длинно свисают на плечи, как у женщины. Эту шапочку они в течение дня никогда не снимают, разве чтобы дать себе постричь голову».

После рукоположения новопоставленный священник или диакон должен был приобрести необходимые богослужебные навыки — на практике освоить все тонкости ведения церковной службы в соборной церкви под руководством опытного священника или диакона. Срок обучения ограничивался шестью неделями, причем обучение было платным. По окончании установленного срока наставник докладывал епископу о том, что «новопоставленный весь ряд церковный и священническое действо гораздо умеет». Затем молодой священник служил в течение целого года в какой-либо церкви под началом более опытного священника и сдавал второй экзамен епископу. По результатам этого экзамена епископ принимал окончательное решение о готовности священника к служению и только тогда вручал ему ставленую грамоту за собственной подписью.

* * *

Итак, в 1644 году двадцатитрехлетний Аввакум стал священником при храме Рожества Христова в Лопатищах. В этом же году у них с Анастасией Марковной родился старший сын Иван. В 1645 году родилась дочь Агриппина. Видимо, тяжелые жизненные обстоятельства подтолкнули Аввакума к тому, что он едва не последовал по накатанному пути своего покойного отца — об этом вскользь говорится в Прянишниковском списке его «Жития». Однако все та же «память смертная», перевернувшая его сознание в детстве, заставила его вовремя одуматься. «И воспомянух день смертный, престал от виннаго пития и начах книги почитати и люди учити к пути спасения».

Вступив на путь служения Богу, Аввакум очень ответственно относится к своим пастырским обязанностям и к строгому соблюдению церковного благочиния. Впоследствии в «Книге бесед» он емко и афористично сформулирует свое жизненное кредо: «Коли же кто изволил Богу служить, о себе ему не подобает тужить. Не токмо за имение святых книг, но и за мирскую правду подобает ему душа своя положить, якоже Златоуст за вдову и за Феогностов сад, а на Москве за опришлину Филипп (то есть за опричнину московский митрополит Филипп. — К. К.). Кольми же за церковной изврат, — всяк правоверный много не рассуждай, пойди в огонь. Бог благословит, и наше благословение да есть с тобою во веки!»

Аввакум служит в лопатищенской церкви, активно проповедует Слово Божие, поучает свою паству. Его голос звучит властно, но понятно, и проникает в сердца простых людей. Аввакум не просто жил Словом Божиим. Он буквально дышал им. Для него это было действительно Слово Божие, голос Самого Бога. В «Книге о вере» говорилось: «Богу бо воистину беседуем во время молитвы, якоже святыи Исидор глаголет; Аще кто хощет всегда с Господем быти на всяк час да молится и чтет. Да егда молимся, с Господем беседуем. А егда чтем, Господь к нам беседует». Все произведения Аввакума пронизаны образами, аллюзиями и цитатами из Библии и творений святых отцов. Это знание, подпитывавшее его веру и, в свою очередь, подпитываемое ею, давало ему силы для выживания в тех нечеловеческих условиях, в которых нередко оказывался он — в сибирской ссылке и в Пустозерье, в монастырских тюрьмах и дворцовых застенках, среди «немирных» иноземцев и диких зверей. «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения. Сказать ли, кому я подобен? Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День той скончав и препитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз… У богатова человека, царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из полатей его хлеба крому выпрошу, у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исаии пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошел, да и вам даю, жителям в дому Бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду. Я опять побреду сбирать по окошкам, еще мне надают, добры до меня люди те, — помогают моей нищете. А я и паки вам, бедненьким, поделюсь, сколько Бог дает».

При этом Аввакум начинает вести поистине подвижнический образ жизни. Вся его жизнь превращается практически в непрерывное богослужение. «Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча Слову Божию…» Перед тем как служить Божественную литургию, Аввакум почти не спал, проводя время за чтением. Когда подходило время заутрени, он шел благовестить в колокол, а когда на звонницу прибегал проснувшийся пономарь, передавал колокол ему и сам шел в церковь читать полунощницу. Пока читалась полунощница, в церковь сходились крылошане, и начиналась достаточно продолжительная заутреня, во время которой читались четыре поучения (а в воскресенье даже шесть) с толкованиями самого Аввакума («по данной мне благодати толкую, чтучи»). Проводимая таким образом повседневная утреня длилась обычно 4 часа, праздничная («полиелеос») — 5 часов, а всенощное бдение под воскресенье или под великий праздник — 10 часов.

Утреня сменялась правилом ко Святому Причастию, которое Аввакум также вычитывал сам. Затем только начиналась литургия, или обедня. На службе Аввакум учил прихожан стоять с благоговением и до самого отпуста не выходить из храма. «А обедню… плачючи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю, не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь». По окончании обедни еще в течение часа читалось душеполезное поучение.

Пообедав и отдохнув два часа, Аввакум снова брался за книгу и читал до вечерни. Затем служилась вечерня, а после ужина — павечерница и еще читались дополнительные каноны и молитвы («Четвертый канон Исусу и акафист с кондаки и икосы: «Воду прошед» и «Ангелу», и тропари канонов и молитвы, таж «Достойно», «Трисвятое» и «Нескверную», и еще «Трисвятое» и «Даждь нам», и рядом“Боже вечный», и все молитвы спальныя и отпуст, и «Ослаби, остави» вместо прощения, и «Ненавидящих»; таж 50 поклон за живыя и за мертвыя. Благословлю да и роспущу черемош. Паки начинаю начало правилу поклонному: «Боже, очисти мя» и молитвы; и проговоря «Верую» и огонь погасим»). С наступлением ночи, уже в потемках Аввакум клал земные поклоны: сам делал 300 поклонов, говорил 600 молитв Исусовых и 100 молитв Богородице; супруге же, которая была такой же строгой подвижницей с юных лет, делал снисхождение: «понеже робятка у нее пищат» — 200 поклонов и 400 молитв.

Столь добросовестное и ревностное исполнение своих священнических обязанностей и строгость нравственных требований к себе и к своей пастве привлекали к Аввакуму множество людей, желавших быть его духовными чадами («духовных детей учинилося сот до седьми и больши»), причем не все они были прихожанами лопатищенской церкви Рожества Христова. В XVI — XVII веках церковный приход был далеко не единственной формой религиозного общения мирян. В постановлениях Стоглавого собора упоминаются еще две более древние, чем приход, структуры — покаяльная семья и соборные церкви (центральные городские храмы). «Древняя Русь была одновременно сообществом семей кровных и семей „покаяльных“. Каждый, включая царя и митрополита (а потом патриарха) всея Руси, выбирал себе духовного отца. Для мирянина это был белый священник. Между духовным чадом и духовным отцом устанавливались отношения учащегося и учащего. Количество духовных детей говорило о популярности, об авторитетности пастыря». До печально знаменитого Большого Московского собора 1666—1667 годов, осудившего всю прежнюю древнерусскую церковную традицию, на Руси действовал принцип «покаяние вольно есть», то есть каждый мирянин волен был сам избирать себе духовного отца — необязательно это был приходской священник. После Большого собора власти ограничили право свободного выбора мирянином своего духовного отца и попытались поставить институт покаяльной семьи под свой жесткий контроль. Впоследствии, уже при Петре I, этот институт был окончательно ликвидирован, исповедь стала частью исключительной компетенции именно приходского священника, а духовничество превратилось в приходской институт. При этом тайну исповеди стали нарушать сперва в интересах уголовного расследования, а затем и политического, что прямо предписывалось царскими указами.

Аввакум очень гордился своей большой духовной семьей. Более 30 своих духовных детей он называет по именам в разных своих сочинениях. В их числе люди самого разного общественного положения: боярыни и княгини, воеводы и священники, дьяконы и иноки, юродивые и простые люди, девицы и вдовицы, наконец, собственные его дети.

Начав исполнять свои духовнические обязанности, молодой священник сразу же столкнулся с искушениями, которые привели его к тяжелым раздумьям и сомнениям. Об одном из таких искушений он рассказывает в «Житии».

«Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица многими грехми обремененна, блудному делу и малакии всякой повинна; нача мне, плакашеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полнощи, и пришед в свою избу, плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа…»

И здесь Аввакума посетило чудесное видение, рассеявшее его сомнения и ободрившее его дух (впоследствии подобные утешения Свыше не раз будут ему являться в минуты тяжелейших жизненных испытаний, которые, казалось бы, не по силам выдержать ни одному смертному):

«Не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сидельцов. И я спросил: „чье корабли?“ И оне отвещали: „Лукин и Лаврентиев“. Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелосо, — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал — „чей корабль?“ И сидяй на нем отвещал: „твой корабль! да плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!“ И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? и что будет плавание?»

Встречались и другого рода духовные искушения в жизни молодого лопатищенского священника, «бесовские страхования», о которых неоднократно упоминается в житиях различных святых:

«А егда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися стал, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь нощи глубоко, по чему исповедать ея. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя роскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему все. Егда ж в олтарь вошел, ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил и пощупал, приступая, а оне по-старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам!»

Вместе с тем ревностная пастырская деятельность Аввакума нажила ему не только множество духовных детей, но и немало врагов, негодовавших на его суровые обличения и строгие нравственные требования. Аввакум смело обличал недостатки и нравственную распущенность прихожан, невзирая на их богатство и знатность. «Нищим подати не хощет, — говорил Аввакум про одного своего прихожанина, — а что и подает, ино смеху достойно — денешку и полденешку или кусок корки сухие, а имеет тысящи сребра и злата и на псах ожерелки шелковые и кольца сребряные».

Первый конфликт в Лопатищах произошел из-за обличения власть имущих. Местный начальник отнял у вдовы дочь, а когда Аввакум стал его умолять, чтобы он возвратил сиротину матери, начальник пришел в ярость и, придя вместе со своими людьми к церкви, избил священника до полусмерти. Более получаса пролежал Аввакум без чувств. Наконец, «Божиим мановением» пришел в себя, и тогда устрашенный начальник «отступился девицы». Однако через некоторое время передумал и, «по наущению диаволю», вновь пришел в церковь. Он стал избивать Аввакума и волочить по земле за ноги прямо в священнических ризах. При этом обессиленный Аввакум даже не мог сопротивляться, а только творил Исусову молитву.

Этот случай для XVII века не был каким-то вопиющим исключением. По свидетельству Олеария, на Руси довольно-таки часто били священников, «так как обыкновенно это люди более пропившиеся и негодные, чем все остальные. Чтобы при этом пощадить святую шапочку (священническую скуфью. — К. К.), ее сначала снимают, потом хорошенько колотят попа, и снова аккуратно надевают ему шапку. Подобным делам потом не очень удивляются».

В другой раз (было это летом 1647 года) другой начальник — некто Иван Родионович — «рассвирепел» на Аввакума за то, что тот пел церковную службу «по уставу, не борзо», то есть не торопясь, прибежал к нему в дом и, избив, «у руки отгрыз персты, яко пес, зубами». «И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой». Но этого ему показалось мало. Когда Аввакум с перевязанной рукой шел в церковь служить вечерню, начальник снова напал на него «со двема малыми пищальми» и пытался застрелить. «И, близ меня быв, запалил из пистоли, и Божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия паки запалил так же, — и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а ему рекл: „благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет!“»

Тогда разгневанный начальник отнял у Аввакума двор, все имущество и выгнал из села, не дав даже хлеба на дорогу. Пришлось Аввакуму вместе со всеми домочадцами и только что родившимся сыном идти искать защиты в Москву. Но даже в этой ситуации Аввакум не унывал, продолжая уповать на Бога. «Аз же, взяв клюшку, а мати — некрещенова младенца, побрели, амо же Бог наставит, а сами, пошед, запели божественные песни, евангельскую стихеру большим распевом. „На гору учеником идущим за земное вознесение предста Господь и поклонишася Ему“, всю до конца; а перед нами образ несли. Певцов в дому моем было много; поюще со слезами, на небо взираем; а провождающии жители того места, мужи, и жены, и отрочата, множество народа, с рыданием плачуще и сокрушающе мое сердце, далече нас провожали в поле. Аз же, на обычном месте став и хвалу Богу воздав, поучение прочет и, благословя, насилу в дом их возвратил, а с домашними впредь побрели». Новорожденного младенца Прокопия пришлось крестить в дороге…

* * *

В Москве Аввакум знакомится с двумя влиятельными московскими священниками, вождями «боголюбческого» движения — протопопом Благовещенского собора, царским духовником Стефаном Внифантьевым и протопопом Казанского собора Иоанном Нероновым — и находит у них покровительство. Он был представлен самому царю Алексею Михайловичу и с царской грамотой возвратился в сентябре 1647 года в Лопатищи. С этого времени Аввакум начинает поддерживать активные связи с кружком «боголюбцев», или «ревнителей благочестия», и последовательно осуществлять их программу по исправлению нравов, что зачастую приводило его к конфликтам как со своей паствой, так и с местными властями.

Вернувшись в Лопатищи, Аввакум нашел свое жилище разоренным — «ано и стены разорены моих храмин», так что пришлось восстанавливать все домашнее хозяйство заново. Но он не сдавался. Вскоре представился случай на деле доказать свою ревность по православной вере. Летом 1648 года «прийдоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, — одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле».

Скоморохи были известны на Руси с древних времен. Но особую популярность они получили в XV — XVII вв. Скоморохи были участниками, а иногда и главными действующими лицами различных народных праздников, играли на домрах, сопелях (разновидность свирели), исполняли песни, жанровые сценки, кукольные комедии, рядились «в личины» и водили медведей. При этом еще со времен Крещения Руси Православная Церковь относилась к скоморохам сугубо отрицательно, поскольку в их представлениях видела языческое веселье и соблазн. Однако в народном быту православие нередко уживалось с остатками самого дикого язычества. По свидетельству Стоглавого собора, скоморохи ходят «ватагами до 60, 70 и до 100 человек и по деревням у христиан сильно (т. е. насильно) едят и пьют и из клетей животных грабят, а по дорогам людей разбивают».

Борьба с остатками язычества особенно усилилась после событий Смутного времени, поставивших под угрозу само существование последнего православного царства. Так, в 1627 году патриарх Филарет издал указ о запрете ряженья, колядованья и прочих обрядовых игр. В 1636 году патриарх Иосиф вменил в обязанность попам и церковным старостам бороться со скоморохами и играми. Царь Алексей Михайлович в 1648 году (думается, не без влияния своего духовного отца и других «боголюбцев») издал особый указ, запрещавший под угрозой батогов и даже ссылки в окраинные города игрища, увеселения, пение «бесовских песен», прием в дома скоморохов и медвежьих поводырей: «а где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие чудесные бесовские сосуды, и те бы вынимать и, изломав, жечь». Несмотря на запреты, некоторые бояре имели своих скоморохов и отправляли их «на промысел» — зарабатывать деньги своим искусством. Скоморошичьи зрелища собирали толпы простых людей.

О разгоне Аввакумом скоморохов местный начальник не преминул донести боярину Василию Петровичу Шереметеву, как раз проплывавшему в это время мимо своей семейной вотчины по Волге в Казань на воеводство. Аввакума привели на воеводское судно, и Шереметев долго бранил его за содеянное. Наконец, позвав сына своего Матвея, любимого стольника и товарища по охотничьим забавам царя Алексея Михайловича, велел Аввакуму благословить того. Но, увидев «блудолюбный образ» боярского сына-брадобритца, Аввакум не только отказался его благословить, но и «от Писания порицал», за что снова был обруган сильно осерчавшим боярином и брошен с судна в Волгу.

В дониконовской Руси к брадобритию относились резко отрицательно, хотя мода эта пришла на Русь с Запада еще в XVI веке. Современник великого князя Василия III московский митрополит Даниил в своих проповедях активно выступал против этого новшества, главным образом, по мотивам нравственного характера, поскольку бритье бороды имело эротический привкус и стояло в связи с довольно распространенным пороком мужеложства. Митрополит в своем двенадцатом поучении сурово осуждал женоподобных молодых людей: «Женам позавидев, мужеское свое лице на женское претворяеши. Или весь хощеши жена быти? Оли омрачениа сластей плотских! О безумиа конечнаго! Свободное оставив, к работному течеть: не хощу, рече, жена быти, но мужь, яков же и есть. Да аще еси муж и не хощеши жена быти, почто брады твоея или ланит твоих власы щиплеши и ис корене исторзати не срамляешися? Лице же твое многоумываеши и натрываеши, ланиты червлены, красны, светлы твориши, якоже некая брашна дивно сътворено на снедь готовишися. Устне же светлы, чисты и червлены зело дивно уставив, якоже неким женам обычай есть кознию некоею ухитряти себе красоту, сице же подобно им ты украсив, натер, умызгав, благоуханием помазав, мягцы зело уставляеши, якоже сими возмощи многих прельстити».

Вместе с тем о брадобритии писали еще святые отцы и учителя древней Церкви — Епифаний Кипрский, Кирил Александрийский, Киприан Карфагенский, Никон Черногорец, Исидор Пелусиот, Феодорит Кирский, Иероним Стридонский. Все они считали брадобритие грехом, осквернявшим в человеке Образ Божий, и видели в нем действие против вложенной Богом природы. Из русских церковных авторов брадобритие обличали преподобный Максим Грек, митрополит Московский Макарий, патриарх Филарет. В постановлениях Стоглавого собора 1551 года прямо говорилось: «Священная правила православным христианом возбраняют не брити брад, и усов не подстригати, таковая бо несть православным, но латинская ересь, и отеческая правила вельми запрещают и отрицают. Правило святых Апостол сице глаголет: аще кто браду бриет, и преставится таковой, недостоит над ним служити ни сорокоустия пети, ни просвиры, ни свещи по нем в Церковь, с неверными да причтется, от еретик бо се навыкоша. О том же правило первоенадесять шестаго собора, в Труле полатнем. О том же о пострижении брад, написано в Законе се: не постризайте брад ваших, себо женам лепо, мужем неподобно, создавый Бог судил есть, Моисеови бо рече: постризало да не взыдет на браду вашу, се бо мерзско есть пред Богом. Ибо от Константина царя Кавалина еретика, на том вси знаху яко еретическия слуги, есть брады постризань. Вы же сотворяюще человеческаго ради угождения противящеся законом, ненавидими будите от Бога создавшаго нас по образу Своему. Аще убо хощете угодити Богу, отступите от зла, и о том Сам Бог Моисеови рече, и святые Апостолы запретиша, а Святыя Отцы прокляша, и от Церкви таковых отлучиша, того ради страшнаго прещения Православным таковаго не подобает творити».

В 1646 году в Москве был издан Служебник, в приложении к которому содержалось объяснение, почему именно православным христианам не следует брить бороду: «Не вем, в сицевый народ православия, в кое время в велицей России еретический недуг привниде. Якоже по летописным книгам рещи, предание царя греческаго, паче же врага и отступника веры христианския и законопреступника Константина Ковалина и еретика, еже постригати брады, или брити, якоже рещи богосозданную добрóту (красоту. — К. К.) растлевати, или паки рещи по летописным книгам подтвержению сея злыя ереси новаго сатанина сына диаволя, предотечи антихристова, врага и отступника веры христианския, римскаго папы Петра Гугниваго, яко и тому сию ересь подкрепившу, и римским народом, паче же и чином их священным сицевая творити повелевшу, иже брады подстригати и брити. Епифанию архиепископу Кипрскому евхитскою сию ересь нарекшу. Ибо Константина царя Ковалина и еретика се узаконено есть, на том вси знают, яко еретическия слуги суть, иже брады им пострижены». Так что, отказываясь благословить и обличая воеводского сынка, Аввакум, как и в случае со скоморохами-медвежатниками, действовал в соответствии со своим пастырским долгом.

За праведную жизнь и ревностное исполнение пастырских обязанностей Аввакуму был послан Свыше дар исцеления больных и бесноватых. Впервые дар исцеления одержимых «бесом нечистым» проявился следующим чудесным образом. Когда Аввакум уезжал в 1647 году из Москвы, царский духовник, протопоп Стефан Внифантьев благословил его в дорогу образом святого Филиппа, митрополита Московского, и книгой поучений преподобного Ефрема Сирина, недавно напечатанной в Москве, — «себе пользовать, прочитая, и людей». Далее произошло следующее:

«А я, окаянной, презрев благословление отеческое и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте был горазд и о церкве велико прилежание имел, напоследок взят был к большой царевне в Веръх, а в мор и з женою преставился. Сей Евфимей лошедь сию поил, и кормил, и гораздо об ней прилежал, презирая и правило (молитвенное правило. — К. К.) многажды.

И виде Бог неправду з братом в нас, яко неправо ходим по истинне: я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, — изволил нас Владыко сице наказать. Лошедь ту по ночам и в день в конюшне стали беси мучить: всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумеюся, коея ради вины бес озлобляет нас так. И в день недельный после ужины, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму «Непорочную» и завопил высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя!» и, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов бысть поражен, начал неудобно кричать и вопить, понеже беси жестоко мучиша его.

