Бесплатный фрагмент - Привычка выживать

Привычка выживать

Повесть.

От автора

Думается, что для автора и для читателей (если таковые окажутся) будет лучше, если признать всё здесь рассказанное выдуманным, не происходившим в действительности, а любые совпадения с реальностью — случайностью. Мне очень хотелось написать этакую фразу. Нравится, как она выглядит, воплощённая в словах на экране монитора. И вот — написал.

1

Они рассматривали меня. С подозрением и сарказмом принимали к сведению мои джинсы и клетчатую рубаху навыпуск. Я рассматривал их. Белые рубашки, воротнички и строгие галстуки мужчин. Оглядывал белые блузки женщин. Вверху расстегнуто не более одной пуговки. У сидящих в первом ряду юбки закрывают колени. Шариат дресс-кода.

Обитатели оплота финансовых глубин. Население замка финансовой твердыни. Рабочие пчёлы банковского улья. Рой служащих. Они и гудели, подобно сдержанному рою. Я поднял руку. Гул упал к моим ногам ворохом обломанных крылышек.

— Полагаю, вы все хотели бы выжить, — сказал я.

Воспоминание.

Мы с отцом едем в вагоне метро. Мне десять лет. Отец, видимо, полагает, что со мной уже можно обсуждать серьёзные вещи, что я пойму. Возможно, он не ошибается.

Папа показывает мне знак над противоположным сидением в вагоне. Нарисован маленький красный огнетушитель:

— Там под сиденьем лежит огнетушитель. И не только. Там ключ, чтобы открывать двери между вагонами.

Поезд метрополитена — шумен. Папа рассказывает, склонившись к самому моему уху:

— Самое страшное в вагоне метро — пожар. Бывает очень много дыма. Больше всего смертей зафиксированно от удушья. Статистика. Чтобы спастись, надо достать ключ, открыть дверь и перейти в соседний вагон.

Я тянусь к уху отца и спрашиваю:

— А если и в соседнем вагоне пожар? Если весь поезд горит?

Отец смотрит на меня внимательно, он, судя по всему, доволен, что я задал этот вопрос. Потом отвечает:

— В каждом составе есть вагоны с кабинами машинистов. Где-нибудь в середине состава. В каждой такой кабине, используется она или нет, есть самоспасатель — прибор автономного дыхания. Минут на сорок-сорок пять. Чтобы иметь шансы выжить, надо взять ключ, отпереть нужные двери, пройти в вагон с кабиной, войти в кабину и одеть маску самоспасателя. Дальше действовать по обстоятельствам.

Поезд прибывает на конечную станцию. Пассажиры покидают вагон. А меня отец удерживает:

— Не спеши.

В опустевший вагон входит женщина в форме — дежурная по платформе, строго смотрит на нас:

— А вы, граждане?! Выходим, выходим!

— Одну минуточку. — Отец вынимает служебное удостоверение, показывает дежурной, и тут же спрашивает, — Стоянка?

— Тридцать секунд, — бойко отвечает дежурная.

— Успеем, — говорит отец.

Он поднимает сидение там, где на стене изображён маленький красненький огнетушитель и показывает мне в углу отрывшегося ящика огнетушитель, а рядом, заложенный за специальную скобу — ключ, открывающий все вагонные двери.

Мы с отцом выходим на платформу, подходим к первому вагону, к кабине машиниста. Отец стучит в стекло кабины и вновь показывает своё удостоверение, а потом говорит машинисту:

— Продемонстрируйте-ка самоспасатель.

Машинист кивает и вынимает из шкафчика, похожего на аптечку, самоспасатель: пустую резиновую голову с круглыми стеклянными глазами, с коробкой клапанов вместо рта и носа, с хоботом рифленого шланга и небольшим синим баллоном на конце недлинного хобота.

— Спасибо, — говорит папа, и мы уходим.

Потом, когда мы уже поднимаемся по эскалатору, отец говорит мне:

— Главное — выжить. Когда наступает кризисная ситуация, грозящая гибелью — узнай её. Если сомневаешься — считай, что она наступила. И сосредоточься на том, чтобы выжить.

Конец воспоминания.

Итак, я стоял у кафедры в небольшом, но вместительном конференц-зале центрального офиса одного из крупных банков. Зал заполняли офисные работники младшего и среднего уровня. Они смотрели на меня, они обсуждали меня, и всё же чего-то ждали от меня. Их внимание, сходившееся на мне, было таково, что они сразу же смолкли, стоило мне поднять руку.

И я сказал им, не выдав своей внутренней полуулыбки:

— Полагаю, вы все хотели бы выжить в критической ситуации, которая может возникнуть в этом здании. Критическая ситуация — ситуация угрозы жизни. В вашем здании такая ситуация вполне возможна. Три высоких этажа. Лифтов нет. Возможность установить аварийные лифтовые кабины для всех сотрудников — отпадает. Это плохо. Но лестницы широкие — это хорошо.

Подумав, я снизошёл до некоторой степени пояснения:

— Любое здание — это ловушка, потенциально несущая смерть тем, кто в нём находится. В нём может быть сколько угодно тепло, сухо, удобно. Но стоит случиться пожару, землетрясению, взрыву, химическому задымлению — и здание становится смертельно опасным. Потому что имеет свойство гореть, задымляться, рушиться. И выход тогда один: как можно скорей покинуть эту ловушку. В случае, когда возникает критическая ситуация.

Я подошёл к белой демонстрационной доске и нарисовал на ней чёрным маркером жирную единицу, обвёл её кругом и, не скрывая жизнерадостности в голосе, объявил:

— По расчётам это здание можно покинуть за минуту. Всем вам. Будем проводить тренировки. И из окон будем прыгать. Со специальным оборудованием, конечно. После тренинга ваши шансы выжить в случае возникновения критической ситуации значительно возрастут. Значительно.

2

На следующий день они прыгали из окон. Учились «обезьяним» приёмам спасения самих себя.

Они доставали из тумбочек, расставленных по второму и третьему этажам, большие матерчатые оранжевые цилиндры, похожие на диванные пуфы. Крепили специальные карабины за скобы ниже подоконников и выбрасывали оранжевые цилиндры за окна. Цилиндры в полёте раскручивались, расправлялись в трубы, ударялись концами о землю и надувались на земле обширными страховочными подушками.

Офисная братия, широко расставив локти, весело прыгала в оранжевые трубы, плюхалась на тугие звенящие подушки, как на детских надувных городках, выкарабкивалась, довольная приключением. Мужчины издавали индейские боевые кличи. Некоторые женщины визжали. Все сотрудницы женщины нарочно одели брюки. Прыгать из окон всем явно нравилось. Лишь парочка каких-то неизбежных неудачников умудрилась получить вывихи: потери минимальные.

А перед этим они учились покидать здание по сигналу тревоги. В течении расчётной минуты. По лестницам. По двум широким — основным. И двум узким, боковым — аварийным. Они дружно шаркали по ступеням, переговаривались, даже пересмеивались — создавали тот самый человеческий гул снявшегося с места людского роя.

Едва раздавался сигнал, они двигали стульями, срывались с рабочих мест, как школьники, убегающие из классов на перемену. На аварийных лестницах они были особенно похожи на школьников: старались держаться парами, по двое на ступеньку: так эффективней, так я их инструктировал. На третий раз почти получилось уложиться в минуту. Секунд десять я простил. По крайней мере они теперь знали, как это делается, как происходит немедленная организованная эвакуация.

А ещё раньше, в самом начале «рабочего дня», меня принимал в своём кабинете начальник службы безопасности банка. Для «согласования действий». Хоть мне, в сущности, нечего было с ним согласовывать. Крепкий пожилой мужчина вращался в кресле, не вставая с которого делал чай, угощал, «налаживал отношения»:

— Пейте, настоящий чёрный байховый. Не какой-нибудь… Приятели шлют из Средней Азии.

У него наверняка было полным-полно приятелей. Друзей — вряд ли. Не те были глаза. А он, оказывается, когда-то знавал и моего отца:

— Достойный человек. Отличный специалист. Мы, тогда ещё молодёжь, с него пример брали. Учились… Да… Как быстро время-то летит…

Воспоминание.

Мне снова десять лет. Мы с отцом едем в троллейбусе. Отец ведёт меня к местам между средней и задней дверьми и показывает на три сиденья слева, ближе к проходу:

— Запомни: эти места самые безопасные. И то место, на котором мы стоим. Такова статистика несчастных случаев. Статистику вели у нас и в Греции: там используют такие же троллейбусы нашего производства. Люди на этих местах почему-то всегда выживали. Во всех авариях, при пожарах и даже в единичном случае взрыва.

Через пару остановок мы садимся: папа — на самое безопасное место у прохода, я — на место рядом, у окна. И отец рассказывает мне, как правильно группироваться перед неизбежной аварией, перед столкновением, которого не может не случиться. Как складываться, если сидишь. Как приседать, если стоишь. А потом, когда мы уже почти выходим, отец говорит мне:

— Пойми, выживание — это вопрос эволюционный. В основе его — умение приспосабливаться и умение правильно реагировать в критической ситуации. Выживает не тот, кто сильней — заблуждение. Выживает и побеждает в эволюционной борьбе тот, кто лучше приспосабливается. Человечество создало себе искусственную среду обитания с совершенно особенными опасностями. В условиях искусственной среды обитания существует своя особенная система эволюции. Выживает тот, кто знает и умеет, тот, чьё знание и умение стали привычкой.

Я слушаю отца, я не уверен, что всё понимаю, но плотно укладываю его слова в копилку памяти.

Конец воспоминания.

Начальник службы безопасности банка, когда-то знавший отца, продолжал быть дружелюбным. Он, вероятно, уже и меня зачислил в густые ряды своих приятелей. Частые штабеля. Мне было всёравно, я слушал почти молча.

— Позитивная у вас деятельность.

Я пожал плечами.

