Бесплатный фрагмент - Про мужичка

ПРО МУЖИЧКА

Книга сказок для детей среднего и старшего возраста

---

Предисловие

Не так часто встретишь в нашей сегодняшней литературе произведения, проникнутые истинно русским духом, написанные колоритным русским языком. А ведь именно сказки — это уникальное явление нашей русской литературы, и за это они так любимы и детьми, и взрослыми.

В книге сказок, написанных автором, повествование ведётся от имени Мужичка, который попадает в разные жизненные ситуации, порой выдуманные и причудливые, но настолько захватывающие, что хочется непременно дочитать до конца и узнать, а чем же всё закончится.

В сказках нет прямых наставлений и нравоучений, но в них присутствует мудрость, смекалка, добрый юмор, ирония, присущие простому русскому народу. Именно поэтому читаются они с большим удовольствием и оставляют светлую радость в душе.

                            Редактор Галина Никитина

Про то, что было, да время забыло

присказка

Россия большая…

Такая большая, что и глазом не объять…

Да что глазом, шагами мерить — не перемерить, смолоду из дома выйдешь, как раз к седой бороде назад и вернёшься.

Много чего на этой земле встретить можно: что ни шаг, то — диво, что ни день — новая картина! А картины-то какие: здесь — леса, там — поля, дальше — озёра до самого бора! Ключи в бору соловьями поют. Ключи в ручьи текут. Ручьи — в реки, реки — в моря и озёра, а уж моря с океанами встречаются. Вот так всё большое с малого и начинается.

И наш сказ с малого начнётся — присказкой зовётся.

Там, где море с небом встречаются (по одну сторону), по другую — бор могучий стоит, небо подпирает, холмы украшает.

И звери в том лесу есть и птицы, а как не быть, коль по лесу тихонько побродить да внимательно посмотреть, можно многое узреть.

Да не только, а точнее, не столько сей бор по всей округе известен тем, что и грибов, и ягод в нём в любой год наберёшь, а тем, что на длинной косе, выступающей в море, деревенька стоит. Так, невеликая, но и маленькой её не назовёшь. Улица одна, но длинная, ещё на песчаной косе начинается да уж глубоко в сосновый бор и упирается. А по улочке — дома, ставни резьбой украшены, хотя и некрашены.

Старики на завалинке встречаются, новостями делятся. Мужики землю за селом пашут да зерно сеют. Бабы тесто месят. Да детей, как гороха, насыпано, а то как без них!

И даже не про это сказ-то наш, что дворы добротные да ставенки плотные, а про то, что на деревне дом один не крашен, не мазан, в заборе ветер, калитка без петель, да окна пыльные да тропинка полынная.

Вот про этот-то дом, а ещё вернее, про его хозяина, мы сказ и поведём. И про то, что было, да время уже забыло, и про то, чего может и не бывало, да молвой в народе стало, про всякую шалость и ещё кое про что самую малость…

Переворачиваем страницу — начинаем дивиться!..

Про Мужичка и краски неписаные

сказка первая

Мало ли на свете разных разностей: города красивые, моря глубокие, горы высокие, а такой красоты, как наш сосновый бор, и не сыщешь. Он ведь не просто бор, а бор на берегу моря. Вот здесь-то, на самом краю бора, где могучие сосны любуются своими стройными стволами в зеркальной глади воды, и приютилась небольшая деревенька. И жил в той деревеньке Мужичок. Так себе Мужичок: не высокий, но и не маленький, не худой, но и не толстый. И одёжка на нём была не старая, не новая. И изба у него была не крашена, не стругана.

И за что б Мужичок ни брался, всё у него выходило то нескладно, а то и просто нелепо…

Пойдёт Мужичок помогать кузнецу подковы ковать — в ведро с водой подкову-то и обронит…

Пойдёт помогать столяру раму оконную делать — дак рама та: то не открывается, то не закрывается вовсе…

Пойдёт помогать пастуху коров пасти — да вся деревня потом три дня коров-то по лесу и собирает…

Запряжёт лошадь на базар поехать — да так в санях летом на улицу и выезжает…

Стали от его помощи люди отказываться, а потом и его самого сторониться, а уж потом и вовсе здороваться перестали.

Была жена, да как-то к родителям погостить уехала, да уж назад и не вернулась.

А детей у него и вовсе не было…

Пошёл Мужичок как-то раз рыбу ловить да удочки дома и забыл. Сидит на полянке невдалеке от моря, и такая на него тоска напала, что и слов-то не подобрать, чтобы описать.

А тут Птичка-Невеличка прилетела, рядышком села и давай насвистывать так, что Мужичок диву даётся да слова в её посвисте-то и слышит:

— Чив-чив-чиво грустишь, Мужичок?

— Да как тут не грустить! За что ни возьмусь — всё неладно да нескладно у меня выходит. Начал давеча дверь в порядок приводить, да и вовсе сломал её… И вот так всегда. И друзей у меня уж больше нет и товарищей…

— Чур-чур-чур, не грустить. Брось-брось-брось печалиться. А посиди, да подумай, да делом займись, тем, что по душе, к чему сердце лежит сызмальства.

— И что?

— Тем-тем-тем и займись!

