Бесплатный фрагмент - Пропавший миллион

ГЛАВА I. ЛУИ БЕЛГРЕЙВ И ЕГО ПОПЕЧИТЕЛЬ

— И что ты думаешь со всем этим делать, мой мальчик? — спросил сквайр Мозес Скарберн, весьма жизнерадостного вида член юридической гильдии — тучный, пышущий здоровьем джентльмен пятидесяти лет.

— Вы мой опекун, дядюшка Мозес, и я думал, что именно вы сможете сказать мне, что делать, — ответил Луи Белгрейв, на редкость красивый и хорошо одетый юноша четырнадцати лет, с примечательно умным выражением лица.

— Я тебе не дядюшка, Луи, разве что в том смысле, что я дядюшка для всех шустрых мальчишек в нашем Вон-Блонк-Парке, которые, кажется, признали во мне брата для всех своих отцов и матерей, — добавил сквайр Скарберн, как звали его все старшие, хотя в окрестностях великой столицы нации не принято применять этот титул к господам юристам.

— Неважно, чей вы брат, а чей — нет, но вы самый дорогой и веселый дядюшка, какой только был у двух сотен мальчишек, и я бы не променял вас и на дюжину настоящих дядьев, — произнес Луи так чистосердечно, что никто не смог бы усомниться в его искренности. — День, когда вас назначили моим опекуном, стал величайшим в моем календаре. И мой бедный отец точно знал, что делал, когда указал вас в своем завещании. Каждый раз, как я об этом вспоминаю, я благодарю свои счастливые звезды за то, что эта работа досталась вам.

— Благодарить звезды — это дело хорошее, если у тебя есть звезды, которым ты присягнул на верность, ведь они не дадут сдачи. Но я не твой опекун, мой маленький шутник. Возможно, тебе придется поизучать право, прежде чем ты поймешь разницу между попечителем и опекуном.

— Я прекрасно знаю, что формально мой опекун — мама. Но до самого недавнего времени, по крайней мере во всем, что касалось меня, она всегда делала так, как вы ей говорили, — добавил Луи, посерьезнев так, как не привык, если не считать из ряда вон выходящих случаев. — Вы управляете имуществом, которое оставил мне отец по завещанию, а значит, ключ к ситуации — в ваших руках.

— Не совсем, мой юный законник-шутник, — рассмеялся сквайр Скарберн. — Твоя мать — опекун тебя самого, твоих ста десяти фунтов живого веса, в то время как я — опекун твоего имущества. Она может увезти тебя, куда ей заблагорассудится, и у меня нет права вето на ее передвижения, как нет его и у тебя самого. Она может делать с твоей телесной оболочкой все, что ей угодно, а моя задача — лишь оплачивать счета, пока хватает средств.

— Моя мать больше не миссис Мод Белгрейв, а миссис Мод Фарронгейт, и вот где собака зарыта, — ответил Луи с такой печалью, какая редко бывала на его лице, обычно сияющем, как само солнце. — Моя мать всегда была добра ко мне, да и сейчас добра, но ее муж завладел ею, и она стала меньше походить на мою прежнюю маму. Мои звезды, что подарили мне лучшего попечителя на всем белом свете, ужасно промахнулись, когда подсунули мне отчима! Да еще такого, как Уэйд Фарронгейт! Уж лучше бы они подобрали кого-нибудь в трущобах большого города.

Прекрасное лицо Луи исказилось гримасой отвращения и презрения, которая тут же стерла веселые морщинки с добродушного лица сквайра, а само оно сделалось строгим, как у диакона из церкви за углом во время службы.

— Что не так с твоим отчимом, Луи? — спросил попечитель с таким видом, словно любые слова мальчика на эту тему станут для него откровением. — Уэйд Фарронгейт, кажется, пользуется хорошей репутацией в Вон-Блонк-Парке, хотя я о нем почти ничего не знаю.

— Его репутация в городе куда лучше, чем его истинная натура, — прямо и решительно добавил Луи.

— Осторожнее, мой мальчик, а то следующий урок права ты получишь по делу о клевете, — сказал сквайр Скарберн, качая головой, чтобы подчеркнуть свое предостережение. — Я никогда ничего не слышал против твоего отчима.

— Тогда я вам кое-что расскажу, дядюшка Мозес, — продолжил мальчик со значительным волнением в голосе.

— Спокойнее, мой маленький шутник. Слова должны быть точными и холодными, как сталь.

— Вот холодной сталью я и собираюсь воспользоваться, сэр. Уэйд Фарронгейт по профессии — жокей, и хотя в этом я его не виню, он еще и мошенник, игрок и вор. Принципов в нем не больше, чем в половине кирпича.

— Это очень серьезные обвинения, мой мальчик.

— Это так, но они высечены холодной сталью. Я уличаю его его же собственными словами, а не чужими. Пока я учил французский в столовой, он рассказывал маме о своих делах в гостиной. Дверь была открыта, и я не мог не слышать.

— Но что сказала твоя мать, Луи? — спросил сквайр, очевидно, глубоко заинтересованный рассказом мальчика.

— Она осудила его, да и как тут не осудить. Но Фарронгейт — очень красивый мужчина, и она ценит его в двести пятьдесят раз больше, чем я, а потому принялась перевоспитывать его изо всех сил. Задачка ей предстоит не из легких.

— Послушай-ка, дорогой мой мальчик, а ты уверен, что правильно истолковал характер мистера Фарронгейта? — спросил сквайр, поднимая свою тучную тушу со стула, сделанного под стать его внушительным размерам — нарочито широкого и глубокого.

— Уверен ли я? Если он компетентный свидетель против самого себя, то я не могу не быть уверен, дядюшка Мозес. Он сказал маме, что принимал ставки на тотализаторе на всех скачках близ Нью-Йорка.

— Некоторые могут счесть это честным занятием, хотя я так не думаю.

— Вы знаете, что его большую часть времени нет дома. Он признался маме, что последние два года работал в игорном доме в городе. Его задачей было ходить по отелям и заманивать в этот дом людей с деньгами.

— Это очень дурно, — добавил сквайр, сделав глубокий вдох, от которого его выступающее брюхо пошло тяжелой волной.

— Он держит кассу на скачках и замешан во многих пари. Он все знает о лошадях, ездит на них верхом и в упряжи и выигрывает скачки для своих друзей. Я в этих делах не разбираюсь, и мама понимала не больше моего.

— И Фарронгейт признался в этом твоей матери?

— Во всем этом и еще во многом, чего я не смог понять. А потом он сказал, что ему нежелательно дольше оставаться в этой стране и он должен вернуться в Англию, — продолжал Луи, который, казалось, вот-вот расплачется.

— Если твои слова верны, Фарронгейт, безусловно, очень дурной человек, по крайней мере, если судить по нашим меркам добра и зла, — задумчиво добавил сквайр.

— Мои слова — это, по сути, то, что вышло из его собственных уст, и если они неправда, то лжец не я, — возразил мальчик.

— Мы должны принять их за правду. Как так вышло, что он сделал эти губительные признания твоей матери?

— Не знаю, сэр. Я слышал лишь часть разговора и вышел из столовой до его окончания. Я не хотел, чтобы мой драгоценный отчим узнал, что просветил меня так же, как и мою бедную маму, которая плакала так, словно у нее разрывалось сердце. Прежде чем я отошел достаточно далеко, чтобы больше не слышать, — ибо я не мог больше слушать, — Фарронгейт опустился на колени, умолял ее простить его и клялся, что намерен исправиться. Он даже молился Небесам о помощи в исполнении своего благого намерения.

— Возможно, он и вправду намерен исправиться, — предположил сквайр. — Если так, мне было бы жаль чинить какие-либо препятствия на его пути к лучшей жизни.

— Мне тоже. Но он и не думает ни о чем подобном. Я рассказал вам не все, что слышал. Он говорил и вел себя так, словно пытался скрыть свою истинную цель, какой бы она ни была. Он настаивал, что ему необходимо покинуть страну.

— По какой причине? — спросил дядюшка Мозес.

— Вот этого я и пытался, но не смог понять. При мне он не говорил, что совершил какое-либо преступление. Он очень раскаивался в той жизни, которую вел, и моя бедная мама, кажется, поверила в его искренность. Похоже, она согласилась поехать с ним в Англию и взять меня с собой.

— Взять тебя с собой! — воскликнул сквайр.

— Таково намерение. И Фарронгейт уже заказал билеты на троих, — добавил Луи, задыхаясь от волнения по мере рассказа.

— Дело зашло так далеко? — сказал сквайр с неподдельным вздохом.

— Мы должны отплыть на пароходе, который уходит в пять утра послезавтра. Я должен отвезти маму на пароход завтра вечером вместе с багажом.

— Фарронгейт, похоже, отчаянно торопится уехать, — добавил дядюшка Мозес, нахмурив лоб в раздумьях.

— Завтра утром он едет на большие скачки, и он держит кассу, ставки или что-то в этом роде. Я не понял всего его лошадиного жаргона. Конечно, они с мамой, может, уже месяц обсуждали эту поездку в Англию, но я уверен, что мама согласилась поехать с ним только вчера.

— Возможно, и так.

— Фамилия этого человека не Фарронгейт, я слышал, как он сказал. Его настоящее имя — Джон Скобл, и он дезертир из британской армии.

— Я бы подумал, что ты будешь рад поехать в Англию с матерью, — предположил попечитель.

— Так и было бы, но только не с Фарронгейтом. Я считаю его негодяем, и он отвратительно со мной обращается, — ответил Луи с немалой горечью в голосе.

— Он плохо с тобой обращается, мой мальчик? — потребовал ответа сквайр, нахмурив брови.

— На днях он меня ударил, и он всегда ведет себя со мной так, будто у меня нет никаких прав в этом мире.

— Твоя мать знает, что он плохо с тобой обращается?

— Знает. И она так горячо возмутилась, когда он меня ударил, что у них случилась настоящая ссора. Он пообещал больше так не делать, и слова своего пока не нарушил. Но мне проще стерпеть удар, чем когда он говорит со мной так, будто я не более чем пес, да еще и самый паршивый.

— Я и не предполагал, что все зашло так далеко. Ты говорил с матерью об этом?

— Нет, сэр. Ей и без моих слов достаточно плохо. К тому же, она и не догадывается, что я знаю о планах Фарронгейта. Она думает, что я ничего не знаю о дурной репутации этого жокея. Я молчу, потому что не хочу никаких неприятных разговоров с ней, — сказал Луи, пристально глядя в лицо попечителя, чтобы понять, какое впечатление произвел его рассказ.

Но он с самого начала был уверен в сочувствии дядюшки Мозеса, хотя попечитель и был очень осторожен в отношении юридических тонкостей ситуации.

— Мама лишь сказала мне, что завтра вечером я должен поехать с ней в Нью-Йорк, и что оттуда мы отправимся в путешествие, — продолжил Луи. — Про Англию она мне ни слова не сказала.

— Другими словами, это секрет между ней и ее мужем, не так ли? — спросил сквайр.

— Именно так, сэр. В этом деле есть что-то, чего я не понимаю. И теперь все, что я хочу знать, — это обязан ли я ехать с матерью, — спросил Луи, очень обеспокоенный.

— Твоя мать — твой законный опекун, и я не могу советовать тебе ослушаться ее, — очень серьезно ответил попечитель.

— Но моя бедная мама обманута и находится целиком под каблуком у Фарронгейта, — возразил Луи. — Я бы пошел за ней на край света, но не с моим отчимом. Посудите сами, дядюшка Мозес. Фарронгейт — дурной человек по его собственному признанию, и он намерен покинуть эту страну, чтобы провернуть какой-то свой нечестивый план. Зачем бы ему так таиться с отъездом, если бы это было не так?

— Согласен, выглядит подозрительно.

— Неужели меня должны утащить в пропасть только потому, что моя бедная дорогая мама стала рабыней этого негодяя? — потребовал ответа Луи, и волна негодования захлестнула его.

— Я не вижу иного выхода, — ответил сквайр, качая головой.

— Я должен подчиниться? — простонал бедный мальчик.

— Есть одно средство, и я применю его, если ты того пожелаешь.

— Я желаю этого всей душой! — горячо воскликнул мальчик.

— Мы можем обратиться в суд по делам опеки и доказать, что в силу своего брака с человеком с сомнительной репутацией она более не является компетентным лицом, чтобы выступать в роли твоего опекуна, и попросить о назначении другого. Тебе придется дать показания о признаниях твоего отчима, которые ты подслушал.

— Я не смогу этого сделать, — ответил Луи, жестоко разочарованный.

Сквайр Скарберн заявил, что другого средства нет, и Луи покинул контору в полном унынии и смятении от открывшейся перед ним перспективы.

ГЛАВА II. КОЕ-ЧТО О ПРОПАВШЕМ МИЛЛИОНЕ

Луи Белгрейв был на редкость сообразительным мальчиком. Впрочем, как и его отец, и дед до него. Он ходил в школу с шести лет, но был большим любимцем своего попечителя и, вероятно, узнал от него не меньше, чем от своих постоянных учителей, ибо жизнерадостный сквайр с огромным удовольствием беседовал с ним на полезные темы.

Мальчик был внимательным слушателем и серьезным мыслителем, задавал множество толковых вопросов. В то же время он был самым прилежным из учеников; в четырнадцать лет он окончил среднюю школу и, по совету дядюшки Мозеса, приступил к курсу обучения в академии.

Луи был популярен среди всех, кроме своего отчима. По какой-то причине, непонятной миссис Фарронгейт, ее муж испытывал к ее сыну сильнейшую неприязнь. Мальчик изо всех сил старался расположить его к себе, даже после того, как новоявленный член семьи обращался с ним весьма недостойно и жестоко поносил его своим злым языком.

Пасынок делал все возможное, ради матери, чтобы жить в мире с Фарронгейтом; но новый порядок вещей в доме был ему чрезвычайно ненавистен — не потому, что он решил не терпеть отчима, а потому, что этот лошадник, казалось, твердо решил не выносить его присутствия.

В школе и во всем Вон-Блонк-Парке, насколько его знали, Луи считался очень хорошим мальчиком, по сути, образцовым юношей, а его интеллект был предметом удивления для всех его знакомых, старых и молодых. У него были добрые намерения, высокие цели, и он всегда старался во всем слушаться мать.

Весьма удрученный встречей с дядюшкой Мозесом, Луи медленно побрел к старому дому, который служил пристанищем для новоиспеченной семьи. Ему казалось, будто Фарронгейт счел своим долгом представить жене самую вескую причину, чтобы покинуть свою приемную родину ради той, где он родился. Он желал уехать внезапно и тайно, что не казалось необходимым, если он просто хотел исправить свою жизнь.

У миссис Фарронгейт были все основания желать остаться в доме своего детства. Помимо общественных связей и имущественных интересов, она не могла не видеть, что переезд, скорее всего, помешает, если не разрушит полностью, блестящие перспективы ее сына. Она уступила желанию мужа лишь тогда, когда его спасение, по его собственным словам, стало зависеть от этой перемены.

Мать Луи предлагала оставить сына на попечение дядюшки Мозеса, когда они с мужем уедут за границу; но по какой-то, непонятной для нее причине, Фарронгейт весьма решительно воспротивился этому плану.

Луи вернулся домой и занял свое место за письменным столом в столовой, чтобы выучить уроки на следующий день. Едва он уселся, как понял, что в соседней комнате, гостиной, идет разговор, а дверь приоткрыта. При обычных обстоятельствах он побрезговал бы подслушивать разговор, не предназначенный для его ушей; но в нынешней ситуации он чувствовал своим долгом перед самим собой выяснить все, что можно, о мотивах и намерениях своего отчима. Даже святые должны остерегаться зла и сетей, что их окружают.

Люди в гостиной говорили тихо, и было трудно разобрать, что они говорят. Его матери среди них не было, ибо она уехала в Нью-Йорк, чтобы приобрести некоторые необходимые для путешествия вещи. Первым он узнал голос жокея; и что бы ни было сказано до этого, Луи услышал, как тот переходит к делу. Другой человек, кем бы он ни был, молчал.

— Я англичанин и принадлежу к хорошей семье, — сказал Фарронгейт. — Я бы не сделал ничего, что могло бы опозорить моих родственников.

Выслушав его недавнее признание, Луи засомневался в этом утверждении.

— Я женился и вошел в эту семью Белгрейвов, и я хочу узнать о ней побольше, — продолжил жокей. — Я узнал, что с ней связана некая тайна, и что огромное состояние, принадлежавшее ее членам, странным образом исчезло много лет назад. Разумеется, моя жена так или иначе заинтересована в этом имуществе, но она на удивление равнодушна и отказывается что-либо делать для разгадки этой тайны. Итак, мистер Кэндли, мне сказали, что вы знаете все о делах этой семьи, и вы бы очень обязали меня, предоставив любую информацию, которой вы располагаете.

Джону Кэндли было шестьдесят пять лет. Его считали безобидным человеком, не приносящим особой пользы ни себе, ни кому-либо еще. Он знал историю Вон-Блонк-Парка и всех, кто когда-либо жил здесь с тех пор, как это место было фермой человека, в честь которого его назвали.

— Полагаю, я знаю все, что кто-либо знает об этой семье; но я никогда не мог разгадать тайну, о которой вы говорите, как и другие, — сказал Кэндли.

— Полагаю, вы знали отца Луи, первого мужа моей жены? — предположил Фарронгейт.

— Знал, и деда Луи до него. Когда я приехал сюда пятьдесят пять лет назад, маленьким мальчиком, Ганс Вон-Блонк только что построил этот дом и жил в нем. Питер Белгрейв тогда жил в пяти милях отсюда. Он женился на Альберте, единственной дочери старого голландца. Она унаследовала ферму; и когда она умерла, сорок лет назад, она завещала все имущество своему мужу.

— У них был только один ребенок, родившийся в сорок четвертом году, и это был Пол Белгрейв. Питер больше не женился, и Пол был единственным наследником всего состояния. Тогда оно не стоило много, разве что для фермерства. Лет через двенадцать это место начало бурно развиваться. Казалось, будто все люди в Нью-Йорке, у которых были деньги, захотели купить здесь землю и переехать. Город вырос, как гриб после дождя. У Питера Белгрейва была мертвая хватка, а умом он был остер, как бритва. Он разбил свою ферму на улицы и участки и продавал землю по своим ценам. Ажиотаж нарастал, и Питер продолжал поднимать цены.

— В конце концов он превратил свою ферму, которая насчитывала более четырехсот акров, в личное имущество стоимостью более миллиона долларов. Он был самым богатым человеком в округе. Едва он успел накопить все это огромное богатство для своего единственного сына, как началась Война за независимость. Пол был таким же сообразительным и ярким, как и его отец. Ему было всего шестнадцать, но он был очень крепким для своих лет и хотел пойти на войну. Отец отговаривал его, но в конце концов он записался в армию вопреки воле старика. Он добрался до фронта прежде, чем отец успел что-либо предпринять.

— Питер Белгрейв оставил себе этот дом и около полуакра земли для собственных нужд; и он жил здесь совсем один после отъезда Пола. Он каждый день ездил в Нью-Йорк, но никто не имел ни малейшего представления, чем он там занимался. Не прошло и года после отъезда сына, как старик умер — упал замертво от апоплексического удара.

— Нашлось завещание, в котором Питер оставлял все свое имущество, не описывая его, своему сыну и назначал Перри Нэшвуда своим душеприказчиком, попечителем и опекуном сына, который еще не достиг совершеннолетия. Молодой солдат не мог тогда покинуть армию, но вернулся домой несколько месяцев спустя, раненый, искалеченный и уволенный со службы. Он поправился, хотя всегда был слаб здоровьем, и женился на дочери Нэшвуда, Мод. Год спустя родился Луи.

— Когда Нэшвуд, как душеприказчик, начал искать миллион старика, он не смог его найти. По сути, он не обнаружил ничего, кроме этого старого дома и земли, на которой он стоит. Он тщетно искал бумаги Питера, но все исчезло. Денег, что были у него в банке, едва хватило на оплату похорон.

— Когда Пол достиг совершеннолетия, он вступил во владение имением. Он был миллионером, не имея ни доллара за душой. Он был так искалечен, что не мог вести дела, но он перерыл все на свете в поисках пропавшего миллиона. Ему пришлось сдаться. Он заложил имение за двадцать тысяч долларов и построил два дома на углу, живя на доходы от аренды.

— Он неплохо справлялся, и в шестьдесят восьмом году родился Луи. Но война подкосила его здоровье, и шесть лет назад он умер. Пол оставил завещание, в котором передал все свое имущество, известное и неизвестное, своему сыну, точно так же, как Питер поступил с ним. Он предоставил право пользования этим имением своей жене, пока она оставалась его вдовой, и сделал ее опекуном сына. Если Луи умрет бездетным до совершеннолетия, все имущество, включая пропавший миллион, должно было перейти к матери мальчика. Его вдова должна была получать доходы и пользоваться имением, пока оставалась вдовой, а сквайр Мозес Скарберн был назначен его душеприказчиком и попечителем. Полагаю, это примерно все, что я знаю об этой семье, — сказал Кэндли, заканчивая свой рассказ.

— Значит, Пол верил, что пропавший миллион можно найти? — добавил Фарронгейт, который слушал повествование с величайшим интересом.

— Полагаю, что так; но он пропал почти двадцать лет назад, и шансов на то, что старик воскреснет, примерно столько же, сколько на то, что его найдут, — сказал Кэндли с усмешкой, выражающей его недоверие.

— Мне кажется, моя жена не совсем понимает это завещание своего покойного мужа, ведь право пользования этим имением и доходы от него были даны ей только на время вдовства, — предположил Фарронгейт.

— Это так.

— Но сквайр Скарберн выплачивал ей доход и после того, как мы поженились.

— Об этом я ничего не знаю, — ответил гость.

Луи об этом знал. Его мать вышла замуж два года назад, и поскольку он был тогда достаточно взрослым, чтобы понять суть дела, дядюшка Мозес объяснил ему ситуацию. Сын умолял его выплачивать чистый доход матери, как он делал и раньше. Поскольку на ней лежало бремя содержания мальчика, он с готовностью согласился. Отец миссис Фарронгейт умер незадолго до ее замужества, и у нее было некоторое собственное имущество, иначе было бы трудно сводить концы с концами.

«Если я умру в течение следующих семи лет, моя мать унаследует все, включая пропавший миллион, — сказал себе Луи, выйдя из дома. — Я начинаю понимать, что задумал Фарронгейт».

ГЛАВА III. МИСТЕР УЭЙД ФАРРОНГЕЙТ ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ

Луи задался вопросом, не дает ли ему завещание отца какой-нибудь возможности избежать неприятного присутствия Фарронгейта. Он поспешил обратно в контору попечителя, где проводил немалую часть своего времени.

— Ну что, мой маленький шутник, решил перебраться в Англию? — спросил дядюшка Мозес, когда тот вошел в контору.

— Нет, сэр. Совсем наоборот. Я теперь еще больше против смены места жительства, чем когда-либо, — ответил Луи и принялся рассказывать своему доброму другу, как провел время с тех пор, как они расстались.

— Подслушивающие редко слышат о себе что-то хорошее, — хмыкнул дядюшка Мозес, не потому, что сказал что-то новое или остроумное, а потому, что хмыкать было одной из его привычек, от которой он редко отказывался, за исключением самых серьезных случаев.

— А иногда они не слышат ничего хорошего и о том, кого слушают, как это было, когда я услышал признание Фарронгейта, — добавил Луи. — Полагаю, я еще не слишком молод, чтобы умереть; во всяком случае, хорошие книги, которые я читаю, уверяют меня в этом, и я знаю, что это правда.

— Что случилось, малыш? — потребовал ответа дядюшка Мозес. — Слишком много яблок съел, и живот разболелся, что ты о своем последнем часе задумался?

— Нет, сэр. Но я только что выслушал некоторые пункты из завещания моего отца, и один из них навел меня на мысль, что я могу не дожить до того, чтобы вырасти и стать таким же хорошим и полезным гражданином, как вы.

— О чем это говорит мальчуган? — спросил сквайр с вопросительным видом. — Я рассказал тебе все, что тебе было необходимо знать о завещании твоего отца.

— Это совершенно верно, сэр; но один из пунктов теперь кажется мне более многозначительным, чем когда-либо прежде, — и Луи рассказал, что он услышал, неся вахту на страже своих собственных интересов, если не самой своей жизни.

— Кэндли изложил условия завещания верно, — добавил сквайр. — Твой отец составил завещание сам, и оно могло бы быть и получше. Твоя мать по закону отстранена от какой-либо доли в доходе от имения с тех пор, как снова вышла замуж, но она по-прежнему остается твоим опекуном.

— Если я в одно прекрасное утро умру до завтрака, все имущество, включая пропавший миллион, перейдет к моей матери. Это условие меня бы чрезвычайно устраивало, если бы не ее негодяй-муж, — ответил Луи. — Возможно, Фарронгейт думает, что в Англии мне будет легче умереть, чем в Америке.

Дядюшка Мозес нахмурился, чего с ним, казалось, не случалось уже много лет, ибо он уловил скрытый намек своего любимца. Эта мысль никогда прежде не приходила в голову попечителю, и она, очевидно, его обеспокоила.

— Как вы думаете, пропавший миллион моего деда когда-нибудь найдется? — спросил юноша, изучая непривычное выражение на лице своего пристрастного друга.

— Возможно, но вряд ли вероятно после почти двадцати лет, — ответил адвокат, качая головой.

— Как вы думаете, что с ним стало, дядюшка Мозес?

— Я могу представить дюжину способов, которыми ваш почтенный дед мог им распорядиться, но все это будут лишь догадки. Я не знаю, каких политических взглядов придерживался Питер Белгрейв, но в первые месяцы войны все было в большом упадке. Мистер Нэшвуд, ваш дед по материнской линии, говорил мне, что Питер был твердо убежден, что наступил конец света; что все его имущество отберут на военные нужды, и что армии Юга скоро будут расквартированы в Нью-Йорке. Похоже, он обменял все свое состояние на бриллиант в миллион долларов, а затем проглотил его или закопал на сто футов в землю, где никакая вражеская армия, вероятно, не стала бы копать. И все же пропавшее сокровище еще может найтись, хотя это будет не что иное, как чудо.