— Но, с другой стороны, вам учения — нам заботы. Когда офисы опустеют, компьютеры останутся включёнными. А нам приходится за ними приглядывать. Моим сотрудникам. А то ведь… мало ли что… Проникновение… А там — деньги… Большие деньги…

Я думал о том, что начальник службы безопасности умеет говорить как-то неестественно. Но в приятельской оболочке. Я поставил чашку и засобирался уходить. Он как-то преувеличенно вздохнул:

— Да, пора.

— Начнём сейчас, — ответил я. И снова подумал о том, что глаза этого человека совершенно не те, не сочетающиеся с ним самим, живущие своей, другой, не зависящей от происходящего жизнью. Спокойной и холодной. У человека с такими глазами не может быть друзей. И я ушёл.

По пути к пульту аварийной сигнализации я размышлял о своих собственных глазах: вероятно, и мои глаза такие же, нерасполагающие к дружбе. Но мне это было совершенно безразлично. Я только улыбнулся. Самому себе.

3

В выходной день я мог забывать о всякой «позитивной деятельности», она же — «бизнес», «работа», «дело» и так далее. Мог возвращаться в «естественную среду». И вот, я бежал по лесной дороге в шестидесяти километрах от «неестественной среды», от «искусственной среды» города. Бежал от загородного дома к озеру, чтобы это озеро переплыть. Туда и обратно. Всего пятьсот метров брасом. Бежал три километра до озера, чтобы потом, поплавав, пробежать три километра от озера до дома. Бежал и наслаждался. Лесом. Августом. Мягкой землёй под каждым моим шагом. Безлюдьем. Возможностью молчать наедине с самим собой. Предвкушением той наполняющей усталостью, которая — я знал — наступит, когда вернусь с пробежки домой и встану под тёплый душ.

Воспоминание.

Пять лет тому назад. Мы празднуем. Именно тут, рядом, в моём загородном доме. Я, мой друг и пять девушек по вызову. Больше никого. Мы отмечаем победу моего друга. Он — очень, очень талантливый программист. Может быть даже гений. Или кто-то вроде того. Во всяком случае, он написал гениальную программу. Итог работы трёх лет. Именно окончание труда мы и празднуем. Ведь настоящая же победа.

Мы пресыщенны шампанским и сексом. Его усталый язык заплетается, но он уже в сотый, наверное, раз говорит, повторяя одно и то же:

— И понимаешь, лицензировать нельзя! За такое сразу посадят! И никто никогда не узнает, какой я… гений… Обидно, понимаешь… Произведение искусства, а не программа… Но зато она нам с тобой столько бабла притащит — хрен вообразишь! Мы компаньоны. Всё! Всё поровну… Без тебя ничего… Ничего бы не было… Но ты не сомневайся: что вложил в меня… В нормальном смысле слова… Гы-гы… Всё-вернёшь… Тысячи процентов навара! Тысячи тысяч процентов! А ведь без тебя ничего бы не было. Ничего… Спасибо, друг… Три года… Всю жизнь за меня вписываешься… Спасибо…

Действительно, ни о каком лицензировании, о какой-то легализации или простой известности новорождённой программы не могло быть и речи. А вот рассуждения о тюрьме имели под собой все основания. О программе должны были знать только мы двое. По воле моего друга программа родилась хищницей, грабительницей, паразитом и болезнью. Весь её смысл, вся суть сводилась к тому, чтобы проникнуть и украсть. Деньги. Для хозяина. Или хозяев. Нет, всё-таки — для хозяина.

Он говорит: «Всё поровну». Уже в сотый раз. А я чую, остро ощущаю в себе: не хочу поровну, не хочу никакого дележа.

Конец воспоминания.

Лесное озеро лежало среди поросших соснами песчаных всхолмлённостей глубоким следом невообразимого великана по имени Ледник, медленно прошагавшего здесь сотни тысяч лет тому назад. Раздеваясь, я видел сквозь прозрачную воду отрядик славных окуней, обходивший дозором берега, видел водоросли, песок дна — всё до глубины метров трёх-четырёх. Дальше не проницалась голубая темень. В центре озера глубина метров двадцать. Потому-то вода так прозрачна: вся муть и грязь оседают на глубокое дно и остаются в неподвижности, не взбалтываются ничем.

Потом я плыл по плотной приятно-холодной воде. И в такт дыханию спокойно думал о том, что сделав то, что сделал, я доказал своё преимущественное право на выживание в искусственной человеческой среде. Само озеро хранило это доказательство в себе, на глубине двадцати метров. Там, в вечной тьме, на озёрном дне лежали останки тела, пустая оболочка, когда-то вмещавшая моего друга, всю его наполненность жизнью, всю его возможную гениальность программиста. Моего единственного друга.

4

Генеральный директор банка не станет, как школьник, спускаться по аварийной лестнице в парочке за ручку, допустим, с вице-директором, торопливо перебирая ступени шагами. Он не станет прыгать с гиканьем в оранжевую матерчатую трубу, топорщась локтями, чтобы звонко плюхнуться потом на дутый мат. Потому что ему так не годится. Генеральному директору банка нужна солидность даже в спасении от опасности. И я делал ему совершенно особенное предложение:

— Система эвакуации. Похожа на лифт, но не лифт. Не имеет вращающихся элементов, тросов, приводов — всего того, что могло бы перекосить, закусить, заклинить, оборваться. Надёжность. Капсула-кабина опускается силой собственной тяжести. Первоначальный импульс придаёт заряженная пружина. И, в отличие от лифта, у системы нет общих конструктивных элементов со зданием. Прислоняется к стене, а не встраивается в стену. Дом рухнет, а она останется стоять. Собственный каркас. Вот так это будет выглядеть архитектурно.

Я подал банкиру диск. Он вставил его в компьютер, открыл и стал смотреть. А я тем временем продолжал рассказывать:

— Вполне вписывается в стиль вашего здания. И потом, расположение не на фасаде — у задней стены.

Мне не нужно было стоять за спиной или рядом с банкиром, чтобы пояснять то, что он видел на экране монитора: я знал демонстрационный ролик наизусть. К тому же, в стёклах очков генерального директора отражались и мелькали крошечные картинки, такие невнятные, что я их скорее угадывал. Но угадывал удачно. Я продолжал сидеть на своём месте, смотреть в глаза банкира, точней, в стёкла его очков, и ровным голосом говорить:

— Вы входите в кабину капсулы. За вами опускается и блокируется дверь. Вы уже находитесь в надёжно защищённом месте. Но затем капсула начинает движение по направляющим вертикально вниз и опускается в неглубокий тоннель. В тоннеле она движется по слегка наклонной горизонтали, отъезжает от здания на десять метров минимум и останавливается. Вскрывается люк, вы выходите на поверхность. Эвакуация завершена.

— Впечатляет. А сколько людей вмещает эта… капсула?

— От трёх до двадцати. Но если мало, можно установить вторую систему, спаренную.

— Нет, нет. Обойдёмся одной. На пятнадцать-двадцать… пассажиров.

Я улыбнулся про себя. Сделка совершалась. Генеральный директор начал смотреть ролик заново. Опять в стёклышках его очков замелькали картинки. Его вопросы и мои ответы ушли в область технических и денежных цифр. И наконец, мы с генеральным директором встали и пожали друг другу руки. Он сказал, что надеется на наше сотрудничество в будущем, а возможно, и в других филиалах банка.

Представление о будущем.

В тот самый миг, когда диск раскрывал своё содержимое в компьютере генерального директора, хищная программа переползла в систему компьютера, разделилась на бессчётное число зародышей, спряталась в укромных уголках, свернулась незаметными калачиками, притаилась, прикинулась полезными составляющими малоиспользуемых функций. И теперь каждый раз, когда генеральный директор будет со своего компьютера входить в денежные системы банка, программа станет атаковать. Мягко. Неощутимо. Как пыль носимая ветром. Как лёгкий налёт на хозяйских командах.

Роями крошечных, но самостоятельных частиц программа начнёт проникать сквозь защитные толщи используя каждую щелку. А если не найдёт ни одной трещинки — проделает их сама, как вода точащая камень. И при каждом включении программа будет проникать всё дальше и дальше всвятая святых, в промежутках таясь на перифериях или на виду, подобно хамелеону, и наращивая силы.

Пройдут недели, месяцы, может быть год или полтора. Уже и первопричинный диск покроется пылью в дальнем углу шкафной полки. Уже и генеральный директор забудет, что когда-то жал мне руку. Но в один обыкновенный рабочий день одна-единственная молекула программы доберётся до главной командной зоны и раскроется, и выстрелит одним-единственным приказом. В то же мгновение вся программа самоуничтожится, выполнив своё предназначение.

Поднимется бесшумный вихрь из сорвавшихся с места десятков, а может даже сотен миллионов виртуальных денежных единиц и полетит кочевать по миру банковских счетов, заметая собственные следы, чтобы потом понемногу осесть на моих счетах, превратиться в реальные деньги. Придут мои агенты и переложат денежные кипы с места на место, окончательно обрубив все концы.

И никто ничего не узнает. И никто обо мне и не подумает.

Конец представления о будущем.

Улыбаясь ответно генеральному директору банка, я в тысячный, миллионный раз встретил на поверхности моего сознания мысль о том, что любое, даже самое дорогостоящее выживание — всего лишь отсрочка того момента, когда пустая оболочка, совсем недавно до этого содержавшая жизнь, ляжет истлевать в толще пустоты.

5

Моя слабость? Моё поражение? Вопрос для каждого шага навстречу. А шёл я на встречу с ней.

Моё стремление к ней — мой изъян? Я спрашивал себя, а в это время в цветочном магазине мне продавали в красивое услужение букет — для неё. И в другом магазине снимали с верхней полки коробку конфет — её любимых. А я? В её жизни я тоже любим? Или без всякого «тоже», просто любим?

На фасаде её дома жили странные лепные ангелы: только красивые равнодушные лица и крылья. Я открыл высокую дверь её подъезда. Третий этаж, шесть пролётов, девяносто ступеней. И мысль о том, что если бы я вдруг — вдруг? — исчез из её жизни, то конфеты, пожалуй, в ней остались бы. Точно остались бы. И стихи обязательно остались бы. Её стихи. Она умеет ловить в нигде и овеществлять словами бабочки стихов.