Птичка ещё пару раз чирикнула, да и улетела.

А Мужичок сидит, думает:

— Странно всё! Вот уж и птиц он понимает, а с людьми общего языка не сладит. Да и дела-то у него своего вовсе нет, всё-то он чужими делами занимается.

Белочка с ветки спустилась да орешек ему в ноги и положила:

— Поешь орешек, Мужичок, сил наберись да за дело примись!

— За какое дело-то? — спрашивает Мужичок.

— А за такое, что улыбку на твоём лице откроет да радость в твой дом вернёт, — сказала да на дерево снова и залезла, а там в бору и скрылась.

Мимо Лисичка бежала да на край полянки возле Мужичка и присела.

— А что хмурый такой да в словах не свой?

— Да вот дела своего у меня нет, а с ним и счастье меня стороной обходит, а что делать — ума не приложу?

— А что тебе любо — тем и займись! — улыбается Лисичка да глазами хитро поигрывает.

— Было как-то любо мне из глины птичек да зверушек лепить, да красками их расцвечивать. Да вот на смех меня тогда подняли, мол, несерьёзное дело — ни дров на двор, ни хлеба на стол…

— А ты что ж, из глины только птичек да зверушек лепить можешь? — спросила так, да хвостом вильнув, в кустах-то и скрылась.

— А и правда, — подумал Мужичок. — Буду лепить то, к чему сердце лежит, да душу себе тешить, да людей радовать, авось и дело получится!

Посидел ещё чуток, вспомнил место, где когда-то глину брал, да пошёл, да набрал, да домой и принёс.

А потом вспомнил он, как его дед когда-то краски тёр, да цвета творил, да насобирал у себя в чуланчике пустых банок, да помыл их, да краски всякие создавать принялся. И получились у него краски цветов ярких, невиданных. Удивился Мужичок, порадовался — дело-то вроде как спорится да из рук не валится.

Взял он да печь заново обмазал, да трубу почистил, да дров наколол, да затопил.

Налепил свистулек диковинных да в печь на обжиг и поставил, а потом раскрасил их красками разными в цвета необычные, что глаз радовали.

А потом взял, да и смастерил себе гончарный станок — и ремень кожаный нашёлся для привода, и деревяшка большая да толстая на круг гончарный. Да ладно всё так получилось, работает всё — крутится, вращается! Замесил глину и давай чашки мастерить, да в печь ставить, да красками оживлять, диковинные цветы рисовать…

Смотрят на селе, а у Мужичка летом печь топится — дым из трубы так и валит. Интересно сельчанам стало, что это их чудак-неумеха удумал, да и заглядывать они к нему стали. А там, на полках разных, рядами чаши стоят, размеров всяких да красок ярких. Да детям свистульки, а бабам броши да украшения на кофты….

Столяр ему в обмен на кувшин для вина дверь новую поставил, да так, что не скрипит да людей видом своим больше не пугает.

Плотник, за кринки под молоко с диковинными цветами-сказками, крылечко перебрал да такое смастерил, что любо-дорого стало да гостей своей красотой созывало.

Бабы-то деревенские за украшения яркие да формы дивные то молока, то яиц принесут, то хлеба испекут…

А мальцам и свистульки в радость — они их то на рыбу, что словят на море, то на грибы, что найдут в бору, у Мужичка-то и выменивают…

И пошла по округе слава о гончаре умелом, на фантазию-выдумку богатым да на руки ловким. И потянулись к нему люди из деревень дальних да городов больших.

А Мужичок утром встанет, на солнышко глянет, молочка свежего выпьет, да за гончарный круг-то и садится, да кувшины невиданной формы делает, да броши лепит. По сосновому лесу погуляет да у деревьев и цветов разные разности подсмотрит. И полянку с тремя гномами заприметил, и дружбу с ними завёл, да дивился их находчивости и ловкости, учился у них. А те к нему в гости захаживали, красок спрашивали. Да кроме-то Мужичка их никто и не видел, знать, не дано было.

А Мужичок на море пойдёт да с закатной воды цвета спишет. Вечёр сядет отдохнуть, да образы дивные у него уже к утру в голове складываются…

Так жизнь и наладил, да в радости жить стал, да в заботах приятных, в новый день зовущих. Любо ему стало.

Время в лета хоронится, на кого порой бранится. Коль бранится — забывает. А кого и привечает, в сказку нынче превращает…

Про Мужичка и Дух Лесной, что живёт под сосной

сказка вторая

Как-то раз Мужичок, гуляя по лесу, забрёл на полянку, где белки резвились да в хороводы водились. Присел он на пенёк, что под сосной, да и засмотрелся, а там и задумался: — А как с этого неба лазурь списать да с закатным солнышком смешать?

За думами и не заметил, что солнце село за горизонт, и в лесу стало быстро темнеть. А деревня-то его у моря, а море-то — далеко! Что делать?

— Ну знамо что — искать, где ночь коротать, — сам себе сказал Мужичок, разминая руками за день уставшие колени, — хоть и лето, да в августе ночью в лесу прохладно, укрыться надо.

И вспомнил Мужичок, что по пути на эту полянку шалашик видел в тёмном ельнике. Встал да туда и пошёл.

