Бесплатный фрагмент - Простые гипотезы

Ч. 1 | ХЕЛЕН

Глава 1. Северный маршрут

Август начался с того, что я купила билет в один конец. Не в смысле — навсегда, а в смысле — до Saint P. Поезд пах советским кожзамом, щедро сдобренным амбре дешевой колбасы, потертых ботинок и сладковатым духом немытого тела. Тринадцать часов в сидячем вагоне — отличный способ провести инвентаризацию своей жизни и понять, что ты либо полнейшая идиотка, либо отчаянная авантюристка. Я склонялась к первому варианту.

За окном плыли сонные пейзажи — бесконечные поля, подернутые дымкой тумана, перелески, похожие на темные острова, стайки деревянных домов с голубыми ставнями. С каждым часом небо за стеклом становилось все бледнее, воздух — прозрачнее, и в нем уже угадывалась прохлада незнакомого севера. Я чувствовала, как отдаляюсь от себя прежней, от своей упорядоченной жизни, километр за километром сжигая мосты.

Скажем честно, я ехала не за музейными залами и разводными мостами. Я ехала проверить свою гипотезу. Химию, что бьет током между двумя людьми, которую не объяснишь формулами, но которую чувствуешь кожей, даже через экран телефона. Я ехала не для мимолетного удовольствия, не для того, чтобы просто приятно провести время в постели, потому что где-то на самом дне сознания понимала: с ним это не будет просто близостью. Это будет тектонический сдвиг. Полное растворение. Возвращение в ту единственную точку во Вселенной, где перестаешь быть собой и становишься — частью.

Я то и дело скатывалась по скользкому сиденью, пытаясь найти позу, в которой позвоночник не напоминал бы старую пружину. То читала, то дремала, то просто смотрела в окно, на мелькающие леса и поля, на убогие полустанки и одинокие домики. Предыдущая бессонная ночь на работе — мы сдавали проект благоустройства еще вчера — давала о себе знать свинцовой тяжестью во всем теле. Мои глаза выглядели так, будто я не спала неделю и усердно дегустировала дешевый вискарь в баре 24 часа.

Потрясающее ощущение — открыть глаза в полудреме и увидеть, что за стеклом уже серый, влажный рассвет. Свинцовое небо туманного утра, первые редкие, чахлые сосны, болотистая равнина, поросшая бледно-зеленым мхом. Пейзаж за окном сменился с раскаленного южного на прохладный, северный, сдержанный, даже немного суровый. Оставалось пара часов, и единственное, о чем я могла мечтать, — горизонтальная поверхность и тишина.

Поезд плавно покачивался на стыках рельсов. Я достала растрепанный томик, страницы которого пахли старой бумагой и чужими тайнами. Слова сливались воедино с мерным стуком колес, унося меня далеко от шумного вагона, в мир, где пахло дождем и надеждой. Время от времени я отрывалась от текста, ловила на себе чей-то любопытный взгляд и снова погружалась в повествование, хоть и чувствовала, как тревога потихоньку окутывает своим ледяным кольцом. В поездках книга была моим щитом и моим убежищем, но сейчас чтение не помогало.

Переживание сжимало желудок в тугой, болезненный комок. Что ты творишь? Ты же правильная девочка! Правильные девочки так не делают! — визжал во мне голос мамы, голос здравого смысла, голос всей моей предыдущей жизни. Он звучал в такт движению вагона, навязчивый и неумолимый.

Нерешительность шептала: Следующая остановка — твоя. Может не выходить к нему? А просто купить обратный билет обратно прямо сейчас. Тебе точно есть чем заняться эту неделю.

Но под всем этим, глубже, шевелилось другое — азартное, наглое, живое. Желание шагнуть за край. Ладно, — уговаривала я саму себя. — Схвачу такси, уеду первым же поездом, если все пойдет не так. Всего лишь одна ночь, а дальше будет видно.

К тому же в голове крутилась еще одна навязчивая и гадкая мысль: А он вообще узнает? Понравлюсь ли? После долгой дороги я чувствовала себя помятой и выцветшей. Средний рост, из-за которого я вечно не знала, на каких каблуках быть — чтобы не казаться великаншей или, наоборот, мышкой. Волосы, темные и непослушные, сейчас, наверное, висели безжизненными прядями, а не роскошной волной, как хотелось бы. Зеленые глаза, подернутые дымкой усталости, вряд ли блестели томным огнем — скорее, выдавали всю мою неуверенность и страх. Фигура песочные часы сейчас была спрятана под мешковатой дорожной футболкой. Аккуратная грудь, тонкие ключицы, длинная шея — все эти когда-то воспетые кем-то достоинства сейчас казались мне обыденными и не стоящими внимания. Он видел меня тогда, нарядную, веселую, яркую. А сейчас я… просто я. Смятенная, уставшая, без слоя грима и уверенности. Увидит ли он во мне ту самую девушку? Или разочаруется, заметив мелкие изъяны — ту самую родинку у губ, слишком широкие бедра, неидеальную кожу? Эти мысли бились в висках навязчивым, зудящим ритмом, заглушая даже размеренный и монотонный ритм движущегося состава.

Быть в такой растерянности — отвратительно. Поезд с оглушительным скрежетом, лязгом и шипением затормозил, вырвав меня из петли самоедства. Я дернула с полки свою предательскую сумку, в которую я собрала косметичку, книгу, хлопковую футболку на все случае жизни, черное обтягивающее платье на выход и пару комплектов белья — красивое кружевное и спортивное. Она была полупустой и легкой, как мое решение приехать сюда.

После продолжительного пути в сидячем кресле тело перестало разгибаться, отзываясь на каждое движение пронзительной болью и паническим криком: Не выходи! Видишь, как все плохо? Это знак! Вернись!

Я сделала шаг. Потом еще один. Спустилась по трем холодным, обшарпанным металлическим ступенькам вагона на перрон.

И меня поглотила, подхватила и понесла невероятная, гудящая толпа огромного вокзала. Воздух ударил в лицо — не южной жарой, а прохладой, пахнущей углем, соляркой, железом и далекой морской сыростью. Воздух другого мира. Воздух Saint P. Я сделала первый глоток этого воздуха, и он показался мне пьянящим.

Глава 2. Подножка

Воздух Saint P. — это отдельный химический элемент. Он не просто холоднее. Он плотнее, тяжелее, в нем витают истории. Он пахнет мокрым гранитом, отсыревшими вековыми барельефами, сладковатым дымом сигарет и легкой прохладой с залива. Он обволакивал кожу, липкую от дорожной грязи, и будто смывал с меня слои усталости и сомнений, оставляя лишь оголенные нервы нараспашку.

Я замерла в людском потоке, чувствуя себя буйком в бурном, незнакомом море. Высокие потолки вокзала, украшенные лепниной, гул сотен голосов, сливающихся в один непрерывный гомон, переклички репродукторов — все это давило, волновало и гипнотизировало одновременно. Я стояла под огромным табло с расписанием, и время будто остановилось. Рука сама потянулась к телефону в кармане измятых поездкой джинсов. Одно движение — одно единственное сообщение — и все можно остановить. Написать: Извини, я передумала, развернуться и потонуть в обратном потоке, к кассам, к знакомому, к безопасному, к своему прошлому.

Сердце колотилось где-то в горле, что даже подташнивало. Прикрыв веки и сделав глубокий вдох, я отправила ему сообщение: Приехала.

Три точки зазмеились в ответ почти мгновенно, будто он держал телефон в руке и ждал.

Стою у центрального выхода. В синей куртке.

Синяя куртка. Летом. Ну конечно. Saint P. Это была единственная зацепка, ключевая деталь, которая отделяла его от сотни других встречающих в любом другом городе, от всей этой многоликой, равнодушной толпы. Я выдохнула и еще раз глубоко вдохнула, набираясь сил, и пошла, пытаясь придать своей походке хоть каплю уверенности, которой не было внутри. Ватные ноги, подкашивались, будто я только что сошла с корабля после долгого плавания.

Он стоял спиной, и это было маленькой победой судьбы. У меня оставалось несколько секунд, чтобы его увидеть и не сбежать. Арти был высоким и очень худым, его фигура казалась угловатой и немного нескладной в небрежно надетой синей куртке. Темные, почти черные волосы, непослушные и чуть вьющиеся, спадали на лоб, почти касаясь бровей. Его лицо казалось высеченным не из плоти, а из камня — волевым резцом ветра этого города и прошедших лет. Скулы, острые как лезвия, подчеркивали глубокую посадку глаз, а упрямый, резко очерченный подбородок говорил о характере больше любых слов. Каждый угол, каждый изгиб был четким и ясным, будто набросанным талантливым графиком, не признающим мягких линий и неопределенности. Но главное — это были его глаза. Серые, не стального, а скорее дымчатого, туманного оттенка, они казались невероятно глубокими и старыми — не по возрасту, а по количеству увиденного и прочувствованного. В них читалась какая-то внутренняя усталость и одновременно — тотальное спокойствие. И на суровом фоне его лица неожиданно мягко и чувственно смотрелись пухлые, четко очерченные губы, которые сейчас были слегка поджаты в сосредоточенности. Он смотрел куда-то в сторону, и я увидела профиль во всей его противоречивой красоте. Руки он держал в карманах, но я прекрасно помнила, как они выглядели — из-под манжет куртки виднелись лишь начальные, самые верхние завитки татуировок, но память услужливо подсказывала остальное: его руки, от кистей до самых ключиц, были покрыты сложными, тонко проработанными узорами — мандалы, геометрические орнаменты, какие-то надписи, сливавшиеся в единый, невероятно сексуальный и красивый рисунок, который так контрастировал с его общей сдержанной внешностью и так манил к себе, вызывая желание рассмотреть каждую линию, каждую тень. Он курил, и дым таял в сыром воздухе вокзала, растворяясь без следа…

Точно не главный красавчик университета. Гораздо лучше, интереснее. Он выглядел… своим, прямолинейным и магнетизирующим. Частью этого города — непарадного, настоящего.

Я слишком долго пялилась или обдумывала, но Арти обернулся. Его глаза — серые, как дождливое небо — нашли меня в толпе мгновенно, будто у него в голове был встроен автоприцел. Меня насквозь пронзил его взгляд — прямой, тяжёлый, лишённый всяких двусмысленностей. В нём было то же дерзкое оценивание, что и в нашу первую встречу, и читалось то самое мгновенное узнавание, те самые необъяснимые ощущения взаимного притяжения, что пульсировали между нами даже через тысячи километров холодного экрана. Уголки его губ поползли вверх. Не улыбка, а ее начало, намек, многообещающее и опасное.

— Доехала живой? — голос оказался ниже, чем в телефоне, с легкой, приятной хрипотцой, и от этого звука внутри все перевернулось и поползло вниз, теплое и тревожное.

— Еле. Мое место в поезде явно предназначалось для допроса с пристрастием, — выдавила я, сама удивляясь, что могу шутить. Голос звучал подавленным, больным и сиплым от недосыпа.

— Компенсируем, — он легко взял мою сумку, его пальцы ненадолго коснулись моей руки. От прикосновения по коже пробежали мурашки.

Химия, черт возьми. Она существует. Это не показалось.

Он повел меня к выходу, и я шла рядом, остро осознавая каждый его шаг, каждый взгляд на меня, каждый звук его голоса. Страх никуда не делся, он притих, притаился где-то в глубине, уступив место наивному любопытству и щемящему, нарастающему предвкушению. А что, если? А что, если все будет так же жарко, так же интенсивно, так же откровенно, как в тех сообщениях, что мы писали друг другу глубокой ночью, прячась от всего мира?

Saint P. встретил меня во всей своей пронзительной, меланхоличной, величественной красоте. Серое, низкое небо, давящее на крыши старинных зданий цвета промокшего асфальта, выцветшей охры и бледной бирюзы. Ветер, пахнущий водами реки, — запах свежести, водорослей, влажного камня и чего-то вечного и неизменного. Играющие шпили исторических зданий вдали, застывшие линии мостов. Я остановилась на секунду, чтобы вдохнуть это, чтобы прочувствовать. Этот город был таким же, как он, — неласковым, неярким, не пытающимся понравиться, но бесконечно притягательным своей суровой, аутентичной правдой.

— Куда мы? — спросила я, глядя, как он ловко ловит такси, поднимая руку.

Он обернулся, и в его глазах, этих серых глазах цвета осеннего неба, было то самое что, ради чего я и проделала этот долгий, безумный путь.

— Домой, — сказал он просто. И в этом слове было все: конец пути, тепло, обещание, тишина и пугающе желанное начало чего-то нового.