Воспоминание.

Солнце, солнце, солнце льётся на широкую веранду. Убежавшие от кленовых листьев солнечные зайчики перемигиваются друг с другом на плетёных стульях, столе, диванчике, на её плечах, на крышке ноутбука со знаком надкушенного яблока, на голубеньких цветах-колокольчиках в высокой вазе.

— Пойдём на озеро, — говорю я, — До обеда успеем искупаться.

— Подожди, сейчас закончу, — отвечает она, продолжая усеивать белёсость экрана чёрными буковками. А я смотрю, смотрю, смотрю, прорисовываю в душе её профиль.

Она пишет стихи. Потом читает их мне. Изредка смущённо запинаясь. А я сажусь на корточки, кладу голову ей на колени, целую ладони. И не слушаю. Почти совсем. Но мысль, которую она зарифмовала и поймала в ритм — остаётся. О ней можно сказать, и я говорю:

— Хорошо.

— Правда?

— Правда. Хорошо.

Мы идём к озеру. Она, как девочка, держит мою руку за два пальца. Оранжевые шорты, оранжевые шлёпанцы на босу ногу, оранжевый топик, оранжевая заколка в волосах, апельсиновый загар на животике и улыбка, улыбка, улыбка — она сама моё солнышко. Я целую щёчку божества с ямочкой, как трепетный язычник.

Мы разговариваем, легко и не задумываясь над словами, уносимыми тёплым безветрием. Я что-то говорю не так. Кажется, что-то вроде:

— Если бы ты даже не писала стихов, а просто вышивала. Крестиком. Я всё равно тебя люблю.

Она роняет мои пальцы, поднимает руку, щёлкает заколкой — волосы падают. Чёрные с чёлкой. Загадочные. Она прячет глаза за тёмными очками. Солнышко заслоняется тучкой. Она обиделась.

Конец воспоминания.

Тучки случались. Размолвки. Удаления друг от друга. Каждый раз я шёл сдаваться, просить прощения. Потому что я знал, что она ждала этого. Всегда.

Три этажа, шесть лестничных пролётов, девяносто ступеней остались позади. Моя слабость? Моё поражение? Мой изъян? Звонок над дверью что-то поёт. Она открыла сразу, будто ждала с той стороны. Ждала, когда я приду. Её улыбка играла ямочками на щеках.

— Прости меня.

Последний шаг. Я целую её, как трепетный язычник — божество. И шепчу в ушко:

— Моя слабость. Моё поражение.

Представление о будущем.

Хоть это невозможно представить.

Так не может продолжаться вечно. Ничто не продолжается вечно. Когда-нибудь удаление друг от друга окажется таким, что последнего шага не хватит. И я не увижу её улыбки. Божество устанет прощать язычника. Когда-нибудь.

Не останется ни слабости, ни поражения, ни изъяна.

Она переживёт. Время, наверное, и впрямь лечит.

И я — выживу.

Конец представления о будущем.

Она взяла мою руку за два пальца и вела меня, как мальчишку, за собой. Мне хотелось, хотелось, хотелось такой вечности. Больше всего в жизни.

6

На той стороне широкой набережной, на которой не стояло домов, а только жил океан, атлантические волны набегали на берег, ложились тяжёлыми животами на гранитные валуны и бетонные плиты, вздымались на дыбы гривастыми копнами сияющих в солнце дня брызг. Солёная водяная пыль перелетала набережную, оседала на окнах кафе серебристым налётом. Белокурый парнишка — настоящий бретонец — смывал соль со стёкол широким скребком, но, понимая всю бесперспективность своего труда, совершенно не торопился, то и дело отвлекаясь на разговоры со знакомыми, проходившими мимо. И паренёк, и прохожие были одеты в прозрачные полиэтиленовые плащи с поднятыми капюшонами. Всё и все: люди плащиках, ясность дня с голубизной неба, солнечный дождь океанских брызг, мокрый и блестящий асфальт набережной, столь же мокрая листва деревьев — на взгляд изнутри кафе всё казалось какой-то весёлой декорацией, очень мирной, даже растворяющей зрителя в умиротворении.

Мы с сестрой сидели в кафе у окна и пили ещё более умиротворяющий коньяк. Она смотрела в окно, равнодушно щурясь, курила трубку с длинным-предлинным, прямым, тоненьким чубуком и каждый раз, когда втягивала, вдыхала дым, шрам на её щеке становился узеньким-узеньким, почти исчезал. Она пила коньяк, как и курила, редкими и глубокими затяжками, а если в разговоре проскальзывало что-то вроде тоста или просто: «Будь здоров!» — катила пузатый бокал по щеке ладонью, коротко опрокидывала содержимое в рот кивком головы назад и прокатывала бокал на половину оборота дальше. Она пила по-мужски. Моя старшая сестра. Единственный близкий родственник, оставшийся в живых.

Воспоминание.

Мне пятнадцать лет. Мы с отцом в больнице. Навещаем мою сестру. Я сижу на стуле, у меня на плечах наброшенный белый халат, я сложил руки меж колен и слушаю. Отец расспрашивает сестру. А она вся в бинтах. Спелёната в кокон. Её нога огромна в гипсе и висит над кроватью. Я почти пугаюсь размеров её ноги. Две недели тому назад моя сестра нарвалась на взрыв и зачищающий перекрёстный огонь. Она была в группе оперативного обеспечения. Из всей группы выжила единственная она, одна из двенадцати оперативников.

— Больше спи, — советует ей отец. — Сон лечит. Только старайся спать сама. Без таблеток.

Вскоре мы с отцом целуем её в оставшуюся целой щёку и уходим.

В коридоре мы вешаем белые халаты на крючочки. И отец говорит мне:

— Вот, сынок, выбирай техническую работу. На ней больше шансов остаться в живых.

Помолчав, добавляет:

— Я это и сестре твоей говорил. Постоянно твердил. Но разве вы слушаете. Молодёжь. Всё на приключения тянет.

И улыбается:

— Хорошо ещё, что у твоей сестры — талант и чутьё.

А я слушаю и не знаю ещё, тянет ли меня на приключения.

Конец воспоминания.

Такси ожидало в переулке, туда не долетали солёные брызги. Она вышла меня провожать. Моя старшая сестра, мой единственный близкий родственник, оставшийся в живых. У неё получалось почти не хромать, казалось, что на трость она опирается невсерьёз.

— Береги себя.

— И ты береги себя.

Она обняла меня свободной рукой, крепко обняла, плотно, а я поцеловал её прямо в шрамик на щеке: с годами он подстёрся, истончился, убыл. Она отпустила меня и сказала:

— Тебе необходимо переменить… обстановку. Или жизнь… Что-то не так, я волнуюсь. Наверное, инстинкт. Не знаю. Ты… не дай опасности приспособиться к тебе… Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю.

Обернувшись, сквозь заднее стекло такси я видел уютную мощёную бретонскую улочку в аккуратном бретонском городке. И мою сестру. Она стояла у задних ворот своего дома, своего кафе, своего тихого пристанища немолодеющей одинокой женщины. Она опиралась на трость обеими руками и неотрывно смотрела, смотрела, смотрела мне вслед. Автомобиль повернул за угол, но я знал, что моя сестрёнка ещё долго стояла неподвижно, провожая меня душой и мыслью.

7

Внешне я не отличался от остальных пассажиров: шорты, сандалии и широкая попугаечной раскраски рубашка с короткими рукавами. Обзавёлся такой одеждой в магазине какого-то промежуточного аэропорта. В моём полёте случилось две промежуточные посадки. И одна главная — последняя.

Самолёт ударил выпущенными шасси в землю и побежал по посадочной полосе, вибрируя, растопыря закрылки и притормаживая всё сильней и сильней. Затем предельно загудел, затрясся и, наконец, почти остановившись, стал спокойно разворачиваться, катиться к месту высадки пассажиров. На развороте я успел подивиться тому, как близко очутился конец посадочной полосы, обросший пальмами: места для приземления оказалось совсем в обрез.

Пальмы, цветы, обилие безмятежной зелени — вот что било в глаза, навязывалось радовать с первого шага на трапе. Но я глубоко втягивал воздух носом, всё понимал. Острова плоско выросли пористым коралловым известняком на верхушках древних подводных гор. Только кое-где могли торчать сгустки скал. Пёстрой, подстать пейзажу, толпе туристов, вываливающейся из самолёта, казалось, что тут раскинулся щебечущий благоухающий рай. Никто из приезжих не понимал, что коралл — это каменное дерево, сплошь покрытое бессчётными ненасытными ротиками. И коралловые острова не могли не изобиловать жадными ртами, готовыми хватать и хватать без удержу всё подряд. Особенно — денежные знаки. На туристов сразу же начиналась облава вымогательства. И я старался держаться в стороне.

Персональный агент выловил меня после иммиграционной стойки, как сачком, плакатом с моим именем, подхватил сумку, отвёл и усадил в машину, ловко прихлопнув за мной дверь:

— В гостиницу?

Я отрицательно повёл головой:

— В банк!

Агент взглянул на меня с подобострастным уважением.

Город, столица островов, начинался сразу же за аэропортом. Собственно, весь довольно крупный остров был занят городом, местами шикарным, по большей части — лачужным, разлагающимся. Этот парниково тёплый город очень нуждался в топчущем его улицы населении. В отсутствии людей его через год без следа затянуло бы тропической растительностью. И может быть только маленькая старая крепость у входа в лагуну, сложенная из привезённых плит ракушечника, на десяток лет дольше проторчала бы в зелёном затоплении, как выбеленная солнцем кость.

Воспоминание.

Моя первая служебная командировка. В одну из арабских стран. Первый опыт сотрудничества с этой страной. Мы прилетели довольно большой группой специалистов. Старший группы — мой отец.