Чуток погодя, шалаш-то и нашёл. Шалаш — не шалаш, а укрытие какое-никакое всё же есть — низенькое, но влезть можно.

Откинул сухую траву, что нависла над входом, и ползком тихонечко так протискивается, чтобы шалашик не повредить.

Что за чудо?! Вроде шалашик-то махонький, а внутри — свободно, и стоять, и ходить можно. Темно, правда, да вот там вдалеке что-то светится и поблёскивает. Встал Мужичок на ноги, с колен пыль стряхнул да пошёл на свет, что тускло горел в глубине шалаша.

А тут на стене фонарь висит, а под ним три дубовых двери незапертые, с надписями диковинными, мерцающими на свету да буквами играющими — и вроде как есть, а прикоснёшься — их и нет, буковок-то!

Прищурился Мужичок и вслух читает, а Эхо в пустом большом и тёмном пространстве словами-то играет, из угла в угол переливает:

— Сюда войдёшь — чудо найдёшь, дом, друзей забудешь, назад не уйдёшь.

— Это диво кому надобно? — про себя подумал Мужичок, подходя ко второй двери. Табличка та же, буквы те же, да слова другие:

— Сюда войдёшь — власть обретёшь, покой потеряешь, друзей не найдёшь.

— И этого нам не надо, — думает Мужичок, переходя к следующей двери. А там большая табличка мерцает да слова в глаза бросает:

— И чудо найдёшь, и славу найдёшь, и богатым станешь, и покой обретёшь, да себя потеряешь и уж не найдёшь.

— Вот те на те нашей хате! — вырвалось вслух у Мужичка, — и зачем тогда входить, коли не с кем и дружить, коли не с кем слова молвить, знамо, незачем входить!

— Стихами говоришь? — раздалось откуда-то сверху и басами несколько раз прокатилось по темноте.

— Ох ты, ёксель-трёксель, дважды перемоксель! — брякнул Мужичок от неожиданности и обернулся. Обернуться-то обернулся, а никого рядом и не увидал:

— Ты где, ты кто? — чуть оробев, спросил темноту Мужичок.

— Я — Дух Лесной, что живёт в лесу дремучем под могучею сосной.

— А что здесь делашь-то? Зачем людей пугашь? — шаря глазами по сторонам, ещё тише спросил Мужичок.

— Тайну храню, что за этими дверями скрыта, — опять басовитым рокотом прокатилось по темноте.

— Храни себе, я не трогаю. Я вот посплю да домой пойду. Ночь настала, меня в дороге застала…

— Красиво говоришь, — молвило раскатисто Эхо, — да вот назад уж не уйдёшь.

— Как так? — удивился Мужичок.

— Никто не уходил, кто в двери входил, — хохотнул Дух Лесной. — Ох, а ты меня заразил, и я стихами заговорил!

— Так я и не вхожу, вот здесь полежу, рукавом лицо накрою и немножечко посплю.

— Хм-м… Действительно не входил? Странно? А что делать?

— А ты меня чаем напои да спать уложи, а уж утром-то и отпусти, — говорит Мужичок, а сам глазами собеседника ищет да не находит.

Неведомо откуда сзади табуреточка появилась, к ногам чуть прикоснулась, а спереди — стол-не стол, но кружка на нём стоит и чаем дымит.

— От, благодарствую тебе, Дух Лесной, — вымолвил, улыбаясь такой диковине, Мужичок.

Присел да чаю из кружки и отпил: — Эх, душист чаёк да не греет — холодом веет. Как-дымок-то идёт — не пойму? Пошто сам не присаживаешься, мне не показываешься?

— Дух я. Не положено, — прокатилось новое эхо, да не так сильно, как прежде, не так пугающе.

— Пошто не положено? Али кто наказал? — спросил Мужичок.

Долго молчало Эхо, а потом, не так раскатисто как прежде, молвило:

— Зло меня наказало, к шалашу привязало.

— Чем же провинился да во тьму превратился? — удивлённо спросил Мужичок.

— Заигрался я… Грибника грибами дразнил, да в этот лес заманил, да дорогу назад замёл, да грозу с дождём привёл…

— Он шалашик, значит, построил да назад уж не ушёл? — продолжил рассказ Лесного Духа Мужичок.

— Так оно и было. Зло меня подсторожило да сделало хранителем этого шалаша. С тех пор двери сторожу, да назад никого не пускаю, да по лесу уж не летаю, ни друзей, ни врагов не знаю… — тихо молвило Эхо.

— Ты входить-то в двери будешь? — раздалось через некоторое время почти шёпотом.

— А зачем в них входить, лучше тёплая беседа, да с соседями дружить, — ответил Мужичок.

— Тепла-то у меня и нет. Отняли тепло… — ещё тише молвило Эхо.

— Как нет? А табурет кто поставил, а чай кто скоро справил? — удивился Мужичок.

— Чай-то холодный, — совсем тихо сказал Дух Лесной да уж эхом по темноте не летал, а как будто бы за столом с той стороны сидел.

— Так справим это дело! — улыбнулся Мужичок невидимому собеседнику.

— Сколько люда здесь бывало, да за дверями все и пропали, а беседы со мной и не было. Ты так говоришь, будто видишь меня да знаешь, как беду исправить? — еле донеслось до Мужичка.