— Фарронгейт не верит, что мой дед проглотил свой миллион или закопал его так глубоко, как вы предполагаете. После того, как меня унесет корь, можете быть уверены, он сделает все возможное, чтобы найти его, ведь тогда моя мать станет его законной владелицей.

— Если я не ошибаюсь, ты уже болел корью, маленький Мудрец.

— В таком деле я могу заболеть и двадцать раз. Меня может смыть с палубы парохода самой могучей волной, какая только бывала, и я утону, не добравшись до берегов Веселой Англии. Какая-нибудь старая пушка, из которой не стреляли два столетия, может выстрелить без всякого пороха и ранить меня в левую грудь так, что я не оправлюсь.

— Несчастные случаи бывают, — задумчиво произнес сквайр.

— Иногда они случаются, когда для них нет ни малейшего повода; и очень вероятно, что так будет и в моем случае. Подводя итог, дядюшка Мозес, я решил пока не ехать в Англию, — сказал Луи, поднимаясь со стула и расхаживая по конторе, очень взволнованный.

— Твоя мать — твой опекун, мой мальчик. Если она решит увезти тебя в Англию или в Судан, она имеет на это полное право, — сказал сквайр, который напрягал свой интеллект в поисках решения для дела мальчика. — Единственный выход из этого затруднительного положения — это прошение о назначении другого опекуна на основании непригодности твоей матери для этой должности.

— Я не могу на это пойти, — твердо ответил сын.

— Это поставит твою мать в очень унизительное положение.

— Чего я не могу допустить. Я смогу уладить это лучше.

— Молодость очень самоуверенна, — сказал сквайр, снова рассмеявшись. — Полагаю, ты бы и в Ниагару вверх вскочил, не моргнув глазом, если бы решил, что срочно нужен наверху, над водопадом.

— Безопаснее прыгать вверх по водопаду, чем вниз; но у меня нет ни малейшего намерения рисковать своим дыхательным аппаратом, прыгая в любую сторону. По этой причине я не собираюсь ехать в Англию или куда-либо еще с мистером Уэйдом Фарронгейтом.

— Я не могу советовать тебе ослушаться мать, мой маленький человек, — добавил дядюшка Мозес, и его добродушное лицо расплылось в улыбке, которая вот-вот готова была перейти в смех.

— Она не говорила мне ехать в Англию, так как же я могу ослушаться ее в этом вопросе? Но поеду я или останусь — это не юридический вопрос, и я не просил вашего совета, — ответил Луи, рассмеявшись в свою очередь.

— Оставив закон в стороне, ибо я достаточно проконсультировал тебя на эту тему, твоя мать, если ты скажешь ей, что не поедешь с ней, откажется ехать без тебя, — продолжал жизнерадостный попечитель.

— Тогда я точно не поеду.

— Она даже не говорит тебе, что ты должен ехать в Англию, и у тебя нет возможности сказать, что ты не поедешь.

— Я и не ищу такой возможности, ибо это было бы непослушанием. Фарронгейт не позволит какому-то червяку вроде меня разрушить его планы. Когда мой почтенный отчим на днях ударил меня по голове, у меня был сильный соблазн угостить его тем же соусом. Я думаю, я бы его одолел, если бы только достаточно разозлился; но это создало бы проблемы для моей матери, и я сумел сдержаться.

— Ты поступил мудро, маленький Мудрец. Было бы неразумно ввязываться в физическую ссору с Фарронгейтом, — сказал сквайр, оглядывая мальчика с головы до ног.

Сквайр Скарберн постоянно применял к юноше уменьшительные имена, потому что тот был несколько переросшим. Луи был очень крепким юношей, в то время как Фарронгейт был среднего роста и склонен к худобе. Попечитель очень верил в мускулы мальчика, так же как и в его ум и сердце.

— Никто прежде не наносил мне удара, отчасти потому, что я стараюсь быть мирным парнем, а отчасти потому, что я всегда намерен вести себя как джентльмен, как вы всегда меня учили.

— Верно, юный кулачный боец! — воскликнул адвокат. — Всегда будь джентльменом. Если бы ты ввязался с ним в драку, боюсь, ты бы одолел этого жокея.

— Тогда ваши симпатии были бы на другой стороне? — предположил Луи.

— Ни на йоту, сэр Виртуоз Кулака. Но если бы ты взял над ним верх, он бы не побрезговал использовать дубинку или даже дерринджер, который такие господа обычно носят в заднем кармане или в кармане жилета, и тем самым устроил бы тебе приступ «кори», который, возможно, оказался бы смертельным.

— Понимаю. И благоразумие будет лучшей частью доблести в моем случае.

— Решительно, сэр Крошка.

В этот момент мистер Уэйд Фарронгейт вошел в контору без всякого объявления. И сквайр, и Луи задались вопросом, не провел ли он некоторое время, подслушивая у двери. Отчим выглядел очень сурово, словно мог услышать часть разговора, и устремил свой строгий взгляд на мальчика, едва взглянув на попечителя.

— Что ты здесь делаешь, Луи? — потребовал он ответа, его лоб сморщился в узел хмурых складок.

Возможно, он подумал, что сквайр может быть плохим советчиком для его пасынка в настоящее время, ибо он и не подозревал, что мальчик вообще что-либо знает о планах его матери и его самого.

— Мое главное дело здесь — попросить у попечителя двадцать пять долларов, чтобы я мог купить себе одежду для моей поездки… туда, куда я должен поехать, — очень спокойно ответил Луи, глядя жокею прямо в лицо; и ответ не был уловкой, ибо деньги ему действительно были нужны, чтобы быть готовым ко всему, что могло с ним случиться.

— Я запрещаю вам давать этому мальчишке хоть доллар! — почти яростно воскликнул Фарронгейт.

— Ах, вот как! — сказал попечитель, его тучные бока начали сотрясаться от множества смешков. — Могу я спросить, кто вы, сэр?

— Я представитель опекуна этого мальчика. Я действую от имени его матери, — прорычал Фарронгейт, который был очень властным человеком; и в его голосе было что-то торжествующее.

— Именно так; теперь я понимаю. У вас случайно нет в кармане доверенности на право действовать от имени опекуна? — спросил сквайр.

— Она не нужна, — отрезал Фарронгейт.

— Вы совершенно правы, ибо сама опекунша не имеет контроля над имуществом этого молодого человека. Мой дорогой мистер Фарронгейт, позвольте мне в самой мягкой форме предположить, что миссис Фарронгейт больше не имеет никаких прав на имение своего покойного мужа, — сказал адвокат, его бока все еще сотрясались.

— Вы выплачивали ей доход от имущества, — возразил отчим, едва отступая от занятой им наступательной позиции.

— Я счел возможным так поступать, но она не имеет на меня никаких прав.

— Моя жена должна содержать этого здоровенного болвана из своего кармана, когда у него есть собственные деньги? Я должен его содержать, ведь к этому все и сводится? — потребовал ответа муж опекунши.

— Эти вопросы не касаются меня как попечителя. Если миссис Фарронгейт принесет мне счет за содержание и другие нужды мальчика, я, несомненно, с большим удовольствием оплачу его, если сочту такой счет разумным, — хмыкнул сквайр. — Я также имею несомненное право позволить мальчику покупать себе одежду и давать ему разумное пособие на карманные расходы.

— Моя жена составит счет, и я принесу его вам через полчаса, — добавил Фарронгейт.

— Ей будет необходимо представить его лично, ибо у меня могут возникнуть вопросы по поводу его пунктов, — сказал попечитель.

— Я вижу, вы намерены ограбить мою жену, отняв у нее то, что ей принадлежит! — воскликнул жокей, чей нрав не всегда был под контролем.

— Вот твои двадцать пять долларов, Луи, — сказал попечитель, протягивая ему деньги.

— Ты сейчас же пойдешь со мной домой, или мне взять тебя за шиворот? — потребовал ответа Фарронгейт.

Луи ничего не ответил, но покинул контору.

ГЛАВА IV. БИТВА В СТАРОМ ДОМЕ

Фарронгейт быстро шагал к старому дому, где он жил с женой со дня их свадьбы; но он успел убедиться, что Луи тоже направляется туда, когда встретил джентльмена, желавшего повидать его по поводу одной лошади.

Фарронгейт, безусловно, был очень красивым мужчиной. Мод Нэшвуд едва исполнилось шестнадцать, когда она стала женой Пола Белгрейва, и прекрасной вдове было всего тридцать, когда она пленила жокея и распорядителя тотализатора. Всем было очевидно, что она без памяти влюблена в своего мужа, гораздо больше, чем он в нее.

Хотя старое имение было заложено, его стоимость выросла и теперь вдвое превышала сумму долга. Для брачного авантюриста стало шоком, когда он обнаружил, что замужество лишило его жену всех прав на это имущество. Он знал все, что было известно в городе о пропавшем миллионе; но завещание и ее сын стояли на пути любых ее претензий хотя бы на доллар из этой суммы, если бы ее когда-либо обнаружили.

То, что он и его жена собирались отплыть в Англию, в Вон-Блонк-Парке было неизвестно никому, кроме Луи, случайно узнавшего эту тайну, и сквайра Скарберна, которому мальчик ее открыл. Ни жокей, ни его жена не имели ни малейшего подозрения, что часть их разговора была подслушана; и Луи позаботился о том, чтобы ничто в его речи или действиях не выдало его знания об их намерениях, ибо это разрушило бы план, который он собирался осуществить.

Миссис Фарронгейт всегда была честной и благородной женщиной, и ее сын прежде считал ее почти святой; и он был глубоко опечален, когда понял, что она лицемерит в разговоре с ним. Фарронгейт, казалось, в некотором роде изменил саму ее натуру.

Она по-прежнему была предана своему сыну и использовала все свое материнское красноречие, чтобы убедить его полюбить и уважать своего «нового отца», как она его называла; но в этом человеке было нечто, что преграждало путь как любви, так и уважению Луи.

Луи держал свои мысли при себе и, что бы ни думал, никогда не говорил ни одного неуважительного слова о своем «новом отце» ни матери, ни, по сути, кому-либо еще, пока самозащита не заставила его свободно высказаться дядюшке Мозесу. Хотя он не мог притворяться, что любит и уважает мужа своей матери, он до сих пор подчинялся ему и говорил с ним так любезно, как только мог.

С Луи Фарронгейт был раздражителен, угрюм и деспотичен. Казалось, он чувствовал, что мальчик стоит у него на пути, ибо старое имение в конечном итоге представляло собой небольшое состояние, даже без пропавшего миллиона.

Когда Луи вошел в дом, он обнаружил, что его мать вернулась из Нью-Йорка и была занята укладкой чемоданов для предстоящего путешествия.

— Когда мы уезжаем, мама? — спросил Луи так спокойно, как только мог, хотя был несколько взволнован при мысли о двуличии своей матери.

Миссис Фарронгейт выглядела обеспокоенной. Было очевидно, что ей не нравилось обманывать сына, но она чувствовала себя обязанной делать это в интересах мужа. Она говорила о поездке к дяде в Коннектикут и позволила Луи предположить, что это и есть цель предполагаемого путешествия.

— После того, как мы доберемся до Нью-Йорка, мы сядем на пароход, который отходит от пристани в пять часов утра, — ответила она, отводя взгляд.

— Я бы хотел, чтобы вы не ехали сейчас; поезжайте летом, — продолжал сын. — Я отстану от своих классов в академии, если уеду в это время года.

— Мы должны ехать сейчас, потому что твой отец не может поехать в другое время. Кроме того, у нас очень важное дело.

— Какое дело, мама?

— Я не могу объяснить тебе это сейчас; но ты все узнаешь в свое время. Твой отец должен поехать в Нью-Йорк завтра утром и присоединится к нам на пароходе. Я буду рассчитывать на тебя, что ты проводишь меня на борт с багажом, и мы поедем последним поездом в город завтра вечером.

— Конечно, я все это сделаю. Мистер Фарронгейт едет завтра на какие-нибудь скачки?

— Он должен присутствовать на самых важных скачках года. Он сказал, что может быть очень поздно, прежде чем он сможет присоединиться к нам на пароходе. Я надеюсь и верю, что это будут последние скачки, на которых он когда-либо будет присутствовать, как он мне и обещал, — ответила бедная мать, едва не плача от необходимости обманывать своего сына.

Луи не хотелось задавать больше вопросов, ибо это казалось искушением заставить ее прибегнуть к еще большему обману. Он затянул ремнями упакованный матерью чемодан и собирался выйти из комнаты, когда вошел Фарронгейт.

— Как ты думаешь, что натворил этот щенок, Мод? — потребовал он ответа, и было ясно, что он еще не оправился от гнева, вызванного встречей со сквайром Скарберном.

— Я бы хотела, чтобы ты не называл моего сына такими именами, Уэйд, — ответила мать мягко-укоризненным тоном, глядя на его раскрасневшееся лицо.

— Он не что иное, как щенок, и он — помеха для тебя и для меня! — грубо воскликнул Фарронгейт. — Я спросил тебя, как ты думаешь, что натворил этот щенок.

