Бесплатный фрагмент - Правило игры

— Если ты пойдешь под солнцем,

За тобой скользну я тенью.

— Тень верна, но ведь под солнцем

Тень не может слова молвить,

Я ж люблю твой слушать голос…

Вольга Серебряное Пламя

Запев

Смолены говорят:

«Когда мир был еще нетронут и свеж, словно каравай, который добрая хозяйка только что из печи достала, взялась Мать Миров лепить людей. Накатала шариков из хорошего теста, каждый в ладонях согревала, напополам делила, двух человечков — мужчину и женщину — вылепливала. Тем двоим, кто из одного кусочка теста, вместе вечно счастливыми быть.

Окончила Мать Миров работу, отряхнула от муки руки, собрала человечков в передник, понесла в Явь, чтобы попарно разложить. Да вот беда, не добралась. Налетел злой Позвизд, вырвал из рук Матери Миров края передника, рассыпал, разметал людей по землям и временам.

Мало кому счастье было рядом с парой своей сразу оказаться. Так и живут теперь люди: кто с тем, с той, кто ближе очутился, судьбу свою покорно сплетает, довольным быть учится, а кто-то смириться не хочет, мечется по свету, ищет любовь, ему назначенную. Да только трудное это дело, почти безнадежное. Хорошо еще, если только земные стрелища между половинками, а коли годы долгие?

Вот почему одиноких людей на свете так много…»

Глава 1

Послушайте! — Еще меня любите

За то, что я умру.

М. Цветаева

Волны накатывались на Пустую Косу. Они стремились к сидящему на берегу человеку, гордо вздымались, желая заглянуть в обрамленное седыми волосами юное лицо, но, приблизившись, вдруг робко сникали, едва осмеливаясь коснуться старых сапог странника. «Помнишь? Помнишь?» — шептали волны. «Помню. Помню, как тянули вы, волны, прочь от этого берега лорейнский корабль, на палубе которого стояла синеглазая девушка в обтрепанном нордрском платье. Все шире разделяющая нас полоса воды. Все шире бездна минувших лет. Семьдесят человеческих годов. Сколько увиденного — не перечесть. Сильно изменился я за этот срок? Вы узнали меня, волны? Что для вас время, непостоянные дети моря? Понимаете ли вы жизнь? Кончается ли для вас мир в тот миг, когда солеными, как слезы и кровь, брызгами разлетаетесь вы, ударившись о берег? Новая или прежняя волна поднимает за окоемом белогривую голову? Знаете ли вы смерть, девять сестер из древних нордрских сказаний?»

— О смерти, Вольга, лучше спросить ту, кто действительно знает, — раздался за спиной холодный красивый голос.

Вольга не обернулся. Он, один из немногих в этом мире способный видеть ее воочию, не хотел смотреть. Хотя все равно придется.

Плащ, ранее сброшенный на землю, лег на плечи.

— Не сидел бы ты на ветру, — сказала Марена. — Опять огневицу надует. Забыл, как в прошлый раз мучился?

— От Смерти да такая забота…

— О своем пекусь. Как ни упирайся, все равно ко мне попросишься. А зачем мне рухлядь немощная?

Вольга уклонился от гладящей по волосам руки.

— Чтоб я к тебе по доброй воле да с поклоном, как ты хочешь… Не бывать тому. Зря сюда завернула. Кроме меня, на Пустой Косе и взять некого. Или отдохнуть решила от трудов тяжких?

— Нет. Я иду в Лагейру. Через седьмицу буду в императорском замке. Если ты поторопишься, то, может быть, успеешь. Проститься.

Легкая поступь ее не пригнула траву. Морской ветер не в силах потревожить подол длинного белого платья и полынные волосы. Многим ли за все время существования девяти миров доводилось смотреть ей вслед? Марене, богине Смерти, некогда отрекшейся от обманувшего ее двоедушника…

— Марена…

Она обернулась.

— Марена… Спасибо, что сказала…

Холодный ветер завывал, ярился, гнал с берега двоих забредших сюда людей. Беркана зябко поежилась. Сбросив серый плащ, Вольга укутал им плечи женщины. Со стороны посмотреть — почтительный сын о матери заботится. И то императрица моложава необычайно. А ведь она младше…

— Пятьдесят зим минуло, — угадала Беркана мысли старого друга. — Мои дети дедами стали. У младшего внучка давеча родилась, первая после меня в семье девочка.

Вольга промолчал, низко склонившись над руками Берканы, согревая их дыханием.

— Тяжело тебе меня такой видеть? А ты в глаза смотри, они не меняются… И прости дуру старую. Поняла вдруг: не просто тебя видеть хочу, надо мне это. Больше жизни надо. Столько лет… Слушай, молчи, слушай только. Тогда с Пустой Косы я как во сне плыла: сама не знала, чего хотела. После в Лорейне, в Стенстранде Дитриховом волчицей выла, руки о стены обдирала, по воде к тебе бежать готова была. А не побежала ведь. Не пустило что-то. Дитрих меня на любовь не неволил. Свадьбу сыграли, и все. Знаю, попроси я, сам бы на Окаян отвез, отпустил. Не просила. Так и жила: ни жена, ни дева, цветок костяной, обманка. А тут мятеж, война. Я ему тогда сказала… Меч да корабль мне нужны были, больше ничего. А он отказал… И сам войско повел. Дитрих у ворот на коня садился, я в дверях замка стояла. Оглянулся он. Меня как ветром от дверей тех отбросило. Все равно куда, лишь бы одной не оставаться. Потом поняла… Помнишь, мы с тобой танец морянок видели? Все верно, что ты тогда говорил. И я его люблю. Друг для друга нас Бог вылепил. Но и тебя люблю тоже! Но в день, когда был выбор, я ушла, а ты отпустил… Не вини себя. Ты не предавал меня. Я сама. Или все же?.. Я все думаю, а понять не могу: почему? Ведь я хотела остаться с тобой, я могла это сделать. Дитрих никогда не видел меня, не признал бы в замарашке Беркану из Аскхейма. Но тогда не было бы ни Вольги Серебряного Пламени, ни Бертильды Ольгейрдоттир. Я иногда знаю… В тот день на Пустой Косе… Окаян! Наш воистину проклятый любимый остров! Мы были нужны ему — я, ты, отец Мартин, вожак… И он забрал нас, высосал, заставил служить себе. Никуда нам от этого не уйти…

Легко, в несколько шагов добежала Беркана до обрыва, остановилась на самом краю, опасно склоняясь над бездной.

— Видишь? — указала вниз, на проходящий под берегом драккар. — Ведь было уже такое, было. Остров шуточки шутит! А если снова прыгнуть? Вдруг молодую из волн выловят?

И шатнулась вперед, будто и впрямь собиралась броситься в море.

Вольга обхватил Беркану за плечи, развернул, прижал лицом к своей груди. Волосы под ладонью такие же мягкие, как и пятьдесят лет назад.

Подняв руку, Беркана коснулась тонкого шрама на лице Вольги. Через переносицу под левый глаз.

— Битва?

— Нападение.

— Очень больно было?

— Ничего.

«Два застенка, стрела навылет, били, один раз посекли так, что, если б не отказалась от меня Марена… Мелких ран без счета. Принятие оборотнической крови. Главных шрамов не увидишь, Беркана. Не на теле они, на душе. И раны там гораздо больнее…»

— Это жестоко… Но я рада, что ты изменился хотя бы так… Иначе…

— Иначе тебе казалось бы, что я морок, тень, подменыш. Что ты говоришь с духом, вылезшим из кургана. Или просто со своей памятью.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты был прав…

Беркана уткнулась лбом в плечо Вольги. Не плачь, березка. Не плачь, великая императрица.

— Прости, — сказала Беркана, отстраняясь. — Прости. Дурь в голову ударила.

Гордо вздернутый подбородок повелительницы Империи.

— Мне пора идти.

Вольга спускался с обрыва на шаг впереди, Беркана опиралась на его руку. Оглянуться и увидеть прежнюю дочь Ольгейра…

— Вольга, — голос тих и ровен. — Вольга, что с нами будет дальше?

— Не знаю. Смолены верят, что предрекать будущее способны только женщины.

— Это мудро. Ведь мы живем не только собственной жизнью. Каждая мать глядит вперед, на дорогу своего ребенка. Почему бы не посмотреть на чью-нибудь еще?

Встали плечом к плечу, взгляды — за окоем.

— Мы встретимся снова, Вольга. В день и час, когда уже ничего нельзя будет изменить, мы встретимся снова.

Великая императрица умирала. Годы не смогли обезобразить ее лицо, только наложили печать мудрого величия, но болезнь победила эту сильную женщину. Победила, но не сломила. Даже в последние дни свои, лишенная речи и возможности ходить Бертильда Ольгейрдоттир была спокойна, горда и величественна. Люди, входящие в покои императрицы, склонялись в поклоне не по традиции.

Бертильда сидела в глубоком, специально для нее сотворенном придворными мастерами кресле. У ног ее на низенькой скамеечке примостилась принцесса Гризельда, старшая правнучка. Больше в комнате не было никого. Из окна башни, возле которого сидела императрица, были видны только ворота замка. Из того, что напротив, — море.

— Хочешь, я передвину кресло? — спросила Гризельда.

Бертильда слабо улыбнулась и покачала головой. Бледная рука, лежащая на подлокотнике, чуть шевельнулась. За время болезни прабабушки Гризельда научилась понимать ее без слов.

— Что, бабушка? Сундучок? Дать тебе?

Сундучок, очень простой, не украшенный даже резьбой, словно случайно попавший в покои императрицы из бедного нордрского дома, всегда стоял у изголовья кровати Бертильды. Детям не разрешалось ни заглядывать в него, ни вообще прикасаться. При жизни бабушка очень им дорожила…

«Господи! При жизни! Неужели и я… поверила? Что бы ни говорил, скорбно разводя руками, придворный лекарь, о чем бы ни шептались в Дракенцане, это не может случиться с бабушкой! С бабушкой! Такой красивой, веселой, умной! С той, кто шила из лоскутков забавных кукол, с кем разговаривали ночи напролет, которая пела долгие и странные песни, принесенные с родного острова Окаян. С бабушкой, одинаково уверенно чувствовавшей себя в седле, на палубе корабля, на балу и на императорском троне, легко владеющей арбалетом, мечом, вышивальной иглой и бронзовым стилом… С бабушкой, с Бертильдой Незабвенной, Берканой из Аскхейма, о которой уже при жизни слагали легенды и песни, восхвалявшие не только ее красоту… Разве может мир лишиться этих мягких белых рук, этих сапфировых глаз, этого голоса, этой доброты? Бабушка, почему?!»

Тонкие, так и не утратившие изящества женские пальцы приподняли крышку сундучка. Гризельда не удержалась, посмотрела.

Ничего особенного там не было. Нордрское полотняное платье, вышитое нитками, от старости утратившими свой цвет, грязное и в одном месте прожженное по подолу, да странные, плетеные из лыка туфли с завязками, эти на удивление новые, будто только вчера спрятала их Бертильда в сундучок.

Положив на колени свои немудрящие сокровища, императрица откинулась на спинку кресла и опустила веки.

«Оставь меня одну, внученька», — поняла Гризельда.

Взгляды. Взволнованные, вопрошающие, ждущие. Не сейчас. Уйти из пышной господской части замка. Пачкаясь в пыли и паутине, забиться под черную лестницу. Сидеть, уткнувшись лбом в поднятые колени. Долго. Как в детстве, когда переживала первые горести. Ждать, пока бабушка придет и позовет… Она одна знала про это убежище… Не придет, не позовет. Теперь уже никогда. Время, время, поверни назад!

Побрякивая амуницией, — верно, на ходу расстегивали ремни кирас, — подошли два сменившихся с караула стражника. По уставу чистые сапоги остановились возле лестницы.

— Подожди-ка, пряжку заело… Хорошо, сменились наконец. От этого воя спятить можно, особенно на стенах.

— Чуют, что хозяйкина смерть близко ходит, вот и воют. Эх, и любят же они ее! Вот тебе и звери дикие…

— А может, это и не волки вовсе.

— А кто?

— Э, вот то-то и оно. Про осаду Аскхейма слышал? Кто тогда Братство из-под стен прогнал?

— Пожар в лесу случился или другая какая напасть волчью стаю подняла.

— Пожар! И от него спасаясь, зверье полдня от леса к морю бежало? Не, дед мой на стене Аскхейма стоял, оборотничью лаву своими глазами видел. Тоже думали, звери взбесились. А потом, как они Братство смели, уходить стали, знаешь, кого убитыми и ранеными уносили? А вел их сам Серебряное Пламя. Так вот дед говорил. И-эх! По молодости, сказывали, редкостным выпивохой покойник был, мимо трактира пройти не мог, а после войны капли хмельного не попробовал. Говорил, что как выпьет, так сразу и увидит — скачут…

— Скажи ж ты… Ох, все, идем, на кухне пиво должно остаться, и мясо Марта обещала у огня подержать. Помянем императрицу.

Ушли, поскрипывая сапогами. Гризельда осталась сидеть под лестницей.

В маленькой комнатке наверху башни императрица Бертильда Ольгейрдоттир изо всех сил пыталась подняться с кресла, не отводя взгляда от узкого окошка.

В ворота замка входил высокий седовласый человек в сером плаще.

До этого дня они встречались дважды. Первый раз — на Окаяне, на Пустой Косе. Второй — на другом краю острова, близ Аскхейма. Шестьдесят пять человеческих лет минуло со дня последней встречи. Дитрих Лорейнский не то чтобы постарел — одряхлел. Что думал, глядя на него, бывший герцог, Вольга знать не хотел. «Ты не права, Марена, страшно не терять, страшно видеть изменения, к потере ведущие».

Император встал навстречу. Человек, способный прежде в полном доспехе вскочить, не касаясь стремян, в седло рослого барекского жеребца, ныне с трудом поднимал свое тело из высокого кресла. Вольга не подал старику руки. Это только унизило бы императора. «Марена, и ты говорила о своем милосердии?!»

— Ты знаешь? — спросил Дитрих вместо приветствия.

— Да.

— Мы боялись, что ты не успеешь.

«Мы боялись»… Дитрих Лорейнский очень любил свою жену. Они всегда были парой.

— Пойдем.

Походка императора оказалась неожиданно быстрой и упругой. Вольге почти не пришлось замедлять шаги, чтобы держаться рядом со стариком.

Замок словно вымер или впал в спячку. Коридоры, лестницы, залы — и нигде ни единой живой души. Только почти бесшумные шаги двух человек да горестный многоголосый вой. Вольга привык слышать его в лесу, но здесь, в каменном городе людей…

— Это ее волки, — сказал Дитрих. — Не знаю, как Беркане удалось их приручить. Люди называли ее императрицей-колдуньей. И любили, как никого из прежних владык Империи.

Гранитные плиты прямого коридора ложатся под ноги. Их не сменить на непредсказуемость лесной дороги.

Дверь. Шаг через порог. Комната. Кресло у окна. «Смотри в глаза, они не меняются». Тонкая рука поднимается навстречу.

А за плечом императрицы уже стоит женщина с полынными волосами.