— Дак давай править! — с хитринкой в голосе молвил Мужичок.

— Не положено, — тихо отозвался Дух Лесной.

— Кем не положено?

— Злом…

— А мы без зла, мы с добром, — вновь улыбнувшись, сказал Мужичок.

— А как это?

— А вот так!

— Да ты дело говори, душу-то не тяни, — молвил Дух Лесной и снова прокатился эхом по темноте.

— А… душа, значит, у тебя есть?! — воскликнул Мужичок.

— Не дразнись, лучше делом займись! — начал сердиться Дух Лесной.

— А и ты не сердись, а со мною этим делом и займись, — примиряюще сказал Мужичок.

— Что делать-то? — тихо шепнул Лесной Дух прямо в ухо Мужичку.

— Значит, табурет смастерить ты можешь?

— Могу…

— И стол?

— И стол могу…

— И чай?

— Да чай ли это, коль тепла в нём нет? — где-то издалека донёсся негромкий, безрадостный голос Духа Лесного.

— Коль душа есть — тепло будет, — уверенно сказал Мужичок, — ты сам теплом-то стать хочешь?

— Ох, не томи, дело говори! — заметалось по темноте Эхо, долетая до Мужичка то сзади, то сбоку, то совсем издалека.

— И на волю хочешь? — спросил сурово Мужичок.

— И на волю хочу, — сказало тихо Эхо, так тихо, что и слыхать было еле.

— Людей губить будешь? — спросил Мужичок.

— Коль на волю вырвусь да Лесным Духом снова стану, людей обижать перестану, — уверенно ответило Эхо.

— Тогда делай, что я скажу. Камин поставить сможешь, да чтоб дрова в нём были?

— Дело нехитрое, — отозвалось Эхо, — да зачем здесь камин, коль огня в нём нет, а огонь я развести не могу — не положено мне.

— Ты камин ставь-то, огонь я добуду, коль тебе нельзя, — сказал уверенно Мужичок.

Глядь, а перед ним камин появился, а рядом с камином берёзовые дрова аккуратной поленницей сложены.

— Молодец! — улыбнулся Мужичок.

— Ох, — вздохнул Дух Лесной, — сколько уж лет меня так не звали… Приятно, даже вроде и теплей стало.

— И тепло добудем, коль добру служить будем. Дальше тебе надо на свет явиться, во что-нибудь обратиться, — сказал Мужичок.

— Только в темноту, — снова на ухо Мужичку прошептал Дух Лесной.

— В тень, так в тень, — шепнул в ответ Мужичок.

— Дак и так темно! — снова удивился Дух Лесной.

— Начнём с тени, а там видно будет.

— Дак видно-то и не будет! — хохотнуло Эхо и снова суетливо пробежалось по пустоте.

— А ты в тень под тем фонарём обратись, что тускло горит да двери еле освещает, — вставая с табурета, показал Мужичок рукою на двери.

Глядь, и вправду — еле заметный тёмный клубочек под фонарём перекатывается.

— Опять молодец! — похвалил Мужичок, — а теперь в пень!

— Хм-м… В пень, так в пень, — раздалось из клубочка, и тут же на глазах у Мужичка появился пенёчек.

— А теперь на много частей расколись да в полешки превратись.

— Дело нехитрое, и это могу, — сказал пень, разваливаясь на аккуратненькие полешки. — Дальше что? — на множество голосов разлетелось Эхо.

— А дальше я дрова соберу, да в камин положу, да сверху полешками из поленницы прикрою, да огонь настрою, — сказал Мужичок, собирая дрова и складывая их в камин. А потом сухие палочки-то потёр, да огонь развёл, да бересту подпалил, да в камин положил. И заиграло пламя, дрова лизать стало.

— Тепло? — спросил Мужичок.

— Точно, теплее, — раздалось из камина мягко, чуть вибрируя.

— Ты в тепло превратишься, дымом из трубы-то на волю и попадёшь, только помни, что обещал, людей с дорог не сводить, темнотой не губить.

— Помню, — донеслось из огня, и с этими словами темнота-то отступать стала да в утро превратилась. А шалашика-то как не бывало. И дорожка к дому вьётся, и соловушка поёт.

Идёт Мужичок по тропинке, лесом любуется. Краски-то новые он запомнил да неожиданно и ещё цвета нашёл, что оттенять прежнее будут. Вот ведь радость-то какая!

С этого времени селяне в лес по грибы без боязни ходили. Даже в августе ночью в лесу вроде как теплее стало — ветер верхушками сосен играет, а внизу — тихо, спокойно, вниз не спускается, да полянки грибами будто засеяны теперь чаще попадаются.

Так оно и было, во всяком случае к нам вот такой историей издалека прикатило, а уж проверять мы не стали — вам дословно всё пересказали…

Про Мужичка и Птицу-Золотое Перо

сказка третья

Ни свет ни заря, а Мужичок уже на ногах да печку топит. В Сибири оно, как зимой: дров не наколешь — огня не разведёшь, огня не разведёшь — тепла в избу не наберёшь. В бадейке, что в сенцах стоит, вода ледком покрывается, студёной называется.

Мужичок щеп берёзовых настрогал, бересты полосками нарвал, да под сухие полешки сложив, спичкой-то и чиркнул. Береста быстро огоньком взялась да на щепу, скворча, перекинулась, а уж те пламя поддали да дрова-то все огнём и объяли. Затрещали дрова в печи — тепло дали.

часть 1

А любоваться на это у Мужичка времени нет: работа его ждёт — со вчерашнего вечера блюдо расписывает да Птицу с Золотым Пером в центре блюда уже в контуры вывел, теперь цветами наполнять время пришло. Сел за стол краски мешать, да бабка Егорьиха, что на краю деревни живёт, по-соседски в гости зашла, пироги спекла, на стол с поклоном поставила, а потом кринку расписную под молоко, ещё пахнущую свежими красками, забрала да второпях дверь плотно не прикрыла.

А Мужичку и дела нет до двери: он уже краски расставил, да кисти справил, да блюдо вращает — контур рисунка на глаз проверяет.

И заходила кисть по гладкому блюду, да птица та оживать стала: клювик красненький, глазки синие, шейка набок наклонена, будто стесняется птица форм своих дивных. Крылья белые, как у лебедя, расправляет, да в крыльях тех золотые перья появляются, а уж затем и хвост пышный, веером раскрытый да золочёными нитками шитый, на свету, что от большой свечи исходит, играет, блюдо украшает.

— Ух ты! Оживает! — раздался голос за спиной Мужичка да так неожиданно, что кисть Мужичок обронил, да рот раскрыл, да глаза у него сделались ровно по пятаку:

— А кто здесь? — обернулся он, а за спиной у него брат с сестрёнкой, что в доме напротив живут, стоят да глаза у них ещё больше, чем у Мужичка, от удивления раскрыты.

— Я Миша, — сказал тот, что постарше, и захлопал ресницами.

— А я Маша, — сказала та, что пониже росточком была, да глаза от стеснения (или от чего другого) в пол-то и опустила.

— Ох, и напугали вы меня, сорванцы! Как это вы так тихо пробрались? Давно стоите?

— А как ты кисть в руки взял да по тарелке водить стал, так и стоим, — ответил Миша и тоже опустил глаза вниз.

— Знать, давненько, — встал с табурета Мужичок дверь притворить. Затем с притолоки печи самоварчик маленький снял да на стол поставил. На железный совочек с загнутыми краями набрал из печи угольков, переливающихся с красного на оранжевый, да в отверстие крышки самовара и насыпал. А уж потом трубу примостил, а та в окно выходила, чтобы в комнате не дымило.

— Шубки, шапки скидавайте туда, — показал он рукой на струганую лавчонку, что рядом с дверью примостилась.

— Да за стол седайте, на пироги налегайте — бабка Егорьиха пекла, с утра принесла.

Мальцы шубки скинули, глядь, и опять не угадать, кто из них девка, а кто парень, разве что у того, что чуток выше на кармане выступ от рогатки виден.

— Ты знать, Мишаня, Семёна сын? А ты — Машутка?

А Миша с Машей уже за столом сидят да пироги едят — шустрые ребята.

— Ага! — с набитым ртом отозвался мальчишка.

— Угу! — вторил столь же невнятный голос девочки.

— А как до меня по морозу-то пошли, кто пустил? — спросил Мужичок, подставляя под самовар чашки расписные.

— А бать..а с мам..ой на ба..ар ещё за …емно на санях ука… или, а мы, значит, одни… — сквозь набитый рот шамкает Мишаня, переливая чай из кружки в блюдечко.

— Угу, — кивает Машутка и тоже наливает себе чай в расписанное летними солнечными ромашками блюдечко, да губу верхнюю к кромке чая тянет, да в себя пахучую жидкость, на травах настоянную, звучно так, с присвистом, втягивает.

— А что не к другану-то пошли к вашему? Как его звать-то? — спросил Мужичок.

— Ванькой кличут, — отозвался Мишаня.

— Так он вчера Машутку в снег толкнул, ну и я… — Мишаня оторвался, наконец, от блюдечка и сделал резкое движение рукой.

— А ты, знать, за сестрёнку вступился и…? — чуть улыбнувшись, спросил Мужичок.

— Ну, я ему по шапке и звезданул так, что та в снег отлетела. И там рядом с шапкой это лежало, ну, как его… Снег! Контры у нас навек!

— А-а-а… Значит, до вечера! — улыбнулся такому обороту Мужичок.

— Ну да, — хихикнул Мишаня в ответ да к блюдечку снова и припал.

— А сюда зачем заглянули, али дело какое? — пытает Мужичок.

— Чтобы пока… — он было сунул руку за пазуху, но тут же быстро отдёрнул её. — А-а-а, это… Так Ванька и рассказал, что со вчера вы птицу диковинную малюете, да такую они с Васяткой, друганом евоным, ещё летом в просеке видали — к деревне летела, пером на солнце блестела. А мы с Машуткой птицу не видели, вот и зашли. Ой, да дверь-то открыта была… — вдруг оборвал свой рассказ Мишаня и отодвинул блюдечко.

Следом за ним и Машутка блюдечко тихонечко от себя отодвинула и глаза опустила.

