Бесплатный фрагмент - Пророчество

Ефросинья

«Давайте будем добрыми всегда,

Не потому, что это нам зачтётся,

А потому, что есть земля и солнце,

И каждому дана своя звезда…»

Глава I

— Смотри-ка, смотри-ка, новая фельдшерица идёт! Как пава плывёт. Кто такая-то, не знаешь?

— Говорят городская. Из Новгорода приехала.

— Да уж, куда там! Прям из Москвы! Кто это к нам в глухомань из города приедет?

— Да бросьте вы лясы точить! Господи, к нам идёт. Раскудахтались тут.

К трём старушкам, сидевшим на завалинке небольшого, аккуратного домика, шла девушка — новый фельдшер, прибывшая по распределению из Новгородского медицинского училища. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать.

— Здравствуйте, бабушки, — тихим голосом поздоровалась она со старушками.

— Здравствуй, милая! Здравствуй, красавица!

— Вот, прислали меня вместо Евлампия Кузьмича к вам на работу. Зовут меня Фрося.

— Знаем, милая, знаем! Как же тебя, такую молодку, да к нам на деревню направили? В городе что ли мест не было?

— Да я сама попросилась. Ведь и вас лечить кому-то надо. Село большое, а после смерти вашего фельдшера тут никого нет. В город-то не наездишься.

— Твоя правда, милая, твоя правда! А какой Кузьмич был человек сердешный! Какой человек! Все болезни знал. Подпивал, правда…

— Ты это брось, Матрёна, — одна из старушек резко осекла подругу. — Брось, говорю! Человек с таким горем жил. Единственного сына он потерял в Финляндии. А жёнка умерла ещё пять лет назад. Горевал человек. А свою работу вёл справно… Ты-то как, милая, — обратилась она к Фросе, — надолго к нам, али как?

— Надолго бабушка, — ответила та.

— А мама, папа твои где? Что же к ним не поехала?

— Нет у меня мамы и папы. Никого у меня нет.

— Ой, горе-то какое! Сиротка значит? И заступиться-то за тебя будет некому… — запричитала Матрёна.

— Тьфу ты, нечисть старая! — вновь оборвала её Степанида. — Ну что ты всё не угомонишься! Не слушай её, девонька, не слушай. Никто тут тебя забижать не будет. Не сомневайся. Но трудностей нахлебаишься от пуза. Никому мы тута не нужны. Нас даже начальство редко милует.

— Да я не боюсь трудностей. Мне главное, чтобы вы не болели. Приходите ко мне в любое время. Хорошо? Ну, я пойду.

Старушки одновременно закивали головами, провожая взглядом молодую фельдшерицу.

— Миленька какая. Ох, и хлебанёт она тута, — вновь завела Матрёна.

— Бехтеевская она, — вдруг сказала третья старушка, молчавшая всё это время. — Родитель её был председателем сельсовета. А потом его в город забрали. Большим человеком, говорят, числился. Да НКВДе забрало вместе с жёнкой. Враг народу. А народ-то этот его любил и уважал за справедливость.

— И откуда ты всё всегда знаешь?

— Да уполномоченный Ванька Силов к нам приезжал. Вот он моему Кольке всё это и рассказывал, а я подслушала. Чай не глухая пока.

— Ты бы меньше про это языком болтала, — бросила Степанида, — а то и нам и девоньке может лихо случиться.

— Свят, свят, свят! — пробормотала Матрёна и мелко троекратно перекрестилась.

С малых лет Фрося была спокойным, рассудительным ребёнком. Она практически никогда не плакала, не выпрашивала криком игрушку или нужную вещь. Она, даже будучи малышкой, понимала, что у родителей нет возможности баловать её. Отец Фроси — Афанасий Васильевич Сухой, большевик с 1915 года, активный участник становления Советской власти в центральной зоне России. Он принимал самое непосредственное участие в создании колхозов, работал председателем Бехтеевского сельсовета, а позднее в 1933-м году был переведён в район на должность председателя «Заготзерна». Работы всегда было много, и он мотался из одного конца района в другой, не бывая дома неделями.

В семь лет Фрося пошла в школу. И там она выделялась спокойным характером, умением держать данное слово и бескорыстной помощью своим товарищам в любых, даже очень неприятных ситуациях. Она, не сомневаясь ни минуты, готова была отстаивать правду, где бы то ни было, даже у директора школы. По этой причине её уважали, но особенно дружить с ней не дружили. Трудно дружить с человеком, который всегда говорит только правду.

После окончания семилетки у неё состоялся необычный, на её взгляд, разговор с отцом. Он предложил ей поехать в Новгород и поступить в медицинское училище.

— Но, пап! Я хочу окончить школу и поступить в медицинский институт, — сказала она отцу.

Тот тяжело вздохнул, погладил её большой шершавой рукой по голове.

— Понимаешь, — он опять вздохнул, — жизнь — сложная штука, и мы не всегда делаем то, что нам хочется. Я бы хотел, чтобы ты получила сначала хорошую профессию, которая могла бы тебя прокормить, а уж затем думала о высшем образовании. А вдруг с нами, со мной и мамой, что-нибудь случится? Как ты будешь жить?

— А что с вами может случиться? Вы у меня ещё совсем молодые! — она весело рассмеялась.

— Жизнь — сложная штука, — снова произнёс отец.

Фрося с удивлением смотрела на него. Так он ещё никогда не говорил. По своей натуре отец был оптимистом, и даже в самые тяжёлые годы улыбка редко сходила с его лица.

— Пап, что случилось?

— Пока ничего, дочка, а там посмотрим.

Он поднялся со стула, ещё раз погладил дочь по голове и вышел во двор, где стояла подвода, на которой он и уехал.

Несколько раз они возвращались к этому разговору. Отца поддерживала и мать. Фрося решила выполнить просьбу родителей и поступила в Новгородское медицинское училище.

Через год она поняла, о чём с ней тогда говорил отец. Его арестовали, как врага народа, исключили из партии и отправили в лагерь на Север, на строительство какого-то завода. Потом забрали и мать и, как жену врага народа, тоже отправлили в лагерь, в Казахстан.

Директор училища, добрый и порядочный человек, сообщивший ей об этом, добавил, что из училища её решили не отчислять потому, что, как сказал товарищ Сталин: «Дети за родителей не отвечают!»

Но в комсомол её не приняли, хотя поначалу и готовили. Многие сверстники стали чураться её. Да и она со своим правдолюбием стала осторожнее. Замкнулась в себе и всё свободное время проводила если не на занятиях, то в библиотеке. Много читала. Любила Пушкина, Лермонтова. Одно время увлекалась немецким языком, посещая кружок немецкого языка, который вела преподаватель латыни. Через некоторое время, уже сносно говоря на немецком языке, она бросила заниматься им. Начались военные события в Испании, и Германия открыто поддержала мятежников. Это не очень понравилось политическому руководству училища, так как отношения Германии и России были на высоком дипломатическом уровне.

Уже на последнем курсе училища, Фрося познакомилась с высоким, статным парнем из школы механизаторов. Степан, так его звали, был послан на эти курсы станцией МТС и должен был после окончания учёбы вернуться в родное село Селеево.

Он был старше её на шесть лет и уже успел отслужить в армии. Как и она, Степан мало говорил, и поэтому их встречи в основном проходили в молчании, или же она читала ему наизусть стихи. Фрося чувствовала себя с ним очень спокойно, уютно и надёжно. Поэтому когда он сделал ей предложение выйти за него замуж, она согласилась, но с условием, что свадьба будет после окончания их учёбы. Подтолкнуло к этому решению и то, что директор училища, как-то пригласивший её прогуляться с ним по территории училища, посоветовал ей на распределении попроситься в какую-нибудь отдалённую деревню, а ещё лучше — сменить фамилию.

На распределении она попросилась в село Селеево, где жил Степан, но её направили в деревню Нижняя Пустошка, которая находилась в двадцати километрах от Селеево. Узнав об этом, Степан попросил на своей МТС, чтобы его перевели в филиал в Нижней Пустошке, и теперь Фрося ждала его приезда. Они уже расписались в Селеево, когда она ехала к месту распределения. Так летом 1940 года она из Фроси Сухой превратилась во Фросю Горюнову.

В деревне ей выделили дом умершего старого фельдшера. Он был не таким старым, как казалось со стороны, но, как выяснилось, был сильно запущен прежним хозяином. Фрося решила ничего с ним не делать до приезда Степана. Она временно жила в фельдшерском пункте, который располагался с обратной стороны здания сельсовета.

За то недолгое время, пока она работала в деревне, люди узнали её получше. Им нравилась эта спокойная, уверенная в себе фельдшерица. Она была внимательна ко всем, всегда и всё доводила до конца, могла ночами выхаживать больного; лечила не только от многочисленных болезней и болячек, но даже проводила несложные операции. Как говорили селяне, Бог не обделил её трудолюбием и умением.

В конце сентября приехал Степан и взялся за ремонт дома. Он оказался мастером на все руки. Да и помогали ему три брата, приехавшие по этому случаю с ним. Вчетвером они быстро подлатали дом, переложили большую русскую печь и перекрыли соломой крышу. Затем восстановили погреб и крытый сеновал, где внизу устроили места для будущей живности. На территории двора был глубокий колодец с чистейшей и вкуснейшей водой, которой часто пользовались селяне. Они почистили и его.

Хата была расположена на пригорке, немного в стороне от других домов. Рядом стоял ещё один домик. В нём жила «чокнутая Фроська». Так прозвали пожилую женщину за то, что она всё время что-то бормотала и пугала людей какими-то жуткими предсказаниями. В тоже время она могла «поставить на ноги» не только любую скотину, но и вылечить травками человека. К себе в дом она никого не пускала, а больных лечила во дворе. С приездом нового фельдшера, желающих ходить к ней в «гости» резко поубавилось.

Люди говорили, что чокнулась она после того, как забрали и сослали в Сибирь всю её семью, как подкулачников. Вернулась она одна через пять лет, но уже вот с такими странностями.

Домик у неё весь покосился. Одна стенка была подпёрта бревном. Крыша явно не выполняла своих обязанностей, а починить её было некому.

Фрося в первый же день своего приезда в деревню обошла все дворы, знакомясь с жителями. Пришла она и к Фроське. Та сначала её на двор не пускала, но потом, когда Фрося стала называть пучки трав, висящих для сушки на верёвочках под крышей дома, а потом стала говорить, от чего они помогают, старушка смягчилась.

Так постепенно они наладили контакт и, когда братья Горюновы закончили ремонт дома, Фрося попросила их поправить и домик Фроськи. В предчувствии большой гульбы, братья вмиг разобрались и с бабушкиным домиком. Он на глазах у всей деревни выпрямился, покрылся новой соломенной крышей и забелел свежевыбеленными стенами.

Степан первое время с удивлением слушал, как его молодую жёнку все в деревне уважительно называли Ефросиньей, а пожилую женщину Фроськой. Но, пожив немного в деревне, понял, что люди просто так именами не разбрасываются и очень уважительно относятся к его жене.

В своей практике Ефросинья часто пользовалась травяными настойками и мазями. По вечерам, когда мужа не было дома, она уходила к Фроське, и та ей рассказывала секреты лечения травками. Знания эти, оказывается, достались ей от её бабушки. Но этим пользоваться она стала только в лагере, когда заболела сама и помогала заболевшим заключённым. Руководство лагеря её за это наказывало. Часто её избивали до потери сознания, но, оклемавшись, она потихоньку снова начинала помогать людям.

Побои не прошли даром. Фроська стала часто впадать в прострацию, а то носилась, как заведённая по улице, выискивая по деревне своих погибших детей и мужа. Но Ефросинья нашла дорожку к её сердцу и разуму. А может быть, старушка принимала её, как свою дочь.

Война грянула, как гром среди ясного неба. Степана забрали в армию уже на четвёртый день. Фроська, стоявшая рядом с Ефросиньей на площади у сельсовета, откуда уходили новобранцы, неожиданно перекрестила всех и прошептала: «Земля вам всем пухом». Ефросинья с ужасом смотрела на неё, а та, что-то вновь забормотав, тихонько пошла домой, кланяясь периодически до земли.

Ефросинья догнала её.

— Бабушка! Что вы такое сказали?!

— Да, миленькая! — не прекращая кланяться и креститься при этом, сказала старушка, — Да, моё дитятко. Улетели ясны соколы на погибель свою. Недолго им осталось до встречи с Богом.

— Как же так!? А Стёпушка?

— Сгинет и он, — посмотрев на Ефросинью, сказала старушка и добавила. — Но другого Степана у тебя не будет, хоть ты, лебёдушка, проживёшь долго, много чего повидаешь…

Ефросинья стояла на пыльной дороге и смотрела вслед уходящей Фроське. Слёзы текли из её глаз. Она не могла, да и не хотела верить этой чокнутой старухе. Она верила, что Степан, её Степан обязательно вернётся.

Глава II

Колонна новобранцев была атакована немецким десантом 8 июля под Крестами, недалеко от Пскова. Шёл 17-й день войны. В планах немецкого командования городу отводилась важная роль. В 1941-м году он стал ключом к дверям Ленинграда для немецкой группы армий «Север», рвавшейся к берегам Невы.

Дорога, по которой они шли, простреливалась немцами насквозь. Через несколько минут колонны не стало. Бежать было некуда, везде людей доставал кинжальный огонь автоматов. Были расстреляны и все шедшие в это время по дороге на восток беженцы. Фашисты не пожалели никого. Они прошлись вдоль всего участка дороги, достреливая в упор всех живых.

Степан очнулся ночью. Парня придавило тело Сёмки Подгорного, с которым он шёл из Нижней Пустошки. Это и спасло его. Под телом убитого немцы не разглядели раненого Степана.

Он выбрался из-под Семёна. Попытался встать, но не смог. Ощупал себя. Были ранены ноги, да ещё пуля попала в правое плечо.

«Надо как-то выбираться отсюда, — подумал Степан, — только вот как? Для начала нужно уйти. «Уйти, — усмехнулся он, — но куда? Так, давай потихоньку, — уговаривал он сам себя, — до обочины доберёмся».

«Так, молодец», — сказал он сам себе, добравшись до края дороги. Перед ним была канава, и он попытался осторожно спуститься туда, но тело не слушалось, и парень кувыркнулся вниз, ударившись о что-то мягкое. Нестерпимая боль пронзила всё тело, и он потерял сознание.

Очнулся оттого, что кто-то волок его по земле. Открыв глаза, увидел над собой парнишку лет тринадцати-четырнадцати.

Степан застонал. Парень быстро присел.

— Очнулся, дядя?

— Очнулся, племяш. Ты откуда взялся?

— Да я в лесу хворост собирал, слышу — стреляют. Я — сюда. А фашист вас всех положил. Даже маленьких детей не пожалел. — он шмыгнул носом. — А потом добивали вас всех. Когда они ушли, я — к дороге. Может, думаю, хоть кто-то жив остался. Слышу, кто-то стонет. Ну, я и притаился. А тут Вы на меня свалились. Я испужался и тёку давать. Но потом вернулся посмотреть. Слышу — дышите. Ну, я и поволок Вас в лес.

— Куда? — хрипло спросил Степан.

— В лес говорю, — повторил парнишка.

— А куда дальше? Ты же меня не утянешь, да и зачем?

— Так я к тятьке на кордон сбегаю, и мы Вас вынесем. Тятька у меня здоровенный, как Вы, — он гордо посмотрел на Степана, но тот снова потерял сознание.

Очнулся, когда его везли на телеге. Повернув голову направо, он увидел шагающего рядом паренька. Тот улыбнулся и под-мигнул ему. Больше Степан ничего не увидел.

— Да ты, дурной, утопишь его, — услышал Степан густой голос. — Понемножку, понемножку давай пить. Больше губы смазывай. Вон как они у него, сердешного, пересохли.

— Да я и так немного даю, — услышал он знакомый голос.

Открыв глаза, Степан сразу же встретился с взглядом огромного, бородатого мужчины, смотревшего на него в упор.

— Отошёл маненько? — спросил тот.

Степан кивнул головой.

— Отошёл.

— Ну, вот и соколик. Где ранен-то?

— Вроде в плечо и ноги.

— В ноги… Это плохо.

— А что, в плечо лучше? — попытался пошутить Степан.

— Да как сказать! На плечах не ходют, а вот ноги… Ну, да что говорить-то, мы ж ничего не изменим? Нет. Так что будем лечить. Петруха, — обратился он к сыну, — давай тащи нож сапожный, спички и йод. Будем ревизию проводить. А ты покудова, выпей-ка наркозу. Может, и полегчает, — сделал он заключение, давая Степану полкружки крепчайшего самогона. — Куды шёл-то, на восток аль на запад?

— Из колонны новобранцев, шли на Псков.

— Тю! На Псков! Там вокруг сплошной немецкий десант. На убой вас вели, как бычков на бойню. Совсем товарищи командиры башку потеряли. Вас в тыл надо было вести. Переодеть, обуть, винтовки дать, да патроны не забыть. А они вас прямо на немцев. Ох, и мудрёные у них головы, — он как-то обречёно покачал головой. — Ну, давай Петюня, режь ему штаны, ищи раны.

Долго их искать не пришлось. «Слава Богу», как выразился «папаша», пули прошли на вылет и не задели кости. Он крякнул, убрал запёкшуюся кровь влажной тряпкой, а потом, посмотрев на Степана, сказал: «Терпи», и капнул в одну, затем во вторую рану йод. Боль была необыкновенной, а «доктор» уже повернул Степана на живот и проделал ту же операцию с другой стороны ног. Затем он осмотрел правое плечо. Пуля, войдя спереди, не вышла со спины.

— Это, касатик мой, плохо, — пробормотал он. — Тута резать надо, — сказал он, нащупав пулю. — Петруха, — позвал он, — заводи керосинку.

— Счас, тятя, — ответил парнишка.

Прогрев на огне нож, окунув его лезвие в самогон и им же смазав свои руки, «тятя», перекрестясь, сделал надрез на спине. Кончиком ножа он попытался вынуть пулю. Та не шла. Он крякнул, ругнулся в ворот рубахи и, засунув палец в разрез, выковырнул оттуда пулю. Но Степан этого уже не чувствовал, он опять потерял сознание. А доморощенный лекарь опять густо смазал раны йодом, перевязав их полоской ткани, оторванной от чистой простыни.

— Пущай полежит, оклемается. Утречком смажем моими мазьками. Подымем родимого, будь спокоен! — сказал он сыну и потрепал его по лысой голове. — Ты приглядывай за ним. Проснётся, дай ему бульончика вчерашнего. Но немного давай. И больше пить простой воды. Понял?

Петька молча кивнул головой.

— А я тута схожу кой-куда.

Степан очнулся на рассвете. Он с удивлением оглядел комнату, где лежал. На топчане спал знакомый парнишка. Степан закрыл глаза и стал вспоминать о том, что с ним произошло.

— Дядь! — услышал он, — ты проснулся? — Рядом стоял паренёк. «Как там его называл тот огромный мужик? — подумал Степан, — Петруха».

— Да, Петя.

— Вот как хорошо! Тятя сказал, как проснёшься, накормить тебя бульончиком. У нас куру придавило, так мы бульон сварили.

— Да не хочу я.

— А кто тя спрашивает? Тятя сказал накормить, значит будем кушать.

— А ты всегда отца слушаешь?

— Ага! Да ты попробуй его не послушай. Сам видел, какой он. Но меня не забижает.

Говоря это, Петя быстро разжёг керосинку, поставил на неё металлическую миску с бульоном, потом перелил его в кружку и стал поить тёплым напитком Степана.

В сенях послышались шаги, и вошёл отец.

— Доброго всем утречка! Вижу, что завтракаете. Это хорошо. Сейчас будем лечиться. Тебя как кличут-то, молодец?

— Да родители Степаном назвали.

— Ну что ж, хорошее, русское имя. А то сейчас взяли моду иностранными именами детей называть. Разные там Арнольды, Кимы, Вилоры. Тьфу! Срамотища одна!

Говоря это, он растирал в плошке какую-то траву.

— А меня Фомой кличут. Фома Лукич!.. Так, — сказал он, подойдя к раненому, — давай-ка, посмотрим твои дырки. — Он открыл Степана, снял сначала с одной, потом с другой ноги повязки. — Ну что, гноя нет, — как бы про себя бормотал он, — значит, мы сейчас тебе травками и смажем.

Он взял в рот какую-то траву, пожевал её немного, а затем положил в раны. Сверху наложил листки подорожника, закрепив их бечёвкой. Затем ту же операцию он повторил и с раной на плече. Закончив, посмотрел на Степана и улыбнулся.

— Это я тебе в дырки тысячелистника нажевал. Ничего! Бог не выдаст — свинья не съест! Поставим тебя на ноги. Вот я тут болотного багульника собрал, мы его сейчас заварим и настойкой этой ранки-то и промоем. Через недельку побежишь. Ты, я смотрю, парень здоровый. Откудова будешь?

— Из Селеево, — сказал Степан. — А призвали из Малой Пустошки.

— Откудова? Из Пустошки говоришь! А там что делал?

— Да жена там у меня. Меньше года прожили.

— Местная что ли?

— Да нет, она из Новгорода. Фельдшерица. Работает там.

— А я вашего фельдшера знавал. Хороший был мужик. И ещё там у вас чокнутая баба есть. Ох, и чума! Но травница!!! Это она меня лечила, когда я с медведем на лесозаготовках в Сибири «поручкался». Не она — хана бы мне была. Жива что ль?

— Жива! Рядом с нашим домом живёт.

— Вот вернёшься домой, ей спасибо скажешь.

— Как же, вернусь! Мне теперь посчитаться с этими гадами надо.

— Посчитаешься, посчитаешься. Только сначала на ноги встань. До наших-то теперь долгонько идти надо.

— Не понял? — сказал удивлённо Степан.

— А чего тут понимать? Немец-то Псков взял. Теперь на Лугу попёр. А там, видать, на Ленинград.

— Как же так? — Степан даже приподнялся. — Мы же их должны были на границе встретить и дать отпор!

— Должны, да вот штаны все подрастеряли. Так драпанули, что оставили Псков. Порядку нет в войсках. Как куры с насеста все разлетелись. Перед войной кудахтали: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей клочка не отдадим!..» А вон уже где порты стираем!

Он плюнул на пол и вышел в сени.

Степан лежал в растерянности. Куда же ему идти? Домой стыдно. «Защитничек!» За бабью юбку пришёл прятаться. До фронта далеко, одному не пробраться. Так в тяжёлых думах он и заснул. В течение следующих дней он пытался поднять эту тему в разговоре с Фомой Лукичём, но тот упорно обходил этот вопрос стороной, ссылаясь на то, что «надо сперва на ноги встать». А ставил он Степана на ноги быстро. Раза два-три в день промывал раны настоем из болотного багульника и ноготков, продолжал жевать тысячелистник и покрывать раны подорожником. Йодом больше не пользовался. «Не ты один такой. И другие могут тута очутиться. Здесь аптеки нет, купить негде!»

Через неделю Степан действительно встал на ноги и стал сносно ходить по хате. Плечо побаливало, но Лукич сказал, как отрезал: «Заживёт!»

Однажды в хате появился странный человек. Он был одет в полувоенную форму. Много спрашивал Степана о том, откуда тот, где учился, служил, комсомолец ли, что делал до войны, куда шёл, когда его ранило? Потом пожелал ему быстрейшего выздоровления и ушёл.

— Это кто приходил-то? — спросил он Лукича.

— Да так. Человек прохожий.

— А чего выспрашивал про всё?

— А это ты у него спроси.

— Так как же я спрошу, если он ушёл?

— Так может ещё вернётся, — ухмыльнувшись, сказал Лукич.

Уже поздно вечером, когда Лукич пошёл в хлев, Петруха шёпотом сказал Степану, что приходил главный партизан.

— Кто такой «партизан»?

— Ну, это те, кто остался здеся и немцев колотит. Наши с фронта, а эти отсель. С двух сторон. Так же быстрее будет? — он вопросительно смотрел на Степана.

— Это конечно! Когда спереди да сзади — это сподручней завалить любого, — заверил тот паренька.

— Вот я и говорю, — с жаром продолжил Петька. — Только ты тяте не откройся про то, что я тебе сказал. Он ругаться будет.

— Не скажу, не скажу, — успокоил парнишку Степан.

А уже через день он ехал на подводе в лес, в партизанский отряд. На душе у него было спокойно. Он был нужен и скоро сочтётся с немчурой за всё то, что они сделали на его земле.

Глава III

Фрося первые недели после ухода Степана не находила себе места. Слова чокнутой Фроськи надолго выбили её из колеи. Но сердце чувствовало, что муж жив, и постепенно она успокоилась.

Так как их село находилось километрах в пяти от широкой дороги, то в него стали всё больше и больше заходить беженцы. Работы прибавилось, и от них она услышала о зверствах фашистов. Одна пожилая беженка, посмотрев на молодую женщину, посоветовала: «Ты, милая, или уходи отсель, или красоту свою прибери. Одевайся похуже, косу остриги. Немец красивых баб любит насиловать. Как бы тебе не досталось». Это так напугало её, что она несколько ночей плохо спала, но уходить из села не стала.

В середине августа поток беженцев резко прекратился. Однажды утром по селу застрекотали мотоциклы немцев. Они быстро проскочили через село, доехали до леса, там развернулись и опять умчались в сторону моста через речку. В селе всё затихло. Люди боялись выходить на улицу, изредка просматривая её из-за заборов.

Через два дня в селе появилась легковая машина в сопровождении грузовика с солдатами. Остановившись на площади у сельсовета, солдаты быстро выпрыгнули из кузова и встали вокруг легковушки. Часть из них прошла в здание сельсовета. Из машины вышли два офицера и какой-то гражданский. Они прошли вслед за солдатами в здание. Минут через пятнадцать из него вышел один из офицеров и что-то сказал курящему на крыльце ефрейтору. Тот кивнул головой, отдал команду стоящим вокруг площади солдатам, и те, разделившись по двое, пошли по дворам. В руках у них белели какие-то бумажки, которые они достали из карманов.

Войдя во двор, немцы деловито осматривали хозяйство и, когда к ним кто-то выходил на встречу, молча показывали эти самые бумажки. Там было напечатано, чтобы люди немедленно собрались на площади у «ратуши», то есть у сельсовета. Минут через сорок все дворы были обойдены, и народ столпился у крыльца. Это был в основном взрослый народ. Старики, бабы. Детей с собой не брали, но вездесущие мальчишки, как галки, облепили заборы выходящих на площадь изб.

Из дома вышли офицеры и гражданский.

— Ой, — раздалось из толпы, — да ведь это чокнутой Фроськи старшенький, Никита!

— Кажись, он. Только чего это он с фрицами?

— Да не скулите вы, бабы! Сейчас узнаем.

Один из немцев, по виду старший, подошёл к краю крыльца и что-то сказал толпе.

— Господин капитан, — начал перевод второй офицер, — поздравляет жителей села Пустошка с освобождением из большевистского плена! — он посмотрел на старшего офицер, и тот продолжил, — Доблестные германские войска, несущие свободу всем народам, уже в ближайшее время пройдут парадным маршем по Красной площади Москвы. Вам, как добропорядочным гражданам новой Германии, предстоит упорно трудиться на благо фатерланда. С сегодняшнего дня устанавливается новый, германский порядок в вашей варварской стране. Вами будет управлять назначенный немецкими военными властями бургомистр, господин Варенцофф…

Гражданский сделал шаг вперёд.

— Это ваш земляк и достойный гражданин новой, свободной страны. Вам необходимо в течение часа сдать всё имеющееся оружие. Кто не сдаст — расстрел на месте. Коммунистам и комсомольцам пройти регистрацию у бургомистра. Кто не зарегистрируется — расстрел. За укрытие большевистских солдат — расстрел. За оказание сопротивления действиям новой власти — расстрел. Без разрешения господина бургомистра в лес ходить нельзя — расстрел. В благодарность немецкой армии за свою свободу вы будете кормить её солдат! Вопросы?

— Никитка, это ты что ль? Чего с немцами-то снюхался? — раздалось из толпы.

— А что мне с коммунистами что ли целоваться? — ответил Никита. — Так они всю мою семью насмерть зацеловали. Один я и остался.

— Чего врёшь-то! Мамаша твоя, чокнутая, тута проживает.

— Что?! Где маманя?

— Да вон она плетётся по дороге, как собачий хвост. — И все повернули головы назад, глядя на деревенскую улицу, по которой, бормоча и кланяясь, шла Фроська.

Никита сбежал с крыльца, пробился сквозь толпу и, подбежав к матери, обнял её.

— Маманя, маманя! Родная моя! А я думал, что все сгинули, погибли в Сибири!

Фроська внимательно посмотрела в глаза сыну.

— Ты с этими што ль? — и она кивнула в сторону немцев.

— Да, да! — торопливо ответил сын. — Я приехал с ними. Теперь мы будем жить по-новому, в хорошей хате. Я тебя никому в обиду не дам.

— А они зачем к нам приехали? — она вновь кивнула в сторону немцев.

— Они уедут, уедут. Мы сами будем жить, по-своему…

Смотревший на эту сцену старший офицер вновь что-то громко сказал.

— Господин капитан, — перевёл переводчик, — рад такой неожиданной встрече бургомистра со своей матерью. Мы надеемся, что так же счастливо будет протекать наше дальнейшее сотрудничество. Все, кто захочет служить Рейху, может записаться в добровольные помощники. А сейчас всем разойтись! Господина бургомистра с матушкой просим войти в дом.

Толпа медленно расходилась с площади, обсуждая невероятную встречу Фроськи с сыном и назначение того бургомистром.

— Это как же теперича будет? — спрашивал всех глуховатый дед Митрич. — Никитка теперича председатель сельсовета што ли?

— На вроде того. Только с дубинкой. Слышал? За всё, что не понравится им — расстрел. А за то, что понравится — петля. Во! Немецкая свобода!

— Ты, там, шустрый, рот-то закрой. А то, не ровён час, тебе его прихлопнут! — заметил кто-то.

— Так и так прихлопнут. Теперь мы на вроде коровы, только мычать можем, да сапоги им лизать.

В толпе кто-то захихикал, но большинство людей шло молча понимая, что время шуток прошло.

Через два дня приехала машина с полицаями. Они первым делом пошли по хатам, ища самогон и еду. Забирали всё. Кто не отдавал, били прикладами. Всё забранное сносили к Никите, который поселился в помещении фельдшерского пункта, выкинув на улицу всё медицинское имущество Ефросиньи. Но чокнутая Фроська не стала жить с сыном, а осталась в своём домике. Она, несмотря на запрет новой администрации ходить в лес, продолжала это делать, собирая нужные травки, грибы и ягоды. Несколько раз полицейские задерживали её, но, в конце концов, перестали это делать, решив, что нечего связываться с чокнутой бабкой, да ещё матерью бургомистра. Однако, старший полицейский предупредил Никиту о том, что если ту задержит немецкая полиция, то её повесят на опушке леса для устрашения всех бегающих в лес тайком.

Ефросинья стала носить платок, плотно облегающий её голову и скрывающий косу. Она старалась поменьше выходить на улицу, но люди болели, и она вынуждена была к ним ходить.

Как то к ней пристал пьяный полицейский. Ей никак не удавалось от него отцепиться. Помогла собака, кем-то выпущенная со двора. Она остервенело лаяла на пьяного полицая и тот, забыв про Фросю, стал отбиваться от неё, а затем, сняв с плеча винтовку, начал стрелять по псу. Однако, то ли он был такой меткий стрелок, то ли выпитый самогон был крепок, то ли пёс был слишком быстр, но попасть в него он не смог. А Фрося, воспользовавшись этим, заскочила во двор нужного ей дома. И с тех пор она ходила по дворам только вечером и ночью.

Недели через три после прихода немцев в село, в одну из хат, стоявших ближе к лесу, постучались наши солдаты, выходящие из окружения. Под утро в село ворвались немцы и захватили их спящими в хате. Разговор был недолог. Тут же во дворе солдат и расстреляли, а хозяев хаты повесили на площади в присутствии согнанных жителей. Эта страшная картина развеяла последние сомнения в перспективах «новой свободной» жизни даже у тех, кто ещё в чём-то сомневался.

Однажды ночью постучались и к Ефросинье.

— Кто? — спросила она через окно. — Чего надо?

— Впусти, хозяйка, — раздался громкий шёпот.

— Вы кто?

— Дед пихто! Сначала впусти, потом говорить будем.

Вздохнув, Ефросинья прошла в сени и открыла дверь. В неё проскользнули два человека.

— Запри, — сказал один из них, показывая на дверь. — Кто в хате ещё есть?

— Вы кто? — снова спросила она.

Для оказания помощи войскам, отступавшим из города, вокруг него действовали диверсионные группы, которые совершали взрывы мостов, выводили из окружения небольшие отряды бойцов, уничтожали немецкие продовольственные отряды.

— Это долго объяснять, да и не время сейчас. Свои мы, свои. У нас в лесу раненый. Нам бы йода, да бинтов.

— Где раненый? Далеко отсюда? Куда ранен? — Говоря это, Фрося начала одеваться.

— Ты что, милая, с ума сошла? С нами идти не надо.

— А это я вас забыла спросить. Ты что, доктор?

Солдат отрицательно покачал головой.

— Ну, так помалкивай! — она взяла свою медицинскую сумку, — Куда идти?

— Ну, ты и сурова, мамаша! — удивлённо сказал второй. — Прямо, как наш старшина. Что ж, пошли.

Они вышли во двор, затем вдоль забора прошли к речке. Там, перебравшись через мосток, вошли в лес. Километра через два их окликнули.

— Фёдор, Семён, вы что ль?

— Мы, мы.

— А с вами кто?

— Доктор.

— Вот здорово! А то капитану совсем плохо.

Вышли на полянку. На плащ-палатке лежал раненый. Он тяжело дышал. При выдохе что-то в его груди булькало.

— Где это его так? — спросила Ефросинья, наклоняясь над раненым.

— На большаке. Не рассчитали, что так много немцев будет в колонне. Если бы не капитан, все бы там остались.

— А меня как нашли?

— Так нам бабка сказала.

— Какая бабка?

— Ну, та, что с тобой рядом в хате живёт.

Ефросинья выпрямилась.

— Так это же мать нашего бургомистра, главного полицая села.

Раздался тихий свист.

— Вот это влипли! — сказал один из сопровождавших её бойцов. — Тебе же нельзя домой идти.

— И что, прикажешь в лесу сидеть, ждать пока вы с немцами разберётесь?

— Да ты не сердись, не сердись, — вступил в разговор старший. — Мы же не знали. А что с тобой, мамаша, делать — ума не приложу.

— А твоего ума и не надо! — резко ответила Ефросинья. — У меня свой есть. Этого, — она показала на раненого капитана, — дальше нести нельзя, помрёт. Много крови потерял.

Она присела к нему, быстро обработала рану.

— Идите за мной, — бросила она, окружившим их солдатам, и пошла в лес.

— Ты куда нас ведёшь? — спросил догнавший её старший группы.

— Тут на болоте есть маленький домик. Охотники его срубили. Там пока отсидитесь, а я вечером приду.

— Да нельзя тебе в село возвращаться. Сдаст тебя старуха.

— Ничего, — ответила Ефросинья. — Бог даст — пронесёт.

Часа через полтора они вышли на край болота. Домик, к которому она их вела, был не заметен на фоне густого леса. Да и стоял-то он в лесу. Войдя в него, Фрося занавесила окно лежавшей на подоконнике тёмной тряпкой, зажгла лучину, скинула свой платок, затем освободила от сваленной зимней одежды нижние нары, сделанные в углу дома. Повернувшись, к нёсшим офицера солдатам, приказала: «Положите сюда!»

— Печь топить только ночью, да и то не сильно, чтоб искр не было. Поняли? — Она повернулась к старшему.

Тот смотрел на неё с нескрываемым удивлением.

— Вот так «мамаша»! — тихо засмеялся он. — Тебе, девонька, лет-то сколько?

— Сколько есть, все мои, — улыбнувшись, ответила она. — Ты не жених, я не невеста, чтобы перед тобой отчитываться. Ему, — она показала глазами на капитана, — больше пить. Вот, я оставляю йод, бинты. Утром аккуратно снимите старые, да смочите их, прежде чем снимать. Обработайте йодом вокруг раны…

— Ты, милая, — перебил её старший, — нам правила оказания первой помощи не рассказывай. Нас учили. Нам бы вот целебных травок для него, да поесть чего-нибудь. Воды-то мы сами достанем. — Он устало улыбнулся.

— Вы, вот что, — Ефросинья в упор посмотрела на него. — Вы охрану поставьте. Сюда к обеду придёт одна старушка. Она травница. Вот она и принесёт вам и травки и покушать. Вы не обращайте внимания на то, что она того, чокнутой кажется. Бабка добрая, но со странностями. Ничего у неё не расспрашивайте и не задерживайте. Я всё ясно сказала?

— Да уж яснее некуда.

— Ну, тогда я пошла… Да! Если бабка не придёт, то уходите отсюда.

Она попросила старшину выйти из домика. Рассветало.

— Пойдёте прямо вон на ту ель. Видите? — Тот молча кивнул головой. — Она на островке стоит, продолжила женщина. — От неё направо по кромке острова до конца. А там идти прямо на сухое, наклонённое дерево. Никуда не сворачивайте, утопните. Кругом трясина.

— Откуда ж ты всё это, голубка, знаешь?

— Так мы с бабами здесь ягоду собираем, травку разную. Ну, я пошла.

Она повернулась и быстро зашагала в сторону деревни.

Утром наряд полиции увидел на краю села чокнутую Фроську. Шёл небольшой дождь. Та, завидев их, бросилась бежать, неуклюже ковыляя и спотыкаясь на мокрых буграх.

— Вот ведь старая ведьма, — сказал один из них. — Сколько ей не говори, а она как тот волк всё в лес смотрит.

— Да что ты дёргаешься? Мы старшому докладывали? Докладывали! Старшой бургомистру говорил? Говорил! Тот нуль внимания. Так? Пущай бегает. Немцы приедут и повесят её отдыхать на дереве.

И громко засмеявшись, они пошли по тропе вокруг села.

Двое солдат охранения заметили Фроську издалека. Они долго наблюдали за ней. Потом один из наблюдателей, обойдя незаметно вокруг идущей старухи и посмотрев, не идёт ли кто за ней, вышел навстречу.

— Здравствуй, бабуля! И чего это тебя понесло в лес в такую погоду?

— Тебя забыла спросить, — ответила она. — И де хворый-то?

— Так это тебя фельдшерица направила к нам?

— И что ты такой любопытный? Куды, кто? Обошёл вокруг меня, как медведь. Да ежели бы я хотела, то вы бы меня сроду не заметили. Зови второго-то. Нечего ему в мокрой траве валяться, хворобу подцепит. Ох, мне эти городские! Веди уж.

Напарник вышел из кустов и, переглянувшись, они пошли к домику, взяв у старухи корзинку.

Войдя в домик, Фроська распорядилась нагреть воду, достала из корзинки еду и тряпичный узелок с лечебными травками и мазями. Пока вода грелась, и заваривался настой, она осмотрела раненого капитана, поменяла повязки, предварительно смазав рану какой-то жутко пахнущей мазью. При этом она всё время что-то бормотала и постоянно крестила раненого.

— Да он в Бога не верит, — сказал один из наблюдавших эти «процедуры» солдат.

— Да пусть себе не верит. Лишь бы Боженька был с ним. Он всем помогает. И верующим в него и таким дуракам, как ты. Господи, — громко сказала она и, повернувшись в правый от входа угол, перекрестилась. — Обереги и помоги защитникам нашим! Покарай предателей и изменников своих! — Низко поклонившись, она вновь повернулась к раненому.

— Настой поостыл? — не глядя на помогавшего ей парня, спросила она.

— Да вроде бы и остыл, — ответил тот.

— Ты не гадай, а попробуй. Ну?

— Да остыл, остыл, — ответил тот вредной старухе.

— Так чё стоишь, как бычок на привязи? Тащи его сюда.

Взяв настой, она напоила им капитана. Потом, подозвав помощника, показала ему траву в узелке, наказала делать отвар и каждые три-четыре часа поить им командира.

— Это кровохлёбка. Останавливает внутреннее кровотечение, зарубцовывает внутренние раны. Так что ты, милок, давай, расстарайся для своего начальника, — закончила она инструктаж. — А я уж пойду. Не ходите за мной, — бросила она старшине.

Выйдя из домика, старушка пошла не туда, откуда пришла, а в другую сторону. Старшина, вопреки её словам, приказал двум бойцам незаметно идти за ней для охраны, но те, выйдя за бабушкой минутой позже, ужн не смогли её обнаружить. Она пропала, словно растворясь в сыром воздухе.

— Вот ведь ведьмица! — сказал, почёсывая затылок, один из них, — Прямо чертовщина какая-то.

Ночью к ним пришла Ефросинья. Она принесла хлеб, сало, молоко для раненого, немного крупы, соли и другой снеди. Перевязала капитана, смазав рану бабушкиным зельем, и проверила выполнение задания старухи поить капитана отваром кровохлёбки.

Так, через день, они ходили с Фроськой к раненому капитану в течение недели.

Оберегая себя и их, старшина выдвинул на опушку леса, к селу наблюдательный пост. Они не сопровождали женщин, а просто наблюдали, не следит ли кто за ними.

На восьмой день пребывания группы солдат на болоте, наблюдатели пришли в домик вслед за старухой. Подойдя к столу, они положили на него немецкий автомат и подсумок с патронами.

— Откуда? — кивнув на стол, спросил старшина.

— Полицай шёл за бабулей. Вероятно, хотел выследить, куда это она ходит.

— Надо уходить отсюда, — раздался слабый голос капитана. Он чувствовал себя намного лучше. Его рана затянулась, и он изредка даже садился. — Искать его будут. Все пропадём.

Посмотрев на Фроську, спросил:

— Может быть и Вы, бабушка, с нами пойдёте? Что если он был не один?

— Мне, милый, бояться нечего. Я своё в Сибири отбоялась. А вам, может и надо идти. Ты сил поднакопил, сдюжишь. Только не дойти вам до наших. Далеко они отошли. Вы в лесах возле Старицы партизан пошукайте. Люди говорят, что появились они недалече от Болшево.

Она рассказала им, как нужно идти, дала мази для раненого, травки для питья и, перекрестив каждого, ушла.

В селе поднялся шум. Пропал полицейский. Его искали весь день, но не нашли. Никита, вбежав в домик матери, орал на неё страшным голосом, обвиняя в том, что та ходит в лес, нарушая все его запреты.

— Ты что, не понимаешь, что я запретил всем, всем ходить в лес!? Теперь немцы скажут, что это ты убила полицейского! Всё село тычет в меня пальцами, говоря, что тебе можно ходить в лес, а им нельзя!

— Да плевала я на твои распоряжение и всё село, — неожиданно сказала старуха. — Куда хочу, туда и хожу. И нечего меня твоими немцами пугать.

— Так ведь повесят, — как-то жалобно заскулил Никита.

— А мне и жить не охота. В глаза людям смотреть срамно. Лучше бы ты в Сибири сгинул, чем такой позор смотреть.

— Ты, мать, давай говори, да не заговаривайся! А то я не посмотрю что ты моя маманя — накажу!

— Да ты меня уже и так наказал, дальше некуда. Вся в грязи, не отмыться.

Никита выругался и выскочил из домика.

— Кого увидите, идущим в лес или из лесу, стрелять, — зло сказал он стоявшим у калитки полицаям.

— А как же мамаша? — спросил один из них.

— Ты что, не понял? — он смотрел на полицейского налитыми кровью глазами. — Стрелять всех!!! — И, не оглядываясь, пошёл по улице к центру села.

Глава IV

Немцы редко наведывались в село. Тут хватало и полицаев. Они регулярно собирали с жителей села и окрестных деревень дань: еду, свиней, кур, отправляя всё это в районный центр, где располагалась немецкая воинская часть. Население прятало свою живность, но полицейские умело находили её, наказывая при этом хозяев. Их все боялись, но ничего сделать не могли.

Весной сорок второго года и в их районе появились партизаны. Они нападали на колонны автомашин, перевозившие грузы в сторону Новгорода и Ленинграда, отбивали продовольственные обозы, взрывали железнодорожные пути. Было расстреляно несколько предателей — бургомистров сёл и деревень. Теперь уже полицейские боялись высунуть нос дальше населённого пункта. Но от этого, а может быть, чувствуя животный страх за свою жизнь, они всё ожесточённей обходились с местным населением. Теперь сбор продуктов питания сопровождали и немецкие солдаты, способные отбить нападение партизан. Несколько раз проводились и карательные операции против лесных людей, но, как правило, они заканчивались ничем. В итоге немцы сжигали дома и жителей, которых подозревали в связи с партизанами.

Летом в селе появилась необычная немецкая часть. Нет, это были немецкие солдаты с оружием, техникой, но они занимались какими-то изыскательскими работами. По берегу реки Рогатки, протекавшей близ села, в одном месте выходила гряда камней. Вот она-то и заинтересовала немецкую военно-строительную организацию «ТОДТ», располагавшуюся в Пскове. Им нужен был щебень, для отсыпки дорог. Молодой галантный офицерик, командовавший этой группой, говорил по-русски и очень любил рассуждать о великой немецкой нации и её миссии в этом мире. Он читал наизусть стихи немецких поэтов, знал русских поэтов: Пушкина, Лермонтова и даже Тютчева.

Расположились они в бургомистрате. Сопровождали и охраняли эту группу около тридцати солдат полевой жандармерии.

Однажды ночью в село ворвались партизаны. Завязался бой. Немцы и полицейские отстреливались ожесточённо, но после того, как граната взорвала дом бургомистра, они стали быстро отходить к большаку. А партизаны, разгромив немецкий гарнизон и взорвав всю оставленную ими технику, под утро отошли в лес.

Как позже узнали жители села, это были спланированные действия всех партизанских отрядов. Нападению в эту ночь подверглись населённые пункты, где находились оккупанты. Помимо нападения на немцев, партизаны взорвали все мосты в округе, отрезав деревни и сёла от крупных населённых пунктов, куда стали прибывать карательные части фашистов. Ранее, немецким командованием было принято решение раз и навсегда покончить с партизанским движением на Псковщине, в районе Великих Луг и Новгорода. Уж больно сильно мешали партизанские вылазки передвижению немецких войск, нанося серьёзный ущерб в живой силе и технике.

Утром Ефросинья вышла из дома. Ночной бой напугал её, но она решила пройтись по дворам и узнать, не нужна ли кому-либо помощь. Пройдя вдоль своего забора до Фроськиного дома, она вдруг услышала слабый стон. Пройдя вдоль её забора до конца, она обнаружила лежавшего в кустах немца. Это был тот самый офицерик, командовавший строительной группой.

Фрося растерянно смотрела на лежавшее перед ней тело. Это был враг, но сейчас это был сильно раненый живой человек. Немного подумав, она подхватила его за подмышки и поволокла в свой сарай. Немца нужно было куда-то положить так, чтобы его сразу не обнаружили, если бы вернулись партизаны. Что они делали с людьми, оказывавшими, на их взгляд, помощь и содействие немцам, она знала. В соседней деревне был сожжён дом со всеми жильцами только за то, что те, по мнению народных мстителей, добровольно сдали в немецкий продовольственный обоз корову. И никого не интересовал тот факт, что её всё равно бы у них отобрали.

«Надо его втащить на сеновал, — подумала Ефросинья. — Только одна я не смогу этого сделать. Нужен помощник».

Оставив немца лежать в сарае, она пошла к Фроське. Та, выслушав её, молча собралась, взяла верёвку, и они пошли в сарай. Там, обвязав этой верёвкой не приходящего в сознание офицера, втащили его наверх. Так же молча, Фроська спустилась по лестнице вниз и ушла к себе.

Ефросинья принесла воды, медикаменты, бинты и осмотрела немца. Он был ранен в голову и ногу. Она промыла рану на голове, обработала её и перевязала. Вторая пуля, пройдя на вылет, расщепила кость ноги. Обработав и эту рану, Ефросинья напоила раненого, укрыла его принесённым с собой одеялом и спустилась вниз.

Два дня раненый лежал без сознания. Очнулся он от боли. Какая-то женщина что-то делала с его ногой.

— Больно, — сказал он по-немецки.

— Потерпите, — тоже по-немецки ответила Ефросинья.

— О, фройлен знает немецкий язык? — удивлённо спросил офицер.

— Потерпите, — повторила Ефросинья.

Резкая боль, и немец вновь потерял сознание, а женщина продолжила чистить ему рану на ноге. Фрося волновалась, что начнётся гниение, а значит гангрена. В ход должны были идти травки.

Неожиданно она услышала, что кто-то вошёл в сарай. Выглянув с сеновала, Ефросинья увидела Фроську. Та, поднявшись по лестнице на несколько ступенек, молча сунула ей в руку баночку с мазью. Это была та же мазь, которой она пользовалась при лечении раненого капитана Советской Армии, и секрета которой она не открывала никому. Отдав мазь, всё так же, не говоря ни слова, Фроська вновь ушла к себе.

---

Глава V

Генрих родился в семье дорожного мастера. Его прадед, дед и отец строили хорошие немецкие дороги и мосты. Одно время дедушка с бабушкой работали в России, где выучили русский язык. Поработал в России и отец Генриха — Фриц. Он даже женился в России, взяв в жёны невесту из другой работавшей там немецкой семьи. А когда в России начались революционные волнения, они уехали назад в Германию. Их дело набирало силу, и уже к тридцатому году это была серьёзная дорожно-строительная фирма «Крюгер и сыновья». С приходом к власти Гитлера дела пошли ещё лучше. Старшие братья Генриха вступили в Национал-социалистическую партию и во всём поддерживали фюрера. Отец с матерью с осторожностью смотрели на всё, что творилось в Германии, занимая нейтральную позицию.

Бабушка с малых лет обучала внуков русскому языку. Она много говорила о великом русском народе. Об их неистребимой любви к своей Родине, свободе и независимости от кого бы то ни было. Это она привила Генриху любовь к поэзии, в том числе и русской. Правда, в Гитлерюгенте ему серьёзно «подкорректировали» знания о русских, как о низшей расе. Достаточно много времени уделялось и осознанию им места этих варваров в бурно развивающейся истории двадцатого века. Так что в этом юноше каким-то немыслимым образом сплелись детские восторженные воспоминания бабушки о русских и ненависть к своим потенциальным, а впоследствии, и прямым противникам. Любовь к литературе, искусству, музыке, включая и русских писателей, поэтов, композиторов и пренебрежительное отношение к народу в целом.

По настоянию отца он поступил в инженерно-строительный институт, где обучался строительным специальностям. Поэтому, когда его призвали в армию, он стал служить в военно-строительных частях вермахта.

И вот он, раненый лежит где-то на чердаке какого-то русского дома, и простая крестьянка лечит его раны.

«Как это всё мерзко! — думал он, лёжа на сеновале. — На территории контролируемой германскими войсками он должен от кого-то прятаться. Он, немецкий офицер!

Правда, — признавался он сам себе, — если бы не эта крестьянка, то его давно уже не было бы в живых».

Он вспоминал, как бабушка говорила ему о великом сострадании русских к чужой беде и чужой боли, о большом русском сердце. «Но ведь они враги! Так какое, к чёрту, может быть сострадание к врагу!?» И всё же он был жив, и за ним ухаживала эта простая русская женщина…

«А с кем это я говорил по-немецки? С ней? — неожиданно подумал Генрих. — Да это просто бред какой-то! В захудалой русской деревне крестьянки говорят по-немецки?! Причудится же такое!»

Но это оказалось не бредом. Вечером, когда Ефросинья делала ему перевязку, он услышал, пусть и ломаную, но немецкую речь: «Вы должны лежать тихо. Вас никто не должен видеть».

От удивления он даже вспотел.

— Вы говорите по-немецки? Но откуда?

— Учила в школе, — ответила Фрося.

— И так хорошо? Я хотел сказать, что вы, фройлен, хорошо говорите на моём языке.

— Я говорю плохо и вообще не люблю его.

— Почему?

— Потому, что на нём говорите вы, люди, напавшие на мою страну.

Генрих поперхнулся.

— Но мы несём вам свободу… — начал он.

— Не свободу, а виселицы, смерть и кровь. Вот ваша свобода! — резко ответила Фрося.

— Так зачем же вы меня лечите?

— Я — медик, и лечить больных и раненых — это моя обязанность.

— Я думаю, — вдруг по-русски, задумчиво сказал Генрих, — что наши врачи так бы с вашими офицерами не поступили.

Фрося выпрямилась, удивлённо глядя на немца.

— А наш-то язык, откуда так хорошо знаешь?

— У меня дедушка и бабушка долго жили в царской России. Потом отец там работал, да и мать жила в России.

— И как же ты пошёл воевать против нас?

— В Германии хорошо воспитывают молодёжь. А мы всегда были вашими врагами. Это говорит вся история. И потом: «Befel ist Befel» — приказ есть приказ!

— Врёт твоя история! Это вы всегда хотели нас захватить, а нам ваша земля не нужна. У нас своей некуда девать. Ведь твои родственники работали же у нас. И ни с кем не воевали. Чего вам-то от нас надо?

— Фюрер говорит, что наша миссия — управлять всем миром.

— Бешенный ваш фюрер. Чокнутый! Вурдалак! Ему бы только людей убивать, упырю проклятому!

— Что такое «вурдалак и упырь?» — недоумённо спросил немец. Бабушка и мама ему таких слов не говорили.

— А это такие полузвери, полулюди. В лесах живут. Кровью человеческой питаются. Вот и Гитлер ваш такой.

— Нет, он не такой… — начал возражать Генрих, но, увидев лицо Ефросинии, замолчал. Потом неожиданно спросил: Что ты будешь делать, если придут партизаны? Отдашь меня?

— Найдут — вместе погибнем, — просто ответила та. — А сама греха на душу не возьму. Так и знай.

И она, закончив свою работу, ушла вниз.

Через пару дней ему стало значительно лучше, и он попросил Ефросинию передвинуть его к окошку, чтобы он мог видеть небо.

Вечером, поднявшись к нему, она услышала стих, который, глядя в окошко и не замечая её, читал Генрих:

               Ueber allen Gipfeln

               Ist Ruh,

               In allen Wipfeln

               Spuerest du

               Kaum einen Hauch;

               Die Voegelein schweigen im Walde.

               Warte nur, balde

               Ruhest du auch.

Она, неожиданно для себя, эту же «Ночную песню странника» повторила в переводе Лермонтова:

               Горные вершины,

               Спят во мгле ночной,

               Тихие долины,

               Полны свежей мглой.

               Не пылит дорога,

               Не дрожат кусты,

               Подожди немного,

               Отдохнёшь и ты.

— Откуда ты знаешь Гёте? — с нескрываемым удивлением немец смотрел на Ефросинию.

— Я Гёте не знаю, я знаю Лермонтова. Это его перевод.

— Да, да! Я читал. И его перевод и других русских поэтов. Но этот лучший. Где ты его прочитала?

— Да у нас во всех школах это стихотворение дети учат.

— Не может быть! Немецкого поэта учат в советской школе? Фантастика! Ты говоришь мне правду?

— А с чего мне врать?

— Фантастика! — повторил он.

— А я ещё один стих Гёте знаю, — вдруг сказала Фрося и прочла:

          На Севере дальнем стоит одиноко,

          На голой вершине сосна.

          И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим,

          Одета, как ризой, она.

          И сниться ей всё, что в пустыне далёкой,

          В том крае, где солнца восход,

          Одна и грустна на утёсе горючем,

          Прекрасная пальма живёт.

— Блестяще! Нет, это правда, блестяще! — в восхищении сказал Генрих. — И это вы учили в школе?

— Нет, это я сама выучила. Но это тоже Лермонтов.

— Нет, нет! Это Гёте, но в прекрасном переводе Лермонтова, — и он повторил: На севере диком стоит одиноко… Мне кажется, что он писал о твоей стране. Ведь вы тоже находитесь на севере. И ваша страна так же одинока в этом мире.

— Вот вы её, наверно, и хотите избавить от одиночества — подвела итог Фрося.

Генрих вновь удивлённо посмотрел на неё, но промолчал.

Однажды ночью, он проснулся оттого, что кто-то ходил внизу сарая. Было темно, но он слышал не лёгкие, быстрые шаги русской женщины, а тяжёлые, мужские. Заскрипела лестница.

— Кто тут есть? — раздался негромкий голос. — А ну, вылазь!

Генрих затаился, пытаясь даже не дышать. Неожиданно он почувствовал, что его бьёт дрожь, и он не может её унять.

— Ну, я сейчас тебя, суку, выкурю, — вновь раздался голос неизвестного. — Последний раз говорю тебе: вылазь!

Щёлкнул затвор винтовки. И тут раненый услышал, как вновь открылась дверь сарая, и послышались лёгкие шаги женщины. Сарай осветила лампа, которую Ефросинья держала в руке.

— Кто тут? — громко спросила она, и тут же увидела стоявшего на лестнице человека с винтовкой. — Ты кто?

— Фрося, ты что, меня не признала? Николай я! — на Ефросинию смотрел младший брат её Степана. Ему едва стукнуло шестнадцать лет.

— Ой, Коля! — она чуть не выронила из руки лампу. — Да откуда же ты тут, родной!?

Она бросилась к соскочившему с лестницы Николаю. Они обнялись. Ефросинья поставила на полочку лампу.

— Что слышно о Степушке?

— Пока ничего, но ты не волнуйся, он живой вернётся.

— Да, живой! Мне вон Фроська сказала, что никто из наших ушедших в армию не вернётся. А она вещунья.

— Стрельнуть надо эту ведьму — мать вашего выродка.

— Какого выродка?

— Бургомистра. Он, сволочь, вчера в Калугино сдал двух наших партизан из соседнего отряда. Из вашего села были — братья Репьёвы.

— Так они же совсем пацаны.

— Вот этих пацанов и повесили немцы. Даже разбираться не стали. Мне бы его достать. Я бы их вместе с мамашей привёл к Господу Богу. — Он зло и громко выругался. Они помолчали.

— Как ты-то живёшь? — спросил Николай.

— Да живу вот. Как зиму прожить? Летом хоть огород спасает, а вот зимой совсем туго будет. Да и не мне одной.

— Лечишь кого?

— Лечу. Люди-то болеют и в войну, и под немцем.

— Всех лечишь?

— Конечно всех. — Она посмотрела на Николая. — А ты что имеешь в виду?

---

— Да вот добрые люди подсказали, что ты и полицаев лечишь.

— Когда ко мне обращаются за помощью, лечу, — встав, сказала Ефросинья. — Я медик, а они все люди.

— Смотри, долечишься до партизанской пули, — зло сказал Николай. — А на сеновале кого прячешь?

— Кто это тебе сказал?

— Да прошёл слушок, что вы с чокнутой Фроськой немцев прячете. Дай-ка я посмотрю.

Он, взяв лампу, попытался подняться по лестнице на сеновал. Но Ефросинья загородила ему дорогу.

— Нечего тебе там делать! Понял? Ты что за контролёр такой пришёл меня проверять и указывать, что мне делать, а что нет! А ну, пошёл отсюда! — Она замахнулась на Николая рукой.

— Ой, Фроська! С огнём шутишь! — зло сказал молодой партизан. — А ну, пошла вон отсюдова, подстилка немецкая! — Резко оттолкнув её в сторону, парень быстро поднялся на сеновал. В углу, в мерцающем свете лампы, он увидел лежащего на подстилке раненого человека со страхом и ужасом глядящего на него.

— У-у-у, фашистская морда, — прошипел Николай.

— Найн фашист, найн фашист, — забормотал Генрих. От страха он забыл, что знает русский язык.

— Сейчас я тебя, падаль, кончу, как вы братьев кончили. — Парень поставил в сторону лампу и положил винтовку на сено. — Вот и верёвка припасена, — сказал он, увидев верёвку, на которой женщины затаскивали раненого на чердак. — Дрожишь, сучёнок? — делая петлю, проговорил Николай.

Он подошёл к немцу, рассматривая его. Сзади раздался лязг передёрнутого затвора. Николай резко обернулся. С винтовкой в руках стояла Ефросинья. Из её разбитой губы текла кровь.

— Не смей подходить к раненому, — сказала она тихим, но твёрдым голосом. — Убью!

— Значит, этого фашиста ты лечишь, а родного брата своего мужа убьёшь?! — истерично крикнул он.

— Убью! — так же тихо и твёрдо повторила Ефросинья.

Николай посмотрел ей в глаза и понял, что она не шутит. Он грязно выругался, бросил верёвку, пнул лежавшего немца и пошёл к лазу вниз. Ефросинья быстро отошла от лестницы, не сводя винтовки с Николая.

— Ладно, сказал он, — живи со своим фашистиком. Недолго вам тут миловаться осталось. Помяни меня, — он плюнул в сторону Ефросинии и, спустившись вниз, вышел из сарая. Она последовала за ним.

Выйдя во двор, увидела, что Николай стоит у дома и плачет.

— Ну, ты чего? — спросила она его.

— Братку жалко. На такой падле женился! Как он потом, когда мы тебя, стерва, кончим, жить с таким пятном будет? Чего ты в нём нашла? — Он кивнул на сарай.

— Дурак ты, Колька, — опустив винтовку, сказала Фрося. — Дурак! Я лечу его, а ты черт те знает чего выдумываешь. И не стыдно?

— Мне? Да ты только что за него меня пришибить могла.

— Ну, пришибить — не пришибить, а ранить точно! И лежали бы вы, касатики, на пару на чердаке. Вот смеху-то было бы! — И она потихоньку засмеялась.

— Ну да, — ответил Николай, — а потом бы пришли фрицы, и его — в госпиталь, а меня — на фонарный столб. Так что ли?

Ефросинья с удивлением смотрела на Колю. Ведь в этом он был прав. Более того, за укрытие партизана и она бы висела с ним рядом. И спасённый фриц не поможет. Для немцев нарушение установленных ими законов каралось только смертью.

— Ты, Фроська, того, — неожиданно сказал Николай. — Ты от него как хочешь, но избавляйся. Я в нашем отряде ничего не скажу. Но тут и другие есть отряды. Они не пожалеют. Поняла? — Фрося кивнула головой. — А винтовку отдай. Не бабье это дело — с винтовкой играть. Людей, а не эту сволочь, лучше лечи.

Он подошёл к ней, забрал винтовку, развернулся и зашагал в лес.

Под утро загорелся дом чокнутой Фроськи. Ефросинья, выскочившая во двор, столкнулась с тремя мужиками, идущими от горящего дома.

— Расскажи всем в селе, что вот так партизаны будут расправляться со всеми, кто помогает фашистам, — сказал ей один из них.

— Да кому она помогала? Больной старый человек.

— Ты, бабонька, это брось, — сказал ей в ответ мужик. — Курву — бургомистра она родила? Она! Немцев лечила она? Она!

— Да каких немцев?

— Нам сказали, что у Фроськи на сеновале раненый немец. Вот его и лечила. Ничего, теперь им вместе тепло стало. А вам тут всем наука. — Потом, посмотрев на неё, спросил. — Ты, что ль Ефросинья?

— Я, — Фрося со страхом смотрела на мужика.

— От Степана тебе привет. Живой он. В партизанском отряде под Псковом. Я недавно там был. Ранили его. Он про тебя и рассказал. Привет передавал. Жди.

Он хлопнул её по плечу и ушёл с мужиками в лес, а она стояла, с ужасом глядя на догоравшие Фроськин дом и сарай. «А ведь это ко мне они шли, — подумала она. — Ко мне. Кто-то назвал её Фроськой, и они перепутали».

Утром она пошла на пепелище. Пришли сельчане, но Ефросинья ничего им не сказала. Она искала хоть что-нибудь оставшееся от старухи.

— Смотри-ка! Вот здесь, наверно, ведьма старая сгорела, — сказала одна из женщин. — Смотри-ка, чё это ведро перевёрнутое рядом с ней?

Ефросинья подошла к тому месту, на которое указывала женщина, и увидела грудку обгоревших костей, а рядом перевёрнутое вверх дном оплавленное ведро. Приподняв его, она увидела под ним крынку из-под молока, тоже перевёрнутую дном кверху. Под ней лежал свёрток.

— Живая горела, — сказал кто-то из селян. — Вон, какой схрон сделала.

Ефросинья наклонилась и подняла свёрток. Из него выпала записочка. Шустрый мальчуган живо подобрал её и, прочитав надпись, протянул Фросе.

— Это, тёть, тебе.

На записочке корявым, старушечьим почерком было написано: «Передать Ефросинье. Кто не сделает, прокляну!»

Развернув записочку, Ефросинья прочла…

«Дочка! Ты не печаловайся про меня, не надо. Я своё отжила и помираю в позоре за дитятко своё. Оставляю тебе секрет мазьки. Бабушкин он. Храни его и только своей доченьке передай. Степан твой жив. Видела его как живого. Встретитеся. Прощевай».

Она, заплакав, тихо пошла к своему дому, а собравшиеся на горелище люди с сочувствием смотрели ей вслед.

Через щель в крыше Генрих видел, как горел дом напротив, как к его хозяйке подходили три бородатых мужика и о чем-то говорили с ней. Его снова начала бить нервная дрожь от предчувствия скорой и жуткой смерти. Он чувствовал, что и пожар произошёл, может быть, из-за него. Ему срочно нужно было куда-то уходить, но он физически не мог этого сделать. Значит, и его ждала такая же смерть в огне, ведь молодой партизан именно про это и говорил, уходя с сеновала.

Задумавшись, он не услышал, как к нему поднялась Ефросинья.

— Я очень сожалею… — начал он, но Ефросинья движением руки остановила его.

— Видел? — подойдя к нему, спросила молодая женщина? — Видел, как из-за тебя сгорела бабушка? Видел, как брат моего мужа разговаривал со мной? Зачем ты пришёл сюда? Убивать старух и женщин, стариков и детей, наших сестёр, братьев и мужей? Зачем?

Она говорила тихо и, казалось бы спокойно, но от этого спокойствия и её тихого голоса у Генриха внутри всё похолодело.

— Я никого не убивал! Я — строитель. Моё дело — строить дороги и мосты.

— А по ним будут идти танки, пушки и солдаты, которые убивают? И это ты считаешь «не убивал»?

Неожиданно покачнувшись, она, закрыв глаза, опустилась на сено. В молчании прошло несколько минут.

— Партизаны сказали, что сожгли Фроську потому, что она прятала немца. — И, посмотрев на Генриха, добавила, — они меня шли жечь вместе с тобой. Просто ошиблись.

Ещё немного посидев, встала, подошла к раненому и стала обрабатывать его раны. Генрих увидел, что из-под платка у неё свисает прядь седых волос.

В обед в селе появились немцы и сбежавшие из него полицаи. Вместе с ними вернулся и Фроськин сын.

Он подъехал к дому матери, вместе с немецкими офицерами вышел из машины и подошёл к пепелищу. Немного постояв там, направился во двор Ефросинии. Офицеры и подошедшие солдаты следовали за ним.

Ефросинья вышла навстречу им во двор.

— Кто это сделал? — нервно спросил Никита.

— А они не докладывали.

— За что её? — он кивнул головой на пепелище.

— За тебя и за то, что ты повесил двух ребятишек из нашего села.

— Не ребятишек, а партизан! — нервно заорал бургомистр. — Всех вас гадов надо вешать, вешать и вешать! Только так можно выбить из вас большевистский дух!

Он ещё долго орал в истерике.

— Ты кто такая? Как зовут?

— Ефросинья.

— Ааа! Слышал. Фельдшерица? Бандитов, наверно, лечишь? — спросил он, имея в виду партизан.

— Лечу! — ответила Ефросинья. — Твоих бандитов лечу, чтоб вы все сдохли! Лечу, за что и меня пожгут!

— Ты, дура, не ори на меня, а то я тебе пасть быстро прикрою, — с нескрываемой злостью сказал Никита. — Раскудахталась тут. А ну, господин офицер, — обратился он к немецкому офицеру, — пусть солдаты осмотрят всё тут, — и он жестом указал на весь двор, дом и сарай. — Сдаётся мне, что что-нибудь или кого-нибудь здесь найдём. Что притихла, молодка?

Он попытался рукой потрепать её по щеке, но получил резкий удар по руке:

— На то вы и ищейки, чтобы искать. Ищите. Только сначала с сеновала вашего немчика заберите.

— Какой немчик? — на ломаном русском языке вмешался в разговор офицер. — Что вы имейт в виду?

— Что сказала, то и имею. На сеновале, — она указала на сарай, — ваш раненый офицер. Забирай его! — она посмотрела в лицо немца, потом повернулась и пошла в дом.

Офицер дал команду солдатам, и трое из них побежали в сарай. Туда же пошли и офицеры с Никитой. Подойдя к сараю, они увидели, как солдаты выносят на какой-то тряпке раненого. Подойдя поближе, офицер удивлённо вскликнул: «Генрих! Это ты? Господи, неужели это ты? Мы все тебя уже похоронили!»

— Вальтер, это ты? — ответил раненый. — Как хорошо, что весь этот кошмар закончился. Ты себе представить не можешь, как мне было плохо. Скорее, скорее увези меня отсюда!

— Да, да! Конечно! — засуетился Вальтер.

Он махнул рукой в сторону машины, сказав солдатам, чтоб те отнесли раненого туда, а сам пошёл рядом, расспрашивая того о том, что с ним произошло. Усадив Генриха в машину, Вальтер вместе с другим офицером быстро уехали. А Никита, оставшийся стоять у сарая, посмотрел на солдат, махнул им рукой и пошёл со двора.

Через несколько дней партизаны вновь атаковали село и уничтожили всех полицаев. Не избежал этой участи и бургомистр. Правда, он долго и яростно отстреливался. Но граната, брошенная в окно дома, успокоила его навсегда. Погиб и брат Степана — Николай. Во время боя он заскочил к Ефросинье.

— Прячь своего раненого, — быстро сказал он. — Не ровён час, наши найдут. Позора не оберёшься.

— Да нет его у меня. Немцы увезли.

— Ну и отлично! А ты жди Стёпку! В партизанах он! — крикнул Коля и хотел убежать, но его остановили слова Фроси:

— А я знаю про это.

— Не понял! Откуда знаешь?

— Мужики из партизанского отряда приходили. Фроську сожгли. Они и сказали.

Николай присвистнул, затем выглянул в окно, посмотрел на то место, где стоял дом старухи.

— И за что её-то, чокнутую?

— За сына и за то, что прятала немца.

— И она прятала?

— Никого она не прятала. Это они вместо меня её пожгли, бедную.

— А она про твоего офицерика знала?

— Знала.

Николай вновь присвистнул.

— Ну, вас баб, не понять!

— Подрастёшь — поймёшь, — грустно сказала Фрося. — Если Бог надоумит.

И Николай ушёл. Навсегда.

---

Глава VI

Несколько раз к Ефросинье ночами приходил Степан. А потом, когда немцы разместили в селе большой немецкий гарнизон, она ушла в лес к партизанам. Там встретила капитана, теперь уже начальника штаба отряда, которого лечила на болоте, и бойцов его группы.

— Так это твоя жена? — спросил капитан у Степана, когда Ефросинья появилась в отряде. — Ох, и отчаянная у тебя деваха! — сказал он Степану. — Ведь это она меня с того света достала. Она, да ещё бабушка такая странноватая. Жива ли старушка? — спросил он у молодой женщины.

— Сожгли партизаны.

— Как сожгли? За что?

— Да она же была мать нашего бургомистра! — Ефросинья заплакала.

— Вот это да! — ошарашенно произнёс капитан. — А меня лечила. И не выдала нас.

— Да она своего сына прокляла и не общалась с ним вообще, — сквозь слёзы сказала Ефросинья.

— Героическая бабуля, — подвёл итог разговора капитан. — А фамилия-то у неё как?

— Варенцова Ефросинья Федотовна.

— И ты Ефросинья? Две Фроси — так и запишем. Ох, и повезло тебе, Горюнов, с девахой! Ох, и повезло! — вновь сказал капитан.

В отряде Фрося лечила раненых и больных партизан. Приходилось ей ходить и в разведку по сёлам и деревням. Когда её задерживали полицаи или наряды полевой жандармерии, то она объясняла, что ходит и лечит людей, чем и живёт. Её отпускали. Иногда ей приходилось оказывать медицинскую помощь и им. Это спасало её.

В январе 1944 года наши войска освободили Новгородскую и Псковскую землю. Степан ушёл вместе с армией, а она вернулась в своё село.

Дом был наполовину разрушен. Вероятно, когда наши солдаты штурмовали немецкий гарнизон, из её дома отстреливались немцы, и туда была брошена граната.