— Пора, — сказала Марена. — Прощайтесь.

Дитрих стиснул руку Берканы.

— Вольга! — позвал он, не оборачиваясь.

Марена склонилась над плечом императрицы, протянула руку к ее груди. Темно-бордовая, почти черная северная роза слегка качнула строгой головкой. Бледные пальцы богини Смерти сжимали длинный стебель, топорщащийся шипами. Капли росы сверкнули на тонких шелковистых лепестках.

Вольга держал Беркану за правую руку, Дитрих — за левую. Двое мужчин, которых любила великая императрица. Оба одинаково седые.

Рев труб герольдов перекликался с волчьим воем.

— Позаботься о них, — сказал император Дитрих. — И объясни, что к человеческому жилью нельзя подходить слишком близко. Я бы не хотел, чтобы ее волков убили.

Вольга кивнул.

С полудня, с часа смерти Берканы, сидели они, заперев дверь, в покоях императора, пили вино и молчали. Сейчас в окно заглядывал пурпурный закат. Слова Дитриха были первыми за все время.

Снаружи, в коридоре, звучали торопливые шаги, взволнованные голоса, горестные причитания и всхлипывания. Иногда в дверь робко стучали. Двое пьющих вино не откликались. Как далеко можно проводить ту, кто уходит навсегда?

— Скажи, если бы она тогда осталась с тобой…

— Нет. Это только мое… — Вольга запнулся на слове. «Мое счастье»? «Мое проклятье»?

Дитрих покачал головой.

— Да. Беркана много рассказывала. Другой бы не поверил, решил, что жена наслушалась сказок про героев древности, самой сложить захотелось. Но Берхен… Слишком честна она была и слишком преданна. Да и сам я теперь… Когда смерть близко, многое по-другому видишь. Скоро, скоро я за Берканой следом. Она была моложе. И жила словно за нас двоих. Еще в войну… Летописцы уже прозвали это время Войной Женщин. Они были настоящими валькириями — Иса эрл на Окаяне, герцогиня Лорейнская на Ринке. Они вели, другие вожди просто шли за ними. Теперь снова… Беркана поведет… Только кому престол передать? Сыну старшему? Слишком долго он этого ждал, охладел. Младшим? Кому из них?

Резким движением император вдруг сорвал с головы корону. Соприкоснувшись с деревом столешницы, драгоценный янтарь глухо стукнул. Не звонче донышка пустой глиняной кружки…

— Мои дети, наши с Берканой дети не подерутся из-за тебя, — словно к живому существу, обратился Дитрих к творению древних мастеров. — А их чада? Внуки? Потомки? Воистину, нельзя, чтобы в правящих семьях рождалось больше одного ребенка. Кому отдать власть?

Корона лежала на столе между императором и бессмертным лесным бродягой. Хищно скалились семь янтарных зубцов, сполохи пляшущего в камине огня отражались в неограненных рубинах. Янтарь казался гладким, но, если приглядеться, можно было заметить тянущийся по ободку едва заметный узор. Выглядывали из глубин окаменевшей смолы то надменное лицо, то ощеренная морда… Это просто сплетение линий резьбы, бессвязная игра теней и света, больше ничего.

— Не в добром порядке Империю оставляю, — молвил Дитрих. — Слишком много земель под себя Лагейра подмяла, слишком много народов. Наша с Берканой слава ярче солнца сияла, таким вождям и поклониться не зазорно. А дети наши? В их подвигах нужды не было. За старую династию время стояло, привычка. Кого другого на престоле и представить сложно было. А вот сколько годов после моей смерти пройдет, прежде чем дворянчик мелкий приграничный на сына моего посмотрит и решит: а я чем хуже? Новой войны не заварит, силенок не хватит, а вот кусок от Империи отгрызть сумеет. Кинешься этого давить, а за спиной еще пятеро потянут. Так и растащат государство по наделам. В войну, помнишь, так было. Из-за таких вот таскунов десять лет Империя мира не знала. Тогда ничего у них не получилось, а теперь? И помочь некому. Ни Исы нет, ни Вадима Воеславльского. Да и не в этом дело. Мы тогда как спиной к морю стояли, знали: дрогнешь, сломаешь строй — и опрокинут, сомнут. Друг за друга держались, друг другу верили. Иса за Беркану, Вадим за Ису. А Мартин Волчий, епископ Максимилиан? Что за люди были! Где таких другов детям моим сыскать? Все соратники мои… Чтоб им на том свете высоко сиделось, каждому по вере его!

Двое оставшихся подняли кубки, чтя память ушедших.

— Еще покоя не дает, — продолжал Дитрих, — Божьи Псы. Грех что дурное про Ловенский Орден сказать, а все же… Я-то их помню, какими они в войну были, при отце Мартине. Как всем, какого бы племени и веры человек ни был, приют и убежище в монастырях давали. Как в осадах сидели и, день на стенах отстояв, в скриптории шли, книги переписывали, а потом выносили их тайно, в укромных местах прятали, чтобы знание не погибло. Как в моровые деревни шли, лечить пытались. Как раненых с поля боя на себе в укрытия тащили, а по ним стреляли потехи ради. Много ль их, тогдашних, осталось? Они воистину уходили в Рай когортами. Остальных повыбило время. Сейчас уходят те, кто еще помнит Мартина Волчьего живым. Нынешним молодым скучно слушать о милосердных деяниях. Им нравятся рассказы о боях с Братством. Молодых тоска берет госпиталями и паломниками заниматься. Подвигов хочется. А для свершения подвигов враг нужен. Боюсь, как бы искать не принялись…

Дитрих снова замолчал. Могучие прежде руки его лежали на столе. Пальцы сжаты в кулаки. Руки эти способны еще взять копье, поднять меч… Один раз.

— Я никогда никого ни о чем не просил, — тихо, с трудом вымолвил император. — Ни друзей, ни тем более врагов и тех, кто мне безразличен. Все делал сам. Свою дружину, свой дом, свою семью, свою Империю. Но без Берканы Ольгейрдоттир не было бы императора Дитриха. Оттуда мне будет уже не дотянуться. Я прошу тебя, остающийся в этом мире: сделай так, чтобы здесь не забыли Беркану.

«Я не должна плакать! Я правнучка Бертильды Ольгейрдоттир! И бабушка говорила, что не надо… Я не должна плакать!»

А слезы все текут, текут, мешают смотреть. Из окна напротив видно море. Из этого — только двор замка, ворота.

Под багряным тревожным закатом идет по обтесанным камням высокий человек в сером смольском плаще. Ветер треплет его длинные седые волосы.

«Бабушка, ты сумела дождаться?»

Глава 2

Уходит из памяти детство,

И сказка становится былью.

Н. Федотова

Многие законы и обычаи ушли из бытия Империи вместе со старой династией. Но Право Трех Дней сохранилось. Введено оно было сто пятьдесят лет назад императором Готфридом, отец которого был заколот на пиру. Убийца, воспользовавшись начавшейся суматохой, благополучно покинул Лагейру и затерялся в переплетении дорог Ринка. С тех пор повелось: от чего бы ни умер член императорского дома, — был ли убит супостатом на глазах у многих свидетелей, тайно изведен злым зельем или мирно скончался от дряхлости в собственной спальне, — запираются на три дня ворота города и никто не вправе выйти за стены. Зато всякий может явиться в замок Дракенцан и рассказать, что знает о смерти новопреставившегося, не было ли тут заговора или злого умысла одиночки. Если в назначенный срок не будут распознаны вражьи козни, то вновь открывают ворота города. Идите куда хотите, добрые лагейрцы, гости торговые и просто люд проезжий, свободны вы.

Третий день к концу близится. Ха, да какой там день! Вечер на ночь переваливает. На рассвете ворота откроют. Нетерпеливый люд загодя к городским стенам подтягивается.

В кабаке хромого Гельмута не то чтобы не протолкнуться, но народу для позднего времени предостаточно. Клаус Кулачина, каменотес-подмастерье, лениво озирает зал. За спиной томится дружина (она же шайка, свора). Седьмицы день последний. Душа в непокое, кровь кипит, кулаки драки жаждут. Эй, страннички! Попомните Лагейру, пыль дорожная!

Несколько групп купцов, как поганки пни, столы облепили. И бабенки при них. Ничего бабенки, чистенькие, аппетитные. Вот бы такую… Да нельзя. Поди задери тароватых, с их-то охраной, за полновесные фогели нанятой. Да и Гельмут обиды денежных клиентов не простит, вон уже как выкрысился, враз стражу кликнет. А стража старика послушает. Мало того, что Гельмут железнобоких прикармливает, так они к тому ж все его с детства знают, их старики на тех же полях стояли, где хромой, бывший наемник, свою подпорку покорежил. Можно, конечно, и со стражей кулачками помахать, да сегодня плохо выйдет. Половину ребят отцы-матери из дому не выпустили: какое, мол, веселье, когда только утром императрицу схоронили!

В углу лениво перебирает натянутые на деревянный короб струны человек в сером плаще. Патлами белобрысыми длинными рожу занавесил. Этого задевать уж вовсе не с руки. Смолен, да к тому же миннезингер. Мало того, что так отлупит, меча из ножен не вынимая, что свои после, не признавши, домой не пустят, так еще и сложит ехидную песенку, от которой хоть топись, да постарается, чтобы пакость по всем кабакам Лагейры гулять пошла. Ну его, немочь бледную!

О! А тут у нас что? Невысокий плотный посетитель трактира в низко надвинутом капюшоне неуклюже выбрался из-за стола и направился к миннезингеру. То, что надо. И даже более того.

В том, что в ночь перед открытием ворот, когда даже шлюхи боятся выходить на улицу, принцесса Гризельда оказалась в трактире у городской стены, была воля Бога, судьбы и прабабушки. Нет, императрица Бертильда вовсе не хотела, чтобы любимая правнучка, обманув родичей и переодевшись в мужское платье, пустилась в путь по неспокойным дорогам Ринка, но была ее последняя воля, до сих пор Гризельдой невыполненная. И простое, казалось бы, дело, всего на шесть слов, но вот…

Похороны императрицы не оставили близким ее ни мига покоя и уединения. Да и не хотела Гризельда говорить с Вольгой до погребения Берканы. Глупо, очень глупо, но казалось почему-то, что стоит выполнить обещание, и кончится все, связанное с бабушкой, в этом мире.

Но опустилась гробовая крышка, навсегда скрывая от людей лик прославленной императрицы, заскрипели дверцы склепа, дождавшегося первой ушедшей из новой династии. Нет смерти дела до ухищрений людей, с презрением взирает она на жалкие попытки обмануть ее.

А после похорон, когда наконец смогла Гризельда оторвать лицо от отсыревшей от слез подушки, когда пообвыклась в мире, лишенном бабушки, настолько, что нашлись силы думать о чем-то, кроме своего горя, узнала она, что Вольга из замка Дракенцан ушел. Ах, нехорошо получилось!

Ночь была у Гризельды. Одна ночь, чтобы найти в городе молодого сероглазого парня с седыми волосами или собраться в дорогу, дабы настичь Вольгу в пути. Кроме как на Окаян ему идти некуда, а из Лагейры к морю одна дорога.

Расчет верным оказался или удача Гризельды была в тот день велика, но не успела правнучка Берканы зайти в трактир подле городских ворот, где собиралась ждать рассвета, как тут же в углу серебряные волосы и серый плащ заприметила. Вольга! И на дороге догонять не придется. Но как подойти к незнакомому, как заговорить?

Гризельда устроилась за столом так, чтобы видеть Вольгу. Кажущийся заспанным, но на удивление проворный трактирный слуга, не дожидаясь заказа, поставил перед девушкой кружку с пивом. Бабушка почему-то любила это кошмарное пойло… Был даже особый человек, время от времени покупавший в городе для императрицы бочонок-другой. Напоминало ли пиво Беркане о юности, о том трактире в портовом окаяновском городе, у порога которого начала меняться ее жизнь?

Тяжелая мокрая кружка чуть не выскользнула у Гризельды из рук. Встреча в трактире! Вот он, повод начать разговор! Подойти к Вольге, спросить, помнит ли он Хофенштадт… Ведь он не мог забыть!

…Капюшон скользнул назад, открывая волосы. Гризельда вскинула руки — поймать, вернуть назад, но тяжелые рыжие пряди, радуясь неожиданному освобождению, уже скользили вниз по плечам, к поясу, почти до колен.

Кто-то больно дернул за рассыпавшиеся волосы. Вокруг грубый глумливый хохот.

— Эй, красотка! Так ты мне нравишься гораздо больше! А если избавить тебя и от других одежек?

Хищные руки больно стиснули талию. В лицо — удушающая волна чужого гнилого дыхания. Трактирщик равнодушно отвернулся. Купеческие семейства глядят с осуждением. Один из почтенных пробормотал что-то о «непотребных девках, совсем совесть утративших». Звон порванной струны.

— Отпусти девушку.

— Ты чего, паря? Для себя присмотрел? Так идем с нами, мы и с тобой поделимся.

— Отпусти девушку.

— Да пошел ты…

Последовала непристойная переделка боевого клича смоленов «Заграт!»

О том, что было после, видевшая не один турнир и кулачный бой Гризельда не взялась бы рассказать. Державшие ее руки разжались, а сама девушка оказалась внутри черно-серо-серебряного вихря. То, что она успевала заметить, было не мастерством и даже не искусством. Как назвать умение человека дышать, способность птицы к полету? Вольга, казалось, не касался противников, нападающие сами откатывались прочь, решив вдруг передохнуть и подумать о смысле жизни. Меч — в ножнах! — мнился природным продолжением обтянутой черным рукавом руки.

Длинный серый плащ не мешал владельцу. Он словно вел свой собственный бой, метался, пугал врагов, бросался им в ноги. И одновременно опутывал Гризельду, подтаскивал ее, направлял.

Еще кто-то из посетителей трактира, не выдержав («Пришлый наших бьет!»), выскочил из-за стола, кинулся на смолена, но, даже не успев нанести удар, пронесся в дальний угол да так и остался там обниматься с большим чумазым кувшином и размышлять о том, как хитрый враг умудрился увернуться.

Перед Гризельдой возникла дверь. Толкнув ее обеими руками, девушка выскочила на улицу. Следом вылетел смолен, с силой впечатал дверь в косяк — с той стороны обиженно взвыли, — и, ухватив Гризельду за руку, во всю прыть понесся по ночной улице. Из-за поворота за спиной накатывался грохот подкованных сапог. Видимо, трактирщик все-таки решил возмутиться творящимся непотребством и послал за городской стражей.

Гризельда еле поспевала за неслышно бегущим Вольгой. Казалось, что если поджать ноги, то так и полетишь вслед за смоленом, развеваясь на ветру, подобно приколотой к шлему рыцаря ленте прекрасной дамы. Ай!

Развернув, Гризельду крепенько приложили спиной к стене. Ладони Вольги впечатались в камень над плечами девушки. Серые глаза в суровом прищуре. Гризельда невольно зажмурилась. Ой, сейчас бу-у-удет!

— Так.

Голос спокойный, задумчивый.