— Знать, птицу посмотреть зашли? — вновь улыбнулся Мужичок, беря в руки ещё нерасписанное до конца блюдо с птицей.

— Ага, — улыбнулся Миша.

— Угу, — кивнула Маша.

— Птицу-то я ещё не закончил, сейчас ещё чуток помалюю, — взял кисть Мужичок да в краску было уже и обмакнул.

— А откудова она такая взялась? — спросил Мишаня.

Мужичок кисточку-то отложил, руки тряпицей вытер, да, немного подумав, и начал рассказ о Птице с Золотым Пером.

— Давно это было, деды бают, что и сами слыхали от своих дедов-то. В годках я уже и запутаюсь.

Там, где бор сосновый кончается, да гора Горюн начинается — заводик на реке стоял, а на нём золотоносную породу мыли, что Аким, хозяин завода, с тайги на лошадёнке своей в кожаных тюках возил. Батрачило на него наше село и день и ночь. Мужики спины гнули да в студёной воде по колено стояли. А Аким жаден был, когда заплатит пятак, когда так — похвалит да домой отправит. Не любили его за жадность-то, да деваться тогда некуда было. Работали и за так… Авось всё не истратит да за труды заплатит.

Аким уж всему селу задолжал да над златом сильно дрожал.

Отвернулись от него мужики тогда, ходить-то к нему на работу и перестали. Он какое-то время сам там возился да вот по весне дамбу, что выше по течению реки стояла да реку держала, не укрепил. Её половодье-то в тот год и смыло, а за ним и заводик, и домик его, и его самого. Н-да…

Мужики опосля все вместе ходили, искали, да ничего-то там и не нашли: ни тропки, что к жилью вела, ни кола, ни двора.

А уж летом птица одна с тех краёв к нам залетела да на тот двор, что ближе к молодому ельнику, рядом с курями, села, зерна малость поклевала и снова по просеке в тайгу подалась.

На том дворе бабка Жалиха жила, шибко нелюдима была, да деток не любила, да и не было их у неё. Особняком жила, подруг и тех не завела. Она, Жалиха-то, во двор к курям вышла и обомлела: рядом с просом, что курям с утра сыпанула — золотая пыльца блеснула. Она пыльцу-то в подол собрала да кузнецу на кузню снесла, а тот её на огонь, да слиточек, махонький такой, и отлил. Протягивает Жалихе и говорит: — Подвезло тебе, бабуль, золото это! Теперь дела-то поправишь, зуб себе вставишь! — а сам смеётся — золота того с маковую росинку, в дело вроде и негоже.

Жалиха домой прибежала, золотую росинку в жестяную коробочку из-под чая положила да в сарайке-то под сено и схоронила, а потом через щёлку в дощатой стене давай за курями наблюдать. А через день опять птица прилетела да там же и села, да зерно поклевала, да с перьев-то у неё золотые пылинки и просыпались. Собрала Жалиха их и вновь бегом к кузнецу. А тот диву даётся: — Ты, Жалиха, никак разбогатела, на золотую жилу напала, царицею стала? А та золотую росинку хвать, кузнецу два яйца за работу в руку вложила да сиплым шёпотом наказала, чтоб попусту не болтал, беду на себя не кликал. Сказала, значит, и опять домой побежала.

А в тот год засуха зачалась такая, что деревья трещали да листья с крон бросали, а трава на корню сохла и в колкий сухостой обращалась, аж через лапоточки как ёжик кололась. А в такой сухостой беда за бедой: ручьи высохли, за ними реки мельчали да в море уж ручейками стекали, в колодцах воды стало на донышке и то только по утру, а уж днём и там сухость.

Мужики службы справили, да посты вокруг села поставили — огня боятся, что в сухом лесу может зачаться. Ежели б не те посты — не избежать беды. Те загодя дым увидали да всё село против дыма и собрали: мужики с топорами и пилами деревья валят, бабы с мальцами траву граблями собирают, землю копают, ров отсыпают. Хорошо вовремя зачали, и уж когда за дымом к селу и огонь низом по лесу пришёл, ров-то готов был, а лес вроде как от села отодвинули, спиленные деревья с ветками в другу сторону от огня убрали, пустую пахотную полосу вокруг деревни создали. Она и по сей день видна, коль за огороды задами выйдешь — поле рукотворное увидишь, только местами пни торчат, да вокруг них кустарничек уже народился.

Огонь-то по траве низом шёл, всё сухое молол, а перёд огня зверьё из леса бежало, в селе табуном-то в тот день и стало, вот там за окном у меня и стояло, а поверх птицы летели да пугливо галдели.

Так три дня — деревня против огня!

Мужики с бабами на сменках стояли, тут же недалеко ели, спали, а пахотную полоску огню перейти не дали.

Так огонь о нас и споткнулся, назад развернулся, а уж через неделю совсем унялся.

— А про птицу-то когда сказывать зачнёшь? — не выдержал Мишутка да тут же смутился.

— Про каку таку птицу? — хитрит Мужичок, глаза сощурив.

— Золотое Перо! — разом вырывается у Машутки с Мишуткой.

— А то уж другой сказ, он, значится, будет в другой раз! — прячет Мужичок улыбку в усы.

— Это ж, когда такой будет? — круглеют глаза у Машутки.

— А когда чай в кружечках допьётся, да уж по второму разу нальётся, вот тогда и зачнётся.

часть 2

И шанежек поубавилось, и самовар заново поставили, и только после этого Мужичок сказ-то и продолжил.

— После пожара люди сказывали, что Жалихи-то на огнеборстве не было, дома сидела, из сарая на огонь глядела.

А в то время из леса по задымлённой просеке Птица-Золотое Перо летела, да деток своих из-под огня выводила, да из сил все выбились, далеко уж не полетели, а на крайний двор у сарая Жалихи-то и сели.

Та из сарая глядит и глазам не верит! Вот оно, богатство, само к ней в руки идёт.

Обманом в сарайчик птицу заманила, да малых всех словила и туда же в сарай унесла, а уж сарай на большой замок заперла, такие дела.

А уж когда деревня с бедой справилась, да дожди дым прибили, Жалиха птицу-то стала в ночь ненадолго выпускать, а уж рано поутру снова в сарайке закрывать. А деток её на волю не выпускала, так всё время взаперти и держала, тем птицу-то к себе и возвращала.

Долго ль так было — время забыло, только вскоре к дому Жалихи стали подводы прибывать, доски и брёвна возить, а уж после и мастера с города приехали большой терем мастерить, год, поди ж, топорами-то тогда стучали, каждый конёк крыши маковкой венчали! И тут же забор высокий городили, красоту всю им и закрыли, а уж потом, сильно выпимши, в город с песнями укатили.

С того времени Жалиха с деревни баб кликать стала, те ей и блины пекли, и молоко носили, да с ложечки разве что не кормили: двор приберут, бельё постирают, зерна курям побросают, а в дом-то их Жалиха не пускала, во дворе пятак сунет да за изгородь-то и гонит.

Только приметили бабы, что двор-то весь новый, а в углу двора старая сараёнка стоит, да замок на ней амбарный висит, да тропка к ней узенькая меж полыни вьётся. Увидали и мужикам-то про это рассказали. Те головы почесали, меж собой поговорили и забыли.

Мужики-то забыли, да мальцам заборы — не преграда. Вот собралась однажды ватага таких, как вы, — человек пять — да совет держали, да решили они подсмотреть, что в той сарайке-то делается. Долго караулили… Н-да…

Миша с Машей рты раскрыли, про пироги забыли. Слушают, да глаза у них всё больше и круглее становятся, да искорки в них от огня пляшут. Мужичок большую свечу, стоящую на столе, затушил, шторку на окне приоткрыл, солнце зимнее впустил — паузу держит, сказывать не торопится. За стол снова садится да блюдо с Птицей-Золотое Перо вертит, будто любуется.

— А в сарайке-то что? — не выдержал первый Мишаня.

— В сарайке-то? — переспросил Мужичок.

— Ну да! — не терпится Мишане, ёрзает на скамейке.

— Так я там не был, — хитрит Мужичок.

— А пацаны? — удивлённо вскрикивает Мишаня.

— Ах, пацаны… — Мужичок ещё чуток в непонятки поиграл да дальше сказывать и стал.

— Так вот, один раз под вечер дело было: видят они через щёлочку, что меж брёвен от летнего солнышка да жары-тепла образовалась, что Жалиха к сарайке-то крадётся да по сторонам и оглядывается. А в руках у неё плошка с чайную ложку, с просом что ли, в щёлку-то не видать боле. А потом из-за пазухи ключ большущий достаёт, замок им открывает и за дверью тут же исчезает. А уж потом из сарайки-то злая выходит да перо белое с длинной расписной юбки стряхивает, да губами слова жуёт-ругается. Замок, значит, вешает и в доме-тереме скрывается.

— Дак что там, в сарайке-то? — не терпится Мишане.

— Так и не узнали ребята, что в той сарайке было, вдругорядь пошли и снова в засаду в кустах сели, да в щёлочку долго смотрели. И опять то же самое повторилось, и опять злая Жалиха с сарайки выскочила, да перьев белых с себя ещё больше стряхнула, да топала ногами, да руками махала, кого-то проклинала. А уж замок в энтот раз повесить забыла, да ключик с верёвочки, что вокруг шеи вилась, сорвала да в полынь-то у сарайки и бросила, потом и плошку, что с малую ложку, обронила, и всё кругом бранила. Скрылась за дверью в тереме своём и там ещё долго шумела-гремела, да к темноте и успокоилась, иль заснула, в общем, тихо стало.

Луна поднялась, двор осветила. Мальчишки посовещались и подсадили одного самого смелого, а тот с забора нешумно спрыгнул да уж в кромешной темноте к сарайке-то тайком и пробрался. Не видно его, не слышно, только дверь сарайки тихо скрипнула раз, а потом ещё и ещё раз-другой, и снова тишина. А потом что-то запорхало, пацаны головы-то подняли и увидели большую белую птицу, что на лебедя похожа, да с хвостом только в перьях редких да небывало длинных, а за ней столь же худая вереница молодняка. Птица еле на крыло встала да в небо поднялась, да медленно так к соснам-то и подалась, то опускаясь почти до земли, то вновь поднимаясь, в темноте-то и скрылась. А уж следом и малые за сосняк потянулись, хотя порой с крыла и валились, и почти травы касались, да снова в верхи поднимались.