— Не думаю, что он сделал что-то очень плохое, — ответила миссис Фарронгейт, опустившись в кресло-качалку и выказывая свое горе и боль.

— А вот и сделал! — яростно возразил жокей. — Он украл!

— Украл! Это совершенно невозможно! Луи не стал бы красть, — ответила его мать, потрясенная обвинением.

— А вот и стал, и сделал! И он взял двадцать пять долларов, которые принадлежат тебе.

— Откуда он их взял? У меня все деньги, которые сейчас есть, в кармане, и я не потеряла ни доллара, — объяснила бедная женщина.

— Я видел, как он просил у этого старого омара, сквайра Скарберна, двадцать пять долларов, и хотя я приказал ему не делать этого, тот ему их дал, — возразил Фарронгейт с таким возмущением, словно деньги были украдены из его собственного кармана.

— Тогда, если ты видел, как сквайр дал ему деньги, он их не крал, — мягко добавила мать с явным чувством облегчения.

— Это было то же самое, что и украсть, и этот старый шут так же виновен, как и мальчишка, за то, что дал ему их.

Жокей принялся объяснять, что произошло в конторе сквайра, включая его толкование завещания и своих обязанностей как попечителя.

— Сквайр Скарберн совершенно прав, и я говорила тебе, Уэйд, еще до нашей свадьбы, что наш союз прекратит все мои права на имение моего покойного мужа, — ответила миссис Фарронгейт.

— Если ты мне это и говорила, то я забыл. Но попечитель выплачивал тебе чистый доход от имения после нашей свадьбы, — возразил жокей.

— Луи попросил его об этом, и он рассматривал это как плату за содержание, одежду и обучение моего сына. Он отложил фонд в двести долларов на непредвиденные расходы. Полагаю, он дал Луи двадцать пять долларов из этого фонда.

— Мне все равно, из чего он их дал; мальчишка не имел права просить деньги, а Скарберн не имел права ему их давать. А теперь, щенок, ты отдашь мне все до цента, — сказал Фарронгейт, поворачиваясь к Луи.

— Думаю, что нет, сэр, — ответил юноша, спокойно и уважительно, хотя и принял меры предосторожности, встав между своим разгневанным отчимом и дверью.

— Ты думаешь, что нет, негодяй! Как ты смеешь отвечать мне в такой дерзкой манере? Отдай деньги без лишних слов! — бушевал Фарронгейт, чей нрав снова вышел из-под контроля.

— Я не хотел быть дерзким, сэр; но у вас нет надо мной власти. Вы не мой отец.

— Нет власти над тобой, щенок! Я докажу тебе, что ты будешь меня слушаться, несмотря ни на что, — добавил жокей, приближаясь к нему со сжатым кулаком.

— Не надо, Уэйд, не надо! Луи прав, — вмешалась бедная мать.

— Ты собираешься встать на его сторону? — потребовал ответа лошадник, переключая свое внимание на нее.

— Нет, не собираюсь; но будь благоразумен. Луи, тебе лучше отдать отцу деньги, — ответила мать, напуганная угрожающими позами как своего мужа, так и сына. — Будь с ним помягче, Уэйд.

Луи отступил в прихожую; и, думая, что этот зверь намеревается напасть на его мать, он схватил трость, которую нашел на вешалке для шляп.

— Мальчишка будет меня слушаться, и он отдаст деньги! — яростно крикнул Фарронгейт, бросаясь на Луи, который бы сбежал с места происшествия, если бы не чувствовал, что его мать в опасности.

Он схватил свою намеченную жертву за воротник, и его жена бросилась вперед, ухватившись за его руку. Жокей грубо оттолкнул ее левой рукой; и, взмахнув кулаком, он нанес Луи сильный удар по голове, от которого тот увидел множество невиданных прежде звезд.

Миссис Фарронгейт снова бросилась защищать сына, и зверь поднял руку, чтобы либо ударить ее, либо оттолкнуть. Луи больше не мог этого выносить, и с все еще звенящим в голове ударом он опустил трость на голову разъяренного отчима, и его нападавший рухнул на пол бесформенной грудой.

Но через мгновение он уже снова был на ногах с небольшой струйкой крови на лбу. Было очевидно, что он не сильно пострадал. Шок от удара, казалось, спутал его мысли, и он не возобновил нападение, хотя и бросил взгляд на крепкого молодого парня с все еще зажатой в руке тростью.

Миссис Фарронгейт поспешила к раненому мужу и своим платком вытерла кровь с его лба; затем она осмотрела рану и перевязала голову.

— Вот, теперь ты видишь, что это за мальчишка! — воскликнул Фарронгейт, уставившись на отважного защитника себя и своей матери.

— И я вижу, что и ты за человек! — добавила его жена, опускаясь в кресло-качалку и разражаясь слезами.

— За себя я не беспокоюсь, мистер Фарронгейт; но я буду защищать свою мать, даже от вас, — сказал Луи, задыхаясь от сильного волнения.

— Защищать свою мать! — выдохнул негодяй. — Разве она нуждается в твоей защите? Я могу это сделать.

— Вы оттолкнули ее, как будто она была собакой, и вы снова занесли руку, чтобы ударить или оттолкнуть ее, когда я ударил вас тростью, — объяснил Луи.

Возможно, это заявление представило проблему в новом свете для жокея, и он понял, что его могут обвинить в применении насилия к жене. Это, казалось, охладило его горячую кровь, и он изобразил на лице жуткую улыбку. Затем он повернулся к миссис Фарронгейт.

— Я сделал все возможное, чтобы сделать этого щенка послушным, — взмолился зверь, очевидно, тронутый слезами своей жены, в то время как Луи покинул дом.

— Я не могу ехать в Англию, или куда-либо еще, с тобой, — рыдая, произнесла жена.

Это замечание вернуло Фарронгейта в чувство.

ГЛАВА V. ПРЕДСТАВЛЯЕМ ФЕЛИКСА МАКГАВОНТИ С ИРЛАНДСКИМ АКЦЕНТОМ

Битва в Старом доме произошла около пяти часов пополудни. Луи не мог перестать думать о ней. Фарронгейт не имел права требовать от него послушания и не имел ни юридического, ни морального права отбирать у него двадцать пять долларов. Только его мать была его законным опекуном, а Луи был всего лишь жильцом в семье, главой которой теперь являлся жокей.

Он лишь защищался от необоснованного нападения и защищал свою мать от ярости ее взбешенного мужа. Но настоящей жертвой этого столкновения, скорее всего, станет его мать. Этот инцидент станет причиной семейной ссоры, если только она не уступит Фарронгейту во всем, что она, вероятно, и сделает, ибо ее ослепление, казалось, не знало границ.

Луи покинул дом, как только смог, и первым его желанием было увидеть дядюшку Мозеса и рассказать ему о случившемся. Он пошел в его контору, но сквайра там не было. Его вызвали составить завещание больному фермеру в нескольких милях вглубь сельской местности.

В конторе за главного был Феликс МакГавонти, молодой парень его возраста, ирландец по рождению или происхождению, к которому адвокат проникся симпатией. Он был сиротой, и сквайр привел его в свою контору и в свою семью, ибо у него не было собственных детей.

Мальчика регулярно отправляли в школу, и как ученик он превзошел многих юношей местного происхождения. Он был очень умен и сообразителен, и его приемный отец намеревался сделать из него адвоката. Вероятно, сквайру он приглянулся потому, что был хорошим шутником и находчив в ответах. В нем осталась толика ирландского акцента, которым он пользовался по желанию и, казалось, гордился, ибо нисколько не стыдился «старой Ирландии» своих родителей.

— Доброго тебе вечерочка, Луи, душенька моя! — воскликнул Феликс, который остался за главного в конторе в отсутствие сквайра. — Как поживаешь?

— Все в порядке, Фликс, — как обычно называли его мальчишки. — Где дядюшка Мозес?

— Его нет в конторе, — ответил Феликс.

— Это я и сам вижу, — добавил Луи с болезненной улыбкой, ибо его обычный запас веселья был омрачен неприятным событием этого дня.

— Ей-богу, зрение у тебя хорошее, Луи; не понадобился тебе и набор математических инструментов, чтобы это выяснить.

— Вовсе нет. Если бы сквайр Скарберн был здесь, он достаточно велик, чтобы его можно было увидеть невооруженным глазом, без всякого микроскопа.

— Это верно, душенька; а тебя на мякине не проведёшь.

— Я сегодня не очень-то в настроении шутить, Фликс, и…

— Да что с тобой стряслось? Живот, что ли, прихватило?

— Ничего подобного; но мне нужно увидеть сквайра, — ответил Луи, поняв, что он не в состоянии оценить веселье, которым обычно кипел Феликс, хотя тот мог быть и совершенно серьезным; и в такие моменты он полностью или частично избавлялся от своего акцента и мог произносить слова так, будто родился в одном из дворов Гарвардского колледжа или в самом сердце города Вашингтона.

— Ну, ей-богу, не увидишь ты сквайра в эту самую минуту, если только не прихватил с собой телескоп, ибо он в пяти милях отсюда, в деревне; да и то, можешь не разглядеть его и в подзорную трубу.

— Когда он вернется? — спросил Луи, который желал увидеть попечителя больше, чем когда-либо в своей жизни.

— Ну, полагаю, он вернется, когда приедет, и ни минутой раньше. Ей-богу, не могу сказать тебе, душенька, ибо это зависит от того, сколько деньжат фермер Дженнисон собирается раздать, — ответил Феликс, который еще не настроился на серьезный лад.

— Мне очень плохо, Фликс, и мне очень нужно увидеть дядюшку Мозеса как можно скорее, — добавил Луи.

— Тебе плохо, говоришь? Тогда тебе нужен доктор, а не адвокат. Может, принести тебе капельку мятной эссенции в горячей водичке?

— Нет, спасибо; я совершенно здоров, но у меня на душе неспокойно.

— На душе, говоришь? Тогда мята тут ни капельки не поможет.

— Ты знаешь, когда вернется сквайр, Фликс?

— Ей-богу, не знаю, да и он сам не знает. Он поехал к фермеру Дженнисону, понимаешь, у которого сегодня дыхание сперло, и доктор говорит, что оно, скорее всего, совсем прекратится. Он хочет разделить свое добро и монеты между родственниками жены, пока совсем не отошел, понимаешь?

— Значит, он поехал составлять завещание больного?

— Именно так; и это зависит от того, сколько родственников окажется у его жены. Но что тебя гложет, Луи, душенька моя?

— У меня куча неприятностей, — угрюмо ответил Луи.

— Неужто? Тогда благодари свои звезды, что не целый ворох.

— Я согласен и на ворох, — добавил гость.

— Неприятности! Да какие у тебя могут быть неприятности, Луи? Слишком много пирога съел за обедом? Ей-богу, мы с тобой одногодки, и нет ни малейшей причины на всем белом свете, чтобы у тебя были какие-то неприятности.

— Но они у меня есть, как будто мне шестьдесят лет.

— Тебе не столько, и ты должен быть весел, как козел на вершине горы. Но что случилось, душенька моя? Печень? Может, я могу тебя чем-то утешить? Хочешь, я пару сальто назад на полу сделаю для тебя?

— Боюсь, это жалкое представление мне не поможет, — сказал Луи с болезненной улыбкой.

— Жалкое? Ну что ты! Кульбиты будут самые что ни на есть свежие, а не маринованные, — добавил Феликс, делая движение, будто намереваясь испытать эффективность своей гимнастики на друге.

— Не надо, Фликс; у меня действительно неприятности, — вмешался Луи.

— Видишь шпиль баптистской церкви вон там? — продолжал Феликс, кивая в сторону окна.

— Вижу.

— Так вот, душенька моя, я могу снять один башмак и перепрыгнуть через него, — добавил Феликс, все еще указывая из окна.

— А через оба не можешь? Я бы смог.

— Через оба шпиля? И через методистский тоже?

— Нет, через оба башмака. Это старая шутка, Феликс, на нее и дикую обезьяну не купишь.

— И ручную не продашь, я знаю, — хмыкнул Феликс, который во многом был склонен подражать своему тучному приемному отцу. — Если тебе плохо, Луи, сколько устриц ты бы съел на пустой желудок?

— Только одну, потому что после этого желудок уже не будет пустым.

— Чтоб тебя, Луи, да ты, видать, колледж окончил, раз знаешь все шутки на свете. Не думаю, что смогу тебя вылечить.

— Я знаю, что не сможешь, Фликс, так что можешь и не пытаться.

— Но что с тобой стряслось, Луи? — потребовал ответа Феликс, посерьезнев и внезапно отбросив свой акцент. — Ты повздорил с британцем?

— Да, повздорил, и вырубил его одним ударом трости, — ответил Луи. — Но никому ни слова об этом, Фликс.

— Ни слова. Но дай мне руку, мой дорогой! — воскликнул Феликс, протягивая свою, которую его друг крепко сжал, ибо в тот момент он нуждался в сочувствии. — Этой рукой ты это сделал?

— Этой.

— Ну, это хороший, крепкий кулак, и хотел бы я иметь такой же, тогда бы я стал готовиться к боям на ринге, — добавил Феликс, с нежностью похлопывая руку, которую все еще держал.