— Гризельда. Из младших принцесс императорского дома. Что понадобилось тебе в привратной корчме, носящая серебро?

«Да, я принцесса Гризельда. Привыкшая появляться перед подданными в тонкой узорной серебряной диадеме. Правнучка Бертильды Ольгейрдоттир».

Гордо вскинутый подбородок. Взгляд снизу вверх («Длинный-то какой!»), но все же свысока. Повелительница говорит с вассалом.

— Мне нужен был ты.

— Чего ради? Женщина, познавшая любовь Серебряного Пламени, надолго сохранит молодость и красоту, так? Или же ты веришь, что клинок, отведавший моей крови, сделает своего владельца могучим и неуязвимым в бою?

— Нет. Другое, — четко ответила Гризельда. И зачем-то добавила: — Если бы я не встретила тебя в трактире, то попыталась бы догнать на дороге.

— Нет предела твоей мудрости и отваге, дева! Одна на дороге ты не продержалась бы и нескольких шагов солнца.

— Меня учили владеть мечом…

— Вижу ли я бога Хеймдалля, вновь решившего тайно посетить Мидгард? Только ему нужно «сна меньше, чем птице в летнюю ночь». Но даже если бы ты ушла от Лагейры не дальше, чем на дневной переход, в кустики все равно б потянуло. Или ты думаешь, что краснеющая девица уже своей невинностью себя защищает? Что наемники, бродяги и нищие, бредущие по дорогам Империи, будут испытывать к одинокой женщине только отеческие чувства? Твоя одежда, — взгляд Вольги прошелся по отнюдь не плоской фигуре Гризельды, — никого бы не обманула. Сейчас я отведу тебя в Дракенцан…

Тихие шаги прервали речь смолена. Кто-то, шаркая, брел по улице. Нищий? Пьяный? Припозднившийся горожанин, чьи силы ушли вместе с годами? Некто, кто хотел бы, чтобы его приняли за одного из перечисленных?

Вольга развернулся к идущему. Тот, кто был искушен в приемах ближнего боя больше, чем старшая правнучка Берканы Ольгейрдоттир, сразу понял бы, что смолен встал так, чтобы заслонить собой девушку. От любой опасности.

Он был стар, стар, как побелевший от времени ворон, человек, шаркающий по захваченному теменью переулку ночной Лагейры. Он не спешил, он знал, что его дождутся. Подойдя вплотную, он поднял ярко сияющий фонарь, сквозь слюдяные окошечки которого не было видно огня. Осветил лица, убедился, что видит тех, кого искал.

— Серебряное Пламя! — голос незнакомца тоже подходил ворону, вздумавшему принять человеческий облик. — Моя госпожа хочет видеть вас.

Вольга обернулся к Гризельде. Что делать? Нельзя же бросить принцессу на улице или вести ее неведомо в чей дом.

— Не сейчас, старик. Передай…

— Моя госпожа хочет видеть вас.

Глава 3

Но пока тебе не скрещу на груди персты, —

О, проклятье! — у тебя остаешься ты…

М. Цветаева

Дом этот ничем не отличался от своих собратьев из чистых кварталов Лагейры. Аккуратные стены, с которых рачительные хозяева счищают любой клочок зеленого мха, ровная черепица, труба прикрыта резным колпаком, за затворенными на ночь ставнями на подоконниках наверняка стоят новомодные горшки с цветами.

В дни, когда императрица Бертильда в сопровождении семьи и свиты проезжала через город, на крылечки таких домов выходили честные лагейрцы — лавочники, зажиточные ремесленники, гильдейские писари. Важно стояли они у дверей, гордясь собой, домом, семьей и городом, а их румяные опрятные жены в накрахмаленных белых чепцах подталкивали нарядных детишек, во все глаза таращащихся на кортеж императрицы, чтобы не забывали кланяться.

Все хорошо и привычно было в этом славном уютном домике, кроме одного — не было у него соседей. В столице земля дорогая, за полосу от стены до стены владелец новой постройки платить обязан, потому дома друг друга крышами теснят, а тут со всех четырех сторон только кустарник колючий с нежными розовыми цветами.

«Бабушка, но ведь сто лет — это так много! Почему никто не пришел в замок принцессы?» — «Вокруг замка вырос колючий шиповник».

Здесь между щетинящимися шипами ветками пролегла тропинка ширины достаточной.

Дверь распахнулась сразу — хозяйка ждала гостей. В свете, текущем из дома, нельзя было разглядеть ее лицо, только силуэт фигуры, но было ясно, что это не простая горожанка. Жены и дочери почтенных бюргеров любят пышные юбки и «ушастые» чепцы, незнакомка же была облачена в узкое платье со шлейфом.

Тихо засмеявшись, женщина схватила Вольгу за руку и буквально втащила смолена в дом. Гризельда шмыгнула следом. Еле успела, захлопнувшаяся дверь чуть не прищемила полу куртки правнучки императрицы.

В доме царил свет. Царил, повелевал, заставляя всякого склониться перед своим величием. Слепящий, всюду проникающий свет. Ни свечи, ни факелы не могли бы дать подобного сияния, одно лишь яростное солнце знойного июльского полдня, но откуда здесь?..

Не выдержав, Гризельда прикрыла глаза ладонями.

Яркие цветные пятна, как заплаты на трико жонглера.

Голоса с той стороны:

— Здравствуй, Серебряное Пламя.

— Здравствуй, Магдалена.

— Ты даже не удивился. Или ждал встречи?

— Нет, госпожа. Но кто еще в этом городе может прислать за мной слугу? Убери свет. Зачем он нужен, такой яркий?

Женский смех. Властный, торжествующий.

— Для того, чтобы мы могли посмотреть друг на друга. Только мы двое, видящие в истинном свете.

Нестерпимое сияние больше не пробивалось сквозь сомкнутые пальцы. Гризельда решилась опустить руки.

И наткнулась на взгляд хозяйки дома. Ох, взгляд! Не злой и не добрый. Изучающий. Жены братьев шепотом рассказывали о том, как проверяли их перед свадьбой, смотрели, чтобы принцу траченную невесту не подсунули. Стоишь голая перед повивальной бабкой, а та в такие места заглядывает, что и сказать-то стыдно… Взор же чуть раскосых зеленых глаз женщины, живущей в доме, окруженном шиповником, обозревал, казалось, не только облик Гризельды, но и мысли, и душу.

— Нашел новую спутницу, Вольга? — спросила незнакомка. — Что ж… Веснушки можно смыть. Цвет волос исправить. Глаза и так хороши. Пожалел бы девчонку, сводил к хорошему знахарю. Раз уж сам заняться не хочешь.

— Магдалена, ты не знаешь…

— Знаю, мой милый северный варвар, все знаю. Кроме разве одного: почему вся городская стража и гарнизон замка Дракенцан еще не носится с факелами по городу, разыскивая принцессу Гризельду и ее похитителей. Или похитителя…

— Зачем ты звала меня, Магдалена?

— Нет, — покачала головой женщина. — Грешно говорить с таким дорогим и долгожданным гостем на пороге…

И, отступив назад, распахнула дверь.

И была комната с жарко горящим камином и немногими свечами, освещающими накрытый — для троих! — стол. И была неспешная тихая трапеза, и единственный старый слуга шаркал разношенными башмаками за спинами хозяйки и ее гостей. Так сидят в знакомых домах те, кто не несет в себе крови императорского дома. Тепло огня, тепло красного вина, тепло беседы. Тепло беседы? Не больно-то рад встрече Вольга, не совсем искренна хозяйка дома, окруженного шиповником. Они, словно двое вооруженных забияк, со скуки заведших еще ничего не значащую беседу. Она равно может закончиться как братанием в ближайшем трактире, так и звоном мечей и чьей-то кровью.

Не встревая в разговор старых знакомцев, Гризельда осторожно оглядывалась. Немногое можно было рассмотреть в слабых отсветах камина и столпившихся у стола свечей. Комната, которая днем, возможно, выглядела бы привычно и даже уютно, сейчас пугала и завораживала. В темноте не видно хозяйкиного рукоделья, небрежно брошенного у окна, незаметны осевшая на камине копоть и исчертившие мебель ходы жучков-древоточцев. Изменчивый свет свечей искажает лица и убранство, он способен превратить убогую лачугу в капище забытого бога. А Магдалена к тому же предпочитала мрачные цвета. Почти черная мебель, густо-бордовая скатерть, посуда из потемневшего серебра. Глаз невольно искал чего-нибудь светлого, яркого — и находил…

Белоснежные звериные головы то тут, то там выныривали под потолком и снова прятались в темноту. Волки, медведи, львы, единороги. Яростно ощеренные пасти, челюсти, спокойно пережевывающие жвачку, гривы, рога, носы. Сначала Гризельда испугалась. Девушке показалось, что головы принадлежат настоящим, а то и живым зверям. Но потом разглядела белые неподвижные глаза. Все морды были искусно вырезаны из мрамора.

Это были воистину творения великого мастера, но все же Гризельда избегала разглядывать их. Все казалось, что сейчас в самом темном углу, между лобастым лесным быком и неведомым зверем с плоской широкой мордой появится человеческая голова. И лицо ее будет искажено страданием.

Куда спокойнее смотреть на хозяйку.

Магдалена была облачена в узкое платье. Гризельде сперва показалось, что оно сшито из чешуи. Или зеленая переливчатая змеиная шкурка выросла на теле женщины, превратившись в одеяние с глубоким вырезом, расширяющимися рукавами и шуршащим шлейфом. Драгоценные камни, угнездившиеся в перстнях, обнимающих тонкие пальцы, подмигивали друг другу, и, как патриарх на юных наследников, взирал на них большой шлифованный гагат, вставленный в обруч, поддерживающий волосы Магдалены. Красивые вещи и красивая женщина. Стройная высокая фигура, каштановые волосы, мелкими кудрями рассыпающиеся по мраморным плечам, чуть раскосые зеленые глаза, точеный нос, мягкие очертания скул и подбородка. Тонкая городская красота, вся пропитанная деревенским здоровьем, но без выпирающих форм и свекольного румянца, непозволительных для столичных красавиц.

— …Ты не знаешь нашей жизни, Вольга, — говорила Магдалена. — Другие времена, другие люди. Не то что перед войной…

Вздрогнув, Гризельда уже в открытую воззрилась на хозяйку дома.

На вид Магдалене никак не могло быть больше тридцати. А война закончилась… Да, шестьдесят лет тому назад. Еще десять сражались. Красавица преувеличивает свой возраст? Настолько? Зачем? Благородные дамы при императорском дворе, даже те, чьи внуки не первый год участвовали в турнирах, услышав о событиях более чем двадцатилетней давности, восклицали: «Ах! Меня тогда и на свете не было!», или же, если подобная ложь была бесспорно явной: «Я была слишком мала, чтобы запомнить это!».

— Магдалена! — вздохнул Вольга. — Перед кем хитришь? Ты не можешь помнить ни войну, ни того, что было прежде нее.

— Чем старше маг, тем больше его умение и сила, — молвила Магдалена, коснувшись губами края топазового кубка. Смотрела она при этом на Гризельду. — К тому же, если люди видят, что колдунья, скрывавшаяся на болотах от Братства, до сих пор сохранила молодость и красоту и один из бывших гонителей служит ей как безмолвный раб, они охотней верят в ее могущество. Ведьме выгодно быть старой. Я — ведьма.

Наверное, Гризельде следовало испугаться. Не успела. Топазовый кубок, который Вольга крутил в руках, вывернулся из пальцев и полетел на пол. Раздался звон разбитого стекла. Магдалена, подскочив, зашипела разъяренной кошкой.

— Топаз, значит, — протянул смолен. — С плохим мастером ты связалась, Магдалена. Дурит он тебя. Даже странно, ты ведь не неопытная ученица, а одна из сильнейших… нет, самая сильная?.. ведающая Северных земель.

— Самая могущественная… после тебя, — Магдалена уже успокоилась. Улыбалась тонко, хитро.

— Нет. Есть ведающие сильнее меня. Кого Торгрим Гримнир катал по земле, будто вытащенный из углей печеный клубень, а потом пинками подальше спровадил?

— Но после он больше ни разу не прибегнул к волшбе. Один из сильнейших ниди нынче копается на огороде и не выращивает там ничего опасней репы. Он не утратил силы. Как и другие ведающие, кто вдруг решил отойти от дел. Они боятся. Ты всегда выходишь на поединок с мечом. А если вдруг однажды решишься ударить волшбой? Не лучше ли держать ведающих в повиновении не страхом, а законной властью? Всех ведающих!

— Я от единожды сказанного отрекаться не буду.

— Не за тем звала.

— Что надо?

— Мне нужно Зеркало Полуночных Глаз.

— Зачем оно тебе, ведьма?

«Холодный гнев, — подумала Гризельда. — Волна холодного гнева прошла меж ними».

— Для того, чтобы самой взять его в руки, чтобы посмотреть на него, понять сущность, уяснить пределы могущества и, может быть, уничтожить! Слишком много рассказов, легенд и пустопорожней болтовни ходит вокруг этого артефакта. Ты пойдешь…

— Пойду. В дверь, за порог, подальше от твоего дома.

— Не-ет, ты пойдешь за ним, — тонко улыбнулась Магдалена. — Ты пойдешь, потому что… — ведьма замолчала, поднося к губам лжетопазовый кубок, до краев наполненный красным вином. — Ты пойдешь, потому что Аранеус тоже ищет Зеркало Полуночных Глаз.

Мимолетная тишина, та, что сплетается вокруг клинка, вырванного из ножен, но еще не ушедшего в замах, тишина, растянувшаяся на вечность.

— Почему ты, Верховная, просто не прикажешь принести тебе артефакт? Законы ведающих изменились?

— Нет. Но Зеркало нельзя добыть колдовством, только приблизить, а потом взять руками, человеческими руками. А дотянуться до него нынче очень трудно. Кто был его последним владельцем? — резко спросила Магдалена.

— Альберих Генский? Он получил Зеркало из рук самого Светлейшего, после того как… — Вольга прикусил губу. Гризельда знала, о чем и о ком вспомнил сейчас смолен.

— Альберих был предпоследним. Незадолго до смерти он отдал артефакт ученику.

— Даину?

— Да. Теперь этот придурок полностью оправдывает свое имя, взятое им, чтобы пугать невежественных нордрских пахарей. Он утонул в Смолене, напротив того места, где лежит на берегу приметный черный камень. Зеркало было с ним.

— Почему именно я?

— Почему нет? Ты ловок, ведьмак, умен, проворен. Тебе нет смерти, кроме как по воле твоей. Ты хорошо знаешь Окаян и сумеешь договориться или справиться с любым, будь то человек, зверь, нежить или тварь.

— А еще ты надеешься, что Зеркало Полуночных Глаз заставит меня…

— Нет. Многие и многие держали его в руках, но воспользоваться смогли единицы. Но ты прав в том, что я надеюсь. Надеюсь, что наконец случится то, что все же заставит тебя принять власть. Глупо отказываться только потому, что твой отец…

— Хватит! — Вольга ударил по столу ладонью. — Я пойду.

— Тебе потребуются спутники. Одна уже есть.

Гризельда еще смотрела на дверь, ожидая, когда в комнату войдет та, кому суждено сопровождать Вольгу в предстоящем походе, а смолен уже срывался с места яростным вихрем.

— Ты спятила, ведьма?! Сколько я ваших обрядов…

— С каких пор ты стал бояться крови? Как будто меч и руки твои в ключевой воде. Но не в этом дело. Просто ее пальцы тоньше твоих. Мы не знаем, откуда придется вытаскивать Зеркало. И есть многое, что женщине сделать проще. Или же только она на это способна.

— Гризельда — принцесса императорского дома!

— Ну и что? Дочь двоюродного племянника будущего императора. Во дворце таких, как цыплят в курятнике. Ты посмотри на нее, Вольга. Ни красоты, ни пользы. Никому не нужна. Пусть лучше идет с тобой. Может, счастье свое повстречает.

Магдалена была права. Права горькой правдой, которую люди не говорили принцессе Гризельде, но которую охотно показывало все, что могло отражать. Короткошеяя кубышечка с круглым белым лицом. Рот, который слишком часто улыбался, вздернутый нос, на который, стоило показаться солнцу, лезли проклятые веснушки. Рыжие прямые, как солома, волосы никак не хотят укладываться в благонравные прически. Сапфировые очи Берканы из Аскхейма множество раз повторились в ее потомках, но Гризельде достались глаза, цветом напоминающие южные орехи-каштаны. При дворе же красавицами почитались девы печальные, тонкие, бледные до прозрачности, с золотыми мелкими кудрями. Ох, и смеялась же, верно, судьба, награждая принцессу из дома Бремингов Лорейнских внешностью толстухи-деревенщины!

Будь Гризельда по праву рождения ближе к престолу, женихов прельщало бы ее высокое положение, но она принадлежала к младшей ветви рода, и знатнейшие дворяне Империи не спешили свататься к невзрачной девушке-перестарку, поджидая, пока подрастут дочери ее братьев, которые, по всему, станут настоящими красавицами.

Некоторое время за ней ухаживал барон из свиты наследника — мощный, шумный и веселый. Он нравился Гризельде, и девушка с легким смущением мечтала о дне, когда кавалер отправится к императору просить руки правнучки. А потом она однажды услышала, как тот, кого уже считала женихом, со смехом говорит приятелям, что берет «дурочку» «на племя» и «крови ради». Гризельда не стала мстить, просто сказала бабушке, что не хочет выходить замуж за борона. Беркана ничего не спросила, но через несколько дней коварный кавалер отправился охранять южные границы Империи.

Никто не решался произнести вслух, но многие думали, что, если рыжая некрасивая принцесса, слишком много времени проводящая в библиотеке среди пыльных свитков, и станет наконец чьей-нибудь невестой, так только Христовой. Пустоцветы обрывают.

— …Магдалена, ты не понимаешь, что начнется в Лагейре и Империи, если завтра утром принцессы Гризельды не окажется в замке Дракенцан?

Ведьма лукаво улыбнулась.

— Страшно подумать. Кстати, девочка, а почему тебя не ищут?

— Я сказала, что ухожу в монастырь святой Феклы помолиться за душу прабабушки. Я была там… Два шага солнца…

Магдалена расхохоталась.

— Ты слышал, Вольга? Монастырь святой Феклы! Обитель вдов, невест, потерявших женихов, дочерей, похоронивших родителей. Никто не смеет тревожить затворниц, если сами они не решат покинуть монастырь. Два шага солнца! Девчонка не пропадет. Принцесса Гризельда не существует больше для своей семьи, Империи, этого мира, пока сама не захочет вернуться.

— Магдалена, мы…

— Мы не можем распоряжаться судьбой девочки? Хорошо, пусть сама скажет, что ей милее — медленное увядание в монастыре или случайный живой выигрыш странствий? Что скажешь, принцесса Гризельда?

«Что скажешь, принцесса Гризельда?» — рявкнули эхом белые звериные морды.

«Что скажешь, принцесса?» — звякнул о стол кубок с красным вином.

«Что скажешь?» — прошелестело где-то за дверью, уползая вглубь дома.

Что?

Затычка неба в щели окна, тщательно выметенный двор, ни травинки не пробивается меж плит, строгая и скорбная — постаревшая, потерявшая — Пречистая Дева взирает на склоненные головы в черных уборах. Навсегда.

Расступившиеся деревья открывают дорогу к морю, до него ровно столько шагов, на сколько осталось сил; ветер в лицо поднявшейся на вершину холма; купол ветвей, пляска костра, напротив глаза, подобные звездам, отраженным в водах Смолены.

— Что ты выберешь, правнучка Берканы?

— Вольга, я хочу пойти с тобой.

Гризельда не заметила, как смолен приблизился к ней. Неслышная текучая поступь жителя леса. Бабушка рассказывала. И следов не остается. Мягким звериным движением Вольга припал на одно колено. Взгляд из-под длинных ресниц вопрошающий, вспоминающий. И грустный.

— А если все, что рассказывали няньки, правда? Если я действительно оборачиваюсь диким зверем и пожираю наивных красавиц?

— Меня воспитала прабабушка. Она говорила мне о тебе.

— Девочка, ты же даже не знаешь, на что идешь.

— А кто, начиная путь, знает, что ждет его в конце?

— И не испугаешься?

— Я правнучка… — она хотела сказать «прославленной императрицы», но передумала, — Берканы Ольгейрдоттир.

Вольга улыбнулся.

— Так ты возьмешь меня с собой? — торопливо спросила Гризельда, опасаясь, не насмешку ли таит эта улыбка.

— Возьму.

— Вот и славно, — сказала Магдалена, подходя к окну и распахивая ставни.

Наверное, небо должно было пламенеть рассветом. Так пелось во всех балладах. Но за окном была темнота и звезды.

— Ведьма… Тварь… Из тех, кого мои братья жгли, рубили, живьем зарывали в землю. Из тех, кто кознями своими погубили моих братьев. Одна из них, та, кто вползла в опочивальню нынешнего императора, кто шипела ему в уши, застила взор, лишала разума, наконец заперта в каменных стенах склепа. Ей уже не выбраться оттуда. А эта жива. Жива, когда братья мои умерли. Она хохочет, она пьет красное вино. Красное, как кровь. Почему ты жива, ведьма?! Божьи Псы, гнусные предатели, охотились за моими братьями, неразумные крестьяне поднимали на вилы каждого, кто носил бурую рясу, те, кто нашел убежище в храме, до конца дней своих не смели покинуть паперть, и дети смеялись над ними, а нищие проклинали их. А теперь ведьмы хохочут! Она пьет красное вино. Красное, как кровь. Доберусь. Достану».

Ночевали у Магдалены. Ну не в монастырь же возвращаться! Хозяйка дома сама проводила Гризельду в комнату на втором этаже и принесла просторную полотняную рубаху — переодеться на ночь.

Свернувшись под одеялом, девушка пыталась рассмотреть комнату, невольно сравнивая ее со своей спальней в Дракенцане.

Не раз прежде, слушая рассказы бабушки, думала она: каково это — стоя на пороге, оглядывать свое жилище, зная, что обратно уже не вернешься? Можно увезти с собой скарб, но как быть со стенами, потолком, с торчащим из стены сучком, на который на ночь вешаешь платье? Протянутая мимодумно рука не встретит нужной вещи, не увидишь, поглядев в окно, того, что давно стало привычным. Только, может быть, во сне, оставив расслабленное тело, добежит душа до родных мест. Да останется еще с каждым днем бледнеющая память.

…Гризельда стояла в длинном коридоре, стены которого сплошь покрывали резные дубовые панели. Полностью одетая, обутая в башмачки, даже украшения не забыла. В руках девушка не держала ни свечи, ни факела. Ни одного светоча не было на глухих, без единого оконца стенах коридора. Но все же было так светло, что разглядеть мельчайшие детали барельефов не составляло труда. Линии резьбы плыли, пересекались, сплетались в картинки. Бредут по дороге пилигримы. Два воина встали спина к спине. Корабли уходят навстречу восходящему солнцу. Палач оперся о топор. Палладин склоняется к руке дамы.

Сон, явь? Гризельда не помнила, как одевалась и как попала в коридор. Только как укладывалась в постель и в полудреме разглядывала комнату. Значит, это сон.

Какая-то прозрачная тень метнулась по стене справа. Не успев понять зачем, Гризельда накрыла ее ладошкой. Взмах ресниц — и картинки ожили. Взвилась пыль под ногами идущих. Припал на колено один из воителей. Волна лизнула скулу корабля. Красавица чуть подалась навстречу рыцарю. Влажно блеснула свежей кровью плаха.

Зачарованная, брела Гризельда по коридору, прикасалась к стенам, и дерево оживало под ее руками. Люди, звери, птицы, вещи вступали в общий хор, безмолвно рассказывающий некую сагу.

Новая панель. Скользят под пальцами линии. Дверь открывается от толчка.

Высокое неудобное кресло у камина. Вольга сидит, опустив руки на подлокотники, а Магдалена устроилась рядом на полу, положив голову и локти смолену на колени.

Такие сцены не для чужих глаз. Гризельда поспешно отступила, закрывая перед собой дверь. Стыдно было и жутко. Слишком уж напряжены были руки Вольги, лежащие на острых подлокотниках, слишком злым было лицо смотрящей на огонь Магдалены.

Пятясь, Гризельда отступила на шаг и уперлась спиной в еще одну закрытую дверь. Откуда брались они в прямом пустом коридоре? Створка подалась. Гризельда обернулась. Посреди большой пустой круглой комнаты, у высокой книжной подставки стояла Магдалена. Раскрытый фолиант лежал перед ней. Ведьма прикасалась к чистым пергаментным листам, и неровные черные строчки бежали вслед за ее скользящими пальцами.

Магдалена медленно оборачивалась.

Захлопывающиеся двери в этом доме не стучали.

Гризельде стало страшно. Сколько еще ниоткуда возникающих дверей надо открыть, чтобы выбраться из колдовского коридора? Что еще предстоит увидеть? Что здесь явь, а что морок?

Ладони толкают новые створки…

Прохладный предрассветный воздух в лицо. Окно.

Ночь сдавала караул утру. Город словно залила сизая вода, размыла очертания, изменила цвета. Лепестки шиповника казались голубоватыми или бурыми. Поджарый седой волк словно плыл в тумане меж колючих кустов прочь от дома Магдалены. Это было красиво и пронзительно печально.

— Каждую ночь это окно открыто, — раздался рядом голос ведьмы. — Он знает это. Знает, что сейчас я стою и смотрю на него. Но он не поднимет глаз.

Магдалена стояла рядом. Величественная осанка, руки переплетены на груди. Изумрудно-зеленое платье она сменила на белое. Статуя из серебра и золота, созданная искусным мастером из древней легенды. Всем хороша была рукотворная жена кузнеца, кроме одного — не было в ней жизни.

— Это было давно, — говорила Магдалена, не глядя на Гризельду, словно обращаясь к кому-то, кто слушал ее за окном. — Не настолько давно, чтобы забыть, не думать, но и не так близко, чтобы это еще могло причинять мне боль. Вольга прав, я родилась много после войны. Мои родители были лорейнскими дворянами. Древность герба и бедность — что еще нужно семье для непомерной гордыни? Сколько помню, родители всегда искали мне жениха. Он должен был быть богат и достаточно знатен, чтобы породниться с нашим семейством. Я была единственной дочерью, и меня хотели продать как можно выгоднее. Они были так заняты этим, что вспоминали обо мне, лишь когда товар надо было показать на очередном турнире или выезде. Я часто сидела со слугами. Нравы людской просты. Кухонным девкам и псарям не приходило в голову, что господская дочка может увидеть и услышать что-то, о чем до поры должна пребывать в целомудренном неведении. Я знала много, но хотела большего. Мои родные и представить не могли, как я распоряжусь своим правом приказывать. Любопытство губительно для юных дев из благородных семей. Страшней его только неосторожность. Опозорившую семью дочь сослали в монастырь. Придирчивые старые монахини, следящие за каждым шагом, невозможность делать то, что хочется, уродливая ряса вместо платья. Лучше бы меня погребли заживо! Но они были слишком увлечены мессами, эти благочестивые клуши. Или же красотой, умом и красноречием отца Августина, проповедника из Хелберга. И никто из них не мог подумать, что из монастыря можно сбежать, пренебрегши воскресной службой. Я была хитра, но глупа. Не знала жизни за стенами замка и обители. Думала, что всякий смерд, узнав о моем благородном происхождении, падет на колени и будет почтительно ждать приказаний. Цветок из баронского сада, брошенный на большую дорогу… Даже ночи не продержалась. Их было трое, и когда я закричала, что я дочь барона, они ответили, что в Ротрунге продадут меня в бордель для благородных. Но до Ротрунга мы не дошли. Где ты встретила Вольгу? В трактире? Если бы он только захотел, все богатства мира были бы его, почтительно принесенные и отданные прежними владельцами. Но Серебряное Пламя предпочитает, выйдя из леса, зарабатывать на жизнь тем, что поет по грязным кабакам или подряжается охранять купеческий обоз. У него даже гуслей своих нет, играет на том, что заваляется в кладовке у корчмаря… Место, где мы встретились… Жуткая харчевня, по крышу набитая всяким придорожным сбродом. Приличный человек к такой и близко не подойдет. Мои «хозяева» быстро напились и начали хвастать мной, кто-то потребовал показать товар лицом… Вольга тогда вступился за меня. Главарь хорохорился: «Понравилась девка, так купи и делай с ней, что хочешь! Или выиграй!» Разбойник оказался большим охотником до хитрой барекской игры на клетчатой доске. Предложил сыграть… На меня… Предложил смолену! Для этого племени женщины святы. Один с мечом против десятков — безумие, но Вольга мог ударить волшбой. Те, кто сумел бы спастись из этой проклятой корчмы, до конца дней своих рассказывали бы о вырвавшемся из ада яростном серебряноволосом демоне. А Вольга согласился играть… Маленькие черные и белые фигурки — крестьяне, солдаты, купцы, визири, даже благородный господин с госпожой, все они передвигаются по клеткам, сражаются друг с другом или просто стоят и ждут, пока два умных человека решат их судьбу. Обычно фигурок тридцать две. В тот раз их было тридцать три, со мной вместе. Вольга выиграл и только тогда положил руку на черен меча. Добыл невольницу в игре мудреной…

— Но ведь и смольская княгиня Карисса когда-то была рабыней… — осмелилась сказать Гризельда.

Магдалена резко, болезненно как-то рассмеялась.

— А, и ты знаешь эту историю! Впрочем, чему удивляться, у хороших баллад долгий век. А миннезингеры споют про кого и о чем угодно, лишь бы можно было вставить слова «любовь» и «подвиг». После войны все помешались на Окаяне. Имперские дворяне пытались заводить жен-смоленок — диковинка! Хорошо, что девушки с острова не настолько глупы. Историю Всеславича и Кариссы я узнала от своей няньки. Дура стоеросовая, ни одной сказки придумать не могла, что сама в молодости слышала, то и ребенку рассказывала. Откликнулись потом мне все эти разговоры про великую любовь… Да, эльна Карисса действительно была рабыней, и в день, когда князь Метель увидел красавицу на невольничьем рынке в Гайзе, ее продали в сераль эмира. Была еще одна встреча, уже во дворце. Эмир предложил отдать гостю новую наложницу, если тот сумеет одолеть пятерых его телохранителей. Не двигая по пестрой доске резные фигурки, когда нет разницы, судьба женщины на кону или золотая монета, а отбиваясь от пятерых опытных воинов-убийц, и после, когда эмир вздумал нарушить слово, прорываясь с дружиной из дворца, сквозь город к ладьям, — вот как князь Метель добивался свободы и счастья для своей Кариссы. Прозвище Семили-шайтан, Северный Дьявол, которым до сих пор на юге пугают непослушных детей, Метель Всеславич, десять лет гонявший бареков от Окаяна, пугавший басурманов в их же столице, заслужил за один день.

Магдалена замолчала. Губы ее дрожали, но не от боли или обиды, а, скорее, от гнева.

Пальцы ведьмы сжали рукав платья. Тонкая ткань пошла морщинами.

— Мы вышли в дождь. Стоял ноябрь, холодные ливни хлестали, почти не переставая. Вольга накинул мне на плечи свой плащ и взял за руку. Он спросил меня, куда я хочу вернуться. Возвращаться мне было некуда. Мы шли по мокрой скользкой дороге. Он держал меня за руку, очень бережно, но крепко. И пальцы были такие холодные… Мне хотелось их согреть.

Тонкие кисти сцепились в замок возле левого плеча.

— Он умеет распознавать тех, кто способен стать ведьмой. Моя сила оказалась врожденной. Вольга привез меня на Окаян. Потом я сидела на его гнилом острове, в насквозь продымленной избе местной колдуньи. Варварские названия трав, нежить… Я училась властвовать над знанием. А он приходил так редко. Если бы каждый день, когда мы были вместе, я нанизывала на нитку одну бусину, сейчас бы эти бусы душили меня. Да, мы любили друг друга. Недолго. Пока я не поняла, что не могу и не хочу больше сидеть на упырином болоте и ждать, пока лес и тени прошлого еще раз отпустят моего… Ни тогда, ни теперь не могла я сказать, кто для меня Серебряное Пламя. Мои годы уходили, и все меньше оставалось возможностей устроиться в нормальном месте. Я чувствовала, как утекает каждая секунда моей жизни. Да, колдуньи живут долго, и старость до конца не коснется ведающей, но кто подарит мне вечность? Чего ради я ждала? Я то плакала, то проклинала Вольгу, то умоляла не уходить. А он виновато улыбался и смотрел мне в глаза. Я кричала, что он нужен мне, а Серебряное Пламя отвечал, что еще он нужен Лесу и людям, которые пытаются выжить в этой чаще. И снова уходил — следить, чтобы Лес и люди не вцепились друг другу в глотку. И однажды я тоже ушла. Как он смел отпустить меня?!

Руки упали, пальцы сжались в кулаки.

За кустами шиповника раздался легкий шорох. Седой волк перемахнул через колючие заросли и, не спеша, потрусил к дому.

— Возвращается! — проворчала Магдалена. — К замку Дракенцан сбегал, огляделся, послушал, теперь душенька спокойна. Зверем обернулся, вынюхивал что-то. Незнакомец, отирающийся возле императорского дворца, подозрителен, другое дело бродячая собака. Редкий горожанин отличит волка от большого пса. Зверем-то перекидываться можно, это не волшба…

— Вольгу укусил оборотень? — решилась спросить Гризельда. Ссутулившаяся мрачная Магдалена наконец-то стала походить на человека, с такой и поговорить можно. Не то, что раньше, — статуя с живыми руками.

Ведьма усмехнулась.

— Нет. Люди присвоили себе право на знание, но не могут постичь даже простейших истин. Чтобы стать вервольфом — да и вообще кем-либо — надо хотеть этого. Вольгу вырастили оборотни. Вожака стаи он считает приемным отцом. Раньше в грудь каждого, кого убил Сер, Серебряное Пламя добросовестно вбивал осиновый колышек. А в войну он просто не успевал этого делать. И ни разу потом не встречал жертв вожака, ни в волчьем, ни в человеческом обличье. Вольга и Сер смешали кровь. В лесу иногда надо быть зверем…

Седой волк скрылся за углом дома.

— Иди спать, девочка, — устало сказала Магдалена. — Если ты и вправду решишься отправиться за Зеркалом Полночных Глаз, у тебя будет много дней, чтобы задавать вопросы, а вот ночей, когда ты сможешь без опаски уснуть под крышей, гораздо меньше.

Глава 4

Сдайся мечте невозможной,

Сбудется, что суждено.

А. Блок

Тот, кто привык мерить жизнь дорогами, умеет ценить хорошего попутчика, легкую котомку, удобные сапоги. Все это Вольга чаял найти на лагейрском базаре.

Сапоги, котомку и все, что в нее будет положено, удалось сыскать быстро, а вот попутчика…

Вольга не надеялся встретить кого-нибудь из прежних соратников. Слишком давно не покидал он лес, а времени быстро надоедают его игрушки. Слишком далеко ушли вы от стоящего на обочине, верные спутники, веселые, бесстрашные, всегда готовые прикрыть спину, подать руку, те, чье оружие звенело в один голос с рорковым мечом. Искренние люди, повидавшие в жизни своей столько, что давно отвыкли бояться и богов, и человеков, и тех, кто отличен от них. Суровые воины, вдруг удивляющие добротой и участием. Удивительное племя, теперь, похоже, начисто сгинувшее с дорог Империи.

— Стой, стой, добрый господин! — канючит нищий. — Дай минутку на жизнь!

Охотно б дал, и не только тебе одному, щедро бы поделился. Но не наполнить своей кровью чужие жилы, не отгрызть, не отломать от проклятой вечности ни кусочка.

— Дай монетку на жизнь!

На…

— Серебряное Пламя! А тебе-то какой малины в этой дыре понадобилось?

К Вольге, мягко распихивая не успевших убраться с дороги лагейрцев, шел Эйнар Удача. Враль, задира и бабник Эйнар, чье слово, если уж нордра угораздило его дать, крепче булата его секиры. Тот самый, кто пять лет назад, будучи заключен в темницу в замке барона Стюрхофа, бежал оттуда, из вредности прихватив с собой опаснейшего еретика и колдуна, на которого палачи уже клещи калили, и кто потом три месяца шлялся с рекомым колдуном по дремучим лесам острова Окаян. Нечаянный герой, едва не ставший бургомистром вольного города Кальма, да пришлось уносить ноги от разгневанной родни хорошенькой дочки бондаря. Злодей, пройдоха, полуразбойник, верный друг Эйнар.

— Серебряное Пламя! — радовался русобородый здоровяк, не то пожимая руку Вольги, не то пытаясь начисто оторвать ее. — Это, брат, встреча! Наконец-то в этом скучном городишке появился человек, с которым не грех и кружечку поднять!

И сиял при этом вечно безденежный Эйнар куда ярче знаменитого зеркального щита легендарного Рагнара эрла.

— …Так вот, — рассказывал Эйнар Удача после пятой кружки, обсасывая соленый рыбий хвост и плотоядно поглядывая на пучок зеленого лука. — В жизни б я на этот кнорр не пошел, да очень кушать хотелось. На Окаяне сейчас тихо, хирды зевают да песни скальдов о былых подвигах слушают. На Смолене корабли строят, но только по-своему, я так не умею. На юг двигать неохота, вот и нанялся я на крутобокий парус ворочать. Ничего, от Лавбундвика до Круммбухта почему не сходить, забава одна. Харч в пути хороший был, и деньги купчина прямо в порту отдал, — все, что обещал. Я уж думал снова старика уважить, на его же кнорре обратно на Окаян вернуться, да вот беда со мной случилась. И как всегда, из-за сердца жалостливого. Вот веришь, нет, сколько раз зарекался людям добро делать, так снова. Помог одной вдове, бедной женщине, корзину с рынка донести. Возвращаюсь в порт — ни купца, ни кнорра. Спрашиваю: «Где?» Портовые отвечают: «Отплыл твой купчина, много чего хорошего о тебе говорил». Вот ведь чесалось ему, старому раку, подождать не мог, всего-то день… Ну два… Ну чего его за седьмицу-то заломало? И-эх!

Пиво из шестой кружки Эйнар заглотил залпом.

— Так что пришлось мне возвращаться к той доброй женщине, которой я помог донести корзину. А заодно наняться телохранителем к главе гильдии суконщиков, очень достойной даме!

— У суконщиков женщина верховодит?

— Не, борода какая-то драная. Я к нему телохранителем, а у него жена. К ней я тоже… Вроде тем же нанялся. Я ж не знал, что она дружит с моей вдовушкой. Хотя теперь уже вряд ли. Добрая женщина выбросила за порог мое барахлишко и сказала: «Убирайся, проклятый уб… э-э-э… о, отважный воин!» Так что я теперь без дома, постели и без звонких монет.

— А служба твоя?

— Да говорю ж, муж у нее. Скаредный старикашка! А вздорная баба из мести вякнула, что я, понимаешь ли, пялюсь на нее непочтительно. Гильдеец взъелся, пообещал мне скорую смерть, но, видно, до сих пор ищет наемника подешевле. Я уж думал, а не занавесить ли чем-нибудь рожу да не подрядиться ли убивать Эйнара Удачу? А то что-то не тянется за мной толпа доброго люда, желающего купить мою секиру. Слушай, Вольга, — Эйнар перегнулся через стол. — Я тебя знаю, ты ведь, волчара, просто так из своего леса не выйдешь. Наверняка опять во что-нибудь впутался. Возьми с собой, а? Возьми, пока я тут со скуки не удавился или вправду не пришиб кого.

В путь собирались седьмицы полторы. Приведенный Вольгой нордр Эйнар пришелся как нельзя кстати. Люди приметливы. Увидят девицу нордри с молодым смоленом — куда идут? Что родовичи их думают? Другое дело, если северный воитель с сестрой или ранней дочерью и смолен при них по своим делам собрались. Незаменимым помощником оказался Эйнар и на базаре. Гризельда опасалась выходить из скрытого зарослями шиповника дома, все, что нужно в дорогу, покупали Вольга и Эйнар. Нордр оказался знатоком тканей, украшений и прочих нужных женщинам вещей. Когда Гризельда благодарила, Эйнар радостно скалился, подмигивал и весело балагурил о том, что всякий отважный воин должен уметь сделать девушке подарок.

Гризельде новая одежда понравилась. Скромное с виду нордрское платье немаркого коричневого цвета радовало глаз затейливыми вышивками по вороту, рукавам и подолу. Поверх него надевалось что-то вроде передника — два полотнища, скрепленные на плечах брошами с вычеканенным узором. Полотно верхнего платья имело цвет бересты и выглядело опрятно. А главное, все было просторным, мягким, приятным. Не сравнить с платьями, носимыми в Дракенцане. Те, с тесными лифами на жестких прутьях и большими вырезами подходили разве что тонким придворным красавицам, считавшим даже чуть оттопыривающую платье грудь чем-то почти неприличным.

На плетеный поясок было удобно привязывать и нанизывать всякую необходимую в пути мелочь.

Сначала мешали непривычно открытые волосы, все время лезли в глаза. Но повязка, щедро расшитая смольским речным жемчугом и морскими ракушками, помогла справиться с этой бедой.

Последними Эйнар принес ладные сапожки. Вольга велел Гризельде тут же их обуть и день не снимать. Хуже нет в пути врага, чем неразношенная обувь.

Магдалена явно получала удовольствие от сборов. На городской базар она не ходила, но дома постоянно носилась с кусками тканей, перебирала украшения, щелкала ножницами, перекусывала нитку и болтала без умолку. Со всей страстью досужей кумушки, обсуждающей родословную и привычки соседа, сильнейшая ведающая Империи рассказывала Гризельде о волшбе.

«Сколько жили на свете люди, столько и была при них магия. Всегда находились человеки, у которых самый каменистый или болотистый клочок земли родил лучше ухоженных полей соседей, те, кого звери слушались, те, кто собравшемуся в дорогу весь путь наперед обсказать умели, те, кому в просьбе отказать не можно было. Иногда помогали они другим людям, иногда вредили. Иногда почитали их, иногда били. Причем тех, кто помогал, жгли и топили гораздо чаще. Злыдней-то боялись.

До герумского завоевания волшба не в большом почете была, а после и вовсе под запрет попала. Братство Ревнителей Истинной Веры даже тех, кто себе в похлебку незнакомую травку для духа кидал, в застенок волокло. Затаились ведуны до поры.

После войны волшба, как молодое гибкое деревце, к земле пригнутое да вдруг отпущенное, распрямилась. Покуда смута Ринк и Окаян глодала, знахари и чародеи в цене были, а в спокойное время ведовство всеобщей забавой, выгоду сулящей, стало. Самые богатые и знатные у ведьм учиться кинулись. Но краток был век чародейству поклонения. Слишком долго, слишком трудно учиться оказалось, слишком высокую цену за знания платить…

Есть ведьмы ученые, есть ведьмы рожденные. Ученой кто угодно стать может, тут только усердие нужно да память хорошая. Такие не обладают колдовской силой, только знаниями. Сами-то слова «ведьма», «ведун» от слова «ведать», «знать» происходят. Дай корове неугодной соседки exiguus или пачкун-траву — и у скотинки надолго пропадет молоко. Пообещай захворавшему соседу, что он поправится или же умрет, — и тот, поверив, начнет глотать снадобья и излечится, а то, наоборот, махнув на все рукой, тихо окочурится. А уж людей своей власти подчинять совсем просто, нужно только понять, кого чем зацепить можно. Только чтобы сильной ученой ведьмой стать, целой жизни не хватить может.

Рожденные ведьмы другие. Они и дела покрупнее делают. Для рожденной ведьмы Явь — как клубок пряжи спутанный: дернешь за нужную ниточку — и распустится узелок или еще крепче завяжется, изменится судьба одного человека или всего мира. Только чтобы увидеть эту ниточку, взяться да потянуть, силу иметь надо.

Сама по себе сила не злая и не добрая. Все зависит от того, на что употребит ее ведающий. От рождения она дается или от умирающего чародея принимается. А еще, — Магдалена тонко улыбнулась, — купить ее можно. Только с кем союз заключить? Можно договориться с соседом, и тот, когда к ведьме придут гости, станет выть и греметь под окном, изображая призванных духов. А можно с той же легкостью заручиться помощью самого… Вот только плата будет разная.

Кто из новорожденных детей силой наделен будет, заранее не предугадаешь. Может у двоих ведающих обычный ребенок родиться, а может в семье, с роду с волшбой дел не имевшей, великая колдунья появиться. Хотя есть один верный способ. Если чародей с простой женщиной слюбится, дитя точно с силой будет. Только случается это редко. Скучно ведающим с незнающими людьми, боятся люди колдунов. Если только и вправду великая любовь случится или ведьмака в семье завести захотят.

