Бесплатный фрагмент - Призрак заброшенного дома

Самым непонятным в нашем мире является то,

что он все-таки понятен.

(А. Эйнштейн)

1

На сыпучем взгорке внутри подковы села сумерничают две фигуры. Вечерняя синь сворачивается, густеет, за­пекается чернотой, и трудно отличить, кто из двух девушка, а кто — плечистый парень. За первой звездой вызрела вторая, третья, и потянуло сыростью.

Девушка недовольно поводит плечами, словно отгоняет озноб:

— Слышь, Дань, похолодало. Тебе тоже, небось, зябко?

Он снял с себя пиджак и надел на нее.

Она была очень смешная в этом одеянии — из рукавов виднелись только кончики пальцев. Девушка высоко поднимала руки, чтобы рукава упали.

Даниил чувствовал, как она отогревается у него на груди и становится все более кроткой. Он поцеловал сначала ее глаза, потом губы — они пахли парным моло­ком и свежим хлебом.

— А ты смерти боишься? — спросила она неожиданно.

— Нет.

— А я боюсь. Все вижу, как меня хоронят, и хочется, чтобы было много народу, и чтобы говорили обо мне разные хорошие слова.

Им хорошо было сидеть рядом, их колени смыкались.

Как всегда она повелевала:

— Ну что ты так просто смотришь — поцелуй меня.

Или:

— Мне холодно — дай мне в рукав твою руку. Ой, какая она добрая!

Или ещё:

— Ты сидишь от меня далеко, подвинься ближе.

А потом:

— Ну, хватит обниматься, пойдём погуляем.

Он делал все, что она хотела, делал и смеялся. Ему нравилось, что есть на свете человек, который им повеле­вает. Он привлек ее и ощутил, как она ладно слеплена — шея, руки, плечи, округлые и неожиданно хрупкие.

А ночь давала о себе знать. Где-то над головой шумела листва невидимых в темноте деревьев. Откуда-то издалека доносился тревожный крик совы. Налетел ветер и медленно растер все звуки. Небо оторвалось от земли, кое-где даже посветлело. Смолкли шумы вечера. Стало теплее, тише и спокойнее.

— А я тебя не отпущу домой, если даже будешь просить, — сказал Даниил, воодушевленно обхватив плечи подруги. — Да, да, если даже придет твоя мама, все равно не отпущу.

— Мама…, — произнесла девушка так, будто все было за какой-то далёкой гранью, где начинается нечто призрачное, что, быть может, существует, а возможно, создано воображением.

Молча шли и слушали, как мягко шумит ветер листвой, и перекликаются во сне птицы. И все, казалось, отступило куда-то прочь, и села, большего села нет рядом.

— У тебя нет ощущения счастья? — спросил он.

Она дотянулась губами до его губ.

— Я хочу, чтоб оно у меня, было, — сказала она.

Мягкость неба и тихо засыпающей земли, нерезких, но необъяснимо тревожных запахов и теплого ветра обня­ли их. Село спало, но тишина была и приятна, и чуть тревожна.

За околицей небо было нетускнеющим, и беле­сые полуночные сумерки разлились над полем. Земля давно остыла от полуденного зноя, дышала холодной свежестью, а повсюду в стороне, отступая от дороги, где днем поблескивали солончаки, поле было мягким, серо-пепельным.

Они пересекли дорогу, и пошли по траве. Она была молочно-зеленой от росы, и там, где они ступали, оставался темный след. Ноги стали влажными, и туман обнял их, но они не чувствовали ни холода, ни влаги. Где-то вдали невысокой и прозрачной черточкой тем­нел лес.

— Я весь день работала, — вдруг произнесла она, — весь день. И ждала тебя, чтобы пойти на озеро. Пойдем?

Они шагали по большому лугу, огибая околицу. А потом дошли до озера, и он оставил ее на круче, а сам поспешил к поваленному дереву у воды. Разделся и по­плыл — поплыл быстро, сильно работая руками.

— Вода холодная? — крикнула она.

— Нет, совсем теплая! Теплая! — отозвался он.

Она сбросила с себя платье, легко ступая, бесшумно вошла в воду.

— Нет, не теплая! — сказала она, — не тёплая, а хорошая.

Он вынырнул рядом с девушкой и коснулся ладонью ее спины.

— Ну, говори — останешься со мной до утра или нет? Говори!

Она засмеялась и устремилась к берегу. А он настиг ее и, взяв на руки, погрузил в воду, а потом бережно приподнял и снова погрузил.

— Катя… Катя….

Они выбрались на берег. Вода сберегла дневное тепло, не хотелось из нее выходить.

Он натянул на мокрое тело штаны и рубашку и побежал к темневшему невдалеке строению, не дожидаюсь ее.

— В домик, там тепло! — позвал Даниил.

— Там призрак!

Он не расслышал.

— Приведение там! — крикнула она громче. — Призрак!

— Если там даже черти, я всё равно пойду.

Она нагнала его, когда он входил в открытую дверь давно покинутого хозяевами дома. Здесь было сухо и тепло.

Где-то на чердаке хрустнул шлак.

— Призрак! — засмеялся он.

Катя протянула руку, нащупала горячую ладонь Даниила.

— Будь рядом — я боюсь. Иди ко мне ближе.

Он обнял ее. Платье еще было влажным.

Они прошли в комнату к пустующему проему окна. Тут было еще теплее, чем у порога.

— Здесь сядем, — сказал он и, бросив пиджак на подоконник, сел, привалившись к косяку.

Она села рядом.

— Теперь понятно, почему здесь водятся призраки. Как тепло!

— Да, тепло, — сказала она и зябко повела плечами. — Дай мне руку.

Она подвинулась к нему, приникла щекой к его груди. Он вздохнул. Она приподнялась и схватила его шею. Ее волосы упали ему на лоб. Напитанные водной свежестью, они стекали то лицу, застилали глаза. И будто горячий поток ворвался в его грудь и растекся по телу…

Немного позже, когда они затихли в легкой и радостно полудреме, он вдруг шепнул:

— Мне кажется, кто-то ходит по чердаку.

— Кто?

— По-моему, призрак, — улыбнулся он.

Она уткнулась ему в грудь и притихла испуганная. Что-то пискнуло, пролетело над головой, обдало потоком холодного воздуха.

— Летучая мышь, — не увидел, догадался Даниил.

Было поздно — от озера тянуло прохладной сыростью, и звезды в проеме окна укрупнились, мерцали пронзительней, точно их обмыло к полуночи упавшим с неба туманом.

В тишине, нарушаемой лишь спокойным и приглушенным звоном цикад, девушка первой что-то уловила, завертела головой, прислушиваясь. Однако Даниил, тоже встревоженныйее поведением, ничего не слышал. Катя всматривалась в сажную темноту избы, напрящаясь всем телом. В этот момент и он наконец уловил посторонние звуки в непроглядном нутре дома. Почудилось, кто-то тихо, часто ступая, шел по чердаку — похрустывание шлака доносилось с каждым шагом отчетливей.

Пресеченный шепот Даниила протек ей в ухо:

— Кажись, сам призрак жалует.

Скрипнула половица в соседней комнате. Вглядываясь и прислушиваясь, Катя ощутила, будто сердце ей притиснули к грудной клетке. И, пересилив растекающуюся по телу немощь, она переместила ноги за окно на завалинку.

Даниил, весь тоже сжавшись, смотрел в темноту и мол­чал, будто невзначай приключилась с ним немота. Темень теперь казалась ему столь плотной и непривычной, ровно бы с такой никогда не только не стал­кивался, но и не мог даже представить: коли глаз — не сморгнул бы. У него неизвестно почему возникло

смутное представление, что изба, в которой они при­таились, не просто ютится на отшибе, а стоит совершенно одиноко, и нет рядом села — такая мертвая тишь вдруг обуяла округу..

— Катя! Катя, престань! — Даниил круто повер­нулся, лицо его оказалось совсем рядом — посеревшее, сжатое. Прохладный ветерок, легко проникающий в дом, шевелил его волосы, но парень не чувствовал сквозняка — липкий пот страха струился по телу, губы мелко начали дрожать. — Чего испугалась?

Он встал. Бесшумно потоптался на месте, потер вспо­тевшие руки, заставил себя сделать несколько шагов от окна, прислушался. По-прежнему было тихо, так тихо, что он слышал частые толчки своего сердца и шум дыхания. Сделал еще несколько шагов и опять прислушался. От страха или от волнения постукивали зубы, и он до боли сжал челюсти.

На чердаке кто-то прыгнул — с потолка посыпалась труха.

И тут они услышали вой — бессловесный, нечеловеческий вой, от которого стало жутко на душе.

— Даня! — испуганно закричала девушка, отскакивая от окна.

Парень метнулся на голос, под ногами у него загремела незакрепленная доска — он неловко упал и застонал…

Катя ждала во дворе и встретила так, будто не чаяла увидеть больше. Она схватила его за руки:

— Дань, тебе плохо? Я так испугалась! Пойдем отсюда быстрей.

Она действительно была напугана. Он видел это. Наверное, и его чувства отразились у него на лице, так как она потупилась и слегка отступила.

— Ничего, — сказал Даниил, опираясь на ее плечо и слегка прихрамывая при ходьбе. — Всё нормально. Правда, я отведал шутку призрака. Это было не слишком приятно.

— Он напал на тебя? Почему ты хромаешь?

Он покачал головой:

— Нет. Я никого не видел, но там кто-то есть.

2

Невеселый — хмурый и заплаканный занялся день. Утро сейчас или вечер не разобрать — вокруг серо и сумрачно, низко нависли тяжелые, как налитые свинцом, облака. Лишь лужайка за околицей пестреет цветами, радует глаз.

Много красивых мест в округе. С колокольни старой церкви далеко по обеим сторонам шоссе поля видны как на ладони, все простроченные проселками, расцвеченные яркой, сочной зеленью кукурузы и желтоватой проседью созревающей ржи. Вдали у горизонта, где темнеет зубчатая стена леса, серебрится водная гладь большого озера. Меньшее — рядом с селом, за дорогой. На берегу — старый дом и развалины подворья по самую крышу затянутые бурьяном.

Каждый вечер, как только стемнеет, в развалинах кричит сова. Старый охотник Тарас Согрин, живущий по соседству, не раз кружил здесь с ружьем, но ему никак не удавалось выследить и убить зловещую птицу.

А вокруг дома творились удивительные дела. Про него ходили различные небылицы, которые со временем об­растали жуткими подробностями. Говорили о разгули­вающих по двору мертвецах, об их оргиях в пустующем доме, о Желтом Призраке, убивающем людей, и тому по­добной чепухе. Особенно страшно звучали россказни о мифическом приведении. Говорили, что это никакая не выдумка, что призрак на самом деле живет в забро­шенном доме, и даже в деталях описывали его внешний вид. Немало нашлось очевидцев, которые утверждали, что он действительно желтого цвета и глаза у него светятся в темноте. Это наблюдали шоферы, возвра­щавшиеся в деревню ночью и с шоссе освещавшие фарами мрачное подворье.

Досужей болтовне верили и не верили, и все-таки желающих заглянуть в этот дом не находилось. Дальше калитки в заброшенный двор не шла злая, черная как уголь, собака Тараса, скулила и лаяла, вертясь в ногах — пойди, узнай, с чего это подхватилась она в светлый день.

— Кто там? — встревоженный поведением пса ос­танавливался хозяин.

А потом говорил соседям:

— Многое, очень многое повидали наши лунные ночи с тех пор, как опустел этот проклятый дом.

Поросшее редкой растительностью лицо его в этот момент напоминало плохо ощипанную куриную тушку, а на носу красовались очки, назначение которых никто не мог понять. Много бессонных ночей провел Тарас, думая об этом доме и его дурной славе, но каждый раз захо­дил в тупик.

Однако нужда житейская брала верх над предрассуд­ками. Вода в большинстве сельских колодцев не годи­лась для питья, а у заброшенного дома в старом, давно нечищеном — была холодной, вкусной, будто роднико­вой, которая, казалось, мертвого могла оживить. Хажи­вал туда и Тарас Согрин.

В это утро он проснулся рано от беспричинного чувства тревоги, смутного ощущения опасности что ли. Походив по усадьбе и убедившись, что в хозяйстве все в порядке, понял, что его беспокойство шло изнутри, из глубины сознания.

Предчувствие скверного отравляло душу. Тем не менее, Тарас натянул на плечи зеленый коробив­шийся плащ, подхватил, отполированное до чёрного блеска коромысло, ведра и пошел печатать новыми кирзовыми сапогами следы на пыльной тропке. По пути встретил сторожа колхозной заправки Волнухина с вздувшейся щекой, повязанной жениным красным платком, остановился:

— С какого фронта топаешь, Митрич?