Нас встречает офицер: орлиный взгляд, высоченная фуражка, мундир увешен аксельбантами и сабля, самая настоящая длинная сабля на боку. Он выпячивает грудь колесом, садится на место рядом с водителем, гордо ставит саблю между ног. Мы всей группой устраиваемся на лавочках в кузове фургона. И отец тоже.

Офицер, звеня подковками на сапогах по голым плитам пола, приводит нас в какую-то казарму, в большую-пребольшую комнату, похожую на спортзал. А может это и есть спортзал. Железные койки в два яруса. Мы раскладываем сумки у кроватей. И отец тоже.

Офицер говорит по-французски, его губы кривятся:

— Тут вы будете жить. Мои распоряжения для вас поступят завтра. Без моего приказа территорию не покидать.

Отец подходит к офицеру вплотную и совершенно спокойно неуловимым движением бьёт его кончиками пальцев в солнечное сцепление. Офицерик складывается пополам, роняет бравую фуражку на пол. Отец очень дружелюбно произносит по-французски, чётко выговаривая каждое слово:

— Слушай меня, ряженый ишак. Слушай внимательно. Мы будем делать то, что нам нужно. Командир здесь я. Ты — всего-навсего наш помощник для связи и услуг. Утром придёшь получить мои приказы. И чтобы через час мы жили в приличном месте, а не в этом сарае. И машины в распоряжение группы. Джип с шофёром. Каждому. Понял? Кивни, если понял.

Офицерик кивает, всё ещё не может толком вдохнуть. Отец улыбается:

— Ну, вот и молодец. Можешь идти. Фуражечку не забудь. А твоему генералу я сам позвоню.

В течении часа нас перевозят на джипах в гостиницу и расселяют в номерах по двое. Отца поселяют в люксе.

Вечером мы сидим с отцом на веранде в колониальном стиле. Пьём чай. Отец говорит задумчиво:

— Знаешь, я заметил, что те люди, которые населяют широты от тропика до тропика, не понимают иного языка, кроме языка силы. Скромность или, допустим там, попытка по-дружески договориться принимается, как слабость, и вызывает лишь высокомерие и наглость. И просьб не умеют слышать. Только приказы. Либо слуги, либо господа — без середины… Какая-то географическая загадка…

Конец воспоминания.

Верное средство получить покой среди людей — деньги. Самый жирный на островах и известный далеко за их пределами банк признал мои права. Моё материальное сверхблагополучие воплотилось в платиновую карту неограниченного кредита. И, когда я вышел из стеклянных дверей банка, лежащий у моих ног город наполнился моими слугами.

Агент выразил желание стать моим верным рабом. Принявшая меня гостиница пресмыкалась предо мной, в номер меня сопровождал сам управляющий. Я сразу же поднял жалюзи на окнах, чтобы без помех увидеть бирюзовое тело океана.

— Но, сэр… Солнце… Жара… — управляющий явно робел, почти страдал от необходимости поправлять в действиях меня — практически полубога.

— Ничего, ничего… Послушайте, мне нужно, чтобы вы порекомендовали мне солидную адвокатскую фирму, которая могла бы заниматься вопросами получения гражданства, — ответил я и раздал небесную манну чаевых.

8

Приобретать недвижимость, то есть ездить по островам и смотреть на дома, искать, выбирать, какой из них купить, мне нравилось. Я входил в незнакомые двери, визжавшие несмазанными петлями, бродил по скрипучим половицам облезлых полов среди пыльных комнат. Расставленные по самым живописным местам изящными табакерками и помпезными шкатулками дома с облупившейся на стенах и колонах светлых тонов краской назывались «наследием колониальных времён».

У меня получилось отыскать дом, от ступеней заднего крыльца которого начиналась полоса жёлтенького крупчатого песка, уходившая в глубину намного ниже самого низкого отлива. Хорошие пляжи на островах попадались редко. Я разделся, медленно вошёл по шею в воду бухты и поплыл в тёплой податливости. Мне пришлись по душе бухта, пляж и — ладно, так уж и быть — и дом.

Очередной мой временный прислужник — маклер посреднической компании по продаже недвижимости — неодобрительно наблюдал за моими тюленьими бултыханиями в океане: по его мнению богачи, просто состоятельные и солидные люди, а также и туристы обязаны были плавать только в бассейнах. Плескаться в дикой воде — удел бедняков. Меня он относил к богачам, а себя, вероятно — к довольно солидным людям. Я упал мокрым животом на горячую колючесть пляжа и поманил маклера пальцем. Тот, догадливо сбросив обувь, быстро приблизился босой, загребая песок краями приличных белых брюк, и склонился. Не взглянув на него, я произнёс нарочито негромко, но благосклонно, ведь всё-таки он не запачкал подошвами туфель будущий мой пляж:

— Известите продавца — я покупаю. Только чтоб поскорей и без суеты.

Маклер склонился ещё ниже:

— Будет сделано.

И ушёл. А я, продолжая загорать, мысленно прикидывал, где в окрестностях лучше всего было бы расположить посты вооружённой охраны.

Представление о будущем.

Катер уткнулся носом в берег. Она ступает на наш берег именно тут, на песок пляжа. Впервые. Будто в предвкушении подарка: с любопытством, лёгкой приятной настороженностью и — с улыбкой. Она идёт к дому, оставляя следы на специально выравненной слугами жёлтой плотно-сыпучей поверхности. Цепочку неглубоких продолговатых ямочек.

Поднимаясь по ступеням крыльца, она походя гладит обступающие лестницу цветы по весёлым головкам. Медленно, но не останавливаясь ни на минуту, она обходит комнату за комнатой всех трёх этажей и выходит на широченный балкон. Тут она поднимает, раскидывает руки, от полноты чувств стремясь обнять и зелень острова, и голубизну неба, и лазурь океана. Но, роняя руки, она ловит в объятья меня. Меня одного. Целует и говорит:

— Как хорошо! Мы ведь здесь будем жить, да? Как здорово!

И в розовое её ушко я шепчу в ответ:

— Да. И нет.

Ещё одно представление о будущем.

В то же самое время.

Сестра вводит нас — её и меня — в самую большую спальню на втором этаже своего дома. Улыбаясь, сестра говорит:

— Вот тут и поживёте. Сколько захотите. Хоть навсегда поселяйтесь. Мне только в радость.

Сестра обнимает нас. Потом подходит к окну, одёргивает занавески:

— Окно выходит во дворик. Так безопасней… А вот тут — смотри. — Она поднимает коврик на стене. Под ковриком в стенной нише висят четыре дробовика. — Это так, на всякий случай. Заряженные.

— Спасибо, — говорю я, опускаю и поправляю коврик.

И ещё одно представление о будущем.

В то же самое время.

Мы с ней шагаем по переходу — застеклённой трубе — от самолёта в аэропорту самого большого и богатого города самой богатой страны мира. Эскалатор опускает нас в безбрежный центральный зал. Она обнимает меня за талию и спрашивает:

— А теперь что?

— Теперь шопинг, детка, — отвечаю я.

— Что будем покупать?

— Оружие, машину и уютный домик в пригороде.

— О’кей, — говорит она и целует меня нежно и протяжно.

И ещё одно…

В то же самое время.

В лесу, недалеко от моего загородного дома, на родине, я учу её стрелять. По бутылкам. Звуки выстрелов ударяются в стволы сосен.

Она способная ученица. Я хвалю её. А она спрашивает меня в сотый раз:

— Зачем мне это?

— Пригодится, — в сотый раз отвечаю я. Она хмурится. На секунду. Но потом улыбается, играя ямочками на щёчках — ей нравится стрелять. Хотя бы по бутылкам.

И ещё одно представление о будущем… И ещё… И ещё…

И вот такое.

Кто-то где-то когда-то сидит и гадает, где же настоящие и единственные мы. Тем более, что этот кто-то ещё не всех нас нашёл, а настоящих ему никогда не найти, потому что он и представить себе не может всего… Даже если этот кто-то уже существует и получил приказ найти нас.

Конец представления о будущем.

Намереваюсь благоденствовать долго и счастливо.

9

Развитие событий. Попытка эпилога

Решение. Оно порождает реальность. Возможно, вот такую…

Реальность стремительно перевернулась. Я валялся на спине и видел высокое небо, а в нём — удивительно кривую, клочковатую ветвь сосны. И я больше не умел дышать, не представлял себе, как дышать этой грудью. Но потом какая-то капелька воздуха всё же выдохнулась странным звуком скрипучего стона: «а-а-а-аг-аг». Попытка вдоха упёрлась в боль: вбитый пулями бронежилет поломал мне рёбра. А одна пуля всё же добралась и до моего тела. Выстрелы же так и не дошли до моего сознания. Я о них только догадался. Потом, спустя минуту.

Зато выстрелы слышала и видела она. И сразу упала, откатилась в сторону, потерялась в подлеске, в движении неожиданно ловко перезарядив обойму, как будто делала это сотни и тысячи раз. Пистолет умело лёг в её руки, от неуверенности стрельбы по бутылкам не осталось и следа. Она выпустила пули узким веером, потому что не видела противника, хоть знала точно, в каких кустах он засел. Но ей нельзя, нельзя было оставаться на одном месте: в лес убийцы по одному не ходят.

Она ушла, по-змеиному скользя по хвойной земле, широко, сильно, плоскостно двигая бёдрами и лопатками, просочилась в овражек и побежала пригнувшись, сбивая ступнями мох и песок с откоса. Когда овраг кончился, она стала быстро подниматься на пологий холм, примерно на километр огибая то место, где меня подстрелили. Заросли папоротника пропускали её почти не шевелясь, сухие сучки под её шагами вминались в землю мягко, без треска.

Сначала она их услышала: они шли шумно, не скрываясь. Потом увидела, всех троих, сквозь густоту тонких древесных стволиков: один из них хромал, его вели. Она метнулась им навстречу, тенью сквозясь через лесной молодняк, на бегу вынимая из-за спины второй пистолет.