Ведьмаки — люди особые. Как колдун над простым человеком власть имеет, так и ведьмак — над чародеем. Сами ведающие, кроме сильнейших, друг друга только по делам узнать могут. Ведьмак силу видит и, взглянув, все про ведьму сказать может: к добру или злу обращена, давно даром своим пользуется или не подозревает о нем даже.

Сами ведьмаки волшбой часто занимаются. А чего им — если даже рожденной ведьме кудеса творить годы учиться надо, то ведьмаку слова сказанного хватает.

Сила ведающих от луны зависит. На молодой месяц добро делать вольготней, на умирающий — зло. В полнолуние всем раздолье, на темное небо — только самые сильные кудеса творить могут. Потому сперва на северном побережье Окаяна, а потом на всем острове и на Ринке добрых ведающих нии, «молодой месяц», злых — ниди, «месяц на ущербе», называть стали. А верховные чародеи шлифованный черный гагат — знак новолуния носят.

Как бы ни велика была сила ведьмы, без знаний она ничто. Вся жизнь ведающих — поиск. Ищут новые снадобья, заклятия, артефакты. И нет страшней для чародеев, чем знание утратить. Вот потому сильнейшая из ведьм в каждой земле ни добру, ни злу не служит, в дела прочих не вмешивается, только новые знания ищет да прежние хранит. Все, что кудесникам вызнать удалось, они верховной рассказывают.

И давно уже окаяновские да ринкские чародеи к Вольге подступают. Бессмертен Серебряное Пламя, вот бы такого в верховные! Сколько знаний пропало из-за того, что чующая приближающийся конец ведьма, преемницу древними памятями, как подушку пером, набивая, не успела или забыла чего-то сказать. Сколько умений сгинуло из-за чьей-то нерадивости. Сильного ведьмака к тому ж усмирить, чтоб ни на чью сторону не встал.

Но не может верховный кудесник без ведовства обойтись. По макушку в чародейство влезть должен, все — и темное, и светлое — сам испытать. А Вольга потаенное знание, как гнилую болотную трясину, стороной обходит».

Так говорила Магдалена, верховная ведьма северных земель, и все чудилось Гризельде, что небрежение Вольги к чародейству крепко колдунью обижает.

Один вечер посвятили совету. Быстро переговорили о припасах, нужных в дороге. Магдалена спросила, какой путь изберут странники. Вольга ответил, что на Окаяне видно будет. На сем беседа кончилась. Надо бы расходиться, но что-то еще удерживало четырех людей вместе.

— Гризельда! — проговорил вдруг Вольга, взглянув на правнучку Берканы. — Гризельда, до конца нашего пути с тобой не случится ничего дурного.

Всполошенно охнул Эйнар. Усмехнулась Магдалена. Что такого сказал смолен?

— Слово, ведьмак?

— Слово, ведьма!

— Да будет оно услышано! — почти промурлыкала Магдалена. — Гордись, Гризельда, дочь Бьерна, не всем удается удостоиться такой клятвы. Принцесса, ты знаешь, что она означает? С тобой действительно не должно случиться ничего плохого. Иначе Вольга будет виновен перед богами как клятвопреступник. Страшный грех для смолена. Он отдает тебе в заклад свою честь, девочка…

— Ладно! — хлопнул ладонью по столу Эйнар. — С этим Гризельде все ясно. Куда идем — вроде поняли. А вот зачем? Что это за дрянь такая — Зеркало Полуночных Глаз, и почему колдуны, — нордр покосился на стоящую у окна Магдалену, — за него давятся? Интересно же! Гризельда, а? Вот, ей тоже интересно.

— Хорошо, — откинувшись на спинку деревянного кресла, Вольга сложил руки на груди. — Истинной силы и предназначения Зеркала никто не знает. Разное говорят. Защита владельца, исполнение желаний, способность открывать клады…

— Как ведьмовская побрякушка, так это, — крякнул Эйнар.

— Да. Кто-то считает, что, владея Зеркалом, можно заключить договор со Светлейшим, не отдавая взамен души. Призвать его точно можно.

— Ну и в чем корысть? Знавал я одного, в Кальме еще. Как лишнюю кружечку в утробу зальет, так, говорил, из каждого угла лезут. Зеленые, с вилами. По его, значит, душу. А мужик их по харям, по харям, и на нас бранится — чего, мол, проклятые, не пособляете? А забавно оно получается! Вроде как за завязанным мешком нас посылают — пойди, возьми, мне принеси, а внутрь не заглядывай.

Эйнар снова посмотрел на Магдалену. Ведьма загадочно улыбнулась.

— Ладно, тоже поняли. Не дураки в чужие мешки руки совать — вдруг туда гадюк с дюжину понапихано? А этот, как его, который нам козни строить будет, это что за полено из-за угла?

— Аранеус. Ведающий. По делам — ниди.

— Ведающие ущербной луны отреклись от него, — покачала головой неслышно подошедшая Магдалена.

— Во как!

— Даже у тех, кто служит злу, есть свои понятия о чести. Они, например, никогда своих не выдают. После разгрома Братства законы о преследовании ведающих отменили, но многие владетели хотят очистить свои земли от колдунов. Если ведьму поймают, то не просто убьют, а пытают, дознаются, кто еще тайной силой владеет. Ниди назовет всю округу, невинных людей на костер отправит, но тех, с кем действительно встречалась в колдовскую ночь, — никогда. Аранеус убивал и предавал всех.

— За ноги да в воду! — возмутился Эйнар.

— Пробовали. На Аранеуса охотятся и нии, и ниди, и люди, и нежить. Чисто змей. За хвост ухватишь, а он вывернется и ужалит. Все, кто замышлял против Аранеуса, погибли.

— Да, — сказала Магдалена. — И помните: Аранеус пойдет за вами.

По вечерам Вольга учил Гризельду владеть оружием. В пути всякое случиться может, напросилась идти, так изволь уметь себя оборонить. Гризельда до того думала, что с мечом управляться умеет, хирдманны в Лагейре кой-что показывали. Сейчас поняла — не то. Для могучих воинов из императорской дружины наставление принцессы в ратном деле было благодушной забавой взрослых, позволяющих дитяте поиграть с вещью, которая чересчур велика и сложна для него, а значит, и по назначению использована быть не может. Вольга учил. Выстругал из дерева меч, по весу настоящего не легче, и гонял Гризельду по двору до тех пор, пока девушка не замирала, согнувшись над в очередной раз выбитым из рук оружием, действительно не в силах его поднять. Вольга вслух не ругал и не хвалил, но Гризельда различать научилась: если улыбнется смолен чуть заметно, значит, хорошо дела у ученицы идут, если принахмурится, лучше о жалости к себе сразу забыть, во всю силу трудиться.

Правнучка императрицы настоящий меч себе требовала. Вольга только головой покачал:

— Оружие каждый сам себе выбирать должен, чтоб рукой чувствовать. Иначе кочергой и то больше навоюешь. Потерпи до Окаяна.

Эйнар иногда подходил. Стоял, почесываясь, на ученье глядел, зубы скалил. Один раз сказанул:

— Эх, Вольга! Не тому девку учишь!

Меч, вытесанный из славного рорка, чья древесина много крепче железа, только что выкручивавший кренделя перед Гризельдой, по дуге прошел над головой Эйнара. Нордр с ревом выдернул из дровокольной колоды топор, пошел работать обушком. И вскоре замер у толстенного, в три обхвата, дерева, под острием кинжала, устремленным к горлу, и мечом, нацеленным в живот.

— Ну, Вольга! — обиженно прогудел Эйнар. — Это уж ты зря, деревяхой-то своей! А ну как рука бы дрогнула?

— Не дрогнула б. Про девичью честь, чай, слышал? Помни, что Гризельда с Ринка. Чтоб никакой похабщины и в мыслях не держал.

Эйнар шутливо поклонился в сторону Гризельды.

— Эй, рыжая! Плачь! Можешь считать меня своим братом!

— Очень кстати.

Все обернулись к стоящей на крыльце Магдалене.

— Очень кстати, — повторила ведьма, чуть усмехаясь. — В том, во что веришь сам, легче убедить других. Это понадобится вам в дороге. Пойдем, Гризельда, наши занятия не менее важны.

Магдалена учила Гризельду ходить, говорить, стоять, есть, смеяться так, как это делают девушки из зажиточных семей нордров-горожан. Забывать о том, что она принцесса императорского дома. И порой учение это давалось ничуть не легче размахивания мечом.

Магдалена и Гризельда ушли в дом. Эйнар задумчиво глядел им вслед.

— А наша-то какая? — вдруг обеспокоился нордр. — Рыжуха?

— Да.

— А, хорошо. С другой-то я шаг рядом ступить побоялся бы. Хоть и хороша, ведьма!

— Ведьма, — грустно согласился Вольга.

Десять дней собирались в путь в доме Магдалены.

Иногда Гризельда просыпалась на рассвете, соскакивала с кровати, подходила к окну и смотрела в щелку между ставнями, как по тропинке к дому меж кустами шиповника идет молодой седовласый парень в сером плаще. Где ты был, Вольга? Что случилось? О чем не досказала Магдалена? Почему ты и одной ночи не хочешь провести с ведьмой под одним кровом?

— Слуша-ай, — протянул Эйнар, глядя вслед прошедшей мимо Магдалене. — А хозяйка наша, случаем, не та, которая от тебя сбежала, потом к себе звала, да ты не пошел? — нордр отложил в сторону брусок, коим доводил лезвие секиры до отменного блеска и остроты, и выжидательно уставился на смолена.

— Она.

— Чего тогда злишься, как хримтурс летом? Сам от бабы отказался…

— Не в этом дело. Нельзя мне с Магдаленой оставаться. Ей нужно, чтобы я верховным ведающим стал. Умная женщина, сильная кудесница. Заставит меня или уговорит. Не отступится.

— Ну, страх великий! У нас на Рябиновом мысе тоже колдун был. И ничего, жил, пока не помер. Пива на празднике перебрал и в дому угорел.

— Не хочу я чернокнижником становиться.

— Тю! — нордр аж руками замахал. — Кто чернокнижник? Ты чернокнижник? Из тебя ниди, как из меня святой подвижник! И то хуже будет. Змей в лесу изводить посовестишься.

— А чем вам всем змеи так жить мешают? — огрызнулся Вольга. — Под ноги в лесу лучше смотри да с палкой за ползучими не гоняйся.

Смолен повернулся уйти в дом.

— Э-э, стой! — Эйнар поймал беглеца за ремень. — Змеи змеями, а чернокнижники чернокнижниками! Так что? Да по-людски объясняй, что я, палач, по слову из тебя тянуть? Вместе в поход идем, значит, никаких тайн промеж нами быть не должно.

— Да какие тайны, — Вольга устало опустился на бревно у забора. — Знаешь, что ведающие разных лун друг друга терпеть не могут? А почему нии никогда ниди не убивают? Не только от своей доброты и благости. Боятся.

— Позвали трое нии одного ниди за амбаром толковать, а обратно только ниди вышел?

— Нет. Чародей, когда умирает, свою силу кому-то передать должен. Годами агония длиться может, страшно. Тело рушится, а жизнь не уходит. Видел я однажды, как мертвяк по дороге полз. В печище все знали, что ниди, попрятались, никто подарок от него брать не хотел. Но еще жутче с силой за Порог идти. Ученые ведающие почти все дар от кого-то приняли. Ниди врага мучиться оставит, посмеется еще. А нии завсегда пожалеет. А дальше… Сила только у рожденного ведающего ни к добру, ни ко злу не обращена. До первого деяния. А после на что ее употребишь — на той стороне и окажешься. Не ты силу направлять будешь, а она тебя. И если предсмертный дар от ведающего принимаешь…

— Это значит, как если в корыто кружку доброго пива вылить, а потом ведро помоев! — сообразил Эйнар. — Все хорошее пакость забьет!

— Верно.

— И ты, когда всяких злыдней давил…

— Я у всех дар принял.

Эйнар, охнув, сгреб бороду в кулак.

— Да, друже, нельзя тебе ни помирать, ни колдовать, — простодушно заявил нордр.

— Да я и не собираюсь…

Тот день, последний в Лагейре, был отдан на отдых. Уже уложены котомки, приготовлены и проверены снедь, одежда и снаряжение. Будущие спутники разбрелись кто куда. Что друг на друга глядеть, в дороге налюбоваться успеем.

Гризельда выбралась на крыльцо. Пока жили в доме Магдалены, на окраине, девушка полюбила смотреть на закаты. Когда после дневного учения каждую жилку тянет, а в голове кавардак, будто алчный мародер порылся, милое дело на крыльце посидеть, ни о чем не думая, на небо посмотреть. Покой.

Прежде Гризельда твердь небесную только голубой, белой или серой видела. Облака еще, тучи… Радуга. Ночью чернота угольная. А тут небо слоится, все оттенки красного, пурпурного, малинового, багряного… Меж ними полоса лиловая, желтая… Красота неописуемая.

Заскрипели доски под сапогами. Вольга подошел и сел рядом. Тоже на небо смотрит.

— Красиво.

— Красиво.

— Раньше я никогда такого не видела. Солнце садилось за ратушу, зацеплялось за ее шпиль, как флюгер.

— Магдаленин дом стоит на отшибе. Да и двери, не как у добрых людей, на закат выходят.

— А.

— Гризельда, завтра утром мы выходим.

— Да, я знаю. Уже собралась.

Помолчали, поглядели на небо.

— Сколько тебе лет, девочка?

— Больше, чем было бабушке, больше, чем было тебе…

— Гризельда, я должен сказать… Я вернусь. Я не могу по-другому. Эйнар… Он из такого пекла выскакивал, Чернобог бы загнулся. Недаром Удачей прозвали. Да и не дорожит он жизнью своей. Ему на любом свете хорошо будет. А ты… Если не вернешься? Что ты в жизни видела?

— Ничего, Вольга. Или почти ничего. Потому и иду с вами. Я не боюсь. Я верю тебе, Вольга.

Снова молчание. Не потому, что говорить не о чем, а потому, что каждый по-своему задумался.

— Да, красота, — вздохнул Вольга. — А на Окаяне закаты еще лучше.

Рано утром отправились в дорогу. Гризельда закуталась в длинный плащ. Скверное настроение неба, отплевывавшегося мелким холодным дождем, пришлось как нельзя кстати: никто не заинтересуется, почему молодая нордри так глубоко надвигает капюшон. А ведь закон об открытых лицах отменили последним из принятых в первые послевоенные годы, всего-то каких-нибудь пять лет назад. Странный закон, принятый без необходимости, единственно из ненависти: надолго запомнили на Окаяне и Ринке железные личины Братьев Ревнителей Истинной Веры.

Магдалена не вышла проводить гостей. Вольга ни разу не оглянулся на дом, скрывающийся за кустами шиповника.

Дальше была дорога. Спокойный путь из Лагейры к проливу Бергельмир. Трактиры с простой едой и жесткими тюфяками, степенные разговоры купцов и бондов о ценах на последнем торжище, товарах и урожае, жалобные вопли нищих, разухабистые песни наемников. Мимолетные равнодушные взгляды. В те дни на дороге было много народу, собравшегося на Окаян. Близилась большая Тинггардская ярмарка.