Глава 3. Химические реакции

Квартира Арти оказалась именно такой, какой я ее неосознанно рисовала в воображении: небольшая, в старой парадной с потертым мрамором лестниц, высокими потолками и тяжелыми, дубовыми дверьми с почтовыми щелями. Не просто жилое пространство, а самое настоящее логово. Книги везде: на полках, забитых до отказа, на столе, на полу, на подоконнике. Стеллажи прогибались под тяжестью томов. Гитара в углу, прислонившаяся к стене с обоями, видевшими лучшие времена. Бардак на столе выглядел творческим, осмысленным, а не неряшливым — стопки исписанных бумаг, пустые чашки от кофе, пачка сигарет, огарок свечи в стакане. И запах. Пахло кофе, крепким, свежемолотым, сладковатым дымом сигарет, древесиной старых полок и им. Пахло мужчиной. Пахло жизнью.

Дверь закрылась с тихим, но окончательным, бесповоротным щелчком, и мир резко сжался до размеров этой узкой прихожей. До него — рукой подать. Гул вокзала, грохот машин с огромных проспектов, голоса толпы — все это осталось где-то там, в другой, шумной, чужой вселенной. Здесь была только тишина, нарушаемая нашим не совсем ровным дыханием и отдаленным гулом города за окном.

— Чай? Кофе? Спиртное? — спросил он, скидывая куртку на старую вешалку-стоячок. Под ней — простая черная футболка, обтягивающая рельеф мышц. Я проследила взглядом за движением его плеч, за линией спины, за тем, как двигаются его руки. Он был настоящим, осязаемым, живым. Не набором пикселей на экране, не голосом в телефоне. Плотью и кровью. Вся та эфемерная связь, что витала в цифровом пространстве, внезапно обрела плотность. Вес. Запах. Звук. Она ударила по мне с такой сокрушительной, животной силой, что мир сузился до ядра атома.

— Кофе. Пожалуйста. Очень крепкий. Иначе я просто отключусь тут же, на этом полу.

Пока он хлопотал на крохотной, узкой кухне, гремел туркой, чашками, я сделала вид, что с огромным интересом рассматриваю корешки книг на ближайшей полке, пытаясь привести в порядок бешеный стук сердца в висках и перевести дух. Руки до сих пор слегка дрожали. Правильная девочка, правильная девочка, — завела свою заезженную пластинку совесть, голос внутренней цензуры. Я заставила ее замолчать, впитывая атмосферу его пространства. Здесь все было им пропитано, каждая вещь, каждая книга, каждая царапина на паркете рассказывала историю. Это было как войти внутрь его разума, получить доступ в святая святых.

Он вернулся с двумя большими кружками черного, обжигающе горячего кофе. Аромат был густым и горьковатым. Наши пальцы снова соприкоснулись, когда он передавал мне мою кружку. Искра. Точная, яркая, пронзительная. Молчание повисло между нами тяжелым, плотным, почти осязаемым полотном. Все наши разговоры, которые лились рекой в мессенджере, все откровения, шутки, флирт — вдруг испарились, уступив место напряжению, которое витало в воздухе, как густой туман, как гроза перед самым сильным ливнем.

Он смотрел на меня. Просто смотрел, не отрываясь. И я не могла, не хотела отводить глаз. В его серых радужках считывалось столько всего — вопрос, утверждение, челендж?

— Я думал, ты не приедешь, — вдруг сказал он, и его голос прозвучал тише, приглушеннее, только для нас двоих.

— Я тоже так думала до последней минуты, до самого открытия двери вагона, — призналась я, и это была чистая правда.

Я отпила глоток кофе, чтобы собраться с мыслями.

— Но было бы еще сложнее жить с мыслью, что я испугалась. Что даже не попробовала.

Он медленно кивнул, взгляд стал мягче.

— А я испугался, что ты сейчас посмотришь на всю эту… — он снова жестом очертил пространство комнаты, — на меня… и поймешь, что совершила ошибку. Что я не такой, каким кажусь в телефоне.

— А какой ты в телефоне? — перевела я разговор на него, чувствуя, как напряжение понемногу спадает.

— Ну, знаешь, — он усмехнулся. — Более уверенный. Гладкий. Гораздо меньше нервничаю, когда у меня есть время обдумать ответ.

— Мне нравится тот, что без времени на ответ, — вырвалось у меня. — Он… настоящий.

Мы замолчали. Кофе обволакивало своим ароматом, а тишина стала комфортной, наполненной атмосферой доверия и полного понимания.

— И почему же ты все таки приехала?

Глупый, наивный, но в то же время риторический вопрос. Он знал ответ. Мы оба его знали. Это висело между нами в воздухе — огромное, электрическое, животное, невысказанное.

Я поставила кружку на ближайшую полку, так и не допив. Сделала шаг к нему. Паркет под ногами предательски скрипнул. Потом еще один шаг. Сердце колотилось так бешено, что, казалось, его слышно в самой дальней комнате, а может, и во всем этом спящем, молчаливом доме.

— Химия, электричество, притяжение или как там еще это называют в романах — улыбнулась я, и эти несколько слов прозвучали как самое правдивое и исчерпывающее заклинание, как единственное возможное объяснение всем безумным поступкам.

Расстояние между нами исчезло. Он не стал ничего говорить, не стал ничего спрашивать. Его руки нашли мою талию, притянули к себе резко, уверенно, почти грубо, без лишних нежностей. И его губы нашли мои.

Это был не нежный, вопрошающий, вежливый поцелуй. Это было столкновение. Взрыв. Тот самый, которого я боялась и ждала все эти долгие недели виртуального флирта и тринадцать часов в дороге. В нем ощущалось все: голод, нетерпение, немое, страстное обещание и тот самый черт, который сидел в каждом из нас и который теперь наконец-то познакомился и признался друг другу в родстве.

Я вцепилась пальцами в его футболку, чувствуя под тонкой тканью жесткие мышцы спины, тепло его кожи. Его руки скользнули вниз, прижимая меня еще ближе, стирая последние остатки дистанции, растворяя все мои сомнения в этом жарком, влажном поцелуе. Голова кружилась — от недосыпа, от крепкого кофе, от него, от этого города, от запаха его кожи и волос.

Арти оторвался, чтобы перевести дух. Его глаза потемнели, стали цветом грозовой тучи, в них плясали счастливые огоньки, которые я видела только на его ночных, размытых фото из баров.

— Точно химия, — хрипло, с одышкой произнес он, и его дыхание, горячее и вязкое, обожгло мою щеку.

И он снова приник к моим губам, уже пуская в ход руки и стирая саму возможность любого барьера между нами. И где-то на самом краю сознания, в последний момент ясности, я поняла, что обратного билета мне уже не нужно. Что точка невозврата осталась там, на перроне вокзала, и теперь есть только это — его руки, его губы, его квартире в сердце чужого, безумно красивого, дождливого города. И это было больше, чем достаточно. Это было все.

Глава 4. Воздушный розовый

Суббота, июль, около восьми вечера. Воздух был теплым, обволакивающим и сладким от запаха цветущих лип, а пыль с проспекта висела в воздухе, словно занавес из бесчисленных мельчайших бисерин. В горле першило от этой приторной горечи, а в груди лежал комом спрессованная будничная тяжесть, выжавшая из меня все соки.

Я чувствовала себя именно так — опустошенной лимонной коркой, брошенной на обочине этого бренного мира, готовой отправиться под колеса бегущего куда-то автобуса. Сквозь эту золотую пелену огни ресторана на противоположной стороне улицы казались призрачными, нереальными маяками, до которых мне предстояло плыть сквозь суету выходного дня. Рабочая неделя, притворства, бесконечные компромиссы — все это сдавливало меня со всех сторон, вызывая физическую тошноту. Настроения не было, равно как и желания куда-либо тащиться. Хотелось завалиться в кровать, как в спасительную нору, натянуть одеяло на голову, создав свой собственный, тесный и темный космос, и забыть. Забыть кто я такая, зачем я тут и куда мне надо идти.

В сумке болтался странный набор для внезапной ночной атаки на город: пара именных свечей для торта Теи, тюбик любимой алой помады MAC Russian Red, паспорт на случай внезапного попадания в отделение полиции, или, что более вероятно, для подтверждения возраста, в моем случае 23+. Я машинально проверила стрелки на глазах в смутном отражении прозрачных панорамных окон туристского центра — ровные, четкие, боевые. Маска была на месте. А вот кто под ней — большая загадка.

Видение возникло из ниоткуда. Навстречу, едва переставляя ноги на невероятных, тонюсеньких шпильках, гордо вышагивала Кейт. Она была ядром, вокруг которого буйствовала целая вселенная розового цвета. В руке у нее плясала охапка гелиевых шаров, которые тянули ее вверх, словно пытаясь унести в розовое закатное небо. Она выглядела как помесь ангела-мстителя и циркового клоуна — невинное, воздушное облако и решительное задорное лицо после бокала игристого, украшенное яркой помадой.

— Обнаружена! — протрубила она, еще за десять метров, и ее голос перекрыл гул машин.

— Куда прёшь, паровоз? — ухмыльнулась я, чувствуя, как углы губ против воли ползут вверх.

— Пить и веселиться! Ты чего тут стоишь, как столб уныния? Тея уже там, нас ждут, шампанское в кулере!

Пока я пыталась спрятаться от мира, Кейт шла на него в атаку. И, как всегда, ее появление было лучшим лекарством от любой хандры.

***

Мы познакомились на первом курсе архитектурного. Первая же сессия оказалась кровавой бойней: вся романтика скетчей и акварельных подач разбилась о железобетонные нормы СП, ГОСТов и злобное ворчание старейшего преподавателя по сопромату. Я сидела в огромной аудитории поздно вечером, передо мной лежал абсолютно неверное, кривое сечение. Казалось, ещё немного — и я расплачусь от бессилия и усталости.

Рядом шуршала калькой какая-то девчонка с ярко-рыжими волосами, собранными в беспорядочный пучок, вся перемазанная в графите слишком мягкого грифеля карандаша. Это была Кейт. Мы уже пересекались постольку-поскольку, как и все студенты на потоке.

Внезапно она отложила свой рейсфедер, повернулась ко мне и устало спросила:

— Эй, а у тебя тоже ощущение, что мы случайно поступили в институт по дурацкому распределению, а на самом деле должны были рисовать цветочки на глиняных горшках?

Я от неожиданности фыркнула, и комок отчаяния в горле немного рассосался.

— Уже даже не цветочки. Кажется, я могу рисовать только слезы на этом чёртовом ватмане.

— Я вижу, — она подсела ко мне и ткнула пальцем в мой чертёж. — Вот тут у тебя не сходится. Угол не тот. И тут. И тут. В общем, везде.

Вместо того чтобы обидеться, я с облегчением рассмеялась.

— Спасибо, что открыла мне глаза. Теперь я точно повешусь.

— Не время вешаться, — уверенно заявила она, хватая свою банку кофе. — Сначала кофе. Потом месть. Потом, может быть, повесимся вместе, для моральной поддержки.

Мы пошли в единственную работавшую вечером столовку, пили ужасную бурду из пластиковых стаканчиков и ругали на чём свет стоит всех преподавателей сразу. А потом вернулись и до утра переделывали мое задание по начертательной геометрии. Вернее, она объясняла мне, а я переделывала. Она оказалась гением инженерной графики, а я — нет.

С того вечера всё и началось. Мы стали неразлучны. Мы были полными противоположностями: она — взрывная, импульсивная, с интуитивным пониманием конструкций. Я — более медлительная, интровертная, копающаяся в деталях отмывок и истории архитектуры. Мы дополняли друг друга идеально.

Перед сессиями мы просиживали ночи в мастерских, заваленные папирусной бумагой, в облаках запаха пенопласта, жжёного от резака, и дешёвого кофе из автомата, что стоял на 1 этаже рядом с вахтершей. Мы дрались из-за идей, спорили до хрипоты о Корбюзье и Гауди, а потом, обессиленные, шли в домой и заваливались спать до следующего безумного дня.

Кейт стала моей единственной опорой в этом безумном марафоне под названием бакалавриат по направлению Архитектура. Позже мы вместе выбирали платья на первую в жизни официальную выставку наших студенческих работ — я наделала ей кучу комплиментов, а она меня убедила надеть красное А-силуэта, которое я считала слишком смелым. Мы жевали печенье и смотрели Друзей на ноутбуке, прячась от преподов, когда было особенно грустно и одиноко или в синхронизировавшиеся за семестры циклы.

Она была не просто подругой, а сестрой по оружию: линейке, циркулю, угольнику и бессонным ночам. Мы выстроили нашу дружбу не на болтовне о парнях, а на взаимном уважении, общем деле и знании, что в любой момент можем позвонить друг другу с криком Помоги! — и другой бросит всё и примчится.

***

Мы поздоровались, обнялись, и шары весело заколыхались над нашими головами, сплетаясь в единый розовый купол. Мое нежелание куда-либо идти растворилось практически без следа, смытое этой бешеной энергетикой. Мы пошли, сплетаясь в единый организм, в гибридное существо с четырьмя ногами и одной розовой аурой — две подруги, связанные тысячью общих воспоминаний, обид, секретов и десятком улетающих шаров.

Общение с Кейт походило на древний и неизменный ритуал, противоядие от скучной, пресной, взрослой жизни, в которой нужно разбираться не только с экзаменами, зачетами и проваленными свиданиями.

После заката город заиграл другими красками — зажглись неоновые вывески, зазвучала приглушенная музыка из открытых окон проезжающих машин, зашептала листва на деревьях. Мы шли пить и веселиться, как будто это была не метафора, а прямая рабочая задача, постановка свыше, и мы были лучшими, высокооплачиваемыми специалистками в этой области. Я еще не знала, что эта ночь станет точкой бифуркации, развилкой, после которой путь обратно будет окончательно отрезан.

Глава 5. Антитела взрослости

Пьяными мы стали, конечно, не сразу и не вдруг. Это был многоступенчатый процесс, тщательно спланированный вселенной. Сначала — приличный бар с мягкими креслами и авторскими интеллигентными коктейлями. Потом еще один, похуже, погромче, с липкими столами. Но настоящий обвал случился через пару часов после начала, и виной тому стало презрение к сырому мясу и фатальное нежелание есть.

Пока именинница Тея с упоением флиртовала с объектом своего обожания — самоуверенным барменом с накачанными бицепсами и пустым, как бокал на стойке, взглядом, а остальные члены нашей взрослой компании с умным видом обсуждали курсы валют и достоинства новых смартфонов, мы с Кейт вели свою собственную войну. Войну со скукой. Мы благополучно игнорировали тар-тары, севиче и прочие гастрономические изыски, видя в них предательскую ловушку, якорь, который помешает нам взлететь. Мы методично, с видом знатоков, заливали внутрь все, что горит, пьется и обещает забытье. Пустые желудки и крепкие коктейли — гремучая, проверенная временем смесь.

И вот он, момент истины. Нам срочно, до дрожи в коленках, потребовалось пудрить носики. Мы пошли в туалет, опираясь друг на друга, как два раненых, но не сломленных духом бойца, гогочущих над внезапной шуткой. Роскошный, отделанный черным мрамором туалет встретил нас ярким светом и собственным отражением во множестве зеркал. Оно было нелепым и прекрасным: две растрепанные, раскрасневшиеся девицы с безумными блестящими глазами, в довольно дорогих, но уже помятых нарядах.

— Смотри-ка, а стрелки-то еще на месте! — фыркнула Кейт, тыча пальцем в свое отражение. — Держатся, как настоящие героини!

— Героически! — поддержала я ее, проверяя свои собственные. — Выстоят до победного!

Мы хихикали, давились смехом, фоткались на ее телефон, корчили дурацкие рожи, целовались в щеки, оставляя друг на друге отпечатки помады, как клеймо сестры. Пудрились, пытаясь привести себя в человеческий вид, но только усугубляли ситуацию, создавая на лицах подобие театрального грима. Потом что-то щелкнуло, и мы начали скакать вокруг раковины, изображая то ли лошадок, то ли сумасшедших балерин, подпевая доносящейся из зала музыке. Мы были двумя обезумевшими ланями, пойманными в капкан внезапного, абсолютного, освобождающего счастья.

В этот миг не было ни дедлайнов, ни ипотек, ни обязательств перед парнями. Не было будущего и прошлого. Был только настоящий момент, наш безумный, истерический смех, гулко отдававшийся в кафельной плитке, и ощущение, что весь огромный город — это наша личная, никому не принадлежащая игровая площадка с огромной зоной безопасности.

Но мозг требовал нового — настойки, коктейля, джина или текилы. Желание было загадано, свечи потушены, именинница довольна. Мы вызвали такси и понеслись, как ураган, рвать голосовые связки и остатки приличия в следующий пункт назначения — бар People. Какой идиот, какой гениальный провокатор назвал заведение так? Это звучало как насмешка и как вызов, брошенный нам лично.

На втором этаже бара было невероятно душно. Абсолютный ад. Давка тел, пар, тяжелый воздух, пропитанный алкогольными парами и духами, громкая, барабанящая по конструкциям здания и ушным перепонкам музыка, от которой дрожали стаканы на столиках и кости внутри. Тея, пытаясь пробраться к бару сквозь эту плотную человеческую массу, споткнулась о чью-то ногу и с характерным хрустом сломала каблук. Черт, черт, черт! — закричала она, смеясь сквозь слезы ярости и боли.

Мне уже отчаянно хотелось домой, изнеможение опрокинулось на меня, как свинцовая волна, грозя смыть последние остатки веселья. Но Тея, настоящий полевой командир и боец, увидев мои стеклянные глаза, стала активно отговаривать меня, поймала такси и, прихрамывая, укатила переобуваться к своей машине. К слову, в багажнике ее автомобиля можно было найти целый универсальный обувной магазин — от резиновых сапог для внезапной грозы до бежевых лодочек для неожиданного свидания или кроссовок для побега.

Глава 6. Ни о чем

Кажется, именно в момент ее отсутствия, когда исчез последний сдерживающий фактор, мы с Кейт и достигли той самой точки кипения, за которой начинается невесомость безумия. Оставшись без присмотра, мы напились в дрова, в самые что ни на есть щепки, потому что если бы не уговоры Кейт в виде виски, я бы уже точно лежала под одеялом, посапывая под звуки улиц из открытой форточки. Часть нашей взрослой компании, посмотрев на это безобразие, благоразумно ретировалась, бросив на нас последние осуждающие взгляды. Ну а нам что? Лето, суббота, пять утра на носу, город сладко спал, а наша ночь, казалось, только набирала обороты. В руках — виски в липком картонном стакане, который кажется единственным буйком в уплывающей, кружащейся реальности.

Я помню, как смотрела на свою руку, на холодный блеск бриллианта на безымянном пальце. Он отбрасывал крошечные радужные зайчики в свете уличных фонарей, напоминая об обещаниях, данных кому-то другому, в другой, какой-то далекой и невероятно скучной жизни. В то время, как Кейт, растрепанная, с размазанной тушью и ослепительной улыбкой общалась по телефону. Она была влюблена до беспамятства в моего друга Сэма, и это читалось в каждом ее милом взгляде, в каждой неуклюжей, трогательной шутке про него. Мы были половинками двух разных разбитых ваз.

Тея вернулась, переобутая в безупречные остроносые босоножки, полная решимости продолжить банкет до победного, вернее, до своего полного поражения. Мы с громким гиканьем завалились в RR, где пили обжигающие B-52, что-то зеленое и мятное, пили просто чтобы пить, чтобы не останавливаться, чтобы заглушить тихий голос разума, нашептывающий, что вот-вот наступит утро. Потом срочно потребовался очередной виски с колой — для освежения и второго дыхания. Мы вывалились на улицу, и тут выяснилось, что мы с Кейт уже не стоим на ногах. Буквально. Тротуар с красивым рисунком мощения или оптической иллюзией уплывал из под ног.

И тут мы увидели два островка спасения, большие красные лавки со спинками, стоявшие через дорогу, у самого края тротуара, под сенью многолетних лип. Это показалось нам верхом мистического провидения и знаком свыше. Мы, как раненые мореплаватели, увидевшие землю, поплелись к ним и упали на прохладное, шершавое дерево, издав стон облегчения.

— Тея! — прокричала Кейт, тыча пальцем в сторону бара, из которого доносились приглушенные звуки музыки. — Виски! Срочно! Наше спасение! Живительная влага для умирающих!

Тея, как верный и уже изрядно уставший оруженосец, покачала головой, но с готовностью мученицы скрылась в заведении. Мы сидели, обнявшись, и смотрели на пустеющий проспект. Воздух стал свежим, почти холодным, пахнущим ночной прохладой, росой и далеким рассветом. Фонари уже не горели так ярко, их свет сливался с первой бледной полосой зари на горизонте. Город затихал, наступало то самое хрустальное, прозрачное время между ночью и утром, когда стираются границы и возможны любые чудеса.

Из бара напротив RR вышла целая кавалькада. Четверо парней и с ними хрупкая на вид девушка с розовыми волосами, закутанная в огромную кожаную куртку не своего размера. Они шли не спеша, растянувшись по ширине пустеющего тротуара, разговаривали, перебивали друг друга, и их смех, немного хриплый от ночи и выпивки, звенел в утренней тишине особенно громко и жизнеутверждающе. Они казались органичной частью этого просыпающегося мира, его естественным, шумным продолжением — полной противоположностью нам с Кейт, двум разваливающимся от усталости, голода и перепоя барышням, развалившимся на алых скамейках.

Когда Тея вернулась с заветной, приоткрытой бутылкой виски и стопкой крафтовых стаканчиков, мы были уже не одни. Группа остановилась в нескольких шагах, оценивая ситуацию веселым, немного заинтригованным взглядом. И один из них, что был повыше, стоял чуть позади других. Он был в темной, немаркой куртке, даже несмотря на лето, и смотрел на наш перформанс с некоторым изумлением.

Его глаза в этом предрассветном свете казались серыми, цвета дождливого неба, о котором я тогда еще не знала. Но в них была та же глубина, та же прохлада и та же бесконечность. Разговоры завязались так стремительно, что я не успела даже осознать ситуацию. Ребята болтали с Теей, смеялись, знакомились. Девушка с розовыми волосами что-то прошептала на ухо самому младшему на вид парню, и он залился смущенным смехом. А тот, высокий, молчал. И я молчала, не в силах отвести взгляд. Мир сузился до немого диалога взглядов и моего проклятого опьянения.

— Места хватит? — наконец спросил один из парней, широко улыбаясь и указывая на нашу лавку.

— Оно все как раз занято, — неожиданно для себя парировала я, находя силы на улыбку. — Но мы, кажется, скоро освободим. Нас уже ветром сдуть может или под скамейки закатимся от превышения процента алкоголя в крови.

Все рассмеялись. Лед был сломан. Через несколько мгновений мы уже сидели вперемешку, передавая по кругу бутылку. Виски обжигал горло, но согревал изнутри, возвращая к жизни онемевшие конечности.

— Меня Кайл зовут, — представился тот, что был помоложе, и потряс гитарой за спиной. — А это наша группа поддержки.

— Группа выживания, скорее, — фыркнула розоволосая девчонка. — Вы как в таком состоянии до утра-то дожили?

— В рабочем! — тут же выдохнула Кейт, воспрянув на глазах от новой дозы адреналина и внимания. — Говоришь, гитара? Ну-ка, демонстрируй мастерство. Нас нужно взбодрить, мы местные страдалицы.

Кайл не заставил себя долго просить. Он устроился на тротуаре, прислонившись спиной к фонарному столбу, достал инструмент. Первые же аккорды, чистые и звонкие в утренней тишине, заставили нас замолчать. Он играл что-то из Coldplay — негромко, без пафоса, как бывает для избранных, как на камерных концертах и квартирниках. Его друзья подхватили, подпевая вполголоса, создавая нам персональное, немного пьяное и безумно трогательное утреннее шоу.

Высокий парень будто касался моей кожи взглядом, странные ощущения. Он наслаждался песнями и украдкой поглядывал сверху, и в его серых глазах читалась не наглая оценка, а спокойное, изучающее любопытство. Он смотрел так, будто видел не мою помятую одежду, не размазанный макияж, а что-то за ними. Будто знал все мои тайны, все мои правильные мысли и все мои неправильные желания.

И в этот безумный момент, под звуки гитары, в лучах восходящего солнца, с виски вместо крови, я почувствовала не головокружение и усталость, а щемящее, пронзительное счастье медленно наступающего утра.

— О чем думаешь? — его голос, тихий и хриплый, прозвучал прямо у моего уха, нарушая безмолвие. Начиная диалог, он аккуратно сел рядом, стараясь не нарушить идиллию момента.

— О том, что сейчас самое подходящее время для преступления, — улыбнулась я, глядя на спящие окна. — Никто не увидит.

— Оптимистка, — он фыркнул. — Я думал о другом. О том, что все самое важное в жизни происходит либо очень рано утром, либо очень поздно ночью. Днем люди слишком заняты ерундой.

— Философ, — поддразнила я, толкнув его плечом.

— Читаю иногда, — он пожал плечами, и его движение было ощутимо всем телом. — Вот, например, сейчас. Сидим на лавке, пьем виски. Вспомнилось.

— Кстати, а как тебя зовут-то, философ? — спросила я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал легко. — А то мы тут бутылку делим, а я тебя мысленно Серые глаза называю. И твои друзья давно представились в отличие от…

Он усмехнулся, заставив меня прервать обвинительную речь.

— Все зовут меня Арти. — Он посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнула та самая опасная, многообещающая искорка. — А Серые глаза тоже сойдет. А тебя?

— Хелен. Ты что не запомнил или прослушал? — я закатила глаза в возмущении, хотя вопрос прозвучал по-детски с издевкой.

— Хелен, — повторил он, обкатывая имя, и оно в его устах зазвучало как что-то интригующее и красивое. — Что ж, придется записать.

— Так что тебе вспомнилось? — мне стало искренне интересно.

— Война и мир. Прямо вот этот момент, когда Наташа подходит к окну. Перед ней — лунная ночь, сад, небо. Всё кажется необыкновенно живым и прекрасным. Её охватывает чувство восторга и какой-то внутренней полноты жизни. Ей хочется делиться этим ощущением, говорить, петь, лететь навстречу этому свету.

Она смотрит на луну и звёзды и чувствует, что мир бесконечно велик, и в нём есть нечто огромное, таинственное и прекрасное. В этот момент её собственные заботы и мелкие тревоги исчезают, остаётся только восторг и стремление к чему-то чистому и возвышенному. — Он сделал глоток из своего стаканчика и протянул его мне.

Я взяла стакан, наши пальцы снова соприкоснулись.

— Никогда не могла дочитать Войну и мир до конца, — призналась я. — Слишком грандиозно. Слишком много всего. Я всегда застревала на том месте, где начинаются военные стратегии Кутузова.

Он рассмеялся, и его смех был теплым и глухим в предрассветной тишине.

— Это классика. Все ее бояться и пытаются прочитать из-под палки, чтобы поставить галочку в графе образованный. А надо просто пропускать эти скучные главы. Читать только про людей. Про их дурацкие, прекрасные, неправильные чувства.

— Если уж мы начали говорить о Толстом… Я обожаю Анну Каренину, — сказала я неожиданно для самой себя. Обычно я не говорила с малознакомыми людьми о литературе. — Перечитывала три раза. И плакала каждый раз в одном и том же месте.

— В каком? — он повернулся ко мне, и в его глазах вспыхнул неподдельный интерес.

— Когда Анна в последний день пребывает в мучительном душевном состоянии. Она мечется в противоречиях: то вспышки любви к Вронскому, то ощущение его холодности и собственной ненужности. Всё вокруг кажется ей враждебным, мрачным и бессмысленным. Потом на вокзале она наблюдает за суетой людей, слышит разговоры, звуки, крики, что усиливает ощущение хаоса, безвыходности. И все это показано, как кульминация долгого внутреннего кризиса: сочетание отчаяния, жажды покоя и невозможности примириться с жизнью.

Он внимательно смотрел на меня, и я почувствовала, как краснею.

— Прости, я, наверное, несу чушь. Не время для литературного разбора.

— Наоборот, — он покачал головой. — Самое время. Только в пять утра на пустой улице и можно говорить о самом главном. И знаешь, в чем разница между Анной и Войной?

— В чем?

— В масштабе трагедии. Анна — это трагедия одной души, одной семьи. Огромная, всепоглощающая, но одна. А в Войне и мире — трагедия целого мира, целой эпохи, через которую проходят эти души. И на их фоне особенно видно, как важно быть счастливым вопреки всему. Как Наташа… она же после всего ужаса находит силы радоваться и танцевать. В этом есть что-то… жизнеутверждающее.

Мы замолчали. Его слова висели в воздухе, такие же четкие и ясные, как утренняя дымка. Я смотрела на него и думала, что он невероятно странный и непохожий ни на кого человек. Говорить о Толстом после длительной неистовой вечеринки…

— Ты очень необычный, — вырвалось у меня.

— Это комплимент? — у него снова появилась та самая, немного ленивая улыбка.

— Пока что — просто констатация факта. Кто разговаривает о классической литературе после десяти шотов?

— Ладно, — он забрал у меня стакан и допил остатки виски. — Тогда вот тебе факт. Ты — первая девушка, которая не заснула, когда я начал говорить о классической литературе. Обычно это работает лучше снотворного.

— Может, я тоже необычная? — посмеялась я.

— Может быть, — он посмотрел на меня так, будто видел насквозь. — Может быть. В этом и есть вся соль.

Такси мы поймали только в шестом часу утра, если не позже. Я была вся измотана, но переполнена странным, саднящим чувством, будто прожила не одну ночь, а целую жизнь. Кейт, уже практически спавшая на ходу, завалилась на заднее сиденье, после того, как проверила, что добавила всех ребят в друзья в социальных сетях. Я собралась было последовать за ней, как вдруг чья-то рука мягко, но уверенно коснулась моего локтя.

— Постой, — тихо сказал Арти.

Я обернулась. Он стоял совсем близко. В его серых, уставших глазах плескалось что-то сложное, непрочитанное. Он не говорил ничего. Просто посмотрел на меня долгим, пронзительным взглядом, будто пытаясь запечатлеть, а потом внезапно, решительно обнял.

Очень крепко, но при этом нежно, почти по-родственному, прижав к своей груди. Его подбородок коснулся моего виска, я почувствовала запах его кожи, смешанный с дымом и холодным утренним воздухом. Он просто держал меня, молча, несколько секунд, и в этом объятии было столько неожиданной теплоты, понимания и какой-то невероятной интимности, что у меня перехватило дыхание. Я застыла в шоке, не в силах пошевелиться и ответить. Это было настолько пронзительно и искренне, что все мои защитные барьеры на мгновение рухнули.

Потом он так же внезапно отпустил меня, отступил на шаг, и его лицо снова стало привычно-насмешливым, лишь легкая напряженность в уголках губ выдавала пережитый момент.

Я, все еще оглушенная, на автомате сделала шаг к машине, чувствуя, как бешено колотится сердце. И тогда меня будто осенило. Остановившись у открытой двери такси, я обернулась к нему в последний раз. Подняла руку, ту самую, на безымянном пальце которой всё еще холодно блестел тот самый, ненавистный и привычный бриллиант. Я не сказала ни слова. Просто показала ему кольцо. Прямо так, молча, выставив руку вперед, как оправдание, как предупреждение или как свой собственный приговор.

Его взгляд скользнул по кольцу, потом медленно поднялся на мое лицо. Ни тени удивления или разочарования в его глазах не мелькнуло. Только легкая, почти невидимая улыбка тронула его сухие от алкоголя губы.

— Звучит как вызов, — произнес он тихо, хрипло, так, что услышала только я.

И развернулся, чтобы уйти, оставив меня стоять удивленную его реакцией на пороге такси, с блестящей безделушкой на пальце и ощущением, что земля только что ушла у меня из-под ног…

Я села рядом с Кейт, прислонившись лбом к холодному стеклу, и смотрела на утренний город, проплывающий за окном. В кармане у меня лежала смятая бумажная салфетка с начерканным номером телефона, как нечто, не имеющее ничего общего с логикой. А в голове, под давящим саваном усталости, сквозь монотонный стук в виске, пульсировало иное. Не слово, а само ощущение. Оно было похоже на эхо тепла, застрявшее под кожей — точная, болезненная память о прикосновении, которое уже не повторить. Это была слепая уверенность где-то в глубине диафрагмы, молчаливое узнавание родственной души не по словам, а по молекулярному резонансу.

Пугающая и невыносимо манящая химия. Безмолвная, неопровержимая и абсолютно бесполезная.

Глава 7. Чужие вещи

Возвращение домой было похоже на погружение в аквариум. С улицы, напоенной утренней свежестью, смехом и музыкой, я шагнула в гнетущую, натянутую тишину нашей квартиры. Воздух здесь пах не свободой, а дорогими освежителями и едва уловимым запахом напряженности. Я старалась двигаться бесшумно, на цыпочках, как преступник, возвращающийся на место преступления.

— Ты где пропадала?

Его голос прозвучал из гостиной, резкий, как хлесткий звук кнута. Я вздрогнула, застыв в прихожей. Киран сидел в кресле, в темноте завешанных окон, лишь экран его телефона освещал напряженное, недовольное лицо.

— Мы с Кейт… загулялись, — слабым голосом ответила я, снимая куртку, которая все еще пахла дымом и ночным холодом.

— Загулялись? — он встал и медленно пошел ко мне. Его шаги были бесшумными, хищными. — Сейчас уже семь утра, Хелен. Я звонил тебе двадцать раз. Я уже представлял тебя изнасилованной и зарезанной где-то в лесу.

— Я не слышала. В баре было шумно, потом… мы гуляли.

Он подошел вплотную, взяв меня за подбородок и заставив посмотреть на себя. Его пальцы были холодными.

— С кем это вы гуляли? — он принюхался. — От тебя перегаром и дымом сигарет несет. И что это за духи? Это не твои.

Мое сердце бешено заколотилось. Это был запах розововолосой девушки, которая обняла меня в момент знакомства.

— Киран, отпусти. Я устала.

— Я не отпущу, — его голос стал тише и оттого еще опаснее. — У нас через месяц свадьба. Через месяц, Хелен! Ты это вообще понимаешь? А ты шляешься по ночным клубам с какой-то Кейт и ее бог знает какими друзьями! Ты ведешь себя как… как распущенная студентка, а не как моя невеста!

Он отпустил мой подбородок и прошелся по комнате, сжав кулаки.

— Ты вообще думаешь о том, что делаешь? О нас? О наших планах? Или тебе плевать?

— Я думаю, — прошептала я, чувствуя, как стены смыкаются вокруг меня. — Просто… мне нужен был глоток воздуха. И вообще это все-таки был день рождения моей подруги, а не просто встреча.

— Воздуха? — он резко обернулся, и в его глазах вспыхнула та самая, знакомая до тошноты ревность. — Какого еще воздуха? У тебя есть все! У тебя есть я! Или тебе уже мало меня? Ты ищешь что-то еще?

Его слова висели в комнате, ядовитые и душащие. Он подошел еще ближе, говоря уже прямо в лицо, тихо, сдавленно:

— Запомни раз и навсегда. Я — единственный мужчина в твоей жизни. Был и буду. Ты принадлежишь мне. И скоро, очень скоро, ты наденешь мое кольцо и поймешь, что все эти твои глотки воздуха — просто детские глупости.

Он повернулся и ушел в спальню, хлопнув дверью. Я осталась стоять одна в центре гостиной, вся дрожа, как осиновый лист. Давило на грудь. Не хватало воздуха. Того самого, который он обещал мне перекрыть. Внезапно и так отчетливо я ощутила себя вещью с фирменной биркой, которую купили в дорогом бутике и собирались по полной ей пользоваться, пока смерть не разлучит…

Я подошла к окну и распахнула его, жадно глотая теплеющий утренний ветер. Он пах свободой. Он пах ночью. Он пах виски, сигаретным дымом, гитарными аккордами, рассветной росой и лосьоном девушки с розовыми волосами.

Арти.

Его образ всплыл перед глазами таким ясным и живым. Его спокойный, всепонимающий взгляд. Его тихий голос, рассуждающий о Толстом на рассвете. Его улыбка. Рядом с ним я не была ничьей собственностью. Я была просто собой. И это ощущение было таким острым, таким желанным, что перехватывало дыхание сильнее, чем любая истерика Кирана.

Его друзья обмолвились, что он приехал в отпуск и скоро возвращается обратно. В Saint P. Огромный, чужой город, который заберет его и навсегда сотрет этот случайный эпизод из моей жизни.

И в этом была своя горькая прелесть. Своя безопасность.

Одно свидание. Одна прогулка. Всего лишь глоток того воздуха, которого мне так не хватало. Никто не узнает. Ничего не изменится. Это будет просто… красивая точка. Прощальный аккорд перед тем, как надеть на себя пожизненную роль жены Кирана.

С этим решением на душе стало странно спокойно. Я достала телефон, салфетку из кармана и сохранила номер под именем Серые глаза, после чего положила листок в книгу, зная, что Киран никогда их не читал.

Мои пальцы задрожали, когда я решилась набрать сообщение. Короткое. Простое. Безопасное.

Я (07:43): Привет, это Хелен. Ты еще в городе? Может, погуляем в пятницу, пока не уехал? Мне есть что вернуть — ты свою Войну и мир в моей голове оставил.

Я отправила и зажмурилась, прижав телефон к груди. Это был бунт. Тихий, крошечный, но мой. Последний вдох перед тем, как навсегда задержать дыхание.

Глава 8. Пятница без обещаний

Вся следующая неделя прошла в едком тумане. Он был зелено-серым, как экран офисного компьютера, за которым я пыталась скрыться, и вязким, как чувство вины, которое я давила в себе, словно назойливого комара, но оно снова и снова поднималось, навязчивым жужжанием в висках напоминая: ты обманываешь, ты предаешь. Но пятница наступила с неумолимой, почти жестокой четкостью. Это была следующая пятница. И я все еще была помолвлена.

Бриллиант на безымянном пальце холодно и остро подмигивал мне в свете люстры, пока я с замиранием сердца выбирала платье. Я надела самое обтягивающее, черное, до боли простое, из тончайшего кашемира. Оно стягивало меня, как панцирь, и обнажало одновременно, подчеркивая каждую линию, каждую кривую, словно выставляя мою тревогу и мое желание напоказ. Макияж я наносила с тщательностью сапера, разминирующего бомбу — ровные, безупречные стрелки, губы цвета пыльной розы, густые, пушистые ресницы. Маска идеальной, благополучной девушки для идеальной, правильной жизни. Сегодня под ней должна была спрятаться идеальная, отчаянная предательница.

Я вся покрылась мелкой, предательской дрожью, стоя у зеркала в прихожей, но успешно вызвала такси. Руки тряслись так, что я с трудом застегнула серебряную цепочку на лодыжке. Зачем? Зачем ты это делаешь? Опомнись! Какие свидания, когда у тебя свадьба через месяц? Ты с ума сошла, тебя подменили. Останься дома. Выпей чаю. Ложись спать. Завтра же рано вставать, ехать в центр, решать вопросы по банкету, примерять платье. Монолог был жутким, навязчивым, как молитва. Но ноги, игнорируя все внутреннее возмущение, сами понесли меня на лестничную клетку, будто вели к месту казни или к месту долгожданного спасения — я еще не понимала, к чему именно.

Водитель молчал всю дорогу, лишь изредка покашливая. Я смотрела в запотевшее от прошедшего дождя окно на проплывающие, размытые огни города, и каждый из них казался мне обвиняющим, осуждающим взглядом. Он высадил меня ровно напротив памятника Толстому. Иронично, не правда ли? Великий писатель с бронзовым, невозмутимым, вечным лицом взирал на мои мелкие, ничтожные метания. Я ступила на асфальт, по которому только что прошел летний дождь, и он блестел, как черное стекло, отражая ореолы фонарей и мое перекошенное тревогой, маленькое отражение.

Написала Арти: Приехала. Села на скамью и вцепилась в кожаную сумку с такой силой, что ногти, острые и белые, впились в ладонь, оставляя лунки боли. Я посмотрела на руки, чертов бриллиант не украшал, а казнил. Разрезал острием, жаждал насквозь пронзить плоть, навеки вживить в меня это обещание, слить воедино — металл, камень и обреченную плоть.

Мир вокруг звенел чужим, наглым счастьем, от чего по мне пробежала тень зависти. Каждая проходящая пара — сплетенные руки, говорящие взгляды — были ударом плети. Каждый взрыв беззаботного смеха из распахнутого окна машины отзывался во мне горьким укором. Они дышали полной грудью, а я — лишь осколками воздуха, застрявшими в горле. Они жили, а я существовала, закованная в холодный блеск своего слова, и чувствовала, как трещина расходится от сердца.

Глава 9. Точка бифуркации

Он подошел неслышно, будто возник из предрассветной мглы, как воплощение моих самых запретных мыслей. Я увидела сначала краем глаза темную куртку, знакомую, фигуру, руки в карманах. Он шел не спеша, но уверенно, и его спокойная, размеренная походка была полной противоположностью урагана, бушевавшего у меня внутри. И вот он уже стоял передо мной, слегка нависая, и в его серых, удивительно спокойных глазах не было ни укора, ни вопросов, ни требований. Было лишь глубочайшее, всепонимающее внимание, которое обезоруживало и размягчало сильнее любой агрессии.

Мы направились в парк, свернули с центральной аллеи и ушли вглуб, где фонари остались позади, а тропинки тонули в бархатной темноте. Кроны старых кленов и лип смыкались над головой, образуя таинственный своды. Их ветви, причудливо изогнутые в ночном мраке, казались застывшими в немом танце, а редкие лунные блики робко серебрили кору, превращая знакомые очертания в фантастические скульптуры.

Тени играли с формами, то обволакивая стволы бархатным покрывалом, то внезапно открывая изящный изгиб ветви или резной узор на опавшей листве. Даже самые обычные кусты чубушника преображались, их соцветия превращались в бледные призрачные облака, источающие невесомый, пьянящий аромат, так похожий на жасмин.

Всё вокруг дышало сокровенной, неприметной днём красотой — тихой, но убедительной. Каждый поворот тропы открывал новую картину: заросли папоротников, похожие на древний лес; одинокая скамейка в круге лунного света. Эта красота не кричала, а шептала, заставляя замедлить шаг и вслушаться в её тихую, вечную песню.

Временами я ловила себя на том, что уже знаю, что он скажет следующее — не мыслью, а каким-то внутренним резонансом. Мы говорили и молчали одновременно, и оба эти языка были одинаково понятны нам в этой живой, дышащей темноте парка.

Мы вышли к маленькому, заросшему пруду. Вода была черной и неподвижной, как полированное обсидиановое зеркало, в котором отражались перевернутые, таинственные миражи фонарей и темные силуэты уток. Было тихо так, что слышалось собственное неровное дыхание и отдаленный, приглушенный гул города-великана. Этот город знает все мои тайны, — пронеслось у меня в голове. Он хранит тысячи таких историй, как моя. Миллионы поцелуев, данных украдкой, миллионы разбитых сердец, утонувших в этой черной, безразличной воде. Мы все всего лишь очередные тени, мелькнувшие на его берегу. Он все стерпит, все забудет, все поглотит своей вечной, апатичной гладью. У кованого парапета, покрытого холодными каплями недавнего дождя, случилось то, что должно было случиться с самой первой секунды нашего знакомства.

Арти поцеловал меня. Это был не страстный, отчаянный, животный поцелуй, как в душных барах или на вечеринках. Это было медленное, бесконечно нежное, исследующее погружение. Поцелуй-вопрос, полный неуверенности и надежды, и поцелуй-ответ, полный принятия и понимания. В нем была вся накопленная тоска по чему-то настоящему, по искренности, вся усталость от фальши и игры в правильную жизнь. Я чувствовала вкус его губ — чуть сладковатый, с привкусом мяты и чего-то неуловимо глубокого, мужского, желанного.

А потом он сделал нечто, что ввело меня в полный, абсолютный ступор, перевернув все с ног на голову. Он отстранился совсем немного, всего на сантиметр, наклонился и прильнул к моим волосам, к виску, и глубоко, по-звериному, вдохнул. Закрыл глаза, полностью погружаясь в этот запах, растворяясь в нем.

— Ты так пахнешь… — прошептал он, и его низкий, хрипловатый голос прозвучал приглушенно и бархатно, прямо у моего виска, будто исходя изнутри меня самой. — Как будто только что прошел дождь, и… чистая, мокрая земля. И озон. И что-то еще… сладкое, как персик. Ни на что не похоже.

Я замерла, превратившись в соляной столп. Мужчины говорили мне комплименты, восхищались платьями, фигурой, цветом и блеском глаз. Но никто и никогда — абсолютно никто — не слушал запах моих волос. Не вдыхал его так, будто это самый драгоценный, уникальный аромат в мире, который хочется запомнить навсегда. Это было настолько интимно, так невероятно искренне и пронзительно, что все мои защиты, все стены, все надо и должна, которые я так тщательно выстраивала годами, разрушились в одно мгновение, рассыпаясь в прах. По щекам потекли слезы, тихие, безудержные, соленые. Он их не испугался, не отпрянул, просто аккуратно, большим пальцем, грубоватым и бережным одновременно, стер их, не переставая другой рукой держать меня за талию, прижимая к себе, словно боясь, что я испарюсь.

Мы провели у пруда, кажется, вечность. Два или три часа, которые пролетели как одно мимолетное, остановившееся мгновение. Мы не говорили о прошлом, не строили планы на будущее, не давали обещаний. Мы просто были. Две одинокие, заблудившиеся души в спящем городе, нашедшие друг в друге тихую, безмятежную гавань. Говорили о ерунде, о книгах, о музыке, смеялись тихим, доверительным смехом, снова молчали, слушая, как утки перебирают лапками в воде и крякают что-то невнятное.

Когда небо на востоке начало светлеть до цвета влажного, промокшего асфальта, а края туч окрасились в перламутрово-розовые тона, я поняла, что пора. Мы попрощались так же тихо, как и встретились, без лишних слов. Без страстных, ненужных обещаний, без слез и драмы. Просто долгое, крепкое, говорящее объятие, в котором было больше слов, чем в целой поэме, и еще один быстрый, прощальный, горько-сладкий поцелуй.

Я села в подъехавшее такси и уехала, не оглядываясь. Моё предательское тело, забыв про ломоту и боль в ногах, запомнило только мимолётное прикосновение его руки к моей спине и талии, лёгкость смеха и нежную кожу губ. И эти воспоминания, зашитые прямо в кожу, жгли сильнее любой усталости. Сквозь тревогу и стыд, пробивалось новое чувство — невероятная, животворящая легкость. Я ощущала, что сбежала. Сбежала из нарядной, золотой клетки правильных решений, из душной тюрьмы своей помолвки. Но в действительности, я не сбежала. Я просто сделала шаг. Первый по-настоящему взрослый и честный шаг к себе настоящей. И я уже смутно, но отчетливо понимала, что обратного пути не будет. Что этот тихий, наполненный нежностью и запахом дождя вечер у пруда изменил все. Перечеркнул одну жизнь и начал другую. Навсегда.

Глава 10. Одолжить целую ночь | Хелен и Арти

Решение встретиться снова созрело во мне, как нарыв — болезненно, навязчиво, неотвратимо. Целую неделю после того вечера у пруда я ходила с его привкусом на губах и ощущением его взгляда на коже.

Хелен (20:12): Привет. Три дня — это твой способ всё обдумать или просто стеснялся написать?

Арти (20:15): Обдумать? Нет. Просто боялся разрушить ту тишину, что осталась между нами после встречи. Она была совершенной.

Хелен (20:18): А я её уже разрушила. Встречаемся в пятницу. В восемь в Книжной лавке.

Арти (20:21): Это ультиматум?

Хелен (20:23): Это приглашение. Приходи — и я покажу, как выглядит кража без преступления.

Арти (20:25): Буду. Раньше. Чтобы увидеть, как ты выбираешь книги — с тем же вниманием, что и слова.

Хелен (20:26): Только не говори о Бродском. И не смотри слишком долго — я могу покраснеть.

Арти (20:28): Обещаю. До пятницы.

Заключительная мелодия перед выходом в открытый космос, последний луч света перед тем, как окончательно захлопнется массивная, полированная крышка моего свадебного саркофага. Я чувствовала себя заключенной, выходящей на прогулку, и каждый шаг навстречу ему был и шагом к эшафоту, и полетом.

К этому свиданию я готовилась как к священнодействию, как к последнему бою. После работы мы с Кейт поддались расслабляющей шоппинг-терапии. Она вынырнула из-за стойки с одеждой, держа в руках нечто огненное и просвечивающееся.

— Нет, — сказала я сразу. — Это слишком.

— Идеально! — парировала она. — Это то самое ультрасекси, о котором все говорят, но никто не носит. Кроме тебя. Примерь!

Ее настойчивость была неумолима, а вкус выше всяких похвал, в зеркале примерочной отражалась роковая красотка.

— Видишь? — торжествующе прошептала Кейт. — Я же сказала. Ты должна это взять.

И я довольная увиденным мгновенно сдалась. Пакет с покупкой стал трофеем вечера.

Позже под красный сетчатый лонгслив я подобрала черный кружевной бра и узкие антрацитового цвета джинсы. Лишь белые комфортные трусы-слипы были как отчаянная бравада, попытка убедить саму себя, что я все еще держу ситуацию под контролем, что все повторится: наши бесконечные прогулки, разговоры вполголоса, поцелуи, от которых кружится голова, и неизбежное прощание на рассвете. Что мы снова исполосуем парк запутанными маршрутами и на этом разойдемся, как в прошлый раз, сохранив все как есть.

Вечер наступившей пятницы был пропитан иллюзией бесконечных выходных, хотя в субботу меня ждала работа и помощь Тее — крошечные, но такие цепкие детали из другой, настоящей жизни, которая казалась сейчас сном.

Мы встретились у книжного, но не задержались там и пятнадцати минут — нас снова понесло в омут вечернего города, словно невидимым течением.

— Ты вообще что-то выбрала, или мы просто мимо проходили? — спросил Арти, его шаги подстраивались под мой ритм.

Я замедлила шаг, порылась в сумке и достала книгу в матовой обложке.

— Вот.

Он взял её, пальцы скользнули по названию.

— Секс, деньги, счастье и смерть? — в его голосе проскользнула улыбка. — Это новое руководство к действию?

— Это просто напоминание, — я забрала книгу обратно, спрятав в сумку, будто секрет. — Что всё главное уже придумано до нас. Осталось только… расставить акценты.

— И на чём остановилась? — он посмотрел на меня искоса, и в его взгляде читался подлинный интерес.

— Пока на заголовке, — улыбнулась я. — Но глава про деньги явно выигрывает у всех остальных.

***

Наше общение было похоже на танец — долгий, импровизированный, с бесцельными, но точными движениями. Я шел рядом с Хелен, и не мог оторвать от нее взгляд. Иногда я ловил себя на том, что смотрю на нее украдкой, когда она была увлечена рассказом — жестикулировала, улыбалась, искала слова. И я не мог сдержать улыбки — уголки губ предательски ползли вверх сами собой, против моей воли. В эти моменты я чувствовал не просто интерес — какое-то глубокое, почти физическое любопытство к каждой ее черте, к каждому движению, к тому, как она проживает каждую секунду.

Я то приближался, то немного отдалялся, сокращая дистанцию между нами до сантиметров. Моя рука почти касалась ее руки — намеренно, но все же осторожно, будто проверяя невидимые границы. Я балансировал между жгучим желанием прикоснуться и страхом спугнуть ту хрупкую, невидимую нить, что уже связала нас с первой встречи. Каждый ее взгляд, каждое случайное прикосновение отзывалось внутри тихим электрическим разрядом. Я ловил себя на мысли, что мне хорошо, даже если я просто иду рядом с ней.

Алый лонгслив Хелен даже под курткой пылал во мраке, как единственный маяк в этом море тусклых огней. Он был не просто привлекательным — он был наглым вызовом всему серому миру, декларацией твоей уверенности, о которой она, кажется, даже не догадывалась.

Мы шли мимо баров, где музыка заглушала внутренние вопли совести. Спустились на набережную, где шепот темной воды был громче любых слов, бродили в тихих, пустынных переулках, прячась от посторонних глаз.

И все это время между нами тянулась невидимая, но осязаемая магнитная нить, натягивающаяся все сильнее, вибрирующая в воздухе плотнее ночного тумана в низине. Она вела нас сквозь город, самым ярким центром которого была Хелен.

***

В конце концов, логика ночи привела нас к дому Кайла, друга Арти. Последний оплот и граница, за которыми не было карт и правил. Квартира встретила нас уютным хаосом. Повсюду царил творческий беспорядок, лишенный нарочитой осмысленности, но поразительно гармоничный. Гитары, прислоненные к стенам в случайных местах, словно застыли в момент импровизации. У проигрывателя громоздились стопки виниловых пластинок — не аккуратные коллекции, а живые свидетельства недавнего прослушивания.

Но в этом безумии угадывалась система. Книги на полках стояли идеально ровно, отсортированные по цвету корешков, формируя радужный градиент. За стеклянной витриной выстраивалась коллекция редких бейсболок — каждая на своей полке, как музейный экспонат. Рядом, в специальных боксах, хранились фирменные кроссовки, чистые и ухоженные, готовые к выходу в свет.

Мы вошли, уставшие, с гудящими от долгой ходьбы мышцами в ногах, и рухнули на широкий, потертый, но невероятно приглашающий уставших путников диван в гостиной.

Казалось, ночь длилась уже вечность, и я отчаянно, всеми фибрами души желала, чтобы ей действительно предстояло растянуться в бесконечность, чтобы утро, с его холодным светом и жестокой реальностью, никогда не наступило. Но оно наступило, неизбежное, как прилив. Небо за большим окном стало светлеть, окрашиваясь в нежные, перламутрово-сиреневые, потом в розовые тона. Мы втроем — я, Арти и его друг Майкл, приехавший в город на выходные потусоваться и тоже оставшийся ночевать у Кайла, — вышли на балкон встречать рассвет, как последние романтики на краю света.

Не знаю, что чувствовали они, а я жадно, полной грудью вдыхала живительную прохладу свежего летнего утра. Она была как ледяной душ, омывающий разум, приводящий в чувство, развеивающий остатки сна. Мы так долго и так много говорили за эту ночь, что все темы, все шутки, все признания, казалось, переплавились, слились в одно общее, комфортное состояние полного принятия и безмятежной легкости. Я наслаждалась его близостью, его теплом, исходящим от тела, и его просторной, мягкой футболке, пропитанной окутывающим мужским ароматом. Это было до неприличия интимно, как будто я надела на себя кусочек его души.

Что-то во мне, какая-то дикая, цепкая, ненасытная часть души, не хотела его отпускать. Не хотела заканчивать этот момент. Все ощущения сконцентрировались где-то глубоко в низу живота, сжимаясь в тугой, горячий, трепещущий комок. Мысли утопали в пространстве спящего двора, я с геометрической прогрессией таяла в этом состоянии полусна-полуяви, в блаженной прострации, пока не ощутила уверенные руки Арти, разместившиеся на моей попе.

Ой, пожалуйста, — пронеслось в голове панической, стыдливой мыслью, — только не классический, банальный one night stand, не этот дурацкий, предсказуемый финал всех романтических комедий. Тем более я просто даже не знаю, как это — быть с кем-то другим. Я разучилась, я забыла, я…

Когда ступни окончательно замерзли от холодного бетона балкона, мы вернулись в комнату. Майклу понадобилась минута, чтобы снова заснуть на небольшом разложенном кресле. Его храп был таким человечным, таким обыденным, что это немного вернуло меня в реальность.

Я застряла между двумя мирами вместе со всеми своими принципами, — пронеслось в голове, пока я смотрела на спящего друга, на беспорядок, на первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь пыльное окно и освещавшие пустые бутылки. Между прошлым, которое давит на плечи тяжестью обязательств и чужих ожиданий, как гранитная плита. И будущим, которое пугает своей абсолютной, ослепительной неизвестностью, как эта бесконечно яркая полоса зари на горизонте. И есть только это хрупкое, сиюминутное, алкогольное «сейчас», этот островок тишины и тепла среди руин прошедшей ночи. Но и оно вот-вот растает, как последние звезды на небе.

Но ведь любой принцип — это своего рода ограничение, — вдруг вспомнилась мне чужая, заезженная фраза, которая сейчас зазвучала как откровение. У меня вообще-то была целая коллекция принципов. Была. Как минимум, железный, высеченный в граните: не спать с кем попало, тем более на первой-второй встрече. Смешно. А теперь давайте честно: кто-то свел меня с ума одной только своей улыбкой, и можно, пожалуйста, прямо сейчас провалиться в бездну этого дивана, чтобы никто не видел, как пылают мои щеки, как бешено колотится сердце и как предательски дрожат руки?

Я помнила, как Арти отдал мне свою футболку, и пока он раздевался, готовясь к отдыху, я при тусклом, размытом свете утренней зари рассматривала его татуировки. Сказать, что я удивилась, — ничего не сказать. На его руках, плечах, спине красовались сложнейшие, тончайшие мандалы, геометрические орнаменты, акцентные рисунки — целая вселенная, выбитая на коже, история его пути. Я мечтала о мужчине с такими забитыми, осмысленными, красивыми руками примерно с двенадцати лет, с тех пор как поняла, что мужская красота — это не только лицо. Мне безумно нравился этот немой, эстетический коннект, это попадание в самую точку моего, казалось бы, сугубо личного, потаенного идеала. Это казалось знаком, кивком согласия вселенной.

Если бы я увидела его лет в шестнадцать — сошла бы с ума, образ Арти — настоящая подростковая мечта творческой девчонки-неформалки.

И вот, во время нашей утренней, полусонной, залитой солнцем беседы, Арти резко, без предупреждения, на полном серьезе, схватил меня на руки. Он был невероятно сильным, уверенным в своем движении. Переступив через разложенное кресло с храпящим Майклом, как через бревно, он понес меня в соседнюю комнату, в постель. Мир сузился до крепости его объятий, до звука его ровного дыхания, до биения его сердца у моего уха.

Мы целовались, утопая в подушках, полностью увлеченные друг другом, отрезанные от внешнего мира. Я ужасно, до паники не хотела снимать джинсы — проклятый непарный комплект белья стоял поперек горла, символ моей растерянности, моего внутреннего раскола, — но его поцелуи в шею, в ключицу, в мочку уха были такими медленными, такими осознанно возбуждающими, такими сексуальными и опытными, что вскоре стало абсолютно все равно, я никогда бы не подумала, что кого-то можно так сильно хотеть. Одежда летела на пол, стирая границы, условности и остатки стыда. Я таяла от ласк в стопроцентной готовности, которую никогда в жизни не испытывала

Однако в одно мгновение, когда его рука скользнула вниз, я остановила его, приложив ладонь к его горячей, влажной от пота груди.

— Стой… Подожди, — выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло и чуждо. — Я не могу. Я не…

Секс все так же не входил в мои планы. Это была слишком серьезная, слишком окончательная грань, Рубикон, за которым не было пути назад. Тем более я не была ни с кем, кроме Кирана. Целомудрие и секс раз в месяц не по принципу, а по инерции, по обоюдному согласию сделать все быстро, потому что надо разрядиться, и больше не трогать друг друга. До этого самого момента, когда оказалось, что я могу невероятно сильно желать мужчину и головой и телом, которое отзывалось моментально и к тому же отключало работу мозга.

Арти остановился мгновенно. Не с упреком, не с разочарованием или обидой. Он просто приподнялся, оперся на локоть и смотрел на меня своими серыми, теперь такими близкими, бездонными глазами, в которых читалось замешательство, но — что важнее — понимание и уважение.

— Хорошо, — тихо, без тени раздражения сказал он. Его пальцы мягко отодвинули прядь волос с моего лба. — Все, что ты захочешь и как захочешь.

И мой отказ не стал концом. Он стал началом чего-то другого, возможно, даже более глубокого и интенсивного.

Арти не отстранился. Напротив, его объятия стали крепче, а взгляд — еще более голодным, но теперь в нем читалось бесконечное терпение. Все, что ты захочешь, — в его словах не было разочарования, а лишь жгучее любопытство и готовность исследовать вселенные, лежащие за гранью проникновения.

Всю оставшееся утро мы были сплетены воедино в тени штор. Его пальцы, скользящие по моей коже, были не просто лаской — они были вопросом, на который мое тело отвечало судорожными вздохами и мурашками. Мои губы, касающиеся его напряженной шеи, его твердых сосков, каждого шрама и родинки — были молитвой и благодарностью.

Мы не просто ласкали друг друга. Мы читали друг в друге карты желаний. Его рука, медленно скользящая по моему животу вниз, заставляла меня выгибаться в немом призыве, а мои пальцы, сжимающие его мощное бедро, заставляли его стонать и впиваться в простыню. Мы доводили друг друга до исступления одними лишь прикосновениями, взглядами, шепотом, в которых было больше откровенности и доверия, чем в самом сексе. Видеть, как его лицо искажается наслаждением от моей руки, чувствовать, как его пальцы задают ритм моему телу — это было сокрушительно. Мы отдавали друг другу контроль и доверяли самую уязвимую часть себя.

Этой ночью мы перешли Рубикон, даже не замочив ног, но сгорев дотла от этой пронзительной близости. А утром я проснулась в его футболке, под его тяжелой, защищающей рукой, с чувством, что ничего прежнего больше не будет. И я не хотела, чтобы что-то возвращалось. Я хотела только этого — его ровного дыхания на своей коже и биения его сердца под моей щекой.

Но разум четко осознавал, что мы были так искренни и прямолинейны и доставляли друг другу максимум удовольствия лишь потому, что это было в последний раз.

Глава 11. Буферные фонари

Я всегда бежала от прощаний. Ненавидела эту вымученную театральность последних слов, эту свинцовую тяжесть, что оседала на плечах и сжимала горло. В детстве, когда гости начинали собираться, я убегала в сад — лишь бы не видеть, как растворяются в далеке огни их машин.

После ночи, что переломила меня пополам, я механически, на автопилоте, забежала на работу к Тее. Мир плыл перед глазами, как размытая акварель. Я купила в ближайшем магазине у офиса первое попавшееся белье — простое, белое, хлопковое, уродливо-практичное, без намека на кружево или соблазн — и переоделась в холодном, продуваемом сквозняками туалете, содрогаясь от верта и недосыпа. Свою одежду, пропахшую нами, грехом и свободой, я сунула на самое дно сумки, словно пряча улику преступления. От чудовищного переизбытка чувств и отсутствия еды тошнило. В горле стоял колючий ком, и каждый глоток воздуха давался с усилием.