— С дежурства. Вторые сутки зубами мучаюсь. Флюс.

— Флюс — пустяковое дело, переболится.

Со сторожем Волнухиным у Тараса были непростые отношения. Иногда ему казалось, что злее человека, чем Андрей Дмитрич, трудно отыскать на белом свете. Иногда Волнухи производил такое сердечное впечатление, что хотелось общаться с ним, не расставаясь..

— А все ли у тебя ладно?

— Всё в порядке, — ответил Тарас, поднимая коромысло на плечо.

— А чего не спится?

— Старуха не даёт.

— Понятно. По воду значит? — Волнухин выплюнул недокуренную папиросу, наступил на неё носком сапога, взглянул исподлобья, поморщился от неуёмной боли.

— Слыхал сегодня?

— Чего слыхал? — насторожился Тарас. — Может беда какая?

— Беда тут известная, — ответил сторож. — Кто-то ночью в дом залез, а там как затрубит.

— А ты как узнал? С того берега-то?

Ничего не ответив, Волнухин повернулся к заброшенному дому и поманил за собой Согрина.

Тот взволновался:

— Сейчас пойдем? Или погодим?

Шагая за спиной Волнухина, Тарас спросил:

— Так ты все дружка своего караулишь? И днем, стало быть, и ночью.

— А как же, — ответил сторож. — Приходится вроде как в прятки с ним играть. Однако он увертливее оказался, чем я полагал.

— А пойдем, поищем этого твоего крестничка, хоть весь дом перевернем, — предложил Тарас. — Нам-то с тобой все равно времени не занимать, а если изловим этого гада, будет что людям рассказать.

— Ты чегой-то такой отчаянный стал? — покосился Волнухин и покачал головой. — Странно.

— Дак ведь соседи ж. По ночам я частенько оттуда разные звуки слышу.

Наискось тропинкой пересекли огород, заросший ло­пухами и крапивой. У колодца Тарас оставил ведра, и вместе с задов подошли к подворью.

Когда-то здесь были овин и омет — сараи для соломы и мякины. Теперь ничего этого не было, осталась только обвалившаяся яма, заросшая чуть ли не в рост человека репейником и кра­пивой, да кое-где торчали замшелые столбы.

И во дворе их взору предстали явные приметы запущенности — чер­ные проемы окон без рам, лишь одно скалилось разби­тыми стеклами. Калитки не было. Над тыном чернело голое сучье засохших вишен. Все сплошь заросло густой, поколено лебедой. Дом был давно покинут, и, видать по все­му, тихо умирал на ушедшем в землю щербатом фунда­менте.

Вдруг ветер нашелся в пространстве, упал на обветша­лую, всю в прорехах крышу, загудел протяжно и выкинул, через чердачное окно щепотку белого пуха, который закружился, закружился, мягко оседая на землю. Над колокольней раскричались встревоженные грачи. Волнухин приостановился.

— Вот говорят, что ведьма черту душу отдала, а перед смертью ищет силушку свою черную кому передать. Не найдет, так вот и бродит по таким развалинам, — он кивнул на угрюмое строение, и его хворое жалобное лицо искривила гримаса.

Остановился и Согрин:

— День-то какой у нас?

— Духов…

— То-то, что Духов… А куда пришли-то, смекай… В старину, помнишь, говорили:

…«воскресение мертвых в памяти в духе перво-наперво будет,…придут к нам покойники полдничать…», — лицо его стало бледным.

Запугав друг друга, старики остановились среди двора, поглядывая по сторонам.

— Так и враг человеческий, — продолжал Волнухин, — любит быть по таким местам.

— А мы, Андрей Митрич, так и понимаем, мы што против него — ништо.

Согрин готов был перекреститься и сплюнуть через плечо. На душе у него было погано — ночное беспокойство еще усилилось.

— А у меня с этого проклятущего дома по ночам в углах будто стрекотанье

завелось, тетереканье какое-то, пшиканье. Ну, его к лешему! Пойдём отсюда, Митрич.

— Погоди, — Волнухин сильными пальцами сжал его локоть. — Смотри, что это там?