Бесплатный фрагмент - Происшествия, приключения, фантастика, исторические и фронтовые хроники

ГЕОЛОГИ О СЕБЕ

ВИКТОР МУЗИС

ТРАГЕДИИ В ГЕОЛОГИИ

Не проходило сезона, чтобы не случалось ЧП в каком-нибудь из подразделений нашего «Объединения». А в нем 12 экспедиций по всему Союзу. А в каждой по несколько партий и отрядов…

Каждый раз, когда по рации раздавался позывной центральной базовой станции и в эфире звучало:

— Всем начальникам подразделений!.. — как все замирали у раций и тревожно записывали текст радиограммы.

Обычно он был сухой и официальный: — «В таком-то подраз-делении… такой-то партии… в маршруте… погиб… и т. д. Проведите дополнительный инструктаж по ТБ и об исполнении доложите!»

И каждый раз сердце замирало — ведь это были знакомые тебе люди, с которыми ты был знаком, заходя в комнаты подразделений, поболтать или с каким-нибудь вопросом, или на собраниях, или сталкиваясь в коридорах, или у кассы за зарплатой, улыбаясь и перекидываясь шуточками.

И каждый раз, принимая радиограмму, первым делом ты думал: — Кто? Кто на этот раз? И какой же болью сжималось внутри тебя после этих сообщений, особенно если это были сотрудники, с которыми ты работал и жил порой в одной палатке…

И ведь какими же нелепыми были эти случаи… Так, погибла в маршруте от переохлаждения, заблудившись в дождь жена Юры Николаева, с которой я был знаком по первому году работы. Она с рабочим не смогла даже развести костер. Рабочий каким-то чудом добрался утром до лагеря, но спасательный отряд спасти ее уже не успел… Нелепо!..

Или Володя. Молодой, но какой-то несуразный светловолосый геолог-палеонтолог с белесыми глазами, короткими ресницами… хоть и крепкий парень, но какой-то неприспособленный на первый взгляд для жизни в тайге. Я работал с ним в партии Шульгиной, где он учился у своего наставника и специалиста Сидяченко, затем его перевели в партию, работавшую в горах.

В маршруте, он со студенткой спускались по снежнику, и та спустила ему на голову камень… И он заскользил вниз… Но, остановился, снял рюкзак, достал платок и стал утирать голову… Но, видно, голова закружилась и он опять поехал… А ниже дыра стока… он в нее и угодил… Возьми левее, или правее и все бы обошлось! Но он был, видимо, в полуобморочном состоянии…

Будь рядом с ним рабочий, он бы просто схватил его за куртку и остановил. А студентка, видимо, растерялась… побежала в лагерь… Дело было под вечер, идти в горы ночью в темноте не рискнули. Как рассказывал Саша Тихомиров, утром, как только стало рассветать, спасательный отряд вышел на место происшествия. На месте нашли окровавленный платок, где он протирал голову, а на краю лунки видны были следы окровавленных ладоней, которыми он цеплялся за лед, съезжая вниз. Он стоял там и смотрел остановившимся взглядом вверх… Он замерз!

Вытащить вверх его было невозможно и тогда подрубили внизу под обрывчиком уступа, в который он угодил, дыру на уровне его ног и через нее выдернули… Ну, разве ж это не нелепость?!

А случай с Добрияном. Геофизик. Мы работали в одной партии. Решив доказать, что отравившийся рабочий умер не от его завяленного карася, он специально съел еще одного… И «ушел» вслед за рабочим… Ботулизм! Нелепость на нелепости!

У одной из сотрудниц нашей экспедиции сын работал в территориальной Амакинской экспедиции. И пропал в одиночном маршруте… Так и не нашли! У нас одиночные маршруты уже давно были запрещены. Да и неприятное это чувство, я вам скажу, идти одному… Вдвоем уже совершенно другое дело. На охоту за ондатрой я только в одиночку ходил, а в маршрут никогда!

Или вот, как рассказывали сослуживцы, работали в партии два человека и относились друг к другу очень не дружелюбно. И все это знали. И, вместо того, чтобы распределить их по разным партиям, их свели в одной. Причем, один был начальником партии, а другой старшим геологом. И, конечно, они сцепились… И оба принципиальные… И этот второй пришел с карабином: — Извинись! — говорит. Как там дальше было, кто что говорит… Вроде помешать попытались, схватились за карабин… А палец-то на спусковом крючке… И не стало человека… Выясняй теперь, кто прав, кто виноват!

В какой-то мере я почувствовал суть их взаимного непонимания и на себе, когда сплавлялся с одним рабочим с самых верховий речки Укукит, левому притоку р. Оленек. Мы сплавлялись на резиновых понтонах 500-ках с работой, отмывая укрупненными шлиховыми пробами притоки речки и еще я описывал основные разрезы рыхлых отложений для отчета.

Так вот, до встречи на большой стоянке, где собрались отряды партии, я доплыл на грани нервного срыва. Мы сплавлялись дней 10—12 и под конец я понял, что просто не выдержу общения со своим напарником. Он не был рабочим быдлом, он был с высшим образованием и работал учителем в школе. Я не знаю, как передать свои чувства от жизни с ним наедине… Он был исполнителен, без проблем и напоминаний выполнял работу в маршруте, готовил на стоянках, и был очень говорлив… Мы ночевали в одной палатке и я не мог сказать ему: — Помолчи! Это было бы очень невежливо. Приходилось терпеть.

Это чувство неприязни шло откуда-то изнутри и было трудно объяснимым. Было просто невыносимо и все!

