Бесплатный фрагмент - Простая жизнь

Аннотация к русскому изданию

Представленное здесь издание — репринт оригинальной книги Чарльза Вагнера «The Simple Life», впервые опубликованной более 90 лет назад и ныне перешедшей в статус общественного достояния.

Перевод на русский язык выполнен командой M&G под руководством С. П. Малярова, при сохранении стилистики и идей оригинала, что позволит современному читателю ощутить всю глубину замысла автора.

Чарльз Вагнер (1852–1918) — французский пастор и писатель, известный своей искренней, проникновенной прозой, обращённой к человеческому духу и стремящейся вернуть читателя к простым, но истинно важным ценностям жизни. «Простая жизнь» — одно из его самых известных произведений, представляющее собой философское размышление о смысле существования, обретении душевного равновесия и силе непритязательности.

Настоящее издание предлагает читателю как оригинальный замысел автора, так и дополнения к нему — вступительную статью и биографический очерк Грейс Кинг, помогающие лучше понять личность и эпоху Чарльза Вагнера. Этот переизданный и вновь переведённый текст будет полезен широкой аудитории — от исследователей и почитателей классической зарубежной литературы до всех, кто ищет повод для глубоких размышлений о сути простоты и внутренней гармонии.

Чарльз Вагнер

Из великого мегаполиса и главного центра современной цивилизации, из мирового сердца утончённости — из Парижа, этого сложного города, — приходит к нам эта небольшая книга очерков о «простоте жизни». Представьте себе чистый родник, звонко бьющий среди леса и вдруг текущий посреди шумного бульвара: вряд ли можно придумать более неожиданное или более живительное зрелище. Но, как говорит наш автор: «подобно тому как больной в горячке, изнывая от жажды, во сне видит прохладные ручьи и чистые родники, где можно вдоволь напиться, так и наши души, лихорадочно мечущиеся в сутолоке современности, жаждут простоты».

«Что же такое простая жизнь?» — мог бы спросить нынешний парижанин так же скептично, как римлянин древних времён вопрошал: «Что есть истина?» И ответ, возможно, не заставил бы себя ждать: «Это некий образ жизни, воспетый пастушьей поэзией или описанный в Новом Завете, но сегодня его неосуществимо воплотить ни в одном цивилизованном обществе; ведь для того чтобы жить просто, человек должен от природы быть „простецом“, а цивилизация давно ушла от этой отметки. Даже само слово „простота“ сегодня звучит как синоним наивности или глупости».

Однако наш автор убеждён: стремление жить просто — по сути, стремление к высшему человеческому предназначению. Он сомневается, что такая жизнь должна быть вычеркнута из современной действительности и признана недостижимым идеалом. Зависит ли простота лишь от экономических и социальных условий? Или же, как утверждает он, она определяется душевным и духовным складом человека? Вместо того чтобы бесплодно вздыхать по потерянному идеалу простоты, мы можем поставить её в центр наших стремлений, сделать целью практических усилий. Более того, любое движение человечества вперёд, к просвещённости и справедливости, говорит он, на деле есть движение к большей простоте жизни.

Что же имеем мы сегодня? От колыбели до могилы человек в своих насущных потребностях, развлечениях, представлениях о мире и о себе самом вынужден пробиваться сквозь бесчисленные сложности. «Ничто больше не остаётся простым: ни наши мысли, ни поступки, ни радости — даже сама смерть. Мы сами усложнили жизнь и лишили себя немалой доли её радостей». Мы нарастили материальные запросы. Если бы древним предсказали, что когда-нибудь у человечества появятся все те приспособления и машины, что мы имеем сегодня, они бы решили прежде всего, что люди станут гораздо свободнее, а следом — что ослабнет безумная борьба за блага. Древние наверняка ждали бы, что упрощение жизни неизбежно наступит благодаря совершенному прогрессу и освободит путь к более высоким моральным стандартам.

Но случилось совсем иное: ни счастья, ни социальной гармонии, ни духовной энергии во благо не прибавилось. Напротив, именно теперь, когда мы лучше накормлены, лучше одеты и лучше устроены, острее всего встал вопрос о том, как жить. Присмотритесь к тому, как богаты люди — и как при этом их материальная сытость и роскошь не избавляют их от внутренней тревоги. Эта лихорадка проникла во все слои общества, пусть в разной степени, и обернулась чем-то вроде раздражительного недовольства избалованных детей: чем больше у нас потребностей и желаний, тем более мы становимся сварливы и несчастны. Голод сам по себе редко толкает людей на преступления, но алчность, честолюбие, нездоровые страсти порождали куда больше бед. Эгоизм, утончаясь, бывает лишь жестче.

Позволительно спросить: «Стали ли мы лучше?» Чтобы ответить, надо освободить и возродить к подлинной ценности саму человеческую жизнь, помня, что стержень всякого прогресса заключается в нравственном совершенствовании. Главная задача — оставаться человеком, жить свою жизнь и, какой бы путь ни выпал, идти к своей цели, не заблудившись на перекрёстках, не обременяя себя лишним. Пусть человек всегда держит в поле зрения свои долг, свою борьбу и свою честь. А для этого стоит максимально упростить свой «багаж».

«Простые мысли, простая речь, простые нужды, простые радости, простая красота» — подобно тем самым маленьким ручьям, протекающим по городским улицам, обращают нас к чистому источнику первозданной природы. Вряд ли мы ожидали найти проповедника такой философии именно в парижских стенах. По инерции взгляд тянется к горам, откуда, как сказано в псалме, «приходит помощь».

И вот — пастор Вагнер (Шарль Вагнер), как подсказывают его имя и титул, родом из Эльзаса. Становится ясно, что он в прямом смысле «пастырь с гор», ведь колыбель его была в маленьком селении в Вогезах, между плодородными землями Бургундии и лотарингскими равнинами — там, где народ отличается независимым, деревенским укладом жизни и сохранил самобытную веру и привычки.

