Бесплатный фрагмент - Происхождение — инопланетянин

Происхождение — инопланетянин. Воспоминания детства.

Предыстория

Моя мать родилась в 1919 году под Истрой. В деревне Манихино. Дед был портной. Бабка — неграмотная батрачка. В семье было семеро детей. Младший — Федюшенька — умер от голода в 39. Старшей была моя мать. Бабка, крестившая ее, забыла, что в церкви ей дали имя Клавдия. И все родные звали ее Галькой. Почему-то казус повторился и с фамилией. Поп записал ее как Макарову, на фамилию матери ее. Хотя вся семья носила фамилию деда — Суханов. Так и получила она паспорт как Макарова Клавдия Ивановна. А аттестат был на Суханову Галину. Поэтому институтский диплом и зачетные книжки, которые я видела сама, своими глазами, и которые так удивляли меня в детстве своей многоконкретностью, принадлежал Сухановой-Макаровой Галине-Клавдии Ивановне.

Дед сидел. Но недолго. За растрату артельных средств. Но бабке посоветовали сделать фото, где она в окружении семерых детей с малышом на руках смотрит в объектив полными отчаянья глазами. Мальчики стоят в пальтишках. Как мне объяснила мать — штанов у них не было. Деда выпустили.

Вспоминается мне и один из рассказов матери, как она в школе процитировала Троцкого о перманентной революции. И как к ней тут же пришли люди из ведомства Дзержинского. Но неграмотная деревенская бабка увидела шагающих по снежной тропе людей в форме и догадалась кинуть книжки в печь. Обошлось. Был еще один контакт с людьми из этого ведомства. Когда деда посадили, есть дома было нечего, и бабка с моей матерью перелицовывали детскую одежду. Сейчас это звучит абстрактно и непонятно. Что значит перелицевать? Это значит распороть и сшить заново. Но уже наизнанку. Ткань будет выглядеть новой и не потертой. С этими вещичками моя мать поехала в Москву на рынок и пыталась одежду продать. Тут ее и взяли. Как потом ей сказали — в тот момент кто-то грабанул детский дом… Но и в этот раз все кончилось хорошо. Мать мою отпустили, и даже дали денег. Она приехала домой с хлебом…

Бабка моя — Пелагея — умерла в сорок лет. Как рассказывала моя мать — у нее прорвались вены на ногах. Ее повезли в больницу, потом назад. В больнице сказали — поздно. Перед смертью она заплетающимся языком спрашивала у родных — «Галька-то в институте?» С трудом выговаривая длинное сложное слово — институт. Так было важно для нее, что ее ребенок выберется из деревенского безграмотного беспросвета.

Мать поступила в институт цветных металлов и золота. Куда еще могла пойти девочка, которую кормили крапивным жмыхом и у которой была голодная экзема. Да, я восхищаюсь своей матерью. Воля к жизни, воля к знаниям, целеустремленность, острый ум, сообразительность, понимание обстоятельств.

Она рассказывала мне как поступала. Как с ней в общежитии поселились девочки из Грузии. Как они принесли с прогулки мороженое и угостили ее. Как она ела это мороженое с черным хлебом, единственное что у нее было на поесть. Она поступила. Девушки уехали домой в Грузию.

Но началась война. Институт был эвакуирован. Мать вернулась в Манихино. Манихино. Это 50 км от Москвы. Немцы вошли в деревню. Одиннадцать дней деревня была в оккупации. Их дом был сожжен еще при обстреле немцами деревни. И они прятались в землянке, заранее выкопанной. Там же складировалась швейная машинка деда. Землянка была буквой Г. И когда немцы вошли в деревню, они обнаружили землянку, и автоматная очередь прошлась по внутренностям убежища. Но все выжили. И лишь потом мать вылезла на поверхность и огляделась, и пуля сквозанула по ее уху, не задев. Смех солдат сопровождал выстрел. Рассказы о войне и этих одиннадцати днях в оккупации заполнили все мое детство. Она часто это вспоминала. Потом немцы взяли ее переводчиком. Она хорошо знала немецкий — повезло с учительницей в школе. И даже один из немцев долго объяснял ей, разворачивая карту наций, что они воюют не против русских и французов, а против евреев.

Потом они пешком, собрав дедову машинку на санки ушли из Манихино. Мать рассказывала, что шли они прямо под выстрелами катюш. И зрелище это вызывало такой восторг. Они тащили санки и младших, а кругом летели снаряды катюш. Наши наступали.

Так они оказались в Тушино. Здесь моя мать прожила всю оставшуюся жизнь.