И вот, проведя на общем лагере с неделю, мне понадобилось продолжить работу в нижнем течении реки. Переброску намечалось сделать вертолетом, т.к. сплав занял бы дней десять.

А о сплаве до намеченного участка я просто мечтал. Наметил предстоящие стоянки и небольшие озера, где надеялся поохотиться на ондатру. Но понял, что этот сплав может стать мне просто мукой.

Вдруг здорово поднялась вода. Течение, которое было слабым, стало стремительным и сильным, казалось бы теперь только и плыть… Я с завистью и грустью смотрел на этот могучий поток, представляя, как здорово было бы нестись самосплавом, но понимал, что не могу…

И поменять рабочего не на кого — все при деле, а лишних нет. Тимофеев говорит: — Плыви! А я взмолился: — Не могу!

Пробовал объяснить, но как объяснить такое… И я все-таки выпросил переброску вертолетом. «Локти кусал», но ничего не мог с собой поделать. А там уже соединился с отрядом Димы Израиловича и с его отрядом закончил сезон!

Это был один из последних моих сезонов, а их у меня было около тридцати, и ни в одном из них подобных проблем никогда не возникало…

Но, продолжим, — случай с Лешко! Молодой здоровый красивый парень! Осенью в Лобуе собрались вывезенные с полевых работ партии, всех поместили на ночь в большой комнате строящегося магазина. Ну, и, конечно, посредине стол соорудили и дорвались до спиртного, «накушались»… И понесло его спьяну по базе шататься… Да еще и жену коллеги оскорбить… Пьяный ведь, не соображает, что говорит… А на столе нож лежал, хлеб им резали. И не стало Лешко, не довезли до Среднеколымска…

А один мой знакомый, тоже молодой красивый, я с ним любил поболтать… Так несчастная любовь довела… Не смог жене забыть… Но ведь ребенок у тебя! Живи ради него! Нет… Поехал на весновку, а там вставил карабин в рот и привет… А родителям какого?!

= = = = = = = = = =

ЮРИЙ ГУЛЕР

СТАТЬ ПАЛЕОНТОЛОГОМ

Устыдился я упрёков Володи Иванова «в жадности» и решился на публикацию ещё одного отрывка из книжки воспоминаний. И также грызёт сомнение — не публиковал ли я этот эпизод когда-то в группе? Ладно, друзья, простите если что… К сожалению, структура скопированной рукописи в ФБ не сохраняется, а потому все выделения, оформленные как сноски, затесались в общий текст. Но, по моему, особых трудностей для прочтения всё-таки нет. Фотографии из текста ФБ выкинул. Может быть, я решусь оформить их отдельным блоком? Нужно ли это?

Первое поле, как первая девушка!

В этом небольшом рассказе всё правда. Или почти всё. Трудно ведь написать о событиях более чем полувековой давности и ничем их не приукрасить! Да и сам «флёр времени» создает какую-то особую атмосферу, когда то, что было, и то, что только могло быть стоят перед глазами на равных, и кто из них более прав — уже и не разберёшь…

Мечта стать палеонтологом оформилась у меня в голове классу к шестому. Вначале было увлечение археологией. Мы с Лёшкой Битулёвым, моим соседом по подъезду и одноклассником, усердно «раскапывая» обнажения подмосковной морены и извлекая из земли созданные нашим воображением «каменные ножи» и «топоры», а также вполне реальные обломки брахиопод, отпечатки мшанок, кусочки окварцованных кораллов, стрелы белемнитов или, как их величают в народе, «чёртовых пальцев»… Меня завораживал масштаб времени: счет эта наука о разных там «дохлостях», в отличие от археологии, вела уже не на тысячи, а на миллионы лет!

А потом моя учительница биологии, которая ко мне за любовь к её предмету благоволила, сказала, что в МГУ, на геологическом факультете, есть школьный кружок, в котором этих самых палеонтологов и воспитывают! Занятия там начинались осенью, но мы смогли попасть в «кружковцы» уже с опозданием. В первых числах декабря 1959 года мы отправились на Ленинские горы, где в Главном корпусе у раздевалки нас встретил Витя Ганелин, наш будущий руководитель. До сих пор помню имена и фамилии тогдашних студентов-геологов, бывших (по очереди) нашими руководителями: Леша Кулаковский, уже упомянутый Витя Ганелин, Миша Копп (как обнаружилось впоследствии, сводный брат режиссёра Эльдара Рязанова), Юра Алёхин…

А вот кружковцев помню далеко не всех. Наверное, потому, что не все были в нашей компании долго? Кто-то переходил в другие группы, а кто-то просто отсеивался, понимая, что всё это — не для него! Кто остался в памяти и с кем, периодическими, мы встречаемся в Фейсбуке, а то и в жизни? Марк Наумов, с которым мы вместе учились потом в Университете, и с которым радостно встретиться и сегодня. Он остался геологом, стал даже кандидатом наук, но (по совместительству) известен как хороший прозаиком, автор многих публикаций и книг. Кого ещё помню? Помню Лену Богатову, парня по фамилии Чупилко (он, кажется, закончил МГРИ), Люду Степанову и её брата Володю, Машку Депарма, которая была заядлой курякой и однажды (это было уже на первом курсе), в отсутствии сигарет, разгуливала по первому этажу Универа с моей (выпрошенной «на час») трубкой в зубах. Тогда ящер курил, причём трубку!