— Тогда я рад, что у тебя не такой кулак, потому что ринг — это худшее применение, которое можно найти для христианского кулака.

— Пожалуй, ты прав. Но ты его уделал, да, мой дорогой?

— Я сбил его с ног, вот и все.

— Этого достаточно для такого молодого парня, как ты.

— Я очень сожалею о том, что сделал, хотя вряд ли мог поступить иначе, когда он применил насилие к моей матери, — объяснил Луи.

— Мне жаль, что ты сожалеешь, мой дорогой; и мне жаль, что ты не проломил ему голову. Но это все семейное дело, и я не буду задавать тебе вопросов, потому что прекрасно знаю, что ничем не могу тебе помочь. Не думаю, что дядюшка Мозес задержится надолго, ведь он поехал на поезде, — добавил Феликс, который всем сердцем сочувствовал своему другу и закадычному приятелю, ибо они оба учились в академии и играли вместе, когда оба носили короткие штанишки.

— Я бы хотел рассказать тебе все, Фликс, потому что я верю, что мы с тобой останемся такими же хорошими друзьями до последнего дня наших жизней, какими были в прошлом, — сказал Луи, протягивая руку конторскому мальчику.

— Вот моя рука, и мое сердце в ней, Луи; и я буду с тобой, пока дух в моем теле; и когда от дядюшки Мозеса ничего не останется, вывеска над этой конторой будет гласить «Белгрейв и МакГавонти», — ответил Феликс, и в его мальчишеской искренности нельзя было усомниться.

Было совершенно очевидно, что между двумя молодыми людьми завязалась крепчайшая дружба. Они были неразлучны с первой встречи, и это был такой же явный случай любви с первого взгляда, как если бы один из них носил брюки, а другой — юбки, а не простая дружба. Они сентиментально рассуждали о будущем, но сквайр все не возвращался. Прозвенел колокольчик к ужину в квартире над конторой.

— Время ужинать, Луи, а у меня под ребрами всегда зияющая пустота, — сказал Феликс, поднимаясь со стула за столом.

— Не думаю, что мне хочется идти домой при нынешних обстоятельствах, — добавил Луи, который не мог сдержать слезы при мысли о том, каким счастливым был его дом в прошлом, ибо теперь он был сотрясаем раздорами, по крайней мере, в том, что касалось его.

— Пойдем наверх со мной, мой дорогой. Дядюшка Мозес не позволит, чтобы стол ждал его, и ты можешь занять его место, — ответил Феликс, беря друга под руку.

— Нет, спасибо, Фликс; мне есть хочется не больше, чем летать, — ответил Луи.

— Ей-богу, ты должен есть; это закон природы — есть, и есть всегда законно. Столько-то права я уже выучил, — настаивал Феликс, снова становясь очень веселым.

Луи уступил после долгих уговоров, поднялся наверх и сел на место сквайра. Ужин был таким аппетитным, что он поел с удовольствием, аппетит вернулся к нему, когда он меньше всего этого ожидал. Пришло время закрывать контору на ночь.

— Ну что, душенька моя, откроем суд в конторе и будем заседать, пока дядюшка Мозес не придет? — спросил Феликс, когда они встали из-за стола.

— Что касается меня, я бы предпочел этого не делать, — ответил Луи. — Моя мать меня хватится и, скорее всего, пошлет сюда за мной. Я не хочу возвращаться в старый дом сегодня вечером, потому что я уже решил, что делать.

Они договорились остаться в гостиной квартиры.

ГЛАВА VI. ПРОЩАНИЕ СО СТАРЫМ ДОМОМ

Как Луи Белгрейв и сказал своему закадычному другу, он решил, что делать. Он сходил в свою комнату, надел лучшую одежду и переложил в карманы те мелкие вещицы, которые хотел оставить при себе. Жить с отчимом было совершенно невозможно, и, выходя из дома, он чувствовал, что прощается со старым домом, и не одна слеза скатилась с его глаз. Он твердо решил не ехать в Англию, ибо чувствовал, что там сама его жизнь окажется в опасности.

Луи предсказал, что от матери придет посланник, и вскоре перед конторой сквайра, дверь которой была заперта, появился Фарронгейт. Понять цель его визита было нетрудно. Он позвонил в дверь дома. Феликс заметил его приближение и сообщил Луи.

— Я не хочу его видеть, — сказал тот, поднимаясь со стула. — Я должен немедленно уйти из дома.

— Я пойду с тобой; и если он захочет драки, то перед ним окажемся мы оба, учти, — добавил Феликс, надевая шляпу.

— Но я не хочу драться, даже если он захочет; и я скорее убегу, чем ввяжусь в драку, — возразил Луи.

— Послушайте, миссис Блоссом, — продолжал Феликс, обращаясь к экономке, — вы же цветок всего мира, не спуститесь ли вы в холл и не скажете ли джентльмену, который только что позвонил в дверь, что Луи Белгрейв ушел, и вы понятия не имеете, куда он подевался? И, ей-богу, то, что вы скажете, станет правдой к тому времени, как вы доберетесь до парадной двери.

— Я сделаю все, как вы хотите, Феликс, — ответила леди с приятной улыбкой, ибо юный ирландец был одним из ее любимцев, а другим был сквайр.

Дядюшка Мозес был вдовцом уже пять лет. Миссис Блоссом была леди во всех смыслах этого слова, и хотя ей было сорок или больше, она все еще была очень хороша собой. Сплетники Парка поговаривали, что у нее виды на сквайра; но если они у неё и были, то она действовала так искусно, что достойный джентльмен ещё не подозревал о готовящемся наступлении.

Экономка подождала минуту-другую, прежде чем спуститься к парадной двери, чтобы у Феликса и Луи было достаточно времени выбраться из дома по черной лестнице, прежде чем ей придется отвечать мистеру Фарронгейту. Ложь была для нее мерзостью, и она бы отказалась выполнить просьбу даже своего любимца, если бы это было связано с произнесением неправды.

Ее моральная философия не простиралась достаточно далеко, чтобы она осознала, что намеревается обмануть посетителя, что было такой же ложью, как если бы она была произнесена ее розовыми устами. Мы не несем ответственности за философию доброй леди; и достаточно лишь добавить, что она открыла дверь и ответила на вопросы мистера Фарронгейта с совершенно чистой совестью, хотя этот моральный механизм и стоило бы получше настроить.

— Сквайр Скарберн дома? Я обнаружил, что дверь его конторы заперта, — спросил жокей с обходительностью, которой он никогда не проявлял к своему пасынку.

— Нет, сэр, его нет; он уехал в Пичвилл, чтобы составить завещание для умирающего, — ответила миссис Блоссом, мило улыбаясь, хотя и знала, что жокей — человек женатый.

— Вы случайно не знаете, был ли здесь мой сын? — продолжал мистер Фарронгейт так же вкрадчиво, словно намеревался произвести впечатление на экономку.

— Ваш сын? — повторила леди, как будто не поняла, о ком он говорит.

— Разумеется, я имею в виду сына моей жены, что примерно одно и то же.

— Вряд ли одно и то же, — ответила миссис Блоссом, которая считала своим долгом как служащая юриста не признавать ничего, что не могло быть доказано. — Вы не назвали мне имени человека, которого ищете.

— Я имею в виду Луи Белгрейва, — ответил ищущий, которому не суждено было найти.

— Ах, так вы мистер Фарронгейт, — добавила экономка, которая знала его с самого начала, хотя ей его никогда и не представляли.

— К вашим услугам, мадам.

— Луи Белгрейв был здесь, чтобы повидать сквайра Скарберна, но так как его не было дома, он ушел из дома с Феликсом, и я не знаю, куда они пошли, — ответила миссис Блоссом с большей преданностью своему любимцу, чем незапятнанной истине.

Мистер Фарронгейт очень хотел видеть своего сына по делу чрезвычайной важности; и мать мальчика очень беспокоилась о нем, так как он не пришел домой к ужину. Не будет ли леди так любезна, если Луи снова придет в дом, попросить его вернуться домой как можно скорее. Леди с удовольствием передаст это сообщение.

Мистер Фарронгейт не вернулся в старый дом сразу, а провел по меньшей мере час, разыскивая своего отсутствующего пасынка на улицах Парка. Однако он его не нашел, ибо как только Феликс убедился, что тот ушел от парадной двери, он снова провел своего друга в гостиную квартиры.

— Все в порядке, мой маленький шутник. Пока он ищет тебя по всему Парку, ты здесь в такой же безопасности, как кролик в самом дальнем конце своей норы, — сказал любимец экономки.

Два будущих юриста едва успели усесться в глубине комнаты, как миссис Блоссом вернулась со своей миссии у парадной двери. Она рассказала, что произошло между ней и Фарронгейтом, и успокоила свою механическую совесть, передав его сообщение Луи.

— Мне жаль, что моя мать беспокоится обо мне; но я не вижу, чем могу помочь, — сказал Луи.

— Почему бы тебе не пойти домой? Это ее успокоит, — добавила экономка.

— Потому что мне крайне важно увидеть сквайра.

— Это правда ваша, миссис Блоссом, — вмешался Феликс. — В отсутствие дядюшки Мозеса я был юридическим советником Луи; и я рекомендую ему повидать сквайра, прежде чем он сомкнет глаз еще хоть на миг, даже если это продлится десять лет.

— Боюсь, с моей матерью что-то случилось, — добавил Луи, его лицо омрачилось тревогой, и он серьезно посмотрел на Феликса.

— Ровным счетом ничего с ней не случилось; не беспокойся о ней, — утешающим тоном ответил Феликс.

— Ты о ней знаешь не больше, чем я, — возразил Луи.

— Но я очень скоро узнаю, — сказал Феликс, беря шляпу.

— Что ты собираешься делать?

— Я иду в старый дом и скоро выясню, в чем дело. Они меня знают так же хорошо, как и тебя, и я просто войду в кухню, как всегда; если я никого там не найду, я пойду в столовую и в гостиную. Я хочу повидаться.

— Но только не лги, Феликс, — сказала миссис Блоссом, смеясь.

— Я? Да я в жизни своей не солгал, кроме тысячи-другой юридических выдумок, которые не в счет, — ответил Феликс, уходя.

Через полчаса он вернулся со сквайром Скарберном, которого встретил на улице по дороге домой со станции. Он сказал ему, что Луи ждет его в доме, но ничего больше, предпочитая, чтобы его друг рассказал свою историю сам.

Дядюшка Мозес очень сердечно приветствовал Луи, как и всегда. Миссис Блоссом убрала со стола и ушла на молитвенное собрание, так что троица осталась в гостиной одна.

— Ты видел мою мать, Фликс? — спросил Луи.

— Видел, и ничегошеньки на свете с ней не стряслось.

— Говори теперь по-английски, Фликс, — вмешался адвокат. — Судя по тому, что Луи так долго меня ждал, дело у нас довольно серьезное, и мы обойдемся без неуместного легкомыслия.

— Я пошел прямо на кухню, где и нашел твою мать за мытьем посуды. С ней все было в порядке, и она была так же приятна, как и всегда, — продолжал Феликс. — Она спросила, где ты, и я сказал ей, что оставил тебя здесь и с тех пор не видел. Это была правда, и если она предпочла неправильно меня понять, то это не моя вина.

— Продолжай, Фликс, — сказал дядюшка Мозес, когда говорящий замолчал.

— Как только мистер Фарронгейт услышал мой голос на кухне, он вышел ко мне. Я рассказал ему ту же историю; но он был слишком туп, чтобы понять всю правду. Тогда я спросил, дома ли Луи; и я поверил им обоим, когда они сказали, что его нет дома.

— Как выглядела моя мать? — спросил встревоженный сын.

— Она выглядела так, будто плакала, потому что глаза у нее были очень красные, но все казалось мирным и приятным между ней и мистером Фарронгейтом.

— Думаю, тебе не стоит беспокоиться из-за своей матери, Луи, — добавил дядюшка Мозес. — А теперь, пожалуй, тебе лучше пойти в другую комнату, Фликс.

— Ему не обязательно выходить из комнаты, дядюшка Мозес, потому что я рассказал ему, что случилось в старом доме, — вмешался Луи.

— Очень хорошо; теперь ты можешь рассказать мне, что там случилось, если хочешь, но не иначе, — продолжал сквайр, закуривая сигару.

Луи очень подробно рассказал все, что произошло у него дома днем, и ответил на все заданные ему вопросы.

— Ты решил, что намереваешься делать, Луи? — спросил дядюшка Мозес.

— Да, сэр.

— Я рад, что ты пришел к заключению.

— Я собираюсь…

— Стой! Я не хочу, чтобы ты мне что-либо об этом рассказывал, — очень решительно сказал сквайр.

— Но мне нужен ваш совет, сэр.

Высшая школа библиотековедения

Университет Индианы

Блумингтон, Индиана

— У меня нет советов, кроме как по юридическим вопросам. Если у тебя есть ко мне вопросы, касающиеся закона, я на них отвечу, но не на другие.

— Вы рассказали мне все о законе, насколько он применим к моему случаю.

— Тогда мне больше нечего сказать. Ты доказал, что обладаешь мудростью не по годам, и я лишь посоветую тебе быть благоразумным и хорошо обдумать то, что собираешься делать, прежде чем это сделать. К твоим семейным делам и даже к твоей ссоре с отчимом я не имею никакого отношения.