Глава 5

Кто знает, сколько скуки

В искусстве палача.

Не брать бы вовсе в руки

Тяжелого меча.

Ф. Сологуб

Фогельберг город небольшой, но богатый. Чистенький, аккуратный, добродетельный. Местные жители, знающие друг друга с колыбели, заботятся о нем и искренне почитают лучшим местом на свете. В Фогельберге трудно прижиться чужаку, но еще труднее местному уроженцу покинуть город.

В воскресный день часы между утренней службой и вечерним гулянием — время праздности. На каждом крыльце стоит почтенный фогельбержец, его не менее уважаемая жена и чада, от одного до двенадцати душ по счету.

Путники могли не сомневаться: их заметили, разглядели и обсудили. Ну и что с того? Задерживаться в Фогельберге они не собирались.

— О, по наши души! — сказал Эйнар, взглянув в окошко. — Аж трое. Непохоже, чтобы морды бить шли. Эх, хоть поесть хорошо дали! — и нордр ухватил с блюда последний кусочек жаркого на косточке.

— Откуда ты знаешь, что к нам? — спросила Гризельда.

Эйнар молча обвел рукой с зажатой в ней кружкой мигом опустевший трактирный зал.

Нордр не ошибся. Трое вошедших фогельбержцев действительно подошли к столу, за которым сидели странники. Гризельда хотела подняться навстречу, но Вольга слегка наступил ей на ногу. Сложив руки на груди, откинувшись к стене, смолен молча смотрел на пришедших. Высокий благообразный старик. Плотный молодой мужчина с гильдейской цепью на шее. Маленький сухонький человечек в черном, то и дело потирающий перепачканные чернилами ладони.

Молчание тянулось, как размокшая кожа. Оно тоже было частью странного, непонятного Гризельде ритуала.

— Я Рихард Колль, — произнес наконец благообразный старец. Слова он будто не выговаривал, а откусывал и сплевывал. — Мои спутники: Гуго Пфальц, гильдейский старшина медников, и господин лекарь Карл Эртц.

Вольга кивнул, но своих друзей не поименовал.

— Мы пришли просить вас об одной услуге, — продолжал Рихард Колль. — В нашем городе живет Иоганнес Верде, колдун. Избавьте нас от него.

— Колдун? — скучающе повторил Вольга. — И что он, похищает детей, делает женщин бесплодными, а мужчин бессильными, травит скотину, насылает порчу, науськивает на город полчища крыс?.. Крадет у коров молоко? Сколько людей уже пострадало?

— Я не могу назвать имена, — сказал-откусил-сплюнул Рихард Колль. — Но колдуну не место в нашем городе.

— Мы вторую церковь воздвигнуть хотим, — пробасил из-за плеча бургомистра дюжий Гуго Пфальц.

— Рад за вас, — ответил Вольга. — Но почему с вашим колдуном должны сражаться путники, впервые пришедшие в Фогельберг?

— Второй, — отрезал Рихард Колль. — Вы пришли во второй раз. Тридцать лет назад. Луг за городом. Там вы истребили Кальтзейского дракона.

— Зеленого и трехголового, — не то спросил, не то подтвердил Вольга.

— Нет. Он никогда не менял человеческого обличья. На редкость страховидная харя. Он дрался двуручным мечом и рассек вам рукав рубашки. Левый. Чуть выше локтя. Я стоял в толпе. Видел поединок.

— И еще вы видели, как тело дракона вспыхнуло серебряным огнем и обратилось в прах?

— Нет, — Рихард Колль пристально смотрел Вольге в глаза. — Его закопали на пустыре. Я действительно знаю, кто вы, добрин.

— Две сотни гольденов, — буркнул Вольга.

— Две сотни гольденов — большие деньги.

— Не из своего кошеля будете вы их платить, добрин бургомистр. А город не обеднеет.

— Хорошо.

— Эй, — встрял Эйнар. — Цена две сотни гольденов, а платить фогелями будете! Они тут свою деньгу чеканят, — повернулся нордр к Вольге. — Гольдены сейчас тонкими стали, поистерлись, а фогели тяжелые, чистое серебро, их на любом рынке купцы охотно берут.

— Мы действительно чеканим монеты из чистого серебра, — Рихард Колль снова воззрился на Вольгу.

Будущий победитель чернокнижника увлеченно лупил по столу местным каменным пряником, надеясь отломить кусочек, который можно будет пропихнуть в кружку с взваром.

— Я могу прикасаться к серебру. Мои спутники тоже. Приносите монеты, и я избавлю Фогельберг от колдуна.

Деньги вскоре принес Гуго Пфальц. Он же подробно объяснил нанятому избавителю от чародея и его соратникам, как найти логово нечестивца, но проводить отказался. Эйнар тихонько буркнул что-то о трусах, но Гризельде показалось, что бородатому меднику просто стыдно.

Дом колдуна был дряхл. Он походил на древнего старца, который, брюзжа и стеная, тащится по своему долголетию, призывая забывшую о нем смерть. Но и о нем кто-то заботился, подметал мостовую перед дверью, чистил колокольчик, подновлял косяк.

— А местные-то колдуна не палили, — заметил Эйнар. — Хм… Постою-ка я тут, погляжу, чтобы вам без толмачей говорить.

Внимательно оглядев пустую улицу, нордр вытащил из петли на поясе секиру и пристроил ее на могучее плечо.

Смолен освободил рукоять меча.

Гризельде никто не сказал, что делать, поэтому она вошла в дом вслед за Вольгой.

Внутри жилище колдуна выглядело таким же ветхим, старым, но опрятным. Словно человек, живущий здесь, усердно противился грязи и запустению, но из-за нехватки сил и времени никак не мог справиться.

Вольга быстро огляделся, буркнул себе под нос что-то о травах и уверенно ступил на лестницу, ведущую на второй этаж.

Ступени громко скрипели, а осторожный лесной житель словно нарочно ступал так, чтобы шуму было побольше. Странно…

На миг замерев на пороге, Вольга толкнул дверь.

Колдун стоял между столом и единственным в комнате крохотным окошком. Маленький хрупкий старичок с жидкой белой бородкой и растерянно мигающими голубыми глазами. Руки он прижимал к груди не то обреченным жестом всех испуганных, не то пряча что-то за пазухой.

— Иоганнес Верде, травник, — не спросил, а назвал Вольга.

— Да, — с запинкой ответил старик, растерянно озираясь, словно чаял увидеть в маленькой комнатке другого Иоганнеса Верде. — Я знал… Только не думал… Впрочем, чем этот день отличен от всех прочих? Значит, сегодня…

Он торопливо шагнул к Вольге. Ростом колдун оказался всего лишь по плечо высокому смолену.

— Я только прошу вас, пожалуйста, книги… В них правда нет ничего дурного. Не уничтожайте их… Тут есть даже «Наставление врачующему» непревзойденного Али ибн Джаффар-ад-Дин аль-Газир. Вы слышали о нем? Он сумел вылечить так много людей, будто знал все повадки смерти. Говорят, что прежде чем приступить к врачеванию, мудрейший Али садился и сам с собой играл в шахматы. После этого иногда сразу отказывался браться за лечение, и больной вскоре умирал. Но согласие этого ученейшего мужа всегда означало жизнь!

— Хорошо, — медленно произнес Вольга. — Соберите книги.

Иоганнес Верде заметался по комнате. Одной рукой ухватил кожаный мешок, вытряхнул из него какую-то сухую траву, бросил на стол, стащил с полки растрепанный фолиант, неловко стал запихивать его в горловину мешка. Вторую руку он по-прежнему прижимал к груди. Калека?

Гризельда шагнула, собираясь помочь, но тут старик запутался в своей долгополой мантии, пошатнулся, взмахнул руками… Острая усатая мордочка выглянула из-за ворота, словно из норы. Крупная крыса странного бело-серого окраса выбралась из-под мантии и уселась у травника на плече.

Старик еще больше сжался, пытаясь закрыть зверька ладонями.

— Это Лит, — пробормотал он. — Я хотел отпустить его. Это всего лишь крыса, самая обычная. Люди ненавидят их, но они не знают, как умны эти существа, какими преданными могут быть. Лит мой друг… Можно, я отпущу его?

— Хорошо, — глядя мимо колдуна, проронил Вольга.

Лит, переваливаясь, сбежал по руке хозяина на стол и, усевшись на задние лапки, принялся умываться. Он не боялся.

Иоганнес Верде суетливо метался по комнате, складывал в мешок книги, брал какие-то вещи, спохватившись, отставлял их в сторону. «Сейчас, сейчас», — смущенно шептал он.

И этот старичок, до боли похожий на Вальтьофа, рассеянного летописца замка Дракенцан, показывавшего Гризельде буквы и учившего девочку правильно держать в руках стило, — это злой колдун, враг людей?

Гризельда оглянулась на Вольгу. Смолен, присев перед столом и пристроив локти на столешницу, улыбаясь, почесывал Лита между ушами. Крыса, потряхивая усами, обнюхивала его руку.

— Вольга! Этот человек, он же старик…

— Да, — спокойно отозвался ведьмак. — Чародеи-мужчины не стремятся сохранить вечную молодость. Иоганнес Верде, вы готовы?

— Да… да…

Колдун стоял посреди комнаты, сжимая в руках мешок с книгами.

— Здесь?.. Или на площади?..

— За городом.

— Вольга… — не выдержала Гризельда.

— Зло тем страшнее, чем невиннее, беззащитнее и красивее оно выглядит.

Громко рыдали ступени, прощаясь с хозяином дома.

Эйнар, поигрывая секирой, прохаживался перед жилищем колдуна. Заломив бровь, уставился на мешок в руках старика.

— Добрин наемник! — Иоганнес Верде почти толкал нордра в живот своей ношей. — Это книги, хорошие книги! Если продать их знающим людям, можно получить неплохие деньги!

Эйнар осклабился.

— Ага!

Забрал мешок.

Вольга и Эйнар шли по обе стороны от колдуна. Гризельда тащилась следом. Ей хорошо были видны опущенные плечи Иоганнеса Верде, его согнутая худая шея. Беззащитный покорный хребет, который так легко перерубить мечом.

Правнучке Берканы Ольгейрдоттир приходилось прежде видеть смерть. Присутствовала принцесса и на казнях. Но там все было по-другому. Приговоренные больше походили на жутких чудищ, чем на людей, и о злодеяниях их потом долго шептались в коридорах и залах Дракенцана.

Но этот хрупкий старик, умолявший даже не о пощаде для себя, а о спасении книг и забавной двуцветной крысы… Кому он мог причинить вред? За что карать его смертью? Жители Фогельберга называют его колдуном. Но если он действительно обладает грозной силой, почему даже не пытается защититься?

Все не так, все неправильно…

Отцы города не назвали имена тех, кому Иоганнес Верде нанес вред. Не потому ли, что таковых просто нет?

Город кончился. Поле. В поле бежать легче. Не вмешаются в драку, не кинутся в погоню случайные доброхоты, не преградит путь некстати вышедшая из проулка неторопливая лошадь, запряженная в телегу. В поле бежать легче. Но как освободиться? Что могут старик, уже признавший себя обреченным, и девушка против двух вооруженных мужчин? Эйнар не заступится.

— Здесь, — коротко бросил Вольга.

Просто надоело идти, вот и выбрал место.

— Можно я помолюсь? — спросил Иоганнес Верде.

— Молитесь.

Старик опустился на колени. Вороватым движением вытащил из-за пазухи Лита и опустил в траву, но крыса, цепляясь коготками за рукав, проворно забралась хозяину на плечо.

Вольга щурился на облака. Эйнар, свалив на землю котомки — свою и набитый книгами мешок Иоганнеса Верде, — уселся рядом и силился рассмотреть подметку правого сапога. Ждут, пока можно будет сделать дело и продолжить путь. Если на дороге предлагают подзаработать, то к чему отказываться?

«Сейчас просто обниму старика. Закрою собой. Ведь не будет же Вольга рубить меня. Или?..»

— Я… готов…

Иоганнес Верде неуклюже поднялся с колен. Мига не оставалось на сомнения и размышления. Гризельда бросилась к фогельбергскому колдуну, но Эйнар поймал ее за юбку.

— Не дури, девонька.

Не вырвать подол из крепких пальцев, привыкших затягивать и развязывать узлы на толстых мокрых веревках. Остается только стоять, смотреть. А Бог? Неужели Он тоже только взирает?!

Иоганнес Верде поднял глаза к небу. Что-то неслышно шептал. Снова молился? Прощался? Сидящего на плече двуцветного Лита старик опять закрыл ладонями.

— Не-а, — протянул вдруг Эйнар. — Ни одной рожи на расстоянии взгляда и слуха. Не пошли смотреть, побоялись.

Вольга сделал шаг, рука потянулась к рукояти меча. Клинок, вычерчивая в воздухе серебряную дугу, не запнется о тонкую бледную человеческую шею.

Гарда почти на четверть выдвинутого роркового меча стукнула об устье ножен. Фогельбергский колдун сжался.

— Иоганнес Верде, книжник, вам есть у кого поселиться на Окаяне? — спросил Вольга.

— Да… Снорри Свенсон из Тинггарда. Я учил его узнавать путь планет… Он звал меня к себе. Но…

— Вам надо уехать с Ринка. Здесь снова начинают ненавидеть ведающих. И тех, кто просто знает больше других.

— Но я даже ничего не взял из дома… Ах, это неважно… Книги, Лит… Но деньги… Я наймусь на корабль…

Эйнар от смеха повалился на спину и задрыгал в воздухе ногами.

— Ой, дед! — стонал он. — Наймешься ты… На корабль… Селедкам на приманку не возьмут!

Отсмеявшись, нордр швырнул колдуну кошель.

— Держи, старичина! Ох, уморил… Кормщики на побережье из-за тебя передерутся… Тут две сотни полновесных серебряных фогелей. Целая стая жирненьких птичек. Менялы на Окаяне будут плясать от радости.

— Но чем я…

— Фогельберг собрал эти деньги, чтобы заплатить тому, кто избавит город от колдуна, — сказал Вольга. — Вы уйдете, и колдуна не будет. Все честно. Эйнар, поднимайся. До Стенстранда теперь придется идти полями, а это дольше, чем по дорогам.

Собирались, поднимались. Вольга задумчиво покусывал травинку.

— А Али действительно был замечательным лекарем, — сказал он вдруг, улыбнувшись.

В Стенстранде Эйнар потолкался по кабакам, потолковал с земляками и уже к вечеру подрядил лысого, как церковный колокол, кормщика Льота перевезти на остров четырех странников.

Путь через пролив Бергельмир был недолог. Эйнар на правах нордра, а значит, опытного морехода, затесался к Льоту на корму и степенно бубнил о том, как легко нынче стало ходить с Ринка на Окаян. Тинггард прямо напротив Стенстранда стоит, не то, что раньше, при герумах, когда приходилось тащиться по воде вдоль берега острова до Хофенштадта, а потом возвращаться по земле. Кормщик соглашался. Ни власти герумов, ни прежнего пути ни один из собеседников не помнил, но ворчали со вкусом.