Ещё помню Бориса Кондакова по кличке «Бога», который потом учился на курс старше нас (где-то он сейчас?); Сашу Суркова и его жену Таню. С ней мы изредка общаемся в «сети». Кого-то забыл? Наверное…

С кружком мы ходили в походы, ползали по стенкам и дну подмосковных известняковых и песчаных карьеров, разрывали молотками (не все из которых были геологические, а некоторые — вполне себе слесарные) выходы чёрных юрких глин под Егорьевском в поисках конкреций фосфоритов и хрупких спиралей аммонитов…
Это было очень интересно, но уже мало! А потому уже к следующему лету мы с Лёшкой твердо решили — нужно ехать в экспедицию! Слово «поле» тогда ещё не было частью нашего лексикона. К этому времени кроме некоторых начатков знаний, полученных на занятиях кружка, в моём «активе» была зачитанная почти до дыр книга Ивана Ефремова «Дорога ветров», рассказывающая о нескольких сезонах раскопок кладбищ динозавров в пустыне Гоби, его же ранние «геологические» рассказы и роскошный альбом палеонтологических реконструкций, изданных в Праге. Одним словом — хочу быть палеонтологом!

А кто в Москве занимается поисками доисторических гигантов? Разумеется, Палеонтологический институт, в музее которого мы к этому времени уже чувствовали себя «как дома». Там нам и подсказали — куда обратиться. Крепкие мальчишки, способные за очень маленькие деньги много работать, в те годы были очень даже в цене…

Но летом 1960-го наш план устроиться «в экспедицию» не сработал: нам ещё не исполнилось 16 лет, а без паспорта — кто же тебя возьмет? Отряд под руководством двух сотрудников ПИНа (до сих пор помню их фамилии — Чудинов и Татаринов) отправился в Кировскую область на поиски костей динозавров без нас! Пришлось ждать ещё год. И к лету 1961-го у меня было уже всё в комплекте: паспорт в кармане, договорённость с родителями (слёзы матери, недоумение отца — крупного станкостроителя, не понимавшего: зачем это мне эти допотопные животные?), последние в жизни школьные каникулы…

Места оказались в отряде, возглавляемом Владимиром Григорьевичем Шаровым, специализировавшимся на пермских насекомых. Это были, конечно, не вожделенные нами динозавры, но выбирать не приходилось. И вот мы уже зачислены (как значится в сохранившейся справке) «на временную работу в должности коллектора». Ура! Едем!

И вот день отъезда — 5 июня 1961 года! Мы, трое мальчишек (к нам с Лёшкой добавился 14-летний Андрей, внук одной из сотрудниц института, на которого «возрастной ценз» не распространялся), должны были добраться до Урала в крытом брезентом и под завязку забитом вещами кузове изрядно потрепанного ЗИСа. А наш начальник должен был позднее, но «своевременно», прибыть к месту базирования поездом…
Провожали нас две мамы, круглолицый и пока еще мало знакомый «начальник» и даже заглянувший «на минуточку» знаменитый палеонтолог и еще более знаменитый писатель Иван Ефремов, работавший в ПИНе, и решивший, проходя по коридору, посмотреть — кто это уезжает?

Помочь памяти мне поможет дневник, который завёл в 1958-м и который веду по сию пору…

Запись в дневнике от 7 июня 1961 года: «Дорога до Горького, в котором мы были вчера, вполне приличная, но за Горьким!!! Там, где асфальт местами еще сохранился, мы даже ехать не решались — лучше всего было свернуть на обочину: по проселку не так трясёт…. А где-то за Волгой в моторе что-то „застучало“. Чинились. Я держал гаечный ключ. Интересно работать, когда ничего в этом не понимаешь! По сравнения с планом мы уже отстаем на сутки. Что-то ещё впереди?..»

Дорога! Сколько их потом будет в моей жизни? Но это — первая — не забудется, наверное, никогда. Шесть дней пути через всю европейскую Россию: подмосковные леса, Волга, Чебоксары с их деревянными тротуарами, сельская Чувашия со множеством ветряных мельниц (есть ли они сейчас?), вековые липы Уральского тракта, маленький Кунгур с его знаменитыми пещерами, где нас догнал Шаров и — по сельским грунтовым дорогам к месту назначения, где, как точно знал наш мудрый начальник, нас ждёт «насекомоносный слой» пермских мергелей и доломитов, скрывающийся в кручах левого берега реки Сылвы… Из Кунгура я отправил домой телеграмму из двух слов: «Живы. Юра», успокоив тем самым родительское сердце…

Лагерь из двух палаток на галечной косе правого, пологого, изобилующего такими косами берега Сылвы (одна для начальника и Андрея, одна — для нас с Лёшкой). Шофёр с машиной «квартировал» в деревне Агафонково, в 3-х километрах от нас. Как оказалось, он «устроился» у местной фельдшерицы (или медсестры?), о таинствах общения с которой не реже двух раз в неделю не забывал докладывать нам, 16-летним, во всё верящим и с жадным интересом внимающим ему, мальчишкам. Впрочем, польза от фельдшерицы (или медсестры) была и для нас: её баней мы пользовались всем отрядом!
Полевая жизнь и «настоящая мужская работа» оказалась совсем не такими, как рисовалось в Москве. Мы с Лёшкой по очереди дежурили по кухне (вот где пригодились кулинарные навыки, которые я перенял у мамы!), и тяжёлая, изнурительная работа с кайлом и лопатой. Пресловутый «насекомоносный слой» нужно было вначале вскрыть и расчистить, а вскрыша составляла до двух метров тяжелого, плотного песчаника и мергеля. Уже в нём в избытке попадалась какая-то флора: отпечатки листьев папоротника и обломки стволов хвощей, сплющенных до чечевицеобразного сечения и забитых окаменевшим песком. Они нашего начальника не интересовали, и их нам разрешалось брать себе. Мы и собирали все эти окаменелости, чтобы привези в Москву!

Из дневника 1961 года; запись от 5 июля: «Сейчас перебирал свои образцы. Уже много накопилось! Особенно много мух. Они очень похожи на тех, что летают вокруг кухни. Даже не верится, что им столько миллионов лет! А Лёшка нашёл огромный кусок ствола хвоща. Нужно будет с ним махнуться на что-нибудь другое…

А после вскрыши начинались кропотливая работа по поиску этих самых пермских насекомых. Растрескавшиеся на небольшие плитки доломиты «насекомоносного слоя» манили своей непредсказуемостью — что там внутри? И мы, пристроившиеся у какой-нибудь каменной «наковальни», должны были раскалывать их маленьким (не геологическим!) молоточком на как можно более тонкие пластины и, обнаружив отпечаток стрекозы, мухи или, чаще всего, какой-нибудь подёнки, скончавшейся по всем законами природы около 270 миллионов лет назад, тут же откладывать «это» для начальника. Ценное он забирал, а остальное — в отвал. У меня из этого отвала дома ещё много лет на всех полках жили пермские мухи, кусочки стрекозиных крыльев, отпечатки хвощей и папоротников…

Бывало и так, что фрагмент крыла гигантской стрекозы явно предполагал продолжение в соседней плитке доломита и мы, прицелившись молотком точно по намеченному контуру, старательно «выколачивали» на свет древнее насекомое. В самые ответственные и соблазнительные по результату случаи в работу включался и молоточек Шарова… Самой большой находкой того сезона, насколько я помню, оказался отпечаток огромной стрекозы с крылом длиной около 20 сантиметров! Не 70-сантиметровая меганевра, конечно, но тоже впечатляет! А второго крыла у нее и вовсе не было. Или мы просто его не нашли?

Вообще, там, скорее всего, было еще много чего интересного с точки зрения профессионального палеонтолога, но я в то время разбирался в этом слабо, и жалел только об одном — никаких следов вожделенных мной динозавров в «насекомоносном слое» обнаружено не было. В общем, это и справедливо: какие в пермских отложениях динозавры? Но ведь и отпечатка лапы какого-нибудь допотопного земноводного нам тоже не попалось! А ведь могло бы!

Как я узнал через несколько лет, наш «пан начальник», отправившись (уже без нас) в один из сезонов в отроги гор Каратау, нашел там остатки каких-то неизвестных летающих ящеров, у которых (в отличие от птеродактилей) в перепончатые крылья превратились не передние, а задние конечности! Об этом даже был сюжет в какой-то документальной хронике, которую в те времена обязательно показывали перед началом любого киносеанса! Сам видел. Но вернемся на берега Сылвы…

К этому же сезону относится первое мое знакомство с вечной мерзлотой. Встретить её на этих широтах (граница Пермской и Свердловской областей) было довольно неожиданно (мы же по учебникам географии знали, что она должна быть за Полярным кругом), но с фактами не поспоришь! Этот небольшой участок вскрыши, находился на «стрелке» впадения в Сылву маленького притока, продолбившего, впрочем, во время половодий изрядный овраг. Здесь «насекомоносный слой» оказался под прикрытием мощного пласта промерзшей глины, которая не поддавалась ни кайлу, ни лопате… Этот бугор мы прозвали «накося выкуси» и срывали его чуть ли не месяц, снимая по оттаявшему за 3—4 дня небольшому слою. Обидно было то, что особых находок под этим самым «накося выкуси» не случилось…

Лагерь наш, как я уже писал, был на правом, пологом берегу Сылвы, а место раскопок — — на левом, куда мы ежедневно переправлялись на резиновой лодке. Во время одной из таких переправ мы как-то ухитрились перевернуться. Хоть убей, не могу вспомнить — что было тому причиной? Видимо, мы с Лёшкой и Андреем просто старались перещеголять друг друга в «активности» на борту «крейсера»! И в воду попала моя полевая сумка с письмами из дома, фотографией «одной девочки» и дневник. Записи, сделанные обычной для тех лет перьевой ручкой, частично расплылись, и сейчас я далеко не всё могу причитать. С тех пор взял себе за правило: в поле писать только карандашом (как оказалось потом, это полезная привычка всех полевиков, но я-то о ней в ту пору и не подозревал!). Лето 1961-го было на Среднем Урале не слишком теплым, часто шли дожди (особенно в июне). Но мы регулярно купались в быстрой Сылве, где водичка из-за быстрого течения была очень даже прохладной. А еще на Сылве мы с Лёхой, с подачи нашего шофера, начали рыбачить. Рыбачили мы «по местному», используя хорошо известный у специалистов этого дела «кораблик». Узкая доска «кораблика», повинуясь только течению и туго натянутой леске, рассекала речную рябь, оставаясь как бы на одном месте по отношению к человеку. Ловился, в основном, голавль, который выпрыгивал из воды, пытаясь ухватить одну из мух (уже не пермских, а современных!) насаженных на несколько крючков…

Первый опыт был довольно успешным, но «заразиться» этим делом я так и не сумел, продолжая рыбалку потом в течение многих лет только в поле, и только ради пропитания. А ещё первое поле было для меня полем черничным, полем земляничным, полем белых грибов. Ягод и грибов в сосновом лесу, вздыбившемся на гребне высокого берега Сылвы, было видимо-невидимо! Аборигены белый гриб почему-то не брали, считая его «поганкой»! Им хватало для зимних запасов рыжиков, груздей, маслят… А вот ягоды у них были в чести. Но в местных лесах конкурентов не боялись, и я ухитрился наварить в подарок маме земляничного и малинового варенья (банок у нас не было, поэтому густое варенье пришлось раскладывать по самодельным туескам из берёсты, сшитым нитками и «прокапанным» по стыкам парафином). В те годы мы вареньем избалованы в Москве не были: сами его почти не варили (ни дачи, ни походов за ягодами в обычае тогда в нашей семье не были), а покупное «кусалось»! Один такой туесок (уже пустой) еще много лет стоял на моем письменном столе, исполняя роль стакана для карандашей, но потом сгинул и он — ничто не вечно даже по крышей дома!

В общем, полевая жизнь мне с самого начала нравилась, хотя и домой, как всякому чисто семейному мальчишке, хотелось! Главной радостью были письма. Частые и обстоятельные от мамы (иногда с «трёшкой», вложенной между страничек), более сдержанные и редкие — от отца… Многие из этих писем (и мои ответов) сохранились — такая уж у нас в семье архивная традиция!

      …И облака, как молоко прокисли;

     морзянка капель гаснет на песке.

     А я читаю читаные письма,

     как будто снова кто-то пишет мне.

     Здесь на рассвете на гранитных глыбах
небрежный иней что-то ткёт, колдуя;

     а письма, шепелявые на сгибах,

     шурша мне шепчут новости июля…

Это строки из стихотворения, написанного спустя 17 лет после первого поля, на берегах якутской реке Болдымба. Но разве все реки Земли и все полевые сезоны для геолога — не ежедневное ожидание писем?

Я не единожды за последние годы перебирал эти конверты с адресами, отражающими чуть ли не всю географию бывшего Союза, пытаясь как-то систематизировать архив. Но каждый раз, зачитавшись очередным письмецом, вернувшим меня в атмосферу давным-давно пробежавших лет, так и застывал над раскрытым «почтовым чемоданом»! А через час-другой тихо закрывал крышку, весь переполненный воспоминаниями — ведь без писем я бы никогда не вспомнил о сотне деталей той, отгоревшей, как таежный костер, жизни…

Три деревни были рядом с нашим лагерем — русская, татарская и марийская. Самая грязная — марийская, самая пьяная — русская, самая крепкая и чистая — татарская. В татарском Агафонково (я о нем уже упоминал) была почта, на которой мы получали письма, и довольно приличный магазин. Здесь квартировал наш шофёр, стояла машина, сюда мы ездили в баню. А русская деревня давала нам молоко, за которым мы, в очередь с Лёшкой и Андреем, ходили каждое утро, а также место за пьяным праздничным столом. Деревня называлась Чекарда, как и речушка, впадающая в этом месте в Сылву. Покровителем деревеньки считался сам Петр, хранящий, как известно, ключи от рая, а потому на Петров день (и ещё 2—3 дня после этого) вся деревня гудела, заливая радость праздника самогоном, а еще чаще — коварной пенящейся брагой, и заедая её почему-то всегда только яичницей…

Два с небольшим месяца «взрослой жизни» мне хватило для первого раза «под завязку». Потом я даже думал — туда ли путь держу? Моё ли это? Настоящая полевая жизнь оказалась не очень похожа на однодневные и двухдневные геологические походы по Подмосковью. И тяга домой была сильной. А потому в Москву я возвращался не на машине (очень уж долго!), а на поезде (выпросил у начальника билет «за свой счет»! ). Соскучился!

Из маминого письма 1961 года, адресованного: «Пермская область, Суксунский район, п/о Агафоново, Гуллеру Ю. А. до востребования». «Здравствуй, мой родной! Как я по тебе соскучилась! Неужели, так будет теперь всю мою жизнь; ты будешь вот так надолго уезжать, а я буду думать — как там ты?.. Может быть еще передумаешь, и не будешь поступать на геологический?..»
К концу первого полевого сезона был момент, когда я готов был «подумать» над словами мамы. Но миновало несколько месяцев, и всё то, что прошло, стало, как водится, мило. Я проверил себя «на слабо», и следующим летом, после окончания школы, поступил на геолфак МГУ. Заявление написал на кафедру палеонтологии, но к 2-му курсу, когда должна была начаться специализация, изменил этой науке с «настоящей геологией» — просто-напросто не смог расстаться со своими одногруппниками: так мы сроднились к этому времени! Современному человеку, полному вполне обоснованного рационализма, это покажется странным. Но было ведь!

В будущем году моему первому полю «полю» исполнится 60 лет. Я уж больше четверти века, как расстался с геологией, и без малого четверть века веду жизнь профессионального журналиста и литератора. Давно нет на свете мамы. Остались только её письма ко мне и мои к ней. А на Урале с тех пор я ни разу не был. Так что в памяти он — солнечный, летний, земляничный, с быстротекущими чистыми речками, полный стрекоз — современных и пермских, весь такой… немного призрачный! И две крошечные палатки на старой фотографии, одна из которых моя. Первая палатка в моей жизни! Сколько их потом было? Много. Была и последняя «настоящая» палатка, оставшаяся в стихах:

Зачем-то вновь тревожно и не гладко:

и жизнь, и ветер на исходе дня…

Последняя в судьбе моей палатка,

спаси любовь и защити меня

от слепости дождей непониманья,

от близких — не ко времени — потерь;

от суеты, забвенья и прощанья,

от грани страшной — «было» и «теперь»…

Так получилось: спутались дороги,

ведущие в края моей судьбы;

а мне во снах мерещатся пороги

в пяти минутах жизни и ходьбы.

И каждый шаг — последний, без остатка:

лишь сделай и — согрейся у огня!

Последняя в судьбе моей палатка,

спаси любовь и защити меня…

= = = = = = = = = =

МАРК НАУМОВ

ИЗ ЗАКАВКАЗСКИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ

И вот еще штришок из моих закавказских впечатлений. Это уже собственно Армения, окрестности города Кафана. Неделю топчусь одной и той же тропой — захожу на маршрут с восходом и возвращаюсь с закатом. Тропа крутая, идет дном сухого распадка, разделяющего два села — армянское и азербайджанское (в те времена там была этакая национальная чересполосица). Села смотрят друг на друга глухими каменными заборами роста в полтора. Промежуток между ними — ну буквально руки раскинуть. При взгляде снизу получалось что-то вроде коридора, соединяющего небо и землю. Неделя прошла тихо и мирно. Стены скрывали меня от солнца и любопытствующих взоров. И я потерял бдительность. За что и был наказан.

В очередной заход я вдруг увидел в привычной восходящей перспективе своего коридора темную и чем-то странную человеческую фигуру. Это явление меня удивило и, признаться, несколько встревожило. Как всякое нарушение привычного течения жизни. Да и вообще… Но я успокоил себя — мало ли кому чего понадобилось спозаранку на сельских задворках. Разминемся. Не тут то было!. Фигура преграждала мне тропу сознательно и целенаправленно. При ближайшем рассмотрении она оказалась бабкой совершенно интернационального сельско-закавказского обличья. То есть согбенной пополам, в шерстяной шали, повязанной подмышками поверх платья, в галошах на толстые шерстяные носки, без зубов и с клюкой. Даже скорее с посохом, крюк которого возвышался у нее над головой.

Я поздоровался (естественно по-русски) и стал ожидать дальнейшего развития событий. Моя визави обратилась ко мне с короткой энергично-командной речью по-азербайджански, из которой я понял только русское «Хлеб кушать!» В ответ я понес обычную чушь о срочном производственном задании, о плане, сроках и ожидающих сотрудниках. Все тщетно. Она стояла неколебимо, заграждая мне тропу и рукой молча указывая единственный открытый путь — через калитку в стене внутрь, во двор. Выхода не было. А солнце то поднимается! Тут и до зноя недалеко! В отчаянии я огляделся.

И тут, о чудо! над противостоящим, то есть армянским, забором вдруг показалась… голова… нет, лицо… ну, в общем — рожа (да простит мне ее обладатель — это просто первое изумленное впечатление). И как мне еще назвать мужественный лик размером в где-то в два среднестатистических, с троекратным носом и полуторными глазами, по самые эти глаза заросший черной невыбриваемой щетиной, отливающей металлом на низком еще солнце!? Я молча воззвал о помощи.

— Бэсполезно! — с оттенком сочувствия, но как бы и с некоторой гордостью отозвалась… гм… отозвался свидетель моей драмы — Она понимает, только что хочет понимать… Понымаэшь? А отказов она понимать не хочет…

— По-русски не понимает? — тупо спросил я.

— А по-любому — отвечал наблюдатель — что не по ней, то и не понимает. Характер такой…

— Ну попробуй все же, — попросил я — вдруг она тебя послушает…

— Она?! Меня!? — в несказанном изумлении возразил он, воздвигаясь над забором такими плечищами, и опираясь на него такими ручищами, каких я отродясь не видывал, даже на олимпийских аренах (по телевизору, конечно) — Да она мужа-то своего не слушала… пока тот жив был… А ты говоришь — я… Да она мне до самой армии каждый день уши драла…

— За что? — тупо спросил я.

— А для профылактики! — был ответ.

Но тут хозяйке надоело просто присутствовать при постороннем разговоре, и она обратила свой грозовой взор на моего собеседника. И он мгновенно исчез, как и не бывало его никогда.

— Что же мне делать? — воззвал я уже к пустоте над забором.

— Сдаваться! — пискнуло оттуда в ответ. Не лицезрей я его секунду назад — не сомневался бы, что это голос скопца или доходяги-дистрофика.

И я сдался. Я зашел на вдовий двор — беднее не придумаешь — и «кушал хлеб»: горячий лаваш с сыром и зеленью, запивая холодным мацоном (у армян — мацони) — вкуснее не едал ничего и никогда, ни до ни после. После чего был отпущен. И, поблагодарив поклоном, ушел молчком и навсегда. Что это было? Зачем ей это было нужно? И что мне об этом думать?

14.12.2020

= = = = = = = = = =

ВЛАДИМИР ИВАНОВ

ГОРНОСТАЙ

На шестой штольне «отпалили». «За смену должны „откатать“, — рассуждал я.- Вечером поднимусь на штольню — задокументирую забой. А сейчас — обедать». Я спустился по отвалу штольни, вышел на тропинку и пошел вниз по склону. Уже подходя к ручью, я заметил на противоположном склоне распадка маленького серого зверька, который резвился в нескольких метрах от моей палатки. Котенок? Да нет! Откуда здесь может взяться котенок? А кто тогда? Из мелкого зверья кроме бурундука, белки и рыжей полевки мне на глаза никто не попадался.

Подойдя к палатке, я увидел зверька вблизи. Горностай! Серенький, спинка бурая. Это у него «летняя форма одежды» такая. Зима то кончилась. Весна в горах!

Прошло недели две. Я трапезничал в своей палатке, которую давно уже переобустроил в блиндаж, следую принципу «дом поросенка должен быть крепостью». Двускатная крыша в два наката и стены были «набраны» из лиственницы. Интерьер — нары вдоль одной стены и вдоль другой; стол между нарами, окно над столом и буржуйка в углу.

Трапеза была царская. Я утром подстрелил трех куропаток. На столе приемник «Спидола». Слушаю свою любимую радиопередачу «Театр у микрофона». Что еще нужно для счастья «белому человеку».
Вдруг мягкий «кошачий» удар в плечо заставил меня вздрогнуть. Испугался не только я, но и тот, кто нанес удар — горностай! Теперь он сидел на краю нар и не сводил с меня глаз. Хищная мордашка. Черные бусинки глаз смотрели на меня с укором, как будто говорили: «Что же ты, паразит, сам кайфуешь, а братьев своих меньших позабыл?» Так это он прыгнул мне на плечо и перепугал меня до смерти! А я и не заметил, когда он у меня в палатке появился. Ну, дела! Придется кормить.

Я сгреб горсть костей со стола и бросил рядом с собой на нары. Горностай тут же принялся за дело. Я осторожно погладил зверька по спинке. Потом еще раз. Ещё. Горностай не обращал на меня никакого внимания. Он «разбирался» с куропаткой. Мне стало интересно, как долго можно испытывать его терпение. И я поднес согнутый указательный палец под нос зверьку. Горностай тяпнул меня от души. Ах, черт! Ведь предупреждал же девяностолетний Фунт из «Золотого теленка»: «этому палец в рот не клади!». Помнить надо классику! Ладно, я не в обиде. Сам виноват. Проехали!

Мы стали друзьями. Горностай наведывался ко мне каждый день. Резвился в курумнике, возле палатки, или прошмыгивал в палатку. У меня было, чем поживиться.

Но вскоре мне пришлось заняться камеральными работами и я перебрался в административный поселок, который находился в семи километрах от моего участка. Прошло несколько месяцев. Уже лежал снег. Однажды я с бригадой проходчиков приехал на «шестую» штольню за очередной партией проб и, конечно же, решил заглянуть в свою палатку — блиндаж. В ней теперь жили двое проходчиков. Я постучал. Дверь приоткрылась — я испытал шок! На стене была «распята» шкурка горностая. Ослепительно белая, с великолепной черной отметиной на кончике хвоста! Зачем? Он же был ручной. Проходчики это знали. Ну и кто после этого — Зверь?

= = = = = = = = = =

ОХОТНИЧЬИ ИСТОРИИ

ПРО МЕДВЕДЕЙ

Вижу читателям интересны истории про встречи с медведем, ну и не откладывая в долгий ящик выдаю еще три истории из жизни охотников в которых так или иначе замешан косолапый. Эту историю мне рассказал коллега по службе. В настоящее время с. Чумикан и с. Тором соединяет грунтовка, а во время описываемых событий дороги еще не было и добраться до с. Тором в случае происшествия можно было либо по морю (летом в хорошую погоду) либо на снегоходе зимой. А в межсезонье только пешком.

В мае 2010 года в с. Тором произошло что то сильно криминальное (по пустякам жители вообще не жалуются). Опергруппа в составе 3х человек надела болотные сапоги, взяла автоматы и выдвинулась на место происшествия. Часть пути проделали на грузовике, оставшиеся 20 км надо было топать пешком. Впереди возвышалась гряда сопок, которые нужно было перевалить. Поднимались по заросшему стлаником склону. Стланик — это северная форма кедра, который не растет здесь вверх, как в более теплых широтах, а стелется по земле. Орехи тоже дает, но мельче чем на деревьях в три раза как минимум. Хуже, чем ходить по стланику может быть только ходить по стланику, сгоревшему в низовом пожаре. Обзор нулевой, под ногами постоянно ветви, которые расходятся, прогибаются, поднимаются, но при этом настолько густы, что редкий шаг ступишь на землю. Дыхалка сбивается, одежда рвется, бывает, что и растянешься, споткнувшись в ветвях, матерясь от души. И вот уже вершина сопки.

Мой герой рассказа продирается сквозь стланик первым и неожиданно резко «выпадает» из кустов на прогал метров десяти шириной. Прямо перед ним метрах в шести (он сказал в трех, но давайте не будем нервировать особо впечатлительных и увеличим дистанцию до шести?) над убитым лосёнком медведица (Он сказал медведица, не знаю как определил, что не медведь, давайте поверим на слово, он парень местный, эвенк, им виднее). Лежит медведица не двигаясь, смотрит на него и урчит.

Естественно, наш рассказчик замер. Что такое для медведя пусть даже 6 метров? 3 прыжка? 2 секунды? На плече АКСУ (автомат Калашникова складной укороченный) его снять с плеча, да снять предохранитель, да перезарядить догнав патрон в патронник… Это же целая вечность пройдет. Да и не остановит медведя на таком расстоянии даже очередь. Прошьет, слишком мало останавливающее действие. Развернешься назад, покажешь спину как пить дать нападет…

Тут сзади вываливаются из кустов и остальные члены «экспедиции» и так же замирают. Медведица прижимается к земле и по-прежнему урчит глядя на неожиданных гостей… Ребята потихоньку, мелкими шагами боком, боком отходят от опасного места, после чего будучи на безопасном расстоянии заряжают автоматы и продолжают свой путь. Благополучно разошлись, только седых волос прибавилось. А не кинулась медведица возможно потому, что людей было несколько. Хотя вполне себе кидаются и на группы, вон в 2007г, отдыхала группа туристов на Шантарских островах (тут рядом), медведь пришел и одного человека задрал.