Родился он в Виберсвилле (округ Шато-Сален, бывший департамент Мёрт, впоследствии аннексированный Германской империей) 8 января 1852 года, и случилось это в воскресное утро, пока отец его читал проповедь в местной церкви. Как нетрудно догадаться, отец его тоже был пастором, как и дед, да и многие предки с обеих сторон. Когда Шарлю исполнилось два года, семья переехала в Тифенбах, ещё одно милое селение в Вогезах у подножия старинной крепости Пети-Пьер. Там отец умер, когда мальчику было всего семь, и мать с пятерыми детьми перебралась к своей родне, жившей в одном из селений близ Фальсбурга, на родине Эркмана-Шатриана.

В книге «The Soul of Things» («Душа вещей»), в очерке «Паломничество», написанном сорок лет спустя, Вагнер вспоминает о том, чем было для него то место:

«Мне захотелось вновь увидеть зелёные долины, где я бегал сорок лет назад. В душистом безмолвии лугов я иду всё по той же извилистой тропке. Здесь и сейчас тот же самый ручей, всё под теми же ивами, всё с теми же маргаритками и лютиками, отражающимися в воде. Проворная форель по-прежнему юрко прячется от глаз. Мир тут — крошечный и ласковый. Вогезы здесь превращаются в невысокие холмы. Между их волнистыми склонами, заросшими соснами и буками, петляют долины, уходя к далёкому горизонту. Чёрные дрозды перекликаются с пригорка на пригорок. Мягкий свет окутывает всё вокруг. На душе спокойно, взгляду привольно. В этой тиши, где не слышно ни шума, ни борьбы, меня встречают, будто дорогого гостя, вернувшегося домой. И неторопливо я погружаюсь в святилище воспоминаний…»

Так прошло детство Шарля. В деревенской школе он получил начальное образование, но мать воспитала в нём особую близость к природе: он бродил по лесам, учился понимать деревья, птиц и насекомых, помогал крестьянам в поле, познал труд и вкус простых физических радостей — например, сенокос. Вскоре к обычным предметам прибавились латинский и греческий языки, а также основы лютеранского богословия, которым занимался местный пастор. Гуманитарные науки ему давались легко, и уже через несколько лет он мог во время летних каникул пасти коров, читая между делом «Илиаду» в оригинале. А вот церковная доктрина усваивалась иначе. Пастор был убеждённым лютеранином строгого толка, и юный Шарль постигал веру в привычных для того времени рамках. Он подошёл к конфирмации с чистой, детской преданностью. Однако само это таинство стало рубежом, ознаменовавшим конец его безоблачного детства. Мир, который он знал и любил, казалось, померк под тяжестью греха и страдания, заговорив о божьей каре. Начался бессознательный поиск — сквозь церковную теологию он искал того Бога, которого видел в родной природе, окрашенной солнечным светом любви.

В одной из своих проповедей Вагнер замечает: «Сколько внешних и внутренних преград мешает становлению характера! Сколь многое способно сломить или сбить с пути, сколь многое — обмануть, так что нужен редкий счастливый союз обстоятельств, чтобы человек сохранил независимость ума». А в его случае это были самые простые вещи.

В четырнадцать лет по воле опекунов Шарля отправили в Париж, в частную школу, где готовили к богословскому обучению под руководством пастора Кюльма, автора известной биографии Лютера. Юного Вагнера посадили в поезд с указанием: «Завтра утром, когда объявят „Париж“, выходи». Так он очутился в огромном городе, едва понимая французскую речь и почти ничего не зная о новой жизни. Последовал год безутешной тоски, какими обычно платят все провинциальные мальчики за право жить в столице. Даже религия сначала давала лишь порывы набожности, когда душа рвалась обнять и спасти всех, даже дьявола, — но тут же сменялись паническим страхом перед жёсткой совестью. Спасением стало появление друга и привыкание к новому месту, со временем обернувшиеся счастливыми годами.

В 1869 году Вагнер получил степень бакалавра искусств в Сорбонне и стал студентом богословского факультета Страсбургского университета. Согласившись на место домашнего учителя, чтобы не отягощать мать расходами, он учился до 1875 года. В этот период грянула Франко-прусская война, завершившаяся аннексией Эльзаса и Лотарингии Германской империей, но Шарль почти не замечал происходящего вокруг: он был погружён в собственный духовный кризис, тянущийся со времён парижской юности, и лишь спустя годы осознал всю трагедию событий.

Его ум и сердце разбивались о религиозные догматы, привитые в детстве. Привычка ставить под вопрос всё, что он считал самоочевидным, приводила к сомнениям во всём подряд — пока не осталась лишь мучительная пустота. В этот период ему на глаза попали сочинения Спинозы: два года он буквально жил «Этикой», нашёл в ней радость и умиротворение, которых не знал с детства, и полюбил «неведомого святого», как называл Спинозу. Но возник новый перекос: он настолько уверовал в Бога-Абсолют, что всё остальное — история, свобода воли, добро, зло, судьбы народов — стало для него почти ничем. Познакомившись и с немецкой философией, и с мистиками (Таулером, Экхартом), Вагнер всё равно оставался в высоком «облаке» абсолютного бытия, вдали от реальной человеческой жизни.

«Но верить в Бога недостаточно, — писал он позже, вспоминая об этом времени. — Нужно ещё верить в человека, в человечество и его будущее». Постепенно это осознание становилось для него ясным, в особенности начиная с 1872 года, когда произошли два ключевых события. Первое — он увидел Альпы и, глядя на огромные горные гряды, впервые физически ощутил противостояние и единство «колоссальной реальности» и «неизменного Абсолюта», словно в подтверждение слов Писания: «Прежде нежели родились горы… от века и до века Ты — Бог». Второе — он вернулся домой и увидел свою мать, тихо и стойко несущую бремя повседневных забот. Её пример возродил в нём ту детскую веру, что была когда-то так естественна. С этого момента Вагнер обрёл любовь ко всему человечеству именно в его земных трудах и страданиях и ясно понял, что нет ничего прекраснее, чем видеть, как люди в неприметных уголках жизни стремятся к свету и совершенству.