— Я бы хотел, чтобы вы сказали мне, правильно ли я поступил, защищая свою мать и себя, — добавил Луи.

— Я выскажу тебе свое мнение как юрист, — вмешался Феликс, — что ты поступил совершенно правильно; и ты не был бы сыном своего отца, если бы не сделал того, что сделал.

— Совет Фликса в этом вопросе ничуть не хуже моего. Хотя он и дает тебе свое мнение как юрист, я не даю тебе своего как такового, ибо это не юридический вопрос, — добавил сквайр с тихим смешком.

— Уж точно, жокей тебе не отец и не опекун, и у него было не больше права тебя бить, чем у одного из священников Парка. Вот и весь закон, — заметил Феликс.

— Мой план, дядюшка Мозес…

— Ни слова мне о своем плане, — сказал сквайр, поднимая палец в предостерегающем жесте. — Я не советую тебе ослушаться мать, и никогда этого не делал. Ситуация чрезвычайно сложная; но в ней нет никаких юридических моментов, кроме тех, что я уже изложил.

— Дядюшка Мозес, вы дадите Фликсу отпуск на…

— На год, если тебе понадобится его помощь, — ответил сквайр, прежде чем тот успел закончить вопрос. — Но будьте благоразумны, оба.

— Неважно, что вы собираетесь делать. Фликс, тебе понадобятся деньги, и вот тебе двадцать пять долларов. Поезжайте, куда хотите; в Англию, если желаете, — сказал дядюшка Мозес, давая Феликсу деньги.

Два мальчика покинули Вон-Блонк-Парк последним поездом в Нью-Йорк.

ГЛАВА VII. ЧЕЛОВЕК В БЕЛОЙ КУРТКЕ

Сквайр Мозес Скарберн был человеком совестливым, и если у него и была особая слабость, то это его привязанность к двум мальчикам, которые только что покинули его контору. Хотя Луи Белгрейв и не сказал ему прямым текстом, что не намерен ехать в Англию с матерью, попечитель понял, что тот твердо решил этого не делать. Почему он уехал из Парка за тридцать шесть часов до отплытия парохода, он не знал, да и знать не хотел.

Ему было совершенно ясно, что миссис Фарронгейт в нынешних обстоятельствах не является подходящим опекуном для своего сына, ибо она находится под влиянием жестокого и порочного мужа. Казалось, у нее нет сил сопротивляться его влиянию, так она была им ослеплена. Разговор жокея с Джоном Кэндли доказывал, что он знает все о пропавшем миллионе и что его жена является условной наследницей всей этой суммы. Возможно даже, что у него была какая-то информация о том, где его можно найти, и что он женился на Мод Белгрейв, чтобы заполучить это состояние.

Если его жена сможет получить миллион, то получит его он — таков, без сомнения, был его английский взгляд на ситуацию. Между женой Фарронгейта и пропавшим миллионом Луи был камнем преткновения, или, вернее, целой стеной. Выслушав откровения сына, сквайр Скарберн не мог не испытывать серьезнейших опасений за будущее своего юного любимца.

Отчим, безусловно, поступал крайне неосмотрительно, не скрывая своих чувств к мальчику, своей ненависти к нему; но его желание заполучить будущее состояние, казалось, брало верх над его хитростью. Сам вид мальчика, казалось, выводил его из себя.

Сквайр рассматривал предполагаемый отъезд Фарронгейта с женой и пасынком как очень подозрительный; но руки у него были связаны, и он ничего не мог сделать, чтобы этому помешать. Он не мог советовать своему любимцу ослушаться законного опекуна, хотя и не был огорчен тем, что мальчик восстал против переезда в другую страну.

Луи покинул дом дядюшки Мозеса после сердечного рукопожатия, и Феликс последовал за ним. Оба молчали, ибо Луи был охвачен сильными эмоциями. Он чувствовал, что делает очень решительный шаг, который может повлиять на всю его жизнь. Он всегда был всецело предан своей матери и оставался таким же преданным, как и прежде. Но ее муж был заговорщиком против самой его жизни. Он знал, как бесполезно было бы пытаться образумить мать в ее ослеплении; она бы его даже не выслушала.

— Куда мы теперь идем, Луи? — спросил Феликс, после того как они прошли некоторое расстояние в направлении железнодорожной станции.

— Мы едем последним поездом в Нью-Йорк, — ответил Луи.

— Мы едем в Англию, как сказал сквайр?

— Ни в коем случае, Фликс. Это единственное, чего я делать не намерен.

— Ну, что ты нам тогда предлагаешь? — довольно обеспокоенно потребовал ответа Феликс.

— Я предлагаю тебе поездку в Нью-Йорк и, возможно, завтра на скачки, — довольно угрюмо ответил Луи.

— Отлично, хлопче мій! — с энтузиазмом воскликнул Феликс. — Я в жизни своей скачек не видел, и, ей-богу, очень хотел бы посмотреть.

— Моя цель — не смотреть скачки, но, весьма вероятно, ты сможешь увидеть некоторые из них. Возможно, нам предстоит провести там долгий день.

— Чем дольше, тем лучше.

— У нас еще почти два часа до поезда, и я не хочу, чтобы меня видели на станции. Но ты можешь взять билеты, Фликс, а я останусь снаружи, — сказал Луи, когда они подошли к станции.

Феликс оставил его, и он бродил вокруг станции, пока тот не принес билеты. Луи перешел через пути, его спутник шел рядом, и через несколько минут они миновали последний дом в этой части города. Примерно в полумиле за железной дорогой Фарронгейт арендовал конюшню на бесплодном участке земли, где была проложена частная дорожка для тренировки лошадей.

Имущество принадлежало мистеру Штайнбергеру, очень богатому жителю Вон-Блонк-Парка. Жокей арендовал конюшню и дорожку год назад; но срок аренды почти истек, и он от нее отказался, так как продал своих лошадей, хотя и не назвал никакой причины для закрытия своего заведения в Парке.

Луи и Феликс пошли в направлении этой конюшни и вскоре увидели ее. Оба они бывали там раньше и знали все о помещении. К конюшне примыкало небольшое здание, в котором находилась контора жокея и комната, где спал конюх, хотя теперь он был уволен, и лошадей в заведении не было.

— В конторе горит свет, — сказал Луи, как только они увидели здания. — Не думаю, что там может быть Фарронгейт, ведь он продал всех своих лошадей и уволил конюха, хотя срок его аренды истекает только через пару недель.

— Кто бы это еще мог быть? — спросил Феликс.

— Хотел бы я знать, кто это может быть, и я собираюсь осмотреть помещение, — ответил Луи.

Пасынок повел его к одному концу конюшни, контора находилась на другом. Сказав своему спутнику оставаться там, он прокрался вдоль задней стены здания и подошел к двери, которая вела в комнату конюха. Она не была заперта, и он бесшумно вошел. Из этой комнаты были двери как в конюшню, так и в контору.

Едва он оказался в комнате, как услышал голоса в конторе и тут же узнал один из них — голос Фарронгейта. Другой был ему совершенно незнаком. Он попытался разглядеть говорящих, дверь была приоткрыта, но подходить к ней было неосмотрительно.

— Все оговорено, и я поведу Баклера, — сказал жокей.

Луи не мог понять, что было оговорено, — очевидно, это было решено до его прихода.

— Значит, я не зря сюда приехал, — добавил незнакомец. — Но я очень разочарован, что не застал Штайнбергера. Я привез с собой десять тысяч долларов наличными, чтобы заключить с ним сделку. Он должен был поставить двадцать пять тысяч против Баклера; и я ожидал передать вам эти двадцать пять тысяч как держателю ставок.

— Штайнбергер приедет последним поездом, — предположил Фарронгейт.

— Но я не могу оставаться; мы можем уладить дело на ипподроме.

— Я могу сделать это за вас, мистер Вулридж. Я немедленно повидаюсь с кассиром, и он будет готов обналичить чек Штайнбергера, принять на депозит ваши десять тысяч и выдать мне банковский чек на всю сумму, — предложил Фарронгейт.

Луи не знал мистера Вулриджа; но этот джентльмен возразил против предложения жокея. Фарронгейт, казалось, был очень настойчив в этом вопросе и пытался убедить другого принять его план. Посетитель был решителен в своем отказе, говоря, что он уверен, что сможет уладить дело на ипподроме.

— Думаю, сегодня вечером больше ничего сделать нельзя, — сказал незнакомец, — и я пойду на станцию, пока не стало слишком поздно.

Луи не стал слушать дальше, ибо Фарронгейт, скорее всего, войдет в комнату, где он находился, чтобы запереть наружную дверь, если не для чего-то еще. Он покинул комнату так же тихо, как и вошел; но на пороге он задержался.

— Не пройдетесь со мной до станции? — спросил незнакомец.

— Прошу прощения, мистер Вулридж, но у меня здесь на завтра столько работы, что хватит почти на всю ночь, — ответил Фарронгейт.

— У меня с собой слишком много денег, чтобы разгуливать по здешней округе в такое время ночи, — с некоторым беспокойством добавил посетитель. — Но, доброй ночи; увидимся утром.

Луи отступил от двери и присоединился к Феликсу у конца конюшни. Он предостерег своего спутника, чтобы тот молчал, и через мгновение они увидели незнакомца, идущего в направлении дороги. Было довольно темно, и он, казалось, нащупывал путь по неровной земле. Яркий свет в конторе жокея ослепил его, так что он не мог видеть в темноте. Но он добрался до дороги, побродив добрых пять минут.

Когда Луи уже собрался идти за ним на станцию, он заметил еще одного человека перед конюшней. Он был одет в белую рабочую куртку и кепку — насколько Луи вообще мог что-то разглядеть в темноте. Он, очевидно, был знаком с местностью, ибо побежал не за незнакомцем, а в другую сторону.

Большая часть пути между конюшней и станцией проходила через довольно густую рощу. Человек в куртке свернул в эту рощу, и Луи понял, что тот решил срезать путь к станции по тропинке, которая выходила на дорогу примерно на полпути между двумя точками.

— Кто этот человек? — шепотом спросил Феликс.

— Не знаю. Я слышал голоса только двух человек в конторе, — ответил Луи, озадаченный не меньше своего друга. — Но мы можем потихоньку идти, а я тебе потом расскажу, что слышал.

Мальчики без труда нашли дорогу и вскоре заметили незнакомца; но они сочли разумным не давать ему знать, что кто-то находится поблизости. Они молчали и держались на краю рощи, где их вряд ли можно было заметить в ночной темноте. Когда джентльмен, который, очевидно, был любителем скачек, прошел примерно половину пути до станции, мальчиков всполошил крик о помощи.

Луи инстинктивно бросился бежать, и меньше чем через минуту он был достаточно близко, чтобы увидеть, что происходит. Любителя скачек, очевидно, сбили с ног, и какой-то человек удерживал его, без сомнения, с целью ограбления. Пасынок догадался, что он был не единственным слушателем разговора в конторе. Человек, которого они видели, без сомнения, был грабителем, и он был в куртке; и Луи пришел к выводу, что это, должно быть, конюх, который работал на конюшне.

— Мы должны вмешаться в это дело, Фликс, — взволнованно сказал Луи.

— Ей-богу, так и сделаем, — ответил Феликс.

Конюх сидел верхом на своей жертве, у которой не было никакой возможности себе помочь; но Луи бросился на налетчика, крепко вцепившись ему в горло. Негодяй понял, что попал в переплет, и вскочил на ноги; но Луи не отпускал, и завязалась короткая, яростная схватка. Феликс зашел ему сзади; но человек был в отчаянии и внезапно вырвался от них обоих. Пасынок не ослабил хватку, но одежда грабителя не выдержала; и в руке у Луи остались воротничок и галстук, когда негодяй метнулся в рощу и исчез во мраке. Мальчики преследовали его полчаса и наконец вышли из леса возле станции.

Незнакомец исчез. Никто из них не видел его, кроме как лежащим на дороге, так что они не смогли бы опознать его на станции или в вагоне, если бы он там был. Луи не нашел никого похожего на него на станции и не сомневался, что тот пошел искать полицейского. Подошел поезд, и мальчики заняли места вместе. Они не увидели никого, кто мог бы быть незнакомцем.

По прибытии в Нью-Йорк они отправились в небольшой отель. Луи некоторое время перед сном был занят изучением афиш завтрашних скачек. Оба они достаточно устали, чтобы спать, и спали до тех пор, пока портье не разбудил их в шесть утра. Луи вскочил с постели, как только услышал зов.

— Что ты нам теперь предлагаешь, душенька моя? — спросил Феликс, все еще лежа в постели.

— Сейчас я ничего тебе не предлагаю, но я наношу на свое лицо немного красящего вещества, — ответил Луи.

— Красящего вещества! Ей-богу, зачем это? — с удивлением спросил Феликс.

— Я ожидаю встретить своего превосходного отчима на скачках и не хочу, чтобы он узнал меня с первого взгляда, хотя я намерен держаться от него подальше, если это возможно.

