Бесплатный фрагмент - Проклятье рода Ротенбургов

Я знаю, что моя история звучит дико. Тем не менее, это именно то, что произошло со мной. Я не считаю себя особенной, просто так получилось. В одночасье, все в моей жизни вдруг перевернулось с ног на голову. Так бывает. Особенно, когда начинается война. Только мне «повезло» больше, чем другим. Судите сами.

Глава 1

Все началось с того, что я умирала. Умирала в грязном бараке для военнопленных где-то на окраине Города, куда я попала чисто случайно, спасаясь от облавы немцев, которые в начале 1942 года сгребали всех подростков и молодых людей допризывного возраста с целью отправки их на работу в Третий Рейх. Естественно, мне не повезло. Я попалась. Нас, как скот, загрузили в грязные вагоны и повезли на запад. Несколько дней наш поезд медленно и уныло тащился по выжженной земле Украины, а потом, ночью, неожиданно сошел с рельсов в результате диверсии партизан. Отойдя от испуга, мальчишки и девчонки посмелее стали выпрыгивать из вагонов и бежать в лес. Я не успела опомниться, как какой-то подросток вытолкнул меня из вагона, потому что я оказалась на его пути, я кубарем полетела на насыпь, и благополучно покатилась вниз по первому снегу. Остановило меня, как можно догадаться, первое на моем пути дерево. Приложившись к нему головой, я моментально отключилась и очнулась только ранним утром, одна, в подлеске, когда поезда уже и помине не было. Правду говорят, что дуракам везет. В результате моего падения с поезда я отделалась только парой царапин, а провалявшись всю ночь на земле в осеннем лесу, я даже простуды не получила. Сначала я долго плутала по лесам и дорогам, потом, после того как медленно, но неотвратимо, стала наступать русская зима, холодная и беспощадная, мне волей-неволей пришлось перебраться ближе к городу. Здесь меня и свалила болезнь. Немцы, панически боявшиеся всякой заразы, свезли нас, бездомных, всех у кого обнаружились признаки недомогания, в огромный полуразрушенный барак на окраине Города, опасаясь того, что странная болезнь может оказаться заразной и привести к эпидемии среди населения.

Каким чудом мне удалось пережить зиму, я не знаю. Ранней весной, когда скупо засветило солнце, и в проталинах показалась яркая зелень первой весенней травы, я с тупым равнодушием поняла, что умираю. Воздух был напоен дикими ароматами весны, пьянящими запахами просыпающейся природы, в то время как я лежала в бараке на сырой, промерзшей от холодов земле, прижавшись к ней щекой, и у меня не было сил даже поднять головы, чтобы оглянуться кругом и увидеть последнюю на моем девятнадцатом году жизни весну. Рядом со мной стонали оставшиеся в живых, подобно мне, подростки, оплакивающие свою несчастную молодость, молча лежали, распространяя постепенно, по мере того, как оттаивали, нестерпимую вонь, трупы, но все что я могла делать, это только думать о том, что эта пытка скоро кончится, и я наконец умру.

И вот тогда в бараке смертников появились люди. Люди в белых халатах поверх мышиного цвета мундиров. Отдавал приказы офицер. Он единственный был в полной военной униформе, с погонами, отливающими серебром. Такого же цвета были его странные холодные глаза, которыми он по очереди оглядывал умирающих или корчившихся в агонии людей. По его приказу появились носилки. Тех, кто стонал или плакал, клали на носилки и уносили в машины, звук моторов которых слышался во дворе. Трупы тоже выносили и складывали штабелями во дворе, видимо, готовя к сожжению.

Проходя мимо, офицер случайно наступил каблуком своих подкованных яловых сапог мне на пальцы, и, почувствовав неладное, с тихим восклицанием отступил в сторону. Со смешанным видом брезгливости и недоверия он некоторое время разглядывал меня, а потом нагнулся ко мне и рукой в черной кожаной перчатке отвел пряди спутанных серых, потерявших цвет от грязи, волос с моего лица. Я открыла глаза и с тупым выражением уставилась на него. Офицер был относительно молод, на вид ему было лет тридцать, не больше. У него было типично немецкое лицо, со светлыми глазами и выражением неизмеримого высокомерия и самодовольства, присущего всем ограниченным военным, мнящим себя пупами мира. Но черты его лица были четкими и правильными, в глазах светился холодный ум, жестокий и беспощадный. Он рассматривал меня брезгливо и безразлично, как насекомое. Истинный ариец, по-видимому, был уязвлен. У меня тоже были светлые, серо-голубые глаза, белая, как у фарфоровой куклы кожа, и белокурые волнистые волосы, которые даже после двухмесячного пребывания в бараке смертников сохраняли местами свой светло-русый цвет. Поэтому он заинтересовался.

— Кто она? — в следующую минуту отрывисто спросил он сопровождавшего его старосту. — Полячка? Украинка?

— Я русская, — тихо произнесла я тоже по-немецки, собрав последние силы.

На его лице промелькнуло удивленное выражение.

— Ты говоришь по-немецки? — снова быстро и отрывисто спросил он.

Не в силах больше говорить, я лишь молча кивнула головой. Я говорила не только по-немецки, но и по-английски и по-французки, мои родители были из бывших дворян, выбравших смерть на родине вместо изгнания и жизни на чужбине.

Офицер выпрямился и жестом подозвал к себе ординарца.

— Вилли, — жестко и безразлично сказал он. — Заберите ее и отвезите моей матери. Она давно мечтает иметь русскую прислугу с арийской внешностью. Позабавьте старушку.

На редкость неприятный тип, успела подумать я, проваливаясь в небытие.

Офицера звали барон Гюнтер-Себастьян фон Ротенбург. Он был обергрупппенфюрером СС и первым помощником военного коменданта Города. В начале апреля 1942 г. я впервые вступила в его огромный дом на центральной улице Города, рядом со зданием бывшего Дворянского собрания, а затем Советов, где немцы разместили свою комендатуру. Покачиваясь от слабости, я буквально упала в объятья здоровой немецкой девицы-горничной, в то время как маленькая, подвижная баронесса фон Ротенбург с удивленными и в то же время обрадованными восклицаниями давала распоряжения прислуге нагреть воды, чтобы немедленно вымыть и привести меня в порядок. В то время, как меня скребли и терли, она успела сообщить мне, что любит красивых людей, независимо от их расы и национальности, и ужасно сожалеет об этой войне с русскими, которую затеяли наци. Но еще больше она огорчалась оттого, что ее сын, потомственный прусский аристократ, единственный наследник известного и благородного рода, пошел на службу Гитлеру и связался с этими новыми людьми, пришедшими к власти в Германии.

Когда меня, наконец, отмыли от полуторагодовалой корки грязи и, нарядив в белую полотняную блузку, отделанную рюшами на воротнике, и темную длинную юбку, привели показать баронессе, она долго смотрела на меня с непонятным выражением на изборожденном морщинами лице, а потом медленно сказала:

— Я даже и думать не могла, что ты окажешься такой хорошенькой, детка. Словно рождественская картинка. И даже, — со странным выражением, появившимся на ее лице, добавила она дрогнувшим голосом, — ты чем-то на секунду напомнила мне мою сестричку, упокой господи ее душу!

Заметив, что я покачнулась от слабости, она тут же торопливо сказала:

— Я думаю, что сейчас прежде всего необходимо привести тебя в порядок. Ешь, пей, гуляй на свежем воздухе. Работать ты начнешь потом, когда немного оправишься. В настоящий момент толку от тебя мало.

Я подняла голову и посмотрела прямо в ее серо-голубые, искрящиеся энергией, глаза.

— А вы не боитесь, что я убегу от вас? — со свойственной мне прямолинейностью, не раз служившей мне плохую службу, спросила я, не подумав.

На лице старой баронессы заиграла улыбка.

— Ты забываешь, детка, что мой сын — почти военный комендант города, — с иронией в голосе сказала она. — Если ты убежишь, он поймает тебя и вернет назад. Но я бы предпочла, чтобы такого не случилось. Ты мне нравишься, и я хотела бы, чтобы ты осталась со мной по доброй воле. Я вовсе не плохой человек, знаешь ли, — подмигнув мне, заявила она с апломбом. — И при всей своей неприступности, мой сын — тоже. Хочешь верь, хочешь не верь, у нас даже в родне были русские. Моя сестра накануне вашей революции вышла замуж за русского офицера.

— Тогда я не удивляюсь, почему вы говорите о ней в прошедшем времени, — устало сказала я.

— Твой немецкий просто великолепен! — несколько непоследовательно заметила старая баронесса, не сводя с меня внимательных глаз. — Никакого намека на акцент. Откуда это, дитя мое?

— У меня была хорошая гувернантка, — невольно усмехнувшись, ответила я, вспомнив свое детство, проведенное в детдоме для врагов народа.

— Кстати! — встрепенулась баронесса. — Я как-то забыла спросить, как тебя зовут.

Я на секунду заколебалась, потом осторожность, в течение последних пятнадцати лет вбиваемая в мою беспутную голову бабкой, взяла свое.

— Зовите меня Лизой, госпожа баронесса, — уклончиво сказала я, видя, что женщина с пониманием и насмешкой, просквозившей в ее глазах, смотрит на меня.

— Ну что ж, Лиза, так Лиза, — покладисто согласилась баронесса. — Мне всегда нравилось это имя. — Ступай отдыхать, малышка, а то тебя просто качает.

Старая баронесса оказалась очень милой и доброй женщиной. Первые недели моего пребывания в доме барона фон Ротенбурга она не обременяла меня работой. Я ела на кухне, вместе с остальной прислугой, ела восхитительный белый хлеб с маслом и даже с вареньем, ароматные супы, напоминавшие мне ранние дни моего счастливого детства, много гуляла, помогала кухарке Минни ходить за покупками на рынок, и даже заслужила ее одобрение, показав ей рецепт бабкиного соуса к рыбным блюдам.

Барон фон Ротенбург нечасто появлялся в доме, проводя все свое время на службе в комендатуре. В редкие выходные он сидел в библиотеке и, заложив на спинку низкого кожаного дивана свои длинные ноги, потягивая коньяк из пузатого хрустального бокала, читал «Галльские войны» Цезаря. Читал на латыни, как заметила я на следующий день, ставя забытую им на диване книгу назад, на ее место на полке. На следующий день книга снова была на диване.

Прибираясь в библиотеке, я снимала с полок и листала книги. Среди них было много книг на немецком, французском, итальянском, английском языках. Кто-то в этой семье определенно был полиглотом, как мой отец. На многих из книг стояла монограмма, означавшая принадлежность к личной библиотеке рода фон Ротенбургов. Точно такого же типа монограммы я видела в детстве на книгах в библиотеке моего отца. Книги на французском языке были в основном классикой: Монтень, Вольер, Дидро, Монтескье, Лафонтен, Ронсар, Гюго, Золя, Дюма, Жорж Санд; но большую часть из них составляли любовные романы конца прошлого и начала ХХ века. Скорее всего, они принадлежали баронессе. Барон фон Ротенбург не выглядел человеком, который будет читать любовные романы. Из французов он, пожалуй, мог знать Вольтера и Гюго, не более. Из всех книг на итальянском я знала только «Декамерон» Боккаччо и «Божественную Комедию» Данте. В дальнем конце зала я обнаружила несколько полок, забитых английской классикой. К моему величайшему сожалению, моя любимая «Сага о Форсайтах» находилась на самой верхней полке, прямо под потолком, и достать ее без стремянки было просто невозможно. Решив запомнить ее местоположение и вернуться за книгой позже, я продолжала исследовать недра бездонной библиотеки барона, до тех пор, пока не услышала голоса, принадлежавшие барону и его матери. Продолжая беседовать, оба зашли в библиотеку, не замечая меня. Я отступила в тень полок, не зная, что делать.

Барон фон Ротенбург и старая баронесса расположились в креслах в центральной части библиотеки. Никто из них даже не повернул головы в мою сторону. Постояв немного возле полок, и окончательно убедившись, что они не могут меня видеть, я решила переждать, пока они уйдут. Если бы баронесса была одна, я бы вышла немедленно. Но с ней в зале библиотеки находился ее сын, помощник военного коменданта города, немецкий офицер, и я решила не рисковать.

Прислушавшись к их разговору, я поняла, что речь шла о нашем бараке смертников.

Барон фон Ротенбург с возмущением рассказывал матери, что военный комендант Города отдал распоряжение пострелять всех его обитателей, которых не успел вывезти барон.

— Но, Гюнтер, они же все равно ни на что не годились! — возразила старая баронесса.