В дому же моем иные родные два брата, Козьма и Герасим, больши ево, а не смогли ево держать. И всех домашних, человек с тритцеть, держа ево, плачют пред Христом и, моляся, кричат: «Господи, помилуй! Согрешили пред Тобою, прогневали благость Твою! За молитв святых отец наших помилуй юношу сего! {{}} ” А он пущи бесится, и бьется, и кричит, и дрожит.

Аз же помощию Божиею в то время не смутился от голки (мятеж, шум, сумятица. — К. К.) бесовския тоя, — кончавше правило обычное, паки начах Христу и Богородице молитися со слезами, глаголя: «Всегосподованная госпоже Владычице моя пресвятая Богородице! Покажи ми, за которое мое согрешение таковое быст ми наказание, да уразумев, каяся пред Сыном твоим и пред тобою, впредь тово не стану делать!» И плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына моего духовного Симеона, юношу лет в четырнатцеть, таков же, что и Евфимей; дружно меж себя живуще Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, оба в подвиге живуще крепко, в посте и молитве.

Той же Симеон, по друге своем плакав, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. И начах аз действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия. Он мне, Симеон, кадило и свещи подносил и воду святую; а прочии беснующагося держали. И егда в молитве дошла речь: «Аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое место, идеже человек не живет, но токмо Бог призирает», бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь вдругоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата.

Ох, горе, как молыть! И сором, и не смею! Но по повелению старца Епифания говорю, коли уж о сем он приказал написать. Сице было. Взял я кадило и покадил образы и беснова, и потом ударилъся о лавку, рыдав на мног час. Возставше, в третьие ту же Василиеву речь закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и, пружався, изыде и сел на окошке. Брат же быв яко мертв.

Аз же покропил ево святою водою, он же, очхнясь, перъстом мне на окошко, на беса сидящаго, указует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко — и бес сошел в жерновый угол. Брат же паки за ним перъстом указует. Аз же и там покропил водою — бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там ево указует — аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам прекрестился. И я не пошел за бесом, но напоил брата во имя Господне святою водою.

Он же, вздохня из глубины сердца, ко мне проглагола сице: «Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой ходил во церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебе с ними битца, подобием он что и Симеон, друг мой. Подле реки Сундовика меня водили и били, а сами говорят: Нам-де ты отдан за то, что брат твой на лошедь променял книгу, а ты ея любишь; так-де мне надобе поговорить Аввакуму-брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату».

И я ему говорю: «Я, реку, свет, брат твой Аввакум!» И он отвещал: «Какой ты мне брат? Ты мне батько! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом». Вот, в ызбе с нами же, на Лопатищах, а кажется ему подле реки Сундовика. А Сундовик верст с пятнатцеть от нас под Мурашкиным да под Лысковым течет. Аз же паки ему дал святыя воды. Он же и судно у меня отнимает и съесть хочет: сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал, — он и не стал пить.

Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько полежав с ним, пошел во церковь заутреню петь. И без меня паки беси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, освятил его маслом, и паки беси отидоша, и ум цел стал, но дряхл бысть, от бесов изломан. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куды отлучюся, а беси и наветовать станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну, он просвиру вынял за брата, тогда добро жил, что ныне архиепископ Резанъской, мучитель стал християнской. И иным друзьям духовным бил челом о брате. И умолили о нас Бога».

«Таково-то зло преступление заповеди отеческой! — заканчивает свой рассказ Аввакум. — Что же будет за преступление заповеди Господни? Ох, да только, огонь да мука!» При этом посылаемые Свыше чудесные знамения он принимает с удивительным христианским смирением, всячески подчеркивая свою личную греховность и недостоинство.

«Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над бешаными и больными не творит благодатию Божиею! Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но Имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чюдотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть. Адам был в раю, да сластолюбия ради изгнан бысть и пять тысящ пятьсот лет во аде осужден. Посем всяк, мняйся стояти, да блюдется, да ся не падет. Держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так будет хорошо…»

Вместе с тем, рассказывая о своих злоключениях и о своих обидчиках, Аввакум никогда не забывает о главном враге рода человеческого, в борьбе с которым он видел одну из основных задач своей жизни. Он осуждает не самих людей, причинявших ему зло, по-христиански прощая им содеянное, но постоянно указывает на конечную причину, на того, по чьему внушению эти люди действовали: «бесы адовы» преследовали его в лице различных «начальников», «научил ево дьявол» (о лопатищенском начальнике, отнявшем дочь у вдовы), «а дьявол и паки воздвиг на мя бурю» (о пришествии скоморохов в Лопатищи), «дьявол научил попов, и мужиков, и баб» (избиение в Юрьеве-Повольском). Наконец, «бесовские нападения» на лопатищенского священника привели к тому, что снова местный начальник, на этот раз некто Евфимий Стефанович, «рассвирепел» на его обличения и даже пытался убить.

«Приехав с людьми ко двору моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом. А аз в то время, запершися молился с воплем ко Владыке: „Господи, укроти ево и примири, имиже веси судбами!“ И побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: „Батюшко-государь! Евфимей Стефанович при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: дайте мне батька Аввакума! за него Бог меня наказует!“ И я чаял, меня обманывают; ужасеся дух мой во мне. А се помолил Бога сице: „Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея, и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, и Ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским; аще зарежут, и Ты причти мя с Захариею пророком; а буде в воду посадят, и ты, яко Стефана Пермскаго, паки свободишь мя!“ И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию. Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: „Подит-ко, государь наш батюшко, подит-ко, свет наш кормилец!“ И я сопротив тово: „Чюдно! Давеча был блядин сын, а топерва — батюшко! Большо у Христа тово остра шелепуга та; скоро повинился муж твой!“ Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопит неизреченно: „Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!“ А сам дрожит весь. И я ему сопротиво: „Хощеши ли впредь цел быти?“ Он же лежа, отвеща: „Ей, честный отче!“ И я рек: „Востани! Бог простит тя!“ Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно в дом мой, и с женою быша ми дети духовныя, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиренным же дает благодать».

Жизнь Аввакума в Лопатищах продолжалась до начала 1652 года, когда он вновь был изгнан оттуда местными властями и вновь был вынужден искать правды в Москве. Как он сам мимоходом говорит об этом в «Житии», «помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд. Аз же сволокся к Москве…» Находясь в столице, Аввакум будет принимать непосредственное участие в кружке «ревнителей благочестия», пик активности которого приходится как раз на это время.

Глава третья. «Ревнители благочестия»

«На стражбе своей стану, и возлезу на камык,

да смотрю яко видети что соглаголет во мне,

и что отвещаю до обличения моего»

Книга пророка Аввакума, гл. 2, ст. 5.

За то время, пока Аввакум служил священником в Лопатищах, в России произошли серьезные перемены. В 1645 году преставился царь Михаил Феодорович, и на престол вступил его шестнадцатилетний сын Алексей. На личности царя Алексея Михайловича стоит остановиться отдельно, поскольку его пристрастия и политические идеалы сыграют роковую роль — и в судьбе протопопа Аввакума, и в судьбе Русской Церкви, и в судьбе всего русского народа.

В Житии преподобного Корнилия Выговского, который долгие годы был келейником патриарха Филарета, рассказывается о поразительном пророчестве, услышанном преподобным Корнилием за девять лет до рождения царя-реформатора: «В та же времена и лета 7120 (1620) при царе Михаиле Феодоровиче бывый на Москве с восточных стран, ис Палестины и святаго града Иеросалима, святейший патриарх Феофан, иже и рукоположивый на Москве патриарха Филарета Московскаго… Некогда же собору бывшу о некоих нужных церковных вещех, святейший патриарх Феофан Иеросалимский, и святейший патриарх Филарет Московский, и мнозии быша соборнии митрополиты, архиепископы и епископы; и глаголаху кождо полезная. И по мнозей беседе глаголя святейший патриарх Феофан во услышание всем ту бывшим, и мне, грешному, сия слышавшу: „Воистину глаголю вам, отцы и братия: ныне во всей поднебесной едино солнце сияет, — тако и в Московском государьстве благочестием православная вера просвещается и светится. И когда будет у вас в России царь с первыя литеры, — при том пременятся законы, обычаи и предания церковная, и будет гонение велие и мучительство на церковь Христову“. Слышаще же сие от патриарха, и вси во ужас впадоша. И во ум прияша, глаголаху: „Буди воля Господня! Яко же Богу благоизволившу, тако и будет“».

* * *

И вот, 10 марта 1629 года в царской семье родился долгожданный наследник. На восьмой день от рождения царственного младенца приходилась память двух святых: «преподобнаго отца нашего Алексия, человека Божия, и преподобнаго отца нашего игумена Макария, Колязинского чюдотворца». Для новорожденного было выбрано имя на «первую литеру»…

Соратник и соузник Аввакума по пустозерскому заточению диакон Феодор впоследствии вспомнит еще об одном пророчестве относительно нового царя: «В Суздальском уезде был некто пустынник, Михаил именем, свят муж, до мору еще преставился (то есть до 1654 года. — К. К.); ныне тут и пустыня заведена над мощми его; и тот глаголал о нем пророчески до отступления еще задолго и до Никона. Егда седе на царство он, и пришедшии неции христолюбцы в пустыню ко святому Михаилу, рабу Божию, и возвестиша ему: „Иной царь государь воцарился ныне после отца своего“ — и Михаил рече им: „Несть царь, братие, но рожок антихристов“. Еже и бысть ныне — видим брань его на Церковь Христову». Впоследствии и эти пророчества святого пустынника сбылись…

По существовавшему правилу, после смерти царя Михаила Феодоровича шестнадцатилетний Алексей Михайлович формально был избран на царство Земским собором из представителей духовенства, бояр, служилых, торговых «и всяких чинов людей». Интересно, что при избрании молодой царь не взял на себя никаких письменных обязательств, «что прежние цари выдавали», да с него их «и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим». По иронии судьбы царь, при котором и по вине которого произошла одна из страшнейших катастроф в русской истории — церковный раскол и последовавшие за ним кровавые гонения на старообрядцев, — у историков получит наименование «Тишайшего». Однако не следует забывать, что эпитет «тишайший» был лишь одним из официальных титулов монарха. Отец Алексея Михайловича Михаил Федорович и даже его сын Петр I, назвать которого «тишайшим» ни у одного историка язык не повернется, тоже титуловались «тишайшими» в официальных документах.

В первые годы царствования Алексея Михайловича властью фактически распоряжался его «дядька», то есть воспитатель, ближний боярин Борис Иванович Морозов (1590—1661). Человек умный, ловкий, достаточно образованный и известный своей привязанностью к иностранцам и иностранным обычаям, Морозов неотлучно находился при царевиче в течение 13 лет, а впоследствии даже стал его свояком, женившись в 1648 году на А. И. Милославской, родной сестре царицы Марии Ильиничны, брак которой с царем незадолго до того сам и устроил. Именно Морозов познакомил своего воспитанника с Западом, обучал его космографии, географии, привил привычку носить западную одежду и вкус к хозяйственной деятельности. К несчастью, посеянная и взращенная в царевиче его воспитателем любовь ко всему заграничному сопровождалась пренебрежением к своему, отечественному, пренебрежением, которое впоследствии вырастет в отторжение, а у его сына Петра приобретет формы поистине чудовищные, перерастая в лютую ненависть к старой Московской Руси. Даже такой благожелательно настроенный к Алексею Михайловичу историк, как В. О. Ключевский писал: «Царь во многом отступал от старозаветного порядка жизни, ездил в немецкой карете, брал с собой жену на охоту, водил ее и детей на иноземную потеху, „комедийные действа“ с музыкой и танцами, поил допьяна вельмож и духовника на вечерних пирушках, причем немчин в трубы трубил и в органы играл; дал детям западно-русского ученого монаха (Симеона Полоцкого), который учил царевичей латинскому и польскому».

Существует еще один миф, всячески поддерживаемый историками, миф об особой набожности и благочестии царя Алексея Михайловича, о его невмешательстве в церковные дела и благоговейном отношении к церковной службе. Однако, по словам того же В. О. Ключевского, на поверку оказывается, что «ни мысль о достоинстве сана, ни усилия быть набожным и порядочным ни на вершок не поднимали царя выше грубейшего из его подданных. Религиозно-нравственное чувство разбивалось о неблаговоспитанный темперамент, и даже добрые движения души получали непристойное выражение».

В этом смысле характерно свидетельство архидиакона Павла Алеппского о поведении царя Алексея во время всенощного бдения, которое проходило в Савино-Сторожевском монастыре в присутствии патриарха Антиохийского Макария. «Кончили службу, — пишет Павел, — и чтец начал первое чтение из жития святого, сказав по обычном начале: «Благослови, отче», как обыкновенно говорят настоятелю. В это время царь сидел в кресле, а наш учитель на другом. Вдруг царь вскакивает на ноги и с бранью говорит чтецу: «Что ты говоришь, мужик, блядин сын, «благослови, отче»? Тут патриарх. Скажи: «благослови, владыко»! “ Чтец затрепетал и, пав в ноги царю, сказал: «Государь мой, прости меня!» Царь отвечал: «Бог простит тебя». Тогда чтец встал и повторил те же слова, а наш учитель произнес: «Молитвами святых отец»… Когда началось чтение, царь велел всем присутствующим сесть. От начала до конца службы он учил монахов обрядам и говорил, обходя их: «Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь таким-то гласом». Если они ошибались, он поправлял их с бранью, не желая, чтобы они ошибались в присутствии нашего владыки патриарха. Словом, он был как бы типикарием, то есть учителем типикона (уставщиком), обходя и уча монахов. Он зажигал и тушил свечи и снимал с них нагар… С начала службы до конца царь не переставал вести с патриархом беседу и разговаривать».

В другой раз, уже в пору своих натянутых отношений с Никоном, царь, возмущенный высокомерием патриарха, поссорился с ним из-за церковного обряда прямо в церкви в Великую Пятницу и выбранил его обычной тогда бранью, обозвав Никона «мужиком, блядиным сыном».

О самодурстве Алексея Михайловича свидетельствуют и другие факты. «Страдая тучностью, царь позвал немецкого «дохтура» открыть себе кровь. Почувствовав облегчение, он по привычке делиться всяким удовольствием с другими предложил и своим вельможам сделать ту же операцию. Не согласился на это один боярин Стрешнев, родственник царя по матери, ссылаясь на свою старость. Царь вспылил и прибил старика, приговаривая: «Твоя кровь дороже что ли моей? или ты считаешь себя лучше всех? «». В 1660 году, когда князь Хованский был разбит в Литве и потерял почти всю свою двадцатитысячную армию, царь спрашивал в думе бояр, что делать. Боярин И. Д. Милославский, тесть царя, не бывавший в походах, неожиданно заявил, что если государь пожалует его, даст ему начальство над войском, то он скоро приведет пленником самого короля польского. «Как ты смеешь, — закричал на него царь, — ты, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном! когда ты ходил с полками, какие победы показал над неприятелем?» Говоря это, царь вскочил, дал старику пощечину, надрал ему бороду и, пинками вытолкнув его из палаты, с силой захлопнул за ним двери.

В первые годы своего царствования Алексей Михайлович не проявлял особого интереса к управлению вверенным ему государством, предпочитая проводить большую часть своего времени в развлечениях и удовольствиях. Знаменитое выражение «делу время, и потехе — час» было придумано именно им. Он даже изобрел особую тактику с целью избавляться от докучавших ему челобитчиков: «Да ныне государь все в походех и на мало живет (в Москве. — К. К.), как и воцарился; а се будет поход в Можайск; а где поход ни скажут государев, и он, государь, не в ту сторону поидет».

Как известно, любимым развлечением царя была соколиная охота, которой он посвятил даже целый трактат. Еще одним увлечением было садоводство и огородничество, причем в этой области Алексей Михайлович доходил до крайностей. «Царь, имея склонность к экспериментаторству и по-детски любя все „диковинное“, пытается завести в подмосковном хозяйстве многие южные растения, в том числе даже виноград, даже хлопчатник и даже тутовое дерево. Разумеется, затеи эти провалились — не желали расти в Подмосковье такие культуры, как арбузы шемахинские и астраханские, финиковое дерево, миндаль и дули венгерские. Однако царь был на редкость упрям в своих начинаниях и до конца жизни мучил подчиненных своими „проектами“. Все это весьма похоже на затеи капризного избалованного барчука-„недоросля“, которому ни в чем не отказывают. Мысль завести шелководство под Москвой не дает царю покоя, и он наказывает, кроме „шелковых“ заводчиков, „которые б умели червей кормить и шолк делать… такова мастера сыскать, хотя дорого дать, хто б умел завесть и червей кормить таким кормом, который был бы подобен туту, или ис тутового дерева бить масло и, в то масло иных дерев лист или траву обмакивая, кормить червей“… Садовнику-немцу Индрику царь предлагает совершить „дело наитайнейшее“ — привить на яблоне „все плоды, какие у Бога есть“. Озадаченный садовник врать не стал: „Все плоды, государь, невозможно привить“. Но царь был, как известно, упрям и приказал приступить к тайному эксперименту».

* * *

Кроме любви ко всему иностранному царского дядьку Бориса Ивановича Морозова отличала необыкновенная страсть к стяжанию и накопительству. Австрийский путешественник А. Мейерберг отмечал, что у него была «такая же жадность к золоту, как обыкновенно жажда пить». Будучи бездетным, Морозов до последнего дня своей жизни был озабочен расширением хозяйства. Вотчины его представляли собой настоящее государство в государстве. Если в 20-е годы XVII века ему принадлежал 151 крестьянский двор, то к началу 1660-х годов — уже около 9 тысяч крестьянских и бобыльских дворов, то есть приблизительно 55 тысяч человек обоего пола.

Чтобы поправить расстроенные финансы, правительство боярина Морозова увеличило прямые и косвенные налоги. В 1646 году были введены пошлины на соль, в результате чего продукты значительно поднялись в цене, стали недоступными населению, а у торговцев гнил залежавшийся товар. В 1647 году налог отменили, но, чтобы возместить потери, решили сократить жалованье служилым людям. Покровительство недостойным родственникам, введение новых податей и откупов вызвали среди жителей Москвы возмущение против Морозова и привели к Соляному бунту 1648 года, во время которого погибли его ближайшие помощники — Л. С. Плещеев и П. Т. Траханиотов. Сам Морозов едва спасся в царском дворце и был отправлен царем в Кирилло-Белозерский монастырь (1648). Городские восстания, вызванные ростом косвенных налогов, в 1648—1650 годы прокатилась по всей стране, затронув и Сибирь. Правительство вынуждено было пойти на уступки, взимание недоимок было прекращено.

События Соляного бунта оставили неизгладимый отпечаток в памяти молодого царя и повлекли за собой серьезные изменения в его политике и в его отношении к народу. «Московские события заставили Алексея Михайловича задуматься о своей роли и месте в управлении государством, — пишет современный историк. — Отныне не одно чистосердечное покаяние, но и благочестивые монаршие дела, которые никому нельзя передоверять, станут все более занимать Тишайшего. Оказалось, что для того, чтобы повзрослеть, чтобы начать править, а не царствовать, нужны не женитьба и не рождение сына-наследника, а сильное потрясение, способное разрушить непоколебимое благодушие. Это было первое, самое явное следствие московских событий для Алексея Михайловича». Как сообщал шведский агент Поммерининг своему правительству, теперь царь стал посвящать один час перед обедом для разбора челобитных своих подданных. Подумать только, целый час!

По приговору царя с Боярской думой в июле 1648 года особой комиссии из пяти лиц во главе с князем Н. И. Одоевским было поручено составить проект нового Уложения. 1 сентября 1648 года в Москве собрался Земский собор из «выборных людей разных чинов государства», который в 1649 году принял знаменитое Соборное Уложение.

Соборное Уложение 1649 года представляло собой новый для России уровень законодательной практики. Оно включало специальные статьи, регулировавшие правовое положение отдельных социальных групп населения. Был увеличен поместный оклад служилых людей, введены дополнительные наделы оскудевшим помещикам. Крепостное состояние крестьян по Уложению утверждалось наследственным. Если раньше помещику было предоставлено лишь 10 лет на розыск беглых крестьян, так что те из них, кому удавалось укрыться в течение этого срока от жестокого и несправедливого господина, могли спокойно доживать свой век у другого помещика, то теперь сыск беглых крестьян объявлялся бессрочным. Таким образом, был завершен процесс законодательного оформления крепостного права. Для укрепления власти и авторитета самодержца в Уложение были введены статьи, по которым даже «умысел» на здоровье, жизнь и честь государя был возведен в ранг тягчайшего государственного преступления. В дальнейшем Соборное Уложение пополнялось «новоуказными статьями» — «о татебных, разбойных и убийственных делах», «о вотчинах и поместьях», о смертной казни за самовольный выход тяглых людей из посада и другими.