Второй случай произошел так же близ села Тором. В летнее время местные жители возвращались домой из села Чумикан на моторной лодке. Пройдя по морю 60 км. до села остается подняться по реке еще 2 км примерно. Река не широкая 15—20 метров, русло извилистое, иногда фарватер проходит вплотную к обрывистому берегу. Вот когда лодка с ничего не подозревающими людьми проезжала в таком месте, всего в паре метров от крутого берега, неожиданно с кручи в сторону лодки прыгает с ревом медведь.

Человек сидевший за румпелем на корме (который и рассказал эту историю) увидел эту картину что называется «от и до». Медведь прыгает, летит и вдруг резко теряет скорость и с шумом и брызгами падает в воду всего в полуметре от лодки. Ну, останавливаться, естественно, никто и не собирался, благополучно миновали этот участок. Сидевшие впереди пассажиры даже не успели толком понять что произошло. А случилось то, что горе-охотник, их односельчанин, установил петлю на медведя на самом обрыве практически у реки. Благо, что длинны троса оказалось не достаточно, чтобы достать до лодки. Удачная случайность. Охотника этого конечно потом «поучили», чтоб на будущее думал что делает.

Третий случай можно сказать забавный. Жил у нас в селе охотник. Таежник каких мало, он практически жил в тайге, а не как большинство уходил туда на сезон. На участке в тайге у него был и огород и приличная изба. Семья, дети, жена жили в селе, а он туда только приезжал ненадолго и сразу обратно. Вот он рассказывал такой случай, как он с медведем силой мерился.

Пришел он на зимовье, а на дереве возле дома свежая задирка от медвежьих когтей. Обозначает значит медведь свою территорию. Ну старик взял топор и сделал зарубку повыше медвежьей метки, мол «это мои владения». Через какое-то время вернувшись снова к этому зимовью обнаружил новую метку от медвежьей лапы повыше своей, ну и снова сделал зарубку как в прошлый раз… Так они соревновались до высоты почти трех метров. Потом медведь ушел. Конечно, куда ему тягаться с таким гигантом.

А старика жаль. Прожил он интересную жизнь в тайге, да так и пропал бесследно несколько лет назад на своем участке… Искали конечно… Ничего не нашли. Вообще никаких следов. Светлая ему память.

= = = = = = = = = =

ФРОНТОВЫЕ ХРОНИКИ

ЧТОБЫ ПОМНИЛИ

ДИКАЯ ОРДА. ПОЧЕМУ ОНИ НЕ БРАЛИ В ПЛЕН? ТУВИНЦЫ В РЯДАХ КРАСНОЙ АРМИИ

Гитлер посмеялся над ними, а вот немецким солдатам было не до смеха, их тувинская орда в плен не брала, от слова совсем. Их даже сейчас в нашей Российской армии называют мутные ребята. Очень сложные и в тоже время простые люди, своеобразный народ. Тувинцы…
С детства на природе, а вместо игрушек с ранних лет ножи и заточки, в своё время служил с призывниками из Республики Тува, ничего не изменилось, культ колюще-режущего оружия у них присутствует и сейчас. Адольф и Геббельс вещали немецкому электорату о том, что СССР населяют страшные азиатские орды, но с настоящей дикой ордой немецкому солдату только предстояло столкнуться. Официально Тувинская народная Республика стала частью СССР только 17 августа 1944г., но войну Третьему Рейху она объявила ещё 22 июня 1941г. (ещё раньше чем Черчилль выступил с речью о поддержке Великобританией Советского Союза). Говорят, что когда Гитлеру сказали о том, что с ним воюет ещё и какая то Тува, то он посмеялся и даже не нашёл Республику на карте. Республика сразу же начала оказывать СССР значительную помощь (по меркам Тувы значительные ресурсы) материальными средствами и сырьем. Тувинцы поставляли золото, коней, поголовье крупнорогатого скота, продукты, лыжи, одежду, сырье для медицинских нужд (бинты, лекарственные сборы и травы). С конца июня 1941г. в Республике в несколько раз увеличили мобилизацию, срочный набор и обучение призывников.
Осенью 1942 года в РККА были приняты первые добровольцы (более 200 человек), которые вошли в состав 25-го отдельного танкового полка (с начала 1944г. в составе 52-ой армии 2-го Украинского фронта). Осенью 1943г. из Кызыла (столица Республики) проводили на фронт 206 добровольцев из которых был сформирован 4-м эскадрон 31-го гвардейского кавалерийского полка 8-й гвардейской кавалерийской дивизии им. С. И. Морозова, входившей в состав 2-го Украинского фронта. По воспоминаниям генерала С. Брюлова, так как официально тувинцы были добровольцами и союзниками, то командование не вмешивалось в дела тувинцев в том плане, что те поступали с пленными по своим воинским представлениям и обычаям, то есть в плен никого не брали. Первые тувинские призывники довольно плохо говорили по русски и привезли с собой на фронт различные амулеты и шаманские обереги. Война их не пугала, они на неё рвались.
Недостатки выучки компенсировали выносливостью, природной ловкостью, отвагой и презрением к смерти.

= = = = = = = = = =

НИКОЛАЙ СЫРОМЯТНИКОВ

НИКОЛАЙ МАЙДАНОВ: ЛЕТЧИК, КОТОРЫЙ НАРУШИЛ ПРИКАЗ И СПАС СПЕЦНАЗОВЦЕВ

Герой Советского Союза и России полковник Николай Майданов еще при жизни стал легендарной личностью. Сослуживцы между собой называли его Саиныч (отчество Майданова было Саинович).