— Они люди! — жестко отрубил барон фон Ротенбург. — Многие из них могли бы оправиться, как, например, эта русская девочка, которую вы взяли в дом, и быть полезны Рейху. Я не удивлюсь, если подобные глупые и жестокие акции вызовут новый подъем партизанских волнений в городе.

«Может быть, он и не такой противный? — внезапно подумала я. — По крайней мере, он не садист, хотя произведение барона де Сада в его французской библиотеке имеется….»

— Партизаны! — в голосе старой баронессы прозвучал ужас. — Господи, что же такое творится в этой стране?!

Барон фон Ротенбург усмехнулся и заметил:

— Мама, мне кажется, что твой русский кузен, муж твоей сестры Каролины, учил тебя немного русской истории? Партизаны — это русская национальная традиция. Я говорил об этом в Ставке, когда речь зашла о походе на Россию, но ни отец, ни Гитлер даже не хотели меня слушать.

Со своего места между стеллажами я впервые внимательно присмотрелась к барону. Несомненно, в том, что офицер Ставки, знакомый, по его словам с самим Гитлером, оказался в нашем Городе, было нечто странное и непонятное. Да и сам барон фон Ротенбург был фигурой, по меньшей мере, одиозной. Прислушиваясь к разговору барона и его матери, я с присущей мне непоследовательностью вдруг вспомнила эпизод, о котором мне совсем недавно рассказала баронесса. Сразу после получения назначения на пост помощника военного коменданта Города, барон фон Ротенбург вызвал бурное возмущение коменданта фон Шлезвица, выпустив из отстойников комендатуры женщин и детей, заявив при этом, что не воюет с мирным населением. Кроме того, весь город с восторгом пережевывал другой одиозный поступок барона. Говорили, что он провел несколько часов, дебатируя по поводу политики и стратегии военных компаний с захваченным немцами командиром одного из местных партизанских отрядов, политпросвещенным бойцом Красной Армии. Дебаты закончились тем, что партизан получил врача и был отправлен в центральный штаб, а не расстрелян на месте.

Да, снова подумала я, в этом, определенно, была какая-то тайна. Аристократ из Берлина, опытный летчик Люфтваффе, владелец библиотеки книг на всех европейских языках, который служит в комендатуре заштатного украинского городишки, подобно нашему, это, по крайней мере, выглядит странно. Разглядывая барона из своего укрытия за стеллажами, я невольно отметила, что в его внешности было что-то от моего отца со старых фотографий, которые сохранились у моей бабки. Он был хорошо сложен, высокий, стройный, с широкими плечами и узкий в поясе, с длинными гибкими пальцами аристократа и четкими классическими чертами лица, благородство которого подчеркивал контраст между матовой бледностью кожи и темно-каштановыми, блестящими густыми волосами. Поразмыслив, я, крепя сердце, должна была признать, что он довольно привлекательный мужчина, хотя, конечно, не писаный красавец. Его главным недостатком было то, что он был гитлеровский офицер, и более того, помощник военного коменданта оккупированного гитлеровскими войсками Города. Это решало все. Он был существом из другого мира, о котором не стоило даже думать. Несомненно, такой человек, как он, в Городе долго не задержится. Рано или поздно он вместе со старой баронессой вернется в Берлин. Кто знает, что случится к тому времени со мной. Одно я знала точно. Я хотела выжить.

Глава 2

Весна 1942 г. выдалась дружная и ранняя. К маю весь снег сошел, город расцвел сначала в нежном кружеве молодой листвы, а затем в пышной пене цветущих яблонь и каштанов, запах которых кружил голову и будоражил кровь. По вечерам, когда я была свободна от работы, я с удовольствием бродила по узким улочкам Старого города, с грустью сердечной вспоминая полузабытое красивое лицо отца с фотографии, родственники которого, кажется, были откуда-то с Украины. В глубине души я все еще лелеяла надежду отыскать в этом старинном городе своих родных. Девушка, некоторое время пристально наблюдавшая за мной в один из подобных, напоенных ностальгией вечеров, показалась мне предвестницей некого поворота в моей судьбе. Она была довольно милая, темноволосая, с темными глазами и смугой кожей определенно украинского по типу лица.

— Ты меня не помнишь? — неожиданно спросила она, перебежав через дорогу и остановившись передо мной.

Я покачала головой.

Она взяла меня за руку и придвинула свое лицо ближе к моему лицу, словно хотела лучше разглядеть его.

— Меня зовут Таня, — сказала она, на украинский манер немного глотая слова. — Мы вместе бежали из теплушки под Луцком. Ну что, теперь вспомнила?

В моей памяти на секунду замаячили странные картины придорожной насыпи с острыми камнями, до крови содравшими мои колени, в нос словно наяву ударил тяжелый, спертый запах пропахшего потом и кровью вагона, до отказа набитого людьми. Это было все, что я могла вспомнить. Поэтому я снова отрицательно покачала головой.

Девушка не огорчилась.

— Не помнишь? Ну и ладно. Не велика беда. Ты что здесь делаешь? Живешь? А работа у тебя есть?

— Да, — прочистив горло, сказала я, несколько ошарашенная ее напором.

— Здорово! — жизнерадостно сказала она. — Я тоже сразу же нашла работу. При немцах не так уж и плохо живется. По крайней мере, не хуже, чем при коммунистах, — легкомысленно засмеялась она. — Я работаю официанткой в офицерском казино, здесь за уголом. Работа чистая и хорошо платят. Немцам нравится, когда им прислуживают красивые местные девушки, к тому же веселые и без предрассудков. Если тебе надо, я могу замолвить за тебя словечко. Старик Гецель с удовольствием возьмет тебя в казино. Ты красивая.

Ее темные глаза снова оценивающе скользнули по моему лицу.

— У меня уже есть работа, — повторила я.

— Ну и хорошо, — сказу же отступила она. — У тебя сегодня выходной, правда? Пошли со мной в казино, у меня сейчас смена начинается. Пошли-пошли, немного развлечешься, и за дружбу выпьем. Мы, девушки, должны поддерживать друг друга и держаться вместе. Правда?

Мне было нечего делать, к тому же, Таня показалась мне довольно симпатичной, и я легкомысленно согласилась. Кроме того, я никогда до этого не была в казино, мое детство прошло под присмотром суровой бабки, а ранняя юность — в заточении строгого режима спецдетдома для врагов народа. Казино всегда ассоциировалаось для меня с образом той, довоенной, прекрасной жизни, которой жили мои родители, и которую, по моим понятиям, у меня украли большевики. Атмосфера порока и приключений влекла меня словно магнитом. Поэтому я с некоторым даже волнением вошла вслед за Таней под своды лучшего заведения подобного рода в городе, которое содержал, как я узнала впоследствии, старый еврей, долго проживший на Украине, пан Гецель.

— В нашем казино бывает весь цвет местного немецкого офицерства, — с какой-то даже гордостью в голосе сказала Таня, проводя меня в раздевалку для прислуги по черному ходу.

В маленькой, безвкусно оформленной комнатке, которую она делила с двумя другими девушками, она быстро переоделась в форменную одежду, а затем, достав из настенного шкафчика заботливо припрятанный шкалик, не спрашивая моего согласия, налила рюмку себе и мне.

— Попробуй, — сказала она, быстро опрокидывая рюмку. — Это настоящий бренди, такой, как подают офицерам в казино.

Следуя ее примеру, я храбро глотнула все содержимое рюмки одним глотком. Желудок сначало обожгло огнем, а затем приятное тепло обволокло меня со всех сторон, внезапно стало легко и весело, словно я после долгой отлучки вернулась домой. Таня показалась мне такой доброй и милой, словно родная сестра.

— Таню-юша! — неожиданно, словно гром с ясного неба, прозвучал откуда-то дребезжащий старческий голос. — Танюша, пора на работу, твоя смена началась минуту назад!

Дверь растворилась, и на пороге показался маленький еврей со сморщенным, словно печеное яблочко, лицом и клоком темных волос на порядком облысевшей уже голове. Когда он перевел свой взгляд с Тани на меня, он внезапно замолчал и глаза его, маленькие и острые, засветились от удовольствия.

— Прошу прощения, пан Гецель, — сказала Таня, хитро поглядывая на страричка, — моя подруга зашла навестить меня на минутку. Обещаю, такого больше не повторится.

— А у твоей подруги есть работа? — вкрадчиво спросил старый евроей, не сводя с меня масляного взгляда.

— Есть, — сказала Таня, усмехаясь.

— Ты не хотела бы поработать у меня в казино, детка? — спросил у меня пан Гецель, прекратив, наконец, пялиться на меня и подступая ко мне ближе. — Такую красивую девочку как ты нечасто можно встретить! Я буду платить тебе хорошие деньги, детка. И ты сможешь завести полезные знакомства, а может, даже найти богатого и влиятельного любовника из немцев. Ты случайно, не танцуешь?

— Танцевала в школе, — растерянно сказала я, не понимая, к чему он клонит.

— Может быть, и поешь? — с надеждой спросил он.

— Немного, — также ошарашенно созналась я.

— Тебя мне сам бог послал! — воздев руки к небу, театрально вскричал старый еврей. — Поступай ко мне на работу в казино, и я буду доставать для тебя с неба звезды!

— У меня уже есть работа, — сказала я, забавляясь его горячностью.

— Я буду платить тебе больше! — заверил меня старый еврей. — Столько, сколько ты попросишь! Соглашайся немедленно, и ты не прогадаешь. В моем казино всегда много молодых и красивых мужчин, офицеров, богатых и влиятельных. Такой жемчужине, как ты, нужна достойная оправа. Позже, может быть, ты отблагодаришь старого Гецеля за совет и помощь.

— Ей не нужна работа, — сказала Таня, беря меня за руку и ведя к двери. — Она пойдет домой, если вы не возражаете, пан Гецель.

— Ну зачем же так торопиться! — старый еврей крепко ухватил меня сильными пальцами за запястье другой руки. — Ты когда-нибудь была в казино, детка?

— Нет, — честно созналась я.

— Никогда? — изумился старый еврей. — Ну, тогда иди и посмотри, что это такое и, может быть, ты изменишь свое мнение и придешь работать ко мне. Иди-иди, сегодня угощение и выпивка для тебя за мой счет!

Таня удивленно раскрыла глаза и подмигнула мне.

— Подожди-ка, — встрепенулся пан Гецель. — Я дам тебе кое-что. Думаю, что тебе это пойдет.

С ловкостью рук опытного мошенника, он извлек из сундука, стоявшего у дальней стены комнатушки, темно-вишневый приталенный пиджак и такого же цвета маленькую изящную шляпку с вуалеткой, прикрывавшей верхнюю половину лица. Прежде чем я успела опомниться, он уже надел пиджак на меня. Затем пришла очередь и шляпки.

— Какая прелесть! — воскликнула Таня, с восторгом глядя на меня. — И так подходит к твоей черной юбке и белой блузке!

Черную бархатную юбку, узкую в бедрах и чуть расклешенную книзу, одолжила мне из своего довоенного гардероба старая баронесса. Ей же принадлежала тонкая кружевная блузка, которая была в тот день на мне, уже изрядно поношенная, но выглядевшая еще вполне прилично.

— Барышня просто красавица! — с чувством сказал старый еврей, прослезившись от умиления.

Это не помешало ему проворно выволочь меня в коридор, а затем, минуя плотный шелковый шоколадного цвета занавес, отделявший подсобные помещения от собственно казино, вытолкнуть прямо в зал, заполненный столиками с сидящими за ними людьми. На секунду я зажмурилась от яркого света, ударившего мне в глаза, и гула голосов, хлынувшего со всех сторон.

Обширный зал казино был полон. Мужчины, преимущественно в серых мундирах СС и черный мундирах гестапо сидели за столиками, беззаботно смеялись, пили вино и шампанское за здоровье своих друзей или присутствующих с ними дам. Никто не обратил на нас никакого внимания. Весьма обрадованная этим фактом, решив, что хитроумный план пана Гецеля потерпел неудачу, я, не особо сопротивлялась его напору, стараясь не привлекать к нам излишнего внимания и, потихоньку оглядываясь по сторонам в поисках выхода, вместе с тем с любопытством оглядывала зал. Заметив, что я стала отставать от него, пан Гецель сильнее потянул меня за руку, я непроизвольно резко подалась вперед и в тот самый момент столкнулась с офицером, начавшим подниматься из-за своего столика у меня за спиной. Красное вино из недопитого им бокала, который соскользнул от столкновения со стола, залило прекрасный темно-вишневый пиджак пана Гецеля, который был на мне, и обшлаг рукава молодого офицера. Мы произнесли слова извинения одновременно и оба — по-немецки, возможно потому, что офицер оказался никем иным, как бароном Гюнтером-Себастьяном фон Ротенбургом, а я узнала его в тот же момент, как увидела.