Когда они её заметили, она уже стреляла. Последнее, что они видели в своих жизнях — сбиваемые убийственным роем пуль случайно-попутные веточки и листочки. А через мгновение она стояла над ними и прагматично добивала наверняка. Потом перезарядила пистолеты и пошла по их маршруту через холм.

Машина, ожидавшая киллеров, стояла под противоположным склоном, посреди старой вырубки, в тупике дороги, когда-то грубо и наспех пробитой лесовозами. Водитель нервничал: топтался вокруг машины, вертел головой — наверное слышал выстрелы. Она неспешно подкралась, выпрыгнула из пней, как зверь из засады и порвала грудь и лицо врага выстрелами. Вытерев забрызганный бок джипа суховатым мхом, она села за руль.

Спустя минут десять, когда она грузила меня на заднее сиденье джипа, я спросил её:

— Что, все бутылки перестреляла?

— А то! — ответила она и зачем-то повернула кепку козырьком назад, открыв весело щурившиеся глаза.

— Куда поедем? Опять к ветеринару? — спросил я.

— К нему. Он тебя, телка, заштопать умеет.

Я улыбнулся, не разжимая зубов от боли… Или то был не я?

А может реальность была другой… И я был другим…

Неверный элемент. Абсолютно посторонний элемент в реальности сна. Стук, громкий стук в дверь. Но раньше, чем я понял природу звука, я осознал себя стоящим у стены с дробовиком в руке. Коврик с оружейной ниши в стене был сорван. Она же сидела на кровати и целилась из другого ружья в дверной проём.

— Это я! Вы там лучше расслабьтесь, — крикнула из-за двери сестра и, приоткрыв дверную створку, на всякий случай ещё постучала тростью в гулкое дубовое дерево двери.

— Заходи, — сказал я, положил ружьё и стал натягивать брюки.

Сестра вошла, окинула взглядом комнату и улыбнулась:

— Собирайтесь. Есть на что посмотреть. Доспите потом.

Мы одевались, не включая света. Сиреневой лунности, проникавшей сквозь щели в ставнях было вполне достаточно. И лестницу, по которой мы спускались, тоже окутывал мрак. Два световых горизонтальных столба автомобильных фар, бивших в угол двора, казались невероятно яркими, плотными, их можно было, вероятно, потрогать. Зато всё остальное ещё более сгустилось монолитом черноты.

Сестра провела нас мимо светозарного авто. Из-за распахнутой дверцы приёмник лил тихую песню: певица на парижском акценте сетовала на грусть одинокого вечера, а когда замолкала — грусть продолжали в мелодии гармоника со скрипкой. В углу двора лежали в ряд пять тел. Неподвижно и тоже грустно до неестественности.

— Знаете их? — спросила сестра.

Мы посмотрели в одинаково-бледные неживые лица:

— Нет.

Сестра тронула крайнего в ряду концом трости:

— Хотели проникнуть в дом этой ночью. Ребятам пришлось их ликвидировать. — И посмотрела в становившееся не таким уж и чёрным небо. — Через пару часов рыбаки пойдут на утренний лов. Возьмут их с собой. Свечками на дно поставят.

Песнь одинокого вечера в радиоприёмнике смолкла. И заиграла музыка повеселей, вместо голоса — хрипловатый свист.

— Идите, поспите ещё, — сказала нам сестра.

В спальне, когда мы с ней вешали коврик обратно на нишу с ружьями, она вдруг спросила:

— Трупы-свечи на дне? Это то, о чём я думаю?

— Да, то самое.

Все пять мертвецов встанут вертикально над поросшими густыми разноцветными водорослями камнями морского дна, прикованные тросиками или цепями за щиколотки к пучкам свинцовых грузил, отрезанных от старых рыбацких сетей. Долго-долго будут стоять и спокойно вперять взгляды белых невидящих глаз в плотную синь, слегка покачиваясь в одном ритме с водорослями. «Красиво погребены», — подумал я. Или это опять был не я? А она рядом со мной была не она?

И ещё одна возможная реальность… Другой я, другая она…

Относительность всех реальностей во времени. Всего за пару секунд, с пяток ударов сердца тому назад, мы с ней беззаботно болтали ни о чём, весело, ласково, нежно и озорно пересекались взглядами, а руки наши были заняты покупками. И вот я уже будто в ином бытии лежал на ступенчатой диагонали эскалатора и воспринимал мир перевёрнутым, лежал, как упал, когда она, среагировав первой, толкнула меня. Лежал и стрелял с обеих рук по верхней, перевёрнутой для моего зрения, площадке эскалатора, на которую выскакивали перевёрнутые враги.

А она… она присела на корточки на ступеньку ниже меня и стреляла вниз, влево и вправо, приговаривая в такт выстрелам: «Солидный магазин!» — «Лучший магазин!» — «Дорогой магазин!» — «Половина покупателей» — «киллеры!» — «А охраны» — «не видно!» — «Суки!»

Но секьюрити и полицейские всё же спешили к месту перестрелки. Где-то уже близко выкрикивая что-то и вереща свистками. Они как раз успевали к сбору трупов и раненых. И к тому, чтобы задержать нас, единственных сошедших с эскалатора невредимыми и с оружием в руках.

— Сдадимся?

— Очень не хочется, — ответила она, слегка пнув стонущего раненого. — Лучше бы этого добить и уйти.

— Не получится.

— Тогда не о чём и говорить, дорогой. Сдаёмся, малыш, — она бросила пистолеты, обняла меня и глубоко поцеловала, закрыв глаза и растворившись в чувственности губ.

Потом нас хватали, орали что-то прямо в уши, крутили руки, ковали в наручники и вели.

— Ты позвонишь адвокату?

— Лучше ты, малыш.

Она улыбалась мне, а я — ей… Или я опять не был собой?

Ещё одна реальность… Вот такая…

Пули откалывали от перил балкона кусочки мрамора с фонтанчиками белой пыли, расщепляли старинное дерево балконных дверей. Мы бежали, шлёпая босыми ступнями по твёрдой прохладе ступеней Старинной лестницы колониального дома.

— Где?

— Тут, — я показал ей на шкаф, обитый железными полосами.

Она обогнала меня и первой взяла автомат из шкафа щёлкнула магазином, передёрнула затвор, облегчённо вздохнула:

— Надо кеды какие-нибудь обуть. Крыша горячая, наверное…

Снаружи весело стрекотали очередями выстрелы…

Враги явно высадились прямо на пляж бухты. Стражники из местных, сидевшие на холме, их проспали, возможно — в прямом смысле этого слова. А может быть тела стражников валялись где-нибудь в кустах, и широкие раны на их шеях упоённо грызли толпы злых муравьёв. Охрана поместья ещё отбивалась, но их не могло хватить на долго. Подкрепление из соседней деревни имело все шансы не успеть.

Плоская крыша и впрямь была горяча, нагретая солнцем. Но у краёв её, там, где равномерно топорщились зубцы ограждения, лежала ненадёжная, но достаточная тень. Благодаря этим зубцам крыша напоминала стену замка, только очень уж широкую стену и очень жаркую. А мы с ней становились последними защитниками этой стены.

Образ защитников стены пришёл, конечно, потом. Лёгкое и безобидное лицемерие памяти. А в те полчаса или минут сорок мы просто отстреливались и уворачивались, как могли, от пуль и гранат. Увернуться получалось не всегда: она была в крови, да и я тоже. Но всё же нападавшие то и дело падали мёртвыми лицами в песок пляжа, будто старательно усаживая широченную жёлтенькую песчаную грядку неживыми пятнисто-камуфляжными уродливыми растениями.

Помощь явилась внезапно. Джипы вырывались на простор перед домом, швыряя колёсами землю и песок, напрямик через цветники парка, сбивая вазоны. Молодые крестьяне на ходу крошили автоматными очередями оставшихся врагов, выпрыгивали из машин, добивали в упор. Потом радостно бросали трупы в кузов грузовика, громко смеясь: получали удовольствие от неожиданного развлечения в однообразии сельской жизни. Деревенские готовы были с лёгкостью убить кого угодно из чужаков, посмевших тронуть местных, особенно ради нас: мы ведь уже стали благодетелями всей округи и сельской коммуны. Джипы, автоматы Калашникова, униформа парней, тяжёлые армейские ботинки — всё было куплено на наши деньги.

Множество сильных, жилистых рук грубовато-заботливо перенесли нас с крыши на кровати в комнатах. Сердобольно причитали и голосили, поили, ухаживали, укладывали поудобней откуда-то явившиеся целой толпой женщины в простых полиняло-цветастых платьях с широкими юбками. Из ближайшего города спешно ехали доктора. Ясно было, что мы с ней — выживем… Но настоящие ли это были мы?

Ещё один я, наименее реальный, почти не оставляющий следов существования, тем не менее тоже существовал. И возможно этот я в критерии настоящего бытия претендовал на истинного себя гораздо более других. Тех других, которые в парах с возлюбленными или просто партнёршами проживали где-то мои многочисленные жизни. Контора, в которой все я и она когда-то служили, подарила немало очень подготовленных дорогостоящих специалистов этому миру, в самых разных уголках которого я хотел бы жить и теперь жил одновременно, разом, радуясь и порой любя в шаге от гибели.

Наиболее претендующий на истинность я жил один. Потому что однажды она, совсем не находя себя в растворяющей осенней усталости, опустошённости и не веря в летний мираж, в котором могут родиться стихи, сказала мне: «Нет». Тихо, одними губами, но повторила много-много-много раз, всё повторяла, закрывая дверь… Возможно, то есть наверняка, после её отказа моя выживаемость возросла. Ведь она совсем не умела стрелять, не знала способов ведения одиночного боя на пересечённой местности, не умела грамотно вести перестрелку, не знала, как правильно выбирать, занимать и менять огневую позицию — она ничего этого и многого ещё не умела и не знала. Она была моей единственной слабостью, моим единственным изъяном, моим единственным поражением. И перестала быть всем этим прошептав на остатке выдоха бесконечное «нет».