Обретя душевный покой, он окунулся в студенческую жизнь Страсбурга: песни, шутливые стихи, ночные прогулки и горячие споры. В 1875 году вместе с тремя земляками-эльзасцами он уехал в Гёттинген, где довёл богословское образование до конца. Но под занавес пребывания там ему довелось на собственном опыте познать прелесть безденежья, когда сосед по комнате внезапно исчез, не заплатив по счёту, — и об этом эпизоде Вагнер позже весело вспоминал в своей книге «La Vie Simple» и «L’Ame des Choses».

Вернувшись в Эльзас, Шарль год прослужил помощником у престарелого пастора Несслера в Баре, у подножия горы Сент-Оди́ль. Здесь каждое воскресенье он произносил проповеди на немецком языке, помогая старому наставнику, но приглядываясь к последствиям недавней аннексии Эльзаса, которую теперь чувствовал всем сердцем. Он стал углублённо учить французский, писать черновики проповедей на этом языке, готовясь к жизни за границей — не оттого что возненавидел Германию и влюбился во Францию, а потому что понять и принять новую политическую реальность было очень трудно. В итоге в 1882 году он оказался в небольшом городке Ремирмоне во французской части Вогезов, где в полной мере отточил проповедь на французском, но почувствовал, что и этого места ему мало. Он захотел быть ближе к «живому центру» и в том же году снова поехал в Париж.

Там он устроился пастором в небольшой приход, созданный когда-то для известного либерального проповедника Кокераля (младшего). Приход этот, пострадавший от последствий войны и равнодушия верующих, напоминал миссионерское поле. Вагнер занялся недействующей воскресной школой, читал несколько вечерних лекций. В 1885 году, уступая настойчивым просьбам друзей, он начал проповедовать в тесном зальчике по адресу: улица Аркебузье, дом 6. Так мало-помалу сформировалась его новая община.

Положение Вагнера было необычным для протестантского пастора, но он ценил обретённую независимость и отличные личные отношения с прихожанами. Хотя по американским меркам паство у него не самое многочисленное, её состав поражает разнообразием: там есть представители почти всех слоёв и интеллектуальных кругов современной Франции — общество, более чем способное воспринять идею «единения в целях религиозно-нравственного обновления».

Его полнее всего видно в кафедре, в проповедях: он высок, широкоплеч, словно олицетворение мощи, — а голос его глубок и звучен, как бы отлит из металла. Проповеди эти поднимают, пробуждают, звучат призывом к действию, к борьбе — за спасение мира и любовь к ближним, за солидарность против несправедливости и за преображение жизни духом веры. Это не про личное спасение или расширение церкви, а про общее благо, про единую борьбу человечества за справедливость и свет. Именно такая проповедь вынудила Вагнера перебраться из крошечного зальчика на улице Аркебузье в более просторный храм на бульваре Бомарше, куда потянулись слушать его прежде всего мужчины, причём в самом деятельном возрасте.

Помимо работы в приходе, по воскресеньям Вагнер читал лекции для другой аудитории, на бульваре Сен-Жермен. Постепенно его призыв обретал ещё более широкую огласку. В печати он сотрудничал с небольшим изданием Либеральной евангелической церкви Парижа, стал одним из наиболее активных участников «Союза за нравственные действия» (Union pour l’Action Morale), учреждённого им совместно с Дежарденом и другими единомышленниками.

«Будьте людьми!» — эти слова, которые он взял в основу одной из первых своих парижских проповедей, обращённой к молодому священнику при его посвящении, стали его воинственным лозунгом. Они звучат всюду: в его проповедях, статьях, книгах, обращённых к молодёжи не только Франции, но и всего мира. Он призывает каждого стать действенной силой спасения и любить человечество не абстрактно, а в реальных повседневных заботах.

По сути, он гуманист в самом прямом понимании этого слова — а значит и христианин на деле. По характеру он мистик, видящий Бога повсюду: в цветке, в маленьком жучке, в каждом природном проявлении. Но более всего он видит Его и любит в страдающем человечестве. «Самое великое проявление Бога, — пишет он, — это страдающий Бог, ибо Христос очеловечил Бога так же, как обожествил человечество. Если бы Бог не страдал, люди бы превзошли Его в терпении, мужестве и вере».

В своей общине он создал общества молодых мужчин и девушек, с которыми обсуждает насущные проблемы современного общества, ведь для него это всегда религиозные вопросы. Он отвечает на их сомнения, не боясь называть вещи своими именами, отличая духовное здоровье от духовной болезни столь же решительно, как врач определяет разницу между здоровьем и недугом тела. Кроме того, за пределами церковных стен он продолжает вести собрания рабочих, знакомых ему со времён миссионерских опытов. Так постепенно сложился целый ряд его книг: «Justice» («Справедливость»), «Jeunesse» («Юность»), «Vaillance» («Доблесть»), «Le Long du Chemin» («Путь наш повседневный»), «Autour du Foyer» («У домашнего очага»), «La Vie Simple» («Простая жизнь»), «Sois un Homme» («Будь человеком»), «L’Ame des Choses» («Душа вещей»).

В предисловии к «Душе вещей» он пишет, что всего лишь описывает и толкует разные проявления жизни — то весёлые, то печальные, то благородные, то отвратительные, возвышенные или простые, но неизменно интересные. «Каждая, пусть самая малая частица реальности влечёт меня, — пишет Вагнер. — Хоть муравей в работе, хоть ребёнок за игрой, хоть падающий листок — всё это завораживает меня. Каждый из этих пустяков становится знаком, уроком, символом. Нет такого ручейка, который не привёл бы в конце концов к морю. Нет такой тропки в долине, что, извиваясь, не выведет к высоким вершинам. Всё творение говорит тому, кто умеет слушать».