Может быть, Иоганнес Верде мог бы рассказать что-нибудь о давно минувших днях, но старый книжник тихонько сидел у борта, скатавшись в один ком со своим драгоценным мешком, и следил только за тем, чтобы остроносый Лит не высунулся из-за пазухи.

Перед вечерней зарей странники стояли на пристани в Тинггарде.

Тучи, густо клубившиеся с самого дня отъезда из Лагейры, вдруг раздвинулись, словно небо улыбнулось. В просвет хлынули лучи вечернего солнца. Окаян встречал странников.

— Эх, хорошо, дети мои! — благодушно прогудел Эйнар, годящийся Вольге по меньшей мере в сыновья, обнимая спутников за плечи.

Глава 6

Коль на ярмарку пришли —

так гуляйте, —

Неразменные рубли

разменяйте!

В. Высоцкий

Прибрежный окаяновский ветер смеется, встречая. Заждалась. Да, заждалась, потому что прибрежный ветер на Окаяне похож на женщину. Веселую, беспутную и беззлобную. Она тормошит вернувшегося друга, забравшись под плащ, прижимается к телу, шарит в поисках подарка, ерошит волосы. Она может отхлестать по щекам и тут же ласково прильнуть к плечу. Она рада, что наконец-то вернулся друг, равный ей во всем. Такой же свободный, такой же бессмертный, такой же бездомный.

Здравствуй, прибрежный ветер острова Окаян!

В Тинггарде первым делом нашли дом Снорри Свенсона. Здоровенный бородач, больше похожий на наемника, чем на звездочета-книжника, встретил учителя радостным ревом и растопыренными руками.

Покуда дюжий детина давил старика в почти сыновних объятиях, Вольга дернул за рукава Эйнара и Гризельду, и вся троица тихонько убралась в ближайший проулок.

Тинггардская ярмарка не затихает круглый год. Пахарей и огородников сменяют охотники и углежоги, вслед за ними по весне появляются торговцы всяческой земледельческой утварью, потом ягодницы с ранним урожаем, и снова те, кому служит плодородная земля. А добрый топор от мастеров с Седой Бороды или же тонкое полотно искусных ткачих из Льнушек может понадобиться в любое время.

Раз в год, осенью, в Тинггарде собирается большая ярмарка, куда съезжаются люди со всего Окаяна, а больше всего является нордров. Не только торговые дела свершаются тогда между возов и лавок с товарами. Могучие бонды говорят с самим эрлом, правятся суды, разрешаются распри, молодые парни, мечтая попасть в хирд вождя, похваляются молодечеством.

Сейчас ярмарка пожиже, в полную силу еще не вступила, но все равно суетная, шумная, многолюдная.

Эйнар сразу заявил, что у него-де дела и сгинул в пестрой толчее. Ну и ладно. Вольга вспомнил, что Гризельде нужно подобрать оружие по руке, и позвал идти в лавку знакомого мастера.

На Окаяне нордры, смолены и герумы хоть и живут наособицу, но друг друга не чураются, а меж язычниками из разных племен и свадьбы не редкость. А уж на ярмарке…

Гризельда шла рядом с Вольгой. Вгрызалась в огромное — в руку не взять — неимоверно вкусное яблоко и во все глаза смотрела по сторонам. Все на ярмарке было принцессе интересно, все в новинку. Отстать и заблудиться она не боялась, в нужный момент рука Вольги подхватывала под локоть и направляла.

— Смотри, водяной! — Вольга тихонько указывал на ничем не примечательного мужичка, приценивающегося к кулю ржи. Борода его грозно торчала на две стороны, а с левой полы кафтана капала вода. Наверное, облился чем-то и не заметил. — Цену низкую дает, хорошо, урожай добрый будет.

— Барек идет. Почему «в платье»? Это халат называется. А на голове у него чалма. Ее чужому размотать все равно, что нордру ус отрезать, — обида непрощаемая.

— Репа это. Никогда прежде не видела? Нет, не на деревьях, в земле растет…

Много чего дивного и занятного увидела Гризельда, прежде чем дошли до лавки оружейника.

Звякнул колокольчик над дверью. Странно как-то звякнул, без веселой звонкости.

Сперва Гризельде показалось, что хозяина в лавке нет. Только оружие. Одну стену занимали мечи. Длинные, средние, короткие, узкие, широкие. Один воистину богатырский клинок, небрежно прислонившийся в углу, был, похоже, с Гризельду ростом. Как дети, обступившие степенно беседующих о своем воителей, отирались среди мечей кинжалы и ножи. У другой стены толпились глефы, копья, алебарды, топорщили страшные рога протазаны. Тут отдыхали луки со снятыми тетивами; парящими птицами смотрелись арбалеты; кольчуги, панцири и шлемы ждали будущих владельцев.

— Поздорову ли, Ратибор Добрынич? — спросил у лавки Вольга.

— Поздорову, поздорову, — проскрипела в ответ одна из алебард. Качнулась крюком вперед, встала посреди лавки, человеком оказалась. Высокий, тощий. Нос хищным клювом книзу загнут. Оружейник.

Гризельде вдруг подумалось: если бы ей вдруг потребовалось описать оружейника, не кого-то, названного по имени, а оружейника вообще, первое, что сказала бы, — бесстрастный. Другой купец аж из лавки своей выскочит, прохожего за полу поймает, к себе затащит, час трепать будет, а заставит товар купить. А этот затаился среди оружия, если б Вольга не поздоровался, вовсе б, верно, не показался.

Вспомнился мастер Бартоломью, придворный оружейник, неизвестно откуда пришедший в Лагейру. Молчаливый щуплый старичок, тюкающий своим маленьким молоточком, похожий на призрачную моль, никогда не повышающий голос на помощников, учеников и подмастерьев, но оставляющий на запястьях нерадивых несходящие по месяцу следы тонких пальцев. Старые опытные вояки высоко ценили оружие, знавшее прикосновения мастера Бартоломью.

— Чего надо-то? — не слишком любезно поинтересовался тинггардский оружейник. — Деревяхе твоей погибели нет, и не думай. Неужто надоела? Нож новый нужен? Или о луке призадуматься решил?

— Нет. В путь собираемся. Ей, — Вольга указал на Гризельду, — оружие нужно.

Заявись кто с подобной просьбой в кузницу мастера Бартоломью, придворный оружейник сперва помолчал бы, давая дерзким возможность самим оценить всю меру их глупости и сколь можно достойно отступить. А после ядовито посоветовал бы возжаждавшей владения доброй сталью девице срочно поменять кавалера, ибо тот, кто не способен защитить женщину и позволяет ей самой браться за оружие… Ох, лучше не продолжать! В Дракенцане шутили, что мастер Бартоломью никогда не пользуется едкими зельями, а самолично облизывает новые клинки языком, вытравливая на них затейливый узор.

Тинггардский оружейник просьбе не удивился.

— Ну, меч ей, положим, не нужен, — раздумчиво протянул он. — В ближний бой ты ее все равно не допустишь. Из-за куста прикроет? Самострел дам. Эй, воительница, хочешь самострел?

Самострел? Это что ж такое? Гризельда на всякий случай покосилась на Вольгу. Тот кивнул — соглашайся, мол.

— Да.

Загадочный самострел оказался обычным арбалетом. Только маленьким каким-то, с виду не грозным.

— В войну на острове было неспокойно, — сказал Вольга. — Бывали дни, когда на стены осажденного города выходили все его жители. Обычный боевой самострел слишком тяжел для женщины или ребенка. Этот с тех времен.

— Точно! — подтвердил Ратибор Добрынич. — Сейчас-то такой редко кому нужен. Несут, отдают. Я берегу. Не услышь Чернобог, опять… А ты, девонька, не стой. Сможешь сама самострел натянуть да выстрелить, признает он тебя — твоим будет.

Вышли на задний двор. Там стояли в ряд кряжистые колоды, обтянутые старыми, ни на что больше не годными бронями — оружие испытывать.

Встав у глубоко пропаханной в земле черты, Гризельда примерилась к арбалету. Тетива рукоятью как сама натянулась, болт лег ровно. Девушка прильнула щекой к арбалетному ложу. Вон в ту корягу выстрелю, с задранной вверх веткой…

…Шум. Штурм. Только успевай укрываться от стрел за зубцом крепостной стены, сжимая в руках новенький маленький — иной не по силам — самострел с уже взведенной тетивой.

В десятке шагов, — а показалось, совсем рядом, — ударилась о край стены осадная лестница. И сразу соскочил с нее громко орущий воин. На пути ему попался человек в барекском халате. Он помогал раненым. Враг схватил его, сорвал с плеча чужеземца сумку. Сверкнул над испуганно сжавшимся лекарем занесенный меч. Пальцы сами спусковой крючок дернули…

— Гляди-ка ты, умеет! — одобрительно проворчал оружейник Ратибор, рассматривая глубоко вошедший в колоду болт. — Ладно, рыжая, владей!

Когда выходили из лавки, Гризельда все же взглянула на колокольчик. Оружейник намудрил: вместо привычного бубенца над дверью был укреплен маленький шлем, на который сверху обрушивался меч-крохотулька.

Арбалет нес Вольга, ибо негоже женщине без нужды ходить с оружием. Поправляя на плече неподогнанный ремень, сказал вдруг:

— Нехорошо дарить девушке только самострел… — и, уцепив Гризельду под локоть, потянул к лавке торговца украшениями.

— Выбирай!

Привычно пропуская мимо ушей трели разбитного купчика о «красивых девушках, которые должны стать еще краше» (ага, знаю, сколь пригожа, умывалась сегодня, себя видела), Гризельда разглядывала предложенный товар. Дома она привыкла к массивным полновесным творениям придворных ювелиров. Золото, серебро, самоцветы, загустевшие в воде солнечные блики — драгоценный янтарь, красные рога подземного оленя Коралла, коими он пронзает дно южных морей…

Здесь все было проще и легче. Бронза, дешевое, быстро тускнеющее серебро, кость, стекло и даже глина, кожа и нитки. Тонкие витые браслеты, расходящиеся лепестками височные кольца, фибулы, пряжки, нордрские молоточки Тора, смольские лунницы, перстеньки и колечки вроде того зеленого, которое носит на левой руке Вольга. Но больше всего приглянулись Гризельде бусы. Одноцветные или пестрые полосатенькие шарики и на каждом пятнышко, будто веселый подмигивающий глазок.

— Вот…

Торговец завел новую сагу о красоте Гризельды, выбранных бус и о том, как эти две прелести друг друга дополнят. Его послушать, так само солнце должно замереть на небе, созерцая. Между делом была названа бусам цена («Себе в разорение! Но разве ж перед такой красотой…»). Вольга хмыкнул, звякнули, переходя из руки в руку, монеты, и гладкие «глазастые» бусины прильнули к шее Гризельды. Были они приятными и теплыми. На солнце, верно, нагрелись.

«Больше принцесса Гризельда в этой саге не упоминается», — подумала вдруг правнучка Берканы.

Эйнар объявился только утром, когда Вольга и Гризельда завтракали. Нордр все норовил посмотреть через плечо себе на спину и весь был какой-то чумазый и лохматый, словно неведомая сила проволокла его пузом по новым черепичным крышам герумского квартала, а потом долго валяла в пыли. Но рожа у Удачи была довольная, как у кота, который стянул у зазевавшегося повара добрый кус свежей печенки и сожрал в свое удовольствие.

Увидев у Гризельды новые бусы, Эйнар сделал круглые глаза, а потом покивал вроде как понимающе. Смолен показал нордру кулак из-под стола. Парни думали, что Гризельда не видит.

Глава 7

Только путнику может ударить в лицо

Свежий ветер с восточных холмов.

Л. Бочарова (Лора Провансаль)

После полудня уходили из Тинггарда вместе с отправляющимся на юг купеческим обозом. Гризельда удивилась, что торговые люди не стали нанимать охрану, но вскоре поняла, в чем тут дело. Многие купцы и примкнувшие к ним островные жители собрались в путь с женами и детьми. Крепкие оружные мужчины будут драться за свои семьи куда яростней нанятых за деньги стражей.

Обоз охраняли также крупные серые псы — знаменитые окаяновские болдыри. Потомки волков и собак, они легко могли справиться и с хищным зверем, и с недобрым человеком, но для своих были неопасны. После в пути Гризельда не раз видела, как огромный страхолюдный полукровка, бережно подцепив зубами за пеленку, поднимает ребенка с телеги и несет его к матери. Ни сама женщина, ни дитя, ни спутники их не пугались и не удивлялись.

Болдыри обожали Вольгу. Еще в первый день, когда путники пришли договариваться с купцами, мохнатые сторожа окружили смолена, а матерый вожак, поднявшись на задние лапы, вскинул передние парню на плечи. Человек и зверь долго смотрели в глаза друг другу.

— Хорошо, ярчук, — наконец тихо сказал Вольга и потрепал болдыря за ушами.

В пути псы часто подходили к Вольге, просто так.

— Эх, парень! — смеялся предводитель купцов, сивобородый хитроглазый Первуня. — Молод ты, а сед, и зверь к тебе ластится. Может, ты сам Серебряное Пламя, охранитель лесной?

Вольга весело огрызался, путники смеялись.

— Тихо! — вскинул руку Вольга. — За нами кто-то скачет!

— Во как! — изумился Удача. — Не успели из города выйти, а уже погоня!

— Эйнар?

— Да не, все по доброму согласию было!

Прочие люди в обозе тоже услышали стук копыт. Недоуменно оглядывались на всадника, несущегося во весь опор от городских ворот.

Незаседланный каурый конь остановился возле Вольги. Снорри Свенсон почти рухнул со спины скакуна.

— За Иоганнеса Верде… Учителя… За книги… Спасибо!

И нордр низко, в пояс, поклонился.

Переходы, стоянки. Гризельда была рада этой неторопливой обстоятельности купеческого пути. Он не был похож на странствия по Ринку, когда путники шли втроем, каждый вечер входя в ворота нового города или хотя бы деревни с постоялым двором. На Окаяне человеческие поселения не так часты. Потихоньку привыкала принцесса к походной пище, сваренной на костре, дневным обозным хлопотам, необходимости ночевать под открытым небом рядом с незнакомыми людьми. Сначала боялась, что неумением выдаст себя, но вскоре успокоилась. Всеми хозяйственными делами обоза занималась двухохватная добродушная Забава, жена Первуни. Остальные женщины и девушки, да и мужчины, не вовремя попавшиеся на глаза купецкой женке, были на подхвате — прими, достань, убери. Гризельда приглядывалась к хлопочущей Забаве, училась потихоньку.

Эйнар вовсю заигрывал с пригожими неприступными смоленками, красавицы ловко отвечали ему, смех по всему обозу.

Вольга был вездесущ. Казалось, что смолен роится и множится, умудряясь находиться в нескольких местах одновременно. И всякий раз, когда он был нужен Гризельде, оказывался поблизости. Не кидался с подмогой и советами, стоило правнучке Берканы задуматься над незнакомым делом, но, когда задача была действительно непосильно трудной, помогал всегда и сразу. Как чуял.