В главе «О богохульниках и о церковных мятежах» Уложение ужесточило кары против еретиков — вплоть до сожжения. Хотя сожжение богохульников и еретиков на деле уже употреблялось ранее и в Новгороде, и в Москве, в государственные законы оно до Уложения не вносилось, то есть было все-таки мерой экстраординарной. Вместе с тем Уложение поставило духовенство под юрисдикцию светского суда по гражданским делам. Тем самым ограничивалась компетенция церковного суда. Судебные дела духовных лиц (исключая собственно церковные дела) были переданы светским судебным учреждениям и созданному в 1650 году Монастырскому приказу, который занимался также определенными административными вопросами жизни Церкви. Статьи Уложения 1649 года не распространялись лишь на патриарха и находящихся в его вотчинах людей, которых судил сам патриарх.

В целом, в царствование Алексея Михайловича продолжалось дальнейшее укрепление самодержавной, ничем не ограниченной власти царя. После 1653 года земские соборы уже не созывались, зато достигла расцвета приказная система управления, интенсивно шел процесс его бюрократизации. Особую роль играл учрежденный в 1654 году Тайный приказ, подчиненный непосредственно Алексею Михайловичу и позволявший ему руководить другими центральными и местными учреждениями. Во главе этого приказа становится некий дьяк Дементий Башмаков, которого Аввакум назовет «от тайных дел шишом антихриста»…

* * *

В 1645 году, после вступления молодого царя на престол, в Москве образовался кружок ревнителей церковного благочестия — так называемых боголюбцев. Возможно, что московскому кружку ревнителей благочестия предшествовал нижегородский, образовавшийся еще в 1630-е годы и состоявший из священников и светских лиц. Деятели кружка стремились к упорядочению церковной жизни, богослужения, распространению евангельской проповеди. Боголюбцы понимали необходимость определенных церковных реформ, призывали к соблюдению христианской морали, много внимания уделяли проповеди, устраивали центры христианского просвещения, стремились поднять авторитет Церкви в глазах народа.

Смутное время оставило свой печальный след не только в хозяйственной и политической жизни Русского государства, но и в душе русского народа. Еще в 1636 году девять нижегородских протопопов и священников во главе с Иоанном Нероновым обратились к патриарху Иоасафу с «памятью», в которой ярко обрисовали весьма печальную картину русских церковных нравов и просили принять неотложные меры для поднятия благочестия и спасения гибнущего православия. В храмах царят, указывалось в «Памяти», «мятеж церковный и ложь христианская» — непорядки и несоблюдение духа веры. Причина этого кроется, прежде всего, в поведении самого духовенства, пребывающего в «ленности и нерадении». По вине церковнослужителей, спешащих поскорее отбыть богослужение, в церквах водворилось пагубное «многогласие», то есть одновременное чтение молитв и пение песнопений: «В церквах, государь, зело поскору пение, не по правилом Святых Отец, ни наказанию вас, государей, говорят голосов в пять и шесть и более, со всяким небрежением, поскору. Ексапсалмы, государь, также говорят с небрежением не во един же голос, и в туж пору и псалтырь и каноны говорят, и в туж пору и поклоны творят невозбранно».

Постановление о «единогласии» было принято еще Стоглавым собором: «А вдруг бы псалмов и псалтыри не говорили, также бы и канонов вдруг не канархали и по два вместе не говорили бы, занеже то в нашем Православии великое бесчинство и грех, и Святыми Отцы тако творити отречено бысть». Однако «многогласие» в богослужении продолжало существовать и даже распространялось, службы совершались быстро и «со всяким небрежением», сразу несколькими голосами: один пел, другой в это время читал, третий говорил ектении или возгласы, или читали сразу в несколько голосов — и каждый свое особое, не обращая внимания на других и даже стараясь их перекричать. В результате всякая чинность, стройность и назидательность богослужения терялись окончательно. «Церковная общественная служба, при таких порядках, не только не назидала, не научала, не настраивала на молитву предстоящих, но напротив: приучала их относиться к богослужению чисто механически, бессмысленно, только внешним образом, без всякого участия мысли и чувства, — писал историк Н. Ф. Каптерев. — Многие из народа стали смотреть на посещение церкви как на одну формальность, и не только во время богослужения держали себя крайне непристойно, что чуть ли не сделалось общим правилом, но и старались ходить в те именно церкви, где служба, ради многогласия, совершалась с особою скоростию. С своей стороны духовенство, желая заманить в свои храмы побольше народу, доводило скорость церковных служб до крайности, дозволяя в храме читать единовременно голосов в шесть и больше».

Вместе с тем и нравственное состояние населения оставалось крайне печальным: процветали пьянство и разврат, широко распространилась самая грубая ругань — как среди молодежи, так и среди стариков, даже дети нередко относились без должного почтения к своим родителям и «бесстыдной, самой позорной нечистотой языки и души оскверняют». По праздникам молодежь и старики сходятся и устраивают между жителями разных деревень «бои кулачные великие», в которых «многие умирают без покаяния».

Одновременно с падением христианской нравственности возрождались пережитки язычества. В четверг после Пасхи «собираются девки и жены под березы и приносят, яко жертвы, пироги и каши и яичницы, и, поклоняясь березкам, ходят, распевая сатанинские песни и всплескивают руками». В день Святого Духа они плетут венки из березы и возлагают их себе на головы, а на Рожество Иоанна Крестителя устраивают костры и «всю ночь до солнечного восхода играют, и через те огни скачут жонки и девки». В поддержании этих языческих суеверий большую роль играли скоморохи, которые ходили по городам и деревням с «медведями, с плясовыми псицами… с позорными блудными орудиями; с бубнами и сурнами и всякими сатанинскими прелестями». Во время этих скоморошьих представлений население пляшет, пьянствует и предается неистовому разврату…

Итак, против всех этих безобразий выступили боголюбцы. Это был новый тип религиозных деятелей, порожденный той исторической реальностью, в которой оказалась Россия в трагический период Смутного времени. «В первую половину XVII века выдвигался особый тип носителей благоверия — редкий для Древней Руси, а теперь получивший историческую важность, — пишет современная исследовательница. — Само благоверие в этих ревнителях было традиционным, новым было в них сознание собственной полной ответственности за спасение как себя, так и окружающих, недоверие к церковной дисциплине, своеволие. Стремление заменить равнодушие обыденной жизни горением жизни религиозной было в них непреоборимо… В XVII веке среди священников и иноков в большом числе появляются люди с качествами прежде редкими и не столь нужными для духовенства — „воины Христовы“, как их позже называли в старообрядческой литературе. Вероятно, их воспитало Смутное время, когда распалось всякое единство и каждый должен был бороться в одиночку за спасение и жизни и души».

Возглавил московский кружок ревнителей церковного благочестия знаменитый благовещенский протопоп Стефан Внифантьев. Нам практически ничего не известно о его жизни и служении до 1645 года. Мы даже не знаем даты и места его рождения. Судя по всему, как и другие видные деятели боголюбческого движения, Стефан Внифантьев был выходцем из Нижегородской земли (в Макарьевом Желтоводском монастыре хранился синодик с записью его рода). По отзывам современников, «поп Стефан» был ученым и книжным человеком, «муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно во устах имеяй», по-видимому, владел греческим, латинским и польским языками. Ему приписывают четыре сочинения в сборнике «Златоуст» (Слова о правде, суевериях, корчмах и пьянстве, церковном строении), перевод с польского языка полемического сочинения «О образех, како поклоняются образом», «Послание о единогласии священника Агафоника суздальскому архиепископу Серапиону» и другие сочинения.

В 1645 году Стефан Внифантьев был поставлен в протопопы Благовещенского собора в Кремле, «что у государя на сенех», и в этом качестве присутствовал 28 сентября на венчании Алексея Михайловича на царство. Тогда же он стал духовником нового царя. Являясь организатором и руководителем кружка ревнителей благочестия, Стефан Внифантьев поддерживал отношения со многими боголюбцами — Иоанном Нероновым, Федором Ртищевым, Никоном, Аввакумом. По его инициативе переехал в Москву из Нижнего Новгорода Иоанн Неронов, он принимал у себя в доме и поддерживал Аввакума во время его приездов в Москву.

Стефан Внифантьев как духовник имел достаточно сильное влияние на Алексея Михайловича, «всегда, входя в покои царские, глаголаша от книг словеса полезная, увещевая со слезами царя ко всякому доброму делу и врачуя его царскую душу от всяких злых начинаний». Царь приходил к своему духовнику даже ночью, чтобы принять от него благословение и побеседовать наедине. Часто Стефан Внифантьев в целях воспитания и нравственного воздействия на царя сам читал перед ним или давал ему читать те или иные назидательные и учительные книги. Так, Иоанн Неронов в письме к Стефану из Вологды от 13 июля 1654 года писал: «Преподобнаго отца Феодора Исповедника, игумена Студийскаго, жития к тебе послах, моля, да часто почитаеши его пред благочестивым царем, чтоб ему, государю, вестно было. Паче же и великаго светильника и вселенней учителя воистинну и покаянию проповедника, Иоанна Златоустаго житие почитати молих тя».

Когда в 1648 году Алексей Михайлович женился на Марии Ильиничне Милославской, «честный оный протопоп Стефан и молением, и запрещением устрои не быти в оно брачное время смеху никаковому, ниже кощуном, ни бесовским играниям, ни песнем студним, ни сопельному, ни трубному козлогласованию». Несомненно, это свидетельствует о сильнейшем влиянии Стефана Внифантьева на своего духовного сына, поскольку подобное требование шло вразрез с вековыми свадебными обычаями. И действительно, царская свадьба совершилась «в тишине и страсе Божии, и в пениих и песнех духовных». Вместо «студных песней» на ней пели «строчные и демественные большие стихи, также и триодей драгия вещи», то есть различные церковные песнопения. Не без влияния царского духовника Алексей Михайлович в начале своего царствования издал ряд указов и постановлений о соблюдении постов, о посещении храмов, об уничтожении непристойных игрищ.

Своими поучениями царский духовник старался действовать не только на царя, но и на его окружение — «и боляр увещеваше со слезами непрестанно, да имут суд правый без мзды, и не на лица зряще да судят, яко да не внийдет от некоторых обиденных и до конца разорившихся вопль и плачь во уши Господа Саваофа». Став человеком влиятельным у царя и его окружения, Стефан Внифантьев сблизился с другим известным ревнителем благочестия и просвещения — любимцем и доверенным лицом царя, постельничим, а впоследствии дворецким и воспитателем (дядькой) старшего царевича Алексея Федором Михайловичем Ртищевым (1626—1673), который «во многия нощи в доме его (Стефана) приходя, беседовал с ним». «Во время этих бесед оба ревнителя благочестия обратили свое особенное внимание на различные пороки и недостатки, господствовавшие тогда в народе и в самом духовенстве, на различные беспорядки в церковной жизни, на отсутствие у нас церковной проповеди и под., и решились изыскать средства возвысить религиозно-нравственную жизнь народа и уничтожить наличные церковные беспорядки». Одним из таких средств, предлагаемых Стефаном Внифантьевым и Федором Ртищевым, было привлечение киевских ученых. Ртищев устроил близ Москвы, на Воробьевых горах, Андреевский монастырь и заселил его специально вызванными для этой цели южнорусскими монахами. С благословения царского духовника Ртищевым в 1649—1650 годах были вызваны в Москву «для справки Библии греческие на славянскую речь» известные ученые киевляне Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий и Епифаний Славинецкий. В 1652 году Ртищев приглашает из Киева 11 певчих для внедрения в Москве партесного пения на украинско-польский манер.

Вызов южнорусских справщиков по-своему показателен. После восстановления в 1620 году православной иерархии на Украине, там произошел ряд существенных изменений, связанных с реформаторской деятельностью Киевского митрополита Петра Могилы. Прежде всего, резко изменился сам характер южнорусского православия. «Молдаванин Петр Могила становится митрополитом на смену Иову Борецкому. Он православен по вероисповеданию, но по культуре — скорее католик. Сношения с Москвой прекращаются. Создаются хорошие школы, но — западного образца, с польским и латинским языком. Богословие начинают изучать по католическим богословским книгам. Система школ была практически скопирована с иезуитских школ в Польше. Студенты ездили учиться туда, для этого переходили в католичество, потом, возвращаясь, обращались снова в православие. Это было своеобразное православие: православное по догме, но католическое по культуре, по стилю, по духу. Под этими влияниями западнорусское дворянство утрачивает свой православный дух и ополячивается». Таких-то вот учителей и справщиков приглашали в Москву Стефан Внифантьев и Федор Ртищев. И недаром по Москве поползли слухи: «Учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть».

Сближала обоих ревнителей благочестия и их ярко выраженная грекофильская ориентация. Ртищев учился «греческой грамоте» у киевских «недобрых старцев», изучал греческий язык и протопоп Стефан, который являлся убежденным грекофилом. В этом он был единодушен со своим венценосным духовным сыном. Оба они считали необходимым тесное единение русской церкви с греческой, признавая, что греческие патриархи и современные греки строго православны, что у них церковный чин и обряд сохранился в его древнем неискаженном виде, и что если он в чем-то несходен с современным русским церковным чином и обрядом, то это лишь потому, что русские церковные книги, чины и обряды подверглись порче и изменению. «Но особенно ярко грекофильство Стефана Вонифатьевича сказалось в той деятельности, какую он и его духовный сын — царь Алексей Михайлович, проявили под конец патриаршества Иосифа, а также в избрании и поставлении в патриархи Никона и в деятельной поддержке его грекофильской реформы…», — пишет Н. Ф. Каптерев.

Протопоп Стефан Внифантьев отличался особой преданностью царю, поддерживая его в самые тяжелые минуты жизни. Во время Соляного бунта 1648 года не столько патриарх и митрополиты, сколько царский духовник вел с Лобного места переговоры с восставшими. Именно он был тем «калугером», который, по сообщению парижской газеты «La Gazette» от 8 октября 1648 года, «укротил ярость народа своими убеждениями». Со Стефаном советовался царь перед выдачей народу «головою» Плещеева. По свидетельству Жития Иоанна Неронова, Стефан Внифантьев «зело пекийся о спасении души благочестивого царя, млада суща, да не совратится ум его в некая злая», и в то же время «со слезами непрестанно» увещевал бояр-мздоимцев, обличал иерархов на церковном соборе 1649 года, пользовался политическим авторитетом в правительстве. «Поучения и назидания кроткого и миролюбивого царского духовника не только никого не раздражали и не возбуждали против него, но царь и бояре „в сладость послушаше его и любяше всею душею, яко истаго си отца“. Протопоп Аввакум в одном случае замечает, что при царском духовнике Стефане „вся быша тихо и немятежно ради его слез и рыдания и негордаго учения“».

25 декабря 1651 года царским указом протопопу Стефану была дарована «властелинская шапка», по-видимому, наподобие архиерейской, которую в дониконовской Руси имели право носить только епископы. Однако после восшествия Никона на патриарший престол царский духовник сходит с политической сцены. Шведский резидент Иоганн де Родес, сообщал своему правительству, что между Стефаном и патриархом произошло серьезное столкновение. Тем не менее, после 1653 года Стефан Внифантьев ни разу не выступил против инициированных царем реформ Церкви, хотя и сожалел о расхождении со старыми друзьями, с которыми по возможности продолжал поддерживать отношения. В 1653 году он основал Зосимо-Саватиевскую пустынь в Москве у Красного холма, где постригся под именем Саватия. По другим сведениям, он постригся в Покровском монастыре «на убогих домех» в Москве, который построил в 1655 году на средства царя. Именно там Стефан Внифантьев был погребен после смерти, которая произошла в основанном Никоном Иверском монастыре на Валдае 11 ноября 1656 года.

* * *

Настоящим вдохновителем кружка ревнителей благочестия был отец Иоанн Неронов, выходец из района знаменитых заволжских старцев. В его жизни мы встретим немало общего с жизнью протопопа Аввакума. Иоанн (в крещении Гавриил) родился в 1591 году в семье священника отца Мирона (в просторечии Нерона), и детство его пришлось на Смутное время. Отчий дом был разграблен и сожжен, и тогда молодой Иоанн в сопровождении некоего отрока Евфимия ушел в Вологду, где начал свою проповедническую деятельность. Уже в те годы Неронов исповедовал идею «оцерковления» человека и стал обличать вологодского архиерея, пригласившего во время святок в свой дом ряженых и скоморохов. За что и был «бит немилостиво».

Из Вологды Иоанн перебрался в Устюг. Там он приобщился к книжному чтению, которое поначалу давалось ему нелегко. «Учашеся зело медленно, яко един букварь учаше лето и месяцев шесть». Затем он оказался в Никольском, пригородном селе Юрьевца-Повольского, и женился здесь на дочери местного священника Евдокии. Живя в Никольском и будучи церковным чтецом, Неронов неоднократно наблюдал «развращенное житие» здешнего духовенства. Обличаемые им попы написали на него ложный донос самому патриарху Филарету, так что молодому чтецу пришлось тайно, ночью бежать в Троице-Сергиев монастырь, где Неронов нашел покровителя в лице просвещенного архимандрита монастыря Дионисия Зобниновского, много заботившегося о его просвещении. Когда обнаружилось, что донос на Неронова является откровенной клеветой, то по просьбе Дионисия патриарх рукоположил Иоанна сначала в дьяконы, а через год — в иереи.

Молодой боголюбец, поставленный в священники, возвращается в село Никольское, но здесь его ожидают лишь новые распри с местным духовенством. Тогда он уезжает учиться в нижегородскую деревню Лысково у пользовавшегося в то время широкой известностью священника Анании, который «зело искусен бе в Божественном писании», а затем переселяется в Нижний Новгород. Здесь, облюбовав ветхую, много лет пустовавшую церковь Воскресения Христова, Иоанн Неронов становится при ней священником. На новом месте он продолжает свою горячую проповедь благочестия среди клира и мирян. Именно Неронову принадлежит заслуга возрождения личной проповеди, которой уже несколько столетий не знало русское православие. При нем всегда была книга Маргарит — собрание проповедей святого Иоанна Златоустого, по которой отец Иоанн Неронов учил русских людей, «на стогнах града и на торжищах… возвещая всем путь спасения». «Егда прочитавше народу святые книги, тогда бываху от очию его слезы, яко струя, и едва в хлипании своем проглаголываше слово Божественного писания, сказоваше же всякую речь с толкованием, дабы разумно было всем христианом». Вслед за Иоанном Нероновым с устными проповедями стали выступать многие нижегородские священники, а другой представитель боголюбцев — протопоп Логин Муромский — впоследствии приобрел своими проповедями всеобщую любовь прихожан.

Всей своей жизнью Неронов, невзирая на «дух времени», пытался следовать христианским заповедям. Он открывал школы, богадельни, смело вмешивался в дела светских властей как в провинции, так впоследствии и в столице. В 1632 году, когда царь Михаил Феодорович собирался в Смоленский поход на поляков, Неронов требовал не проливать кровь христианскую и предрекал неудачу в походе. За «гордость и высокую мысль» его сослали на два года на дальний север — в Николо-Корельский монастырь. В сопроводительной грамоте патриарх Филарет писал о нем: «Во иступлении ума бысть, и ныне не в совершенном разуме. И в людех многую смуту чинил, а людей учил без нашего благословения, и священников лаял и еретиками называл от своего безумства».

После смерти патриарха Филарета отец Иоанн Неронов был освобожден и возвращается в Нижний Новгород, а затем поселяется в Москве, где по ходатайству царского духовника Стефана Внифантьева и Ф. М. Ртищева становится в 1645 году протопопом Казанского собора, что «на Пожаре», то есть на Красной площади. Этот храм был возведен еще князем Д. М. Пожарским в память освобождения Москвы в 1612 году от польских интервентов. Деревянная церковь сгорела в 1632 году, а на ее месте была в 1636 году построена новая, каменная. По распоряжению царя Михаила Феодоровича сюда дважды в год — 8 июля, в день явления образа Богородицы в Казани в 1579 году, и 22 октября — на праздник святого Аверкия Иерапольского, когда штурмом был взят Китай-город, — стали совершаться большие крестные ходы из Кремлевского Успенского собора, причем в этих крестных ходах участвовал сам царь. Последний праздник особенно стал почитаться царем Алексеем Михайловичем после рождения 22 октября 1648 года его первенца, царевича Димитрия Алексеевича.