Свежий пример этого — в его последней книге, которую он посвятил «дорогим соавторам» — цветам, насекомым, прохожим. И читатель легко почувствует, что Вагнер даёт нам не абстрактные проповеди, а хлеб насущный для души — ведь он сам вкусил этот хлеб. На его страницах мы словно слышим вживую друга, чьи слова поддерживают, предостерегают, призывают, утешают, порой обличают. Он начинает с обыденных подробностей, но незаметно возносится к высоким темам человечества, так что в сердце рождается отклик на вопрос, каким был человек, каким он стал и каким может быть.

Призыв «вернуться к простоте» звучит не впервые, его повторяли многие и в церкви, и в светских писаниях, и кому-то он мог наскучить, как избитая истина древнего мира. Людям издревле требовался «хлеб», но нередко они получали камень. Однако время от времени появляются и те, кто в ответ на просьбу о хлебе даёт именно хлеб.

Вагнер — один из тех, кто протягивает хлеб. Его своеобразие, в мире, полном «оригиналов», может быть в том и заключается, что он, не отрываясь от дел, делится с нами своим собственным насущным куском. «Хлеб жизни», как он часто называет его, для Вагнера не красивая метафора, а реальность, рождённая опытом. Так он говорит, к примеру, о пшенице:

«С того самого вечера, когда Христос преломил хлеб в знак жертвы и вечного причастия, можно сказать, что пшеница обрела свою высшую святость. Всё, что с ней связано, не может быть нам чуждо. Сколько поэзии — в самом её посеве! Пахота, засев, надежда на завтрашний хлеб… От первых ростков до последних осенних лучей, от зимнего сна до весенних всходов и августовской жатвы мы с замиранием сердца следим за тонкими зелёными побегами, которым предстоит стать пищей человечества… Наконец, уборка урожая, зернохранилища, жернова мельницы, замес у пекаря или хозяйки — и вот хлеб уже на нашем столе. Всякий раз перед тем как вкусить его, помните: это плод человеческого труда и дар Сына Божьего. Примите его с благодарностью и любовью к ближним, не позвольте и крошке пропасть напрасно. Делитесь им с теми, у кого его нет. Ведь как ветер колышет колосья, как бьёт ключом родник и занимается утренний свет, так пшеница растёт для всех».

Книга «Jeunesse» («Юность») вышла почти одновременно с заметкой «Le Devoir Présent» («Нынешний долг») доктора Поля Дежардена, а незадолго до этого в «Contemporary Review» появился памятный очерк баронессы Блазе де Бюри «О духовном обновлении мысли во Франции». Она писала о том, как во Франции сформировалась «неспокойная совесть», и перечисляла писателей, художников, политиков, которые, дойдя до «перекрёстка», повернули к иным идеалам. Ставя имя Вагнера в один ряд с Дежарденом, она предсказывала скорое возрождение Франции — в науке, искусстве и религии.

Для Дежардена это означало признать моральное страдание Франции и указать путь к спасению через образование масс — единый союз для высших этических целей. И Вагнер вторил ему с убеждённостью: «Будущее страны — в её молодёжи!» Каждая его страница звучит грозным призывом: «Сберегите мужскую силу Франции!» Для него не существует «неразрешимых» проблем ни во Франции, ни в мире. Всё сводится к тому, чтобы воспитать людей, способных жить лучше, — и он напоминает вслед за Дежарденом цитату из Шарля Секретана: «Мораль большинства — единственная основа, на которой может держаться свобода в демократическом обществе».

Так возник «Союз за нравственные действия» (Union pour l’Action Morale), «мирской рыцарский орден повседневного служения обществу», как они его называли. Три автора — Дежарден, Вагнер и их сторонники — заложили основы этой инициативы. В еженедельном «Бюллетене» Союза сохранились свидетельства неустанной, упорной работы: написание статей, организация собраний, создание новых кружков и объединений, налаживание переписки с единомышленниками по всей Франции и далеко за её пределами. В числе наиболее значительных достижений стоит упомянуть появление «народных университетов» (universités populaires), к которым привели первые опыты рабочих кружков Вагнера и его коллег. Открывшийся в 1898 году в Фобур-Сен-Антуан первый «народный университет» теперь не одинок: к настоящему времени в Париже их уже около двух десятков, а по всей Франции — более ста.

Вагнер считает, что Бог повёл его к назначенному делу, уготовив ему свой путь, в том числе через трагедии и испытания, и наделив способностью ценить самые разные мнения и условия жизни. Ему довелось жить среди богатых и бедных, учёных и простых людей, горожан и крестьян, французов и немцев, религиозных и атеистов, сторонников прошлого и сторонников будущего. Во всех он научился видеть что-то родственное. Он замечает:

«Мне выпало объединить в своей душе множество сил, по видимости враждебных, но в основе единственно близких. Я видел и понимал жизнь и человечество во всех их истинных и искренних проявлениях: в горе и радости, в возвышенных порывах и земных буднях, даже в бушующих бурях мысли и страсти. „Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо“. Вот почему я люблю Гомера всё сильнее с каждым годом. Я, если хотите, немного язычник, дитя природы, но пришедшее к Богу через Христа. Мне близок Христос не как некогда живший человек, а как вечный наш современник и символ непрерывного Духа, пребывающего с нами. Мне уже не страшны ни догматы, ни чудеса, ни внешние формы веры: сквозь все эти покровы я вижу главное — человека, ищущего Бога, и Бога, ищущего человека».

Грейс Кинг

Новый Орлеан, 1901 год

Предисловие

Заболевший, изнурённый лихорадкой, сжигаемый жаждой, во сне видит перед собою живой родник, где можно окунуться, или кристальный фонтан, из которого пьёшь жадными глотками. И вот так же, среди спутанной тревоги современности, утомлённый ум мечтает о простоте. Но то, что мы называем этим прекрасным словом, — исчезнувшее ли это благо? Я думаю, нет. Если бы простота зависела лишь от каких-то исключительных условий, существовавших в редкие периоды прошлого, мы бы и впрямь могли поставить на ней крест. Однако цивилизацию невозможно повернуть вспять к её исходным истокам — так же как невозможно заставить полноводную реку вернуться в тихую долину у истока, где её скрывают ольховые заросли.