Пацаны, что за забором ховались, чуть струхнули, засуетились, кликать сотоварища стали. А тот им из-за забора шёпотом отвечает, что, мол, высоко, забраться не может, помощь нужна.

Мужичок снова замолчал, потом со скамейки привстал, сапогом меха самовара раскачал, трубу дымоходную снова нацепил да чашу с птицей в руках снова закрутил, будто любуется.

— Ну не тяни, дальше говори! — взмолился Мишаня.

— А вот по пирожку съедим, чаю ещё хлебнём, и дальше сказ зачнём!

часть 3

Миша с Машей пирожки быстро доели и опять на лавке смирно сели да на Мужичка смотрели — не моргали, продолжения ждали.

А тот в это время кистью быстро работал, да мазки ладком на перья дивные наносил, да птицу-то к концу чаепития и оживил. Затем кисточку отложил, холстиной пальцы протёр и уж только после этого продолжил свой рассказ.

— Дальше, значит… А дальше пацаны рубахи-то скинули, да за рукава их связали и вытащили своего сотоварища, и бегом к деревне без оглядки бежали. А уж потом долго в кустах тихо шептались, пока родители их кликать не стали да домой не загнали. А о чём говорили, то опосля в тайне держали. Только с той поры Жалиха больше на село совсем не показывалась да девок с бабами не кликала, чтобы те на неё батрачили.

Время шло — мужики на селе взволновались, вот уж и осень на дворе, а труба над теремом не дымит. А ужо по первоснегу пошли гурьбой проверять, что случилось. Да никого в тереме-то и не нашли, даже мышей и тех не было. В сарайку заглянули, и там пусто, только перо белое, длины невиданной, местами разбросано, старое уж…

Погуторили да горевать не стали, так ни с чем терем-то и покинули. Он ещё долго стоял, щас уж только нижние венцы найти на том месте и можно. Остального уж нет… Время прибрало.

— А про птицу… когда? — удивлённо моргает Мишутка, глядя на него, так же удивлённо моргать начинает и Машутка.

— А про птицу ещё долго не слыхать было. Уж когда парни-то подросли, да бороды отпустили, да с клюкой по деревне ходить стали, один из них, тот, что за забор лазил, как-то и проговорился, мол, была птица в сарайке, без воли долго жила, без света. Жалиха-то детей малых той птицы в сарайку заманила, да её по ночам заставляла куда-то летать, да пыль золотую на перо собирать. Да жадна была, плохо кормила, мало поила. Птица слаба со временем стала — всё деткам малым отдавала, да Жалиха её сильно трепала, перо обдирала, а с пером-то обдёрганным птица уж еле в небо поднималась, а потом и энтого сделать уж не смогла, почти замертво легла. Тогда-то Жалиха и взбесилась, а уж когда и куда ушла, не слыхала даже молва.

— А перо золотое? — спрашивает Мишаня, снова пытаясь залезть рукой за пазуху, но вновь быстро её отдёргивает, как будто там, за пазухой, у него что-то очень горячее лежит да руку-то и обжигает.

— Дак не было его, золотого пера. Может, и было когда, да Жалиха всё выщипала, а нового в неволе-то и не завелось. Старики бают, птица та где-то с золотой жилой рядом жила, там, видать, гнездовалась да пыль-то золотую на крыло собирала, а как посадили её в сарайку-то, пыль та постепенно и иссякла. Видать, поэтому Жалиха-то и исчезла с наших мест. Да и птицу ту потом никто не видал, хоть по лесам в те края изредка за кедрачом ходим. Далеко больно…

— А как же тогда это перо? — вскакивая на скамейку, вскрикнула Машутка, но посмотрев на Мишутку, быстро села на место и снова спрятала глаза, глядя куда-то под стол.

— Какое перо? — удивился Мужичок.

— Она про Ваньку, — попытался пояснить Мишаня, — что они тогда с друганом своим видели!

— Так то, наверно, дети её. Подросли уж! — улыбнулся Мужичок.

— А мы увидим? — спросил Мишаня.

— Вот она, — повернув блюдо к Мише и Маше, с хитринкой в улыбке сказал Мужичок, — так, должно быть, и выглядит.

На блюде в мягкой голубизне безоблачного неба парила птица, широко раскрыв искрящиеся на солнце крылья. Диковинно длинный и пушистый хвост птицы переливался светлыми лаковыми красками. Чуть скосив голову, она как бы смотрела на землю. А там, на полянке меж сосен, можно было, если внимательно присмотреться, увидеть очень маленькие домики…

Долго они ещё в тот день чаи гоняли бы, да родители Миши с Машей постучали, да домой деток-то и позвали…

Мужичок вернулся к столу, взял блюдо в руки, да взгляд его остановился не на рисунке, ещё пахнущем свежей краской, а на столе — рядом с пустой чашкой, из которой Мишаня пил травяной чай, лежало небольшое белое перо с красивым рисунком в виде распускающийся лилии, еле заметно усыпанное золотой пыльцой.

— Вот те нате нашей хате! — вырвалось у него непроизвольно. Он оглядел всю комнату, но никого в ней не было.