— Что это ты прикрепляешь себе на верхнюю губу? — потребовал ответа Феликс, вскакивая с кровати. — Ей-богу, ты выглядишь как итальянский граф или французский щеголь!

— Я нашел эту пару накладных усов в кармане своего пиджака. Я положил их туда после того, как играл графа на вечеринке на днях. Я надел сегодня свою лучшую одежду, потому что был уверен, что до ночи что-то случится.

— Что-то действительно случилось с этим твоим уважаемым отчимом, — добавил Феликс, которому Луи рассказал всю историю, прежде чем они легли спать.

— Кстати, — внезапно воскликнул Луи, и он начал шарить по карманам и вытащил смятый воротничок и галстук. — Я сорвал их с шеи грабителя прошлой ночью, когда он от меня удрал.

Он сунул их в карман и с тех пор в волнении от поездки о них не вспоминал. Эти предметы были не из тех, что обычно носят конюхи.

— Ты это видишь, Фликс? — потребовал ответа Луи, указывая на метку на воротничке.

— Вижу. И что с того?

— Буквы «У. Ф.», и их написала моя мать!

— Твоя мать! Что это значит? — спросил Феликс.

— Это означает, что это воротничок Фарронгейта, и грабителем был он.

Это было поразительно, но выглядело как неопровержимая улика.

ГЛАВА VIII. НЕЧЕСТНАЯ ИГРА НА БОЛЬШИХ СКАЧКАХ

В старом доме в Вон-Блонк-Парке миссис Фарронгейт получила первый из серии уроков, которые должны были раскрыть истинный характер человека, за которого она вышла замуж. Как уже говорилось, жокей был красивым мужчиной, не более тридцати пяти лет.

Когда он приехал жить в Парк, он поселился в отеле, вошел в общество и пленил всех дам, с которыми общался. Ему также повезло с определенным кругом мужчин, ибо он был знатоком лошадей, прекрасным наездником и, по его собственным рассказам, выиграл бесчисленное множество скачек, как верхом, так и в упряжке. Он был популярен среди всех любителей спорта в стране.

Без сомнения, это было преувеличением, но говорили, что Фарронгейт мог жениться на любой подходящей кандидатке в городе, и миссис Мод Белгрейв считалась очень удачливой, когда выиграла этот приз. Жокей не снимал маску год или больше, и то лишь в отношении Луи. Он начал с того, что ругал его и огрызался на него, и вскоре сделал его домашнюю жизнь почти невыносимой.

Миссис Фарронгейт не была женщиной с сильным характером, как читатель уже успел заметить, но она была хорошей женщиной, прихожанкой церкви, любимой и уважаемой теми, кто знал ее лучше всего. Она с глубокой болью видела, что ее муж и сын не могут ужиться, хотя и не могла указать на какую-либо вину со стороны Луи.

Когда Фарронгейт ударил мальчика в первый раз, это едва не привело к разрыву; но муж был достаточно хитер, чтобы добиться мира с помощью нежных слов и пустых обещаний. «Битва в старом доме» последовала вскоре после этого. Бедная жена была подвергнута тяжелому испытанию, и ей казалось, что она должна отказаться либо от мужа, либо от сына. «Я никогда не смогу поехать в Англию или куда-либо еще с тобой», — вот что она сказала после битвы.

Это было самое суровое, что она могла ему сказать, ибо это, очевидно, рушило все его планы. Фарронгейт на мгновение забыл об унижении быть сбитым с ног мальчишкой, пусть и очень крепким, и извинялся изо всех сил, даже обещая попросить прощения у Луи.

Миссис Фарронгейт вскоре успокоилась, как это бывало уже не раз. Она не могла устоять перед мольбами мужа, который уверял ее, что непослушание мальчика приведет к его полной гибели. В Англии, он был уверен, он сможет сделать из него хорошего мальчика, а в конечном счете — порядочного человека. Мир был восстановлен, но где же был предмет ссоры?

Луи не пришел домой к ужину, и его мать начала серьезно беспокоиться. Фарронгейт пошел его искать, но не смог найти. Приготовления к отъезду из Парка были завершены, и жокей должен был уехать первым поездом утром, чтобы посетить скачки. С наступлением вечера миссис Фарронгейт стала очень беспокоиться о своем сыне. Ее муж предпринял еще одну попытку поиска, но безрезультатно.

— Мне совершенно ясно, что Луи сбежал, — сказала бедная мать, заливаясь слезами. — Ты прогнал его от меня, Уэйд.

— О, глупости, Мод! Ты найдешь его на борту парохода завтра вечером. Поверь мне на слово и не беспокойся, — убеждал жокей, но его бедная жена плакала на бессонной подушке той ночью.

Фарронгейт покинул старый дом около девяти, чтобы встретиться с джентльменом, которого он называл Вулриджем, на станции. Он вернулся поздно, и только когда лег в постель, обнаружил отсутствие своего воротничка и галстука. Он спал не лучше своей жены, часами гадая, кто были те двое, что вмешались в его дело на дороге и преследовали его через рощу, ибо он их не узнал.

В маленьком отеле в Нью-Йорке Луи предъявил недостающие предметы шейного гардероба и опознал их как принадлежащие его отчиму. Было совершенно ясно, что жокей надел куртку и старую шляпу и совершил нападение на любителя скачек.

— Он еще больший негодяй, чем я предполагал, — сказал Луи, глядя на улики в своей руке.

— Жаль, черт возьми, что ты не свернул ему шею вчера, когда был рядом, — добавил Феликс.

— Завтра в это время он будет за пределами Соединенных Штатов, — задумчиво сказал Луи.

— Может, он не поедет, когда обнаружит, что ты не будешь его попутчиком.

— Думаю, он поедет в любом случае, даже если моя мать не поедет с ним.

— Почему ты так думаешь?

— Я не верю, что он собирается в Англию, где его могут арестовать как дезертира, если только его карманы не набиты деньгами. У него есть немного, но недостаточно, чтобы произвести большое впечатление по ту сторону океана. Он собирается сорвать большой куш из какого-то источника, и его вчерашнее дело было, возможно, частью его плана. Он намеревается уехать так тайно, что я уверен, у него есть еще один злодейский план на сегодня.

— Чтоб ему пусто было! Думаешь, он собирается ограбить банк?

— Он способен на такое, но не думаю, что у него есть возможность. Как только я его увижу на скачках, я не собираюсь терять его из виду, если смогу, пока не выясню, что он замышляет, — очень серьезно сказал Луи. — Теперь я работаю ради спасения моей матери.

— Может, мне нарядиться бродячим менестрелем по этому случаю? — спросил Феликс.

— Это не обязательно. Не будет большой разницы, если он тебя и увидит, хотя тебе не стоит попадаться ему на глаза, — ответил Луи, надевая огненно-красный галстук, который он принес с собой.

— Ей-богу, я бы тебя сейчас не узнал, Луи! — воскликнул Феликс, с восхищением глядя на изменившуюся внешность своего друга.

Мальчики позавтракали в ресторане, а затем сели на поезд до ипподрома. Они прибыли на место одними из первых. Это был долгий для них день. Чтобы занять хорошие места, требовалось слишком много денег, и они мало что увидели из скачек. Луи все время смотрел с мысленным протестом, ибо дядюшка Мозес внушил ему праведный ужас перед всем, что напоминало азартные игры, и он относил ставки к этой категории.

Они не видели Фарронгейта, но им сообщили, что он находится на главной трибуне. Луи узнал, что он был одной из самых важных персон на ипподроме: что он держал кассу, ставки, или очень большую часть денег, и должен был выплатить их победителям в конце дня.

Во второй половине дня волнение возросло. Луи и Феликс заняли место, откуда могли видеть бега лучше, чем утром. Они были в гуще любителей скачек, и их разговор был настолько профессиональным, что они не могли его понять.

— Какие ставки на Баклера? — спросил один из них.

— Пять к двум против него, — ответил другой.

— Говорят, Фарронгейт будет править Баклером.

— Как это? В списке его наездником указан Мёрфи.

— Мёрфи болен в отеле, над ним колдуют два доктора.

— Именно так, — сказал первый говорящий с подмигиванием, которое Луи не смог истолковать.

Заезд, в котором шансы были против Баклера, скоро начался, и впервые мальчики увидели издалека Фарронгейта, сидящего в двуколке, одетого в диковинный костюм. Две двуколки пронеслись мимо них несколько раз, а затем раздался рев криков и аплодисментов. Говорили, что Баклер с блеском выиграл заезд. Один человек рядом с ними сказал, что на результате этого одного заезда перешло из рук в руки более пятидесяти тысяч долларов.

Луи и Феликса не интересовал Баклер, хотя выглядело так, будто джентльмен, которого сбили с ног в Парке, приезжал туда, чтобы нанять Фарронгейта править им, и они удалились в тень дерева на некотором расстоянии от волнующей сцены. Оба они устали, и едва растянулись на траве, как заснули.

Когда они проснулись, солнце уже село, и большая часть толпы разошлась. Вокруг главной трибуны все еще было большое скопление людей, и, казалось, там царило огромное волнение. Отдохнувшие и освежившиеся после более чем двухчасового сна, мальчики поспешили выяснить причину нового переполоха. Приблизившись, они услышали грубую брань, и не несколько джентльменов, казалось, были вне себя от гнева. Они слышали имя Фарронгейта, произносимое не в дружелюбном тоне, и некоторые осыпали его проклятиями.

Было ли это потому, что он правил Баклером? — осмелился спросить Луи у джентльмена, который казался менее взволнованным, чем другие.

— Вовсе нет, — ответил джентльмен. — Эти люди — настоящие спортсмены, и они принимают свои проигрыши так же, как и выигрыши. Мёрфи был очень болен, и было совершенно правильно, что Фарронгейт занял его место, хотя те, кто проиграл на Баклере, так не думают.

— Значит, Фарронгейта не винят за то, что он правил Баклером? — спросил Луи.

— Некоторые — да; но он сделал и похуже; он скрылся со всеми ставками и деньгами, которые держал! — воскликнул спортсмен с жалостью глядя на наивность спрашивающего. — Да, сэр! Скрылся! Сбежал!

— Сбежал с деньгами! — воскликнул Луи.

— Прикарманил добычу! — добавил Феликс.

— Сколько он унес с собой, сэр? — поинтересовался Луи.

— От шестидесяти до семидесяти пяти тысяч долларов. Все считали Фарронгейта честным человеком, и они удивлены больше, чем если бы президент банка уехал с суммой в четыре раза больше.

— Но разве его не могут найти?

— Не думаю. Он, должно быть, сел на поезд в половину шестого в Нью-Йорк еще до окончания последнего заезда и к этому времени уже скрылся. Кроме того, деньги от тотализатора и ставок находятся под запретом закона, и никто, кажется, не знает, можно ли что-нибудь с этим сделать, — ответил джентльмен, отходя, чтобы узнать последние новости.

— Вот в чем дело, Фликс, — сказал Луи, глядя на своего спутника. — Я прекрасно знал, что Фарронгейт не собирается покидать страну, не набив карманы деньгами для поездки.

— Ей-богу, ты его раскусил; и ты единственный, кто это сделал.

Они пошли на станцию и сели на поезд в Нью-Йорк.

ГЛАВА IX. ТЯЖЕЛЫЙ РАЗГОВОР В КАЮТЕ

— Ужасно подумать, что моя мать замужем за таким человеком, — сказал Луи, содрогнувшись, когда они сели в вагон. — И она собирается уехать с ним в Англию, чтобы жить на эти украденные деньги! Я не могу вынести этой мысли.

— Не плачь об этом, мой дорогой мальчик, — нежно добавил Феликс, увидев слезы, струящиеся по раскрашенной щеке его спутника. — Возможно, с этим что-то можно сделать.

— Что с этим можно сделать? Моя бедная мать думает, что Фарронгейт — душа чести и порядочности.

— Да уж, она так думать не будет, когда узнает, что он натворил сегодня.

— Ее муж не ожидал, что она узнает об этом до того, как окажется на другом берегу океана. Теперь его план понять достаточно легко. Она должна была уехать из Парка последним поездом и отправиться прямо на борт парохода, где он присоединится к ней сегодня вечером или рано утром.

— Она бы и слова не услышала об ограблении, если бы какой-нибудь пассажир случайно не заговорил об этом, — добавил Феликс.

— Таков был его план, и я не вижу, почему бы он не сработал идеально, если бы я не подслушал его в доме. Эти спортсмены будут его выслеживать, но, думаю, он добрался до Нью-Йорка до того, как они обнаружили ограбление. Они телеграфируют, чтобы его арестовали, но Фарронгейт будет слишком хитер для них и подготовил пути к отступлению. У него есть хороший шанс сбежать. Пусть бежит: он мне не нужен. Только моя мать.

Было девять часов вечера, когда они прибыли в большой город. Они поужинали в ресторане и, выяснив, где стоит пароход, на который были заказаны билеты, немедленно поспешили к нему. Ситуация кардинально изменилась, и Луи решил увидеться с матерью до ее отплытия.

— Что это? — внезапно потребовал ответа Луи, услышав крики пары газетчиков, продававших экстренный выпуск там, где у большого отеля собралась значительная толпа.

— Да это ж надземная железная дорога. Шуму от нее, будь здоров.