На самом деле простота не обусловлена конкретными экономическими или общественными рамками; скорее, это внутренний дух, способный оживлять и преображать самые разные формы жизни. А потому нам вовсе не остаётся лишь бесплодно её оплакивать: напротив, убеждённо заявляю, мы можем поставить её во главу угла и придать ей практическую силу.

Что же значит стремиться жить просто?

Это значит стремиться выполнить самое высокое человеческое назначение. Все стремления людей к справедливости и просветлению были по сути и движением к более простой жизни. И простота старинных эпох — в обычаях, в искусстве, в образе мыслей — сохраняет непреходящую ценность лишь потому, что позволила с особой чёткостью высветить в человеческом существовании несколько важнейших чувств и непреходящих истин. Мы вправе восхищаться и беречь ту простоту, но не стоит думать, что её волшебная сила заключалась только во внешних проявлениях. Если нам и не суждено воспроизвести те образы и формы, что были у предков, мы вполне можем унаследовать или возродить их дух. Наши пути не совпадают с их путями, но конечная цель остаётся прежней. Всё равно ведь мореплаватель ориентируется по Полярной звезде, будь он на парусном судне или на пароходе. Главное — двигаться вперёд к этой цели, опираясь на сегодняшние возможности; ведь именно когда мы отвлекаемся от заданного курса, жизнь наша становится запутанной и сложной.

Если мне удастся передать другим это воистину духовное понимание простоты, моё усилие не будет напрасным. Некоторым читателям придёт мысль, что данная идея может и должна пронизывать наши обычаи, нравы, само наше развитие, и тогда они станут взращивать её в своих сердцах, принося в жертву те из привычек, которые мешают нам оставаться людьми.

Увы, нас отделяет от идеала истины, справедливости и добра — того, что должно согревать и оживлять наши души, — слишком много ненужной суеты. Все эти мелочные заросли, под предлогом оберегать наше счастье, в итоге лишь заслоняют нам солнце. Когда же у нас хватит мужества ответить всем обманчивым соблазнам нашей сложной и бесплодной жизни словами мудреца: «Отойди, ты загораживаешь мне свет»?

Париж, май 1896

Наша сложная жизнь

У Бланшаров всё вверх дном — и причина ясна: во вторник мадемуазель Ивон выходит замуж, а сегодня уже пятница! Целый поток гостей с подарками и торговцев с узлами без конца снуёт туда-сюда, слуги выбились из сил, а домочадцы и сами молодые словно вообще перестали жить дома. Утром — портнихи, модистки, обойщики, ювелиры, декораторы, поставщики. Потом — беготня по учреждениям, где надо отстоять очередь, рассеянно глядя, как клерки тону́т в бумагах. Если повезёт вырваться, мчишься переодеваться к череде официальных обедов: помолвка, представление родственникам, заключение брачного договора, приёмы, балы… И только к полуночи возвращаешься, уставший и измученный, чтобы застать ещё одну гору посылок и целую уйму писем: поздравления, пожелания, согласия, отказы от дружек и шаферов, извинения опоздавших поставщиков… А тут ещё в последнюю минуту какое-нибудь несчастье: то скоропостижная смерть, из-за которой ломается вся церемония, то простуда у певицы, которая должна была выступать…

Бедные Бланшары! Они так и боятся, что не успеют всё уладить, хотя были уверены, что предвидели каждую мелочь.

Вот уже месяц они живут в таком темпе — ни передохнуть, ни полчаса спокойно посидеть, ни на минуту сосредоточиться. Нет, это не жизнь!

Но, к счастью, есть бабушкина комната. Бабушке скоро восемьдесят; много трудов и много страданий выпало на её долю, и теперь, благодаря великой мудрости и доброму сердцу, она всё встречает с мирным спокойствием. Сидит в своём кресле, погружённая в тихие раздумья, и суета, бурлящая во всём доме, словно отливает от её двери. У порога этого убежища голоса стихают, шаги невольно становятся тише. Когда же жених с невестой хотят хоть на мгновение спрятаться от всего, они бегут к бабушке.

— Ах, детки мои! — приветствует она их. — Совсем вы замотались. Присядьте хоть немного, побудьте вдвоём. Всё это хлопотное — пустяки, не позволяйте им вас поглотить: оно того не стоит.

Они и сами это хорошо знают. Сколько раз за последние недели их любовь уступала место всяким формальностям и бессмысленной суете! Будто сама судьба решила в этот решающий час оторвать их от главного и тяготить бессчётными мелочами. Они от всей души соглашаются с бабушкой, когда та, с улыбкой и лаской, молвит:

— А и вправду, милые мои, мир становится ужасно сложным, и счастливее от того никто не делается — скорее наоборот.

Я тоже согласен с бабушкой. От колыбели до могилы — и в насущных делах, и в радостях, и во взгляде на себя и на мир — человек нынешнего времени вынужден идти по бесконечному лабиринту сложностей. Ничто уже не остаётся простым: ни поступки, ни мысли, ни радости — даже сама смерть. Мы сами так усложнили свою жизнь, что отрезали себе немало некогда доступных удовольствий. Полагаю, тысячи наших сограждан, страдающих от чрезмерной искусственности бытия, будут благодарны, если мы сумеем выразить их недовольство и оправдать ту смутную тоску по естественности, что не даёт им покоя.

Давайте для начала рассмотрим несколько фактов, которые ярче всего показывают нашу мысль.

Первое, что бросается в глаза, — это невероятное множество материальных потребностей. Все соглашаются, что по мере накопления благ наши запросы только растут. Сами по себе они не всегда зло: ведь если мы хотим мыться, носить свежую одежду, жить в чистом и проветриваемом доме, питаться здоровой пищей, развивать ум, — это же признак цивилизованности. Но наряду с такими разумными желаниями есть и другие, губительные, похожие на паразитов, которые, раз поселившись в нас, стремительно множатся и полностью берут нас в плен.