Его серо-серебристые, показавшиеся мне необыкновенными глаза, остановились на моем лице, удивленно расширились и где-то в их глубине засветился, мягко мерцая, теплый искристый свет.

— Я просто идиот! — сокрушенно сказал он, взятой со стола салфеткой стряхивая рубиновые капельки вина с полы моего пиджака. — Первый раз в жизни вижу такую красивую девушку, и сразу же умудрился испортить ей платье. Простите меня, ради бога, фройляйн. Тем не менее, не могу упустить возможность представиться. Барон Гюнтер фон Ротенбург, к вашим услугам.

— Весьма польщена, господин барон, — пролепетала я, непроизвольно делая шаг по направлению к двери.

— Разрешите мне в качестве искупления, — насмешливо изогнув бровь, видя, что я не собираюсь представляться, сказал барон фон Ротенбург, — пригласить вас к своему столу и выпить бокал шампанского в знак нашего примирения.

— Право, не стоит ради этого огород городить, — быстро сказала я. — Я прощаю вас авансом. Вы слишком видная шишка в городе, чтобы таить на вас обиду.

Он рассмеялся, из-под пурпурных, четко очерченных губ блеснули белые ровные зубы.

— Вы немка, не правда ли? — спросил он, отодвигая передо мной стул и ожидая, пока я села.

Краем глаза я успела увидеть довольную улыбку на толстом морщинистом лице старого и хитрого, как лис, еврея.

— Девушка прекрасно поет, ваша светлость, — нагнувшись к плечу барона, доверительно сказал он. — Правда, она не хочеть петь в моем казино, но возможно, согласиться спеть для господина барона?

Если бы я могла убить его взглядом, я бы, несомненно, в тот момент сделала бы это, не задумываясь. Прекрасно поет! Последний раз я пела на выпускном вечере в нашей школе-интернате. После этого были три страшных года постоянных скитаний, голода и холода, в течение которых я не раз была на волосок от смерти. Прекрасно поет! Да я и звука не смогу выдавить из своего несчастного горла после того, что я перенесла этой зимой!

Барон заинтересованно смотрел на меня, в его серых глазах разгорались искорки непонятного мне таинственно мерцающего света.

— Вы споете для меня, фройляйн? — мягко попросил он, и, склонив голову, с улыбкой добавил: — Пожалуйста.

Что мне оставалось делать? Я поднялась со стула, растерянно оглядела зал, шум голосов в котором постепенно начал сходить на нет, потому что, по знаку пана Гецеля, медленно угасал яркий свет, пока в установившейся полутьме не осталась стоять, подсвеченная лучом света прожектора, лишь я одна. В моей голове, как назло, как некогда пошлый мотив у Марии-Магдалены, вертелись банальные слова куплетов «Meine lieber Augustin». Если бы я не глотнула добрую стопку крепкого бренди в комнате у Тани, я бы никогда в жизни не осмелилась раскрыть рот, чтобы запеть после трехлетнего перерыва! Моя покойная бабка была некогда примой в оперном театре в Санкт-Петербурге, и в свое время не жалела ни сил ни времени для того чтобы вбить в мою ветреную голову все секреты своего сценического искусства, поскольку, по ее словам, все способности к оперной карьере, и в первую очередь голос, у меня были. Воспоминания о бабуле, как ни странно, освежили мою память. Еще раз посмотрев на довольную физиономию пана Гецеля, а затем на легкую снисходительную улыбку, игравшую на красивом лице барона фон Ротенбурга, я внезапно разозлилась. Какого черта! Они, видимо, ожидают услышать какие-нибудь пошлые куплеты, так популярные при дворе их полусумашедшего фюрера. Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, и сначала несмело, а затем все более и более крепнувшим голосом, который, к моему величайшему изумлению вовсе не исчез, а стал каким-то более глубоким и новым, взяла первые ноты вступительной арии графини Палинской из оперетты «Мистер Икс». Могу, положа руку на сердце, сказать, что я не посрамила свою бабулю! Когда я на триумфальной ноте закончила пение со строфой: «Не пришла еще любовь моя!», офицеры в казино, повскакав со своих мест, стали аплодировать мне с криками «браво!», наперебой требуя спеть еще. Только присутствие за столиком барона фон Ротенбурга спасло меня от назойливых преследований молодых офицеров и просьб спеть еще.

— Вы профессиональная певица? — спросил он, когда я, кончив раскланиваться во все стороны, снова уселась за столик.

— Нет, ваша светлость, — сказала я.

— Ну, зачем же так официально, — усмехнулся он. — Зовите меня Гюнтер, если не возражаете. Но я до сих пор не знаю вашего имени, моя прекрасная незнакомка.

Он предложил мне вина. На столике перед нами уже, как по мановению ока, оказались тарелки, полные восхитительной еды, которой я не пробовала со времен своего детства: черная икра, французские салаты, свежие овощи, румяное, издававшее изумительный аромат свежезажаренное мясо и хрустящий картофель.

Барон вопросительно смотрел на меня. Глоток крепкого терпкого красного вина окончательно лишил меня остатков здравого смысла. Вместо того, чтобы изображать из себя серую мышку, что всегда выручало меня в подобных обстоятельствах, я вдруг неожиданно решила сыграть в роковую женщину.

— Зовите меня Элизой, — сделав паузу, наконец, снизошла к его просьбе я.

— Ваше здоровье, Элиза! — подняв бокал, сказал барон, чуть приметно улыбаясь, видимо, моей глупости.

Я выпила второй бокал вина и приступила к закуске.

— Никогда не видел вас в казино прежде, — через некоторое время осторожно заметил барон, внимательно наблюдая за тем, как я ела.

— Я никогда не была здесь до сегодняшнего дня, — легко созналась я.

Мне показалось или на лице его промелькнуло облегчение.

— У вас строгие родители? — полюбопытствовал он. — Еще вина?

— Нет, благодарю вас, — отказалась я. — Мне уже достаточно. Я не привыкла много пить. Что касается родителей, то здесь вы не угадали. Я сирота.

Он удивленно приподнял бровь.

— Что случилось с вашими родными? — помедлив, сочувственно спросил он.

Я отложила в сторону нож и вилку.

— Отец погиб во время революции, мама умерла позднее, в тридцатых годах.

— Кто был ваш отец? — тут же спросил барон. В его голосе явно просквозил интерес.

— Военный, — не задумываясь, ответила я. — Офицер флота.

— А ваша мать? — начал было он, но я пребила его с улыбкой:

— У моей матери был точно такой же акцент как у вас, господин барон. Вы ведь из Померании, не правда ли?

Этот фашист был очень привлекательным мужчиной, внезапно подумала я, наблюдая за тем, как он удивленно приподнял брови, соглашаясь с тем, что я была права. Его матовой бледности лицо с четкими, правильными чертами, небольшим, твердо очерченным ртом и длинными темными густыми ресницами, которым могла позавидовать любая девушка, казалось мне все более привлекательным.

— Ваша мать, должно быть, была красавицей, — мягко сказал он, поднимая на меня глаза и улыбаясь.

— Я ее очень любила, — созналась я с налетевшей неожиданно грустью. — Но она умерла, когла я была еще ребенком. Меня воспитывала бабка.

— Надеюсь, она-то еще жива? — заметил он, спрашивая у меня разрешения закурить.

— Увы, нет. Тоже умерла, перед самой войной.

— Мне очень жаль, — сказал он, окутывая себя синеватым дымком дорогой сигареты.

— Мне тоже, — сказала я, приходя в себя. — Ну, а теперь, когда вы выяснили все факты моей биографии, может быть, вы разрешите мне уйти?

— Вы хотите уйти? — удивился он, неожиданно для меня протянул через узкий столик свою руку и, взяв в нее мою ладонь, легко, едва касаясь губами, поцеловал кончики моих пальцев. — Боюсь, это невозможно, моя прекрасная незнакомка. Я не отпущу вас.

— Звучит весьма устрашающе из уст шефа контрразведки коменданта нашего города, — легкомысленно сказала я, мягко освобождая свою ладонь.

Его серо-серебристые глаза насмешливо блеснули из-под длинных темных ресниц.

— Вы знаете обо мне гораздо больше, чем я полагал, — заметил он, снова откидываясь на спинку стула.

— Кто же в городе вас не знает, — засмеялась я, забавляясь ситуацией, в которую попала. — Молодой аристократ, помощник военного коменданта города, суровый и неприступный, как скала. В противоположность вашему патрону, вы не женаты, у вас нет официальной подружки в городе, и вы не задираете юбку всем женщинам без разбора, как это делают многие другие. Простите за грубость, господин барон, после смерти бабки я оказалась на улице и, боюсь, немного подрастеряла все свои хорошие манеры.

Молодой человек в сером, с серебром, немецком мундире на секунду прикрыл глаза, словно давая мне понять, что принимает извинения, и серьезно посмотрел на меня, по видимому, ожидая продолжения. Я взяла со стола третий бокал с вином и выпила его быстрее, чем это было необходимо.

— Вы знаете, чем все это объясняют? — поставив локти на стол, невинно спросила я, мягко улыбаясь.

— Чем же? — он также положил руки на стол, предварительно поставив бокал с недопитым красным вином.

Его красивое бледное лицо с необыкновенными серо-серебристыми глазами оказалось неожиданно близко ко мне. Чисто механически я отметила, как аккуратно подстрижены и уложены его густые, темно-каштановые волосы.

— Ну, конечно же, роковая любовь! — снова улыбнулась я. — Что же еще?

— Так просто! — поразился он. — Я потрясен.

— А чего вы ожидали? — удивлясь собственной наглости, спросила я.

Он смотрел прямо мне в лицо.

— Ну, чего-нибудь менее романтического. Например, что я вампир или извращенец.

Я не выдержала и расхохоталась, барон тут же присоединился ко мне.

— Вы поразительная девушка, Элиза! — отсмеявшись, сказал он.- Я никогда еще не встречал никого, подобного вам.

— Звучит банально, господин барон, — заметила я.

— Гюнтер, — поправил меня он.

— Гюнтером вас будет звать жена, — нахально заявила я, улыбаясь и одновременно приказывая себе немедленно остновиться и не дразнить его, но дело в том, что в тех редких случаях, когда я вхожу в раж, меня трудно остановить.

Его глаза стали серебристо-блестящими, как новенькие советские рубли.

— Тогда вам самое время привыкать называть меня по имени, — вкрадчиво сказал он, — Не дожидаясь формальностей. Но будьте уверены, они последуют весьма скоро! Я очень упрямый человек.

— Что вы имеете в виду? — чуть не подавившись глотком вина из следующего по счету бокала, спосила я, отставляя недопитый бокал в сторону и испуганно посмотрев на него. — Вы что же, собираетесь отправить меня в гестапо, если я буду продолжать называть вас «господин барон»?

Мгновенное удивление от моих слов на его лице сменилось улыбкой.

— Вы недогадливы, фройляйн, — с некоторым, как мне показалось, напряжением в голосе сказал он.

Я даже рассердилась. Что это за игры такие затеял со мной этот фашист? Рехнулся он, что ли? Или это я слишком много выпила, так много, что в простых словах мне уже мерещится некий скрытый смысл.

— Тогда объясните мне, недалекой, что вы имели в виду, — по возможности миролюбиво предложила я, решив выяснить все до конца.

Он откинулся на спинку стула, лицо его казалось спокойным и невозмутимым, поза расслабленной, только в глазах отражался непонятный мне огонек беспокойства.

— Выходите за меня замуж, Элиза, — сказал он.

Меня чуть удар не хватил от неожиданности.

— Да вы с ума сошли! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Вы мне отказываете? — чарующе вежливо уточнил он.

— Но вы же меня совсем не знаете! — воскликнула я, стремясь немого смягчить впечатление от своих предыдущих слов. Кто его знает, этого сумашедшего, может, он меня действительно в гестапо потащит, если я буду ему противоречить?

— Вы не верите в любовь с первого взгляда? — спросил он.

— Нет! — не успев подумать, выпалила я.

— Для молодой девушки вы весьма неромантичны, — с сожалением сказал он, вздыхая. — Ну, что ж. Тогда придется вести осаду по всем правилам. Цветы, романтические прогулки при луне и все прочее. Только имейте в виду, я все равно выиграю! Вы будете моей женой.

Самым раздражающим было то, что он говорил серьезно. Я еще раз посмотрела на него и внезапно решила, что, общаясь с людьми, которые явно не в себе, нужно вести себя так же, как они.

— Господин барон, — с подкупающей откровенностью начала я. — Допустим, я даже происхожу из хорошей семьи, но по своему социальному положению я вам не ровня. Мои родители умерли, не оставив мне в наследство ничего, кроме долгов, так что я вынуждена работать прислугой в богатом доме.

— Мне показалось, разговор шел о любви, а не о социальном положении! — перебил меня он.

Я растерянно смотрела на него. Похоже, он не шутил. Барон Гюнтер-Себастьян фон Ротенбург действительно делал мне предложение. Мне внезапно стало по-настоящему страшно. Что сделает барон, когда узнает, кто я такая на самом деле? Игра зашла слишком далеко. Он тоже внимательно смотрел мне в лицо, словно стараясь прочитать, что таилось за моим молчанием.

— Похоже, — наконец с грустной усмешкой сказал он, — что городские сплетни действительно напророчили мне роковую любовь.

— Мне пора идти, господин барон, — сказала я, решительно поднимаясь из-за стола. — Уже поздно.

— Я провожу вас? — поднимаясь вслед за мной, сейчас же предложил он.

— Нет, благодарю вас, — быстро отозвалась я.

Тем не менее, он протянул мне руку, предлагая вместе покинуть зал. И мне не оставалось ничего другого, как опереться на нее, чтобы не привлекать к себе всеобщего внимания. Сама мысль о том, как я буду выглядеть, брыкаясь и отталкивая от себя военного коменданта города, чуть не вызвала у меня приступ истерического смеха.

— Может быть, вы все-таки позволите мне вас проводить, моя прекрасная незнакомка? — остановившись на улице пред дверями казино, мягко попросил он, поднося мою руку к губам. — Уже поздно. Я буду за вас беспокоиться.

Стояла теплая весенняя ночь, свежая и звездная. Воздух был густым и влажным, наполненным ароматом цветущих деревьев. В неясном свете огней ярко освещенного казино, падавших на мостовую, барон казался принцем из моих оживших детских грез, красивым и влюбленным.

— Когда я смогу снова увидеть вас? — помедлив, спросил он.

— Не знаю, — честно созналась я.

Его серебристые глаза засветились насмешкой.

— Хотите, завтра? — предложил он. — Могу поспорить, что уже завтра днем я буду знать о вас больше, чем вам хотелось бы.

Это уж точно, с сарказмом успела подумать я. И не только больше, чем мне хотелось бы, но даже больше, чем вы можете себе представить, господин барон.

— Надеюсь, я вас не напугал, — уже серьезно сазал он, испытывающе глядя мне в лицо. — Поверьте, я говорил то, что чувствовал, Элиза. Никогда со мной не происходило ничего подобного. Вы словно вышли из моих грез, вы такая красивая и нереальная, что я боюсь вас отпускать. Боюсь, что вы уйдете, растаете в воздухе, как призрак, и я уже больше никогда не увижу вас. Обещайте мне не изчезать! Пожалуйста, Элиза.

Черт знает что, с отчаяньем подумала я. И почему я вечно влипаю во всякие истории!

— Уже поздно, господин барон, — снова пролепетала я, отнимая у него руку. — Я должна идти. Прощайте.

— Я отпускаю вас только потому, что я хорошо воспитан, — с иронией сказал он, на секунду задержав в своей руке мои холодные пальцы.

И уже убегая прочь от него в темноту спасительной ночи, я услышала за спиной его уверенный голос.

— Я все равно найду вас, моя прекрасная незнакомка! Мы обязательно встретимся!

Глава 3

Мы встретились три дня спустя в гостиной его собственного дома.

В тот день, протирая пыль с рояля, стоявшего в гостиной, я зачем-то открыла крышку, а затем мои пальцы бездумно и привычно пробежали по клавишам. Несмотря на то, что я никогда не видела, чтобы кто-нибудь в доме барона играл на рояле, инструмент оказался прекрасно настроен. В гостиной никого не было, баронесса, кажется, была в своей комнате, а Минни гремела посудой на кухне, поэтому я решила рискнуть. Я отложила в сторону тряпку для пыли и села за рояль. Музицирование было моей второй слабостью после длинного языка. До того, как я попала в интернат, в доме моей бабки я проводила часы, разучивая музыкальные пьесы. Я так соскучилась по возможности поиграть на рояле за эти годы, по непередаваемому ощущению прохлады клавиш под моими пальцами, что забыла о том, где я нахожусь. Не знаю, почему я выбрала «К Элизе» Бетховена, но я играла и играла, отдавшись звукам музыки, не в силах остановиться, сначала негромко, стараясь соблюдать конспирацию, я затем в полную силу, наслаждаясь прекрасным звучанием рояля.

Когда я закончила, я почувствовала на себе чей-то взгляд, подняла голову и увидела полные искристой насмешки необыкновенные серо-серебристые глаза. Барон фон Ротенбург стоял в дверях гостиной, куда он прошел прямо из прихожей, видимо, привлеченный звуками музыки. Он был все еще в шинели и фуражке.

Увидев, что я заметила его, он усмехнулся и несколько раз похлопал затянутыми в перчатки ладонями, подражая аплодисментам. Затем его взгляд стал серьезным.

— Вот мы и встретились, Элиза, — просто сказал он. — Мир действительно тесен. Вы подумали о моем предложении?

Не дожидаясь ответа, он вернулся в прихожую, снял и повесил на вешалку шинель и фуражку, и, приглаживая волосы, прошел в столовую. Я быстро вскочила с места, закрыла крышку рояля и позорно сбежала на кухню к Минни.

— Ты просто настоящая барышня, — подмигнув мне, ободряюще сказала толстая кухарка-немка, увидев сконфуженное выражение моего лица. — Фрау Ульрика была в восторге от твоей игры! Это ее рояль. Когда мы жили в Берлине, она все еще неплохо играла, но теперь совсем забросила музицирование.

— Она слышала, как я играла? — только и спросила я, проклиная свою тупость.

— Было бы странно, если бы не слышала, — фыркнула Минни. — Она же не глухая, как и я, и господин барон.

— Я просто убиралась в гостиной и не могла удержаться, — пробормотала я. — Думаешь, фрау Ульрика не будет на меня сердиться?

— Ну что ты! — засмеялась Минни так, что складки на ее подбородке заходили ходуном. — Теперь она заставит тебя играть на рояле каждый вечер и совсем тебя замучает. Она обожает музыку!

Я с признательностью посмотрела на нее. Как-никак, толстая добрая Минни всегда помогала мне и сейчас даже пыталась утешить.

— Я все-таки вернусь и гостиную и закончу уборку, — вздохнув, сказала я, немного успокаиваясь.

Я вернулась в гостиную, и вскоре, на фоне звуков перекладываемых во время обеда приборов, доносившихся до моего слуха из столовой через открытую в гостиной дверь, услышала спокойный голос барона, который, в ходе беседы за столом, внезапно спросил у матери:

— Эту девочку, которая недавно играла на рояле, вы выписали из Германии, мама? Еще одна из ваших родственниц из Померании?

Ответом ему был дребезжащий смех старой баронессы.

— Раскрой глаза, дорогой! Эта та самая замарашка, которую ты прислал мне из барака смертников. Я и сама не ожидала, что плутовка окажется такой хорошенькой. Ее немецкий просто великолепен, ты не находишь? Намного лучше, чем у многих из твоих нынешних друзей. Кроме того, она прекрасно играет на рояле! Я чуть не прослезилась сегодня, услышав в ее исполнении бессмертного Бетховена. Ее зовут Элизой. Она тебе понравилась?

— Она русская?! — с каким-то суеверным ужасом, просквозившем в его голосе, спросил барон.

Звякнула упавшая, судя по звуку, на пол вилка, затем установилась тишина. Я с горечью пожелала барону получить удар, но этого, к сожалению, не случилось. Через некоторое время в столовой снова послышался его спокойный, уверенный голос, когда баронессе удалось втянуть его в рассуждения о преимуществах хорошего образования.

Взгляд, который мне пришлось вынести при неминуемой встрече с ним, когда он покидал столовую, был красноречивее всяких слов. В нем светилось леденящее душу презрение и, как ни странно, затаенная боль.

— Фройляйн любит играть в игры? — высокомерно полюбопытствовал барон, на секунду задержавшись, проходя мимо меня.

— Я не сказала вам ни слова неправды, — не поднимая головы, сказала я.

— Почему тогда вы не смотрите мне в лицо, когда разговариваете со мной? — надменно спросил он.

— Соблюдаю субординацию, господин барон, — буркнула я, тем не менее, поднимая голову, чтобы посмотреть ему в лицо. — Вы же — мой работодатель, не правда ли? Я не хочу потерять свою работу.

— И насколько сильно вы хотите сохранить ее? — тихо, почти шепотом, с холодным презрением спросил он, придвигаясь ко мне вплотную. Его серебристые глаза сверкали от обуревавшей его холодной ярости разочарования.

— Что вы имеете в виду? — спросила я, напрягшись, как струна в ожидании несчастья.

— Простите, фройляйн, я забыл, что вы на редкость недогадливы, — он издал тихий саркастический смешок. — Постараюсь быть максимально простым. Готовы ли вы взять на себя некоторые дополнительные обязанности, связанные с удовлетворением определенных потребностей вашего работодателя, чтобы сохранить свое место?

Краска ударила мне в лицо, когда я поняла, что он имеет в виду.

— Нет! — тихо сказала я, отворачиваясь.

— Смотри мне в лицо! — повысил голос он.

Я зло уставилась прямо в его бледное, красивое лицо с блестящими глазами, выражение которого никак не соответствовало тому, что у него имелись какие-либо потребности упомянутого им рода.

— Даже если я удвою тебе зарплату? — снова сойдя на шепот, вкрадчиво спросил он.

— Нет! — снова повторила я, чувствуя себя невероятно униженной.

— Втрое?

— Нет, — повторила я заученно, как попугай.

— В десять раз? — изогнул бровь он.

Не соображая, что делаю, я подняла руку и ударила его по лицу, и тут же почувствовала такой панический ужас, что мне захотелось закричать от страха и убежать, куда глаза глядят. Но проклятый фашист даже глазом не моргнул, хотя на его бледной щеке отпечатался красный след от моей ладони.

— В таком случае, я вас уволю, фройляйн, — миролюбиво сказал он.

— Ну и хрен с тобой! — выпалила я первое, что пришло мне в голову.

Он неожиданно сухо рассмеялся, повернулся и пошел прочь, оставив меня столбом стоять посреди коридора.

— А как же ваше предложение о браке, господин барон? — бросила я ему вслед, вероятно, совсем повредившись в уме.

— Напомните мне о нем, когда перестанете лгать, — высокомерно бросил он, поднимаясь по лестнице.

Привлеченная, видимо, звуком голосов, в прихожую вышла старая баронесса.

— Что здесь происходит, Элиза? — обеспокоенно спросила она, обращаясь ко мне, ибо в эту минуту барон с треском закрыл за собой дверь библиотеки.

— Его светлость, кажется, меня уволил, — пробормотала я первое, что пришло мне в голову.

— Гюнтер? — с сомнением переспросила баронесса. — Не бери в голову, деточка. Я с ним поговорю.

Помогая Минни убирать со стола, я напряженно соображала. Даже если он меня и вправду уволит, я всегда смогу пойти в казино. С этой стороны мне ничего не грозит, если, конечно, он не сдаст меня в комендатуру или гестапо. Его ярость была, на мой взгляд, вполне объяснима, он чувствовал себя полным ослом, узнав в своей принцессе из казино доходягу из барака смертников. Я старалась уверить себя, что мне не стоит чувствовать себя виноватой, в конце концов, я не сказала ему ни слова неправды. Просто позволила ему придумать себя, и только. Но все равно, на душе почему-то скребли кошки.

Несколько дней спустя он позвал меня в кабинет и, не отрываясь от просматривания бумаг на столе, холодно и подчеркнуто официально спросил:

— Могу я узнать ваша имя, фройляйн?

— Лиза. Лиза Кружкова, — быстро сказала я, решив быть последовательной до конца.

Барон скептически приподнял бровь.

— Вы в этом уверены?

Я на минуту замялась, и на помощь мне тут же пришла старая баронесса, слышавшая его вопрос, поскольку дверь кабинета оставалась открытой настежь.

— Я хочу, чтобы ее звали Элизой, Гюнтер!

— Зовите ее, как хотите, мама, — тут же холодно отозвался барон. — Мне просто нужно выправить ей в комендатуре аусвайс. Лучше бы, конечно, сразу на настоящее имя, но — воля ваша.

Последующие затем два месяца прошли без каких-либо инцидентов. Барон фон Ротенбург относился ко мне бесстрастно, как к вешалке. Он меня не выгнал, и моя оплеуха мне ничего не стоила. К слову сказать, он, как обычно, не обременял своим присутствием свой дом, возвращался поздно, ужинал в одиночестве, а в выходные по-прежнему засиживался с книгой в библиотеке.

Старая баронесса была хорошей хозяйкой и неплохой женщиной. Ко мне она питала какую-то странную приязнь, звала меня деточкой, не особенно нагружала меня работой и с удовольствием распрашивала про то, что творится в городе, что говорят на улице, нашла ли я себе друзей. По вечерам она с упоением читала французские любовные романы. Нацепив на нос большие очки в роговой оправе с неправдоподобно толстыми линзами, она старательно шевелила губами, разбирая мелкий шрифт, но быстро утомлялась и с глубоким вздохом сожаления выпускала из рук книгу. Как-то раз, не в силах больше смотреть на ее страдания, я робко предложила почитать ей вслух. Она недоверчиво посмотрела на меня, но протянула мне книгу. Французский я знала так же хорошо, как и немецкий, и обрадованная баронесса была просто на седьмом небе от счастья. В разгар нашего чтения в гостиную вошел барон.

— Гюнтер! — сразу же обрадованно закричала баронесса, в то время как я замолкла на полуслове. — Представь себе, Элиза прекрасно знает французский! Какая удача! Эту девочку мне прямо сам бог послал!

Барон вежливо с ней согласился, а я поймала брошенный на меня поверх головы матери его странный взгляд, задумчивый и внимательный.

С того дня чтение вслух для баронессы, как и ежедневная вечерняя игра на рояле, стало одной из основных моих обязанностей.

Моя жизнь постепенно входила в накатанную колею.

Баронесса продолжала регулярно отпускать меня в город на выходные. В казино я больше не совалась, хорошо памятуя прошлый урок. Помимо Тани, у меня появились другие друзья, мальчики и девочки моего возраста, которые через некоторое время сознались мне, что все они входят в молодежную антифашиствую организацию, возглавляемую одним из попавших в окружение комиссаром разбитого батальона Красной Армии. Мне было все равно, чем они занимались до тех пор, пока они не трогали меня.

С другой стороны, у меня появились друзья из немецких офицеров. Дом барона довольно часто посещали его сослуживцы. Все они принимали меня за немку, бедную родственницу баронессы. Фрау Ротенбург это сильно забавляло, и она не спешила разуверять их в этом. Они наперебой заигрывали со мной, привлекая мое внимание, дарили мне шоколадки или букетики свежих цветов, которые за копейки продавались на улицах. Особенно усердствовал лейтенант Эдди Майер, служивший в гестапо, красивый, стройный белокурый парень лет двадцати пяти, ухоженный, вежливый и чрезвычайно галантный. Он был болтлив, как сорока. От него я узнала много интересных вещей, в том числе относившихся к барону фон Ротенбургу. Эдди поведал мне, что комендант фон Шлезвиц уже несколько раз жаловался на барона в Берлин, как своему непосредственному начальству, так и самому фюреру, но никаких мер по поводу его самоуправства не последовало. Говорили, подмигнул мне Эдди, что барон фон Ротенбург лично знаком с Гитлером, несколько довоенных лет работал в Генеральном штабе и на Восточный фронт попал в наказание за дуэль. После этого его замечания мое воображение заработало вовсю. Дуэль всегда ассоциируется с женщиной, а в случае с красивым высокомерным бароном это должна была быть необыкновенная женщина. Это также хорошо объясняло тот факт, что барон фон Ротенбург не был женат и не искал общества женщин. Несчастная любовь, с горечью должна была признаться себе я. Слухи никогда не бывают безосновательными. Лучше раз и навсегда забыть о нем. Но как я могла не думать о нем, если пристальный, внимательный взгляд его серебристо-серых, порою казавшихся дымчатыми, глаз, неизменно обращенный ко мне, преследовал меня даже во сне. Я просто не могла забыть наше впечатляющее знакомство в городском казино, и была уверена в том, что и барон его не забыл. В ответ на восторженные похвалы фрау Ульрики моему совершенному владению немецким и французским языками, он лишь презрительно кривил губы и высокомерно улыбался. «Скажите честно, фройляйн, какого языка вы не знаете?» — как-то при случае, с усмешкой спросил меня он. Иногда я с тихим ужасом думала, уж не принимает он меня за шпионку.

Глава 4

Между тем, события в моей жизни вдруг начали разворачиваться с калейдоскопической быстротой. Начало им положил тот факт, что лейтенант Эдди Майер влюбился в меня не на шутку, и как-то вечером даже решил объясниться мне в любви.

Начав с обычных невинных замечаний по поводу моей незаурядной красоты и обаяния, обер-лейтенант Майер в тот вечер разошелся не на шутку. Когда я уже начала опасаться того, что я буду делать, если он, того и гляди, из немецкой тяги к театральности опустится на колени и скажет мне заветные слова, в прихожей послышался раздраженный голос барона, которому, по причине моей занятости, пришлось отпирать дверь самому. В следующую минуту он прямо в шинели и фуражке прошел в гостиную, увидел нас с лейтенантом Эдди, уже преклонившем было одно колено, и удивленно спросил:

— Что здесь происходит, Майер, я хотел бы знать? Какого черта вы делаете в моем доме так поздно?

— Добрый вечер и тебе, фон Ротенбург, — осклабился лейтенант Эдди, поднимаясь с колен. — Очень приятно тебя видеть. Вообще-то, я пришел не к тебе, а к Элизе.

— Даже так? — барон бегло взглянул в мою сторону. — И зачем же ты к ней пришел?

В голосе барона явно прозвучало раздражение.

— Элиза — красивая и умная девушка, — вкрадчиво сказал лейтенант Эдди Майер, подмигивая мне. — Я за ней ухаживаю.

— Что делаешь? — недоверчиво переспросил барон фон Ротенбург, снимая фуражку и в раздражении бросая ее на кресло.

— Ухаживаю, — терпеливо пояснил ему Майер.

— Замечательно, — саркастически отозвался барон. — В полдвенадцатого ночи? И как далеко зашли твои ухаживания?

— Ну-у, — лейтенант Эдди замялся. — Даже не знаю, как тебе сказать. Я думаю, я буду просить у фрау Ротенбург разрешения жениться на Элизе. Она ведь сирота, не так ли?

У меня аж дух перехватило от неожиданности. Пока я изумленно смотрела на невозмутимо улыбающегося молодого офицера гестапо, делающего подобные заявления еще до того, как он потрудился поставить меня в известность о своих, извините, чувствах, он снова подмигнул мне и выразительно указал глазами на рассерженное лицо барона фон Ротенбурга.

— Идите домой, Майер, — сдержанно посоветовал ему барон, снимая шинель, которая полетела в то же кресло у камина. — Иди сам, Эдди, пока я, черт побери, не спустил тебя с лестницы!

— А вот это уже оскорбление, — заметил лейтенант Эдди, продвигаясь в сторону коридора. — Может быть, вызвать тебя на дуэль? Клянусь вам, господин барон, на подобные шалости здесь смотрят совсем по-другому, чем в Берлине. Более снисходительно. Дальше Восточного фронта лететь некуда. Ты предпочитаешь шпаги или пистолеты? Или подеремся по-простому, на кулаках?

Взгляд рассерженного барона был настолько выразительным, что лейтенант Эдди оставил свои шуточки и поспешил ретироваться. После его ухода настала моя очередь. В течение почти часа барон фон Ротенбург, расхаживая по просторной полутемной гостиной, читал мне лекцию о том, как должна вести себя благовоспитанная девушка из приличного дома.

От нечего делать, я исподтишка рассматривала его. После памятной сцены в казино, я должна была смириться с очевидным фактом, от которого невозможно было убежать или спрятаться — что-то в личности этого странного немецкого офицера затронуло мое воображение. От резкой неприязни нашей первой встречи не осталось и следа. Поведение барона с каждым днем все сильнее и сильнее интриговало меня. В нем удивительно сочетались, с одной стороны, неистребимые черты воспитанного в духе своей исключительности аристократа и немца, с другой, подлинного лояльного и терпимого человека. Впрочем, справедливости ради, я не знала, нравится ли мне он больше, чем я его боялась, или наоборот. Иногда у меня мурашки бегали по спине, когда я встречалась с его тяжелым пристальным взглядом. Иногда, в его глазах, обращенных на меня, снова сквозила откровенная страсть, как тогда, в казино, когда он сделал мне предложение. Мне казалось, что он все время следит за мной, следит за тем, что я делаю, куда я пошла, с кем я встречаюсь. Это было глупо, но я ничего не могла с собой поделать.

— Элиза, ты слушаешь меня или нет? — услышала я удивленный голос барона фон Ротенбурга и тут же стремительно вынырнула из вод своих размышлений.

— Конечно, слушаю, господин барон, — пролепетала я на автопилоте.

Он странно посмотрел на меня и, не сказав ни слова, отвернулся от меня и покинул гостиную.

Прошло еще несколько недель, прежде чем я снова столкнулась с бароном, на этот раз в библиотеке.

Был чудный летний вечер, против обыкновения, без звуков стрельбы и лая собак на улице. В длинной ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами, падавшими мне на лицо, спину, грудь, накинув на плечи шерстяной платок, чтобы не замерзнуть в холодной, плохо освещенной зале библиотеки, я подставила к высокому стеллажу лестницу-стремянку, чтобы достать книгу. Через несколько минут ожесточенной возни с тяжелыми фолиантами, я с удовлетворением вытащила с верхней полки покрытые пылью два тома в кожаных переплетах с надписью «Сага о Форсайтах» на корешке, и с триумфом спрыгнула с легкой лестницы-стремянки на пол.

Спрыгнула прямо в руки барона фон Ротенбурга, который каким-то непостижимым образом вошел в библиотеку так тихо, что я его не услышала. Я так испугалась, что у меня пропал голос. Даже не пискнув, я с ужасом уставилась в его правильное, с холодным выражением, лицо, не осознавая, что мои ладони упираются в его плечи, а его ладони лежат на моей талии.

В следующую минуту барон опустил меня на пол и вежливо осведомился, что я тут делаю. Я пролепетала что-то насчет того, что я очень виновата, но люблю читать, и фрау Ульрика разрешает мне потихоньку брать книги из библиотеки, но если господин барон возражает…

— Я не возражаю, — перебил меня барон.

Он мельком взглянул на корочку верхней книги, которую я непроизвольно прижимала к своей груди, и неожиданно взгляд его стал острым и глубоким.

— Forsyth’s Saga, — по-английски сказал он, не сводя с меня взгляда блестящих серебристых глаз. — Do you speak English good enough to read books like this?

— Certainly, Sir, — сделав реверанс, ехидно протянула я, не удержавшись от желания немного поиграть с ним, чтобы отомстить ему за тот испуг, который я испытала в его руках несколько минут назад. — It is a pleasure to find so well speaking English companion in Your Excellency.

— At your service, my dear lady, — галантно ответил он, в то время как выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

— Ваш прекрасный английский, по-видимому, имеет те же корни, что и немецкий? — сухо спросил он в следующую минуту.

— Да, ваша светлость, — заученно повторила я, больше всего желая, что бы он, наконец, дал мне уйти.

Он стоял так близко ко мне, что через тонкую ткань ночной сорочки, мне казалось, я чувствовала тепло, исходящее от его тела, которое смущало меня.

— Вы хотите снова рассказать мне сказку о вашей матери, фройляйн?

От его холодного тона меня пробрал озноб. В довершение ко всему, он неожиданно поднял к себе мой подбородок, заставив посмотреть прямо в его красивое лицо, черты которого выражали высокомерие и буквально лучились недоверием.

— Оставьте в покое мою мать, — процедила я сквозь стиснутые зубы, глядя в его глаза.

— Тогда перестаньте лгать, — вкрадчиво посоветовал мне барон, одновременно с тем встряхивая меня как мешок с картошкой.

— Отведите меня в гестапо, — устало сказала я, не делая даже попыток вывернуться из его крепких рук, — и с пристрастием допросите, если уверены, что я все время лгу вам.

Он некоторое время внимательно смотрел мен в лицо.

— Твой английский? — наконец, вопросительно поднял бровь он, разжимая свои пальцы на моем плече.

— Бабушка, — также коротко ответила я, с гримасой разминая затекшее плечо.

— Кто была твоя бабушка? — сразу же немилосердно послышалось мне в ответ. — Надеюсь, не королева Виктория?

— До революции? — ляпнула я со злости, не подумав. — Примадонна Мариинского театра! Надеюсь, я удовлетворила любопытство вашей светлости?

Он не ответил, словно и не услышал мой вопрос. Удивленная, я посмотрела на него снизу вверх и затаила дыхание. Точеные, классические черты его лица на секунду исказила гримаса отчаянья. Взор светлых глаз не отрывался от моего лица.