Сначала взрослые девочки устроились в госпиталь. Мать вернулась в институт, но выбрала другой факультет. Экономический. Она уже писала диплом, когда по распределению была направлена в Джезказган. Она не стала защищаться и устроилась на военный завод. И спустя некоторое время вернулась на вечерний и получила-таки диплом. Это было важно для нее. Инженер — экономист. Война, голод. Ребенок. В 51 году она родила мою старшую сестру. Без мужа. Без алиментов. Они жили тогда в бараке. Их поселили в бараке. Я помню этот барак. Мы ходили туда в гости в младшей сестре моей матери. Тете Жене. Она там еще жила. Печка. Туалет в пропасть. Сестра рассказывала, что там были крысы. И она охотилась на них, накалывая их на вилку. Вилку привязывала к палке и натыкала их… Ну может и не натыкала, но так она рассказывала…

С моим отцом мать познакомилась, когда уже защитила диплом. И ее подружка по цеху устроила праздник и познакомила ее с парнем. Подружка… Я помню эту женщину. Паня Гиро. Французская фамилия. Когда я ее знала она уже была без ноги. Попала под трамвай… Я узнала ее, когда она была уже совсем колобком. Маленькая, толстенькая. Паня. А когда-то она была красавицей и даже Алексей Толстой, который вел на их заводе литературный кружок, был влюблен в нее. Так рассказывала мать.

Моей матери было 39 лет. Отец был на 5 лет младше. Он прошел войну. Был радистом на бомбардировщике. В сорок лет она родила второго ребенка. Это была я. Тоже не выходя замуж, не получая алиментов. Как она потом говорила — она родила меня ради квартиры. Чтобы не жить в коммуналке. И действительно, завод дал ей однокомнатную квартиру на 4 этаже. 13 дом. 13 квартира. Мне был один годик.

Детское облако

Мои первые воспоминания — я ползаю по полу. И вдруг нахожу сухарик. С аппетитом я сосу этот сухарик, чувствую, что это самое вкусное, что есть на свете. Потом мне рассказывала мать, что я сильно болела, ничего не могла есть, выворачивало. Ослабла так, что перестала ходить. Могла только ползать. И вдруг нашла сухарь. И все вернулось. Я помню этот кусочек черного хлеба и его вкус.

Поздний ребенок, появившийся на свет от сорокалетней взрослой женщины, постоянно и долго требовал сиську. Не могу сказать — это воспоминание или ярко представленный рассказ матери. Но я помню, как вместо груди она достала из расстегнутой блузки что-то страшное и ужасное, зверское и меховое. Может быть это и не мое воспоминание. Чтобы отучить меня от сиськи, мать спрятала за пазухой меховую шапку и ее вид напугал меня достаточно, чтобы я больше не просила приложиться к теплому и успокаивающему телу матери.

Три детских сада я помню. Ясли — нет. Последний был рядом с домом. Прямо за домом. Первый я помню плохо. Только один момент, как мать пришла за мной после работы, и мы шли домой медленно, медленно. Она никуда не торопилась. Было тепло и светило солнце. Я спросила ее — а можно босиком пойти? Она кивнула головой, и я разулась. Перед самым нашим домом протекала железная дорога. Поезда шли и грохотали, провода тянулись прямо перед балконом. В окно вечерами была виден ковш большой медведицы. Прямо перед домом внизу были железнодорожные пути, а за ними мамин завод. На котором она отработала всю свою жизнь. Инженер экономист.

Помню в пятом классе мне, как лучшей ученице школы, хотели дать путевку в Артек. Попросили принести справку с работы матери. Я принесла. И мне сказали, что нет, ты не дочь рабочего. Тебе не положено. Странно, вот сейчас мне это вспомнилось. Что я дочь инженера почему-то было важно, а что я дочь матери одиночки без алиментов и без отца — почему-то никто не вспомнил. Это так, заметки на полях. Каждое время странно по-своему.

Вечно горевшая на территории завода свалка. Этот костер тоже был виден из нашего окна. Но провода железной дороги — это главное впечатление того времени. Помню мне снились сны, в которых я летала. Летела почему-то вдоль дороги и главный страх — запутаться в проводах.

С железной дорогой связан первый труп, который я видела. Я заметила его с балкона. Прямо перед домом внизу лежало что-то коричневое, бесформенное и грязное, но с головой. Я увидела его, сбежала с четвертого этажа и уже бежала по путям, пытаясь разглядеть что это, но к этому месту уже начали стекаться люди. Я увидела человека, сбитого поездом. Он был голый. Его раздели колеса поезда. Голый, грязный, кровавый.

Прямо перед моим домом была проходная. Но мать ходила не в эту проходную. Её цех был в другой половине территории, и она бегала через дорогу в сторону, там еще и еще. Полчаса бегом. Меня всегда это удивляло. Почему не в ближайшую проходную?

Она всегда бежала. На работу, с работы. Это и понятно. Две девочки ждали ее дома. Я помню, как в порыве любви я сказала матери. «Мам, я так тебя люблю. Когда мне очень грустно в садике я пальцами вытираю подмышки и подношу пальцы к носу. Этот запах напоминает мне о тебе, и я успокаиваюсь». Помню, мать рассмеялась и сказала, — «неужели я вечно пахну потом»?