Если бы нашим предкам кто-то сказал, что когда-нибудь мы получим в своё распоряжение все те приспособления и силы, какие используем сейчас, чтобы обеспечить материальные удобства и защитить свою жизнь, они наверняка ожидали бы, что мы станем и свободнее, и счастливее, а борьба за насущное поубавится. Может, даже решили бы, что это упрощение жизни непременно приведёт к более высоким нравственным устоям. Но ничего такого не случилось. Не стало больше ни благожелательности, ни братства, ни энергии добра. Скажите, разве ваши сограждане выглядят нынче довольнее и спокойнее за будущее, чем их деды-прадеды? Не спрашиваю, есть ли у них для этого основания, — спрашиваю, ощущают ли они эту уверенность? Мне кажется, напротив, большинство недовольны своей судьбой и всё глубже увязают в заботах о завтрашнем дне. Никогда проблема хлеба насущного и жилища не стояла столь остро, как сейчас, когда мы, казалось бы, лучше всяких прежних поколений питаемся, одеваемся и обустраиваемся.

Глубоко ошибается тот, кто считает, что вопрос «Что нам есть и пить, во что одеться?» волнует лишь неимущих, которым угрожают голод и бескровный завтрашний день. Для них это естественно, причём у них-то, как ни странно, подход к этой проблеме выходит проще всего. А вот если вы посмотрите на людей, которые только-только выбрались на более-менее обеспеченный уровень, вы увидите, как сильно радость обретённого перекрывается тоской по ещё не обретённому. А уж если заглянуть к тем, у кого состояньица побольше, к богатым с их роскошью, — там озабоченности и волнений ещё больше! По простому закону: чем больше имеешь, тем больше хочется. Чем надёжнее обеспечен твой завтрашний день, тем упорнее ты думаешь, как ещё распорядиться жизнью и как бы надёжнее устроить детей, внуков да и правнуков заодно.

Трудно представить, сколь многогранны страхи и тревоги человека, казалось бы, давно «устроенного».

Вот так, во всех сословиях, пусть и в разной форме и с различной остротой, распространяется общее беспокойство, напоминающее каприз избалованного ребёнка: вроде и доволен, но вечно недоволен.

Раз мы не стали счастливее, то и миролюбивее не стали тоже. Чем больше у человека запросов и желаний, тем чаще они сталкиваются с чужими интересами, и тем ожесточённее становится борьба, если эта причина не слишком-то справедлива. Закон природы — сражаться за кусок хлеба, за необходимость. Да, это жёсткий закон, но в своей жёсткости он в каком-то смысле понятен и ограничивается более «примитивными» формами жестокости. А вот драка за излишества, привилегии, потворство слабостям и роскоши — дело совсем другое. Не голод толкает людей на самые унизительные поступки, а зависть, алчность и тяга к удовольствиям. Чем тоньше и «утончённее» эгоизм, тем он злее. Мы, люди сегодняшнего дня, стали свидетелями обострения ненависти между братьями, и сердца наши не обрели от этого ни малейшего покоя.*

* (Автор, видимо, ссылается на беспощадную вражду сторонников и противников Дрейфуса во Франции.)

Вопрос «Стал ли человек лучше?» остаётся открытым. Ведь суть добродетели в том, чтобы человек мог выйти за пределы собственной пользы. А много ли места остаётся для ближнего в жизни, где правят материальные заботы, искусственные потребности и гонка за своими прихотями, жалобами и честолюбивыми планами? Тот, кто полностью отдаётся во власть желаниям, легко «выкармливает» их до того, что они становятся сильнее его самого. Став рабом собственных аппетитов, он теряет моральный ориентир, утрачивает волю и уже не способен различать и ценить добро. Он сам начинает питать внутренний беспорядок, который рождает и внешнее разрушение. Там, где господствует нравственность, человек управляет собой сам. Там же, где всё подчинено нашим низменным влечениям, нас уже ведут за собой наши страсти. И тогда, шаг за шагом, разрушается фундамент моральной жизни, и само понятие о правильном суде искажается.

Для раба многочисленных и ненасытных желаний приобретение становится высшим благом и источником всех прочих благ. Неудивительно, что в ожесточённой погоне за собственностью мы начинаем ненавидеть тех, кто уже обладает имуществом, а право на собственность порой даже отрицаем, если оно не наше. Но такая зависть лишь подтверждает, насколько мы преувеличиваем важность владения. В конце концов люди и вещи оцениваются по их «рыночной цене» или возможной выгоде. Что не даёт прибыли, то ничего не стоит; а у кого ничего нет, тот — ничто. Честная бедность рискует прослыть позором, а любое грязноватое обогащение не слишком затруднительно выдать за «почётное достижение».

Могут возразить: «Значит, вы всё это отрицаете и хотите повернуть нас вспять, едва ли не к аскетизму?»

Отнюдь нет. Воскрешать прошлое — вещь и опасная, и бессмысленная, а искусство жить — это не уход из жизни. Мы просто хотим высветить одну ошибку, тормозящую человеческий прогресс: веру в то, что приумножение внешнего достатка способно сделать нас счастливее и лучше. Ничего нет ложнее. Наоборот, материальный подъём без духовного противовеса чаще всего принижает способность к счастью и развращает характер — и тысячи примеров могут это подтвердить. Ценность любой цивилизации определяется человеком, который в ней живёт. Если у него нет нравственного стержня, любые достижения лишь усугубляют зло и усложняют социальные проблемы.

Это же правило справедливо не только в области материального благополучия, но и, например, в вопросах воспитания или свободы. Помните, когда-то некто уверял, что стоит только победить тиранию, невежество и бедность — и мир станет почти божественным раем. И сейчас мы слышим похожие пророчества. Но очевидно, что уменьшение нищеты ещё не сделало человечество лучше или счастливее. То же самое мы видим с образованием: скольких сил и средств оно требует, а результат далёк от ожиданий, и наших педагогов это приводит в уныние.

Значит, нам что, закрыть школы и сознательно держать народ в темноте? Вовсе нет. Образование, подобно любому другому изобретению нашего века, — лишь инструмент; всё зависит от того, в чьих руках он окажется. То же и со свободой: она может быть гибельна или животворна — в зависимости от того, как ею распорядятся. Если свобода предоставляется преступникам и легкомысленным людям, можно ли это вообще назвать подлинной свободой? Ведь настоящая свобода — это воздух высшей жизни, а чтобы научиться дышать им, надо пройти медленный и упорный путь внутреннего развития.

Всякая жизнь подчинена закону; чем она драгоценнее и тоньше устроена, тем нужнее закон. Для человека он сперва внешнен, но со временем может сделаться внутренним. Когда человек признаёт внутренний закон и добровольно ему покоряется, он становится созревшим для свободы. Пока же в нас не проснулся этот могущественный «владыка», мы не способны вдыхать воздух свободы: она будет нас пьянить, доводить до безумия и нравственно губить. Тот, кто научился жить по внутреннему закону, не может оставаться под властью принуждения извне — словно взрослая птица не может оставаться в скорлупе. Но если человек ещё не научился управлять собой, он не вынесет жизни в условиях свободы, точно так же как неоперившийся птенец не выживет без надёжной скорлупы. Всё это, по сути, крайне просто, а доказательств тому мы видим всё больше и больше. Но мы остаёмся так же далеки от понимания этих ключевых истин, как и прежде. Сколько найдётся в нашей демократии «великих и малых», которые бы на собственном опыте убедились, что без этого внутреннего закона народ не может сам собой управлять? Свобода — это в сущности уважение, это покорность внутреннему закону, который не зависит ни от желаний сильных мира сего, ни от капризов толпы, а представляет собой высокий надличностный порядок, перед которым и правители в первую очередь склоняют головы. Если не так, свобода оказывается профанацией, а общественная жизнь рассыпается, ведь страна без дисциплины и сдержек скатывается в хаос демагогии.

Если мы задумаемся обо всех причинах, которые вносят сумятицу в нашу жизнь и делают её невыносимо сложной (а их немало, и у каждой своё имя), то в основе увидим одно: мы путаем главное со второстепенным. Материальный комфорт, образование, свобода, вся цивилизация — всё это лишь рама. Но рама не есть сама картина, как и ряса не делает монаха, а мундир — солдата. Картина же — это человек с его совестью, характером, волей. Мы так тщательно украшали и отделывали раму, что начисто позабыли о самой картине — в итоге искажаем, уродуем её. У нас в избытке внешние блага, без которых вполне можно было бы обойтись, а вот в том, что действительно необходимо, мы бедны до крайности. И когда вдруг пробуждаются наши глубины, жаждущие любви, стремления к идеалу, исполнения истинного предназначения, мы ощущаем себя погребёнными заживо под грудой второстепенных вещей, перекрывших нам воздух и свет.

Задача в том, чтобы вернуть к жизни и почёту эту настоящую человеческую суть, всё расставить по местам, не забывая, что главная движущая сила развития человечества — это нравственное совершенствование. Что такое «хорошая лампа»? Не та, что богато украшена и стоит безумных денег, а та, что хорошо светит. Точно так же мы становимся людьми и гражданами не из-за того, сколько у нас имущества и какого сорта развлечения мы можем себе позволить, не из-за нашего интеллектуального уровня или художественного вкуса, и не из-за того, что наслаждаемся независимостью и почётом. Главное — сила нашей моральной природы. И это не сегодняшняя истина, а извечная. Ни в какой эпохе люди не могли освободить себя от заботы о внутреннем состоянии души, сколь бы они ни усердствовали в науках и ремёслах. Меняется облик мира, меняются наши представления, иногда столь стремительно, что нельзя не тревожиться. Но важнейшее — оставаться человеком в центре всех этих перемен, не терять дорогу к цели. А чтобы идти вперёд и не сбиться на чужую тропку, чтобы не навьючивать на себя то, без чего можно обойтись, мы должны быть внимательны к своему пути, к своим силам, к своей верности. И если нужно — упростить кладь, чтобы беспрепятственно двигаться к сути — к тому, что есть наше подлинное развитие.

Суть простоты

Прежде чем говорить о том, как практически вернуться к той простоте, о которой мы все так мечтаем, необходимо понять, что она представляет собой в своей глубинной сути. Иначе нам грозит та же ошибка, которую мы уже разоблачали: путать главное со второстепенным, сливая в одно суть и её внешнюю оболочку.

Часто полагают, что простота обязательно выглядит определённым образом и что именно в этом внешнем облике она и состоит. Считают, будто простота неотделима от бедности, от простенькой одежды, скромного жилья, малых достатков. Но это иллюзия. Только что я прошёл мимо трёх людей: один ехал в карете, двое шли пешком, причём один был без обуви. И вовсе не обязательно именно босой ведёт самую «простую» жизнь. Может статься, что обладатель кареты — человек прямой и непритязательный, не ставящий себя в зависимость от богатства. А тот, кто идёт пешком в ботинках, ни в коей мере не завидует первому и не презирает второго. И в то же время тот, кто бредёт босиком, под своими лохмотьями скрывает ненависть к любой непоказной трезвости, ненавидит труд и воздержание, снедаемый лишь жаждой праздности и лёгких удовольствий. Ведь среди самых неискренних и далёких от подлинной простоты нередко встречаются профессиональные нищие, бродяги, люди-паразиты, вся эта армия угодливых завистников, мечтающих урвать себе кусок — и чем больше, тем лучше — из добычи, какую пожирают «сильные мира сего». Туда же относятся игроки, высокомерные гордецы, скупцы, бессильные куклы страстей, лукавые хитрецы — и совершенно неважно, в каком они положении или сколько у них денег. Не одежда делает человека простым, а сердце. Нет такого слоя общества, у которого было бы исключительное право на простоту; нет такого одеяния, пусть даже самого грубого, которое обязательно служило бы её верной приметой. И нет нужды ей непременно гнездиться в конуре, в лачуге или в келье отшельника. В любой форме жизни, в любом социальном слое, на вершине или у подножья лестницы, мы можем найти и тех, кто живёт просто, и тех, кто не умеет этого делать. Да, у подлинной простоты есть свои привычки, вкусы, приметы, но эти наружные знаки, которые, к слову, легко подделать, не надо путать с самой её сутью и глубинным источником. Простота — это состояние духа. Она кроется в том, что составляет главный смысл нашей жизни. Человек прост, когда его главное стремление — быть тем, кем он по природе должен быть, то есть оставаться искренним, естественным человеком. И это, при всей видимой сложности, не столь невозможно — и в то же время не так уж просто.

По существу, речь о том, чтобы согласовать свои мысли, дела и стремления с законом собственной природы, а через него — и с Высшим Замыслом, по которому нам дана сама жизнь. Пусть цветок остаётся цветком, ласточка — ласточкой, камень — камнем, а человек — именно человеком, а не лисой, не зайцем, не свиньёй, не хищной птицей: в этом весь смысл.

И тут нам придётся сформулировать то, что можно назвать практическим идеалом человека. Везде в природе мы видим, как частицы материи и энергии объединяются ради некой цели: вещество переходит из одной формы в более совершенную. Так же и с жизнью человека: ему даётся «сырьё» — надо превратить его в нечто более высокое. Мы можем сравнить само существование с исходным куском материала. Не так важно, из чего именно он: может быть золото, мрамор, а то и простая глина, — но главное, во что он преобразуется. Из самого драгоценного сырья легко сделать брак, тогда как из дешёвого материала иной раз создают шедевр на века. Искусство — это, по сути, воплощение вечной идеи в преходящей форме. Истинная же жизнь — это воплощение таких высших качеств, как справедливость, любовь, истина, свобода, духовная сила, — в наших будничных делах, какими бы они ни были. И всё это доступно в самых разных условиях и при любом природном даровании. Не в самом достатке или личных преимуществах ценность жизни, а в том, как мы умеем ими распорядиться. Знаменитость не даёт человеку большего, чем простая долгая жизнь; определяющим остаётся качество.

Нужно сказать, что прийти к такой точке зрения не так-то просто. Склонность к простоте не даётся нам по наследству, она достигается с трудом, через внутреннюю работу. Жить простой жизнью, как и мыслить возвышенно, — это значит уметь упрощать. Мы знаем, что наука сводит бесчисленные факты к горстке основных законов, однако этот путь требует целых столетий попыток и ошибок. То же в области морали. Она сперва мешается в нас, мы ищем подход, ошибаемся, пытаемся себя понять. Но в ходе действий, постоянного самоанализа и осмысления своих поступков человек начинает глубже познавать жизнь. Он видит, что её подлинный закон — исполнить своё предназначение. Всякий, кто тратит жизнь на что-то иное — на пустое себялюбие, жажду удовольствий, честолюбие, — распахивает зеленеющий колос и съедает зерно прежде, чем оно вызреет; он не даёт ему принести плод, значит, зря прожигает своё существование. А тот, кто отдаёт свою жизнь делу, превосходящему его личные интересы, тем самым сохраняет и приумножает её. Все наши моральные заповеди, которые поначалу кажутся придуманными лишь для того, чтобы испортить человеку удовольствие от жизни, на самом деле преследуют одну цель: уберечь нас от бесцельного прозябания. Поэтому они раз за разом возвращают нас к одним и тем же тропам, говорят одно и то же: «Не дай жизни истлеть впустую; помоги ей принести плод. Научись отдавать её, чтобы не сжечь её втуне!» Такова итоговая мудрость всего человечества, и каждый из нас заново переживает её на своём опыте, чем и дороже она становится.

Когда этот свет озаряет человека, он постепенно укрепляется на пути нравственного совершенствования. Теперь у него есть внутренний ориентир, к которому можно сводить всё суетное и сбивчивое. И из смутного, колеблющегося существа он всё больше вырастает в человека цельного, обретает простоту. Потоком тех же усилий, которые день ото дня подтверждают и укрепляют в нём это внутреннее начало, его воззрения, привычки, поступки преображаются.

Вкусив красоту и величие подлинно праведной жизни, увидев святость и трогательность вечной борьбы людей за истину, справедливость, братскую любовь, душа уже не может забыть этого. Постепенно всё в ней подчиняется этой великой и настойчивой гармонии. Нужный порядок сил устанавливается: главное командует, второстепенное подчиняется, и из этой простоты рождается истинный строй. Эту внутреннюю организацию можно уподобить войску, которое сильно дисциплиной: строгое уважение младшего к старшему и сосредоточенность всех сил на общей цели. Стоит дисциплине расстроиться — и войско разваливается. Разглядите внимательнее свою жизнь и жизни окружающих: всякий раз, когда там царит путаница и беспорядок, это знак, что «капрал» берет на себя роль «генерала». Но там, где сердцем правит естественный закон, исчезает и неразбериха.

Попробовать описать простоту достойно — задача, перед которой я пасую. Ведь всё великое и прекрасное, все настоящие радости, всё, что даёт нам утешение, поддерживает надежду, озаряет наши сумрачные пути, всё, что открывает за пределами нашей скудной жизни цель высокую и бескрайнее будущее, — всё это несут люди, умеющие быть простыми. Люди, которые поставили себе иной идеал, чем безрадостное копание в своём эгоизме и тщеславии, поняли, что подлинное искусство жить — уметь отдавать свою жизнь.

Простота мысли

Упорядочения требует не только наша реальная жизнь, но и царство наших идей. В сфере человеческой мысли царит анархия: мы пробираемся словно в дремучем лесу, без компаса и солнца, запутавшись в колючих зарослях бесконечных деталей.

Но как только человек осознаёт, что у него есть цель и что цель эта — быть человеком, он приводит свои мысли в соответствие с этим открытием. Любой образ мышления, который не делает его лучше и сильнее, он отвергает как опасный.