Внутри всё произошедшее сплелось в единую симфонию. Воспоминания накатывали тяжёлыми волнами, сбивая с ног, не оставляя возможности укрыться: ледяное прикосновение рассветного воздуха к обнажённой коже, стёртые в кровь ремешками босоножек ступни, его вещи, брошенные на стул — ещё хранящие тепло и форму его тела, обжигающая живая плоть под ладонями, губы, влажные и опухшие от бесконечных поцелуев, его запах…

Каждая деталь вплеталась в следующую, создавая причудливый вихрь, где боль и восторг, нежность и отчаяние переплелись так тесно, что уже невозможно было отличить одно от другого. Этот вихрь звенел в ушах, пульсировал в висках, вытесняя всё остальное, оставляя лишь одно — оглушительный гул того, что было, и того, что уже никогда не повторится. Сводящий с ума мускусный запах Арти теперь преследовал меня, как наваждение, как клеймо. Я не знала, что делать дальше. Мысль вернуться домой, к Кирану, к нашей идеальной, выхолощенной спальне с парными полотенцами и расписанной по минутам жизни, вызывала паническую атаку. Да, я была не одна. Но при этом во мне жил кто-то другой, кто-то, кто только что проснулся ото сна, требовал, умолял, рыдал от ярости и невыносимой боли. Я чувствовала боль — острую, физическую, как будто от меня отрывали кусок плоти вместе с душой, и еще что-то кроме долга. Что-то дикое, первобытное, настоящее, пугающее своей всепоглощающей силой.

Арти уезжал в Saint P. Обратно. В свою жизнь, в свой город, который вдруг стал для меня не просто точкой на карте, а местом, где бьется чье-то сердце. И я знала, знала каждой клеточкой своего измотанного тела, что вряд ли мы увидимся когда-нибудь снова. Это было последнее прощание. Окончательное. И именно поэтому, преодолевая паралич воли, я поехала его проводить. Самоубийственно, мазохистично, чтобы вдоволь намучиться и врезать себе в память эту боль на всю оставшуюся жизнь.

До вокзала нужно было ехать с пересадкой. Я опаздывала на его поезд, на наше прощание, и это опоздание казалось мне маленькой, жалкой отсрочкой приговора. Но у самого вокзала, увидев его высокую, знакомую, такую родную и такую чужую фигуру у поездов, я замедлила шаг. Сердце заколотилось, бешено вырываясь из груди, готовое остановиться от нарастающего напряжения. Я знала, что он меня видит, наблюдает за моим неуверенным приближением, и мне вдруг захотелось развернуться и бежать. Бежать без оглядки от самой себя, от этого выбора, от этой невыносимой, душащей тяжести предстоящей разлуки.

— Ты специально приехала за полчаса до отправления? — его голос прозвучал спокойно, но в глазах читалось облегчение.

— Вообще, я опаздывала… — призналась я, останавливаясь перед ним.

— У нас есть еще целых двадцать семь минут, — он мягко улыбнулся, взяв мои руки в свои. — Это целая вечность для тех, кто не хочет прощаться.

— И что нам делать с этой вечностью? — голос дрогнул.

— Запомнить каждую секунду. Чтобы хватило до следующей встречи.

И вот я снова оказалась в его руках. Его объятия были крепкими, уверенными, в них была та самая сила и спокойствие, которых у меня не было и в помине. И одновременно — паника от осознания, что так спокойно, так безопасно и так по-настоящему больше не будет никогда. Ни с кем. Я намеренно не целовала его, уткнувшись лицом в грудь, в грубую ткань куртки, пропитанной его ароматом. Боялась поднять глаза и встретиться со взглядом Арти, зная, что провалюсь в эту серую, бездонную глубину и останусь здесь, на перроне, когда поезд тронется, как героиня дешевого мелодраматичного романа, которой не хватило сил уехать. Я никогда не дожидалась момента отбытия, это всегда напоминало мне ту самую горсть земли на крышку гроба — окончательное, бесповоротное, невыносимое.

И случилось непоправимое. Из самой глубины души, из тех потаенных уголков, где прячутся самые честные и самые страшные признания, вырвалось оно. Три слова, что я заставляла молчать неделями, что хоронила в себе, боясь даже шепнуть в подушку ночами, прозвучавшие теперь в тишине между нами — оглушительно, как выстрел, и невесомо, как падение пера.

— Я люблю тебя.

Признание повисло в воздухе — нелепое, обнаженное, лишенное всякой защиты. Прозвучавшее как приговор нам обоим. Как самая отчаянная молитва, обращенная к небу, которого я не видела за его глазами. Как полнейший, обезумевший бред, в который хотелось верить больше, чем во всё на свете.

Я не смотрела на Арти. Боялась увидеть испуг, жалость или, что хуже всего — молчаливое согласие. Эти слова уже нельзя было забрать обратно. Они жили теперь своей собственной жизнью. И, пытаясь замаскировать этот взрыв души, сделать его не таким значимым, не таким окончательным, я фальшиво, истерично рассмеялась, сглотнув ком в горле, и добавила:

— Кажется…

Он не дал мне продолжить. Его пальцы мягко коснулись моего подбородка, заставив поднять к нему лицо.

— Перестань, — тихо сказал он, и в его голосе не было ни испуга, ни сомнения. — Не прячься.

Полагаю, он тоже знал — это уже не было кажется. Это была правда. Голая, непричесанная, не вовремя пришедшая и навсегда переворачивающая все с ног на голову. Она висела между нами, огромная, пугающая и прекрасная.

На прощание, я сунула ему в руку маленький сверток, обернутый в салфетку. В нем был кулон из аметиста — фиолетовый, глубокий, как ночное небо над Saint P., камень, который, как я где-то вычитала, помогает обрести внутреннюю силу, ясность и… уберечься от зависимостей. Последнее меня особенно насмешило.

— На… это тебе… — пробормотала я, отводя глаза. — Чтобы… не забывал. На память.

Это была слабая, детская, наивная надежда, что маленький холодный камушек останется у него, как талисман, как молчаливый свидетель, как немой символ моих больших, безумных, ни на что уже не годящихся надежд. Как частичка меня, которую я отрывала от сердца и оставляла ему в залог того, что это не конец. Что даже если мы больше не увидимся, это было настоящим, что это только начало какой-то другой, параллельной жизни, которая могла бы быть.

Я вырвалась из его объятий и побежала к выходу с перрона, не оглядываясь, не дожидаясь его поезда. Слезы текли по щекам ручьями, но я их не чувствовала. Я чувствовала только жгучую, разрывающую боль расставания и сладкий, мускусный, приторный запах его кожи, который я отчаянно хотела сохранить, как проклятие, как благословение и как самое тяжелое напоминание.

Глава 12. Пустой холодильник

Прошли дни, может недели — я почти не считала. Я провела множество одиноких вечеров, пока Киран был увлечен посиделками с друзьями и футболом, запершись в себе, пытаясь анализировать мысли и чувства, как препарируют лягушку на уроке биологии — холодно, отстраненно, с тошнотворным чувством брезгливости. Все было перепутано: восторг от той ночи с Арти, стыд, боль от прощания, давящая тяжесть предстоящей свадьбы.

Арти уехал. Мы перекидывались редкими, осторожными сообщениями, короткими вспышками в ночи.

Хелен (22:47): Привет. Доехал нормально?

Арти (22:51): Да, всё хорошо. Дорога была долгой, но без проблем.

Хелен (22:53): Рада слышать. Как Saint P.?

Арти (22:55): Дождливо. Как обычно. Сью куда-то уехала, и я один в квартире, от нее не было никаких вестей…

Хелен (22:58): Странно все. У меня тут тоже всё как обычно. Работа, дом.

Арти (23:01): Так и должно быть, после всего, что у нас произошло. Держись там.

Хелен (23:05): Спасибо. Удачи тебе.

Арти (23:07): И тебе. Береги себя.

Хелен (23:09): Постараюсь. Ты тоже.

(Больше сообщений не было)

Он знал, что я помолвлена. Я знала, что в Saint P. его ждет девушка Сью — пусть у них и не ладилось, как он говорил. Эта мысль жгла изнутри, но была еще одним оправданием, чтобы оставаться в своем болоте. У него там своя жизнь, свои проблемы. Ты ему не нужна.

Квартира в которой мы жили с Кираном была идеальна. Слишком идеальна. Она напоминала не жилое пространство, а кадр из глянцевого журнала о домах успешных людей, где каждая вещь лежала на своем месте с математической точностью. Воздух был неподвижен и стерилен, наполненный ароматом лимонного клинера и тоски. Порой мне казалось, что я дышу не кислородом, а тщательно отфильтрованной, обеззараженной пустотой.

В гостиной диваны стояли с идеально взбитыми декоративными подушками, на которых, казалось, никто никогда не сидел. Глянцевые поверхности журнального столика и стеллажей ослепительно блестели — ни пылинки, ни отпечатка пальца. На стенах висели дорогие абстракции в тонких рамах — холодные, безжизненные, подобранные дизайнером, а не сердцем. Даже тот самый постановочный фотопортрет нас — идеальной пары — выглядел как чужая реклама счастья.

Кухня сверкала хромом и глянцем. Умная техника молчала, будто музейные экспонаты. Кофемашина, способная приготовить десять видов кофе, выглядела новее, чем в день покупки. Стеклянные банки с крупами и пастами стояли ровными рядами, как солдаты на параде, с безупречно напечатанными этикетками. Ни пятнышка, ни крошки, ни намёка на то, что здесь когда-то готовили с смехом и разбросанной мукой.

За всем перфекционизмом угадывалась явно нездоровая симптоматика, на которую я никогда ранее не обращала должного внимания. Способ заглушить хаос внутри, выстроив безупречный мир снаружи.

Мне отчаянно нужно было развеяться. Вырваться из плена собственных мыслей и этой квартиры. И когда Киран предложил поехать в магазин, я с радостью, почти с истеричной готовностью согласилась. Бытовуха. Рутина. Заполнить пустоту пакетами с едой — отличная идея, благо в холодильнике мышь повесилась.

Мы бродили между яркими, залитыми светом прилавками огромного торгового центра. Я механически складывала в тележку йогурты, сыр, фрукты, пытаясь сосредоточиться на этом простом действии, на выборе между домашним и фермерским. Киран шел рядом, молчаливый, погруженный в свой телефон. Воздух между нами был густым и ледяным.

Уже ближе к выходу, у касс, где пахло пластиком и свежей выпечкой, меня накрыло. Сначала легкое головокружение, потом тошнота сосредоточилась у солнечного сплетения. Я побледнела, прислонилась к стойке с жвачками, пытаясь перевести дух. Просто устала. Не выспалась. Нервы.

Киран заметил. Он оторвался от телефона, его красивое, привычное лицо исказилось не удивлением и переживанием, а чем-то другим. Раздражением? Подозрением? Он окинул меня холодным, оценивающим взглядом.

И тогда, в гулком зале полном людей в выходной день, при кассирах и очередях, он громко, на всю площадь, с ледяной, режущей ясностью заявил:

— Конечно, тебе плохо. Ты наверняка, потрахалась с кем-то в клубе и хорошо, если не беременна. Опять.

Мир не замер. Звуки — гудки касс, детский плач, голоса — смешались в оглушительный, бессмысленный гул. Но я онемела. Парализованная, уничтоженная. Я смотрела на него, не веря своим ушам. Эти слова, произнесенные с таким отвратительным, спокойным презрением, были хуже любой кричащей ссоры. Они стали публичной казнью.

Наши отношения давно были натянутыми, как струна, готовая лопнуть. Несколько лет. Целая жизнь. Я была совсем юна, когда мы начали встречаться, и, он медленно прогибал меня под себя, делая удобной, когда я не замечала этого в силу возраста и отсутствия какого-либо жизненного опыта. Но это… это было за гранью.

Весь путь до машины я прошла как зомби, не видя ничего перед собой, пока вокруг семьи, пары и друзья загружали продукты в багажники, смеясь и обсуждая новости, сериалы или сплетни. В салоне пахло мерзким ароматизатором, как ложным благополучием. Я молчала, сжавшись в комок, но все равно ощущала обжигающее омерзение к этому человеку. Завелся мотор.

— Киран, — мой голос прозвучал хрипло, чуждо. — Ты сейчас серьезно это сказал?

Да, я еще надеялась. Ждала, что он скажет: Нет, я просто сорвался, прости. Надеялась на толику раскаяния.

Он не повернул головы. Смотрел на дорогу. Его пальцы постукивали по рулю.

— А что? Я не прав? — он произнес это ровно, даже с некоторой неприязнью. — У тебя последнее время вид какой-то… странный. Отчужденный. Ты сама не своя с той гулянки с Кейт.