— Нет, нет! Не то. Я знаю, что такое надземка, — нетерпеливо добавил Луи. — Что кричат эти газетчики? Ты не слышишь?

— Теперь слышу. Но я на одно ухо глуховат, а другим ничего не вижу, когда поезд над головой проезжает. У мальчишек экстренный выпуск. Что там? «Ставки украдены! Распорядитель сбежал!» Силы небесные! Это тебя касается, Луи, душенька моя.

— Думаю, что так, — ответил Луи, переходя улицу и покупая один из экстренных выпусков.

Новость с ипподрома сочли достаточно важной, чтобы выпустить экстренный номер, и Луи нашел место под электрическим фонарем, где они могли прочитать его. В нем было едва ли больше того, что они узнали на месте. Фарронгейт исчез, прихватив около шестидесяти тысяч долларов; и если ему удастся сбежать, эта сумма станет для него состоянием по ту сторону Атлантики.

— Что ж, он ничуть не хуже, чем я о нем думал, — сказал Луи, прочитав все, что было в экстренном выпуске о его драгоценном отчиме.

— Разумеется, твоя мать ничего об этом не знает, — вполне серьезно добавил Феликс.

— Ни словечка. И если Фарронгейта не поймают до того, как он поднимется на борт парохода, она вряд ли узнает об этом, пока не прочтет в какой-нибудь случайной газете.

— Это ужасно! — воскликнул Феликс. — Она такая хорошая женщина, каких свет не видывал, и десять тысяч раз жаль, что ее обманул такой негодяй, как Фарронгейт.

— Этот злодей имел вполне приличную репутацию в Парке и много друзей среди лучших людей города. Он ходил в церковь с моей матерью, хотя спортсмены не очень-то склонны к таким вещам.

— Он лицемер.

— У него была цель, и он ее достиг, — продолжал Луи, пока они спешили к пароходу, хотя время прибытия миссис Фарронгейт на пирс еще не подошло.

Им пришлось ждать час, прежде чем она приехала, но ее сын оказался у дверцы кареты в тот же миг, как она остановилась. Увидев Луи, она заключила его в объятия. Он был несколько удивлен этим пылким проявлением чувств, ибо в волнующих событиях дня он упустил из виду тот факт, что на самом деле сбежал из дома и от своей матери.

— О, Луи! Как я рада тебя видеть! — воскликнула она, ее глаза наполнились слезами. — Я боялась, что никогда больше не увижу тебя на этом свете.

— А я боялся, что никогда больше не увижу вас, — ответил Луи, вспоминая события вчерашнего дня в Парке.

— Как ты мог уйти, не сказав ни слова? Я не ожидала найти тебя здесь, — всхлипнула она.

— Я не ожидал и не собирался быть здесь, мама. Я бы предпочел умереть, чем жить с таким человеком, как Фарронгейт, — ответил Луи.

— Но он так преданно обещал мне, что будет хорошо с тобой обращаться в будущем и будет тебе снисходительным отцом, — взмолилась она.

— У него больше никогда не будет шанса обращаться со мной хорошо или плохо.

— Но ты едешь со мной, Луи? — потребовала ответа миссис Фарронгейт.

— Нет, мама, не еду! — очень решительно воскликнул Луи. — Я бы скорее утопился, чем сделал это, с таким человеком, как Фарронгейт.

— Сундуки выгружать, леди? — спросил извозчик.

— Нет, мама, не велите ему их выгружать, — вмешался сын, схватив ее за руку. — Думаю, вы передумаете и не поедете.

— Не поеду? Ты думаешь, я брошу своего мужа? — спросила она так, словно такое и представить было невозможно.

— А вы бросите своего сына, единственного сына? — серьезно спросил Луи.

— А мой сын бросит меня? Вот в чем настоящий вопрос, — добавила она.

— Мне нужно многое вам сказать, мама, но мы не можем говорить здесь. Пусть извозчик подождет. Мы пойдем в общую каюту или в вашу. Но, мама, не произносите здесь имени Фарронгейта, — прошептал Луи.

— Я не стыжусь своего имени, — гордо ответила она.

— Вы будете стыдиться его, не пройдет и часа, — сказал Луи, велев извозчику подождать, и повел ее на борт парохода.

Оставив Феликса в общей каюте, они нашли забронированную каюту. Миссис Фарронгейт села на диван рядом с Луи.

— Что, ради всего святого, ты имеешь в виду, говоря мне не произносить здесь мое имя? — потребовала она ответа с негодованием в голосе. — Почему ты здесь, если не собираешься ехать со мной? Ты, кажется, знаешь, что мы едем в Англию, хотя я тебе этого не говорила.

— Я знаю все о вашем плане, мама, — ответил Луи. — Я не собирался быть здесь, пока не передумал сегодня вечером. Я здесь, чтобы спасти вас.

— Чтобы спасти меня! — воскликнула она. — Почему же ты тогда бросил меня вчера?

— Вы знаете, почему я покинул старый дом, мама. Я бы бежал на край света, прежде чем снова попал бы в лапы вашего мужа, — самым решительным тоном возразил мальчик.

— Но твой отец…

— Не называйте его моим отцом! Мне становится дурно при одной мысли о таком родстве с таким человеком.

— Не будь таким упрямым, Луи. Он добросердечный человек, просто вы с ним не сошлись во мнениях.

— Мы всегда будем расходиться во мнениях, и я никогда больше к нему не приближусь.

— Мой муж вспыльчив, я знаю, но у него доброе сердце, и он никогда не говорил мне ни одного недоброго слова… разве что в возбуждении, возможно.

— Бесполезно больше говорить об этом, мама; вы были ужасно обмануты этим человеком.

— Луи, такие речи от сына к матери недопустимы, — строго сказала миссис Фарронгейт. — Ты всего лишь мальчик, но говоришь со мной так, будто обладаешь всей мудростью мира, а я — бедная простушка, слишком слабая, чтобы судить за себя. Ты бросил меня вчера, хотя знал, что мой муж должен был отсутствовать сегодня. Где ты был с тех пор, как я видела тебя в последний раз?

Миссис Фарронгейт, очевидно, почувствовала, что пришло время заявить о себе, и она пыталась сыграть трудную для нее роль. Если она и была «солью земли», то перца в ее характере было очень мало.

— Я был на ипподроме, наблюдая за действиями вашего мужа, мама. Я не претендую на всю или даже на десятую часть мудрости мира; но я знаю о Фарронгейте больше, чем вы, мама. Я, пожалуй, скажу все прямо, потому что к этому все равно придет. Ваш муж — злодей, мошенник и грабитель!

— Луи! Как ты смеешь говорить со мной таким языком? Должна ли я напоминать тебе, что я твоя мать? — потребовала ответа миссис Фарронгейт, дрожа от волнения.

— А я должен напоминать вам, что я ваш сын, и поэтому забочусь о вас больше, чем обо всем мире? — с глубоким чувством добавил Луи.

— Ты клеймишь моего мужа…

— Нет, моя дорогая мама, не я его клеймлю; он сам себя заклеймил. Я полагаю, что в эту самую минуту за ним гонятся представители закона.

— О, Луи! Как ты можешь причинять мне такую ужасную боль? — простонала бедная женщина, закрыв лицо руками и горько заплакав.

— Я ничего не могу поделать, дорогая мама; это ледяная правда, и ее нужно сказать ради вашего спасения, не говоря уже о моем будущем.

— Боюсь, сквайр Скарберн дал тебе дурные советы, — сказала она, подняв на него глаза, словно внезапно разгадав причину странного поведения своего сына.

— Он не давал мне никаких советов в этом деле, ни хороших, ни плохих. Он сказал прямым текстом, что не может советовать мне ослушаться мать, которая является моим законным опекуном. Что бы я ни делал, я делаю это сам. Сквайр так же невежественен, как и вы, в отношении злодеяний Фарронгейта.

— Я бы не поверила, что в твоей натуре столько дикого индейца, Луи. Ты абсолютно ненавидишь своего отца.

— Он не мой отец, слава Богу! Если бы он им был, я был бы вынужден утопиться. Если он не проведет следующие десять лет своей жизни в тюрьме, то только потому, что окажется достаточно умен, чтобы избежать заслуженного.

— Я и огорчена, и удивлена…

— Не стоит, мама. А теперь выслушайте меня несколько минут, и я докажу все, что сказал. На скачках сегодня Фарронгейт держал около шестидесяти тысяч долларов чужих денег, которые зависели от исхода заездов, хотя, как оказалось, зависели от его честности.

— В этом нет ничего нового, он и раньше держал очень большие суммы, — сказала миссис Фарронгейт.

— Выслушайте меня, мама, и не говорите ни слова, пока я не закончу. Сегодня он скрылся с ипподрома со всеми деньгами, которые были у него на хранении. Другими словами, он ограбил тех, кто ему доверял, на все эти деньги.

Бедная жена ахнула, но не могла говорить. Откинувшись на диван, она стонала в величайшей агонии. Луи жалел ее всем сердцем и плакал вместе с ней, хотя и не был достаточно взрослым или опытным, чтобы понять всю тяжесть ее горя. Когда она немного пришла в себя, он продолжил рассказывать обо всех событиях своего визита на ипподром.

— Я не могу поверить в эту ужасную историю, — простонала его мать. — Ты ужасно предвзят против своего отчима.

— Фарронгейт, должно быть, замышлял это ограбление некоторое время, — продолжал Луи, доставая из кармана купленную им газету. — Вот, мама, прочтите сами.

Она взяла лист, прочла заголовки, а затем статью, в которой излагалась отвратительная правда.

ГЛАВА X. ДЖЕНТЛЬМЕН С ИППОДРОМА

Хотя не все, что читаешь в газете, является непреложной истиной, статья, набранная с разрядкой, в газете, которую Луи дал своей матери, полностью подтверждала все, что он ей рассказал. Она не могла противостоять представленным ей доказательствам и была сражена потоком горя. Когда события последних нескольких дней пронеслись в ее мыслях, они приобрели совершенно иной вид и значение.

Она ожидала, что сын проводит ее до парохода, но она даже не сказала ему, где его найти в Нью-Йорке; тем не менее, он ждал ее на пирсе. Она не знала, что он что-либо знает о ее намерении поехать в Англию с мужем; но Луи говорил об этом так, словно был знаком с планом с самого начала. Она не замечала этого до тех пор, пока у нее не появилось время обдумать свое нынешнее ужасное положение.

— Как ты узнал, где меня найти, Луи? — спросила она, помолчав несколько минут.

— Я слышал ваш разговор на днях в столовой, когда учил французский. Когда я понял, что должен быть одним из участников поездки, я сразу же решил, что не поеду с вами, — ответил Луи самым мягким тоном. — Вы знаете, почему Фарронгейт женился на вас, мама?

— Странный вопрос от сына к матери, — ответила она приглушенным тоном.

— Возможно; но я совершенно уверен, что вы не знаете, а я, думаю, знаю. Я слышал еще один разговор в гостиной, не далее как вчера. Джон Кэндли заходил к Фарронгейту, который очень подробно расспрашивал его о пропавшем миллионе моего деда.

— Какое это имеет отношение к делам моего мужа? — спросила она.

— Большее, чем вы, возможно, готовы поверить. В завещании мой отец оставил все свое имущество в Вон-Блонк-Парке или где-либо еще мне. В случае моей смерти все переходит к вам. Вот почему Фарронгейт женился на вас, — продолжал Луи, очень внушительно для четырнадцатилетнего мальчика.

— Что ты имеешь в виду, мой сын? — потребовала ответа его мать, пристально глядя в его оживленное лицо.

— Я думаю, если бы вы осуществили свой план увезти меня в Англию, перемена, климат, обстоятельства, что-нибудь еще, оставили бы вас бездетной матерью через несколько лет, а может быть, и месяцев.

— Луи!

— Я не говорю, что Фарронгейт намеревался лишить меня жизни или что-то в этом роде, мама; но я уверен, что его жестокость со временем свела бы меня в могилу; и тогда пропавший миллион стал бы вашим.

— Пропавший миллион! — воскликнула бедная женщина, которая, казалось, была подавлена мрачными намеками своего сына. — Ты веришь, что потерянный миллион найдется?

— Я ничего об этом не знаю; но Фарронгейт ведет себя так, словно у него есть какая-то зацепка. Я бы не упомянул об этом, мама, если бы Фарронгейт не доказал, что он вор, грабитель, мошенник, разбойник, способный почти на любое преступление.

Луи уже рассказал ей о нападении на неизвестного любителя скачек на дороге в Парке прошлой ночью и показал ей воротничок и галстук, снятые с налетчика, которые она опознала как принадлежащие ее мужу.

— Я не могу поверить, что мой муж так отчаянно зол, как ты думаешь, — добавила миссис Фарронгейт, утирая новый поток слез.

— Единственное, чего я не могу понять, — это почему он так жестоко со мной обращался, если только не для того, чтобы вызвать у меня отвращение к жизни и ко всему на свете. Если бы он обращался со мной по-доброму, он мог бы увезти меня в Англию.

— Я в замешательстве, Луи; я не знаю, что думать, или говорить, или делать.

— Пора что-то делать, мама. Фарронгейт может появиться здесь в любую минуту.