Так я жил один. В пентхаузе на крыше высотного здания, одного из указующих в небо перстов над беспредельно широкой ладонью большого города. В одной из комнат моего жилья не было ничего, кроме никелированной туши телескопа, великолепного изделия оптической техники, в который я наблюдал вовсе не звёзды. Сквозь окно из чистого кварцевого стекла, эфирно-прозрачного, не создающего искажений и бликов, я рассматриваю верхний этаж другого вызывающе-торчащего здания кварталов за десять-двенадцать от меня. Так далеко, что невооружённый взгляд воспринимает только сплошное серое однообразие. Но благодаря работе могучих линз, я мог хорошо увидеть и разглядеть каждую деталь, самую мелкую и безликую.

Наблюдал за происходящим в большом зале, стильном кабинете с панорамным, от пола до потолка, окном, никогда не завешиваемым шторами из-за высотного тщеславия хозяина кабинета. Для меня это тщеславие оборачивалось примитивной, но любопытной аквариумностью. Сходство с аквариумом дополнялось толщей беззвучного расстояния. Наблюдал не всегда, а только после того, как получал сообщение, что где-то там, в большом и интересном мире, в котором этого меня нет, очередных меня и её в очередной раз почему-то не смогли убить.

Все эти «где-то», «как-то», «почему-то» становились кислотой раздражения для обитателя наблюдаемого аквариума. Брошенная в короткой ярости трубка телефона, сломанный меж судорожных пальцев карандаш, очки, которые швырнули на стол как попало. Когда-то я уже смотрел в эти стёкла очков. А теперь в этих стёклах сквозь громадное, от потолка до пола, окно отражались далёкий небоскрёб, мой пентхауз на его крыше, моё окно, широкий немигающий глаз-объектив моего телескопа. И я. И моя улыбка победителя.

Некто мистер Смит

Повесть.

I. Мистер Смит

1

— Я не убивала его!

— Успокойся, я тебе верю.

— Правда, правда, не убивала!

— Да верю я. Успокойся.

Охранники клуба и вызванные ими копы окружили нас. Лизи инстинктивно жалась ко мне. В нашем городе убивали очень редко.

— Простите, мистер Смит. Нам очень жаль, но мы должны её арестовать. Зачитайте ей права, сержант.

— Одну минуту, господа. Дело в том, что я уже заплатил за танец с девушкой и пять минут за шампанским. Можете удостовериться у менеджера, он подтвердит.

Склонный к полноте, почти толстый, лейтенант посмотрел на менеджера. Менеджер растерянно кивнул. Оркестр удивлённо дал музыку.

2

Мы с Лизи со стороны наверняка выглядели странно. Мы танцевали в ярко освещённом зале клуба медленный танец. Одни. Посетители давно разбежались. Только охрана и полицейские нетерпеливо топтались, хмуро поглядывали — ждали. Многовато мрачных зрителей. В нашем городе убивали очень-очень редко.

— Я не убивала его, Джон, — повторила Лизи в сотый раз.

— Верю, — в сотый раз ответил я, — Расскажи лучше, как это случилось.

— Танец закончился, свет погас. Он вдруг как-то странно обмяк. Я его за спину подхватила, а там — нож.

— Ты трогала рукоять ножа?

— Трогала. Я взялась за неё. Случайно.

Слеза покатилась по щеке Лизи.

— Пойдём, выпьем.

За столиком она схватила бокал двумя ладонями, но пить не смогла — закашлялась.

— Успокойся, Лизи. Я вытащу тебя.

— Правда, Джон? — улыбнуться у неё не получилось.

— Обещаю. Но сейчас ты поедешь в полицию. Тебя закроют. Дней на пять — шесть. Потом я тебя вытащу.

— Ладно, Джон, — и вдруг глаза её снова округлились, — Зачем ты это делаешь, Джон? Я ведь не смогу с тобой расплатиться. Ничем. Только… Если…

— Успокойся. Тебе не придётся со мной спать. Никогда.

— Но тогда почему?

— Я отдаю тебе долг. Помнишь, четыре года назад, когда я появился здесь в первый раз. У меня не хватило денег заплатить по счёту, а ты заплатила за меня. И чем я тебе приглянулся? Если бы меня в тот день, четыре года назад, выгнали из клуба, моя карьера в этом городе закончилась тогда же, в самом начале и навсегда, просто не смогла бы начаться. Ты спасла меня тогда, Лизи. Я всё помню. Я вытащу тебя сейчас.

— Спасибо, Джон. Только…

— Ну, может быть, посидишь недельку. На тебя будут давить. Не соглашайся ни в чём признаваться. Говори только то, что рассказала мне. И теми же словами. Мой адвокат будет у тебя через час, слушайся его советов, Лизи.

3

Мы с женой готовились отойти ко сну. Уже поцеловали детей перед сном и подоткнули им одеяльца. Жена мылась в душе. Потому что мне нравился запах её тела, только тела, без духов и косметики. Я тщательно брился. Я всегда бреюсь перед сном. Потому что у моей жены очень нежная кожа. Мы разговаривали сквозь шум душа.

— С чего это ты взялся за это дело, Джон?

— Девушка никого не убивала. Но демонически трудно будет доказать.

Жена давно привыкла, что я вставлял к месту словечко не «чертовски», не «дьявольски», как делают все, а «демонически». Её даже забавляло, как я порой непривычно выражался. Но она приписывала все мои странности в использовании слов моему заокеанскому происхождению.

— Она платная танцовщица в клубе?

— Она просто хороший человек.

— Ты, как всегда, в своём репертуаре.

И ни тени сомнения или подозрения к неверности. Мы с женой верили друг другу. Вероятно, наше состояние положения во Вселенной определялось просто как «счастье». Нет, с большой буквы: «Счастье».

— Лучше позвони утром начальнику полиции, пусть моему агентству окажут содействие.

— Хорошо, позвоню.

Моей жене не откажут — она мэр нашего города. Невозможно отказать.

Мы с женой пошли спать. А в это время ребята моего детективного агентства, единственного крупного детективного агентства в нашем городе, уже работали. В нашем тихом городе убивали чрезвычайно редко.

4

Итак, для начала. Свидетелей, можно сказать, и не было. Того типа убили в трёхсекундной темноте после танца. Если кто-то что-то видел, то только руку Лизи на ноже.

Далее. Отпечатков на ноже не нашли. Только пальчики Лизи. Эксперты считали, что нанести смертельный удар из такого положения сложно, но Лизи девушка сильная и тренированная. У трупа сломан безымянный палец на правой руке, вероятно, при падении.

Далее. Убитый оказался тем ещё фруктом. Толстенное досье. И полным полно тех, кто мог бы желать его смерти. Изо всех сил желать. У Лизи мотива нет, их пути не пересекались. Для неё он только клиент для танцев. Совершенно случайный.

Далее. Очень важно.

— Шеф, у меня кассета с инфракрасной камеры. Она в зале единственная. В клубе часто гасят свет, и охрана завела инфракрасную камеру. На всякий случай. Копы до неё ещё не добрались, не догадались о её существовании. Мне дали кассету только на полчаса. Я дорого заплатил.

— Молодец.

Камера поворотная, момент убийства выпал — камера только-только наезжала на убитого и Лизи. Но треклятая камера успела отснять движение руки Лизи, которое при желании можно было легко истолковать, как последнюю фазу удара. Подарок для полиции.

— Тащи кассету в техотдел. Пусть уберут это движение Лизи. Пусть подчистят. Быстро. И отнеси кассету обратно.

5

Начальник следственного отдела позвонил вечером, когда я уже собирался уходить из офиса. Улов дня по делу Лизи оказался небогатым.

— Понимаете, мистер Смит, охрана клуба утверждает, что первоначально запись на кассете выглядела несколько иначе. А у нас есть сведения, что кассета побывала в вашем агентстве. Это правда?

— Ничего не могу сказать определённого. Плохо понимаю, о чём идёт речь. Вероятно какая-то ошибка.

— Вы полагаете? Возможно, возможно… Да, видимо, так и есть. Ошибка.

На меня трудно оказать давление. Невозможно давить на зятя заместителя заместителя директора ФБР. Даже если бы в должности тестя числился ещё один «заместитель».

Вечер я провёл с женой и детьми. Дома.

6

— Лизи, ты видела кого-нибудь за спиной убитого, когда включили свет. Напрягись. Вспомни. Это очень важно.

На беседу с Лизи я пришёл сам.

Лизи выглядела уставшей и долго отказывалась что-то вспоминать. Её мозг отказывался. Трудно было разбудить её зрительную память. Но потом она расшевелилась — чашка кофе в комплексе с психоприёмами — и припомнила кое-что. А в конце добавила:

— Там ещё стоял кто-то. В таких странных тёмных очках. С крылышками такими. Сразу ушёл.

Тёмные очки с крылышками. Здесь? Странно.

7

В клуб я тоже поехал сам.

Охранник с фэйс-контроля при опросе оставался тупо спокоен:

— Убитый? Убитый был в порядке. Трезвый. На руке — перстень с громадным брюликом. Он был в первый раз, и у него не было карты, но я его пропустил. Все когда-нибудь приходили в наш клуб впервые, а потом получали карты.

— Ладно. На какой руке у убитого был перстень?

— Перстень? На правой. На безымянном пальце.

— Вот как. А не припомните ли вы кого-нибудь из гостей в таких странных очках, с крылышками?

— В очках с крылышками? Был один. По карте гостя. На нём ещё был смокинг с фиолетовыми отворотами. Дорогущий. Фамилия какая-то итальянская.

Итальянец? Неужели. Совершенно чётко в моей памяти воспарили псевдопернатые очки, когда-то принадлежавшие какому-то певцу-звезде.

8

Один из самых шустрых моих агентов. У меня все агенты шустрые.