Годы служения в Казанском соборе были «звездным часом» Неронова. Послушать его приходила вся Москва во главе с царем и царицей. Стены Казанского собора не могли вместить всех желающих послушать его проповеди, так что порой приходилось писать текст проповедей на специальных досках, размещаемых прямо на стенах собора…

* * *

В 1646 году с кружком боголюбцев сблизился Никон, тогда еще безвестный игумен северной Кожеозерской пустыни. Никон (в миру Никита Минов) родился в 1605 году в селе Вельдеманове Нижегородского уезда в семье крестьянина-мордвина. Его земляк протопоп Аввакум в письме к отцу Ионе делится интересными подробностями ранней биографии будущего патриарха Никона: «Я Никона знаю: недалеко от моей родины родился, между Мурашкина и Лыскова, в деревне; отец у него черемисин, а мати русалка (вероятно, следует читать „русачка“. — К. К.), Минка да Манька; а он, Никитка, колдун учинилься, да баб блудить научился, да в Желтоводие с книгою поводился, да выше, да выше, да и к чертям попал в атаманы. А ныне, яко Кинопс, волхвуя, ужжо пропадет скоро, и памят его с шумом погибнет. Потряс церковию-тою не хуже последняго чорта-антихриста, и часть его с ним во огни негасимом».

В позднейших старообрядческих «антижитиях» Никона, которые начали появляться еще в конце XVII века и продолжали создаваться вплоть до начала XX века, личность шестого Московского патриарха всячески демонизировалась, обрастая все новыми, порой невероятными фактами. Но, как говорится, дыма без огня не бывает, и подобные произведения подчас включали в себя записанные еще при жизни Никона и широко распространенные в народе устные рассказы о нем. А потому небезынтересно будет привести некоторые свидетельства этих «антижитий» для выяснения природы никоновских амбиций.

«Отец его Мина был росту великаго и сильный, а мать Никона была Мариамия. Роди Мариамия младенца паче меры большаго и зело пострада в его рождении. Егда родися сей детищь, прииде к Мине в дом мордовский шаман язычник, знающий волшебное ремество. Мине же шаман сей и ранее сего был другом, а потому и пожелал видеть шаман новорожденнаго детища, обещая ему сказать его переднее (то есть будущее. — К. К.). И егда же Мариамия открыла шаману детища, тогда шаман стал читать по мордовски какое-то волшебное призывание, посмотрел на детища и затрепетал, опустился на колени и глаголя: „Будет он царь не царь, а выше царей, князей и бояр, и будет он и богат и нищь, и построит он или города или монастыри, и будут туда приезжати и цари и бояре и князи, будут за него молитися и будут на него злобствовать и проклинать, занеже царь и великий дух его снискал, и землю он прославит, где родися и где будет погребен“. И с етими словами шаман сорва со своего ожерелия златицу, кладя младенцу в пелены, рече: „Пусть сие злато умастит тебе дорогу, какую уготовал тебе сам великий дух“. Родителие же детища сия восторженность шаманова привела в великое смущение и боязнь. Рече Мина шаману: „Мы люди грешныя и не имеем никаких добродетелей и живем в бедности, к чему ты возвещаеши странная нашему детищу“. И не повериша шаману».

Никита рано потерял мать и много претерпел от злой мачехи. Научившись грамоте, мальчик тайно ушел из дому в Макарьев Желтоводский монастырь, где продолжил свое обучение и со временем был принят на клирос как «умеющий грамоте и обладающий звучным гласом». В это время произошла одна встреча, оставившая заметный след в его жизни.

«И некогда случися Никите идти в другий монастырь с двумя клириками и случися на пути обнощевати у некоего татарина, ремеством колдуна, подобнаго преждеописанному шаману, такожде и сему умевшему предсказывать будущее, волхвуя скверною своею бесовскою книгою и палицею. Татарин предсказал Никите быть государем великим, но Никита, хотя и не поверил словам татарина, но крепко запала сия мысль в его настойчивом характере».

Отец, узнав о месте пребывания Никиты, хитростью вызвал его из монастыря в родной дом. Через некоторое время отец умер, а Никита женился и в 1625 году был рукоположен в священники церкви одного из соседних сел. Здесь он пробыл совсем недолго и вскоре переселился в Москву, куда его пригласили на место священника приезжавшие на Макарьевскую ярмарку московские купцы. В Москве Никита пробыл около десяти лет.

Смерть в малолетстве всех трех детей священника Никиты сильно потрясла его и была принята им за указание Свыше. В 1630 году он принудил свою жену согласиться принять иночество и уйти в девичий Алексеевский монастырь в Москве, а сам ушел на Белое море. Согласно официальной версии, он принял монашество с именем Никона в Анзерском скиту, руководимом суровым отшельником преподобным Елеазаром Анзерским. Однако епископ Александр Вятский в своем «Обличении» на патриарха Никона (1662) излагает иную версию начального периода его служения: «Еще бо в царствующем граде Москве белцем быв, священноиноческую благословенную грамоту взял, оболгав преосвященнаго Аффония, митрополита Новгородскаго, и Никона себе нарек преже пострижения своею волею. И едучи во Анзерскую пустынь, на Вологде, на паперти церковней ильинъским игуменом Павлом пострижен, а не в церкви. И приедучи в пустыню, абие священноиноческая действовал, а под началом не бывал. Аще всю жизнь ево кто известно ведал и преже проклятия чести и власти вправду бы рек, яко и на праг церковный несть достоин взяти».

Преподобный Елеазар (ум. 1656), в обитель которого прибыл будущий патриарх всея Руси, в 1612 году с благословения игумена удалился из Соловецкого монастыря на безлюдный Анзерский остров и поселился на горе Голгофе близ озера Круглого, пребывая в постоянной молитве и богомыслии. Со временем молва о подвижнике распространилась по всему Поморью, и к нему начали стекаться желающие подвизаться в безмолвии и уединении. Всех приходящих преподобный Елеазар принимал с кротостью и любовью и не запрещал им селиться подле себя. Господь наделил Своего угодника даром прозрения и чудотворения. Царь Михаил Феодорович, сильно скорбевший, что не имеет наследника, узнав о подвижнической жизни святого, вызвал его в Москву, надеясь получить помощь по его молитвам. Преподобный Елеазар утешил царя и предрек ему рождение сына. По исполнении этого предсказания в 1629 году царь щедро одарил преподобного и помог начать на острове строительство каменного храма во Имя Пресвятой Троицы.

Прибыв на остров Анзер, новопостриженный священноинок Никон становится одним из двенадцати учеников преподобного Елеазара. Вместе с анзерским игуменом он ездил в Москву за «милостыней», предназначавшейся для постройки каменного храма на Анзере, занимался перепиской книг. Однако вскоре после поездки между Никоном и преподобным Елеазаром возникли трения.

«С сего времени нача Никон самовольно входити в хозяйственныя управления скитскими делами, якобы приобретох на сие некую власть за участие в сборе пожертвований. По неколицем же времени нача нечто изменяти в церковной службе, и с старшими клириками нача спиратися, и нача приводити старца Елиазара в немалое сомнение. И некогда Елиазару во время божественной службы, егда же Никону чтущу божественную литургию, виде Елиазар около выи (шеи. — К. К.) Никона змия черна и зело велика оплетшеся, и вельми ужасеся, и глаголяше отай братии: „О, какова смутителя и мятежника Россия в себе питает. Сей убо смутит тоя пределы и многих трясений и бед наполнит“. И прирече: „Аще бы кто убил сего чернца, то умолил бы аз за того Бога“. И с сего времени начаша Елиазар и вси братия не любити Никона и не допускати его до чтения и пения в божественной службе».

Как видим, приняв иночество, Никон не особенно стремился к затворничеству и иноческому деланию. Его амбициозная натура требовала власти. В 1634 году, видимо, из-за очередных столкновений с братией Анзерского скита, он вынужден был покинуть остров, бежав на рыбацкой лодке. Буря, разыгравшаяся на море, прибила лодку к каменистому Кий-острову, около устья реки Онеги. Здесь в честь своего спасения Никон поставил крест, а позже основал монастырь, названный Крестным. Затем он перешел на жительство в Кожеозерский монастырь (в Каргопольских пределах), также находившийся на уединенном острове. Здесь он был в 1643 году выбран в игумены немногочисленной братией монастыря.

В 1646 году Никон отправился в Москву по делам монастыря и, согласно обычаю, явился с поклоном к молодому царю Алексею Михайловичу. Кожеозерский игумен сумел уловить сокровенные мысли, занимавшие царя Алексея Михайловича и его ближайшее окружение, и вскоре сделал головокружительную карьеру. Представленный царю, он произвел на него столь благоприятное впечатление, что тут же получил сан архимандрита московского Новоспасского монастыря, в котором находилась родовая усыпальница Романовых. Именно в этот период Никон сблизился с кружком ревнителей древлецерковного благочестия. Царь часто ездил в Новоспасский монастырь молиться за упокой своих предков и потому еще более сблизился с Никоном, которому приказал ездить к нему во дворец на беседы каждую пятницу. «Угадав внутреннюю неуверенность, мнительность Алексея Михайловича, Никон внушил государю, что его пастырское радение и молитва — надежная защита во всех государственных и семейных начинаниях. Авторитет Никона среди родных царя был столь высок, что даже после того, как он разошелся с Тишайшим, государевы сестры осмеливались поддерживать с ним отношения. Несомненно, в этой семейной симпатии к Никону сокрыт один из самых действенных рычагов его влияния на царя».

При этом религиозные взгляды Никона менялись в соответствии со стремительно менявшейся «генеральной линией». Если в 1646 году Никон выступает еще как сторонник древнерусского благочестия, то к 1648 году он уже становится ярым грекофилом. Иоанн Неронов впоследствии не преминет ему об этом напомнить: «Иноземцев ты законоположение хвалишь и обычаи тех приемлешь, благоверны и благочестнии тех родители нарицаешь, а прежде сего от тебя же слыхали, что многажды ты говаривал: гречане де и Малые Росии потеряли веру и крепости и добрых нравов нет у них, покой де и честь тех прельстила, и своим де нравом работают, а постоянства в них не объявилося и благочестия ни мало».

Завоевав царские симпатии, Никон вскоре занял исключительное положение в Москве. В 1649 года он уже рукоположен в митрополиты Новгородские и Великолуцкие, на одну из крупнейших архиерейских кафедр, — на место еще живого, отправленного на покой в нарушение церковных правил митрополита Аффония. Скорее всего, патриарх Иосиф был против этого вопиющего поступка, поэтому епископскую хиротонию 11 марта 1649 года в Успенском соборе Кремля совершил сам Иеросалимский патриарх Паисий, находившийся тогда в Москве и всячески расхваливавший новоспасского архимандрита. При хиротонии Паисий пожаловал Никону право носить мантию «с червлеными источниками».

Обычно удаление человека от двора, от «светлых государевых очей» влечет за собой ослабление его позиций. Однако с Никоном этого не произошло. «Оказалось, что чем он дальше, тем сильнее его притяжение. Царь нуждался в постоянном общении с „собинным другом“. На станциях — ямах — между Москвой и Новгородом не успевали менять лошадей: столь часты были пересылки между царем и митрополитом. Сам Никон пребывал в постоянном движении, почасту наезжая в Москву. Влияние его возросло настолько, что уже ни одно мало-мальски серьезное дело не обходилось без его совета и благословения».

Добившись архиерейской власти, Никон принялся за введение новшеств в доверенной ему Новгородской земле. Фактически, Новгородская епархия превратилась в «испытательный полигон» реформаторов. Никон единолично вершит суд и расправу на Софийском дворе, а вскоре по царскому повелению начинает рассматривать и уголовные дела, причем жестоко расправляется с новгородцами, попробовавшими жаловаться на него царю. «И тако Никон попущением Божиим седе на престоле премудрости Божии, обладаем же властолюбием, надхненною дияволом гордостию, нача умышляти, еже бы что необычное святому уставу и новое вводити, нача древнее церковное пение презирати». Никон запретил в Новгородской епархии распространенное в Русской Церкви «многогласие» и начал борьбу с древним, так называемым хомовым пением. Вместо древнего унисонного пения он завел в Новгороде партесное — по западному образцу. Впоследствии Никон перенес это пение и в Москву, выписав польских певцов, певших «согласием органным», а для своего хора — композиции знаменитого в свое время директора капеллы рорантистов в Кракове — Мартина Мильчевского. Царь Алексей Михайлович, услышав певчих митрополита Никона, с которыми тот приезжал в Москву, тотчас завел такое пение и в своей придворной церкви. Как некогда принятию православия на Руси при великом князе Владимире предшествовало эстетическое впечатление от «ангелоподобного» древне-византийского пения, так и никоновскую «псевдоморфозу» православия предваряло увлечение пением, только уже пением западным, католическим. «И законы и уставы у них латинские, руками машут и главами кивают и ногами топочут, как де обыкли у латинников по органом», — скажет впоследствии о подобном пении протопоп Аввакум.

Подражая духовному лидеру кружка боголюбцев Иоанну Неронову, который «изношаше от сокровищ сердца своего, яже положи в нем Дух Святый, умудрив сеяти семя учения Господня во всем народе несумненно», Никон стал произносить устные проповеди перед своей паствой. Основательно забытая к концу XVI — началу XVII века на Руси, устная проповедь воспринималась в то время как несомненное «новшество».

Так и не сумев завоевать любовь новгородцев, Никон пытался прибегать к популистским мерам: на испрашиваемые у царя средства устраивал богадельни, во время голода организовывал раздачу пищи бедным. «В окно из палаты нищим деньги бросает, едучи по пути нищим золотые мечет! — вспоминал Аввакум. — А мир-от слепой хвалит: государь такой-сякой, миленькой, не бывал такой от веку!» Но и это не помогало: подначальные духовные люди невзлюбили Никона за его чрезмерную строгость и взыскательность, миряне же не питали к нему расположения за его крутой властолюбивый нрав. Особенно требователен он был к окружавшим его людям. Характерен отзыв дворянина Василия Отяева о Никоне: «Лутче бы, де, нам на Новой Земле за Сибирью с князь Иваном Ивановичем Лобановым пропасть, нежели, де, с Новгородским митрополитом, как, де, так, что силою заставливает говеть, никого, де, силою не заставить Богу веровать».

Отправляя Никона на Новгородскую митрополию, царь поручил ему наблюдать не только за духовным, но и за мирским управлением, доносить ему обо всем и давать советы. Результат не замедлил себя ждать: 1 марта 1650 года в Пскове и Новгороде начались народные волнения, переросшие к 15 марта в открытое восстание. Поводом для волнений явился резкий подъем цен на хлеб, вызванный тем, что купец Федор Емельянов по поручению правительства произвел закупки хлеба по высоким ценам для передачи Швеции — в качестве компенсации за уход населения с отошедших к шведам русских земель. 17 марта, в день царских именин, Никон предал проклятию главу восставших новгородцев Ивана Жеглова и всех восставших и укрыл у себя воеводу князя Ф. А. Хилкова, за что был восставшими нещадно избит.

События в Великом Новгороде еще более расположили царя к Никону. Получив взаимные жалобы митрополита и новгородцев, Алексей Михайлович принял сторону Никона, которого называл в своих письмах не иначе, как «великим Солнцем сияющим», «избранным крепкостоятельным пастырем», «возлюбленником своим и содружебником». При этом, прекрасно понимая, что строгостью нельзя добиться прекращения мятежа, Никон сам советовал царю простить виновных.

* * *

В 1647 году к кружку ревнителей благочестия, наконец, примкнул и сам царь Алексей Михайлович, что придало кружку невиданную до того силу. Под влиянием боголюбцев царь издал ряд указов, направленных на исправление нравов. В марте 1647 года вышел указ, запрещавший православным работать в воскресные и праздничные дни, которые предназначались для молитвы и пребывания в церкви. В декабре следующего, 1648 года по городам была разослана грамота, в которой говорилось о том, что православные христиане к «церквам Божиим не ходят и умножилось в людех во всяких пьянство и всякое мятежное бесовское действо, глумления и скоморошество со всякими бесовскими играми и от тех сатанинских учеников в православных крестьянех учинилось многое неистовство». Осуждались также азартные игры — зернь, карты, а заодно и шахматы.

Вместе с тем, заручившись царской поддержкой, боголюбцы во главе со Стефаном Внифантьевым повели решительную борьбу за исправление церковных чинов и обрядов. На этой почве они столкнулись с патриархом Иосифом. Подобное столкновение было неизбежным, поскольку «в выступлениях против непорядков церкви и нравственного упадка духовенства постоянно сказываются антииерархические, противоепископские настроения низшего духовенства. Правда, эти обвинители епископата всегда говорят на конкретные темы и никогда не сомневаются в канонической необходимости епископов как носителей церковной преемственности. Редко встречаются обвинения епископов в личной недостойной жизни, но в этой критике все сильнее звучат голоса, обвиняющие иерархов в ответственности за церковный упадок, указывая, что все члены церкви имеют право и даже обязаны следить за положением церкви на Руси».

Пятый патриарх Московский и всея Руси Иосиф был единственным патриархом за всю историю Русской Церкви, избранным не из числа епископов, а из игуменов. О его жизни до патриаршества практически ничего не известно. О его патриаршестве и кончине особую повесть сочинил вступивший при нем на престол царь Алексей Михайлович. Однако повесть эта отличается тенденциозностью — царь не любил престарелого патриарха, стоявшего на пути его авантюрных планов. По некоторым данным, Иосиф был родом из Владимира, где его родной брат служил соборным протопопом. В 1639 году Иосиф становится архимандритом московского Симонова монастыря. После полуторалетнего вдовства патриаршего престола он был избран в патриархи 20 марта 1649 года. Впервые при выборах использовался жребий: царь Михаил Феодорович выбрал шестерых кандидатов на патриарший престол и передал опечатанные жребии церковному собору для определения будущего патриарха. Выбор пал на архимандрита Иосифа. 27 марта 1642 года состоялось торжественное настолование Иосифа на московский первосвятительский престол. Новый патриарх был лично скромен, задачи свои определял как пастырские, властностью во главе Церкви не отличался. Издал печатное «Патриаршее поучение» к архиереям, священникам и мирянам, написал также ряд других посланий — два антилютеранских послания к датскому королевичу Вальдемару, «Моление» к мощам патриарха Иова, перенесенным из Старицы в Успенский собор Кремля.

Святительство Иосифа было ознаменовано интенсивной издательской деятельностью и оживлением церковной мысли. Наиболее важным событием патриаршества Иосифа было издание богослужебных и церковноучительных книг в таком количестве, в каком они не издавались ранее. Если при его предшественнике патриархе Иоасафе было издано до 23 исправленных изданий, то при Иосифе — до 38 названий (а всего — 92 издания), причем многие книги вышли несколькими изданиями. По благословению патриарха Иосифа вышло немало новых, никогда прежде не печатавшихся в Москве книг. Это, прежде всего, целая серия сборников «уставных чтений»: «Паренесис» Ефрема Сирина, поучения аввы Дорофея, «Лествица» Иоанна Лествичника с толкованиями, Большой Соборник из 71 слова, «Благовестник» (Толковое Евангелие) Феофилакта Болгарского. Вышел также ряд изданий, предназначавшихся для полемики с иноверными: Соборник о почитании икон, Кириллова книга, Книга о вере, Краткий катехизис. Главными справщиками при патриархе Иосифе были грамотнейшие люди того времени — протопоп Михаил Рогов, ключарь Успенского собора Иоанн Наседка (в иночестве — старец Иосиф), старец Саватий и миряне Шестой Мартемьянов и Захарий Афанасьев, к которым в 1651 году прибавился архимандрит Сильвестр, а затем Захарий Новиков и Сила Григорьев. Церковные книги, изданные при Иосифе, были последними, отражающими дониконовские редакции текстов и обрядность. Поэтому книги «иосифовой печати» впоследствии высоко ценились и многократно переиздавались старообрядцами.

При патриархе Иосифе было канонизировано множество святых, в том числе произошло открытие мощей преподобного Александра Свирского (1643), благоверного князя Георгия Всеволодовича (1645), преподобного Кирила Новоезерского (1648), благоверной княгини Анны Кашинской (1649), преподобного Савы Сторожевского (19 января 1652 года), перенесение в Успенский собор московского Кремля мощей патриарха Ермогена и патриарха Иова, готовилось торжественное перенесение с Соловков в Москву мощей митрополита Филиппа…

Основной спор между боголюбцами и патриархом Иосифом был вызван проблемой единогласия. Выше уже говорилось, что в богослужебной практике того времени широкое распространение получил принцип многогласия, то есть одновременного отправления различных частей службы с целью сокращения времени богослужения. Часто это приводило к злоупотреблениям, когда смысл читаемых одновременно богослужебных текстов просто не доходил до сознания молящихся. Боголюбцы во главе со Стефаном Внифантьевым решительно выступили за введение в церквах единогласного пения и чтения. Иоанн Неронов ввел единогласное пение и чтение у себя в Казанском соборе, вслед за ним подобную практику начали вводить в своих приходах новоспасский архимандрит Никон, провинциальные священники Аввакум, Лазарь и другие. Аввакум обличал практику многогласия в своем письме неизвестному в следующих словах: «Последнее напредь поют, а преднее позади. Лесть сию молитву я пред Богом вменяю… Того ради так говорят, чтобы из церкви скорее выйти». В письме к московскому священнику Стефану он писал: «Но токмо, отче, имею мало на тя, яко держиши учение не по преданию отеческому и гнушаешися единогласнаго пения. Се бо есть не православно, но и зело богопротивно. Златоуст нас понуждает единогласно пети во церкви: ищи ево Нравоучение в Беседах Апостолских, по главам найдешь, и егда прочтешь, тогда и сам себе постыдишися… И единогласно пел лет двадцать, и ныне пою Богу моему, дондеже есмь, единогласно».

С другой стороны, применяемый в разумных рамках прием многогласия позволял сократить продолжительность богослужения в приходских храмах и тем самым привлечь на службу больше прихожан. «Русские того времени, — пишет Н. Ф. Каптерев, — были убеждены, что при совершении всех церковных служб необходимо вычитать и пропеть без всяких пропусков все, что положено в церковном уставе, который однако взят был нами из восточных самых строгих монастырей и введен был у нас в обыкновенных приходских церквах. Благодаря этому обстоятельству службы в приходских храмах, при вычитывании и выпевании всего положенного строгим монастырским уставом, выходили чрезмерно длинными и крайне утомительными для прихожан, которые, при таких условиях, неохотно посещали церковные службы как очень обременительные для них и требующие слишком много времени. Практическая повелительно настоятельная нужда требовала сокращения церковных служб в приходских церквах. Тогда наши предки, для достижения этой, самой жизнию подсказанной цели, прибегли к такому средству: оставаясь верными тому своему воззрению, что весь церковный устав обязательно должен выполняться при совершении всех церковных служб, они стали употреблять многогласие, то есть прибегли к единовременному пению положенного уставом в несколько голосов сразу, причем один читал и пел одно, другой в это же время другое, третий свое и т. д., благодаря чему церковные службы отправлялись очень скоро, а между тем все положенное уставом выпевалось и вычитывалось вполне и без всяких пропусков… Но такое многогласие, в видах необходимого сокращения времени служб, допускалось только для приходских церквей, ради немощи мирских людей, ради снисхождения к их житейским заботам, недозволяющим уделять им слишком много времени на посещение церковных богослужений. Другое дело монастыри, населенные людьми, отрекшимися от всего мирского, обязавшимися посвятить себя всецело служению Богу, непрестанной молитве; там строго требовалось соблюдение единогласия и долгие службы были обязательны. Полагалось, если кто из мирских хотел слушать настоящую истовую службу, тот должен был отправляться на богомолье в монастырь, почему благочестивые русские люди и считали себя обязанными, время от времени, посещать ради богомолья монастыри, чтобы хотя изредка помолиться как следует, выстаивая все длинные монастырские службы».

Ввиду этих соображений осторожный патриарх Иосиф не решался запретить многогласие. Он был сторонником умеренного многогласия, допуская его только в приходских церквах, в монастырях же требовал единогласия. Так, в своей грамоте в Савин монастырь в 1648 году он пишет: «Архимандриты, и игумены, и попы черные, и строители и старцы о церковном пении и благочинии нерадеют… в церквах Божиих поют по скору, неединогласно, со всяким безстрашием».

11 февраля 1649 года по приказу царя патриарх Иосиф собрал церковный собор, который рассмотрел вопрос о единогласии. На соборе было отмечено, что от введения в московских приходских церквах единогласного пения «на Москве учинилась молва великая, и всяких чинов православные людие от церквей Божиих учали отлучатися за долгим и безвременным пением». Участники собора постановили: «Как было при прежних святителех, митрополитех и патриарсех по всем приходским церквам божественней службе быти по-прежнему, а вновь ничево не всчинати». Собор осудил противников многогласия, что вызвало крайне негативную реакцию со стороны боголюбцев. Стефан Внифантьев, обычно спокойный и кроткий, не выдержал: он публично пожаловался царю на патриарха и все церковные власти, присутствовавшие на соборе, называл их «волками и губителями», а не пастырями, утверждал, что многогласием уничтожается истинная Церковь Христова, и в глаза «бранил и бесчестил» патриарха и всех участников собора, выступивших за многогласие.

В ответ патриарх Иосиф от своего лица и от всего освященного собора подал царю челобитную с жалобой на протопопа Стефана. «Благовещенский протопоп Стефан, — писал патриарх в челобитной, — бил челом тебе, государю, на меня, богомольца твоего, и на нас, на весь освященный собор, а говорил: будто в московском государстве нет церкви Божии, а меня, богомольца твоего, называл волком, а не пастырем; тако же называл и нас, богомольцов твоих, митрополитов, и архиепискупов, и епискупа, и весь освященный собор бранными словами, и волками, и губителями, и тем нас, богомольцов твоих, меня, патриарха, и нас, богомольцов твоих, освященный собор, бранил и бесчестил». Патриарх требовал созыва собора для суда над царским духовником, ведь согласно Соборному уложению 1649 года за хульные слова на Церковь полагалась смертная казнь. Однако царь Алексей Михайлович поддержал Стефана Внифантьева и оставил патриаршию челобитную без всякого внимания. Одновременно он отказался утвердить и соборное постановление, узаконивавшее многогласие. Это было неслыханно!

Спустя два года, в феврале 1651 года по вопросу о единогласии состоялся новый собор, на котором по настоянию Алексея Михайловича и Стефана Внифантьева было решено держаться «единогласия» при чтении: «Пети во святых Божиих церквах чинно и безмятежно, на Москве и по всем градом, единогласно, на вечернях и павечерницах, и на полунощницах, и на заутренях, псалмы и Псалтырь говорить в один голос, тихо и неспешно, со всяким вниманием, к царским дверем лицом». 18 июля был издан Служебник, узаконивший в предисловии единогласное пение.

Итак, упорно отстаиваемая боголюбцами идея при царской поддержке победила — во всех монастырях и приходских церквах вводилось единогласное пение. Но было ли это однозначным благом для Русской Церкви в тех исторических условиях? Историк Б. П. Кутузов пишет по этому поводу: «Одной из прелюдий никоно-алексеевской „реформы“ было именно введение продолжительных служб на приходах по монастырскому чину, что и вызвало начальную смуту. И первым, кто это сделал (в Новгородской епархии), был Никон, разумеется, с поощрения царя, который, якобы подражая своему „собинному“ другу в благочестии стал и на Москве насаждать это новшество. Если в 1649 году царю не удалось соборно узаконить это нововведение…, то царь Алексей это сделает, фактически обманным путем, через два года, навязав свою волю Собору, а через него и всей Русской Церкви».

Другой прелюдией никоно-алексеевской «реформы» стало введение в 1652 году нáречного (от выражения «петь нá речь»), или истинноречного пения вместо так называемого раздельноречного, или наонного (хомового). Раздельноречное, или наонное пение (от выражения «петь на он», то есть на букву «о») продолжало традиции древнерусских певческих книг XV — XVI веков, которые, в свою очередь, отражали еще более древнее, X — XIV веков, особое церковнославянское произношение. Специфика этого произношения состояла в том, что в нем оглашались твердые и мягкие знаки («ер» и «ерь»), которые читались соответственно как «о» и «е», как в середине, так и в конце слов. Это произношение отличалось от живой разговорной речи, где им соответствовали полугласные буквы «ъ» и «ь». Со временем эти полугласные звуки в живой речи перестали произноситься, но чтобы сохранить древний напев и прежнее произношение слов, в певческих книгах стали писать вместо «дьньсь» — «денесе», вместо «съпасъ» — «сопасо» и т. д. Это явление также называется «хомонией» от часто повторяющегося окончания «…хомо» (от «хомъ»): «согрешихомо», «беззаконовахомо», «не оправдихомо». Отсюда еще одно название наонного пения — «хомовое». Дополнительные гласные придавали речи и пению бóльшую мелодичность, певучесть, не допуская неблагозвучного столкновения согласных звуков. Такое произношение наряду с «ненайками», или «аненайками» (добавками к тексту слогов «ай-не-на-ни») считалось подобием ангельским языкам.

Традиция наонного пения подверглась со стороны реформаторов резкой критике как «искажающая» смысл богослужебных текстов, а певческие книги стали «исправляться»: устранялись якобы лишние слоги, ударения в словах стали располагать как при чтении. «Конечно, при этом была нарушена та духовная и звуковая гармония текста и напева, которая вырабатывалась в течение пяти-шести веков. Введение наречного пения принесло с собой ложную мысль о несовершенстве древнего, новый характер пения противопоставлялся старому. Для сторонников наречного пения главным оказывается восприятие богослужения молящимися, его доступность для понимания. Между тем, приверженцы хомового пения понимают церковную службу прежде всего как общение с Богом, а не с человеком». Это давало повод некоторым противникам певческой реформы высказываться следующим образом: «Забыли малодушнии христиане крюковой устав, которым поют сами ангелы, предались губящему душу наречному пению».

Фактическим инициатором замены наонного пения наречным был сам царь Алексей Михайлович — большой любитель украинско-польского партесного многоголосия, где также господствовало «истинноречие». Еще девятилетним мальчиком он изучал под руководством опытных певчих так называемое строчное («страшное») пение. Строчное пение представляло собой разновидность многоголосного партесного пения на первой ступени его развития. Впервые оно появилось в Юго-Западной Церкви в XVI веке. Попытки насаждения наречного пения в Русской Церкви начались с воцарения Алексея Михайловича в 1645 году, а в 1649 году по царской воле началась широкомасштабная кампания по переводу пения на речь, впоследствии горячо поддержанная Новгородским митрополитом Никоном. Правка книг, по требованию из Москвы, стала осуществляться самостоятельно в монастырях и приходах различных городов, что внесло большой сумбур и разнобой в богослужебную традицию. Хотя в 1652 году была составлена комиссия из 14 лучших дидаскалов (музыкальных учителей) во главе с Александром Мезенцем, которые начали переводить древние наонные книги нá речь централизованно, комиссия эта по ряду обстоятельств не смогла исполнить данного царем поручения. Опять-таки противником этой более чем сомнительной «затейки» выступил мудрый патриарх Иосиф. Окончательно же вопрос перевода певческих книг был решен комиссией из 6 дидаскалов только в 1669 году, когда на истинноречие были переведены уже новые, переправленные на новогреческий лад в результате никоновской реформы книги. Причем это произошло после Большого Московского собора 1666—1667 годов, который наряду со всеми древними чинами и обычаями дораскольной Церкви предал проклятию и наонное пение. Появившийся в результате работы комиссии «новознаменный» распев в ряде случаев уже достаточно сильно отличался от древнего. Но к тому времени царь вообще все больше и больше станет склоняться к украино-польскому партесному многоголосию, которое при его сыне Феодоре Алексеевиче окончательно вытеснит древнее знаменное пение из реформированной новообрядческой церкви. Однако после никоновской реформы древнерусский знаменный распев не исчез бесследно, но продолжал существовать в старообрядческих скитах и моленных, передаваясь из поколения в поколение в качестве живой традиции вплоть до наших дней.

Реформирование певческих книг на новый лад почиталось при царе Алексее Михайловиче делом государственной важности и было поручено Приказу тайных дел. И это неслучайно. Наиболее проницательные умы древности понимали огромное значение музыки и силу ее воздействия на человеческие чувства. Последователь Конфуция древнекитайский философ Сюнь-цзы писал: «Музыка — это гармония, которую нельзя изменять. Ритуал — это порядок, который нельзя преобразовывать. Музыка объединяет подобное, церемонии различают различное. Музыка и ритуал вместе управляют человеческими сердцами. Выразить сущность реальных вещей, исчерпать возможные изменения — такова способность музыки; создать искренность и уничтожить притворство — такова задача ритуала».

Музыка и ритуал во все времена были наиболее совершенными средствами воздействия на человеческие сердца и тем самым могли обеспечивать поддержание порядка и спокойствия. Об этом хорошо говорит Конфуций в «Луньюе»: «Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, то ритуал и музыка не процветают. Если ритуал и музыка не процветают, наказания не применяются надлежащим образом. Если наказания не применяются надлежащим образом, народ не знает, как себя вести». Аналогичную мысль находим в челобитной царю Алексею Михайловичу соловецких иноков, выступивших против никоновской реформы: «Егда святыя церкви без мятежа и без пакости в мире бывают, тогда вся благая от Бога бывают подаваема; такоже пременения ради церковнаго пения и святых отец предания, вся злая на них приходят. Ныне же, государь, грех ради наших попущением Божиим, отнележе они новыя учители, начаша изменяти церковное пение и святых отец предание, и православную веру, от того государь времени в твоем Российском государьствии начаша быти вся неполезная, моры и войны безвременны, и пожары частыя, и скудость хлебная, и всякое благих оскудение. И аще государь толикия многия безчисленныя свидетельства на нашу православную християнскую веру яко непоколеблемо в православных догматех и в церковных исправлениих, и до сего времени пребывает, и за церковное пение пременение, видим вси наказание Божие, то кая государь нужда нам истинную православную веру, Самем Господем Богом преданную, и утверженную святыми отцы, и вселенскими верховнейшими патриархи похваленную ныне оставити, и держати новое предание и новую веру?»

Однако реформаторы сумели таким образом преподнести дело с «исправлением» певческих книг, пустить такую искусную «дымовую завесу» пропаганды, что даже «избранные прельстились»… Протопоп Аввакум, например, активно не принявший никоновской реформы и со временем возглавивший антиреформаторское движение сторонников старой веры, и тот не мог избавиться от некоторого предубеждения по отношению к наонному пению. В «Послании к Борису», выступая против невежд в певческом деле, которые пытались наонные тексты не петь, а читать, он пишет: «Игнатей бывшей братью-де дразнит нароком и по печати говорит: „преславенная денесе“ (вместо „преславная днесь“. — К. К.). Ох! ох! Не глаголю беснуется, но помрачение ума». Прискорбно, но подобные искажения и злоупотребления, в целом, в достаточно сильной степени влияли на отношение к древнему наонному пению, которого придерживались величайшие древнерусские распевщики Федор Христианин (Крестьянин), архимандрит Исайя (Иван Лукошко), митрополит Варлаам (Василий Рогов) и многие другие.

Вместе с тем, критикуя наонное пение, Аввакум выступает, вроде бы, как поборник наречного пения: «А церковное пение сам же, и чту и пою единогласно и на-речь пою, против печати слово в слово: крюки те в переводах тех мне не дороги и ненайки те песянныя не надобе ж… Да не собою я затеял так. Видев в писании, со отцы трудилися так: епископ Павел Коломенский, Данил протопоп Костромский, священномученик же Михайло, священномученик же архимарит Тихон Печерский, архимарит Суздальский Иосиф за Волгою, в пустыни с сим пением и скончался так, протопоп Конон Нижегороцкий; Логин, протопоп Муромский мученик и поборник велий, Марфа, игумения на Везниках, на-речь и единогласно пение бысть у нея… И Андреян, архимарит Троицкой, добро же житие проходил, а пел единогласно ж. Да и много бысть добрых людей, все блажиша и хвалиша пение единогласное и наречное. Многие с перевода ветхаго, по нем же аз певал, списывали, а я и без перевода, Богу помогающу, по печати пою, да и крюков тех не изгублю, ненайки лише не пою. А как один молюсь, так и не говорю: един Бог знает, как делаю, нельзя сказать».

Однако, судя по всему, Аввакум в большинстве случаев придерживался пения не по новоисправленным певческим книгам, но по старым, а чаще — так называемого пения «на глас» или же по «напеву». На это косвенно указывают его слова из «Послания рабом Христовым» (1669): «А пение подобает пети во церквах православных единогласно и на речь, против печати. Тако и Златоуст научает в Беседах Апостолских, и в Стоглаве царя Ивана Васильевича писано. Единогласно же пети повелевают собором Московским поместным. Тамо на соборе быша знаменоносцы: Гурий Казанский, и Филипп Московский, — тогда бысть игуменом в Соловецком монастыре, — а началной бысть на соборе митрополит Макарий Московский. А наречное пение я сам, до мору на Москве живучи, видел: перевод писан при царе Феодоре Ивановиче, ирмосы и обиход, и прочая. Я по нем сам пел у Казанския многажды. Оттоле и доднесь пою единогласно и на речь, яко праведно так. По писанию, как говорю речь, так ея и пою. А знамени на которой речи прилучится много и неизворотно все выпеть: и ево отложить небранно, токмо речи не отлагай. И в старыя времена иныя фиты все выпевают, а иныя и отлагают, да то нет ничево: речь бы была чиста, и права, и непорочна. А знамя иной знаменное поет, а иной тот же стих путем поет (то есть путевым распевом. — К. К.), а иныя тот же стих строками поют; а кто не умеет всему, и он говором говорил. Да, однако, слава Богу; токмо бы не сумесицею Бога молить надобе; и вправду последовати словесем и уму нашему подобает. А где не единогласно пение и не наречно: там какое последование слову разумно бывает? Последнее напредь поют, а преднее назади. Лесть сию молитву я вменяю пред Богом. Того ради так говорят, чтобы нам из церкви скорее вытти. Меня и самово за то бивали и гоняли безумнии: долго-де поешь единогласно! Нам-де дома недосуг! Я им говорю: пришел ты в церковь молится, отверзи от себя всяку печаль житейскую, ищи небесных!»

Итак, реформа «музыки» была проведена, впереди была реформа «ритуала». Нетрудно заметить, что в описанных выше двух «прелюдиях» никоновской реформы первую скрипку играл сам царь Алексей Михайлович, который до поры до времени предпочитал держаться в тени, выставляя на первый план Никона, активно поддерживавшего все царские начинания. Также произойдет впоследствии и с церковной реформой. Большинство боголюбцев, выступивших против этой реформы, до конца своей жизни будут считать главным ее инициатором и виновником Никона…

* * *

Именно в это непростое для Русской Церкви время изгнанный Аввакум вновь появляется в Москве. 23 марта 1652 года по ходатайству Иоанна Неронова он был назначен протопопом в собор Входа Господня во Иеросалим в Юрьевец-Повольский, в окрестностях которого когда-то начинал свое церковное служение сам Неронов. При этом с Аввакума «печатных пошлин по патриархову имянному приказу имать не велено». В тот же день ярославский священник церкви Иоанна Предтечи Даниил был назначен протопопом в Кострому в соборную церковь Богородицы Феодоровской. Видимо, тогда и началось знакомство двух протопопов, ревностно вставших на защиту древлего благочестия и впоследствии жестоко пострадавших от реформаторов.

Как видим, и среди провинциального духовенства число боголюбцев, сторонников духовного возрождения и единогласия, постепенно росло. Кроме Аввакума и Даниила, к боголюбческому движению примкнули в Романове-Борисоглебске священник Лазарь (будущий соузник Аввакума по пустозерскому заточению), в Муроме — протопоп Логин, в Ярославле — протопоп Ермил, в Темникове — протопоп Даниил, в Нижнем Новгороде — протопопы Гавриил и Конон. Появились сторонники боголюбцев и в больших монастырях: в Троицком — архимандрит Андриан, в Суздальском — архимандрит Иосиф, в Печерском — архимандрит Тихон. В Москве в Тверском монастыре единогласие и проповедь ввел архимандрит Феоктист, в Вязниковском монастыре сторонницей единогласия и наречного пения выступала игуменья Марфа.

Юрьевец-Повольский, куда получил назначение Аввакум, был расположен на перекрестке торговых путей, что привело к широкому развитию здесь торговли. К середине XVII века в городе с населением в 405 дворов было 57 торговых лавок, 8 амбаров и 21 базарное место, а также 14 церквей, 10 колоколен, 4 мужских и 2 женских монастыря на обоих берегах Волги. Место это было связано с именем святого блаженного Симона Юрьевецкого, юродивого и чудотворца. Блаженный Симон, еще в юности взявший на себя подвиг юродства, скончался в 1584 году после побоев, нанесенных ему слугами местного воеводы. Тело его было погребено на территории Богоявленского монастыря. В 1619 году над могилой блаженного была построена церковь во имя Пресвятой Богородицы Одигитрии. В 1635 году игумен Богоявленского монастыря Дионисий доносил патриарху Иоасафу о многочисленных исцелениях у мощей блаженного Симона. Тогда патриарх благословил написать икону блаженного и совершать ему службу по Общей Минее. В Юрьевец-Повольский во множестве приезжали паломники поклониться могиле блаженного Симона. Однако духовные отцы города неоднократно жаловались Собору, что «ватаги скоморохов скитаются по деревням, опивают и объедают земледельцев, даже грабят путешественников на дорогах… Дети боярские в корчмах играют зернью, разоряются… следуя латинскому обряду, бреют бороду, подстригают усы, носят одежду иноземную, сквернословят».

В Юрьевец-Повольский новый соборный протопоп прибыл вдохновленный идеями ревнителей благочестия об исправлении церковных нравов, о введении единогласия и наречного пения. «И по государеву указу, — вспоминал Аввакум недолгий период своего соборного протопопства в Юрьевце, — велели духовныя патриарховы дела ведать, живучи в церкви. Аз же внимах о исправлении людском; людие же одержими пиянством зело и исполнени блудных дел и убийства. Аз же, окаянный, учих словом Божиим, а не покаряющихся истинне и от блудных дел престати не хотящих воспящая смирением на дворе патриархове».

В обязанности протопопов, кроме совершения богослужения и исполнения треб в соборной церкви, входило наблюдение за духовенством небольшого церковного округа с несколькими десятками приходов, то есть фактически протопоп обладал епископско-административными функциями, только без епископских доходов, влияния и прав. «Население их почитало не меньше, чем самих епископов… Но материальное положение этих протопопов хотя и было лучше положения простых деревенских батюшек, но значительно хуже по сравнению с финансовой обеспеченностью епископов. И при этом они так же, как и простые священники, целиком зависели от епархиального управления, в котором сами они не принимали никакого участия. Аппарат этого епископского епархиального управления фактически находился в руках профессиональных бюрократов из мирян, так называемых «патриарших и архиерейских дворян и детей боярских». Эти чиновники нередко вымогали последние крохи у приходского духовенства, брали со священников значительно больше, чем законные десять процентов приходского дохода, и постоянно требовали добавочные сборы за требы, особенно за свадьбы, крестины и похороны. В церковных актах XVI и XVII столетий можно неоднократно встретить указания, что архиерейские сборщики «на попов и церковных причетников дань накладывают и венечные пошлины и всякие окладные и неокладные доходы собирали с прибывкой… и церковному чину чинились убытки лишние…«».

Ко времени назначения Аввакума юрьевецким протопопом в городе было, как уже говорилось, 14 церквей, в Юрьевецкой десятине — 71 церковь, из которых 14 были «двойными», то есть были наделены правом платить дань не местному десятильнику, а непосредственно «на Москве», в Патриаршем Казенном приказе. Характерно, что Аввакум начал собирать деньги в патриаршую казну, руководствуясь велениями своей совести. Обычно доходы Патриаршего Казенного приказа складывались из так называемых окладных и неокладных сборов. Окладные сборы были строго регламентированы. Что касается неокладных сборов, то они представляли широкие возможности для всякого рода финансовых злоупотреблений. Неоднократно выявлялись случаи сокрытия взимаемых денег с брачующихся отроков, с двоеженцев и троеженцев, «почеревых» (рождение детей вне брака), с разборов по духовным и денежным искам. Сохранилась уникальная запись о сборе протопопом Аввакумом «лишних», то есть неокладных денег. Уникальная, потому что обычно никто из сборщиков «лишних» денег в патриаршую казну не сдавал.

«(Марта в 4 день). Того ж дни по книгам Юрьевецкие десятины Поволсково збору Вход Иеросалимсково протопопа Аввакума неокладных денежных доходов апреля с 1 числа да августа по 26 число прошлого 160 году с тритцати с четырех отроков, с тритцати с семи двоеженцов, с четырех троеженцов, со штинатцати похоронных, с четырех почеревых пошлин десять рублев тринатцать алтын две денги, да пенных денег семнатцать рублев семнатцать алтын, да с судных дел пошлин и пересуду и праваго десятка пять рублев десять алтын. Всего тритцать три рубли семь алтын, да лишних денег, что он, протопоп Аввакум, собрал с тех же венечных знамен сверх указных пошлин девять рублев дватцать два алтына три денги. Обоево сорок два рубли дватцать девять алтын три денги. Платил денги Вход Иеросалимской протопоп Аввакум».

Однако не прошло и двух месяцев, как Аввакум своею обличительной проповедью, требовательностью к пастве и настойчивым проведением единогласного пения восстановил против себя и посадских людей, и юрьевецкое духовенство. Последнее, видимо, было особенно недовольно тем, что «лишние» деньги, которые обычно шли в карман местным священникам, теперь отправлялись в Москву. В мае 1652 года произошло следующее: «Дьявол научил попов, и мужиков, и баб, — пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и, вытаща меня из приказа собранием, — человек с тысящу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами. Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче ж попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: „убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!“».

На третий день, ночью, тайно, оставив в Юрьевце-Повольском жену, детей и всех домочадцев («человек с дватцать»), Аввакум снова бежит в Москву. В Юрьевец-Повольский он больше не вернется. На пути Аввакум остановился в Костроме, где надеялся встретиться со своим другом и единомышленником протопопом Даниилом, который вместе с костромским священником Павлом и настоятелем Благовещенского монастыря игуменом Герасимом вел проповедь христианского благочестия среди костромичей, обличая их пьянство и безнравственность. Однако оказалось, что и Даниил был изгнан своими прихожанами незадолго до того и тоже был вынужден бежать в Москву. В 1652 году во время Масленицы и Великого поста по настоянию протопопа Даниила в Костроме были закрыты все кабаки, что вызвало сильное недовольство протопопом у значительной части горожан и жителей окрестных селений. Властные действия Даниила вызвали к нему неприязнь и со стороны главы местной администрации, воеводы Ю. М. Аксакова. Давно вызревавшее недовольство суровым настоятелем собора, в конце концов, привело к открытому бунту, разразившемуся в конце мая 1652 года.

По распоряжению Даниила, время от времени под замок в палату под собором сажали «в смиренье» нарушителей общественного порядка (в основном, пьяных). Накануне 28 мая Даниил посадил в палату под собором троих очередных нарушителей, бывших, по-видимому, жителями села Селища. Этот случай оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения противников протопопа. 28 мая 1652 года в Кремль пришла большая толпа крестьян из Селища и других окрестных селений, во главе которой стоял настоятель Александро-Антониновской церкви отец Иван. Нужно отметить, что в ходе начатого затем следствия ряд свидетелей называл отца Ивана «бражником», на основании чего историки полагают, что селищенский священник имел личные счеты к протопопу Даниилу, так как тот наверняка и его обличал в склонности к пьянству. Толпа, в которой было много пьяных, явилась с песнями и шумом, сбив замок, освободила из палаты под собором троих задержанных. Мятежники избили нескольких сторонников протопопа. Толпа искала и самого Даниила (свидетели позже показывали, что «безчинники… протопопа Данилу хотели убить до смерти»). Спасая свою жизнь, он сначала скрылся в соборе, а затем после заутрени два дня укрывался в находящемся в Кремле Крестовоздвиженском монастыре. Характерно, что во время бесчинств, совершаемых толпой, воевода Ю. М. Аксаков, двор которого находился вблизи от Успенского собора, видел все происходящее, но не принял никаких мер к восстановлению порядка, что обычно объясняют его неприязнью к Даниилу. В первых числах июня Даниил покинул Кострому и отправился в Москву. «Ох, горе! везде от дьявола житья нет!» — оставалось только восклицать Аввакуму.

Прибыв в столицу, Аввакум явился прямо к царскому духовнику. Стефан Внифантьев, по словам Аввакума, «учинился на него печален: на што-де церковь соборную покинул?» Ночью к своему духовнику пришел сам царь, чтобы благословиться, и увидел Аввакума. «Опять кручина: на што-де город покинул?» Ко всему прочему добавлялась неизвестность относительно жены и домочадцев: «неведомо — живы, неведомо — прибиты! Тут паки горе»…

Недовольство царя и его духовника, впрочем, вскоре прошло, родные перебрались из Юрьевца в Москву, а Аввакум временно начал служить в Казанском соборе, настоятелем которого был его покровитель, лидер «боголюбцев» протопоп Иоанн Неронов. Официально продолжая числиться юрьевецким протопопом, Аввакум не раз заменял Неронова в его отсутствие, проводил соборные службы и читал поучения народу — «на Пожаре у церкви Казанския от Писания народ пользовал». Но, даже занимая такое вроде бы внешне незначительное официальное положение, Аввакум благодаря своим связям со Стефаном Внифантьевым и Иоанном Нероновым, а также благодаря личному знакомству с царем, становится достаточно важным и влиятельным лицом среди московского духовенства. При этом он не особенно стремится получить какое-либо место, хотя в это время открылась вакансия дворцового священника («и к месту, говорили, на дворец к Спасу, на Силино покойника место, да Бог не изволил, а се и у меня радение худо было!»). Дом Неронова стал и домом Аввакума, где ему пришлось провести со своими домочадцами немногим более года — примерно с конца июня — начала июля 1652 до 21 августа 1653 года.

Глава четвертая. «Видим, яко зима хощет быти…»

«Снабдехся и убояся сердце мое

от гласа мольбы устен моих.

И вниде трепет в кости моя,

и во мне смятеся крепость моя»

Книга пророка Аввакума, гл. 3, ст. 16

Святая Русь на пороге Апокалипсиса

Без малого семьсот лет — от святого великого князя Владимира Святославича до царя Алексея Михайловича — пребывала неизменной православная вера на Руси. Храмами и монастырями, словно драгоценными каменьями и жемчугами, вся Русь была изукрашена. Святыми угодниками Божиими и чудотворцами, бесчисленными, словно звезды небесные, была прославлена. Недаром называлась «Святою» Русь, недаром называлась «Третьим Римом», последним христианским государством в мире.

Христианскую православную веру русские приняли от греков, когда Церковь Христова формально еще не была разделена, хотя в отношениях между Западной и Восточной Церквами уже прошла глубокая трещина. Свято и нерушимо хранили русские свою веру, хранили апостольское предание. Но враг рода человеческого не дремал. Соблазненные лукавым, пошли на поводу у князя мира сего, стали вводить у себя различные новшества западные христиане и в 1054 году отпали от Церкви Христовой. Так пал первый Рим.

Затем отпавшие католики стали прельщать греков, и те, теснимые внешним врагом, турками-османами, пошли на политический компромисс, предав свою веру, — заключили Флорентийскую унию с римским папой в 1439 году. После стали раскаиваться, но было уже поздно. Не помог им папа, и в воздаяние за отступничество греков в 1453 году пал и второй Рим — Константинополь.

Остался последний оплот православной веры в мире: Третий Рим — Москва. К тому времени Московская Русь выросла уже в сильное независимое государство и по праву сделалась наследницей Византии — наследницей не в политическом плане, но, прежде всего, в духовном. Процветало христианское благочестие в русском народе, и дивились иноземные гости, с благоговением взирая на недостижимые высоты духа.

В 1523 году католик Альберт Кампензе писал папе римскому Клименту VII о вере и нравах московитов: «Они лучше нас следуют учению евангельскому… Причащаются весьма часто (почти всякий раз, когда собираются в церковь) … В церквах не заметно ничего неблагопристойного или бесчинного, напротив того, все, преклонив колена и простершись ниц, молятся с искренним усердием… Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением, прелюбодеяние, насилие весьма редки, противоестественные пороки совершенно неизвестны, о клятвопреступлении и богохульстве вовсе не слышно. Вообще они глубоко почитают Бога и святых Его».

В описании своего путешествия в Московию посланник германского императора Максимилиана II Ханс Кобенцль пишет: «Московитяне в делах веры более нас преданы обрядам: перед монастырями, церковью, изображением святого креста они никогда не забывают трижды перекреститься и произнести „Господи, помилуй“. Приближаясь к церкви, в которой совершалось богослужение, они никогда не проходили мимо, но входили и слушали обедню… Во всех делах своих московитяне весьма религиозны, не выходят из дома, не сотворив трех поклонов, не оградив себя крестом и не произнеся трижды: „Господи, помилуй“. Они и в разговор вступают не прежде, как совершив все это».

А вот свидетельство архидиакона Павла Алеппского: «Мы вышли из церкви только в двенадцатом часу. Мы умирали от усталости, ноги наши подламывались от беспрерывного стояния с раннего утра до вечера. Но мир Божий да почиет на мирянах, мужчинах, женщинах, детях и девушках за их терпение, стояние и твердость с раннего утра до сих пор!.. Вещи, достойные изумления! Каких удивительных обычаев и поразительных подвигов мы были свидетелями среди этого народа! Что за крепость в их телах и какие у них железные ноги! Они не устают и не утомляются. Всевышний Бог да продлит их существование!» И еще: «Подлинно, это народ истинно христианский и чрезвычайно набожен, ибо, как только кто-нибудь, мужчина или женщина, заболеет; то посвящает себя Богу: приглашает священников, исповедуется, приобщается и принимает монашество, что делали не только старцы, но и юноши и молодые женщины; все же свое богатство и имущество отказывает на монастыри, церкви и бедных». По свидетельству Павла Алеппского, в середине XVII века в одной только Москве было более четырех тысяч храмов, а престолов — более десяти тысяч! Кроме того, все бояре, знатные люди, купцы имели свои домовые храмы, где ежедневно совершалось богослужение.

Но темным силам было неугодно такое процветание благочестия и святости. «Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да очервленит ю (ее. — К. К.) кровию мученическою», — писал протопоп Аввакум. Еще в 1596 году в унию с католиками отпала часть православных жителей Малороссии и весь православный епископат, и все чаще высказывалось опасение, как бы по приближении рокового 1666 года и русским не пострадать от такового же зла. Опасение это пророческим образом сбылось…

* * *

За несколько десятилетий до начала никоновских «затеек», когда ничто, казалось бы, не предвещало грядущей катастрофы, постигшей Русскую Церковь, с жаркой проповедью о приближающемся «конце света» выступил некий старец Капитон, явившийся основателем движения так называемых лесных старцев.

О Капитоне написано много несправедливого. Официальная пропаганда, не брезговавшая в своей борьбе со староверами никакими средствами, вплоть до прямой фальсификации, пыталась представить его фанатиком-изувером и создателем некоего нового еретического учения («капитоновщины»), из которого впоследствии якобы произошло староверие (почему на протяжении всего XVIII века в официальных документах староверов называли «капитонами»). К сожалению, эту точку зрения в дальнейшем повторяли и многие серьезные ученые. Повторяют и сейчас… Однако если присмотреться к Капитону внимательнее, то становится очевидным, что, собственно, никакого нового учения он не создавал. Его жизнь была лишь крайним, доведенным до логического конца, развитием ранее признанных учений таких святых Земли Русской, как преподобный Сергий Радонежский, святой Филипп, митрополит Московский, и преподобный Нил Сорский. Но особенно близок пресловутый капитоновский ригоризм к традициям ближневосточного (сирийского и египетского) монашества. Собственно, «капитоновщина» явилась наиболее последовательным проведением в жизнь традиций восточнохристианской аскетики на русской почве XVII столетия. Просто время было уже не то, и можно почти с уверенностью сказать, что если бы преподобным Симеону Столпнику или Марии Египетской случилось попасть в послераскольную Россию, то официальные церковные власти непременно записали бы их в «капитоны».

Собственных сочинений старца Капитона не сохранилось. Все, что нам известно об основанном им движении, мы знаем или из правительственных документов, или из произведений его более поздних последователей конца XVII века, или из явно тенденциозных писаний их современников-противников. Первые упоминания о старце относятся к 1630-м годам. Известно, что Капитон был уроженцем Заволжья, давшего Руси немало монахов-пустынников, стремившихся спасти свою душу и найти спокойствие в многочисленных лесных скитах Русского Севера. Правда, в прежней монашеской традиции мы не найдем столь решительного разрыва с миром и отрицания возможности спастись в мирском обществе. Но ведь тогда и само общество было иным, и вера была крепче, и отход от идеалов Святой Руси — особенно среди высших сословий — не принял еще столь широких масштабов.

Из Жития преподобного Корнилия Выговского, проведшего в своей молодости некоторое время в капитоновской обители, мы узнаем, что еще задолго до 1630-х годов Капитон подвизался в скиту Преображения Господня, расположенном в 110 верстах от Тотьмы, примерно в 70 верстах на восток от Вологды, по реке Шуе. Скитское житие — любимая форма монашеского жития у преподобного Нила Сорского — в дальнейшем получит широкое развитие именно у старообрядцев. В конце 1620-х или в начале 1630-х годов Капитон оставляет Преображенский скит и уходит на 100 верст на юг, к селу Данилову, расположенному между Ярославлем и Вологдой. Там, у села Колесникова, он основывает новый Троицкий скит. Сохранилась царская грамота от 3 июля 1634 года, разрешающая существование скита и позволяющая Капитону пользоваться соседними угодьями. Царский указ косвенным образом подтверждает сведения старообрядческого писателя Симеона Денисова о личном знакомстве царя Михаила Феодоровича со старцем Капитоном. Обладая пророческим даром, старец не раз царю «многая откровения сокровенно возвещаша, чесо ради почитаем от царя и блажим бяше». Недалеко от колесниковской мужской обители Капитон основывает также и женскую обитель в Морозове, где под его руководством проживало 10—15 инокинь.

Поражает образ жизни этого сурового аскета, подвижника и постника, резко контрастировавший с повседневной жизнью не только приходского, но и монастырского духовенства того времени. «Аще и много по монастырем хождах, но мало таковых богоподвижных обретох», — признается преподобный Корнилий Выговский. «Капитон той слышан бе яко муж праведен и благ, инок чюден… Воздержен в посте, вериги на себе носил каменныя, плита созади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих: и всего весу три пуда. Петля ему бе пояс, а крюк в потолке, а обе железны, и то ему постеля: прицепя крюк в петлю, повисаше спати…» Вопреки монашеским правилам старец Капитон носил не длинную до пят одежду, а короткий до пояса плащ («запон»). Спал он чрезвычайно мало, проводя все свое время в непрестанной молитве, чтении и работе. Устав в его обители был необычайно строгим. «От братии же и инии же чрез день хлеб и сурово зелие по захождении солнца ядяху; по ядении же моляхуся и, мало уснувше, паки Псалтырь и каноны пояху. Свитающе же дню, благословение вземше, трудов земных касахуся, от своих бо трудов пищу себе приимаху… И инии же на ребрах не спяху, но седя или стоя мало сна приимаху».

Эта строгость не смягчалась даже в великие праздники. Суровый старец не позволял своим ученикам в эти дни есть ничего, кроме «семен и ягодичия и прочих, растущих на земли». На Пасху же вместо крашеных яиц он предлагал своим ученикам красную горькую луковицу, напоминавшую о горечи жизни в миру. В стремлении к столь суровой аскезе проявилась, быть может, наиболее характерная черта русского народа, очень точно отмеченная французским историком Леруа-Болье: «Русский народ — один из тех немногих народов, который любит то, что составляет сущность христианства: Крест. Русский человек не разучился ценить страдание, он воспринимает его силу, чувствует действенность искупления и знает вкус его горькой сладости».

Действительно, в то время, когда внешнее благочестие, казалось бы, процветало на Руси, вызывая изумление у иностранцев, Капитон и его последователи устремились в пустыню. Они не пожелали оставаться равнодушными, видя неминуемо надвигающееся падение церковной иерархии и подчинение ее светской власти. В отличие от членов кружка ревнителей благочестия, первоначально настроенных оптимистически и наивно мечтавших об «оцерковлении» русской жизни при помощи власти, Капитон и его ученики были бóльшими реалистами. Заглядывая далеко вперед, они приходили к неутешительному выводу, что мир уже обречен, и единственная возможность спасти свою бессмертную душу — уйти из этого мира. Жесткая аскеза и презрение к земным благам, по их мнению, были единственным средством достижения святости перед лицом наступающего царства антихриста. Они, говоря словами историка С. А. Зеньковского, видели перед собой «картину страстей Господних, мук Его учеников, преследования Его последователей, аскетизм египетских и сирийских монахов, опасности искушения и погибели души. Затворничество св. Антония Великого, подвиги столпников, в особенности св. Симеона (356—459), который почти что сорок лет провел на своем столпу-площадке и на весь пост оставался без пищи, примеры русских столпников, вроде св. Никиты Переяславльского, из северного, Залесского Переяславля, убитого в 1186 году, и Савы Вишерского, тоже северного, новгородского святого, умершего в 1460 году, затворников Киево-Печерских, веригоносцев Волоколамских и Соловецких, — видимо, постоянно стояли перед их „глазами духовными“, как образец мученичества во славу и в подражание Христу».

Суровый подвижнический образ жизни Капитона и рост числа его последователей со временем начинают вызывать тревогу у властей. Но, вероятнее, еще больше власти были озабочены тем, что новые скиты оказывались совершенно неподконтрольны церковной иерархии и существовали вполне свободно. В 1639 году патриарх Иоасаф приказал закрыть скиты в Колесникове и Морозове, проживающих в них иноков и инокинь поставить под наблюдение соседнего монастыря, а самого старца посадить «на исправление» в Ярославский монастырь Христа Спасителя под строгое наблюдение монаха, который бы «хмельного пития не пил». Однако старец, узнав о грозящей ему опасности, скрылся и продолжил свои подвиги в непроходимых лесах Заволжья, к северу от Ярославля и Костромы. Здесь, на реке Шоче, всего в 40—60 верстах от Данилова, Капитон основывает новый скит, куда к нему во множестве начинают стекаться его последователи — «славные постницы и славные железоносцы».

Новый царский указ от 31 октября 1651 года предписывал все келии вновь возродившейся обители снести, старцев арестовать и их «с монастыря не спускать… беречь крепко». Но и на этот раз Капитону удалось уйти. Он перебирается еще дальше на юг, в еще более глухие вязниковские леса, между Шуей и Вязниками, окончательно исчезая из поля зрения правительства и церковной иерархии.

При таком образе скитского жития, какой вели Капитон и его последователи, оказывалось, что церковная иерархия вроде бы далеко не главное, что нужно для спасения души. А если учесть достаточно сильное падение нравственного уровня духовенства после Смутного времени, то можно догадаться, почему Капитон и его многочисленные последователи, искренне желая спастись, старались избегать священников, особенно злоупотреблявших вином, а затем начали «погордевати священным чином» и совсем перестали ходить в церковь.

Вместе с тем не нужно забывать, что вестернизация России началась задолго до Петра I. Мутный поток западных обычаев и идей хлынул на Русь еще с приходом Самозванца, то есть, как минимум, в начале XVII века, и затем начал постепенно отравлять своими миазмами правящую элиту Русского государства и Русской Церкви. С появлением в Церкви новых веяний Капитон начинает яростно их обличать. Особенно резко критиковал он поклонение новым иконам, написанным под западным влиянием и изображавшим Христа реалистически и чувственно. Здесь ему созвучны отзывы протопопа Аввакума о «новом искусстве»: «По попущению Божию умножися в нашей русской земли иконнаго писма неподобнаго изуграфы… Пишут Спасов образ Еммануила; лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу: понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя… А Богородицу чревату в Благовещение, яко же и фрязи поганыя. А Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги-те у него, что стулчики. Ох, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»

Вполне естественно, что когда начнется никоновская церковная реформация, Капитон безоговорочно примет сторону ревнителей старой веры и выступит с обличением новшеств. Число учеников лесного старца увеличится еще больше за счет тех, кому стало «сумнительно, что в церквах почали петь по новым книгам и в службах все переменено». Неоднократно власти будут пытаться выследить и арестовать Капитона, направляя воинские команды в вязниковские леса, но тщетно — старец останется неуловим. «Но никакоже обрестися можаше, Самому Богу того покрывающу: иже во оной пустыни добре пожив, благочестне ревновав, святопреподобне преставися». Судя по всему, старец Капитон умер в конце 1650-х или в самом начале 1660-х годов. Последнее его местопребывание так и осталось тайной…

* * *

В своих взглядах на настоящее и будущее «Третьего Рима» старец Капитон был далеко не одинок. В них отразилось определенное умонастроение того непростого времени. Апокалипсическая литература еще со времен Крещения Руси стала излюбленным чтением русского христианина. Апокалипсические темы неоднократно затрагивались и разрабатывались в оригинальной древнерусской литературе, опиравшейся на традиции святоотеческой мысли, начиная от святых Иринея Лионского и Ипполита Римского и заканчивая святым Ефремом Сирином. Святые отцы называли антихриста «змием», «зверем», «львом», «врагом», «губителем», «диаволом», «сатаною», «бесом преисподним», «сопротивником» и «супостатом», «человеком греха и беззакония», «мерзостию запустения», «сыном погибельным», «злым вождем», «агнцем неправедным» и прочими подобными именами. Этот враг, по предсказаниям, будет человеком, родившимся «от девицы нечистыя, жидовки сущия, от колена Данова» (по другим источникам — из колена Иудина). Антихрист присвоит себе великую власть, причем сначала явится тихим, разумным, чистым и милосердным, и прельстит иудеев, которые примут его за Мессию. Но на самом деле он будет противиться Христу, пытаться истребить христианство. По словам святого апостола Павла, «откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Сол. 2, 4). На обличение антихриста Господом будут посланы Енох, Илия и Иоанн Богослов, и благодаря им многие уверуют в Истинного Бога. Однако Илия и Енох по повелению антихриста будут убиты. Предсказывалось, что часть евреев также будет обращена Илиею и Енохом в веру Христову, но многие из них примут антихриста.

Согласно книге пророка Даниила, царство антихриста будет длиться три с половиной года. Конец же его описан у апостола Павла: « [его же] Господь Исус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего» (2 Сол. 2, 8), и у Иоанна Богослова в Апокалипсисе: «И схвачен был зверь и с ним лжепророк… оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою» (Откр. 19, 20). По толкованию святого Андрея Кесарийского, «два же сия (антихрист и лживый пророк) в нетленнем телеси, по испраздненном ею от Бога могутстве, огневи геенскому предаетася, яже има будет смерть и убиение Христовым повелением».

С антихристом связано известное число, о котором святой апостол Иоанн Богослов пишет: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13, 18). Некоторые под этим числом понимали время пришествия антихриста — 1666 год, предсказанный «Книгой о вере», год печально знаменитого «разбойничьего» собора, на котором были окончательно осуждены старые обряды и проклята вся многовековая традиция русской святости. Многие пытались угадать имя антихриста или связать с его числом имя какого-либо противника православия. Используя на разные лады буквенную запись чисел (а иногда обходясь и без нее), антихристом именовали то императора Нерона, то римского папу, то патриарха Никона…

Еще в конце XVI века западнорусский богослов и проповедник Стефан Зизаний (1550—1634), по просьбе князя Константина Острожского, сделал перевод с греческого языка 15-го Огласительного поучения святого Кирила Иеросалимского. Перевод сопровождался комментариями самого Зизания и был издан в 1596 году в Вильно на белорусском и польском языках под названием «Казанье святого Кирилла об антихристе и знаках его, с расширением науки против ересей розных». Зизаний, основываясь на Священном Писании, напоминал, что в 1492 году началось восьмое тысячелетие от Сотворения мира и что именно в этот период, согласно пророчествам, должно произойти Второе Пришествие Христа. В современности Зизаний видел все признаки наступающих «последних времен» и утверждал, что римский папский престол — это и есть престол антихристов. «Причем, называя римского папу антихристом, Зизаний указывал не на конкретную личность какого-либо папы, а равно и не на последнего „князя тьмы“, который воцарится непосредственно перед пришествием Христа. Папство имелось в виду в смысле церковного института, церковной организации, а отдельные представители этого института — предтечи антихриста, его слуги. Для них главное — подорвать веру в Христа и Церковь».

Мысли Стефана Зизания о приближении царства антихриста нашли в дальнейшем свое продолжение. Около 1622 года в Киевской православной митрополии появляется фундаментальное антикатолическое сочинение — «Палинодия» Захарии Копыстенского (ум. 1627). В предисловии к «Палинодии» Захария Копыстенский излагает свою схему последовательных отпадений христиан к миру антихриста. По его мнению, с 1000 года сатана обосновался в Риме. «Число 1000 приобрело для православного теолога огромное значение. Захария Копыстенский толкует его в августиновской традиции как свершившееся и исходит из положения о „связании“ сатаны на 1000 лет в момент первого пришествия». Именно торжеством антихриста в Риме с 1000 года от Рождества Христова он объяснял разделение христианской Церкви на католичество и православие, а точнее — отпадение католиков от Церкви. Особое значение в этом контексте приобретало такое событие, как Крещение Руси князем Владимиром в 988 году (то есть приблизительно в то же время) и образование Русской Церкви. Хотя Рим отпал от истинной веры, но зато в Церковь вступила Русь, заняв место Рима в священной пентархии (власти пяти патриархов).

Далее Захария Копыстенский обращался к известному апокалипсическому числу 666, сложение которого с первой датой давало 1666-й год. При этом он раскладывал число на последовательные этапы — 1000 — 1600 — 1660 — 1666… Каждая из этих дат связывалась им с каким-либо церковным расколом. Итак, следующим этапом отпадения явился по схеме Захарии Копыстенского 1600 год. Как раз около этого времени — в 1596 году — произошло новое нападение антихриста на истинную веру, причем именно на ту часть христианского мира, которая, по мысли Захарии Копыстенского, хранила наследие крестителя Руси — Киевскую митрополию. Это была печально известная Брестская уния, заключенная между католической и украинско-белорусской православной церквями, уния, в результате которой православные Западной Руси фактически лишились трехчинной иерархии. «Заключение Брестской унии Захария Копыстенский объясняет происками римского папы-антихриста и воспринимает как событие космического масштаба. В его понимании судьбы мира зависят теперь от противоборства униатов и сторонников православия. Очевидно, в случае дальнейшего сохранения унии, он подразумевал вмешательство небесных сил. Согласно библейским пророчествам, второе пришествие начнется для спасения Христом своих гонимых, преследуемых антихристом избранников. Безусловно, последнюю на земле общину истинно верующих Захария Копыстенский видел в киевской православной митрополии. По пророчеству „Палинодии“, дальнейшее развитие связанных с антихристом событий произойдет в 1660 году и, окончательно, в 1666 году. Эти даты обозначали следующие ступени отпадений. В тексте „Палинодии“ они не имели исторических привязок. Что именно произойдет в последнем, 1666 году — конец света или земное воплощение антихриста, Захарий Копыстенский точно не оговаривал. Его схема могла интерпретироваться как в том, так и в другом направлении».

Похожие представления об отпадениях от истинной веры развивал в своих сочинениях другой видный украинский писатель-полемист, афонский инок Иоанн Вишенский (около 1550 — после 1621). Иоанн Вишенский говорил об отступничестве униатов, которые поставили своими безрассудными действиями под угрозу судьбы всего мира. В его сочинениях утверждалось, что благодаря нескольким отпадениям, антихрист уже торжествует над миром, и близок конец света и час расплаты подчинившихся сатане. Однако никаких конкретных чисел Иоанн Вишенский не приводил. Основная его критика была направлена в адрес обмирщившегося, оторвавшегося от православного народа и перешедшего в унию епископата. Обращаясь к униатскому епископату, он говорит: «Якже ся вы духовными, а не толко духовными, але (но) и верными звати можете, коли брата своего, во единой купели крещения — верою и от единое матере — благодати ровно з собою породившагося, подлейшими от себе чините, уничижаете и ни за што быти вменяете, хлопаете, кожемякаете, седелниками, шевцами на поругане прозываете? Добре, нехай будет хлоп, кожемяка, седелник и швец, але воспомянете, як брат вам ровный во всем есть…»

В условиях отпадения в унию с католиками православного епископата Иоанн Вишенский в своем сочинении «Порад» вообще высказывает довольно смелую для того времени мысль, которая впоследствии станет идейной основой беспоповского направления в русском старообрядчестве, — мысль о возможности во времена антихриста существования Церкви без священства: «Лепше бо вам без владык и без попов, от диавола поставленных, до церкви ходити в православие хранети, нежели с владыками и попами, не от Бога званными, у церкви быти и о тое ся ругати и православие попирати. Не попы бо нас спасут, или владыки, или митрополиты, але (но) веры тайнство нашее православное с хранением Заповедей Божиих: тое нас спасти мает». Таже мысль проводится им в другом сочинении — «Зачапке мудраго латынника з глупым русином»: «Равно есть, альбо (или) сторицею лучши, абы таковые блазнители никако же в церкви не были, и полезнее… собору верных самем в церковь собиратися и спасати, нежели соблазнители и слеповождами во погибель и муку вечную отити».

Такое отрицательное отношение к Римско-католической Церкви, какое мы встречаем среди православных Юго-Западной Руси, было вызвано не только внешней экспансионистской политикой Рима, но и чисто духовными причинами. Отторжение вызывали противоречившие самому духу христианского учения претензии папизма на светскую власть и нарушение принципа соборности Церкви (папа объявлялся главой Церкви и высшим авторитетом в делах веры), что, в свою очередь, способствовало ее секуляризации, обмирщению. Резкое неприятие вызывали и попытки папской власти насаждать веру огнем и мечом, при помощи насилия и с опорой на светскую власть. Пройдет всего несколько десятилетий, и все эти признаки ярко проявят себя в деятельности патриарха Никона и его последователей. Как справедливо отмечает исследователь древнерусской литературы А. Н. Робинсон, «спустя полвека в России сложилась такая социально-историческая и культурная обстановка, которая по общему типу и по существенным обстоятельствам напоминала современникам недавние события на Украине и позволила им в различных направлениях воспользоваться плодами богатейшей украинской полемической литературы».

Действительно, произведения Стефана Зизания, Захарии Копыстенского и Иоанна Вишенского в значительной степени повлияли на русскую публицистику XVII века благодаря московским полемическим сборникам, изданным незадолго до раскола Русской Церкви. В 1644 году на Московском печатном дворе вышла знаменитая «Кирилова книга», куда вошли «Сказание Кирила Иеросалимского на осмый век о Втором Пришествии Христа и об антихристе» и послание Иоанна Вишенского, а в 1648 году — «Книга о вере единой истинной православной», в которой излагались идеи Захария Копыстенского, в том числе и высказывалось опасение, как бы по приближении 1666 года и русским не последовать за православными Юго-Западной Руси. Распространялись произведения западнорусских полемистов и в рукописях.

Когда началась никоно-алексеевская реформация, одним из первых, кто воспринял ее в свете предсказаний о наступлении «последних времен», был протопоп Иоанн Неронов, возглавивший оппозицию реформам. Тема конца света становится доминирующей в его сочинениях. В первых своих посланиях он обращается к эсхатологическим пророчествам и сопоставляет происходящие в Русской Церкви события с унией. Уния с католиками, то есть отпадение от истинного православия, по мысли Неронова, повлечет за собой гибель Святой Руси и приближение царства антихриста. Еще в 1652 году, то есть в год вступления Никона на патриарший престол, Иоанн Неронов пророчески писал Стефану Внифантьеву: «Да не постраждет днесь Русь, яко же и юниты (униаты. — К. К.)…» Во «Втором послании к царю Алексею Михайловичу» от 27 февраля 1654 года он призывает самодержца «имети опаство», как бы не пострадать «от хотящаго приити напоследок и возмутити вселенную, его же приход, о благочестивый царю, от Божественнаго Писания всяко веси, лукав бо зело и малыми, их же утвердит Духа Святаго благодать, познаваем будет». Антихрист, по мысли Неронова, явится не в настоящем своем обличии, но в обманном — «десными (то есть правыми делами. — К. К.) народ прельстити покусится, и всяку добродетель лицемерием возлюбит, и милостив явится ко обнищавшим всяко от добродетелей, а Христовы рабы гонити будет, носящих знамение на себе Небеснаго Царя». Впоследствии эта тема найдет продолжение в сочинениях Спиридона Потемкина, игумена Феоктиста, диакона Феодора, протопопа Аввакума и других старообрядческих богословов.

Русский путь по сценарию иезуитов

В 1651—1652 годах среди боголюбцев начались разногласия по поводу выбора путей предстоящей церковной реформы, необходимость которой никем не отрицалась. Но если епископ Павел Коломенский, протопопы Аввакум, Иоанн Неронов и Даниил Костромской ревностно выступали за реформирование Церкви по русскому образцу, на основе отеческих преданий и постановлений знаменитого Стоглавого собора 1551 года, то митрополит Никон, протопоп Стефан Внифантьев, Феодор Ртищев и сам царь Алексей Михайлович склонялись к реформированию по современному им греческому образцу, ошибочно принимая его за эталон древнего церковного предания.

После заключения греками двух уний с католиками (Лионской 1274 и Ферраро-Флорентийской 1453 годов) на Руси сложилось подозрительное отношение к грекам. И оно имело под собой серьезные основания. Греки, находясь в течение 200 лет под турецким владычеством, в значительной степени отошли от чистоты православного учения и жития, «зашатались в вере». Около 1480 года в текст русской архиерейской присяги было даже включено клятвенное обещание не принимать греков ни на митрополию, ни на епископию — как живущих под властью неверного царя. В XVII веке те восточные иерархи, которые желали остаться в России на вечное житье, должны были сперва пройти обучение русским обычаям и лишь после этого их допускали до отправления архиерейских обязанностей. Что касается простых иноков и мирян, вышедших с православного Востока, то их предварительно посылали в различные русские монастыри «под начал» «для исправления их христианския веры». Только после подобного исправления им разрешали поселяться в России. По словам Павла Алеппского, при патриархе Филарете с приезжими греками поступали еще строже: их 40 дней считали оглашенными и лишь затем присоединяли к Церкви через миропомазание, разрешая мирянам молиться в русских церквях и причащаться, а клирикам — совершать богослужения.

Греческие иерархи, приезжавшие в Москву с разоренного православного Востока просить милостыни и приюта, и сами не раз заявляли о том, что лишь в России православие сохранилось в первозданной чистоте. Антиохийский патриарх Иоаким, испрашивая в 1586 году у царя Феодора Иоанновича разрешения прибыть в Москву, писал: «Писано: если кто видел и небо небеси и все звезды, а солнца не видел, тот еще ничего не видел, но когда увидит солнце, возрадуется и прославит сотворившего его. Солнце же наше, правоверных христиан, в нынешние дни ваша царская милость, и кто видит царское лицо, возрадуется и прославит живодавца Бога, Который дал тебя во утверждение просвещения Восточной Церкви Христовой как солнце, светящее над звездами». Константинопольский патриарх Иеремия говорил в 1589 году тому же царю Феодору Иоанновичу по поводу учреждения патриаршества на Руси: «Воистину в тебе Дух Святый пребывает и от Бога такая мысль внушена тебе; ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом — Константинополем — завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем». О плачевном положении греков под властью турок писал царю в 1653 году митрополит Анфим Кизический: «Мы покорены и посреде неверных народов пребываем мучимы и все терпим с великою радостию, будучи и нарицаясь благочестивыми христианами и слыша, что имеем вас, единовернаго, благочестиваго и непобедимаго царя, хотя и попрекают нас агаряне и евреи, что взято было царство от рода нашего, а мы, однако, пред ними хвалимся, что имеем благочестиваго и православнаго и единовернаго царя московского и о сем веселимся вашею царскою похвалою».

Что касается отношения русских к заезжим грекам и к их вере, то об этом хорошо пишет историк Н. Ф. Каптерев: «Из XVII столетия мы имеем вполне ясные и определенные данные относительно того, как русские смотрели тогда на сравнительное достоинство греческого и русского благочестия. В Москву с XVII века часто приезжали для торговли греческие купцы, которые по необходимости должны были проживать в Москве довольно долго. На этих купцов-греков некоторые русские смотрели как на неправославных, называли их неверными и не пускали их в русские храмы, так что греки принуждены были искать себе у правительства особой церкви, которая бы служила исключительно для греков. В 1653 году иверский архимандрит Клим, приезжавший в Москву за милостынею, с согласия всех бывших тогда в Москве греческих властей и торговых гречан, просил у государя и патриарха Никона дать для приезжих греков особый монастырь в Москве, где бы служба совершалась на греческом языке, потому что, объясняет в своей челобитной архимандрит Клим, греки русской службы не понимают, „а иные русские попы мирских торговых греков в церковь Божию божественного пения слушать не пущали, называли их неверными“. То же самое подтверждает и Павел Алеппский, который свидетельствует, что в Москве греческим купцам воспрещалось входить в русские церкви. Но этого мало: по свидетельству того же Павла Алеппского, у нас прежде его приезда в Москву не дозволяли служить приезжавшим к нам с Востока греческим епископам и патриархам, потому что считали их оскверненными через сближение с турками».

Подозрительное отношение к восточным патриархам не было лишено оснований. Они достаточно легко могли менять веру в угоду своим политическим амбициям, увлекаться различными еретическими учениями, под давлением султана идти на компромиссы в делах церкви. Так, на константинопольской кафедре за 60 лет — с 1595 по 1657 год — сменилось более сорока патриархов! «Немногие из них оставили престол по своей воле или из-за смерти. Бесконечная череда патриархов — результат интриг, соперничества, гнева султана. Знаменитый патриарх Кирилл Лукарис, семь раз свергнутый и шесть возвращавшийся на престол, в конце жизни склонялся к соглашению с протестантами. Турки, подстрекаемые соперниками, низвели и умертвили Лукариса. Патриарший посох угодил в руки его непримиримого соперника, Кирилла Контариса, который в 1638 году тайно принял католичество. Но тайна стала явной, и Контарис в третий — и последний раз — оставил патриарший престол».

Были и другие причины — не только вероисповедного, но и морально-нравственного характера, — вызывавшие подозрительное отношение к заезжим греческим иерархам. «В середине XVII века богатое царское жалование и престиж и преимущества учительского звания привлекали в Москву новых и новых ученых чужаков; некоторые из них оказывались неспособными к учительству, некоторые — самозванцами с подложными патриаршими грамотами, многие привозили с собой отряды „слуг и родственников“ — торговцев, бизнесу которых царское правительство щедрой рукой предоставляло немалые привилегии за их и их черноризного начальства „страдания и обездоленность“ на родине; многие в России замечали их общие сребро- и славолюбие». Например, патриархи Афанасий, бывший Константинопольский, и Паисий Иерусалимский набрали в свои «свиты» купцов, записав их (естественно, за деньги) монахами, иеромонахами и архимандритами. Когда воевода на границе в Путивле, узнавший этих купцов, указал на них патриарху Паисию, тот, не моргнув и глазом, отвечал, «что де хотя и были прежде сего торговые люди, только де ныне служат ему, патриарху». Впрочем, это могло быть и правдой, поскольку нередко и облеченные духовным саном выходцы с Востока не гнушались заниматься торговлей и провозить контрабандные товары. {{}} Часто между высокосановными собирателями милостыни и лицами из их свиты возникали самые отвратительные скандалы из-за денег, недоплаченных купцами за попадание в Москву. Между греками (в том числе архиереями) процветала самая настоящая конкурентная борьба за царское жалованье, сопровождавшаяся взаимными кляузами и интригами. Все это, естественно, становилось известным не только в Посольском приказе, разбиравшем подобные дела, но и многим русским.

Другой причиной недоверия к грекам было широко распространившееся на Востоке курение табака и даже опиума. «Настоящим испытанием для почти поголовно курящих и не видевших в этом, по восточной традиции, ничего предосудительного иностранцев, были отвращение москвичей к курению, как тяжкому греху, и слежка за ними „днем и ночью, с подсматриванием в дверные щели“, иногда кончавшаяся для провинившегося высылкой из России за его счет без всякого снисхождения и, конечно, без всякой милостыни и возможности приезжать впредь, иногда даже и ссылкой в отдаленный русский монастырь». Для русских в то время за курение и нюхание табака полагалось другое наказание — вырезание ноздрей и кнут — пытка, которая нередко заканчивалась смертью. В Соборном Уложении 1649 года говорилось: «О табаке заказ учинен крепкой под смертною казнию, чтобы нигде русские люди и иноземцы всякие табаку у себя не держали и не пили, и табаком не торговали» (главы 25, 446). Однако многие греческие иерархи XVII века не только сами потребляли табак и опиум, но не гнушались провозить их контрабандно в Россию. Так, одно из главных действующих лиц рокового собора 1666—1667 годов, международный авантюрист митрополит Газский Паисий Лигарид хранил в своем московском доме 60 пудов табака, тайно привезенных с Востока. Юрий Крижанич писал: «Греки своими… запрещенными товарами (именно табаком) выносят из России большие богатства». При этом он, в отличие от Павла Алеппского, ничего не знал об опиуме…

Относительно «духовной» торговли тот же Крижанич свидетельствует: «Праздношатающиеся греческие монахи, и порою самозванцы-митрополиты, скитаются по Руси и выжиливают ссуды… Они возводят в священнические степени лица, им неизвестные, незаслуженные, неискушенные, незасвидетельствованные, даже отвергнутые в других местах, и без всякого другого испытания, кроме того, что аккуратно поторгуются, „сколько мне хотите дать, я вам предам его“. Я сам видел не один пример подобного рода. Видел также, как одну и ту же супружескую чету разные митрополиты, и даже один и тот же митрополит, несколько раз то разводили, то снова соединяли, всегда, однако, заранее поторговавшись и взявши добрую кучу денег. Если дела такого рода, пожалуй, кто-нибудь скажет, можно еще терпеть, то уже, конечно, никаким образом нельзя терпеть того, что помянутые митрополиты за деньги продают и прямо посылают в ад человеческие души. Я видел на русском языке напечатанные в Киеве отпустительные грамоты (то есть фактически индульгенции. — К. К.), которые по Руси продавал Византийский патриарх Афанасий. Каким образом или почем он продавал их, не знаю. То лишь знаю и собственными глазами видел, что подобные отпустительные грамоты в рукописи (со вставкою имени того человека, коему вручается грамота) некоторые продавали знатным людям за деньги: здесь разрешают от всех грехов, не поминая ни слова об исповеди или покаянии».

Ко всему добавлялась и совершенно гнусная, кощунственная торговля святынями — мощами святых, реликвиями и чудотворными иконами, — торговля, которую, спекулируя на благочестии русских, практиковали заезжие греки в XVI — XVII веках. Дело в том, что в Греции мощи и всякая святыня часто были достоянием частных лиц, переходили по наследству, и частное лицо могло ими распоряжаться по своему усмотрению, как и всякой другой частной собственностью. Особенно много святынь оказалось в частных руках после захвата Константинополя крестоносцами и завоевания его турками, когда святыни или расхищались, или уничтожались. «Ввиду того что святыня была ходячею ценностью, за которую можно было получить хорошие деньги, она сделалась предметом корыстной эксплуатации: ею не только торговали, но в видах наживы ее просто воровали». С целью выгодной наживы привозили греки святыни и на Русь, где русские их покупали, не торгуясь и не жалея денег.

Вместе с тем, как справедливо замечает Н. Ф. Каптерев, «сосредоточение христианской святыни в Москве давало русским право с уверенностью смотреть на Москву как на действительный Третий Рим, во всех отношениях заменивший собою новый Рим — Константинополь, а на себя как на людей, обладающих высшим благочестием сравнительно с греками, всегда готовыми за шкуру соболя продать самую драгоценную для всякого истинного христианина святыню… Так все, что прежде давало Константинополю значение главы, столицы всего православного мира: достоинство царское, достоинство патриаршее, обильная и всеми чтимая святыня — все это теперь было перенесено в Москву. Но там, где находится православный царь и рядом с ним патриарх, где не только местной, но и общехристианской святыни было более, чем где-либо в другом месте, там должна быть и столица всего Православия, там должно царить истинное благочестие. Москва, по убеждению русских, теперь стала действительным Третьим Римом, вполне заменившим собою новый Рим — Константинополь».

* * *

Однако, несмотря на негативное в целом отношение русских к грекам и на сомнения относительно их благочестия, исход спора в рядах боголюбцев о путях реформирования Русской Церкви решила царская воля. Как уже было сказано, за никоновской церковной реформой стояла фигура царя, а царь Алексей Михайлович был убежденным грекофилом, таким же, как и его дед — патриарх Филарет, ставленник Иерусалимского патриарха Феофана. Патриарх Филарет поддерживал тесные отношения с восточными патриархами, вел с ними постоянную переписку и покровительствовал им. С целью согласования русских церковных чинов с греческими он сделал некоторые церковные исправления, попытался устроить на своем патриаршем дворе греческую школу, заказывал переводы с греческих книг на славянский язык. Но если грекофильство Филарета во многом было вызвано крайней неприязнью к латинскому Западу, то Алексей Михайлович был воспитан в грекофильских воззрениях уже «с младых ногтей». «Вместе со своим уважаемым духовником, — благовещенским протопопом Стефаном Вонифатьевичем, он пришел к мысли о необходимости полного единения во всем русской церкви с тогдашнею греческою, — писал Н. Ф. Каптерев, — и уже ранее патриаршества Никона… предпринял ряд мер для осуществления этой мысли, которой он остался верен до конца своей жизни. Сам Никон как реформатор-грекофил был, в значительной степени, созданием царя Алексея Михайловича и, сделавшись благодаря ему патриархом, должен был осуществлять в свое патриаршество мысль государя о полном единении русской церкви с тогдашнею греческою, причем царь оказывал ему в этом деле постоянную, необходимую поддержку. Без энергичной и постоянной поддержки государя одному Никону, только своею патриаршею властию, провести свои церковные грекофильские реформы было бы решительно невозможно».

Чем же вдохновлялось грекофильство русского царя, толкнувшее его на неслыханные по своему масштабу реформы, разрушившие единство Русской Церкви и повлекшие за собой истребление лучшей части русского народа? Что привело его к решительному разрыву со всей прежней богослужебной традицией, освященной авторитетом многочисленных русских святых? Соображения, которыми руководствовались реформаторы — царь Алексей и его выдвиженец, будущий патриарх Никон, — были исключительно политическими и к духовной жизни никакого отношения не имели. Перед прельщенными взорами царя и патриарха заманчиво блистал цареградский венец. И царь, и Никон грезили об освобождении Константинополя от турок и о византийском престоле.

Судя по всему, идея «греческого проекта», то есть объединения всех православных под властью московского царя, возникла еще в царствование царя Михаила Феодоровича и его отца патриарха Филарета. Царевича Алексея с детства подготавливали к роли будущего византийского императора, что отразилось на его воспитании. Ну, а уже в царствование самого Алексея Михайловича льстивые восточные патриархи, к тому же осыпанные с ног до головы царскими милостями, не скупились в посулах — распускали перед царем и патриархом павлиньи веера, рисуя картины земного торжества православия, обещая им восстание порабощенных греков в ответ на объявление Россией войны турецкому султану. Русский царь должен был занять престол Константина Великого, а Московский патриарх Никон — стать патриархом Вселенским. Иерусалимский патриарх Паисий готовился в 1657 году освятить на Гробе Господнем в праздник Светлого Христова Воскресения царский венец — «венец Константина» — и отослать его московскому царю. Однако для достижения территориального единства православных народов требовалась лишь одна незначительная «мелочь»: сначала надо было прийти к единству богослужебному, поскольку русские церковные чины и обряды того времени сильно отличались от греческих.

Дело в том, что в X веке, когда на Руси было принято христианство, в Византийской империи существовало два богослужебных устава: Студийский и Иерусалимский, связанный с именем преподобного Савы Освященного. В Константинополе и на западе империи сначала получил распространение Студийский устав, который и перешел на Русь. Однако к началу XIV века у греков он был повсеместно вытеснен наиболее распространенным на востоке империи Иерусалимским уставом. В конце XIV — начале XV века московские митрополиты Фотий и Киприан (первый — из греков, второй — болгарин греческой школы) стали вводить в России Иерусалимский устав, однако так и не успели довести свою реформу до конца. По этой причине в русском богослужебном уставе осталось много древних, более архаических особенностей Студийского устава. К сожалению, история перемены уставов была основательно забыта и греками, и русскими, а потому греки начали считать древние черты русского церковного устава новшествами, чуть ли не граничащими с ересью, хотя русские богослужебные книги вполне соответствовали греческим книгам X — XI веков.

Другой причиной никоно-алексеевской реформы, а точнее, еще одним звеном в «греческом проекте», явилось то, что после воссоединения Украины с Россией (1654) возникла необходимость в создании единой нормы богослужения и богослужебного языка (южнорусский, киевский извод славянского языка значительно отличался от московского извода). Прочность политического союза между Великой и Малой Русью должна была быть подкреплена церковно-обрядовым единством двух частей Русской Церкви, которые в ходе истории были разделены. Однако грекофильская ориентация царя и патриарха привела Русскую Церковь к принятию не московской нормы богослужения (наиболее близкой к ранневизантийской), а южнорусской, в большей степени соответствовавшей греческим текстам и традициям XVII века. Здесь следует напомнить, что на Украине реформа, аналогичная никоновской, была проведена на 50 лет ранее Киевским митрополитом Петром Могилой и привела к тому, что киевское богословие и богослужение оказались сильно заражены католическим влиянием. О деятельности Петра Могилы хорошо написал известный русский богослов Г. Флоровский: «Все пронизано чуждым латинским духом… Это была острая романизация Православия, латинская псевдоморфоза Православия. На опустевшем месте строится латинская и латинствующая школа, и латинизации подвергается не только обряд и язык, но и богословие, и мировоззрение, и самая религиозная психология. Латинизируется самая душа народа. Эта внутренняя интоксикация религиозным латинизмом, этот „крипто-романизм“ был вряд ли не опаснее самой унии… В следующем поколении латинское влияние становится еще глубже, латинские связи и навыки крепнут… Усваивались и перенимались не только отдельные схоластические мнения или взгляды, но и самая психология и душевный строй… От украинского барокко идет в „малороссийском“ религиозном воззрении эта характерная эмоциональная нетрезвость, мечтательная возбудимость, какая-то своеобразная религиозная романтика… Это была псевдоморфоза религиозного сознания, псевдоморфоза православной мысли».

И вот здесь-то начинает смутно вырисовываться истинная подоплека церковной реформы XVII века. Оказывается, тщательно разработанный сценарий никоно-алексеевских реформ, впрочем, как и некоторых прозападнических реформ будущих царей Феодора и Петра Алексеевичей, мы находим еще …в 1605 году! Прекрасно зная, кто такой был на самом деле Лжедмитрий II, польские иезуиты выработали подробнейшую инструкцию о том, как надлежит действовать очередному самозванцу, чтобы ввести в России унию с католиками, то есть, по сути, подчинить русских власти римского папы. Составляя этот документ, отцы-иезуиты прежде всего стремились доказать самозванцу, что он не имеет никаких прав на императорский титул, о котором как-то заикнулся Лжедмитрий I. Вместе с тем они дали ему ряд практических советов о введении унии — советов, поражающих, с одной стороны, своей беспринципностью и неприкрытым цинизмом, а с другой — их последующим практически дословным исполнением в ходе никоно-алексеевской реформы. Вот этот документ (с небольшими купюрами):

«1) …этот титул не достался ему в наследство от предков, следовательно надобно доказать какое-нибудь новое, им самим приобретенное право… Сами Русские против этого титула, что же сказать об иностранцах? Для принятия этого титула необходимо новое венчание, которого патриарх совершить не может; нет и курфирстров (курфюрстов, то есть специальных выборщиков. — К. К.) для этого необходимых. Но царь может достигнуть желанного через унию.

2) Хорошо, если бы государственные должности и сопряженные с ними преимущества раздавались не по древности рода: надобно, чтобы доблесть, а не происхождение получала награду. Это было бы побуждение для вельмож к верной службе, а также и к унии… Не худо бы это распоряжение отложить до унии, а тут раздавать высшие должности в виде вознаграждения более приверженным к ней, чтобы сам государь вследствие унии получил титул царский, а думные его сановники титул сенаторский, то есть, чтобы все это проистекало от папы…

3) Постоянное присутствие при особе царской духовенства (православного. — К. К.) и бояр влечет за собой измены, происки и опасность для государя: пусть остаются в домах своих и ждут приказа, когда явиться.

4) Недавний пример научает, что его величеству нужны телохранители, которые бы без его ведома, прямо, как до сих пор бывало, никого не пропускали во дворец, или где будет государь. Нужно иметь между телохранителями иностранцев, хотя наполовину со своими, как для блеска, так и для безопасности. В комнатные служители надо выбирать с большим вниманием. В телохранители и комнатные служители надо выбирать таких людей, которых счастье и жизнь зависят от безопасности государя, или, говоря ясно, истинных католиков, если совершится уния. Москвитян брать в телохранители, приверженных к унии…

5) И Москвитян не очень должно отдалять от двора государева: ибо это ненавистно и опасно для государя и чужеземцев…

6) Канцелярия должна употреблять скорее народный язык, чем Латинский, особенно потому, что Латинский язык считается у туземцев поганым. Однако государю нужно иметь при себе людей, знающих Латинский язык, политику и богословие, истинных католиков, которые бы не затрудняли благого намерения, не сближали государя с еретиками, не подсовывали книг арианских и кальвинских на пагубу государству и душам, не возбуждали омерзения к Христову наместнику (папе)…

7) Перенесение столицы, по крайней мере на время, кажется необходимым по следующим причинам: а) это будет безопаснее для государя; б) удобнее будет достать иностранное войско и получить помощь от союзного короля и других государей Христианских; в) при перемене царя, для царицы (Марины. — К. К.) удобнее получить помощь от своих, безопаснее и легче выехать с драгоценностями и свободою в отечество (Польшу); однако разглашать о перенесении столицы не нужно, ибо это ни к чему не послужит, надобно жить где-нибудь, только не в Москве; д) мир Московский будет смирнее; он чтит государя, вдалеке находящегося, но буйствует в присутствии государя и мало его уважает; е) обычные пирования с думными людьми могли бы удобнее исподволь прекратиться; ж) удобнее учреждать коллегии и семинарии подле границы Польской; и) легче Московских молодых людей отправлять учиться в Вильну и другие места…

8) Еретикам, неприятелям унии (то есть протестантам. — К. К.) запретить въезд в государство.

9) Выгнать приезжающих сюда из Константинополя монахов (православных).

10) С осторожностью должно выбирать людей, с которыми об этом говорить, ибо преждевременное разглашение и теперь повредило (намек на утро 17 мая 1606 года, когда был убит Лжедмитрий I. — К. К.).

11) Государь должен держать при себе очень малое число духовенства католического. Письма, относящиеся к этому делу, как можно осторожнее принимать, писать, посылать, особенно из Рима.

12) Государю говорить об этом должно редко и осторожно, напротив, надобно заботиться о том, чтобы не от него началась речь.

13) Пусть сами Русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразований, которые могут проложить путь унии… При случае намекнуть на устройство католической церкви для соревнования… Издать закон, чтобы все подведено было под постановление соборов и отцов Греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии. Возникнут споры, дойдет дело до государя, который, конечно, может назначить собор, а там с Божией помощью может быть приступлено и к унии.

14) Намекнуть черному духовенству о льготах, белому о достоинстве, народу о свободе, всем о рабстве Греков, которых можно освободить только посредством унии с государями Христианскими. Учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых, хотя светских; отправлять молодых людей для обучения в Вильну или лучше туда, где нет отщепенцев, в Италию, в Рим. Позволить москвитянам присутствовать при нашем богослужении.

15) Хорошо, если б поляки набрали здесь молодых людей и отдали их в Польше учиться отцам иезуитам…»

* * *

Иезуиты, что называется, «положили глаз» на Россию еще в XVI веке. В 1581 году, в царствование Ивана IV Грозного в Москву приезжал ученый иезуит, папский нунций (агент) Антонио Поссевино. В его лице мы впервые встречаемся с иезуитами в России. Этот неутомимый пропагандист учения Игнатия Лойолы, в продолжение двадцати семи лет неоднократно появлявшийся в столицах Европы, наконец проник и в палаты русского государя. Приглашая папского нунция, Иван Грозный руководствовался не религиозными мотивами, но политическими. Царю нужен был не апостол, а дипломат, который склонил бы польского короля Стефана Батория к миру. С этой именно целью, по просьбе царя, и был отправлен в Москву один из членов иезуитского ордена.

Однако папские планы были иными. Еще в 1579 году, когда война между Россией и Польшей только началась, римский папа Григорий XIII (тот самый, что в свое время приказал украсить Рим тысячами разноцветных огней в честь массовой резни католиками протестантов-гугенотов в Варфоломеевскую ночь) послал Стефану Баторию меч для борьбы с «врагами христианства» — русскими. Но неожиданно, в связи с просьбой царя, для Рима представился благоприятный шанс. «Просьба о посредничестве подала римскому первосвященнику надежду на различные уступки со стороны московского государя; но так как в планы Иоанна не входило сближение церквей, — то весьма понятно, что участие этого последнего (то есть Антонио Поссевино. — К. К.) в политике должно было неблагоприятно отразиться на России. Поссевин уехал с секретным поручением вредить ей. Уверив Иоанна в своей готовности служить его интересам, он в качестве посредника между воевавшими сторонами во время переговоров о мире повел дело так, что вся Ливония досталась Польше, тогда как сам Баторий разрешил своим уполномоченным оставить за русскими несколько городов. Таким образом, в дипломатическом отношении инструкция папы была приведена в исполнение; но когда начались диспуты о вере, папскому легату пришлось отложить всякую надежду доказать превосходство своей религии московскому государю, который оставил его, назвав папу волком. Увидев, что дело не дается с этой стороны, энергичный миссионер учения Лойолы дал папе совет взяться за него иначе, именно посредством Польши, начать действовать не на Москву, а на Вильну и Киев. Совет этот и план, составленный Поссевином для отклонения юго-западной России от православия, по дальновидности, по широте и оседлости замысла, ставят Поссевина в один ряд с первоклассными политическими деятелями XV и XVII столетий. Вся история Унии заключалась в этой инструкции, которая со строгой последовательностью, в продолжение целых двух веков, приводилась в исполнение посредством мер, в которых были так неразборчивы сыны Лойолы».

Прошло двадцать три года после отъезда Поссевино из России, и Москва в свите Лжедмитрия вновь увидела у себя иезуитов. Целая армия проповедников, подготовленных в иезуитской коллегии в Браунсберге, въехала вместе с самозванцем в столицу Святой Руси. «Был ли самозванец креатурой ордена, или они, случайно столкнувшись с ним, подготовили его для своих целей — вопрос об этом еще не разрешен окончательно, — пишет историк, — но несомненно то, что иезуиты знали, что Лжедмитрий не сын Иоанна, и служили ему из своих соображений. Когда этот претендент сошел со сцены, они пристали к другому, известному под прозвищем Тушинского вора. И на этот раз попытки иезуитов оказались столь же неудачными, как и при первом самозванце. Они были изгнаны из России».