Утвердительный ответ. Он не сомневался в своей правоте. Не колебался и считал меня виновной. Так и было, но…

Боже, какой же дурой я была все эти годы! Эта безумная, удушающая ревность с его стороны, которая всегда висела надо мной дамокловым мечом! При том, что он умудрился несколько раз ошибиться, перепутать, забыться с другими девушками, а я верила его покаянным речам и слезам, после того, как находила переписки или, что еще хуже, фотографии. Я не видела, вернее, не хотела замечать, как он систематически, методично портит все на своем пути. Как он ломает меня, унижает, чтобы возвыситься самому. Я была удобным фоном, его идеальной невестой, которую он в любой момент мог пригвоздить к позорному столбу за предательство или мелкую оплошность в виде высохших следов воды на бокале.

И в этот момент, сквозь оцепенение и унижение, ко мне пришла странная, почти безумная ясность. Я была рада. Рада, что он это сказал. Именно так. Именно здесь. При всех.

Эти слова, отравленные ядом и презрением, стали тем самым ключом, который окончательно открыл мне глаза. Они сбросили последние остатки иллюзий, развеяли туман, в котором я жила все эти годы. Он не сорвался. Он не был в ярости. Он просто озвучил то, что всегда думал. Свою истинную сущность, которую так тщательно маскировал. Это была не случайная вспышка гнева, а диагноз. И нашему отношениям, и ему самому.

Через месяц должна быть эта чертова свадьба. Платье, торт, гости, клятвы перед алтарем. А я сидела рядом с этим человеком и понимала: я не хочу за него замуж. Не могу. Я скорее умру, чем произнесу да и навеки прикую себя к этому отравленному и токсичному болоту.

И я была бесконечно благодарна ему за эту жестокую, публичную казнь. Он не оскорбил, а освободил меня.

Утром Киран ушел на работу, даже не взглянув на меня и не попрощавшись. Его молчание было красноречивее любых слов. Оно говорило: Ты виновата. Ты должна извиняться. Ты должна терпеть.

Как только за ним закрылась дверь, я позвонила на работу и отпросилась, соврав про отравление. А потом начался адреналиновый, лихорадочный марафон. За пару часов я собрала вещи — не все, только самое необходимое, дорогое и памятное. Я не смотрела на фотографии, на подарки, на свое свадебное платье в чехле. Я готова была молниеносно вынести все это барахло, как старый мусор. Я позвонила Кейт, она должна была узнать обо всем первая, иначе Киран выставит случившееся так, как ему выгодно, а вечером, встретившись с друзьями, расскажет свою сказку. В том числе и Сэму.

— Кейт, привет! Я могу приехать? Мне нужно кое-что тебе рассказать и, если позволишь, перекантоваться у тебя, пока не найду квартиру — выпалила я в трубку как можно быстрее, чтобы не запнуться и не передумать.

— Привет, Хел, да, конечно, расскажешь при встрече — в ее голосе отчетливо звучало беспокойство. — Сможешь заехать ко мне на работу за ключами? Не могу сегодня никак уйти на обед, дорабатываем проект и сдаемся в конце недели…

Таксист любезно остановился у офиса АРС, я взяла ключи и вернулась, после чего поехала к Кейт. Единственному человеку, который не стал бы читать мораль. Всю дорогу меня трясло — от страха, от гнева, от облегчения. Понятному, предсказуемому, расписанному по пунктам будущему наступил конец. Он разбился вдребезги там, в торговом центре, от одного-единственного, но такого страшного предложения. А мне внезапно стало невероятно легко и спокойно.

Теперь надо было придумывать, как выбираться из этой паучьей сети прошлого, из клейких нитей долга, манипуляций и многолетней лжи. И я не знала, с чего начать, но обратной дороги не было.

Я сидела на полу в гостевой комнате у Кейт, прислонившись спиной к дивану, и смотрела на свою сумку. Она стояла посреди комнаты, угловатая и чужая, как символ всего моего нынешнего существования. Внутри — скомканная жизнь, собранная впопыхах, на эмоциях.

Тишина в квартире действовала на меня как хорошее успокоительно. Ни звонков Кирана, ни уведомлений о сообщениях. Только гул города за окном и бешеный стук собственного сердца в ушах. Позже в этом безмолвии на меня накатило прошлое. Не яркой картинкой, а обрывками, как плохо склеенный фильм.

Несколько лет.

Неуклюжий поцелуй за университетским корпусом, когда он встречал меня после пары по материаловедению. Первое свидание в парке, где мы до хрипоты спорили о каком-то фильме, а потом он купил мне вату, и она прилипла к губам. Его первая измена через полгода — я нашла смс, он плакал, умолял, говорил, что это ничего не значит, что он заблудился в своих желаниях, а я не давала нужного. И я верила. Потом была вторая. И третья. Каждый раз — слезы, клятвы, обещания. А я… я заминала боль поглубже, закапывала ее под планы на будущее и его ничего не значащие слова: Ты же не бросишь меня? Ты же моя единственная.

Я росла в этих отношениях. Из стеснительной студентки в идеальную невесту. Я училась гасить свои желания, чтобы не вызывать его ревность. Отказывалась от встреч с подругами, если он хмурился. Носила платья, которые ему нравились, и молчала, когда его шутки были обидными. И… я терпела необходимые ему разрядки. Я выстроила вокруг нашей любви крепость из иллюзий, а сама стала ее узницей.

А потом появился Арти. С его спокойными глазами и запахом, который сводил с ума. С его умением слушать не только слова, но и покой между ними. С той ночью, которая перевернула все с ног на голову. Он не давал обещаний. Не клялся в вечной любви. Он просто был. И в его присутствии я вдруг вспомнила, кто я. Вспомнила вкус своей свободы, своего права на желание.

Сцена в магазине — это суть наших отношений. Глубинное, гнилое недоверие, которое он всегда ко мне питал и которое отлично справлялось с ролью помощника, когда нужно было сделать меня ведьмой в Средневековье.

Я представляла нашу свадьбу в мельчайших деталях: цветы, музыка, его счастливое лицо. А теперь, закрыв глаза, видела его же лицо — искаженное злобой, когда он вернется домой и поймет, что я сбежала. Мне стало страшно. Боязно его реакции, осуждения общих друзей и неизвестности, которая не сопровождала мое существование уже очень давно.

Что будет дальше? Где я буду жить? Что скажут родители? Огромный список вопросов накатывал на меня, вызывая новый приступ паники. Я обняла колени и зарылась лицом в них. Понятному будущему наступил конец. Тому будущему, которое было ясным и предсказуемым, но тесным и противным. Оно разбилось вдребезги, и теперь мне предстояло разгребать осколки.

Но сквозь все опасения пробивалось другое чувство. Облегчение. Словно я годами таскала на спине тяжеленный камень, а сейчас его сбросила. Да, я посреди руин. Да, я в растерянности и замешательстве. Да, я не знаю, что делать. Но я дышу. Глубоко. Впервые за долгие годы я дышу полной грудью, и воздух не пахнет ложью и осуждением.

Я подняла голову и вновь посмотрела на свою сумку. Не на прошедшее, которое было в ней, а на наступающее, которое она символизировала. Пустое, чистое, неизвестное. Пугающее. Но теперь мое.

Первый шаг я уже сделала — сбежала. Теперь предстояло сделать второй. И третий. Найти работу получше. Снять квартиру. Объясниться с родителями, которые тоже старательно готовились. Вернуть себе себя.

Это был не конец, а самое что ни на есть начало. Начало настоящей, своей, может быть, не такой красивой, но честной жизни. И я, вся дрожа от одновременно накрывших тревоги и решимости, готовилась сделать следующий шаг в бездну Марианской впадины.

Глава 13. Шипы и письма

Тишина у Кейт длилась недолго, хоть и позволила мне наскоро составить план действий. Киран начал названивать и строчить сообщения с нового номера через пару дней, потому что я заблокировала его, отрезав тем самым себе путь к отступлению и поставив жирную точку. Оповещения били как набат — настойчивые, тревожные, полные недоумения и злобы.

(Неизвестный номер 13:15): Вот как оно бывает? Столько лет вместе, а ты просто берешь и смываешься, как последняя шлюха? Ты вообще понимаешь, что ты сделала?

(Неизвестный номер 14:44): Ты в своем уме, Хелен? Одумайся. Ты же сама говорила, что без меня пропадешь. Кто тебе поможет? Ты останешься одна. Вспомнишь меня.

(Неизвестный номер 15:02): Ты осознаешь, во что ввязалась? Я столько лет вкладывал в тебя силы, деньги, время! А ты вот так вот благодаришь? Ты мне вся жизнь, а я тебе — что? Расходный материал?

(Неизвестный номер 15:12): Ты еще пожалеешь. Очень сильно пожалеешь. Я не позволю тебе просто так все забыть и начать с чистого листа. Ты принадлежишь мне. Понимаешь? Мне. И это не закончится, пока я не решу, что оно закончилось.

(Неизвестный номер 15:15): Последний шанс. Вернешься сейчас — будем считать, что ничего не было. Не вернешься — пеняй на себя.

Позже он несколько раз приезжал, стоял под дверью, требовал разговора. Я не открывала. Обсуждать было нечего. Все слова уже сказаны — двумя предложениями в торговом центре, которые навсегда врезались в память.

Через дверной глазок я видела его: он много говорил, активно жестикулировал, и по его щекам текли слезы. Когда-то его слезы растапливали мое сердце, заставляли прощать невыносимое. Теперь я смотрела на них с холодной, практически физической тошнотой. За дверью для меня шел спектакль театра абсурда. Манипуляции, отточенные за годы. Я ненавидела эти слезы.

А потом он оставил у двери подарок. Сначала я правда подумала, что это погребальный венок — такой огромный, неуклюжий и безвкусный был букет. Кустовые розы, бордовые, почти черные, обвитые слоями упаковочной пленки. И к ним — конверт, толстый, раздутый от исписанных листов.

— Мда, этот букет не то что стоит прощения, на такое следует как можно сильнее обидеться! — выкрикнула из кухни подглядывавшая за разворачивающимся на глазах сериалом Кейт, оторвавшись от приготовления овсяной каши.

Сердце упало. Я принесла это внутрь с ощущением, что несу в дом мину. Села на пол в гостиной, разорвала конверт. Почерк был знакомым, ровным, старательным. Таким он писал мне открытки на праздники первое время.

Хелен, родная моя, солнышко.

Я пишу это письмо, а руки у меня дрожат. Я не могу есть, не могу спать. Я не понимаю, что произошло. Мы были так счастливы, у нас были такие планы! Наша свадьба, наш дом, дети… Все рухнуло в один миг, и я до сих пор не могу в это поверить.

Мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в том, что делаешь. Ты всегда была такой импульсивной, эмоциональной. Ты приняла какое-то сумасшедшее решение на эмоциях, под влиянием момента или, не знаю, может, подружек, которые всегда завидовали нам. Ты разрушаешь все, что мы строили семь лет. Из-за какой-то временной ссоры, из-за моих глупых слов, которые я сказал, потому что переживал за тебя, потому что люблю и боюсь тебя потерять.

Ты всегда была такой легкомысленной, Хелен. Помнишь, как ты могла потратить последние деньги на какую-то ерунду? Или как забывала о важных встречах? Я всегда был тем, кто тебя направлял, кто заботился о тебе, кто уберегал от ошибок. А теперь ты просто сбежала, как ребенок, убежала от проблем вместо того, чтобы сесть и поговорить, как взрослые люди.

Я знаю, ты сейчас не в себе. Ты, наверное, даже не понимаешь, какую боль мне причиняешь. Эта вся история с твоими «подругами», эти ночные тусовки… Это не ты. Это кто-то другой. Ты изменилась, стала холодной, чужой. Мне кажется, на тебя плохо влияют, манипулируют тобой, а ты из чувства противоречия идешь у них на поводу.

Я прощаю тебя. Я готов забыть все это, как страшный сон. Вернись домой. Мы все исправим. Я буду терпеливее, я буду лучше. Но только вернись. Без тебя мне не жить. Ты моя единственная, настоящая любовь. Мы должны быть вместе, ты же сама это всегда говорила.

Не разрушай нашу любовь из-за сиюминутной пустой обиды на совершенные глупости. Одумайся.

Твой навсегда, Киран.

Слова Кирана ложились ровными, отполированными фразами — идеальный газлайтинг под соусом заботы. Он не просил прощения. Он выстраивал обвинение. Каждое предложение было иглой, вонзающейся под кожу. Он переворачивал все с ног на голову, выставляя свою ревность и контроль — проявлением любви, а моё истощение и отчаяние — капризом и незрелостью. Упрекал меня в легкомыслии, в незрелости, в том, что на меня влияют. Он обесценивал мою боль, мои решения, моих друзей, представлял себя моим спасителем, моим наставником, а меня — глупой, заблудшей овечкой, которая не понимает, что творит. А потом, после всех этих ударов, — признание в любви. Сладкий яд в розовой оболочке пилюли.