— Шеф, я нашёл любопытного свидетеля. Это бомж, постоянно живёт у мусорных бачков за клубом. Его территория. В тот вечер, когда произошло убийство, он видел, как тип в смокинге с фиолетовыми отворотами и тёмных очках с крыльями что-то искал недалеко от входа в клуб, на другой стороне улицы. Это нам помогает, шеф?

— Помогает. Молодец.

Итак, точно — Итальянец.

9

Два часа ночи. Мы с Итальянцем сидели за столом в подвале притона на окраине города и играли в кости. Все остальные игроки давно выпотрошились и отвалили. А мы продолжали издеваться над банком: то я выигрывал, то Итальянец.

В углу у стены играли в кости и тоже не могли выиграть друг у друга наши демоны: мой и Итальянца. Да, нам верно служили демоны. А как же иначе, допустим, я, бедный эмигрант из России, смог бы добиться всего в этой стране, в этом городе, как смогла бы моя жизнь стать похожей на комикс с вечно счастливым концом, если бы мне не служил мой демон? Или как же Итальянцу, такому же бедному эмигранту, могло всегда и везде везти, в том числе и выживать, за любой игрой среди любых шулеров, если бы ему не служил его демон? Только алмаз, дающий власть над демоном, Итальянец вправил в перстень. На показ и глупо. А я свой алмаз зашил себе в плоть. Моя жена любила целовать шрам на том месте.

В половине третьего ночи разговор по делу первым начал Итальянец:

— Послушай, Русский, хватит придуриваться. Чего ты хочешь?

— Догадайся.

— Я слышал, ты вписался за ту бабёнку, танцовщицу из клуба.

— Да, Итальянец. Сейчас я расскажу тебе, чего я хочу. Ты пришил того придурка в клубе за то, что тот посмел одеть твой перстень с демоническим алмазом. Как к нему попал перстень, я не знаю, это неважно. Знаю только, что ты искал перстень на улице. Это глупо выглядело. Ты рассердился и, когда снимал перстень с трупа, даже сломал тому дураку палец. Мне это безразлично. Твои дела меня не касаются. Но ты подставил Лизи, а я с этим не согласен. Всё.

— Её зовут Лизи? Ты с ней спишь?

— Не хами.

— Ну и что же ты предлагаешь? Партию? Победитель — прав.

— Мы можем играть сто лет и не выиграем друг у друга. Пусть подерутся наши демоны. Если победит мой, то ты инсценируешь своё самоубийство и напишешь предсмертную записку, в которой признаешься в убийстве в клубе. Напиши, что ваши дороги пересекались раньше, что у тебя были с тем типом счёты, а Лизи — не при делах. А этот вот банк со стола можешь забрать себе, Итальянец. И ещё одно: ты свалишь из этого города. Навсегда. А можешь и на самом деле повеситься.

— Ну а если мой демон победит?

— Тогда — всё, что захочешь. Одно желание. В пределах разумного. Мой демон сделает.

— Всё, что захочу? В пределах разумного? Согласен.

10

Всё-таки я родом из России, а потому давно уже научил моего демона нескольким приёмам боевого самбо. Пацаном я ходил в секцию, а потом служил в армии. Да он и сам был здоровый бугай, мой демон. Сначала он сломал демону Итальянца крыло, потом руку и хотел уже ломать ногу. Если бы так пошло и дальше, то демон Итальянца вскоре мог бы только ползать. Вроде Змея после того, как тому оторвали лапы сильные светлые сущности за неправедную хитрость не к месту применённую в Эдеме к праматери Еве. А до той неприятности Змей имел ведь суть Дракона. Но демон Итальянца правильно оценил обстановку и вовремя сдался. Демон Итальянца оказался умней своего хозяина.

11

Итальянец занимал номер для новобрачных в лучшем отеле города. Мой демон провёл меня в этот номер через запертую дверь, а это очень неприятно для живой человеческой плоти. Выйти нам предстояло таким же способом.

Труп с лицом Итальянца висел на люстре. На столе лежала предсмертная записка. Итальянец написал всё, как я велел. Даже без орфографических ошибок.

Мой демон подлетел к трупу и аккуратно приподнял лицо Итальянца, словно маску. И я увидел, что повешенный — тот самый тип, которого Итальянец зарезал в клубе. Итальянец сумел убить его дважды, ловкач. Мстительность в два раза выше среднестатистической нормы. Демон одел лицо Итальянца на место, и мы ушли. Через закрытую на замок дверь из во-о-от таких толстых отвратительных изнутри досок.

Через час я оставил в ячейке камеры хранения на вокзале новые документы для Итальянца. Дополнительный пункт нашего соглашения. Демоны ведь умели не всё из суетной и засорённой странными, непонятными для демонов условностями человеческой жизни. Демоны не умели, например, получать из резерва для защиты свидетеля ФБР легальные документы для никогда не существовавшего типа с итальянской фамилией. На такой фамилии настоял Итальянец.

12

Я сам встретил Лизи в тот день и отвёз к её дому. Она провела в камере пять дней. Мы с женой каждый день посылали ей передачи не только с фруктами, но она всё равно успела похудеть. И морщинки откуда-то появились.

Лизи не решились уволить, и через пару дней она снова танцевала с клиентами в клубе. Она ничего другого не умела, потому что плохо училась в школе. А потом может быть и хотела перемен к лучшему, но уставала, танцуя каждый день, каждый вечер, и к тому же ленилась. Таких лизи полным-полно пританцовывало по жизни в нашем городе, в нашей стране, в этом таком вот странном мире.

13

В тот день, давным-давно, много-много лет тому назад, мы подходили по одному, а Высший Справедливый дарил нам ангелов-хранителей.

Но когда мы выходили из Храма и спускались по ступеням вниз, там, на последней ступени, нас ждал Тёмный Архангел с бледно светящимся лицом. Тёмный Архангел держал в широкой ладони тусклые алмазы разбитой луны из другого мира и манил сиянием глаз.

Мы соблазнялись все, все до единого, и брали из тёмной ладони блестящие камни демонской власти. И наши ангелы-хранители мгновенно преображались: чернели, с крыльев опадали лебединые перья, и крылья становились кожистыми, как у летучих мышей. Ангелы-хранители превратились в демонов-слуг.

Нас было немного избранных в тот день, мы радовались, жалкие и глупые. Тот день стал для нас днём поражения и утраты. Я это уже понял.

II. Мистер Смит. Далёкая предыстория

1

На летние каникулы меня отвозили из моего родного большого северного мегаполиса к дедушке, в маленький городок на берегу самой большой реки в европейской России.

Тихий с осени до весны тот городок летом становился весёлым и вдвое увеличивался в населении из-за многочисленных привозимых внуков, внучек и отдыхающих. Вот и к дедушке приезжали ещё один внук и две внучки. Мне они приходились двоюродными братом и сёстрами, но брат был намного старше меня и целыми днями возился со старым мотоциклом. Всерьёз с девчонками-сёстрами я не общался, у меня хватало соседских приятелей-мальчишек, постоянно творились какие-то затеи, дела, и заниматься пустяками я не собирался.

В спокойном городке с садами, заборами, деревянными столбами электросетей на улицах и огородами в десять вечера, а то и раньше, почти все ложились спать, и только волнами по дворам переливался собачий лай. Да ещё до рассвета тарахтели стаями мотоциклы из конца в конец по городу, до реки и обратно, где-то там тарахтел своим старым чудом техники марки «Иж» и мой брат. А если поздно вечером забраться на крышу веранды, то можно было увидеть вдали зарево электрических огней: в двадцати километрах находился город с большим заводом, на котором днём и ночью делали трактора, или танки, или и то и другое. Где-то там серой громадой стены перегораживала реку плотина электростанции.

Дедушка рассказывал мне, что когда-то давно, на том берегу реки на огромном кургане с зарытыми кладами жил огнедышащий дракон. Сполохи дыхания того дракона сияли на полнеба. «На крышу вот лазить не требовалось — и так полыхало». Потом дракон сдох или улетел неизвестно куда, потому что небо за рекой ночами оставалось тёмным. Однако я сказкам уже не верил, а верил своим глазам и ушам.

2

Дедушка иногда брал меня на реку, рыбачить на зорях. Под вечернюю зорьку мы с дедом садились в лодку и выгребали на речную середину и там ловили рыбу до темноты. В ночи мы спали прямо в лодке, засветив фонарь, чтобы большие пароходы, часто проходившие мимо, не задавили нас. На утренней зорьке дед меня будил, и мы снова рыбачили, пока солнце не начинало припекать. На рыбалке я бывало спрашивал:

— Дедушка, тут русалки есть?

— Нет, теперь нету. Как плотину электростанции строить начали, они — русалы зелёные — все ушли. Вверх по течению уплыли, в притоки и речушки.

— Дед, а водяные?

— Двое старых ещё есть. Древние они, неповоротливые, а то тоже ушли бы.

Про водяных я не то, чтобы не верил, а сильно сомневался. Правда, видел я однажды ночью, как в тёмной воде за бортом лодки проплыли чьи-то жёлтые глаза на большом белёсом теле, проплыли и вглубь ушли. Но могло ведь и присниться или померещиться.

3

Мой дед был серьёзный мужчина. До пенсии он работал агрономом, выращивал хмель — зелёные шишечки на длиннющих вьющихся стеблях. Даже ребёнком я знал, что эти шишечки нужны, чтобы делать пиво. Дедушкин хмель отправляли в огромных количествах даже за границу. Потому что отличался качеством.

Мы, дети тех лет, много знали про войну с заграничными фашистами, а потому я считал несправедливым, если что-то там отправляли в их бывшую страну.

— Война-то давно была, — говорил дед.

— Ну и что, — отвечал я.

В доме напротив жил сосед, дядя Коля, ещё не старый, но он воевал — партизанил.

В войну дядя Коля был чуть постарше меня. Когда пришли фашисты-захватчики, дядя Коля стал связным в партизанском отряде. Однажды он даже взорвал поезд с фашистами: повернул рукоятку взрывной машинки, и, когда взорвалось, убежал, а потом прошёл через оцепление. Взрослого поймали бы, а мальчишку глупые фашисты пропустили. И тогда дядю Колю наградили медалью за партизанскую доблесть.