— Это просто наваждение какое-то! — с прозвучавшей в его голосе горечью негромко пробормотал он, ни к кому не обращаясь. — Столько времени прошло, а я никак не могу забыть то, что случилось в казино. Моя прекрасная незнакомка… Кто же ты такая на самом деле, маленькая врушка?

Я сочла за лучшее прикусить язык.

Его близость непонятным образом волновала меня. Он был полуодет, как и я. Форменные серые брюки все еще оставались на нем, в то время как он снял мундир и галстук, белая рубашка была расстегнута почти до середины груди, а рукава ее подвернуты до локтя. Некоторая небрежность в одежде, как ни странно, не делала его неряшливым, а напротив, придавала ему небрежную элегантность, замечательно сочетаясь с его гибкими, раскованными движениями и грацией хищника. Растрепавшиеся густые каштановые волосы и время от времени мерцающие из-под темных ресниц расплавленным серебром светлые глаза делали его необыкновенно привлекательным, словно благородного пирата из историй, которые я в детстве запоем читала в доме бабушки.

Внезапно его руки легли мне на талию, в ту же секунду я почувствовала, как его губы требовательно прильнули к моим губам. Ощущение его поцелуя было настолько сильным и необычным, что мне показалось, расплавленный огонь разлился по моим жилам. Я так растерялась от нахлынувших на меня впечатлений, что в первый момент даже не подумала сопротивляться. Между тем, барон еще крепче привлек меня к себе, его губы становились все более требовательными, а поцелуй все более глубоким и обжигающим, таким, что через некоторое время я уже не могла дышать. Одновременно с тем, его руки скользили вдоль моего тела, пока, наконец, не коснулись моей груди. Я вздрогнула, и попыталась было отстраниться, когда пальцы барона, сдвинув бретельку моей ночной рубашки, коснулись, и стали нежно ласкать ставший неожиданно чрезвычайно чувствительным сосок, напрягшийся и затвердевший в ту же секунду. Горячая тяжесть прилила к низу моего живота, я непроизвольно выгнулась в его объятьях, тогда барон с хриплым стоном оторвался от моего рта, и в тот же миг его губы сомкнулись вокруг соска моей груди. Я вскрикнула, и полутемная комната библиотеки поплыла у меня перед глазами.

Это было какое-то безумие. Я хотела закричать, но голос не повиновался мне.

Сквозь тонкую ткань рубашки я чувствовала силу и крепость мускулов барона, и вдруг с ужасом осознала, что в данный момент я полностью в его власти. Ночью в библиотеку никто не придет.

Я так испугалась этой мысли, что на какую-то долю секунды перестала чувствовать и соображать. Зажмурив глаза, я резко оттолкнула барона от себя и, воспользовавшись его удивлением, побежала к двери.

— Элиза! — требовательно окликнул меня он.

Я остановилась на пороге, крепко сжимая пальцами ручку полуоткрытой на всякий случай двери. Его серые глаза казались в полутьме библиотеки совсем темными, почти черными.

— Я должен извиниться за то, что произошло.

В лениво-медлительном тоне его голоса не было ни малейшего намека на искренность.

— Очень трогательно, — пробормотала я, не зная, как реагировать на его поведение.

Барон нагнулся, поднял с пола уроненную мной книгу Голсуорси, и приблизившись ко мне, вложил ее в мои руки. Снова, на один короткий момент, я увидела совсем близко его холодное, с четкими чертами лицо, изогнувшиеся в усмешке губы.

— Но, извиняясь, я ни на секунду не жалею о том, что сделал, — спокойно добавил он.

— Вы дурно воспитаны, ваша светлость, — сказала я с достоинством, в то же время не в силах сдержать дрожь в коленках.

— По крайней мере, я не привык лгать.

— Какого черта! — внезапно возмутилась я, в бессильной ярости сжимая кулаки. — Все, что я сказала вам в казино, правда, от первого слова до последнего! Вы сами придумали все остальное! И что, теперь я всю жизнь должна буду расплачиваться за это? Даже не за свои, а за ваши выдумки!

Он схватил меня за плечи.

— В этой жизни нет справедливости, — на фоне бледного лица его глаза казались темными и бездонными, как омуты. — Пора бы уже смириться с этим. И принять тот факт, что все преимущества на моей стороне.

— Никогда! — запальчиво выдохнула я. — Вы сильнее, и это все ваши преимущества. На данный момент. Неизвестно, что будет завтра.

— Завтра? — он поднял бровь. — Вот уж не предполагал, что вы думаете о том, что будет завтра. Русские живут одной минутой.

— А немцы, надо полагать, живут перспективой, — огрызнулась я.

— Почему бы нам не продолжить эту замечательную дискуссию в библиотеке? — предложил барон, отступая назад, в полутьму зала.

— Потому что я не желаю ничего обсуждать!

— Вы также не демонстрируйте образца хорошего воспитания, фройляйн, — он, казалось, откровенно забавлялся ситуацией. — Вы должны догадываться, как приятно мне ваше общество. Обещаю вести себя прилично.

— В два часа ночи? — переспросила я, недоверчиво глядя на него. — Что это на вас накатило, господин барон?

— Но вам же все равно не спится, — подкупающе улыбнулся он.

— А как же ваш рабочий стол, заваленный рапортами?

Я указала глазами в сторону кабинета, располагавшегося рядом с библиотекой, дверь которого была приоткрыта. Видимо, именно через эту щель барон и заметил меня, когда я, ни о чем не подозревая, потихоньку прокралась за книгой в библиотеку.

— Бумаги подождут, — коротко сказал барон.

— Боже, как непрофессионально, — я позволила себе усмехнуться. — Вы рушите все мои представления о немецкой педантичности. Ordnung uberalles.

— Послушайте, Элиза.

Барон откинул со лба прядь каштановых волос и опустился в кресло, повелительным жестом предложив мне войти в библиотеку и сесть в другое, рядом с ним. Поколебавшись, я оставила в покое ручку двери и повиновалась.

— У меня к вам деловое предложение.

Я удивилась.

— Деловое?

— Мне давно уже нужен секретарь, который бы занимался бумагами на русском языке.

— У вас полно украинцев в комендатуре, — перебив его, ляпнула я, полная дурных предчувствий.

— Мне нужен личный секретарь, — терпеливо объяснил барон, — который бы всегда был у меня под рукой. Секретарь, владеющий обоими языками в совершенстве, как вы. Человек, которому я бы смог доверять.

— Господи Иисусе! — ахнула я. — Так ведь я же неисправимая лгунья!

Он откровенно усмехнулся.

— Я готов рискнуть. И постараться помочь вам избавиться от этой пагубной привычки.

Выражение его глаз оставалось непроницаемым. Я никак не могла определить, то ли он издевается надо мной, то ли говорит серьезно. Так и не придумав, что сказать, испытывая почти физическое неудобство под его взглядом, я обескуражено спросила, поплотнее запахивая на груди шерстяной платок:

— А если я не хочу? Что тогда?

Его глаза засветились насмешкой.

— Чего именно вы не хотите, фройляйн? Работать со мной или постараться больше не лгать мне?

Но я не могла принять его намеренно легкий тон.

— С какой стати я должна помогать вам, фашисту, захватившему власть в моем городе?

Он откинулся на спинку кресла и смерил меня высокомерным взглядом.

— Во-первых, я не фашист. Никогда не имел чести принадлежать к партии фюрера.

— Но имели честь придти вместе с ним в Россию, — саркастически заметила я.

— Во-вторых, — проигнорировав мое замечание, невозмутимо продолжал он, — помогая мне, вы получите возможность в обмен на свои услуги получать поблажки для ваших соотечественников.

— Какие такие мои услуги? — подозрительно переспросила я.

Он посмотрел на меня со снисходительной жалостью, просквозившей в его взгляде.

— Чисто профессиональные, фройляйн. Никаких особых условий я не оговариваю принципиально.

Это уже было совсем интересно.

— То есть? — я демонстрировала полное отсутствие такта и понимания.

— Я буду платить вам жалование.

В его белозубой улыбке сквозила немалая доля ехидства.

— Замечательно, — заключила я только из вредного желания оставить последнее слово за собой, толком не понимая, что именно я хотела этим сказать.

— Это означает, что вы согласны?

Он гибко поднялся с кресла, и я, как зачарованная, не могла отвести взгляда от его высокой фигуры, с небрежной грацией двинувшейся по направлению к бару, находящемуся в одной из ниш между полками библиотеки.

— Это означает, что я подумаю, — упрямо сказала я, отворачиваясь от созерцания барона, поймав его насмешливый взгляд.

— О чем здесь думать? — удивился он. — Ваше жалование возрастет в три-пять раз по сравнению с тем, что вы имеете теперь. Думаю, вам будет гораздо интереснее разбирать бумаги, чем стирать пыль с мебели.

— А как же быть с фрау Ульрикой? — теперь я, как дура, уставилась на его руку с тонкой кистью и аристократически длинными пальцами, обхватившими ручку дверцы бара. — Значит ли ваше предложение то, что я должна буду отказаться от работы у нее?

Его лицо снова стало насмешливым.

— Вы имеете в виду ваши вечерние чтения? — уточнил он. — Ведь работой по дому мать, кажется, вас не обременяет?

И, не дожидаясь ответа, добавил:

— Я поговорю с ней. Думаю, она не будет возражать, поскольку вы все равно останетесь в доме.

На меня внезапно сошло вдохновение.

— Но если вы утроите мне зарплату, — кротко сказала я, глядя в его лицо невинными глазами, — я смогу снять себе квартиру в городе и избавить вас от своего присутствия.

Его серебристые глаза вспыхнули гневом. Он непроизвольно сделал было шаг по направлению ко мне, но тут же опомнился.

— Вы останетесь в моем доме столько, сколько я захочу, фройляйн! — ледяным тоном сказал он.

— Спасибо, что хоть не в вашей постели! — вскинув голову, раздраженно выпалила я, не успев сообразить, что сказала, и тут же прикусила язык.

Он помолчал, вынул из бара новую бутылку, налил себе в бокал порцию неизменного коньяка и, отпив глоток, поставил бокал на низкий журнальный столик.

— Если вы будете себя так вызывающе вести, — мягко сказал он, — могу уверить вас, что в моей постели вы окажетесь гораздо раньше, чем предполагаете!

Краска бросилась мне в лицо.

— Да я лучше пойду в гестапо, чем в вашу постель! — процедила я, крепко сжимая челюсти, чтобы не клацали зубы.

В его холодной ироничной улыбке просквозило высокомерие.

— За что же такая немилость? Ведь в казино мы, кажется, друг другу понравились? И вы уже тогда хорошо знали, кто я такой.

— В казино вы, по крайней мере, были любезны!

— Ах, вот оно что!

Он снова поднял бокал, но пить из него не стал, а лишь задумчиво рассматривал янтарную жидкость на свет.

— Что это за история с лейтенантом Мейером? — спросил он, не отрываясь от своего занятия.

— Не ваше дело, господин барон, — вежливо, но твердо завила я, воинственно приподняв подбородок.

Что, в конце концов, он мог мне сделать? Наорать? Уволить? Да ради бога, я уйду от него с удовольствием. Сдать в гестапо? Маловероятно. Он — интеллектуал, ему, видимо, хочется поиграться.

— Будьте с ним аккуратнее, фройляйн, — коротко сказал барон, ставя обратно на стол бокал, так и не пригубив его. — Мейер служит в гестапо.

Он подошел к полке и снял с нее книгу.

— Спокойной ночи, фройляйн, — сказал он вежливо, не поворачивая головы в мою сторону.

Я с облегчением поняла, что мне позволено уйти.

Глава 5

— Это очень похвально с твоей стороны, деточка, предложить свою помощь Гюнтеру, — заявила утром следующего дня баронесса, благожелательно глядя на меня своими маленькими глазами, слезящимися от сильных линз очков, и с грустью сказала:

— Он так много работает!

Она сокрушенно покачала головой, и добавила:

— И совсем не отдыхает.

— Ему, по-видимому, жениться пора, — заметила я, помогая Минни накрывать к завтраку стол.

Вошедший в столовую барон одарил меня ироничной улыбкой. Минни хихикнула и, отвесив ему короткий быстрый книксен, удалилась, чтобы начать подавать завтрак.

Я проверила наличие на столе салфеток и, убедившись, что все в порядке, собралась уходить.

— Элиза, деточка, — остановила меня баронесса, — мы говорили о тебе с Гюнтером сегодня утром. Поскольку ты приняла его предложение и являешься теперь его официальным помощником и личным секретарем, твое положение в доме кардинально меняется. С сегодняшнего дня ты обедаешь с нами за одним столом. Я также попрошу Минни перенести твои вещи в кремовую комнату на втором этаже.

Меня чуть удар не хватил от неожиданности. Обедать за одним столом с бароном и баронессой фон Ротенбург, мне, русской прислуге! Того и гляди, меня произведут в почетные члены семьи. Или еще лучше, баронесса удочерит меня за мое превосходное знание французского. А господин фашист, откровенно забавляясь, подошел ко мне, застывшей словно статуя жены Лота у дверей гостиной, любезно предложил мне руку, провел к столу и, отодвинув для меня стул, подождал, пока я усядусь.

В течение всего завтрака я ловила задумчивые и одновременно растерянные взгляды старой баронессы, следившей за тем, как я ела, с непонятным выражением изумления, явно отражавшимся на ее лице.

Через час после завтрака барон позвал меня в кабинет. Рядом с его столом стоял второй стол, которого еще вчера здесь не было. На нем высилась солидная кипа толстенных папок с бумагами, нуждавшимися в сортировке и обработке. Два часа, не поднимая головы от бумаг, не разгибая спины от стола, я работала, как проклятая. Я была в шоке. В мои руки попали огромное количество доносов, которые писали мои соотечественники, граждане страны победившего пролетариата. Доносов, в которых они называли имена и адреса коммунистов, комсомольцев, сведения о том, где скрываются евреи и уцелевшие окруженцы. Мои волосы медленно вставали дыбом. Призывая коменданта навести в городе порядок, ему писали о партизанских отрядах, действующих в крае, давали сведения об их численности, оружии, связных и тому подобное. И что же, я должна была переводить все это барону?!

Все время, пока я читала, он внимательно наблюдал за мной, спокойно расположившись за своим столом. На моем лице, видимо, отразилось все обуревавшие меня чувства смятения, неприятного изумления и растерянности, потому что когда я подняла на него глаза, выражение его лица было каким-то даже сочувствующим.

— Меня интересует любая информация, касающаяся партизанских отрядов, — в следующую минуту холодно сказал он.

— Информация? — изумилась я. — Это же куча сплетен и доносов! Вы что же, подобрали их после того, как их выкинули из комендантской канцелярии за ненадобностью?

— Этих бумаг не видел никто, кроме вас, фройляйн, — спокойно произнес он. — И если вы так уверены, что они представляют собой не что иное, как кучу ненужного хлама, почему бы вам не сделать того, что я прошу? Или это затрагивает ваше чувство патриотизма?

— Да ради бога! — фыркнула я, будучи твердо уверена в том, что указания типа «под пятым кустом от четвертого дуба на левом конце деревни», встречавшиеся в доносах, не могут повредить никому, даже писавшим их предателям.

Мы просидели над бумагами три часа.

Я переводила барону фрагменты доносов, он внимательно их записывал, время от времени делая пометки на крупномасштабной карте местности, висевшей на стене позади стола.

Когда часы в гостиной пробили четверть четвертого, он отложил в сторону свои записи и предложил мне кофе.

— Думаю, что на сегодня хватит, — сказал он, делая глоток из дымящейся чашки с кофе.

Серебристый, словно сверкнувший сталью взгляд его светлых глаз из-под темных ресниц, скользнул на какую-то минуту по моему лицу.

— Вы устали, фройляйн? — наклонив голову, ровным голосом спросил он.

— Немного, — вежливо согласилась я, с любопытством разглядывая три красных кружка, которые он нарисовал в разных местах на карте.

— Что это?

— Это? — он усмехнулся, — это расположение трех самых крупных партизанских отрядов, которые, видимо, действуют в крае. Ваши замечательные соотечественники довольно точно указали мне их координаты. Теперь я примерно знаю, где их искать, а также их численность и состав.

— Как же так? — я была неприятно изумлена. — Откуда вы это взяли? Я тоже читала весь этот вздор от начала и до конца, и ничего не поняла!

Он остался невозмутим.

— Вы просто читали, фройляйн. А я думал и анализировал.

У меня упало сердце.

— И что же теперь? Вы их найдете и уничтожите? Эти партизанские отряды?

— А что мне прикажете делать? Ведь именно ваши соотечественники просят меня об этом!

— Не передергивайте! Вы просто пользуетесь их злобой, завистью и другими столь же низменными чувствами для того, чтобы разделаться с вашими врагами!

— Ну и что?

Он безразлично смотрел мне в лицо.

— Не я же изобрел войну, и все эти партизанские игры без правил. В чем, собственно, вы меня обвиняете?

— Ни в чем.

Я постаралась взять себя в руки и казаться такой же спокойной, как он.

— Я могу быть свободна, ваша светлость? Вы, кажется, сказали, что мы закончили?

— Идите.

Он слова склонился над разложенной на столе картой с пометками.

Я вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.

Через два дня, в свой ближайший выходной, я отправилась прямиком в казино. К счастью, Таня оказалась на своем месте. Без долгих разговоров я отвела ее в уголок и рассказала все, что мне удалось узнать о партизанских отрядах в лесу. Таня долго смотрела на мое взволнованное лицо, о чем-то сосредоточенно раздумывая.

— Ты знаешь, — наконец сказала она, — я думаю, пришло время тебя кое с кем познакомить. Ты свободна сегодня вечером? Приходи сюда часам к шести. Не пожалеешь.

Так произошла моя первая встреча с Иваном, рабочим-механиком с ремонтного завода, который возглавлял штаб партизанского движения в Городе. В шесть часов вечера на каком-то чердаке одного из домов на окраине города собралось человек десять, среди них — всего лишь один более или менее взрослый человек, рабочий в серой вытертой куртке и промасленной кепке, от которого пахло смазкой и луком. Говорил он какую-то ерунду, хуже, чем ребенок — об организации взрыва дома коменданта, физическом истреблении немецких офицеров и в том же духе. Под конец мне стало казаться, что меня просто разыгрывают.

Но не тут-то было. Как только рабочий умолк, встала Таня, схватила меня за руку, заставила подняться и громко сказала, что я — наш человек, она за меня ручается, и, самое главное, я служу в доме у военного коменданта города, обергруппенфюрера барона фон Ротенбурга. Все переглянулись, а потом один парень громко сказал:

— Это очень хорошо, товарищ. Вторым в списках приговоренных, после коменданта, стоит барон Ротенбург.

Затем меня с пристрастием допросили: кто я, откуда, как попала в дом барона, желаю ли я помочь всем добрым и честным людям на свете. Памятуя три года в спецдетдоме для врагов народа, я была очень осторожной — моя бабка крепко успела вбить в мою временами очень легкомысленную голову, что всем этим комсомольцам и активистам нельзя говорить правду — в противном случае они воспользуются тобой, а потом вытрут об тебя ноги и выбросят. Я сказала им то же самое, что и барону — зовут меня Лизой Кружковой, мне 20 лет, в дом к барону фон Ротенбургу попала случайно, из барака доходяг за городом.

Упоминание о бараке смертников произвело известное впечатление — по крайней мере, все эти глупые вопросы прекратились. Меня похлопали по плечу, пожали руку, поздравили со вступлением в их братство и дали первое серьезное задание: не спускать с барона глаз, попытаться втереться к нему в доверие и наблюдать за ним денно и нощно, а именно, узнать все о его распорядке дня, о его привычках, выездах, попытаться ознакомиться с содержимым его письменного стола и, по возможности, подслушивать его разговоры с другими офицерами при закрытых дверях.

Словом, домой я вернулась поздно. Дверь мне, к удивлению, открыл сам барон.

— Нагулялась? — он загородил мне дорогу и смотрел в лицо холодными серо-стальными глазами. — Где ты была?

— Это мое личное дело, — пробормотала я, опомнившись от неожиданности.

— Где ты была? — резко повторил барон.

— В казино! — недолго думая, ляпнула я. — У меня там подруга работает.

— Может быть, друг? — сверкнул глазами барон.

Он посторонился, и я мышью шмыгнула мимо. Я недоумевала: неужели он догадался о тайном сборище на крыше?

Наутро следующего дня был выходной, и я разбирала гардероб фрау Ротенбург. Задумавшись о своих друзьях-подпольщиках, я возилась в гардеробной, примыкающей к комнате баронессы, раскладывая вещи и не обращая внимания на окружающую обстановку. Фрау Ротенбург, вероятно, забыла о моем присутствии, потому что вскоре я очнулась от раздумий от звука ее чрезвычайно раздраженного голоса, доносившегося из ее комнаты.

— Тебе не кажется, Гюнтер, что это уже ни в какие ворота не лезет?

Я удивилась. Взглянув в шелку двери, я заметила в комнате фрау Ротенбург высокую фигуру барона. Он стоял спиной ко мне и, слушая мать, смотрел в окно.

— Что ты себе позволяешь? — так же сердито продолжала баронесса. — Да, Элиза вернулась поздно, да, возможно, у нее появился кавалер. Может быть, даже офицер, она очень мила. Но что за отвратительную сцену устроил ты ей вчера вечером? Ты слишком увлекся, мой мальчик! Ты говорил с ней так, словно ты ее муж или любовник!

Барон некоторое время молчал. Наконец, я услышала его усталый голос, с иронией подтвердивший факт:

— Конечно же, вы правы, мама. Это было недопустимо. Мне нет оправдания.

В тоне старой баронессы, с которым она произнесла следующую фразу, звучало тяжкое подозрение:

— Ты, часом, не влюбился в эту малышку, Гюнтер? Вот уж никогда не ожидала от тебя такого! Прямо проклятье какое-то. Вас, фон Ротенбургов, так и тянет к русским барышням.

— Вы слишком увлеклись своими французскими романами, мама, — голос барона был сух, как бумага.

Баронесса хмыкнула.

— Конечно, если сравнивать эту русскую девчушку с Мартой, то она ей и в подметки не годится. Элиза умненькая, воспитанная девочка, по всему видно, из хорошей семьи, и, к тому же, хороша как картинка. Она доброе, милое и сердечное дитя. — Баронесса сделала паузу и добавила: — Если бы она не была русской, я думаю, ты вел бы себя с ней иначе.

— Это, надо полагать, намек? — раздраженно отозвался барон.

— Намек? — баронесса рассмеялась. — Прости, дорогой, но это больше, чем намек. У тебя на лбу большими буквами написано, что она тебе нравится. И как сильно она тебе нравится. Я, конечно, этого не одобряю, но, право, мне очень забавно за тобой наблюдать. Ты ведешь себя с ней не просто недопустимо, но и невыразимо глупо. Зачем ты все время придираешься к девочке? Ты что, не видишь, что она тебя боится? Я, знаешь ли, к старости становлюсь сентиментальной. С этой девочкой к нам в дом словно вошла свежая струя… После того, как меня бросил твой отец, именно благодаря ее компании, я кажется, впервые снова почувствовала себя живой… И я не позволю тебе ее обижать!

После нескольких минут тишины я снова услышала голос барона, в котором звучал скрытый сарказм:

— Обижать Элизу? Мне? Побойтесь бога, мама! Никогда в жизни я видел столь юной особы, которая защищала бы себя в такой агрессивной манере, как ваша Элиза.

— Ты снова несправедлив, Гюнтер! — живо перебила его баронесса. — Элиза очень милая и нежная девочка, хрупкий цветочек…

— С меня довольно! — не выдержал барон. — У вашего нежного, хрупкого цветочка трехметровые шипы, и она прекрасно может себя защитить. Что за бессмысленный разговор, ей богу… Где она, кстати? Отсыпается после вчерашнего или снова пошла гулять?

— Боже мой! — баронесса рассмеялась, — ты будешь ужасным мужем, мой мальчик. Успокойся, вчера был выходной, суббота, если ты забыл об этом…

— Выходной? Я ее не отпускал!

— Перестань злиться, Гюнтер. Что это на тебя нашло?

— Вы сами затеяли этот разговор, мама.

— Потому что я хотела предупредить тебя…

— Предупредить? Слишком поздно!

— Что ты имеешь в виду? Ты что, действительно в нее влюбился?

— Я? Влюбился? — голос барона прямо-таки сочился ядом. — После моего памятного бурного романа в Берлине? Я же сказал вам, что больше никогда не позволю себе такой роскоши! Жениться — женюсь… когда-нибудь… но влюбиться — увольте!

— Тогда объясни мне, недалекой, — баронесса, кажется, тоже была задета за живое. — Как назвать твое увлечение этой русской девочкой?

— Увлечение? — барон сухо рассмеялся. — Это больше чем увлечение, мама. Эта девушка принадлежит мне.

— Принадлежит тебе? — тихо повторила вслед за ним баронесса. — Объясни мне, что это значит? Если ты зарекся не влюбляться, но не можешь забыть девушку, что тебе остается? Приковать ее цепями? Или, того хуже, жениться?

— Жениться на ней я не могу, — отрубил барон. — Во-первых, мне ни вы, ни моя фамильная честь не позволят. Во-вторых, она русская. И, в-третьих, она меня не любит. Так что придется вашему хрупкому цветочку стать моей любовницей, потому что я, в отличие от нее, как вы справедливо заметили, с ума по ней схожу. Думаю, это моя фамильная честь вынесет.

— Замолчи, немедленно! — с гневом вскричала баронесса. — Мне стыдно это слушать!

— Но вы же хотели ответа, мама. Элиза принадлежит мне. Я ее хочу, и я ее получу. Если я не могу получить ее как жену, то получу как любовницу.

— Ты говоришь как работорговец!

— Вы позволите мне на ней жениться? На русской?

— Моя младшая сестра вышла замуж за русского офицера, — тихо возразила баронесса в ответ. — В женитьбе на русской нет ничего предосудительного. Я полагаю, бывают случаи, когда можно договориться даже со своей фамильной честью.

— Для тебя и для меня, может быть, и нет, — голос барона снова звучал спокойно и отрешенно. — А для этих русских — есть! Их революция и эта проклятая война сделала нас всех бездушными орудиями убийства! Они лишили нас всего человеческого, особенно русских, с их маниакальным стремлением вцепиться в глотку каждому немцу без разбора!

— Ты чем-то расстроен, Гюнтер? — с тревогой сросила фрау Ульрика. — Это ведь что-то совсем иное, правда? Что-то случилось в комендатуре?

Барон отвернулся от созерцания голубого неба и трепетавшей на ветру листвы деревьев, окружавших особняк, и обернулся к матери.

— Это какой-то бред! — наконец, сказал он. В его голосе снова послышалась горечь. — Страна сумасшедших!

— Что случилось, Гюнтер? — мягко повторила фрау Ульрика.

— Анекдот для ребят из рейхканцелярии, — в голосе барона на сей раз прозвучала издевка. — Звучит примерно таким образом. Барон фон Ротенбург выходит из здания немецкой комендатуры в центре завоеванной Украины и на него среди бела дня, откуда ни возьмись, налетает десятилетний пацан с наганом времен первой мировой войны и с бутылкой зажигательной смеси в руках.

Фрау Ульрика охнула.

Даже мне в шкафу у баронессы стало немного не по себе. Бедного глупого пацана, наверное, застрелили на месте, а он не заслуживал этого, как заслуживали это те трусы, которые послали его убить немецкого офицера среди бела дня.

— И он… выстрелил? — с заминкой спросила фрау Ульрика, оправившись от шока.

— Выстрелил, — в голосе барона слышалась насмешка, презрение и, вместе с тем, непонятная горечь. — И не попал. С двух шагов. Поразительно!

Баронесса помолчала какое-то время, за которое, со свойственной мне непоследовательностью, я успела возблагодарить господа за то, что он спас жизнь барону, а затем я вновь услышала ее кроткий голос:

— Почему тогда у тебя забинтована рука? И что с твоим лицом? У тебя кровь и рана на виске? Поверни голову ко мне, Гюнтер, не будь ребенком!

— Попасть-то юный Гаврош не попал, — сказал барон. — Хотя целился прямо в сердце, совершенно грамотно и точно,… но не попал. Чего-то испугался. Но бутылку с зажигательной смесью все-таки успел бросить мне под ноги. Хороший солдат, абсолютно хладнокровный.

— Какой ужас! — вскричала баронесса. — Гюнтер, тебе надо показаться врачу!

— Не волнуйтесь, мама, мне уже обработали раны и наложили повязки. Ничего серьезного. К счастью, на этот раз я отделался лишь царапинами.

Он помолчал, а потом со странным выражением добавил:

— Меня просто поразил этот русский паренек. Совсем еще ребенок, мальчишка, но в его глазах была такая ненависть…

— Его поймали? Мальчика? — помедлив, спросила баронесса.

— Он и не пытался бежать, — вздохнул барон. — Стоял и смотрел на меня с таким изумлением, как будто не предполагал, что когда бросаешь в человека бомбу, то идет кровь. А иногда можно и вообще убить. Так, что куски окровавленного мяса взлетят на воздух.… У меня было впечатление, что если бы он меня убил, беднягу бы хватил удар на месте.

— И что случилось дальше? — продолжала осторожно выспрашивать баронесса.

— А что я, по-твоему, должен был делать в таком глупейшем положении? — голосе барона теперь уже слышалось возмущение. — Дал этому невесть что о себе возомнившему сопливому партизану по шее, отобрал наган, и послал к чертям на все четыре стороны. Еще и здоровенного пинка добавил для скорости, потому что он, видите ли, не поверил, что я его отпускаю. Он предпочел бы гнить в застенках гестапо, у вашего с Элизой друга, очаровательного Эдди Майера. Надеюсь, у него все-таки хватило ума спрятаться, потому что Майер сейчас рыщет по городу в его поисках, как бешеная борзая за зайцем.

Я уселась на ворох платьев баронессы и тупо смотрела в щель полуоткрытой дверцы шкафа. Черт бы побрал этого фашиста! Это вовсе не русские, это он сам был сумасбродный, непредсказуемый в своих вздорных принципах офицерской чести тип!

Весь остаток дня я, как потерянная, бродила по дому. Сам факт, что барон остался жив, немного утешал меня. Но я хорошо понимала, что в любую минуту покушение могло повториться — мои друзья-подпольщики внесли барона в список смертников, и рано или поздно они убьют его, это я знала точно.

Поздно вечером, в очередной раз успокоив расстроенную фрау Ульрику и добившись того, чтобы она приняла лекарство и легла в постель, я потихоньку пробралась к библиотеке, где, по моим сведениям, находился барон. За дверью стояла тишина, хотя я видела полоску света, выбивавшуюся из-под двери. Помедлив, я осторожно повернула ручку двери, заглянула внутрь и сразу же увидела барона. Он сидел в кресле, лицом к двери, уложив раненую руку на колени и откинувшись головой на спинку. Его лицо было спокойно, глаза закрыты, левый висок залеплен пластырем, сквозь который уже просочилось немного крови, но повязки на голове не было, хотя его темно-каштановые волосы все еще были примяты и хранили следы от бинта.

— Зайди, Элиза, — не поворачивая головы, сказал он, отрывая глаза.

Я вошла и прикрыла за собой дверь.

— Подойди к столу и открой верхний ящик, — ровным голосом продолжал он. — Поверх основных бумаг должен лежать твой аусвайс. Возьми его, я совсем забыл сегодня о нем.

Мне вдруг до слез стало жалко бедного барона. Он был бледен и выглядел расстроенным. Забрав из стола свой паспорт, я обернулась к нему и спросила:

— Как вы себя чувствуете, господин барон?

— Вы что же, мне сочувствуете, фройляйн? — с насмешкой спросил он, устремляя на меня свои серо-серебристые глаза.

— Почему вас это удивляет? — огрызнулась я, сразу же переставая его жалеть.

Барон долго молчал. Смотрел немигающим взором на тусклый свет затемненной лампы, а когда некоторое время спустя он снова посмотрел на меня, я увидела в его глазах страх и боль.

— Он совсем мальчика, Элиза, понимаешь, совсем мальчишка, почти ребенок, — медленно заговорил он. — Совсем юный, но в глазах его была такая ненависть…. Словно он ненавидел не какого-то безликого представителя германской армии, а лично меня, меня как человека… совсем мальчишка, ребенок….

Он прикрыл глаза ресницами.

— А что вы ожидали? — тихо, неожиданно для самой себя, сказала я. — Вы пришли в нашу страну войной, насадили своих правителей, убиваете людей, издеваетесь над женщинами и детьми в гестапо. Возможно, именно вы давали приказ об аресте или истреблении его родных! Он вправе ненавидеть вас, лично вас, потому что германская армия — это слишком расплывчато и недостижимо, а вы — вы тут, рядом, вы для него и есть германская армия, насильник и убийца, причина всех его бед, и значит — враг, которого надо истребить!

Черт бы побрал мой проклятый язык! Барон вскинул голову, и я увидела в его светлых, ставших жесткими, глазах неизмеримое удивление. Сейчас он опомнится и отправит меня в комендатуру, с ужасом успела подумать я. Но в ту же секунду услышала его ставший холодным, как зимний ветер, голос:

— Разве коммунисты не убивали людей, когда шли к власти в твоей стране?

Ишь ты, гад, образованный, удивилась я.

— Это совсем другое дело, — бесцветным голосом пояснила я. — Коммунисты были свои, русские.

— Латышские стрелки? Евреи? Грузин Сталин?

Только дискуссий на историческую тему мне не хватало, с тоской подумала я. Не дожидаясь моего ответа, он снова заговорил:

— Я глубоко убежден и располагаю целым арсеналом свидетельств, которые неопровержимо доказывают, что людей на вредительские действия в нашем тылу толкают партизаны. Здоровые, совсем не старые мужчины, которые предпочитают не сражаться в открытых боях в рядах Красной Армии с частями так ненавистного им Рейха, а подбивают на провокации молодых женщин и подростков. Это их руками они хотят выиграть партизанскую войну. Красная Армия просто не способна защищать огромную территорию России, да и, честно говоря, не очень стремится делать это. Ей с трудом удалось отстоять столицу. Правительство трусливо удрало на Волгу. Немцы установили порядок на захваченной территории, стремятся наладить населению нормальную жизнь, дать возможность людям зарабатывать себе на жизнь и спать спокойно в своих домах. Похоже, население завоеванных земель начинает постепенно ценить это, особенно та часть, которая тем или иным образом пострадала от прежнего режима. Никакой особой вражды с этой части населения я не ощущаю. Что же в таких обстоятельствах остается делать коммунистам? Сами они не способны сокрушить установленный порядок извне. Война практически проиграна. И вот тогда они направляют свои усилия на то, чтобы начать открытые военные действия не силами регулярных частей, которых у них нет, а руками женщин и детей. Это уже истребление своего собственного народа, практически перенос основного удара с армии, призванной и обязанной по своей сути вести войну, на плечи слабейшей и уязвимой части своего народа, его будущего генетического потенциала. Причем все это завуалировано плотной паутиной лжи и контрпропаганды, открытого воинствующего фанатизма. Почему вы, русские, терпите это?

— Это ваша правда, барон, — опустив глаза, сказала я.

— Это факты, фройляйн! — возразил он. — Здесь, на Украине, по подсчетам Ставки, за участие в диверсиях убито больше подростков, женщин и стариков чем составили потери армии, за тот же срок, на той же территории. Потери немецкой армии от партизан чуть ли не превышают военные потери! Такое впечатление, что в России каждый второй подросток и молодой человек — сумасшедший фанатик! И какого только рожна этого недоученного художника понесло в Россию?!

Он умолк и машинально коснулся кончиками пальцев правой руки своей раны на виске, из которой по скуле текла струйка крови, сочившаяся из неплотно прилегавшего пластыря.

— Позвольте, я сделаю вам перевязку, — стирая поданным мне его носовым платком кровь, предложила я.

— Возможно, лучше всего позвонить врачу, — мрачно сказал он.

— Если вы опасаетесь диверсии с моей стороны, — насмешливо улыбнулась я, — то спешу вас успокоить, у меня не возникает желания убить вас на месте, как врага народа.

— Почему?

Я снова увидела его серые льдистые глаза, смотревшие на меня в упор. Пожав плечами, я отвернулась, чувствуя себя неуютно под его вопрошающим настойчивым взглядом.

— Возможно потому, что у меня не осталось ни родных, ни друзей, которых бы немцы могли убить. Кроме того, вы спасли мне жизнь. Такой услуги мне не оказывал никто, за исключением моей матери. Вы позволите?

Он снова прикрыл глаза, словно утомленный разговором, и молча кивнул. Все время, пока я осторожно отдирала куски старого пластыря, прикрывавшие его рану, промывала и дезинфицировала ее, затем накладывала антисептик и новую тугую повязку из бинтов, он сохранял молчание, полностью подчиняясь моим коротким скупым просьбам и движению моих пальцев. Закончив, я дала ему обезболивающего и, помедлив, успокоительного.

Барон удивленно посмотрел на стакан с водой и лекарствами, но, тем не менее, выпил все. Я поймала себя на том, что мне приятно было о нем заботиться. Особенно после того, как он, с едва уловимой улыбкой, сказал, повернувшись ко мне:

— Благодарю вас, фройляйн. Я ваш должник. Что вы мне дали выпить?

— Я дала вам анальгин и валерьянки, — спокойно выдержав его подозрительный взгляд, сказала я. — От этого еще никто не умирал. Вам нужно выспаться, барон. Вы слишком много на себя берете.

Он кивнул.

— Мне нравится, когда вы заботитесь обо мне, фройляйн.