Иногда, когда дядя Коля приходил покурить на лавочку возле нашего дома, я его расспрашивал, много ли врагов тогда дядя Коля взорвал.

— Много, парень, много. За селом в большой общей могиле их хоронили. Даже кусками везли: руки там, ноги отдельные. А потом дубовый крест поставили. Ты что всё спрашиваешь? Разве это интересно?

— Интересно, дядь Коль. Вот и я бы тоже так ручку повернул не задумываясь.

— Ишь ты! «Не задумываясь». Думать всегда надо.

Меня снедала зависть к дяде Коле, дедушке, солидным седым мужчинам в пиджаках с медальными и орденскими знаками — всем, кто воевал. Я жалел, что фашисты перевелись, и ни одного уже не убить.

Бабушка гладила меня по голове:

— Ах ты, вояка.

4

Бабушка запомнилась доброй и мягкой, как фея. Она умела вплетать девочкам в косички удачу. Подует на ладони — и быстро-быстро заплетёт. Для этого бабушка омывала руки на рассвете яблочной росой. Я сам видел однажды в окошко сладко закрывающимися для утреннего сна глазами, как бабушка гладит листья яблони и касается зелёных ещё яблочек.

Бабушка умела договариваться с садовыми дриадками, чтобы те не пили соки яблонь, груш и слив в дедушкином саду, чтобы жили в других садах. В округе всё зеленело и тонуло в сочных тенистых садах и садиках. Бабушка что-то делала такое, что дриадки собирались в стайки и крупными зелёными стрекозами улетали куда-то за забор.

Ещё бабушка умела заговаривать боль: что-то тихо и быстро шептала над ушибленным коленом или в больной зуб. А потом дула на заговорённое место, будто что-то сдувала, и я понимал, удивляясь, что — не болит.

5

У дедушки и бабушки жил молодой, но уже громадный, рыжий кот с мордочкой похожей на грустное широкое личико гномика. Я назвал его Биг-Бой, не помню, где прочитал про такое имя, в какой-то приключенческой книжке, наверное. Услышав своё имя, Биг-Бой, как щенок, бежал ко мне и всегда получал что-нибудь съедобное в награду. Но по характеру кот был скорее мрачным реалистом, чем весёлым жизнелюбом.

Кот Биг-Бой насмерть враждовал с садовым суртом.

Садовый сурт был весь зелёный, а борода — седая до колен, кот сидя на лапах приходился садовому сурту рост в рост. По нраву садовый сурт был не очень-то и вредный, так только иногда понадкусывает все спелые ягоды клубники, или ещё бывает, что с вечера висит сочная груша, а утром хвать — а её уже и нет, и никто про неё ничего не знает. Проще говоря, занимался суртишко мелкими пакостями, а людям показывался редко, умел менять вид и даже становился невидимым. Сам я видел-то его всего раз, да и то чуть не принял вначале за зелёный кабачок, а когда бросился рассмотреть — на грядке лежало только пустое место.

Воевали Биг-Бой и сурт с тех времён, когда Биг-Бой был ещё котёнком, а бабушка звала его просто Васькой. Тогда всё начал вредина-сурт: как ни встретит кота, обязательно наступит ему на хвост или дёрнет за усы. Кот вырос, заматерел и устроил настоящую охоту на сурта с засадами, прыжками из кустов и всем прочим, что полагалось. Сурт не оставался в долгу и втыкал коту занозы в мягкие места между подушечками на лапах, а то и просто бросал в Биг-Боя крупные камушки довольно метко: почти всегда попадал в нос. Распухший нос у кота постоянно болел и добавлял Биг-Бою суровой решимости.

В августе, когда уже созрели подсолнухи, садовый сурт обратился в большую зелёную птицу с кривым, как у клеста клювом, чтобы лущить и склёвывать семечки покрупней на самых широких подсолнечных шляпах. Три дня он так клевал, его прогоняли, но он отлетал недалеко, перепархивал неуклюжим попугаем с дерева на дерево, а потом снова воровал семечки.

Биг-Бой упорно караулил зелёную птицу целых три дня, а на четвертое утро выстрелился рыжей молнией на неосторожно низко парившего сурта и схватил его за птичью шею на лету. «Стой», — крикнул я зачем-то коту, но кот, заострив уши топориком и сосредоточенно глядя перед собой — «моё, никто не отнимет» — утащил добычу под крыльцо в узкую отдушину.

Чирикал сурт из-под крыльца сначала по-птичьи, а потом раз крикнул по-другому, тонко, и затих насовсем. Вечером довольный Биг-Бой не спеша и много лакал воду. Меня же почему-то слегка беспокоили жалость к судьбе сурта и странная досада на кота, как только я замечал довольную морду Биг-Боя.

— Поделом ему, сурту-то, — говорил дедушка. Много таких суртиков переловили на дедушкином веку коты и собаки. — А сами виноваты.

Покуривая, дедушка вспоминал:

— А вот года два тому назад захлебнулся один в бочке с водой. Видно попить захотел, а плавать они не умеют. Загнила вода-то. Пришлось бочку мыть-скоблить.

6

Дождливые дни приходилось проводить в одном из чуланов большого дедова дома. Это был чулан — не чулан, а такая комнатка с узеньким окошком, в которой никто не жил, зимой эту комнатку не топили. Зато было в этой комнатке много книг: и на полках вдоль трёх стен от пола до потолка, и на старой этажерке в углу, и на столе, и даже в каких-то мешках под столом. От обилия книг в комнатке то ли сам завёлся гномик-кертик, то ли я его выдумал и случайно запустил с улицы серебристеньким комариком.

Кертик в полутьме чуланчика перечитал все-все книги, испортил себе зрение и носил большие круглые очки, сквозь которые глаза гномика казались огромными, как у телёнка. Был кертик очень умный и в знак того, что много знает, носил на голове чёрный бархатный колпачок с серебряными звёздами.

Мне глаза портить не было нужды, и я включал в чулане электрическую лампочку. Кертик электричества не выносил и прятался куда-то, только мелькал серебристой мышкой его колпачок. Но к каждому моему приходу в чуланчик гномик готовил почитать какую-нибудь интересную книжку и укладывал её на стол. А если, допустим, я рылся в книгах сам, или мне кто-нибудь из взрослых помогал отыскать нужную книгу — «где-то тут лежала, или на полке стоит» — то, по большей части, попадались какие-то «Азотные удобрения» и «Севообороты».

Мне нравилось читать фантастику, про далёкие, не похожие на наш, миры, затерянные в просторах бесконечного Космоса. В то же время приятно было думать, что никогда не сядет на берег реки у пристани чужой космический корабль, что никакие инопланетяне не нарушат размеренной жизни нашего городка. И без них жилось неплохо. Своих чудес хватало.

— Бабушка, а кертик зимой не замёрзнет?

— Нет, внучек, он зиму в тёплой норке проспит. Под полом уже вырыл. Сны увидит про то, что в книжках прочитал.

7

В конце августа меня везли в далёкий родной мой город, сначала на автобусе, а потом поездом. Я помню, как часами смотрел в том пути через окна на последние дни лета.

Мне и сейчас нравится смотреть в окна в разных переездах, долгих и коротких. Потому-то меня никогда не тянет за руль. Я и так всегда попадаю, куда нужно. Предпочитаю, чтобы меня везли.

Странно, но если получается вспоминать детство, то летние каникулы у дедушки всплывают светлыми, самыми приятными пятнами прожитого времени. Даже с другого берега Большой Солёной Воды. Где-то там, вероятно, совсем рядом, располагался детский рай мечты, который никогда уже не будет так близко. Никогда. Детство — провинция утерянного рая.

III. Мистер Смит. Далёкая предыстория-2

1

Меня родили в странном сгустке зданий и людей, возникшем, как туманный болотный мираж или скопище воображаемых замков на прибрежном песке, на островах в дельте холодной реки, с тёмной водой, там, где эта река впадает в мелкий залив свинцово-серого моря. Роддом, в котором я появился на свет, занимал какой-то бывший дворец на одной из каменных набережных той самой холодной реки. Ограда роддома состояла из стаи чугунных львов, которые держали в зубах толстую цепь.

В городе, в котором меня произвели на свет, полным-полно водилось каменных, чугунных и бронзовых львов и львиц, среди львиц оказывались даже сфинксы. То, что сфинксы — только самки, я узнал как-то неожиданно, в детстве и очень этому удивился. Ещё в городе стояло немало вычурных и правильно-строгих строений из разных пород камней, стекла и металлов. Оттого-то город слыл безумно красивым. А я, разумеется, никогда не осознавал красоты города во всей её полноте, вместо этого я сразу, навсегда и не задумываясь уверовал, что настоящий город должен быть именно таким: бредовым и каменным, тесным и с площадями, с парками и голо вымощенными пространствами, статуями и памятниками, с гранитными набережными и грязным песком на пустом морском или речном берегу, с мостами, выгнувшимися над реками и каналами, с тонко коваными узорами на фонарях и воротах, ведущих в глухие дворы-колодцы.

Как бы там ни было, а именно из детских лет я вынес воспоминание о живом, ярком, настоящем чувствовании мира и каждой его детали вокруг себя. В детские годы даже холодный и мокрый до липкости утренний ноябрьский туман касался моего лица, моих рук свежо и определенно, как пёс носом. И расплавившийся до пластилиновости асфальт на площади в тридцатиградусную «в тени» жару, несмотря на поднимавшееся от него душное марево, ложился под ноги весьма конкретно, на нем чётко печатались мои следы. Потом, с годами, с тех примерно пор, когда пошёл в школу, ясность восприятия стала затуманиваться.

2

Очень часто самые разные люди из самых разных мест, а чаще всех почему-то проститутки, узнав, что я родом из славного города в устье холодной реки, восклицали:

— Красивый город! Обязательно хочу туда съездить!

Обычно я отвечал им так: