Бесплатный фрагмент - Последний Хранитель Многомирья

Жизнь соткана из вещества, называемого радостью.

Оно не нуждается в причине, в обоснованности.

(Ошо)

А чтобы радость была настоящей,

она нуждается в истине.

(Хранитель Многомирья)

Пролог

Мой дорогой читатель, возможно, ты посчитаешь, что автор этой книги «лишился умишка» — когда я тебе признаюсь, что даже не предполагала, с какими перипетиями и коллизиями встретятся мои славные герои. И какие морочные времена придут в Многомирье на смену неторопливой радостной жизни. И к каким дивным открытиям это приведет и муфлей, и ведмедей, и фаялит, и даже великантеров и пороки.

Но волшебные сказки тем и хороши, что чудеса творятся не только внутри их страниц, но и вокруг. Волшебство в определенный момент выходит из-под контроля своего создателя, вырывается из-под твердых обложек, и рассеивается, и распространяется на все, чтобы в итоге подтолкнуть каждого, к кому прикоснется, к чему-то очень важному и обязательно прекрасному, как радостецвет.

Эта трилогия — тот самый случай.

В какой-то момент все линии и события полностью вышли из-под контроля автора, и книга начала писать себя сама. Она претерпела не одно, не два и даже не три или четыре изменения. Она переписывалась и переписывалась. И вот, наконец, обрела и верный финал, и правильное звучание.

---

Много времени прошло. Четыре года писательского труда — и в твоих руках, мой дорогой читатель, финальная третья книга.

Все невероятно изменилось с тех времен, когда славный юный муфель Хомиш Габинс проснулся и встретил первое взрослое цветолетье.

Он, как и его автор, как и ты, мой дорогой читатель, стал рослым, красивым и невероятно могучим. Даже, наверное, самым могучим воином. Ведь самый могучий воин не тот, кто поражает врага, а тот, кто побеждает себя.

«Последний Хранитель Многомирья» — это и волшебная сказка, и в какой-то степени героическое фэнтези или даже фэнтези-приключение. Со времен первой книги автор так и не определил истинный жанр этого трехкнижия. Просто это не самое важное.

А самое важное в том, что, когда перелистнется последняя страница, ты, мой дорогой читатель, как и Хомиш, посмотришь в зеркало и не узнаешь себя. Нет, ты останешься таким же по росту, и ликом будешь прежним, и даже кожа и уши твои, не в пример муфликовым, не станут сиреневыми или фиолетовыми. Но что-то будет иным. В отличие от жанра книги, тут я знаю наверняка, что же это: твоя внутренняя сила и светимость. После всех передряг и треволнений ты определенно станешь могучим по духу, а пыльца радостецветов заставит тебя воссиять ярче яркого. Ведь пока читаешь, ты путешествуешь вместе с Лифоном и Хомишем. А значит, все это время помогаешь и им, и всему доброму Многомирью сражаться и обязательно побеждать.

Но об этом тебе предстоит узнать, мой дорогой читатель, немного позже. А пока… Ты уже наверняка знаешь, что я хочу тебе сказать перед путешествием: добро пожаловать в добрый дальний верхний мир — в волшебное Многомирье!

---

                                 БЛАГОДАРЮ

Я благодарю от всего сердца своего редактора, Наталью Попову, за человечность и огромную проделанную совместную работу над этим многокнижием.

Говорю искреннее «спасибо» своей подруге Наталье Чиковой за веру в мой писательский талант и дружескую и финансовую поддержку.

Признаюсь в любви своему супругу Владимиру, который терпеливо выслушивал и направлял в минуты писательского отчаяния, и был первым бета-ридером всех трех книг.

И сердечно обнимаю свою дорогую маму, которая вдохновила меня на создание образа мамуши Фло Габинс.

Глава 1. Ссора

Крошево от камней, что осыпались со стен, визгливо поскрипывало под подошвами переминающихся трех великантеров и одной изящной женской фигуры, стоящей напротив них.

Со стороны можно было подумать, что и здесь прошел Черный Хобот. Смел все со стен, затушил факелы и очаг, порвал шкуры, что укрывали земляные полы, разбросал обглоданные кости.

В полутьме пыль, поднявшаяся под высокий потолок, подпертый деревянными балками, мерцала и ленивыми облачками возвращалась на свои привычные для пыли места.

— Клайра, дорогуша, верно, теперь уж все успокоились. Кхе, кхе, кхе, — первой подала голос женская высокая фигура в нарядном не к месту зеленом бархатном платье. Она смерила брезгливым взглядом сгорбленную фигуру старой кривоглазой великантерши, что злобно зыркала на нее через прищур. Глянула надменно на топчущегося грязного верзилу с огромными рогами и оранжевыми глазами. И посмотрела на самую главную в этом подземелье. Мать племен стояла, что животастая туча, между своими подданными. От ее ржавой клыкастой ухмылки гостья поперхнулась и снова закашлялась, как и несколько минут назад.

— Р-р-рыжеглазый, к двери! Гор-р-рбуха, верни свет, — рявкнула Клайра тем, кто стоял слева и справа от нее.

Фигура в бархатном наряде вздрогнула и перестала кашлять. Великантер с рыжими глазами, шаркая, вернулся на свой пост — к двери, а Горбуха удивительно проворно для ее возраста и уродливого сложения отошла от хозяйки и взялась за дело. От ближайшего горящего настенного факела она разнесла огонь на все другие факелы, развешанные по неясно мерцающим влажным стенам, перенесла огонь и в очаг с сиротливо висящим котлом, а затем нырнула в свой темный угол.

В штольне стало светлее, и по еще пыльному воздуху пополз дым из костровища.

Клайра, широко расставив мощные ноги, стояла на месте, будто вросшая в каменный пол. Широкий кожаный пояс пересекал торчащее пузо.

Изящная фигура в бархатном одеянии засуетилась. Левой рукой она принялась поправлять съехавшую высокую прическу из обжигающе-черных волос. Затем нащупала серьги, достающие до плеч, выровняла подрагивающими пальцами массивное колье из посверкивающих камней и приосанилась.

Правую же руку фигура не отпускала с собственного горла. Связки саднило от копоти, пыли и крика, она обхватила всей пятерней тонкую шею с вздувшимися венами, чертыхнулась, еле слышно проговорила: «Да чтоб это тело…» И уже громко вновь обратилась к Клайре:

— Вот и ладно, что все утихомирились. К чему такие страсти? Дорогуша Клайра, вспомним же о достоинстве и дипломатии.

— Кто говор-р-рит о достоинстве в моей штольне? Та, что зовется Ложь? Довольно! Разговар-р-ривать с тобой не о чем, — сквозь ржавые зубы процедила мать племен, и рот ее съехал в кривой гримасе. Подбородок затрясся, но Клайра сдержалась, показав, что не намерена и далее выяснять отношения. Она сплюнула и снова гаркнула на Горбуху. Старая великантерша выползла из своей темноты, растребушила поленья в костре. Огонь громко затрещал, метнул сноп искр и облизал стены огромного черного чана. Внутри посудины зачавкал бульон.

Изящная фигура сглотнула, зашлась в кашле от затянувшего штольню дыма и тихо пробубнила:

— Дипломатия… Кому говорю о дипломатии? Но… неважненько.

— Чего еще бор-р-рмочешь? — мать племен заложила большие пальцы обеих рук за кожаный пояс и подошла ближе к изящной гостье. Громадная великантерша, чуть наклонив голову, проткнула фигуру взглядом в ожидании ответа.

Ложь отряхнула пышные рукава, грудь, глянула на подол своего роскошного одеяния, который был беспомощно погружен в землистую пыль, и подняла подбородок, одаривая Клайру самой широкой улыбкой, что была в числе гримас «для очарования». Вопреки ожиданиям, на мать племен улыбка не подействовала. Животастая великантерша так и стояла, заложив жирные пальцы за пояс и хищно прищурившись.

— Как это важненько — быть дипломатичным, говорю. Ты ведь мать племен великантеров. Тебе ли, великая, не знать об этом, — произнесла гостья масленым голосом.

Пальцы Клайры жили своей жизнью и мягко постукивали по кожаной потертой поверхности ремня, Ложь снова сглотнула и продолжила.

— Но отбросим лишние разговоры, давай по делу. Терпеть не могу разговоры не по делу. Сотрясая воздух и друг друга, мы ни к чему не придем. Друг без друга мы так и останемся — вы в штольнях, я в нижнем мире. Ни к чему нам раздор. Начнем сначала? Так как?

Клайра призадумалась, вытянула ручищи из-за ремня и почесала за левым рогом, на котором красовалась подозрительная багровая повязка. То ли грязная старая лента, то ли тряпка с запекшейся кровью. Ложь незаметно для великантерши скривила губки, но молчаливо ждала.

У чана так некстати чем-то загремела Горбуха. Клайра отвела взгляд от ожидающей ответа фигуры и указала старухе на пол штольни. Сгорбленная великантерша, поймав ее повелительный жест, принялась спешно сгребать разбросанные по полу кости и посуду, расправлять замятые разномастные шкуры.

Ложь, едва сдерживаясь, начала закусывать нижнюю полную алую губу. Клайра рявкнула на стоящего у двери. Громила великантер, тряся золотыми кольцами в носу и в ушах, последовал примеру старухи и взялся поднимать тяжелые каменные табуретки и деревянные кресла, валяющиеся вокруг стола, у которого некоторое время назад сидели мать племен и ее гостья.

Ложь, приподняв подол платья, осторожно и мягко вновь села в одно из кресел.

— По делу если. Без окольностей, — отрезала Клайра.

Ложь кивнула и потерла руки.

— Р-р-рыжеглазый! — рявкнула мать племен, и громила спешно поднес самое большое кресло под мягкое место предводительницы.

Великантерша едва вместилась. Живот ее тяжело ходил, обернутый шкурами, глаза все еще метали искры. Через недоверчивый прищур она буравила глазами фигуру, сидящую напротив.

Откуда-то снаружи доносились сиплые голоса и приглушенные возгласы, разносимые эхом по гулким коридорам владений лупатых подземных жителей. Да еще ногти Лжи остро и звонко постукивали по каменному столу.

«Цок-цок-цок», — летало от стены к стене, и отражалось от выгнутого потолка, и тонуло в мягких шкурах, хаотично раскиданных по землистому полу.

Прервать затянувшуюся паузу вновь решилась гостья.

— Дорогуша Клайра, если мы снова сели за стол переговоров, то, может, теперь вдвоем обсудим наши дела? Отпусти своих прислужников.

— Матери племен не о чем молчать за спинами ближних. Там, — Клайра ткнула толстым указательным пальцем в сторону двери, — Рыжеглазый. Он один из моих верных вождей. Там, — она указала в темный угол, — Гор-р-рбуха. Моя услужница. И они оба будут здесь, сколько скажу. Ур-р-разумела, Ложь?

Каменный квадрат толстой столешницы разделял хозяйку штольни и горделивую фигуру в бархатном платье. Факелы на стенах трещали.

— Гор-р-р-буха, жрать! — резко скомандовала Клайра, не отводя взгляда от гостьи.

Рыжеглазый у двери закряхтел, в его утробе слово «жрать» угукнуло, ухнуло и заурчало на всю пещеру. Из угла тоже раздался неясный звук. Горбуха поспешила к очагу, чтобы через несколько мгновений, неся с собой ароматные густые клубы, оказаться у стола. Перед матерью племен встал большой деревянный поднос с глиняной грубой кружкой, внутри которой белело какое-то густое питье, схожее с молоком, и глубоким овальным блюдом с тремя зажаренными ногами свинорыла и запеченными овощами. Судя по жирному блеску и размеру ног, свинорыл был молодой, некрупный, но довольно упитанный. Утроба Рыжеглазого, стоящего на посту у двери, вновь отозвалась булькающим урчанием.

Алые пухлые губы гостьи сжались в брезгливой гримасе, но тут же лицо ее изменило выражение и растянулось. Бывают такие улыбки-подобия, ты знаешь, мой дорогой читатель. Встречал их наверняка и в нашем нижнем мире. Нет в этих улыбках света. И тепла нет. А радости — так и вовсе. Есть лишь натянутое, восковое, пугающее да обдающее вековым безразличным холодом.

— Еда едой, но мы, дорогуша Клайра, собирались говорить по делу.

— Племена великантеров понесли большие потер-р-ри. Слишком большие, чтобы удовольствоваться твоей подачкой, — прорычала Клайра сквозь ароматный туман, что разъединял сидящих, как легкая вьющаяся завеса.

Подобие улыбки сползло с лица собеседницы.

— Все вам мало, — заерзала Ложь, словно теперь и ей кресло стало тесновато. Серьги закачались, то ли от возмущения, то ли от нетерпения. — Аппетит ваш не утолить. Я отдала все, что у меня было. Больше камелитов нет в моем замке. Как же нам передоговориться?

— Нет камелитов, нет р-р-разговора. Иди пр-р-рочь, — поджала губы Клайра. — Ты обещала больше, чем дала. Жалкая кучка, не награда… — великантерша отхлебнула из кружки, громко вернула ее на стол и начала привставать вместе с креслом. Посуда на столе задрожала.

Гостья выбросила длинные руки вперед. Ей достало недавней бурной перебранки. Она еще помнила, как несколько минут назад уворачивалась, а мимо нее пролетали грубые и тяжелые суповые тарелки, недообглоданные кости с остатками красного мяса, а затем и массивные табуретки. Ложь возвела глаза к потолку, обнаружив на нем одну из костей, что застряла между деревянными балками.

— Хорошо же, — спешно согласилась она, подвинув кресло от угрозы с потолка и заодно от стола, на котором стояла горячая еда. — Позволь, мать племен, показать тебе то, что я готовила для другого, но дружба великантеров мне дороже всего. Я отдам это вам.

Глава 2. Подавай обещанное

— Ли-и-и-ифон, — завизжала Ложь так, что все в штольне сощурили глаза и отклонили головы. — Ли-и-и-и-ифон! Ли-и-и-и-и-ифон! Ли-и-и-ифо-о-о-он! — С каждым разом ее голос становился все противней и невыносимей.

Наконец раздался неуверенный стук, и шесть глаз вперились в Рыжеглазого, что стоял рядом с тяжелой дверью, прошитой металлическими прутьями крест-накрест.

— Отвор-р-ри, — скомандовала мать племен, оторвав зубами от ноги свинорыла запеченную кожу. Великантер послушно выполнил приказ. Внутрь пещеры занырнула ушастая голова.

Бесцветный муфель, прижав уши, втянул запахи полной грудью и даже слегка зажмурился. Язык непроизвольно облизал губы, а его брюхо, как и утроба Рыжеглазого, ответило на запах еды громким урчанием. Муфель что-то пробормотал и, завидев приветственный жест своей госпожи, несмело вошел.

— Лифон, — обратилась Ложь к муфлю и потянула к нему худые, бледные руки. Муфель подошел ближе, каждый шаг его был осторожен, а уши постоянно стригли воздух. — Мой милый дружочек, помнишь ли, что я тебе дала вчера?

Лифон потер лапы и, не задумавшись ни на миг и довольно сощурившись, угукнул.

— Так вот, — продолжила его госпожа и ладонями погладила воздух. — Тот большой мешок, что я тебе дала, надо принести сюда. И не мотай головой! Кое-что изменилось. Видишь ли, это нужнее сейчас досточтимым великантерам.

У Лифона брови поехали вверх так, что чуть не оказались на затылке, губы задрожали, пытаясь что-то выговорить. Ложь цокнула и закатила глаза.

— Ли-и-иф-о-о-он, — сдерживаясь и растягивая слова, продолжила она уговаривать муфля, — мой дорого-о-ой, послушай и сделай та-а-ак, как я тебе велю-у-у…

Лифон снова помотал головой и попятился.

— Я не двинулся умишком, чтобы отдавать свое, — прошептал муфель едва слышно и сузил глаза в злобные щелочки. — Это мое и ничье больше. Сечешь?! И так не по уговору награду дала. По списку моему мне положено… положено… — Лифон замешкался, зашелестел губами и стал загибать пальцы. Великантеры с недоверием глядели на муфля и его госпожу. Сама же госпожа теряла терпение.

— Не пытайся мне снова считать в умишке, сколько там в твоей книжице было делишек, — прошипела она и подалась вперед. — Книжицы-то нет.

— Книжица есть, есть! — уже громко возмутился Лифон. — Не брешу. Я позабыл ее где-то, но найду, и тогда…

Ложь, облокотившись о край стола, встала во весь рост, и бледное лицо ее напряглось. Лифон осекся.

Великантеры и муфель увидели, как мгновенно изменилась вся фигура Лжи, как под тонкой белой кожей проступили очертания бескровных вен, задрожали раздраженно плечи, и пальцы гневно сжались в кулаки до красноты. Она пристально посмотрела на затаившего дыхание ушастого помощника, и желтые огни ее зрачков отразились в глазах Лифона.

— Неси мешок! Тащи то, что велю! А не то…

— Но… — попытался возразить муфель, но Ложь топнула ногой и завизжала. Огни факелов склонились от пронзительного визга, а великантеры заткнули уши.

— Неси-и-и-и-и! Тащи-и-и-и-и! Сейча-а-а-ас же!

Лифон стоял как вкопанный. Ложь прицокнула, нервно подобрала подол длинного платья, быстро подошла, присела и что-то долго шептала в ухо. Лифон менялся в лице и переводил взгляд с великантеров на госпожу.

— Тьфу, только не надо в меня вползать… — передернуло муфля, как от тошноты. — Не по нутру мне это.

Ложь выпрямилась, потерла друг об друга ладони с проступившими следами от вонзившихся в плоть длинных ногтей и вернулась на свое место за столом.

Тяжело вздохнув, муфель поворотился, вышел из штольни, а затем снова появился в проеме незакрытой двери и задом затащил мешок, почти равный ему по росту. Тяжелый тюк собрал напольные шкуры и оставил борозды в земляной пыли, а затем упал прямо у ног матери племен.

— Как мило, что ты послушался, дружочек мой, — наигранно ласково Ложь погладила взглядом муфля. Лифон спешно отошел от Клайры и замер возле своей хозяйки.

Мать племен утерла жир с губ и пренебрежительно проговорила сквозь ржавые зубы:

— Чего там?

— Лифон, дружочек, покажи, что там, — продолжая улыбаться муфлю, Ложь указала на туго стянутый узел. Лифон недовольно вернулся к мешку. Приговаривая что-то себе под нос, он достал из перекинутой через грудь бездонной торбы нечто острое, наподобие гвоздя, и умело вспорол боковину. Сквозь рваную дыру на пол посыпались, разлетаясь в разные стороны, круглые чеканные золотые монеты. Клайра сплюнула, зло выругалась, откинула кость и взялась за овощи. Она вгрызалась в их сочную мякоть, и сок брызгал во все стороны. Ложь ждала, дергая губами от звуков, которые издавали потчующаяся Клайра и брюхо охраняющего вход Рыжеглазого.

— Медяшки… Ну-ну… — наконец проговорила великантерша, дожевывая.

— Это золото! Зо-ло-то! — Ложь нервно стучала ногтями о край стола и лишь изредка одним глазом поглядывала, как Лифон принялся жадно собирать рассыпанные монеты и складывать их аккуратными горками. — Это богачества, как говорит мой дорогой дружочек, — она указала на копошащегося муфля. — А еще он, например, говорил мне, что таких богачеств в Многомирье не видывали. Он за них много дел темных наделал, но мы отдаем золото вам, в уплату обещанного.

— Твое золото не самая большая нагр-р-рада в нашем мире, — ответила Клайра, обтирая вымазанные в жирном соке руки о шкуру, что покрывала ее живот.

Спина Лжи была натянута как струна.

Глаза на бледном лице пылали ярче украшений, ярче факелов.

— Берите, что дают, — ткнула она пальцем в сложенную Лифоном золотую кучку.

Толстые губы матери племен задрожали, бугристая кожа землистого цвета стала пунцовой, она подняла голову с рогами, украшенными красной тряпкой, и сощурилась. Ложь и Клайра сцепились глазами. И вдруг великантерша отвернулась, схватила кость и, метко прицелившись, бросила прямиком в сверкающую горку.

Кругляши с жалостливым позвякиванием вновь раскатились по полу штольни, залетая под кресла и табуреты, под ноги великантеров и под шкуры, застревая между камнями. Лифон бросил свое занятие и отскочил к стене.

А внутри его госпожи, что так старательно держала лицо, будто пружину кто разжал.

— Уже была награда! — завизжала Ложь. — Ты слишком жадна, мать племен! Уж не с тобой ли в штольне обитает сама Жадность?!

Глаза Клайры налились кровью, ноздри раздулись, вены на шее взбухли, и казалось, что рога — да и она сама — стали еще выше. Великантерша подняла пустое блюдо, и то полетело прямо к сотрясающейся гостье.

— Мать племен, что за манеры?! — возмутилась Ложь, вскакивая и уворачиваясь. — Что это?!

— Это остатки! — тень громадной великантерши перерезала стол и легла темной полосой на фигуру в зеленом платье. — Остатки пр-р-ровизии, — зарычала Клайра, — остатки моих племен и остатки моего тер-р-рпения!

— Да, да, и что? — тише тихого прошептал Лифон. Он врос в пол, сидя у стены, и дрожал так же мелко, как и его госпожа под платьем. — И мне обещалась по списку награду дать, да и обманула. Тьфу, опять всех обманула!

Никто в штольне не услышал муфля и не обратил на него внимания. И Рыжеглазый, и Горбуха следили за двумя разъяренными фигурами.

— Мы же все уладили. Терпение, Клайра, дорогая, — перешла на сладкий тон Ложь, оборонительно выставив раскрытые ладони.

— Еще терпение?! — ударила кулаком по столу Клайра, кружка с остатками питья подпрыгнула и с жалобным «тук-звяньг» вернулась на место.

— Тише, тише, Клайра, — протянула с притворной улыбкой Ложь. — Все будет. Верь мне! Разве я виной тому, что стряслось с твоим племенем? — Ложь старалась, чтобы ее голос звучал как можно мягче. И у нее получалось. Лифон уже давно привык к таким резким перепадам настроения своей госпожи, но к ярости великантеров он привыкнуть не мог. И сейчас испуганный взгляд ушастого муфля метался от Клайры ко Лжи и обратно.

— Ты виной, что племена на меня зубы скалят! — вновь грохнул о стол кулак великантерши. Лифон прижал уши и закрыл лапами глаза. — Жрать нечего, лаланей пришлая девка выпустила, да и оскудели все. Ты нагр-р-раду обещалась дать знатную! — Клайра наклонилась, сгребла валяющиеся вокруг золотые, и они просыпались сквозь ее жирные пальцы, что песок сквозь сито.

Мать племен готова была на все, только б сохранить свое положение. Чего ей стоило убедить идола Корхрута свергнуть предыдущего отца-вождя и стать первой матерью всех племен и всего Загорья!

Она добилась своего. И спустя столько времени беспредельного господства все потерять?

С ржавых клыков Клайры капала слюна, подбородок ходил влево-вправо, словно жил своей жизнью.

Разговаривая с той, кто стала причиной такого падения, Клайра постоянно посматривала на Рыжеглазого.

Он был предан и не глядел исподлобья, как смотрели после битвы Кривоносый, Гнусавый, Однорукий и другие. Те вожди, чьи племена оскудели на многие головы.

Рыжеглазый же мялся. Он, как и мать племен, не хотел больше вступать в бой с ведмедями. И тоже чуял беду от запертого в подземных казематах зла.

Отвратительно колеблясь, как желе, завернутое в шкуру и перетянутое грубым поясом, который, казалось, вот-вот треснет, животастая Клайра наступала на Ложь.

— Неужто такая малость рассорит двух добрых подруг? — приторно-ласково проговорила та.

— Подр-р-руг? — взревела Клайра и снова покосилась на Рыжеглазого. Тот качал головой. Клайру словно обдали холодной водой. Она отпрянула, и Ложь выдохнула с облегчением.

В штольне повисла неловкая тишина. Мать племен, сплевывая и бубня что-то невнятное, бухнулась в глубокое кресло, что ожидало ее все это время у большого костровища. Лифон сидел, обхватив уши, у стены, недалеко от вытянувшегося в струнку Рыжеглазого. Горбуха притихла в углу. Ложь нервно теребила серьги и опасалась подать голос.

— Много ты, подр-р-руга, обещала, — заговорила сквозь зубы Клайра, развернув грубую обувную кожу и подставив голые пятки к огню. Великантерская кожа, сухая и толстая, потрескивала и темнела, но Клайре это доставляло удовольствие. Мать племен успокаивалась.

— Если по делу… — Ложь смахнула что-то невидимое с кончика носа и решила вставить свое слово, но хозяйка штольни резко оборвала ее:

— Довольно! Племена мои лишились бойцов без обещанной помощи. Мать племен не в почете у них после битвы. Р-р-разговоры между штольнями ползают гадкие, мол, мать племен — девка, а девкам место на кухне. Страха стало меньше, а сила обрела свободу. Ты обещала помощь в битве. А где ты была?

— За меня должен был выступить верховный Гнев, — оправдывалась Ложь.

— Где ж верховный Гнев оказался, когда битва разошлась? Где?!

Ложь перевела взгляд с потемневших пяток Клайры в шевелящийся угол.

— Не мне отвечать, если тот, кто должен был помочь, в силе иссяк. Кто знал? — понизив голос, взялась объяснять она. — Верховный Гнев во все времена, и тогда, в прежнем Многомирье, и сейчас, в нынешнем, был и будет непредсказуем. Гнев, что с него возьмешь? Он за то и наказан. Присмиреет в ваших казематах и силой нальется.

— А зачем он нам, р-р-раз так непредсказуем? А зачем нам ты без нагр-р-рады? Никого здесь Корхрут не хочет видеть.

— Корхрут? Или мать племен?

— Смолкни! — вспыхнули глаза Клайры. — Не тревожь имя идола.

— Конечно, конечно, — пошла на попятную Ложь. — Что это я? Все понимаю. Но Гнев пусть побудет под вашим присмотром…

— Не отвлекайся от главного, — сощурилась Клайра. Голос Лжи, уговаривавший и умасливавший великантершу, стекал с влажных стен просторной штольни мягкой волокнистой паутиной, как та, которую плетут крестовики. Но Клайру он не пронимал. — Всем известно, что ты за мастерица зубы заговар-р-ривать. Еще давай камелитов-камешков. Не сер-р-ребреников, не золотых! Великантеры признают только камелиты. Неси их, если хочешь, чтобы за верховным Гневом и его детьми приглядывали. И если не хочешь наш гнев увидеть.

Ложь глянула на Рыжеглазого, что угрожающе шагнул к ней, вслед перевела глаза на горбатую великантершу с черпаком в руках. И измерила глазами Лифона. Муфель сидел на полу и то беспокойно чесал затылок, то грыз ногти, то дергал пуговицы своего кафтана. Она тяжело выдохнула, и вместе с воздухом сквозь сжатые зубы вылетело:

— Будут тебе еще камелиты-камешки.

Клайра кивнула рогатой головой Рыжеглазому, тот отступил и занял свое место у двери. И сама мать племен словно обмякла.

— Это дело, — оскалилась она. — Это р-р-разговор!

— Но мне нужен муфель, — спешно вставила Ложь новую просьбу.

— У тебя уже есть один, — кивнула в сторону насторожившегося Лифона Клайра.

Лифон встал, скользя по стене, и вытянулся.

— Этот? — снова измерила с макушки до пяток муфля Ложь и демонстративно подмигнула ему. — Этот шустрый малец — Лифон. Он мой помощник, но мне нужны те, что ушли с поля битвы вместе с ведмедем. Точнее, один из них. Хомиш.

— Слухи ходят, у тебя в нижнем мир-р-ре целый двор-р-рец бесцветных. Зачем еще ушастые?

— Считай это моей прихотью, — ответила Ложь и опять подмигнула Лифону, теперь только для муфля. — Взамен будет тебе, мать племен, обещанное и все Многомирье в придачу.

— Не обманешь в этот раз? — тяжело встала Клайра и наклонила голову, сощурив левый лупатый глаз.

— К чему мне обманывать? Мне просто нужно вернуться через Радужный мост в нижний мир, и мы все уладим. И да, еще мне нужны великантеры, чтобы охраняли и открывали двери. Как в прошлые разы.

Клайра глянула на Рыжеглазого, что качал недоверчиво головой, подняла глазища к потолку, прислушалась сама к себе. И, наконец, кивнула рогами.

Глава 3. Тяжелый путь домой

— Идти надо. Идти, — упорно твердил Хомиш и легко похлопывал ведмедя по мохнатому боку. Оборотень послушно шел и без того, хотя и самому выносливому существу Многомирья было уже тяжело. Бока зверя впали. Дыхание его стало горячим и неровным. Черно-бурая шерсть сбилась, волочилась по снегу и местами заледенела. Мощные лапы вязли в рыхлом снегу под настом.

— Но мы уже прошли не уразумею сколько. Так дальше не можно, — капризничала Лапочка. — Гляди, зверь больше не может сделать и шага. Верно, зверь? — потрепала по загривку муфлишка оборотня. Ведмедь не издал ни звука, лишь упорно разбивал мощными, тяжелыми лапами снеговую корку.

— Такие речи вести не дело, — упорствовал Хомиш. Его ноги, как и лапы ведмедя, налились металлом и распухли от долгого похода. — Каждый шаг — это возможность найти. Вспомни слова Хранителя.

— До икоты страшно… Что если не найдем? Если заплутали? — канючила Лапочка и закусывала потрескавшиеся губки.

— Найдем, Лапочка, — продолжал успокаивать Хомиш свою спутницу.

Солнце не грело, а жалило, отражаясь от снега. Свет этот был больной. Глаза путников воспалились от мытарств, и голоса стали уже приглушенными и слабыми, но в разговоре все находили поддержку и надежду.

— Туда ли идем, или не туда? Неясно до бомборока. Который день все идем, а вокруг все холодно да гористо. И пить хочется. Откуда нам знать! Ты не бывал в Загорье. Я не бывала в Загорье, — вещала муфлишка, переваливаясь вместе со всем телом ведмедя, который нес ее на загривке.

— И я не бывала в Загорье, — пропищала из-за пазухи Хомиша норна Афи.

— И Афи не была, — подхватила слова норны Лапочка.

— Шэм знает дорогу, — ответил уверенно Хомиш, разглядывая окрестности и пытаясь отыскать хоть какие-то признаки правильности их пути.

— Как же, — буркнула Лапочка, — только края не видно всему этому Загорью. Ах, если бы всего этого карашмара не случилось. Я бы новое платье справила и шляпку в цвет. Всенепременно в цвет. Ах! — вздохнула она и посмотрела на Хомиша. Муфель шел рядом с ведмедем и молчал. Лапочка продолжала: — И ладно — ты. Ты набедокурил, давненько, но набедокурил. А девочкам к чему ж такие напасти? Что ж осталось от той, былой Лапочки? Ни шапочки, ни шубки, даже яркой шкурки не осталось. Грусть да печаль. Только имя и осталось. Ах, если бы была Овелла, она бы взяла мою лапку, и я бы заснула.

— Всем легче б стало, — снова пропищала Афи под кафтаном Хомиша, но Лапочка этого не услышала. Ее ножка еще ныла. Хомиш молчал, у него у самого ломило все тело. Раны на плечах, спине и лице затягивались, но иногда саднило так, будто он только что ушел с поля битвы.

Лапочка печально оглядела себя. Грязная рваная верхняя одежда потеряла форму и былую яркость, испачкалась красным соком деревьев ципорусов, напоминающим кровь. По виду уже и не разобрать, что за наряд это когда-то был: шубка ли из меха скоропрыга, короткий кафтан или душегрея.

Обе ножки были обернуты мхом и обвязаны суровой ниткой, что так удачно завалялась в бездонной сумке Овеллы. Именно заботливая великантерша в свое время переобула муфлишку, потерявшую сапожок. Лапочке это даже понравилось. Много теплее, и ступать мягче.

— Чего молчишь? — обратилась она с очевидной укоризной к Хомишу, что был погружен в себя. — Верно, не мыслишь, с чего тебе, герою, болтать с подранком. Верно? Я, как старенькая бабуша Круль, может, и морщинами вся покрылась от напастей? — спросила муфлишка негромко, чуть склонившись с загривка оборотня. Глаза ее блестели, но не искристое сияние радости подсвечивало их, а тусклый огонь печали и нездоровья.

— Ни в коем разе не как бабуша Круль. Ты премилая и не в морщинах вовсе. В грязи — да, но не в морщинах, — отвечал Хомиш. Теперь можно было говорить и не опасаться. Цвет шкурки стал бледным и у него, и у Лапочки. Поначалу они сокрушались, что теперь их обличье не такое яркое, как в прежние радостные времена, и опасались, как же встретят их в деревнях, но путь был длинный и настолько сложный, что они наконец потеряли всякий интерес к цвету своих шкурок, а спустя еще время скитаний и вовсе о том позабыли.

Яркость и красота так быстро утрачивают свой вес в морочные времена. Они вместе с наивностью и легкостью исчезают. Тают прямо на глазах. И вместо них приходят шрамы, тяжесть, взрослость и мудрость.

— Это не может быть правдой. К чему теперь любезности, Хомиш, — продолжила она уже понимающим тоном. — Я хоть и бесцветная, хоть и подранок, но не глупышец. Что ж, не чует мой нос, что за страшильная стала? Но правду говоришь, разве это важно? Нет! Я все-таки глупышец. Овеллушки с нами нет. Афи осталась без крылышек, я с больной ножкой, ты с разбитым сердцем, и все мы без нашего доброго славного прежнего Многомирья. Теперь мы все сгинем.

Хомиш продолжал молчаливо идти рядом с ведмедем.

Так бы и сокрушалась Лапочка о пережитом. Так бы и молчал Хомиш, а Афи вместо него поддакивала или урезонивала муфлишку… Но вдруг лапы ведмедя увязли в снежном насте. Зверь дернулся, чуть не скинув свою наездницу.

Лапочка вжалась в темный мех, склонилась еще ниже и попыталась говорить как можно тише:

— Хомиш, а ты уверен, что оборотень нас не сожрет? Мы все такие голодные, что я бы на его месте нас точно сожрала. Да, да, — покосилась Лапочка на морду ведмедя, но тому дела не было до досужих разговоров слишком болтливой муфлишки. Она болтала и капризничала непозволительно много даже для больной. В ушах путников раздавались ее стенания из-за голода, из-за холода, из-за жары и дороги, от боли и от того, что боль прошла.

Хомиш наконец отвлекся от своих мыслей. Он посмотрел на измученного зверя, а потом перевел взгляд на муфлишку.

— Вспомни законы муфлей, — с заметной укоризной произнес Хомиш. — Со всеми важно быть любезными. Он везет нас столько долгих дней и ночей, что мы и считать сбились, а ты все одно заладила: сожрет да сожрет, сожрет да сожрет. Шэм все слышит, и ему обидно.

— Обидно? — призадумалась на мгновенье Лапочка и присмотрелась к Шэму. — Откуда знаешь?

— Он мне сказал.

— И когда ты собирался рассказать мне об этом?! — всполошилась муфлишка и погладила Шэма по загривку, как бы давая ему понять, что вовсе не хотела обидеть.

— Глупая муфлиш-ш-шка, и память короткая, — пропищало из-за ворота у Хомиша. — Я же говорила ей, сколько раз говорила, что ведмеди могут говорить со своим хозяином, — норна показалась и глянула на Лапочку. — Не знала, что скаж-ж-жу это, но порой ведмеди сообразительнее иных муфлиш-ш-шек. Шэм знал, кого выбирать новым хозяином. Шэм выбрал Хомиша хозяином.

— В таких случаях я слышу то, что мне хотелось бы услышать, и не слышу того, о чем слышать мне ни к чему, — надменным голосом парировала Лапочка. — Поэтому скажи-ка мне, Афи, с чего ты взяла, что Шэм выбрал хозяином Хомиша? А? Я, безусловно, не против, и Хомиш уже не юнец, — Лапочка смерила шедшего рядом муфля глазами и перевела взгляд на норну, что выбралась из-под кафтана и устроилась на плече.

Покачивающаяся в такт ходьбы норна представляла собой жалкое зрелище, впрочем, как и все в этой компании путников. Помятое шерстистое тело Афи было грязным. Поломанные крылья свисали, но глаза ее были полны решимости.

— Хомиш-ш-шек не юный, — громко вещала Афи. — Хомиш-ш-шек самый отважный из всех муфлей, кого видела Афи, а Афи, уж поверь, Лапочка, видела всех муфлей всего Многомирья. А уж как он замахивался на великантеров…

— О, прошу, побереги мои уши, — взмолилась Лапочка, перебивая Афи, и демонстративно зажала оба уха лапками. — Я наслышана, как отважно Хомиш бился с великантерами. Да, да, Хомиш, — она отвела лапы от головы, вновь включаясь в разговор с муфлем, — и это не усмешка. Вовсе не усмешка. Ты, и верно, стал другим. Совсем взрослым, что ли. Если б была у меня шляпка, я бы сняла ее перед тобой. Судя по тому, что я вижу на твоей щеке, и по тому, что нарассказывала Афи, ты стал смельчаком. Хоть и бесцветным. Но не удумай, это тоже не усмешка. Быть бесцветным тебе даже идет, и даже шрам вот этот, — Лапочка несмело указала пальчиком на левую щеку муфля. На ней краснела вспухшая отметина от великантерского копья. — Хотя я глупость сказала, да? — она прикусила пальчик. — Конечно, глупость! Как может идти бесцветность муфлю? Может, ты стал бесцветным оттого, что осмелел? Опять глупость сказала. И вовсе я не о том. А о том, с чего зверю выбирать хозяина? Звери любят свободу.

Ведмедь замотал огромной головой, давая понять, что ему надоело и уже не по нраву, когда о нем говорят так, словно сам Шэм где-то не с ними в походе и не везет их домой.

— С того, — успела вставить словцо Афи, — ты вспомни: говорила ведь, бескрайллион раз говорила! Когда ведмедь оборачивается и становится людышеподобным, он может говорить, и все его всенепременно понимают. Но стоит ему вернуться в свое истинное обличье зверя, и он лишь рычит, но зато мысленно соединяется со своим хозяином, но только с тем, кого сам таким выбрал. Уразумеешь?..

Снежные горные кряжи, то тут, то там словно бы вспуганные и кровоточащие красными стволами исполинских деревьев ципорусов, наконец изменились.

Кровавые ципорусы заменили незнакомые Хомишу редкие кусты и деревья. В отличие от пугающе красной коры, стволы и ветви новой растительности были обычного цвета.

Появилась живность. Изредка вспархивали мелкие пичуги из-под истончившегося слоя снега. Но они не пугали, ровно наоборот, они были признаками другой жизни и другого мира. Души путников на короткое время успокоились. Там, где цветут цветы и живут птицы, вроде бы и зла быть не может. Но зло уже начало пожирать Многомирье, как скусный пирог, сразу со всех сторон.

Путники чуяли это. Новые звуки и ароматы заставили их уши насторожиться, а носы — щупать воздух. И Хомиш, и Лапочка, и Шэм вытянули шеи и крутили головами по сторонам. Шэм даже немного приободрился и ускорился, а Хомиш принялся прислушиваться к деревьям и разглядывать местность.

— Хо-о-омиш, не отставай, — оглянулась на него Лапочка. Хомиш встретился с ней глазами. Муфлишка смутилась и улыбнулась.

Ты уже понял наверняка, мой дорогой читатель, нужно ли говорить? Это была улыбка совсем другой Лапочки.

От ее прошлой беззаботности и красоты остались огромные пронзительные глаза, ресницы-опахала, волосы, падающие милыми завитками на впалые щечки, очаровательной формы личико и прелестные губки, все еще кривливые и пухленькие.

Ее милого очарования не смогли испортить ни болезненная ножка, ни время, проведенное в страшнейшем месте Многомирья, ни голод, ни холод уходящего белоземья.

Она смотрела на муфля. Хомиш перестал вертеть головой, вернул свое внимание Лапочке и улыбнулся в ответ, словно уверяя, что милейшая прелесть муфлишки все так же при ней.

Щечки Лапочки вспыхнули, и вдруг она на мгновение преобразилась и стала совершенно здоровой и невредимой, наивной и нежной. В это мгновение Хомишу показалось, что и его любимый мир тоже здоров и невредим, и все ему снится, и стоит только взмахнуть лапкой, как черно-красные бабочки жуткого сна разлетятся, а хорошее вернется.

Он машинально махнул лапкой у своего носа, но все осталось по-прежнему. Никто из спутников не рассмеялся. Все поняли. И норна Афи, и ведмедь Шэм, и муфлишка Лапочка, каждый из них понял этот жест. Каждый бы желал сейчас отмахнуть тот страшный сон, что снится всему Многомирью.

— Если б крылышки не поломались, и Афи б махнула ими у своего носа, но это не поможет. Нет. Да и крылыш-ш-шки мои… — Афи захныкала и юркнула Хомишу под одежду.

Муфель мягко похлопал по шебуршащемуся взгорку на кафтане… и ничего не нашел, чем можно было бы успокоить крошку.

Чем тут успокоишь? Ты же уже знаешь, мой дорогой читатель, кто такие норны, и что значит норне остаться без крылышек. Если еще не знаешь, то представь, что ты оказался одновременно и без рук, и без ног, и без души. Ибо крылышки норн крохотны, но благодаря их структуре и особому волшебному хитину, подернутому переливчатой пудрой, норны летают по всем мирам, где собирают радость и приносят ее на поля радостецветов.

Теперь ты понимаешь, что значит для норны остаться без крыльев? И это может стать необыкновенной бедой для всех. Ибо если у норн нет крылышек, то не опыляются радостецветы, а уж если не опыляются радостецветы, то и радости не видать ни одному из миров.

— Вечереет уже, — оглянулась Лапочка, и шебуршение под кафтаном у Хомиша стихло. — Хоть бы куст непечалиуса встретился. Его замерзшие ягоды так сладко хрустят и тают во рту. О, Хомиш! Мне от них всегда становилось спокойнее и слаще.

Хомиш не ответил.

— Так нет же кустов ягодных. Го-о-олодно. Хо-о-олодно, — снова подала голос муфлишка. — Хомиш, чего ты ни словечка не проронишь? Совсем скучливо и страшенно. Когда говоришь, не так совсем. Когда говоришь, словно и не страшно. Надо заговаривать страх.

— Когда молчишь, легче идти.

— Сядь на Шэма, — предложила Лапочка и указала на спину ведмедя позади себя.

— Ему тяжело и без того, — отрезал Хомиш. — Вот если б крылышки Афи были целы… Слетала б в деревню, и прислали бы за нами быстрого глифа.

— Кто бы прислал? — с горечью в голосе переспросила Лапочка. — О, Хомиш! Огорчаться не время сейчас, но и надеяться глуповато. Разве не помнишь, что стряслось? Стояли б наши деревни, это было бы счастье так счастье.

— Не болтай, муфлиш-ш-шка, что попало на язык, — вдруг снова показалась норна. — Куда бы делись деревни? Подумаешь, Черный Хобот! Деревни точно стоят.

— На том и закончим разговор, — сравнялся с Шэмом Хомиш. — Не думал, что скажу вот так, но скажу. Я согласен с Афи. Лучше думать, что Черный Хобот пожалел деревни. Что все целы, живехоньки и ждут не дождутся нас. А того гляди, и глифа за нами пошлют. Все устали, — Хомиш бережно погладил бок ведмедя, — и Шэм устал. Скоро привал надо делать. Всем отдохнуть не мешало б. А потом снова двинемся и до дома доберемся. А там моя мамуша Фло. Уж она заварит самый лучший чай, и к Шэму силы возвернутся, и подлечит крылышки Афи, и твою ножку, Лапочка, подлатаем. Всем мамуша поможет. Домой только дойти.

— Овеллу лишь не спасет, — всхлипнула Лапочка.

Шэм взревел и остановился, следом за ним Хомиш. Ноги и лапы у всех налились непосильной тяжестью. Идти было уже невмоготу.

Глава 4. Привал

Любая попытка продвинуться в пути казалась безнадежной и глупой затеей. Путники огляделись в поиске подходящего для ночлега укрытия. Горный распадок хорошо и далеко просматривался и покрывался нездоровым сизо-багряным цветом. Ни слева, ни справа не было никакого укрытия, лишь снег да редкие невысокие кусты.

Погода портилась, воздух становился холоднее, и все решили устраиваться на холодную ночевку прямо там, где остановились.

Пока ведмедь по-хозяйски обнюхивал землю и жалкие кустики, собирал ветки для костра, Хомиш раскапывал снег в поисках мягкой подснежной травы.

— Жутчее не придумать, что с нами стряслось, — разглагольствовала Лапочка, кутаясь и согревая дыханием лапки. — Я не сплю? Лучше б сказали, что сплю. Я, самая красивая муфлишка, езжу на ведмеде. Общаюсь с самой вредной норной. И вся пахну как… — она осеклась, встретив взгляд Хомиша, и продолжила, сменив голос и тон: — Но как же я радехонька, что я езжу на грязном ведмеде. Слышала, Афи? И тебе я рада.

— Не могу тебе ответить тем же, — буркнула Афи, по-прежнему сидя под кафтаном у Хомиша.

— Афи, ну вот хоть сейчас скажи что-то не дурное, — фыркнула Лапочка и стала аккуратно разгребать здоровой ножкой мокрый снег.

— У Афи крылышки не летают. А когда у норны нет крылышек, что норна может доброго сказать?

— Но ты же не крылышками говоришь?

— Не крылышками. Но не хочется говорить совсем. Хочется в свою норку на крыше жилища Фло и Фио Габинсов. Говорить совсем не хочется.

Хомиш раскидал снег, организовав земляную полянку, отвлекся от своего занятия и теперь попытался приструнить и норну, и муфлишку. Те смолкли сразу, согласившись и помочь утоптать землю и траву для ночлега, и разойтись в поисках хоть какой-то еды. Путники уговорились не упускать друг друга из виду и не отходить далеко.

Когда все вновь собрались, солнце совсем скрылось за пологой горой на западной стороне распадка.

Муфель умеючи разводил огонь под ветками, что так удачно нашел Шэм. Ветер стих, и довольно скоро сухая кора приняла высеченный кремнем сноп искр и, тихо треща, позволила пламени проявить себя во всю силу.

Компания расположилась вокруг костра.

— Я нашла орехи, — радостно вытянула вперед раскрытые лапки муфлишка и положила добрых две жмени крупных орехов рядом с собой.

— Давай пожарим их? — предложил Хомиш, выкладывая из своей сумки несколько скукожившихся почерневших гугурцов. — А я вот что откопал под снегом.

— Это несъедобно, — сморщила носик муфлишка, глядя на находки Хомиша. — А вот орехи — вкуснятина. Хотя сырые они так себе. А когда пожаришь, лапки оближешь. Гляди, что Шэм принес.

Изо рта зверя, прилегшего у костра, вывалились сморщенные серо-зеленые плоды продолговатой формы.

— Солодрянка! — одновременно возгласили все, включая и Афи, что выглянула из-за пазухи муфля.

Удивительным образом плоды не высохли за белоземье под снегом и не превратились в пустые оболочки. Внутри прощупывалась мякоть, и когда Хомиш поднес овощ под нос, то глубоко втянул аромат. Плод не испортился, и запах показался путникам даже приятным.

Все съедобные находки отправились в огонь. Пламя, потрескивая, обдало жаром и орехи, что нашла муфлишка, и гугурцы, принесенные Хомишем, и плоды солодрянки от Шэма.

— Чудом не закисли и не попортились. В такое-то время даже дикая солодрянка вкусна, как и орехи, — причмокивала Лапочка, Афи угукала и соглашалась.

— Я и не знал, что она такая вкусная, — щурился согласно и Хомиш.

— Угу, угу, — кивала муфлишка и облизывала пальцы в соке диких плодов. — Солодрянку эту в прошлой той жизни и на зубок бы не попробовала.

— А помнишь, как на праздник Большой Радости семейство Кежич всегда приносили пироги с рисом и солодрянкой? Помнишь? — мечтательно произнес Хомиш и закрыл глаза от нахлынувших воспоминаний. — Я б поел сейчас такого пирога. А мамуша пекла пышмы. Помнишь? Ее пышмы первыми уходили со стола.

— Да, пышмы бывали знатные, — подхватила разговор Афи, чей крохотный рот был до того занят заглатываем крошек от горячих корешков, остатков солодрянки и орешков. — Как и наши праздники.

— Лихорадочно я танцевала и красиво, — подняла глаза к небу Лапочка. — Теперь не потанцуем. Но спеть можем.

И муфлишка затянула:

— Турандой, турандой,

Развели костер большой.

Радости летит огонь!

Турандонь, турандонь.

Ко второму куплету Лапочка не сдержалась и встала. Она, как изящный кустарник, гнулась и, прихрамывая, переступала ножками. Голос ее стал громким, ярким, и к нему присоединился и голос Хомиша, и тонкий писк норны. Теперь они пели втроем:

— Турандей, турандей,

Муфель, вкусно ешь и пей,

Муфелька, танцуй и пой!

Турандой, турандой.

Турынды, турынды,

Праздник вьется до луны,

Мы танцуем кафуфлю!

Турандю, турандю.

Шэм лежа наблюдал, как Лапочка остановилась в своем дивном танце и мягко упала под его правый бок. Тело ведмедя было теплым.

Рядом улегся Хомиш. Муфли тесно прижались спинами друг к другу, и ведмедь, что теплые шершавые лапы, свернулся вокруг. Он спрятал свою новую семью и согревал тяжелым, сиплым, но горячим дыханием.

— Афи, ты хныкаешь? Или ты, Лапочка? — зевнул и решил уточнить Хомиш. — Или мне чудится?

— Хорошо ж вам, — раздался тихий голосок норны. — У вас есть ноги, а те, у кого есть ноги, всегда могут потанцевать и дойти до цели. А у Афи нет больше крылышек.

— А если великантеры решат нас догнать? — вдруг подняла голову Лапочка и прислушалась. Темнота ночи наполнялась новыми звуками.

— Чего им нас догонять? — ответил Хомиш. — У нас только ноги, лапки, зубы. И ничего больше.

— У вас есть ноги, лапки и зубы, — раздался писклявый и сонный голос из шерсти Шэма. — А у Афи были крылья. А отныне их нет.

— Ну вот смотрите, — решил растолковать Хомиш, зевая и по-прежнему не поднимая головы, — у нас с Лапочкой есть ноги. У тебя, Афи, есть лапки, у Шэма есть когти и зубы. Точно прорвемся.

— Овелла, пока я лежала подранком, приходила и делала мне мудру сна. Шэм, может, владеет таким умением? Как думаешь? — спросила намеренно невпопад Лапочка. Ей совсем не хотелось засыпать под нытье Афи. А спать хотелось очень. Приятная тяжесть в животе и веках смаривала и звала в сон. Муфлишка зарылась носом в мокрую, но теплую шерсть ведмедя.

— Мудры могла лишь Овелла делать. И Хранитель, — лениво ответил Хомиш.

— И мне бы мудра сна не повредила, — встряла вновь в разговор Афи. — И мудра сытости, и мудра спокойствия, но всего нужнее мудра по выздоровлению крылыш-ш-шек и мудра не раздраж-ж-жаться, когда слишком языкастые муфлишки беспричинно ноют.

— Хватит, и Афи, и Лапочка! — возмутился Хомиш и привстал на локтях. — За всю дорогу уши мои устали больше, чем мои ноги. И без вашего трекотания душно, гадко и страшно. Даже не уразумею, что страшнее, вспоминать, откуда мы сбежали, или думать о том, куда мы возвращаемся.

— Я, видно, поглупела. Ужасно не изысканно, — вдруг покорно согласилась Лапочка и захныкала.

Хомиш молчал. Вокруг все стихло, уснуло, лишь слабый костер мягко трещал рядом с путниками и согревал их.

— Если бы я предложил любоцвет тебе, Лапочка, ты бы согласилась? — вкрадчиво спросил вдруг Хомиш, не поворачиваясь. Он замер в ожидании ответа, и Лапочка ощутила, как его спина напряглась. — Спишь? — помолчав, задал другой вопрос муфель.

— Ты мне так говоришь из жалости, — раздался тихий голосок. — В прежние времена, когда я ходила в самой красивой шляпке, ты и не предлагал мне любоцвет. С чего же теперь, когда я воняю, как великантер, грязная, как великантер, и еще и хромоножка?

— Ты мне завсегда нравилась, а теперь так и больше, чем раньше, — спина Хомиша напряглась еще сильнее, и Лапочка чувствовала, как сложно было муфлю спрашивать. Но в морочные времена страхи рассеиваются, и когда, как не в такие моменты, задавать самые важные вопросы?

— Как хорошо, что ушки у норн крохотные и не слышат все эти приторные глупости, — подала голос Афи из шерсти спящего зверя.

— Какая тишина вокруг. Так спокойно, — решила сменить тему Лапочка. Если уж норна не спит и их подслушивает, к чему ей знать то, что муфли скрывали даже от самих себя? — Спокойной всем ночи!

— Только самая глупая муфлишка могла пожелать нам спокойной ночи, — фыркнула норна, и шерсть, что зашебуршилась, выдала место, куда она запряталась. — Спокойной ночи без бабочек сна не можно и представить.

Глубокая-глубокая темная ночь покрыла горный распадок. Вязкую тишину, которую разбавлял только треск костра, вдруг нарушили новые звуки. Они становились громче, явственней и гуще. Но их не слышали спящие путники, даже Шэм слишком устал и изголодался, и его острый слух не улавливал далекие вопли и крики.

Муфли спали крепко. Ведмедь же стриг во сне ушами. Ему казалось, что кто-то смотрит — пристально, злобно. Ему снился мрачный идол, что глаз с него не спускал на вершине горы. От идола Корхрута у ведмедя кровь тогда стыла в жилах. И сейчас будто он был где-то рядом. И вновь следил за путниками.

Наконец оборотень вздрогнул всем телом. Жуткие, пронзающие душу глаза в ночи ему мерещились — или были страшной явью? Шэм вскочил, широко расставив передние лапы, и оскалился. Афи выпала, ее шерстяное тельце закатилось между спинами по-прежнему спящих Хомиша и Лапочки.

«Корхрут, Корхрут, Корхрут», — скатывалось с едва подсвеченных восходящим солнцем гор, но было еще далеко. И, неслышимое для путников, оно приближалось.

Ведмедь издал негромкое рычание, и Хомиш проснулся. Он неохотно присел, протер глаза, встал рядом со зверем. Вгляделся. На его плечо забралась потревоженная Афи. Лапочка самой последней из четверки учуяла недоброе.

— Мне чудится, или что-то там мелькает? — наконец промолвила муфлишка, все еще сидя на укрытой верхней одежей холодной земле.

Ведмедь рыкнул. Уши его подергивались, а ноздри широко раздувались, выпуская клубы пара. Он медленно водил по сторонам огромной головой. Хомиш смотрел то вдаль, то на оборотня. Вдаль — и на оборотня. И вот они разом углядели, как вдали двигались огни. Крохотные, но пугающие в своем упорядоченном движении.

Грудь у каждого из четверых заходила часто, и без того тяжелое дыхание стало тревожней.

— Что ж там мелькает? Это не ночные огоньки. А если не они, то кто ж? — обняла себя Лапочка. — Собственно, что-то должно меня успокаивать. Я решила. Меня будет успокаивать то, что у нас есть ведмедь. Самое свирепое и выносливое существо Многомирья. Он всех защитит. Да, ведмедь?

Лапочка привстала, опершись о Шэма, и осторожно похлопала по загривку оборотня.

— Шэм его имя, — мягко поправил ее Хомиш, не спуская тревожного взгляда с ведмедя. Шэм продолжал вглядываться в сторону, откуда на них надвигались огни.

— Ах да, конечно, Шэм, — поправила сама себя Лапочка и заодно заправила за ушки растрепанные волосы.

— Шэм чует недоброе, — тихо произнес муфель.

— Это он тебе сказал? — поинтересовалась Лапочка. Теперь и она остро ощутила, что воздух колышется от неясного беспокойного шума.

— Сказал, — подтвердил Хомиш, не поворачивая к муфлишке головы. Его внимание было сосредоточено на ведмеде и на огнях, что становились все ярче и крупнее. Хомиш слышал, что говорил ему Шэм, и слышал, как сердце оборотня бьется внутри изнуренного и худого тела.

Он услышал и то, чего слышать не хотел.

Но, мой дорогой читатель, если бы это был тот Хомиш, с которым ты впервые познакомился, тот Хомиш, что только поднял повзрослевшую голову от подушки с цветами любоцвета! Но рядом с Шэмом стоял совсем другой Хомиш. Он изменился, как и Лапочка, как и весь мир, который их окружал.

И этот Хомиш не испугался. Он смело и спокойно задал немой вопрос ведмедю:

«Погоня?»

И ведмедь также смело и спокойно ответил:

«Погоня».

«Шэм, на этот раз нам никто не поможет. Твое племя далеко, а ты слаб и голоден», — мысленно заговорил с оборотнем Хомиш, и сам удивился своей смелости, и даже вздрогнул от неожиданности.

«У Шэма нет страха, — ответил безгласно оборотень. Так же уверенно, как говорил это своему первому хозяину. — Шэм до последнего вздоха будет охранять и защищать Хомиша».

— Привал окончен. Бежим! — крикнул муфель и шагнул вперед. Он подхватил Лапочку, подсадил ее на зверя и следом вспрыгнул сам. Ведмедь помчался.

Глава 5. Погоня

Силы ли вернулись к Шэму, или это было желание сохранить свою новую стаю, а может, все же страх. Он летел скорее ветра, бежал со всех лап, и шкура его становилась влажной.

Муфли, прижавшиеся к спине оборотня, вздрагивали на каждой кочке и подскакивали вместе с бегущим зверем. Теперь, когда они спустились сюда, где снега остался тонкий пласт, а местами уже обнажились проплешины бурой каменистой земли, лапы не вязли, и оборотень бежал шибче.

Лапочка постанывала от страха. Хомиш же накрыл собой муфлишку и беспрестанно ворочал головой, чтобы разглядеть, что там, позади.

Муфлишка чувствовала приближение погони, но боялась задавать вопросы. Шэм же и Хомиш вели слышный лишь им двоим диалог.

«Огни все ближе. Это погоня, как есть погоня!» — твердил Хомиш ведмедю, стараясь подхлестнуть его в беге.

«Шэм бежит со всех лап. Шэма не догонят», — успокаивал своего маленького хозяина зверь.

«Не догонят, — охотно соглашался Хомиш. — Вон уж и густые кусты, а там деревья. В них спрячемся».

Шэм несся без оглядки.

«Не уразумею. Если это великантеры, с чего им? Мы же разошлись миром», — мысленно вопрошал Хомиш.

«Великантеры — злоба и страх, — отвечал Шэм. — А злобу и страх не предугадать и не усмирить».

Лапочка смолкла, словно навеки. И зажмурилась до боли в глазах.

Позади беглецов нарастали вопли:

«Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!»

Воздух становился густым, гулким и липким.

Судя по далекому рокоту, влажным запахам и каплям, наполняющим воздух, беглецы приближались к реке.

Рев ее поднимался верх по утесам и многократно увеличивался, разносимый утренним звонким эхом. Невозможно было понять, далеко река или близко, но дыхание ее уже оставляло росу на щеках.

А воинственное «Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!» заставляло сжиматься и пригибать ушастые головы.

«Шэм, куда мы бежим?» — спрашивал мысленно Хомиш. Теперь уже страх заполнил изнутри всего муфля. Лапочка чуяла, как он нервно потрясывается.

«Впереди река. Шэм спасет свою стаю», — слышалось в ответ.

Шэм бежал без устали, но не на зов реки. Оборотень услышал другой голос. Хотя сначала даже встряхнул головой на бегу, не поверив. Но знакомый голос звал. Он настойчиво шептал: «Шэм! Слышишь ли? Шэм, беги к воде».

Лапочка и Хомиш уже готовились к худшему. Они не надеялись выжить, и только ожидали, что погибель вот-вот настигнет. Рогатая погибель, молотящая в воздухе копьями и топорами, звенящая бусами из зубов да костей и вопящая: «Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!».

Вся их надежда сейчас была заключена в звере — воплощении силы. В оборотне, что бежал и рычал то ли от боли, то ли от отчаяния.

Но голос, звучащий в его косматой голове, вел к спасению.

«Беги на зов реки, мой старый друг. Помнишь ее? Она на месте. Беги! Вези сюда муфлей, все укроетесь».

Может, это было наваждение Великих гор, может, бред от долгого недоедания и усталости? Шэм был уверен — ни то и ни другое, и бежал, и ревел, и хрипел. Он не мог понять, как может слышать голос нового хозяина и голос прежнего хозяина. Ведмеди могут слышать только один голос. Но он слышал голоса двоих. И это чудо придавало сил.

Голос прежнего хозяина звал и подсказывал, где спасение. Оборотень бежал быстрее, быстрее и еще быстрее, чем возможно только бежать.

Но неистовая злость переполняла великантеров. Их ноги были крепче, тела их были сыты, руки здоровы, копья остры, а лупатые глаза метки.

И лапы измученного погоней Шэма споткнулись о большой камень и подкосились.

Нагоняемый громилами оборотень полетел кубарем, несколько раз перевернулся через голову, покатился, оставляя за собой вздыбленные комья земли, смешавшиеся со снегом и мхом.

Вместе с ним кувырком летели Хомиш с норной за пазухой и Лапочка. Они вскидывали лапки и пытались зацепиться за ветки кустов. Наконец остановились в круговерти и упали рядом друг с другом. Муфлей обожгло что-то горячее, когда они больно уперлись в тушу распластанного зверя.

«Бегите к реке», — услышал Хомиш в голове голос Шема.

«Убежать нет сил, и не побежим мы без тебя», — ответил, не задумываясь, муфель. А ведмедь не успел добавить важное. Его глаза закрылись.

И Хомиш, и Лапочка, прижав уши, тяжело встали со снега под пристальными взглядами надсадно дышащих от бега великантеров. Ножки муфлишки предательски задрожали, и она, так полностью и не выпрямившись, вновь бухнулась рядом с телом оборотня.

А Хомиш снова оказался лицом к лицу со своим страхом.

— Не уразумею. Вы отпустили, чего опять от нас надо? — сдерживая подступающий к горлу комок, проговорил Хомиш. При этом он сам не узнал свой голос. Лапочка тряслась от страха и даже не пыталась больше встать. Афи под кафтаном вжала хоботок и сидела тише тихого.

Хомиш ждал или ответа, или погибели, глядя, как вперед всех громил выдвигается великантер с крупным золотым кольцом в носу и такими же круглыми серьгами, свисающими из мочек ушей. По росту, мощи и взгляду было ясно: он вожак.

Громилы щерились и гыкали, рассматривая муфля, выпятившего грудь и навострившего уши.

Вожак с оранжево-желтыми глазами смерил взглядом Хомиша, гнусно засмеялся и оборотился на рогатых верзил.

— Гы, гы, гы, видали?! Муфель-смельчак! Гы, гы, гы! Видали, даже ноги не подкосились. А метка не моя ли? — он вновь повернулся и указал острием копья на щеку Хомиша, которую перерезал багровый вздувшийся шрам.

Хомиш хоть и дрожал внутри, но крепко стоял. Его кулаки сжались. Вожак же, наклонив голову, не опуская копье, медленно подошел к лежащему Шэму. Оборотень, вокруг которого разрослась алая вязкая лужа, приподнял тяжелые веки, заскулил, попытался встать, осклабился, но сумел лишь чуть распрямить передние лапы. Глаза его побелели, закатились, и оборотень упал навзничь. Кровавое пятно из-под тела поползло дальше, и на глазах всех, кто стоял вокруг, вместо громадного оборотня вдруг на снегу оказалось рослое, худое до выпирающих ребер двуногое существо в суконной рубахе и штанах. Людышеподобное, но с кистями рук о семи пальцах.

Вожак великантеров оскалил ржавые клыки, опять загыгыкал и ткнул копьем. Острие уперлось в обмякшее тело Шэма и прошло сквозь серую робу.

— Хороший оборотень — мертвый оборотень, — повернулся к рогатым вожак, и семеро громил, что стояли у него за спиной, в ответ взорвали воздух душераздирающим «Корхрут!», вскинув копья и топоры. Шейные украшения их мрачно зазвенели. Лапочка ахнула и закрыла глаза. Хомиш тоже сомкнул веки, туже сжал кулаки и сделал шаг вперед. Маленький шаг. Шаг муфля. Но это был такой большой шаг.

Рот предводителя великантеров растянулся шире при виде смелости существа, что в росте было ему чуть выше пояса.

— Я Рыжеглазый. Я вожак. А ты — Хомиш? Ты и нужен нам. Шагай ближе, меченый глупый муфель. С нами пойдешь, — махнул он копьем. — Клайра приказ дала тебя привести. За смелость даю тебе выбрать: сам пойдешь, своими ногами, или потащим на веревках.

Лицо Лапочки запылало румянцем ужаса. Она издала едва слышный вопль.

Хомиш посмотрел исподлобья на вожака, что возвышался над ним, и принялся отряхивать свою бесформенную рваную одежонку. Хотя глупее ответ было сложно вообразить. Отряхивать насквозь грязную одежду было делом глупышным. Но лапы Хомиша суетились, и сердце его билось не в груди, оно билось в пятках со шпорами. На Лапочку он глядеть опасался. На Шэма тоже.

Хомишу было страшно, но вдруг он почувствовал, что страх внутри него изменил форму и голос. Да, голос поменялся и у муфля, и у его страха.

Он боялся не за себя. Он боялся за Шэма, за Лапочку, за Афи, что пищала у него за пазухой. Он боялся, что больше никогда не увидит, как мамуша Фло делает свой знаменитый чай, и не услышит, как папуша Фио, довольно промокнув усы, поет песню во славу Флошечки и эля.

Он боялся за все Многомирье и ни на ноготок не боялся за себя.

Надежды спастись быть не могло. Ведмедь истекал кровью. Лапочка от страха не умела издать ни звука.

«Будь что будет», — пронеслось в голове Хомиша, и он сделал еще один шаг навстречу Рыжеглазому.

— С вами пойду, своими ногами. А их оставьте, — он указал лапой на лежащего без движения и сидящую подле него.

— Гы, гы, гы! Да ты не смельчак! Гы, гы, гы! — загоготал Рыжеглазый и обратился к одному из соплеменников: — Слышал, Тупица? Это не ты тупица, а этот муфель тупица!

Великантеры загоготали в голос вслед за вожаком. От зловещего смеха дрожала каждая жилка внутри муфля. Но смех Рыжеглазого прервался так же резко, как и начался.

— Торговаться вздумал? — вперились в Хомиша лупатые глаза. — Не тебе торговаться. Этих, — копье вожака указало на Лапочку и лежащего Шэма, — этих не тронем. Чего нам с них? Они все одно сдохнут. Оборотничьего мяса мы не едим, а с больной, — он покосился на Лапочку, — кроме грязной одежи, и взять нечего. Ты же, муфель, с нами в путь.

И только великантер шагнул и повернул копье, чтобы подтолкнуть Хомиша, как внутри, под кафтаном, маленький теплый комочек заклокотал, зашебуршился, и муфля пробрало щекоткой. Он вспрыгнул. Рот его растянулся от уха до уха, а в голове, как облако из-за горы, всплыло давнее детское воспоминание. Когда они вдвоем с Лифоном собирали снег и лепили смешного великантера.

«Только надобно, чтобы он до колик смешной был», — говорил совсем юный Хомиш.

«Тьфу, — загребал снег такой же юный Лифон, — с чего смешной?»

«С того, что страх не боится ничего, кроме смеха».

Следом за воспоминаниями щекотка прошлась по ребрам Хомиша, затем пробралась до самых пяток, и муфель захохотал во весь голос.

Лапочка, великантеры и даже горы, казалось, открыли от изумления рты.

Нависший над Хомишем громила перевалился с ноги на ногу и неуверенно почесал левый рог. Хомиш залился в смехе еще шибче и даже запрыгал как ужаленный. Кафтан на его груди ходил ходуном.

— Сме-ешься, — растянул вожак и беспомощно обернулся на изумленную рогатую компанию. Великантеры тоже переглядывались в недоумении. — Смеешься! — повторил он, не веря тому, что видит и слышит. А потом словно очнулся, и глаза его налились кровью: — Смеешься?! Ну так и сгинешь! — рявкнул громила и занес волосатую руку. Остро наточенный наконечник копья угрожающе отразил луч солнца — и вдруг засветился, будто поймал поток невиданного света.

Вожак вскрикнул от ослепляющего сияния, отбросил оружие и схватился за свои лупатые глаза. Громилы все как один подскочили к нему. Ослепленный раскинул руки и начал щупать воздух, сотрясая округу криками:

— Ослеп! Ослеп, ослеп! Что с глазами?! Хватайте этого меченого муфля! Хвата-а-а-айте! Разорву его на мелкие куски, разор-р-рву!

Верзилы растерялись. Лезвия их топоров и наконечники копий тоже загорались свечением, заливающим все вокруг. Воздух клокотал и сгущался, превращаясь в перламутровую пургу. То был не рев реки и не ветровой смерч. То было что-то иное. Великантеры озирались, муфли прижимали уши.

На них стремительно надвигалось белое густое облако, отбрасывающее ослепляющие лучи. Оно заполоняло собой весь горизонт, весь небосвод. Снежное ли, туманное или сиятельное, поначалу было не разобрать. Пока рогатые громилы стояли, разинув рты, а их вожак вопил и беспомощно тер невидящие глаза, белая пурга затянула все вокруг, остановилась, и из нее вышел самец лалани. По белоснежной шкуре волнами проходили серебристые дорожки. Могучая грудь вздымалась от тяжелого дыхания. Глаза метали такие же сиятельные искры, что и камень в рогах. Лалань гребнул копытом, поднял рогами клок земли, трубно взревел, задрав морду — и один за другим из бури повыскакивали могучие самцы и крупные самки.

Великантеры, щурясь и закрываясь руками, попятились и сбились вокруг вопящего вожака.

Лалани утробно гудели, сотрясая воздух. Больше всех старалась самая рослая самочка с прекрасными, но полными ярости глазами. Камень в ее лбу сиял ярче прочих.

Великантеры попытались поднять оружие, но острые лезвия только слепили, и не было от них прока. Четвероногие красавцы принесли с собой бурю со светом возмездия и справедливости. Они заставляли воздух сиять. Они копытами и рогами поднимали снег, землю, ветки, траву — и все это черно-серо-коричневое месиво, отороченное слепящим перламутром, летело на громил. Великантеры терли глаза, метались, кричали и кидали копья, но куда там! Пойди попади, когда на расстоянии вытянутой руки ничего не видишь.

Муфли, как и великантеры, увязли в буре. Смех давно отпустил Хомиша. Он щупал воздух, звал муфлишку, пытался найти ее среди плавающих в вихре силуэтов. После очередного отчаянного окрика: «Лапочка!» — кто-то подкрался к муфлю сзади, подцепил и подбросил.

«Вот и погибель! Лалань или великантер?» — мелькнуло у Хомиша в голове, но в тот же миг он упал на упругое мощное тело, покрытое короткой светлой шерстью.

«Лалань», — выдохнул Хомиш и снова закричал во весь голос, сквозь непроглядную пургу:

— Лапочка-а-а!

Словно в ответ на его зов, за спину плюхнулось что-то теплое. Это что-то ойкнуло голосом муфлишки. И их понесло.

Глава 6. Не всякая радость сверкает

Норны, сбившись стайками, кружились и были особливо шумны. То редкое, что не изменилось в Многомирье.

После нападения Черного Хобота больше всего свезло этим круглым пушистым комочкам с крохотными хоботками, прозрачными легкими крыльями и цепкими лапками.

Домашнему скоту и птице свезло куда меньше. Крупных тяжелых глифов и длинношеих каняк уцелело — по пальцам двух лапок сосчитать. А о муфлях так и смолчать лучше, чтобы не расплакаться.

Ты спросишь меня, мой дорогой читатель, чем же жил в такую пору мир, что привык пробуждаться и засыпать в радости? Тем, что искал и находил живых.

Если раньше в деревне утра начинались с дымка над каждым жилищем и ароматов сладкой выпечки, то теперь они начинались с возгласов: «Вот так радость, я нашел соседа!» — «Живой, живой, вот так радость!» — «Все сюда, к нам муфли из другой деревни пришли!»

Иногда находились живыми или прибывали из соседних деревень целые семьи, и это было чуть ли не праздником.

Да, да, мой дорогой читатель, радость можно отыскать даже в самые морочные времена. И пусть улыбки в минуты встречи не светятся лучезарным светом. Не заставляют смеяться и танцевать кафуфлю. Но существа Многомирья находили эти поводы новым видом счастья.

Норны в такие моменты, по своему обыкновению, щетинили тушки и кувыркались, надеясь поймать сверкающую пыльцу. Куда там… Не та это радость, чтобы переливаться.

Переливается предвкушение светлого и легкого, а пыльца радости морочных времен тяжела и неярка.

Каждый найденный под развалинами или где-то вдали от жилищ муфель был доброй новостью. Для того норны сбивались в стаи, и жужжали, и лепетали, и носились по Многомирью. Благодаря их стараниям, каких только муфлей не было теперь в деревне Больших пней.

И в этот день ожидалось прибавление. Норны уже успели с утра оповестить: «Муфли идут! С одной стороны — из деревни Кривой осины, с другой — из деревни Рыбаков».

Мамуша Фло ожидала идущих, сидя на ступенях храма Радости. Крепкие стены выстояли, но на месте, где раньше блистательно и горделиво переливалась витражная купольная крыша, щерился осколками провал. Вместо разноцветных окон зияли темные дыры, а дверь из казьминного дерева, вся изрытая шрамами и глубокими порезами, была молчалива, лишь тягостно вздыхала в спину сидящей муфлишки.

Сгорбленная фигура Фло Габинс выглядела жалко на фоне рухнувшего былого величия. Она и сама была как мрачная часть разрушенных жилищ, как надломанная часть храма, как разбитый яркий купол, как упавшие и погасшие храмовые напольные семисвечники.

Дверь из казьминного дерева и хотела бы что-то сказать своей храмовнице, но не могла. Дверь просто делала вид, что спит, иногда тяжело приоткрывая правый глаз и проверяя, здесь ли еще страдалица. Но что там дверь… Все осторожно нынче разговаривали с мамушей Фло. Деревенские увидели ее на храмовой площади лишь несколько дней назад. До того затворницей она сидела в своем жилище. Спросишь, мой дорогой читатель, сколько ж дней? Кто ж их считает в такие времена, те дни.

Никто тех дней не считал.

Ночами она плакала, вечерами стряпала из того, что могла найти, на всю деревню, а днем все же муфли захаживали к ней по надобности сами. А надобности в такую пору были у всех, вот только Фло Габинс и ее стряпня не могли нынче никому помочь, как и собственной утрате. И это было еще одной непереносимой тягостью, ползущей, что ядовитый змеекус, по израненным улочкам деревни.

Сегодня муфлей на площади оказалось много большего обычного.

Изредка Фло Габинс молчаливо кивала проходившим мимо знакомым и малознакомым. Но ни один муфель не осмелился с ней заговорить, хоть и день с самого утра был таким солнечным, что все худые вести последних времен казались дурманом.

Норны шмыгали вокруг застывшей фигуры храмовницы. Они, в отличие от муфлей, не были так стеснительны. И они не щадили мамушиных ушей.

— В нашу деревню идут муфли. Опять идут. Видела, видела, как с запада движ-ж-жется обоз-з-з, — трещала норна Юби.

— И я, и я видела! С севера, видела, идут, вон оттуда. Вот-вот будут з-з-здесь, — вращала хоботком норна Рох.

Храмовница, что без движения смотрела на остатки своей деревни, вдруг поменялась. Глаза ее ожили. Мамуша Фло глянула именно в том направлении, куда только что указала норна, и спросила:

— Не было ли среди идущих Хомиша?

Голос ее изменился, как и вся муфлишка. Голова стала белой-белой, что вершины вечно снежных гор. Волосы не возвышались торжественной прической с водруженной сверху затейливой шляпкой, но были заправлены за уши и безвольно лежали по плечам и спине. Сладкая рыхлость всего тела исчезла, лапки больше напоминали иссохшие стебли. А голос немного потрескивал и стал грубоват.

Знаешь ли ты, мой дорогой читатель, как меняет нас горе? Непоправимо и неузнаваемо. Оно оставляет свое вечное клеймо на фигуре, горловых связках, волосах, щеках и шкурках. Оно прилипает, пробирается внутрь и несется черной жижей по венам с кровью.

Клеймо горя невидимо, но оно угадывается в каждом, кого коснулось.

— Первым делом спраш-ш-шивала, — начала было отчет о поисках норна Юби. — Всенепременно спрашивала. И даже посчитала важным уточнить дваж-ж-жды.

— И я уточняла, — спешно перебила ее норна Рох. — И у других норн уточняла. И про Афи спраш-ш-шивала, как велела нам наша достопочтимая храмовница. Нет среди идущих Хомиш-ш-ша. И другие норны не встречали Хомиша, и Афи не встречалась никому и нигде. Только нез-з-знакомые муфли. Со всех сторон в нашу деревню движутся. Да. Словно у нас здесь медиком намаз-з-зано. Самим есть нечего.

— Не трекотать тут! — встала со ступеней мамуша во весь рост и даже притопнула.

Норны испуганно хмыкнули, поджали хоботки и разлетелись. Фло Габинс обернулась на дверь из казьминного дерева. Глаза той были закрыты, большой деревянный рот скривился в болезненной гримасе.

Мамуша неуверенно дотронулась до шершавой ее поверхности, дошла пальцами до глубокого разлома, провела по нему, коснулась осколков, что торчали прямо у уголка деревянного рта, вытащила острые их грани и утерла одинокую слезу.

Она что-то шептала, слышное только себе, и исследовала пораненные двери. И вдруг издала странный звук, схожий с мычанием. Потом повторила снова и снова. Это было схоже с песней, но без слов. Бесконечные гулкие протяжные звуки «оааа-оааооооо-аооооооо-ооооооаааоаааао-ааааааааоааааоооо-ааа» сливались в непрерывный стон, идущий из самой глубины муфликовой души.

Глаза Фло Габинс были закрыты, а тело качалось в такт этой мрачной песне, что затягивала, словно гадь болотная или песчаное чудище с гипнотизирующими глазами.

— Что за стенания такие? — прервал монотонное пение старческий голос. Мамуша смолкла и открыла глаза. Дедуша Пасечник давно уж сидел на три ступени ниже и слушал. — Зачем столько жил? — закряхтел древний муфель и смял в лапах соломенную шляпу. Шляпа была старой, заношенной, и рваная дырка, как рваная рана, чернела на ее разлохмаченных полях. — Разве ж затем, чтобы уши мои слыхивали такую песнь?

— Не песня то, дедуша, — едва тронула улыбка иссохшие губы муфлишки, и мамуша Фло, неторопливо спустившись по ступеням, присела рядом. — Плач это. Не песня.

— Верно толдонишь. Не песня это, — согласился дедуша, натянул свой головной убор на острый затылок и кашлянул в кулак.

Фло Габинс промокнула краем фартука глаза. Пасечник торопливо полез в бездонную прямоугольную сумку, порылся и довольно протянул муфлишке чистый платок.

— Как бы ж песня, она от сердца да на радость. А это скорбь скребется. Каждым звуком царапает, — дедуша положил лапку на плечо почтенной муфлишке. — Вытри соленые и не вой таких песен, мамуша Фло.

Храмовница мотнула отрицательно головой и отвела протянутую лапу древнего муфля.

— Слез не осталось. А не плакать не можно. Вот и голосом плачу.

— Фриму твоевойному нравится такая мамуша? — спрятал платок дедуша обратно в сумку. Он пытался заглянуть в глаза собеседницы, но мамуша вновь смотрела в никуда. Она словно телом оставалась здесь — на храмовых ступенях, под ярким солнцем нового цветолетья, в деревне Больших пней, — но мысли и душа ее были где-то далеко.

— Не спрашивала я у него, — ответила мамуша, по-прежнему не глядя на сидящего рядом. — У Фрима много дел и новая жизнь. Его отпустило горе. И то славно. У него сердце с женушкой Кавой. Они отныне моя отрада.

— А Хомишу Габинсу и Фио Габинсу понравилась бы такая мамуша?

Муфлишка вздрогнула, и ее мысли вернулись в тело. Она наконец глянула на старика после некоторого молчания.

— Спросила б, да не можно.

— А деревне Больших пней, а храму Радости нужна такая храмовница?

Мамуша молчала, и дедуша ответил за нее:

— Не нужна ни живым, ни ушедшим. Ни деревне, ни Многомирью не нужна твоя слабость. Всем нужна твоя сила. Не песнянка ты горемычная, чтобы петь песню печали. Хватит печали и слез в разрушенных жилищах. Глянь, сколько гнезд навили. Эх! Раньше за храмами и над каждым жилищем радованки гнездились. Что за времена?.. Куда ни глянь — птицы беды множатся. Гонять их надоть.

Словно соглашаясь со словами дедуши, за спинами сидящих чихнула дверь из казьминного дерева.

— Наши храмы… — вырвалось у мамуши, и она оглянулась. Глаза двери смотрели на нее со скорбью. — Храмы, — продолжила муфлишка, и грудь ее вздыбилась и опала, — храмы, как и самые высокие деревья нашего мира, сломаны и сровнялись с землей.

В печальный разговор ворвалась суетливая норна Рох. Она только что не влетела в ухо храмовницы с криком:

— Пришли, пришли! Муфли пришли!

Мамуша Фло отмахнулась от норны и увидела, как на площадь медленно втягивается обоз.

Глава 7. Чужаки

Дедуша Пасечник вытянул шею, сам же остался сидеть на месте. Храмовница нетерпеливо встала. Она опять отмахнулась от норны, что кружила вокруг непокрытой головы, и, приложив лапку ко лбу, прищурилась.

Обоз двигался, сотрясая воздух. Колеса скрипели, телеги гремели и подпрыгивали на камнях. Сердце Фло Габинс ухало. Муфли, сидящие и лежащие на телегах, болтались и поругивались, но с удивлением разглядывали новую деревню, а по мере приближения к ступеням храма поднимались и поправляли помятую одежу и растрепанные волосы.

Муфлей пришлых в обозе было не меньше двадцати. Их каняки едва переставляли ноги, но не от того, что груз был тяжел. Длинные шеи их клонились. Впалые бока, запавшие глаза, грязная шерсть, весь вид каняк вызывал желание поскорее их покормить и отмыть. Такое же чувство вызывали путники.

Дыхание храмовницы участилось, муфлишка засуетилась и спустилась на три ступени вниз. Так было и в позапрошлый вечер, когда в деревню Больших пней пришла пешком пара муфлей, за ними прибыли еще. Всех приютили.

В каждом входящем в деревню муфле Фло Габинс высматривала Хомиша, и каждого расспрашивала о сынуше и Афи.

Другая бы кто, может, и отчаялась уж, но не мамуша Фло. Она была уверена: Хомиш ее живой, просто заплутавший.

И вот новая надежда шумно двигалась по выщербленной храмовой площади.

Первую в обозе каняку вел под уздцы высокий бородач с мясистым носом. Поседевшая борода его была знатной, перекрывала всю грудь и ниспадала до кожаного ремня. Мягкий ветерок трепал ее и такие же, как и у мамуши Фло, всклокоченные волосы, лежащие по спине незнакомца. Муфель был могучий и широкий в плечах.

На каняке, что тяжко ступала за тянувшим ее за поводья бородачом, сидела молодая муфлишка. Ее длинные ноги, обутые в высокие сапоги, прижимали худые бока животного и свисали чуть ли не до земли.

Мамуша Фло спустилась еще на ступень. Дедуша Пасечник последовал за ней и встал слева от мамуши.

Обоз остановился в нескольких шагах от первой ступени, ведущей к храму.

— Норны слухи носят, что в этой деревне могут найти приют пострадальцы, — прокричала довольно лихо сидевшая на скотине муфлишка и вытянула шею. Левый глаз ее немного косил и был другого цвета, нежели правый.

— Эка выскочка! Дай старший скажет, — сипло перебил ее бородатый муфель и, приложив правую лапу к левой стороне своей груди, обратился к храмовнице: — Мамуша Фло? Верно?

Крупность его поразила дедушу Пасечника и Фло Габинс. Они переглянулись, и мамуша Фло согласно кивнула головой незнакомцу.

— Приветствуем, добрые муфли, — крикнул переглянувшимся с телеги сморщенный муфель. — Тяжко нам в пути пришлось. Где б воды испить? И на ночлег бы…

Бородач согласно угукнул и повторно склонил голову перед Фло Габинс и дедушей Пасечником. Те молчали и внимательно всматривались в лица пришлых.

Словно испугавшись, что им могут отказать, разноглазая муфлишка засуетилась, вытянулась на каняке вперед.

— Гляньте на н-н-нас, — она, немного заикаясь, ткнула лапкой на бородача, на себя и на всех, кто разместился в телегах. — Не спали м-м-мы, не мылись и не грелись столько н-н-ночей, что пальцев на наших лапах не хватит сосчитать.

— И не ели целый последний день пути. Найдется ли еда в деревне Больших пней для скитальцев? Вспомните законы добрых муфлей, — подхватил слова заикающейся муфлишки бородач.

Мамуша Фло шагнула еще на ступеньку ниже. Ее глаза смотрели поверх головы высокого муфля и впивались в каждого прибывшего. Все муфли были незнакомы, и все как один бледны. Ни один не мог похвастаться былой знаменитой муфликовой яркостью.

Бородач ждал, когда храмовница снова взглянет в его сторону. Лишь это случилось, он отпустил вожжи, приказал молодой выскочке жестом молчать и подошел вплотную к ступеням.

— Простите нам нашу нечистоту и незванность, — теперь уже весь муфель согнулся в неглубоком поклоне. — Запах, верно, от нас идет, как от великантеров. Никого такой тяжкий путь не украсит. Если оскорбили ваши глаза и носы, прощения просим. Здравия вам, храмовница, — глаза бородатого обратились к дедушке Пасечнику, — и вам, седой житель деревни Больших пней, здравия.

Дедуша кивнул, и бородач вернулся взглядом к Фло Габинс.

— Я Вака Элькаш, — муфель хлопнул себя по груди. — Это моя дочуша Бусля, — показал он на егозу, что сидела на каняке, свесив длиннющие ноги. — А в обозе все, кто смог и захотел собраться и отправиться за доброй жизнью.

— Здравия нынче дороже любой монеты. Благодарствуем, — в ответ приложила к груди лапку мамуша Фло и спустилась, поравнявшись с Вакой. Теперь храмовница глядела на него снизу вверх. Вака Элькаш на полторы, а то и две головы был выше ее. Да и выше любого муфля.

На площади стали собираться жители деревни Больших пней. Норны вмиг разнесли по жилищам, что снова появились беженцы.

— Пришли вот к вам, — просипел Вака извиняющимся тоном и оглянулся на свой обоз, муфли в нем притихли и ждали.

— Чего ж к нам? — решила уточнить мамуша Фло, хотя уже знала ответ.

— Норны слух принесли, что у вас тут много еды, все сыты. Да и жилищ много выстояло и муфлей уцелело, — поспешил ответить Вака. — Или жилища у вас были крепче иных. Или Черный Хобот на излете сил к вам прилетел. Или защита Хранителя вас спасла. Нам так не свезло. Времена морочные, а тут норны натрекотали, что в деревне Больших пней добрые муфли собираются, чтобы прокормиться и защититься. Примете ли и нас?..

Пришедшие в обозе стали сползать с телег. Лежнем лежали лишь совсем немощные и старые.

Мамуша Фло неторопливо обходила повозки. Муфли деревни Больших пней повытягивали шеи, шушукались и переглядывались, но никто не произносил ни слова. Никто не мешал говорить с незнакомцами своей храмовнице.

— Как ваша деревня прозывалась, бедные бледные муфли? — решился спросить у Ваки дедуша Пасечник.

— Деревня Кривой осины.

— Эко дело… Эко дело… Слышал. Хорошая деревня была, — покачал дедуша головой в дырявой соломенной шляпе.

— Была, — не скрывая горечи, подтвердил Вака.

— Не клони голову так низко, — мамуша Фло, обойдя обоз, вернулась и дотронулась бережно и мягко до лапы Ваки, что прижимала сердце. — Приняли уж столько. Никого не выгнали. И вас накормим, согреем и жилища подберем. Вместе не так беда страшна. Ваша храмовница жива ли?

В глазах рослого Ваки сверкнула слеза благодарности, ноздри и без того крупного носа раздулись, покраснели, и мягкая улыбка озарила большое рыхлое лицо.

— Вот благодарствуйте, муфли добросердечные, — он склонился перед храмовницей и в знак признательности положил большую ладонь на плечо дедуши Пасечника. Голос его приободрился. — Верно норны трекотали, что мамуша Фло — самая добрая муфлишка из всех наидобрейших муфлишек. Наша храмовница спит вон на телеге, слаба она, едва дышит, но, хвала Хранителю, жива.

— Хвала Хранителю, — сложила лапки мамуша Фло. — И ваша храмовница уцелела. Чудо. Где ж поселить вас? — она глянула на собравшихся и державшихся поодаль местных муфлей, потом на дедушу Пасечника, тот по-прежнему был рядом. — Жилищ восстановили немного, да и то худо-бедно.

— Где поселить, где поселить… — почесал голову под шляпой Пасечник. — А-а-а, ко мне давайте. У меня никого пока. Разместим. Соседские два жилища без хозяев поостались. И там можно. Там поселим.

— Там печей нет, да и окна не устояли, — сокрушенно хлопнула себя по бокам мамуша Фло. — И такому знатно-высокому муфлю будет ли там вольготно?

— Будет-будет! — спешно схватился за предложение бородатый Вака. — Главное, стены есть. Нам переночевать, а поутру придумаем. Я рослый, силы во мне звездаллион. Не по моему хотению, но мало какое жилище меня легко вместит. То не беда. Это дело порешаемое. Сделаем, построим, а сейчас бы отдохнуть нам.

— Двигайся за мной, Вака. И обоз свой двигай, — поманил уже подавшийся вперед Пасечник. — Айда, покажу. В тех стенах добрые муфли жили. А где добро жило, там все добром проросло. Стены согреют.

— Норны трещат, что еще муфли идут, — спохватилась мамуша Фло.

— Так чего? — вставил словцо Вака Элькаш. — Вы есть. Мы есть. Лапы у нас целы. Головы на местах. Полезными вам будем. Задаром хлеб не станем есть. У нас и каняки, и лап вот сколько. Все в вашем распоряжении. Только покормите да согрейте.

— Каняки — это славно. Каняки в деревне нужны, — пробормотал Пасечник, похлопывая животину, что была ближе к нему. Пегая каняка стояла понуро.

— Ладно, идите с дедушей. Думать буду, а завтра и решим, — наконец произнесла мамуша Фло, не отпуская взглядом бородача Ваку.

Егозливая разноглазая муфлишка, что терпеливо молчала, наконец свистнула, прижала ногами бока худой каняки, и обоз медленно тронулся за Пасечником.

Зеваки, что шушукались на площади, заговорили громче и тоже пошли за обозом, держась на расстоянии, но с любопытством рассматривая чужаков.

Вака Элькаш встал самым последним в немногочисленном остатке когда-то доброй и шумной деревни.

Мамуша Фло смотрела вслед уходящим, как вдруг ноги сами ее понесли, и она догнала бородатого муфля. Ее иссохшая лапка, что ухватилась за рукав суконной рубахи, как за спасительную веточку, дрожала, но держала крепко.

— Скажи, добрый муфель Вака, не видел ли ты в пути или не слышал ли о потерявшемся муфле? — Фло Габинс заглянула прямо в глаза бородача. — Ямочка на подбородке у него. А сердце, что сердце скоропрыга, трусливо, но доброта его, что крылья большого глифа, необъятна. Это сынуша мой, Хомиш. Малуня мой младшенький. Ищу его везде. Черный Хобот как на нашу деревню налетел, так многое унес. Куда унес, одному Хранителю ведомо. Вот и Хомиша моего куда-то забросило, может. Он, может, заплутал. Может, в вашу деревню?.. Не видал?

— Хомиш, говоришь? — задумался на мгновенье Вака Элькаш. Мамуша сжала лапки и задержала дыхание, но рослый бородач помотал головой. — Прости, добрая храмовница Фло. Не упомню. Много мы видели в пути. Но о Хомише твоем ничего не слыхал я. Мы вам расскажем, что видели и знаем. С нами норны, может, они что-то больше расскажут.

Лапка Фло Габинс упала беспомощно, и взгляд почернел. Ничто из этого не ускользнуло от бородатого муфля.

— Знаю, что значит потерять самое дорогое, — сказал Вака. — Хоть и уцелела моя Бусля, — он кивнул на муфлишку, что оглядывалась на них с каняки и махала папуше лапкой, — но я потерял мою дорогую женушку.

Мамуша Фло ойкнула, и лапки ее сложились крест-накрест на груди.

— Я буду вспоминать, — заверил ее бородач. — Обещаюсь! Путников много мы встречали, и добрых, и недобрых. Все, что вспомню, расскажу. А сейчас отдохнуть бы нам.

И Вака Элькаш кинулся догонять обоз.

Глава 8. Большая беда всегда общая

В новое утро деревня Больших пней, все ее норны и гости проснулись от оглушительного незнакомого звука и последовавших за ним воплей. Встревоженные муфли выскакивали из жилищ и смотрели вверх. Но редкие ранние облака мирно покоились на небесах и равнодушно плыли по направлению к когда-то Радужной, а ныне Бесцветной горе.

Деревенские жители разводили лапами, кутались в одежу и пытались было вернуться в кровати, но звук и вопли повторились снова. Голос, что разносился по всей округе, был довольно противным и с металлическим звоном, словно кто-то верещал из медного таза.

— Каждый муфель, просыпайся, на площади перед храмом собирайся! — вещал скрежещущий голос. Он проникал в каждое окно, каждую дверь и в каждую расщелинку. Едва проснувшиеся муфли терли уши и пытались расспросить таких же недоумевающих соседей.

Норны сновали туда-сюда и, как и муфли, пытались выяснить, не знает ли кто, что за напасть? Все сошлись во мнении, что ясности нет, кто или что их побудило соскочить с кроватей.

Жители деревни, поругиваясь, начали стягиваться на храмовую площадь.

Улочки еще полностью не расчистили, и то здесь, то там мертвыми грудами возвышались завалы из поломанных Черным Хоботом стволов, скамеек, крыш, остатков заборов и хозяйственных построек. Толпы муфлей пробирались сквозь них. Кто-то возмущался, кто-то пытался по дороге все же узнать причину такого раннего переполоха, кто-то зевал и молча двигался в потоке.

На круглой площади, на крыльце разрушенного храма в ожидании стояли Фрим и Фло Габинсы.

Фрим держал у рта трубу от патифона и продолжал будоражить деревню:

— Каждый муфель, просыпайся, на площади перед храмом собирайся! — кричал он, и начищенная до блеска труба из желтоватого металла преображала его голос, добавляя те самые препротивные звяньгающие ноты.

Фрим был горд своим новым изобретением и тем, как ловко он удумал оповестить всех, используя храмовый патифон.

Площадь наконец заполнилась и тихо гудела. По воздуху плыли паутины пауков-вышивальщиков. Взошедшее яркое солнце освещало стены, землю, мостовые и деревья вокруг дивным бело-желтым теплым светом, но утренний ветер оставался пока прохладным и порывистым. Все кутались в пледы, одеяла, наспех накинутую одежу.

Фло Габинс увидела, как к храмовой лестнице пробирается бородатый рослый муфель, что прибыл вчера. Когда он приблизился и вскинул приветственно лапу, храмовница молча кивнула и задержала взгляд.

Вака Элькаш смотрел на нее, словно что-то наконец мог ответить на вчерашний вопрос. Сердечко муфлишки застучало чаще.

Фрим было снова поднес трубу ко рту, но мамуша остановила его лапку на полувзмахе.

— Фрим, довольно уж. Все, кто мог спозаранку подняться, перед нами. Опусти свой прибор.

— Этот прибор, мамуша, имеет название, — провозгласил Фрим. Ему не терпелось похвастаться своей находчивостью. — И название я удумал. Логично, когда все с названием. Сейчас расскажу.

Фло Габинс покачала головой и лишь попросила, чтобы сынуша был краток. А Фрим сделал попытку поправить очки на думательной своей шапочке, как в былые времена, но, едва подняв правую лапу, вспомнил — нет больше на его макушке ничего. И, отмахнувшись от старой привычки, как от назойливого насекомого, уже обратился к большому гудящему собранию:

— Муфли, не сердитесь, что рано вас поднял мой новый прибор. Он называется «громыхало».

Фрим выставил трубу, сверкнувшую на солнце, окинул глазами площадь и увидел Каву, что подошла одной из последних, но тоже пробралась к самым ступеням храма. Его молодая женушка широко улыбалась и глаз не сводила со своего избранника. Фрим засветился ярче, чем сверкало его «громыхало», и продолжил, выпятив грудь:

— В громыхало мы теперь будем оповещать обо всем и собирать собрания. Прошу всех, кому оно занадобится, обращаться. Всякому этот прибор для дела дам.

Фрим повторно поднял свое изобретение. Муфли перестали негодовать и одобрительно закивали.

— Так а сегодня чего всех собрали? — выкрикнул звонкий голос из плотной толпы. Головы муфлей прокрутились в поисках выскочки, но к первому выкрикнувшему добавились новые голоса:

— Да, что ж молчите?

— Шибче молвите, не томите!

Все уставились теперь на Фло Габинс. Мамуша спустилась на несколько ступеней вниз, чтобы быть слышнее. Ей не хотелось брать громыхало, что протягивал Фрим. И она заговорила своим голосом так громко, как могла:

— Фрим всех собрал по делам важным, — неторопливо повела свой рассказ храмовница. — Не спала я всю ночь, добрые муфли.

Фрим в это время тоже спустился и присел на ступень, бережно положив на колени свое изобретение.

— К нам пришли уже муфли из деревни Кривой осины, — вещала Фло Габинс, глядя поверх голов. Всех выше стоял рослый вчерашний муфель. — Из деревни Кузнецов, из деревни Мшистых камней, из деревни Ткачей и Рыбаков. Простите, если кого не упомнила из деревень, много пришлых, могла и позабыть. Но точно помню — трем лишь деревням, кроме нашей, свезло, и их храмовницы выжили. Храмовница деревни Кузнецов здесь ли? — спросила муфлишка и замерла в ожидании ответа.

Из толпы выкрикнули:

— Больна храмовница деревни Кузнецов! Лежит. Выживет ли, не ведаем.

Мамуша склонила голову и сложила лапки.

— Береги ее Хранитель! Прошу подняться ко мне храмовницу Жоли. А муфли из деревни Кривой осины…

— Мы это! — поднял лапу Вака Элькаш, что было и без надобности для такого верзилы. — Мы не одни сюда шли. Норны трекочут, что еще и еще идут со всех сторон Многомирья.

— Всех приветим. Где ж ваша Храмовница? Поправилась? — спросила Фло Габинс.

— Наша храмовница плоха, но жить будет.

— Тогда поднимись к нам ты, Вака Элькаш, — попросила мамуша Фло, и бородатый росляк охотно поднялся и встал рядом с муфлишками.

Мамуша кивнула ему еще раз и вновь обратилась к площади. Лапки ее сжались, шея напряглась. Волосы стягивала темная лента, и вся она, похудевшая и осунувшаяся, была что натянутый канат.

— Можно всем и молчать до поры. Молчать, сбиваться в жилищах и горевать. Но, добрые муфли, не по нам это. Не только наша это беда. Это беда общая.

Площадь загудела громче прежнего.

— Тише, тише, жители и гости деревни Больших пней. Хочу, чтобы ты, храмовница Жоли, и ты, Вака Элькаш, — мамуша Фло положила лапку на грудь, — рассказали, что случилось с вашими деревнями.

Храмовница в очках, в белом платочке, повязанном под крупным подбородком, и в желтой юбке, чем-то схожая с Фло Габинс, заговорила почти шепотом. Ее было не слышно, и Фрим повторял за ней в громыхало слово в слово, до самой последней фразы:

— Храмовница Жоли извиняется. Но пока тяжело ей говорить. Когда на их деревню напал Черный Хобот, достопочтимой муфлишке передавило горло, и голос ее еще слаб. Но она благодарна мамуше Оливе за то, что та приютила их, и каждому в деревне Больших пней за доброту и пропитание.

Местные муфли приложили лапки туда, где бьются муфликовые сердца.

— Никак иначе и быть не могло, — Фло Габинс ответила за каждого муфля своей деревни. — Пусть времена морочные, но законы добрых муфлей никто отменить не может. А по этим законам муфель муфлю всегда в помощь.

Следующим слово взял Вака Элькаш. Фрим было протянул ему трубу, но бородачу не нужно было громыхало. Его зычный голос раздавался повсюду. Муфли не дыша слушали о том, как смело вихрем жилища деревни Кривой осины, как напали болезни, голод да уныние, как тоска стала проедать сердца выживших, и шкурки их бледнели, а после и вовсе становились бесцветными. И тогда те, кто отважился искать прежней доброй жизни, собрались в обоз. Путь обоза был тяжелый и опасный. Они прятались от громадных свинорылов, но еще страшнее было увидеть в лесах охотящихся на этих свинорылов великантеров.

Муфли на площади вздохнули. Вака Элькаш рассказывал, как несколько раз обозники видели в небе беснующийся Черный Хобот и укрывались в пещерах. Но в одной из пещер они столкнулись с такими же испуганными лесными бесцветными муфлями.

— Теперь-то не понять, что за муфли, — говорил Вака Элькаш. — Всех беда яркости лишила, но лишь посмотрели они на нас, а мы на них, и разошлись. Решили, что это те, что раньше всех бесцветными стали. Только злобы от них не было. Лишь печаль. Да и мы уже, сказать верно будет, почти и не отличаемся от них.

Воздух над площадью зашевелился и вновь гулко вздохнул, и Вака Элькаш продолжил:

— Не гневайтесь, но еще одну дурную весть принесли мы. Норны лесные трекотали, что в леса вернулись ведмеди.

Мамуша закрыла лапкой рот. Муфли прижали уши и переговаривались: «Мало нам Черного Хобота, так новая напасть», — «Ведмедей испокон века не видали!» — «Кого не удавил Черный Хобот, теперь ведмеди или великантеры удавят».

— Откуда ж они на наши головы? — обратилась мамуша к бородачу. — Не знаешь ли, добрый муфель Вака?

— Норны трекотали еще. Битва была в Загорье. Великая битва. Наша деревня, все знают, недалеко стояла от Великих гор, пока Черный Хобот не снес ее. В тот день мы искали раненых и живых. Небо вмиг потемнело, и тени схватились в небесах. Мы посовались кто куда в ужасе, что вновь Черный Хобот. Но наутро норны принесли вести. Великантеры с ведмедями сражались.

Храмовница Жоли закивала головой и попыталась тоже что-то добавить, но лишь залепетала, и за нее из толпы закричал дородный муфель:

— И мы видали! Нам из деревни Мшистых камней все видать было. Не лукавит муфель Вака. И мы видали!

Общий шум заглушил его слова.

— Норны упоминали, что там были и муфли, — склонился Вака уже к самому уху Фло Габинс.

Колени муфлишки подкосились. Она еле сдержалась, чтоб не вскрикнуть. Фрим, заметив, что мамуша качнулась, бросил трубу и подскочил. Мамуша Фло оперлась о плечо старшего сынуши. Не отнимая лапы от трепещущей груди, тихо спросила, заглядывая прямо в глаза бородачу:

— А не припоминали норны имя Хомиша?

— Норны не припоминали, но сам я кой-что вспомнил. Был у нас муфель по имени Хомиш, задолго до битвы был. По белоземью приходил в мою пивальню.

Мамуша глянула на Фрима. Он взял лапку мамуши в свою и тихо погладил. Папуша Вака оборотился на площадь, что немного стихла, и вновь заговорил для всех:

— Еще норны донесли, что нет больше ни одной деревни целой. Все, кто не сгинул под налетами Черного Хобота, остались без крова, без скотины и без пропитания. Полей радостецветов тоже нет. Мало кому радость такая досталась, как выжить.

— Радость ли?! — выкрикнули снова из толпы, но в этот раз на голос не повернулся никто. Все глаза были направлены на Ваку Элькаша и Фло Габинс.

Муфли, что гудели и егозили до этого, вдруг замерли и словно дышать перестали. Они как будто именно в этот момент осознали всю необъятность их беды. До сей поры казалось, что беда есть, но она лишь беда каждого единичного муфля, и ничья больше. Но вот сейчас всем до самых шпор стало очевидно — беда пришла не размером с их муфликовые сердечки и даже не размером с их жилища или соседнюю деревню, а размером во все Многомирье.

Летающие до того паутины словно растворились в воздухе. Норны втянули хоботки, уселись кто где и даже не шуршали крылышками. Птицы замолкли. Кусты перестали шелестеть. Морочная тишина тяжестью упала на площадь.

— Что за радость видеть такое? — раздалось снова.

— Кто там затрекотал? — прищурилась мамуша Фло.

— Я сказал! Я, Рыжик Роу, — вспрыгнула над толпой рыжая, коротко стриженая голова и завертелась во все стороны. Рот муфля скривился, лицо его было все в шрамах, а через правый глаз проходила свежая повязка. — А как нам теперь без Хранителя? Где он?! — и муфель невпопад прокричал трижды на всю площадь: — Кто, может, знает какие вести о Хранителе?! Кто, может, знает? А? Чего молчите? Знает кто о Хранителе?

— Его искали, и ищут, и будут искать, — отрезала мамуша Фло.

— Верный вопрос этот рыжий задал, — толкнул Рыжика Роу одобрительно в бок муфель с длинными седыми волосами, завязанными в тугой хвост, что стоял рядом. — Где Хранитель? Нет его! Чего искать? Нечего искать! — говоривший демонстративно развел большими ладонями, и они, что весла, загребнули воздух, наполняющийся шушуканьем. — Глаза откройте! Шлюпка нам. Почернела гора Хранителя. Не светится. Бесцветная стала. Не переливается всеми семью цветами радости, как в добрые времена. Нет больше и самого Хранителя. Все-то шепчут по жилищам, а громко сказать трусят.

— Храм бы надо восстановить! — предложил звонкий голос из толпы, и вверх взметнулась лапа, но ее быстро одернули, а звонкий голос перебил другой, старческий и ворчливый:

— К чему нам храм? В иные времена там Хранителю отписывали свои просьбы, а ныне, когда Хранителя нет, к чему храм?

— А книги и праздники? — вновь раздался звонкий голос, и снова поднялась лапа, но эту поднятую лапу сразу опять стянули вниз.

— К чему нам праздники и книги, когда пуза пустые? — проворчал муфель с хвостом и глянул искоса на рыжеголового соседа, который раздулся, как воздушный шарик. — Говорю ж, все шлюпкой накроемся.

— Нет книг, нет добра, нет и свода добрых законов! — громко крикнул Рыжик Роу, и с разных сторон полетели вопросы и резкие, грубые ответы:

— Где же Хранитель?

— Не искал никто, надо отыскать…

— Лучше еду будем искать, книгами сыт не будешь!

— К нам все муфли съехались, и ни один не привез с собой едьбы!

Гул нарастал. Множились шепотки: «Самим жрать нечего. Брюхо пусто, а когда брюхо пусто, к чему расшаркивания?» — «И то, ни к чему», — «Одна солодрянка дикая и осталась. Не особо-то и вкусная. Но иной еды поди сыщи…»

Тем временем рыжеголовый муфель пробрался ближе к остаткам храма и ловко вспрыгнул на первую ступень, встав впереди мамуши Фло.

— Чего разглагольствовать? — выкрикнул он, кривя рот. — Книг нет. Еды нет. Хранителя нет, а чужаки есть. Эй, Вака, ты вон сколько ртов привез, а едьбы привез ли? — Вака Элькаш развел лапами. И Рыжик Роу выпятил грудь и выпучил левый глаз, что пылал странным желтым огнем. — О чем и толкую. Прогнать всех пришлых!

Мамуша Фло сгорбилась, сжалась и глядела, как заколебалась площадь.

Вака Элькаш с недоумением застыл, как и Фрим Габинс. Рыжик Роу же, словно опившийся эля, взбивал воздух ершистой головой и лапами:

— А чего?! Лучшего не жди, когда жизнь впроголодь и в худых жилищах, — незабинтованный глаз его сверлил прихожан, губы дрожали, голова потрясывалась. — Вот я. Были у меня золотые волосы да пухлые щеки. Что ж теперь?! Жалкие рыжие колючки, да лицо бугристое от порезов, да глаз один. Дальше дурнее будет. Мне ли не видеть? Я вот что мыслю. Если муфли выращивали поля радости, то кто-то выращивает Черный Хобот, который питается всем плохим, вытягивает это от земли и становится больше и больше. Кто выращивает? Ведмеди, что появились? Великантеры, что по лесам шастают? Или муфли, что к нам прибились?

Муфли, собравшиеся перед храмом, стали крутить головами и разделяться на группы. Одни жались друг к другу, другие словно ждали какой-то команды.

— Не по нам это! Ты же наш, деревенский! Пожалей мамушины уши и свою душу! — вдруг опомнилась мамуша Фло, оттолкнула Рыжика Роу и выдвинулась вперед. Она взяла громыхало, что протянул ей Фрим, и голос зазвенел над гудящей и клокочущей толпой. — Сты-до-ба! Законы добрых муфлей не отменят никакие мороки! Или не муфли мы? Вот отчего все сбледнели?! Ни одного яркого муфля нет. Гляди, еще чуток, и бесцветным станет каждый муфель Многомирья!

Рыжик Роу попытался было вновь начать свои недобрые речи, но Вака Элькаш схватил крикливого муфля за грудки и спустил по ступеням. Рыжик вздрогнул, оказавшись в толпе, встряхнулся, как от наваждения, и стал недоуменно озираться. Его повязка съехала, обнажив заплывший глаз.

— Чего со мной такое было? Чего? Я ж ничего! Я чего?.. — спрашивал он блеющим голосом, но все посчитали верным отойти подальше от оскандалившегося. И несчастный муфель, вжав голову в плечи, остался стоять один. Здоровый глаз его, светившийся желтым огнем, потух, вернул свой прежний цвет, и весь рыжеголовый словно сдулся, скрючился и стих. — Хранитель раньше посылал мудры с Радужной горы. Кто ж теперь их будет слать? Все оттого, что живем и без благости, и без радостецветов, — сам себе оправдывался Рыжик Роу чуть слышно, глядя, как спускается к нему храмовница.

— Пока муфель жив, жива и радость, — твердо произнесла Фло Габинс и обняла несчастного. — Все доброе вернется, если каждый сохранит добро внутри своего муфликового сердечка.

Глава 9. Последнее волшебство исчезло

Ночью Фло Габинс ворочалась. Забросив пустые попытки заснуть, муфлишка встала, надела теплое серое платье, накинула сверху легкую душегрею, собрала волосы за уши, протянула лапу к круглому светильнику, что недавно изобрел Фрим. Потрясла его, как растолковывал изобретатель, но металлический предмет не выпустил ни одной искры света. Мамуша отложила светильник и взяла проверенный надежный стеклянный фонарь, что стоял на табуретке у двери, торопливо зажгла внутри его стенок свечу да и вышла из дома.

Жилище дедуши Пасечника было на другом конце деревни. Дорога туда проходила через храмовую площадь, мимо развалин, что провожали фигуру муфлишки, закутанную в душегрею, черными окнами. На душе было тяжко. Но свет, что горел в окнах уцелевших и новых, наскоро собранных подобий жилищ, разгонял наступающую густую темень. Где-то, как и в фонаре мамуши Фло, мерцали свечи. А где-то дрожали тускло «фримовы светильники».

Во всей деревне мало кто спал. Вспоминали, что случилось утром на площади, и много разного шептали, о чем цветные муфли и подумать бы не осмелились. Но нынешние муфли с побледневшими шкурками не молчали.

Если бы храмовница слышала, о чем шушукаются деревенские жители под покровом ночи, она бы шикнула на каждого и топнула на каждого ногой. Но сейчас ей важно было услышать, что может рассказать о ее пропавшем Хомише бородатый рослый муфель Вака.

Фло Габинс не пришлось будить ни хозяина жилища, ни его гостевых обитальцев. В просторном пне, что пропах медом и цветочной пыльцой, было шумно.

За поздним столом сидели Вака Элькаш, храмовница Жоли, еще один взрослый муфель с серым бугристым лицом и дедуша Пасечник.

Едва Фло Габинс открыла дверь, как их голоса, громкие до того, смолкли. По испуганным глазам было понятно — они обсуждали то, что обсуждает вся деревня. Они говорили о рыжеголовом Роу, о его странной выходке. О том, как дурно меняются муфли и все Многомирье.

— Не время для бабочек снов и в этом жилище? — замерев на пороге, оглядела всех Фло Габинс, задула свечу в своем фонаре и, не решаясь занести ногу в комнату, уточнила у хозяина уютного пня: — Буду ли доброй гостьей, если войду?

— Так не видал тех бабочек уж сколько ж времени никто и нигде, — кивнул головой муфлишке старый хозяин. Он встал со стула навстречу поздней гостье, поманил ее лапой. За столом переглянулись и улыбнулись входящей.

— Не видела и я, — поддержала дедушу Пасечника мамуша Фло и подошла к большому столу. — Дурно, что исчезли яркие и светлые. Хорошо, что не стало черно-красных. Глазели они своими глазищами мутными, мучили и меня, и всю деревню.

— Вот и добро, что исчезли, — покашлял в кулак Вака Элькаш и тоже встал. Мамуша вгляделась и увидела изменения. Его борода стала намного короче и аккуратнее, как и волосы. Росляк любезно выдвинул пустующий стул, и мамуша Фло, разгладив юбку, присела.

Середину круглого стола украшали высокий, крупный глиняный кувшин и круглая хлебница, наполненная с горкой сухарями и мореными корешками. Перед каждым муфлем стояла глубокая кружка с напитком.

— Доброй ночи всем, добрые муфли, — поздоровалась Фло Габинс, обежав глазами собравшихся, и чуть приклонила голову. — Благодарю и самого доброго хозяина за то, что пустил и вас на поселение, и меня в гости.

— Что ж не пустить? — раскинул лапы дедуша Пасечник и пересел на табурет, что стоял рядом с мамушей. — Это печаль на порог не верно пущать. А добрых муфлей, как и радость — впущу завсегда. Один добрый муфель — всегда хорошая беседа. А одна радость сможет звездаллион печалей низвергнуть.

— Верно заметил хозяин наш, — прицокнул языком довольно Вака Элькаш и хлебнул из своей кружки. Мамуша Фло почувствовала сразу знакомый сладковато-едкий аромат. Вака Элькаш поднял еще раз кружку. Хмельная пена осталась на губах и пролилась на бороду.

Сердечко храмовницы сжалось, и кружка запела голосом Фио Габинса: «Эль, эль, эль! Эль, эль, эль! Моя Флошечка готовит славный эль, эль, эль…»

Песня прозвенела как мелодичные, но печальные колокольцы. Мамуша Фло даже закивала головой в такт звяньгающему «эль, эль, эль». Колокольцы звенели и готовы были уже оглушить, но их прервало громкое «дук» тяжелой кружки, что опустилась на деревянный стол. Мамуша Фло вздрогнула, и песня печальных колокольцев вместе с голосом Фио Габинса смолкла.

На плечо муфлишки опустилась мягкая морщинистая лапка дедуши Пасечника.

— Наша Фло не только достопочтимая храмовница. Много у нее талантов, — говорил старый хозяин жилища. — Фло, гости наши не ведают, позволь, им скажу? — мамуша кивнула, и дедуша продолжил: — Эль ее знатен, как и твой, Вака Элькаш. А уж иные настои да травы и эля ядренее. Мамуша наша ими и славится на все Многомирье. Она всем поможет. Всегда помогала.

Храмовница Жоли протяжно выдохнула и уставилась на Фло Габинс. Муфель с серым лицом подался вперед. Лапа Ваки Элькаша сама собой опустилась вместе с кружкой, и та опять издала громкое «дук».

В глазах каждого, кто сидел за столом, отразилась надежда. Но Фло Габинс поспешила резко перебить дедушу:

— Ох-ох-ох, лишнее завернул. Не давай хода пустым обещаниям. Не дари надежду зазря. Нет чаев более, как и не было. Знаешь ведь, — и мамуша Фло закусила губы до красноты.

— Нет, значит? Мда. Даже в нашей деревне любили лечиться и бодриться чаями Фло Габинс. А моим сынушам мы в квартале торговцев особливо покупали чай добрых снов, — проговорил с нескрываемой горечью муфель с серым лицом.

— Силы в цветах нет или в лапах моих, неведомо, — сказала виновато храмовница. — Вместе с цветом шкурки и силы травницы покинули меня. Сколько ни пыталась, не возвращаются вспять.

Дедуша Пасечник прихлебнул из своей кружки, и лицо его передернулось. Он сжал кулачки, похвалил заново эль Ваки Элькаша и заговорил:

— Что ж, скажу вот чего. Большого волшебства подавно нет, забыл уж даже, было ль оно. Ничего, жили — не тужили. Мир без волшебства — это непростой, но живой мир. А вот мир без радости — такому миру долгой жизни не пожелаешь. Дурной такой мир. Жить в нем лихо лихое.

— Дедуша, дедуша, ох-ох-ох! — покачала головой Фло Габинс. — Ты ли такое говоришь? Уж не та ли окаянная морока тебя накрыла, что и несчастного Рыжика Роу на площади скрутила?

— А чего? И ничего не морока. Пороки то. Неведомы они были добрым ярким муфлям. Так вот сызнова поползли, — громко хлебнул дедуша эля, утер губы. — Старый я и помню окаянные времена, те, про какие вы и в книгах читать страшитесь. Дурно было. Пороки поднялись из нижнего мира и чуть не одолели всех. Но, хвала нашему Хранителю, все переменилось. Радостецветы повсюду зацвели. Вот разве есть такие богатства, что дороже радостецвета? Скажи, Вака Элькаш, — обратился он к рослому муфлю.

Тот помотал головой и приложился к своей кружке. Вака пил эль как воду. Жадно. И большие глотки проходили по его горлу и падали внутрь, но не утоляли жажды.

— Скажи ты, достопочтимая храмовница Жоли, — теперь хозяин жилища глянул на муфлишку в желтой юбке и платочке.

Та показала на горло, пожала плечами и отрицательно покачала головой.

— Скажи ты, папуша Ронз, — дедуша обернулся к муфлю с серым уставшим лицом. Муфель посмотрел исподлобья на всех и сказал глухим голосом:

— Есть. Дороже всего моему сердцу мои пропавшие сынуши.

Все приложили кружки к губам. Все, кроме мамуши Фло. За стенами жилища завыл ночной ветер, и где-то далеко застрекотала песнянка горемычная.

— Давай и мне кружку, — внезапно попросила гостья хозяина. — И эля давай. Спробую твой эль, Вака Элькаш.

Пока дедуша искал кружку в деревянном шкафу без дверец и наливал янтарную жижу из небольшой бочки, мамуша Фло решилась обратиться к незнакомому угрюмому муфлю.

— Чует сердце, велика твоя беда. Как зовут тебя, добрый муфель?

— Меня кличут папуша Ронз, — представился тот. Вся его одежда была сера, как и изможденное лицо. Глаза были блеклы и неживы. — Я и храмовница Жоли, мы из деревни Мшистых камней. Я бригадиром тамошним был.

— Верно ты сказал, бригадир Ронз, — мягко поддержала его Фло Габинс, — что толку от монет да украшений, когда они не помогут, не заговорят с нами голосами любимых, не обнимут их лапками. Все померкло. И солнце душ наших, и солнце Многомирья.

— Не от такой ли печали чаи твои, мамуша, силу потеряли? — предположил дедуша Пасечник и поставил перед ней кружку. — Не одна радость ушла, она и волшебные способности увела.

— Нет Хранителя, нет волшебства, нет Многомирья, — согласился с горечью бригадир Ронз и поднял кружку со вздохом. В ответ на эти слова тяжелая лапа Ваки Элькаша вместе с кружкой резко ударила по столу. Эль выпыхнул из нее и обдал стол и всех сидящих янтарными каплями и пеной.

— Нос кверху! Уши востро! — почти прорычал Вака. — Пока живы законы добрых муфлей, пока мы заодно, никто нам не страшен. Не дело такое трекотать. Утром об том говорила на площади наша почтенная Фло Габинс, и на том завсегда стоять и я буду. Ежели надо, с ней рядом буду стоять. Как дерево арбор!

Дедуша Пасечник одобрительно кивал головой, вытирая разлившийся эль.

Лапки мамуши Фло сами потянулись к кувшину. Она решительно наполнила кружку, сделала жадный глоток и прыснула, словно напиток из кувшина обжег горло. Эль с пеной вновь разлетелись во все стороны, а мамуша Фло закашляла и замахала лапами. Остальные незло рассмеялись.

— Ядреный эль, Вака Элькаш, у тебя, — скорчила гримасу и прижала лапками губы Фло Габинс. — Ох-ох-ох, и хороший эль, но я для своего Фио варила эль покрепче.

— И то верно. Эль нашей Фло покрепче твоего будет, — подмигнул дедуша Пасечник и забрал у храмовницы кружку, продолжая усмехаться беззубым ртом.

В окно постучались, и смех смолк. Муфли тревожно переглянулись: кому-то опять нужна помощь.

Глава 10. Лалань Сия

Длинное тело Шэма безвольно свисало. Руки, ноги и голова его вскидывались каждый раз, как самец лалани, что нес ведмедя, спотыкался или перепрыгивал очередную ветку, земляной вал либо другое препятствие.

Хомиш и Лапочка, которых следом несла на своей спине прекрасноглазая самочка, встревоженно крутили головами. Муфли глядели по сторонам и вперед в туман, но ни один из них не осмеливался оглянуться. Хоть густое облако, стелящееся по земле, и обещало скрыть их, но страх, что догонят, был больше тумана и много темнее.

Лалани стремительно бежали, как одно целое. Они старались держаться как можно ближе друг к другу. В морды их бил влажный ветер, копыта оставляли глубокие следы в мягкой земле, покрытой тонким снежно-ледовым настом. Сверкающее шерстью и камнями стадо уносило беглецов все дальше от преследующих великантеров, и все ближе к холодной и гремящей на перекатах реке.

Рев воды то приближался, то исчезал.

От душащего страха и безвестности Лапочка прижалась к спине Хомиша и не могла вымолвить ни слова. Хомиш тоже молчал. Уши его стригли воздух и иногда направлялись назад: услышать, далеко ли погоня.

Рваные клочья трепетали в воздухе и ниспадали, волочась по земле, как извилистые хвосты зыбкого облачного чудища.

Наконец туман будто затрещал и сжался непроницаемо плотным, холодным кольцом. Но ни Лапочке, ни Хомишу спокойней не стало. Они дрожали каждой частичкой тела. Афи тоже требушилась под одеждой Хомиша.

— Смирно сиди там. И без того боязно да гадливо, — бранил норну муфель, то и дело прижимая осторожно лапкой полы кафтана.

Афи было не унять. Она трекотала без остановки, запрятавшись за пазухой своего хозяина:

— Что ж там, душечка Хомиш-ш-шек? Что ж? Где мы? Скажи хоть что-то Афи!

Хомиш лишь сильнее прижимал лапкой место, где бились норна и его сердце.

Мощные и гибкие торсы лаланей стали скользкими, одежда и волосы наездников прилипали к телу.

Сквозь сизое марево Хомиш вдруг заметил впереди неясное движение. Кто-то ростом чуть ли не до небес манил их. То ли это было туманным видением, то ли чем-то иным.

Муфель вытянул шею. Исполинская темная фигура расплывалась на горизонте. Ветвистые лапы ее были раскинуты во все стороны, и эти лапы словно хотели либо разорвать, либо обнять. Лалани бежали прямо к темной громадине.

— Глянь, гля-а-а-ань, Хо-о-омиш! — кричала истошно Лапочка сквозь мокрый ветер, бьющий в лицо, выглядывая из-за плеча муфля. — Кто-то машет! Ма-а-ашет! О-о-о, какой громадный. Ви-и-идишь?!

Муфлишка щурилась, Хомиш тоже смотрел вперед. Но ветер и туманный влажный кашеобразный воздух мешали разглядеть того, кто призывал.

— Душечка мой Хомиш-ш-шек, скаж-ж-жи уж! Что там? Чего она трекотит? Кто маш-ш-шет? — беспокоилась под кафтаном Афи, но выглядывать не спешила.

Хомиш и сам желал понять, что их ожидает. Первое чувство — бежать к неясной фигуре — сменилось иным: а не новая засада ли там? А не громила ли великантер их поджидает? Или один из сбежавших из великантерских загонов ведмедей? Хомиш уже не понимал, что лучше, что хуже: остановить бегущих лаланей — или вжать лапы в бока и крикнуть, чтобы мчались еще прытче.

— А чего туда? — закричал Хомиш сам себе. — Кто б это был? Вдруг великантер? — теперь обратился он к Лапочке, не сводя глаз с фигуры, что стремительно приближалась и становилась все больше и все невероятней. Туманная кисея была такой густой, что даже голоса сквозь нее пробивались, как сквозь толщу озерной стоячей воды. А приближающемуся неясному существу туман прибавлял веса, роста и таинственности. Силуэт на горизонте словно покачивался и плавился, не обещая ничего хорошего измученным, голодным и замерзшим беглецам.

— Мы поги-и-и-ибли, Хоми-и-и-иш!

Лапочка вжалась щекой в его спину и зажмурилась. Ее примеру последовал и Хомиш: он припал всем телом к шее лалани, и оба муфля, чувствуя тепло друг друга, приготовились принять погибель.

Они смиренно ждали, что вот-вот очнутся в брюхе чудища, или их разорвет лесной дикий житель, или посадит на копье рогатый громила ростом до небес.

Знаешь ли ты, мой дорогой читатель, что на самом краю гибели вдруг перестаешь ее страшиться? Перестаешь ей сопротивляться и принимаешь ее, как приглашение на танец. Самый последний танец.

Холодный туман скрывал истинные черты чудища. Такие туманы могут быть защитниками, а могут обладать губительной силой. Такие чудища могут обладать злобной мощью или бескрайней добротой.

Каждый из муфлей мысленно принял со всем мужеством свою судьбу и простился с жизнью.

Хомиш оглянулся, чтобы посмотреть в последний раз в самые красивые во всем Многомирье глаза. Лапочка будто этого и ждала. Она глядела в упор. Но не на Хомиша. Она глядела прямо в его сердце. Несмотря на скорость лаланей и на туман, мысли и желания муфлей встретились и уже не расцеплялись.

В своих желаниях Хомиш дарил Лапочке любоцвет.

В своих мечтах она брала цветок и обвивала лапками шею избранника.

Лалани бежали без страха и без остановки.

«Хомиш, выживем ли мы? Если не сгинем, я навсегда твоя муфлишка».

А Хомиш мысленно обнимал Лапочку, и это наполняло его изнутри и грело. Волна за волной нежности и любви накатывали и отступали. И вот очередная волна захлестнула, дернула позвоночник. Хомиш перестал дрожать, резко выпрямился, впился ботинками в бока лалани и крикнул во весь голос:

— Поостерегись, страх!

Что-то мягкое и теплое коснулось его, как слабое свечение во тьме, как родной голос, едва различимый и успокаивающий, и муфель почувствовал — опасности нет.

Хомиш смело смотрел вперед, на мелькающее нечто.

— Это не великантер, — сказал он так громко, чтобы услышали и муфлишка, и Афи, и даже лалань-самец, который бежал рядом и нес Шэма. — Это не чудище! Нет! И не ведмедь.

Лапочка тоже выпрямилась и выглянула из-за его плеча.

— Не великантер! Не бывает великантеров с такой огромной головой и бескрайллионом лап, — согласилась Лапочка и подскочила вместе с Хомишем на спине лалани, перепрыгивающей ствол поваленного дерева.

Теперь уже оба муфля поняли: их не пугает этот неизвестный. И на смену ужасу пришли другие чувства — любопытство и нарастающая уверенность в том, что впереди не враг, а друг.

Лалани остановились и разом фыркнули. Беглецы оказались у корней исполинского дерева, недалеко текла горная река. Холодный поток несся с шумом и пеной через валуны и пороги. По течению мимо проносились, кружась, бревна, щепки, сухая трава, мелькали каменные осколки.

Сиятельная самочка чуть согнула задние ноги, немного откинулась, и Хомиш с Лапочкой сползли с нее. Самец, что все время бежал рядом, упал коленями на землю и аккуратно сбросил тело Шэма.

Муфли поежились от холода. Самка-лалань нагнула голову.

— Благодарю за то, что спасли нас, — сказал Хомиш, его ушастая голова тоже непроизвольно наклонилась. Вдруг к позвоночнику снова прикоснулось что-то теплое, и незнакомый кроткий голос раздался отовсюду, словно заговорили небо, деревья, вода реки и все, что река несла с собой:

«Ты муфель Хомиш, верно? А с вами ведмедь Шэм? Верно?»

Хомиш вздрогнул, кивнул головой и глянул на Лапочку. Муфлишка словно пребывала вне этого голоса. Она не отводила взгляда от бурной реки. Хомиш спросил у своего кафтана:

— Афи, ты слышишь?

Спустя мгновение норна выглянула и посмотрела вопросительно. Хомиш понял: никто, кроме него, ничего не слышит. Он повертел головой. Голос снова раздался:

«С тобой говорю я, лалань. Мое имя Сия».

Хомиш уставился на животное. Лалань подошла ближе и коснулась горячим дыханием его лица.

«Я дивная, и у меня есть имя. Мне его дала великантерша, что пала в неравной битве. Мое племя будет помнить ее. Она спасла нас. Вы ее друзья, нам это известно. И мы посчитали верным ответить спасением за спасение. Теперь же вашему другу нужен лекарь, а нам — свобода».

Муфель не верил сам себе. Он слышал голос лалани?! Такого не бывало. Хомиш понимал, о чем шепчутся травы и цветы. Но зверей он не понимал никогда, это не под силу ни одному муфлю.

Он еще раз глянул на Лапочку, что отвлеклась от реки и смотрела то вверх, на дерево, то назад, в туман.

«Дерево вас защитит, а река утолит жажду», — произнесла сиятельная самка, сверкнула камнем во лбу, молча развернулась и исчезла в тумане вместе со всем лаланьим стадом.

— Убежали. Какие воспитанные животные, да, Хомиш? А как мыслишь, великантеры поотстали? — переживала Лапочка. Ее лапки теребили кафтан Хомиша, а ушки стригли воздух. — О, Хомиш, если б не лалани! Гляди, и Шэма принесли. Какие чудные они! Все красивые — чудные и добрые. По себе знаю.

Прихрамывая на больную ножку, муфлишка подошла к лежащему ведмедю. Шэм молчал. Хомиш тоже подошел к телу оборотня и прислушался. Афи, что высунулась из-за ворота кафтана, увидев Шэма в крови, с громким писком спряталась обратно.

Оборотень дышал тяжело, хрипло-сиплые звуки вырывались изо рта. Но Хомиша обрадовало, что эти звуки дыхания были. Он наклонился и положил лапку на лоб страдальца.

— Жив ли? — спросила Лапочка и присела осторожно рядом.

— Живой, — ответил Хомиш. И решил уточнить у Лапочки: — Ты не слышала сейчас, как с нами кто-то говорил?

Лапочка чуть наклонила голову и присмотрелась к муфлю.

— Кто же с нами мог говорить?

Хомиш хотел ей рассказать о своей новой способности, но далекие звуки заставили обоих подскочить и обернуться. Погоня не остановилась. Упрямые великантеры не желали оставлять ускользнувшую добычу. Они бежали по следам лаланей, по каплям крови раненого ведмедя, что падали, оставляя предательскую дорожку.

Хомиш и Лапочка завертели головами в поисках укрытия. Река и дерево. Оно по-прежнему раскидывалось и привлекало внимание. Хомиш резко встал, подошел к дереву и положил правую лапу на грубую кору.

— Дерево! — почти вскрикнула муфлишка. — О, Хомиш, разумно! Залезем на дерево! Оно высокое. Великантерам нас будет не достать. Но как с Шэмом быть? Он и не ведмедь теперь. Гляди, как людыш, — Лапочка посмотрела на оборотня, потом снова на Хомиша, и вернулась к своему предложению: — Залезем на дерево?

— Это дерево арбор, — исследовал сучковатый ствол Хомиш. — Помнишь, рассказывал про него?

— Дивно, что здесь мы встретили дерево арбор, — заметила Лапочка, но голос ее дрожал и выдавал нарастающий страх. — Я бы из него собрала зонтик от неприятностей, но мой чудный ум мне подсказывает, что не успеть моим чудным лапкам.

— Зонтики делают из листьев. — Хомиш насторожился, вслушиваясь в далекие голоса.

— И то верно, — вздохнула Лапочка.

— Дерево и не могло бы здесь расти. Но растет, — обошел ствол Хомиш. Вдруг он вспомнил об Афи, потрогал одежду. Комок под ней не шелохнулся. — Счастливая Афи, спит.

— Или смерла от страха. О, Хомиш, спробуй с этим деревом договориться, а! — молительно сложила лапки муфлишка. — Да живее спробуй. Сгинем! Громилы близки. Сам говорил, что дерево арбор упрятать может. Хоть правильнее бы было уговаривать мне, я красивая, а с красивыми всегда куда быстрее соглашаются. Но, боюсь, дерево не оценит моих чар.

Словно в ответ на ее слова дерево зашумело и даже как будто ухнуло.

— Оно с тобой согласилось, — удивленно произнес Хомиш и прислонил правое ухо к необъятному стволу.

— Вот, так и знала. Ну а что? И ни к чему мне это. Я же не собираюсь… — Но Хомиш уже не слышал, что лопочет прелестная муфлишка. Сейчас он слушал, что шепчет дерево. — Ты же умеешь разговаривать с растениями? — продолжала расспросы Лапочка, подходя к муфлю.

Хомиш кивнул головой и прислонил теперь левое ухо к шершавой коре. Под ухом зашипело, раздался громкий треск, и ствол разверзся. Перед беглецами открылся вход в непроглядную темноту. Оба муфля отпрянули. Хомиш замер, а Лапочка замахала лапками. Ей этот непроглядно черный ход показался не таким уж и дружелюбным.

— В морочные времена жди беды отовсюду, — зашептала она и вытаращила глаза.

Хомиш не ответил. Он сделал шаг в открывшийся в стволе ход, оглянулся.

Угрожающее «Корхрут!» раздалось уже совсем близко, на сизом, плывущем горизонте показались расплывчатые рогатые фигуры.

— Великантеры рядом! Сюда, сюда, — звал Хомиш, и Лапочка тоже двинулась вперед.

— А наш ведмедь?!

— О нем позаботятся, — откуда-то Хомиш знал это точно.

Беглецы исчезли внутри.

Дерево, поглотив муфлей, снова ухнуло, огромная гибкая ветка опустилась и, словно лапа заботливого доброго монстра, забрала внутрь и Шэма. Кора затворилась.

Глава 11. Дерево арбор

— Хо-о-оми-и-и-иш, — услышал муфель голос Лапочки в непроглядной темноте.

— Ла-а-а-апочка, — ответил он и с осторожностью пощупал воздух впереди себя. Лапы не наткнулись ни на что.

— Хомиш-ш-ш-шек, где ж-ж-ж мы? — раздался и голос Афи. Норна выглянула из-под кафтана и ловко выбралась, расположившись на плече хозяина. Ей навстречу из тьмы бесшумно выпорхнула крошечная точка света. Афи зажужжала что-то невнятное от неожиданности. Световая точка запульсировала, она становилась ярче, больше. Потом еще больше, и постепенно от ее мягкого свечения непроглядная темень расступилась.

Уже довольно крупный светляк бесшумно облетел вокруг жужжащей Афи и завис прямо у милого носа Лапочки. Глаза муфлишки сошлись к переносице, она попыталась разглядеть летягу и дотронуться.

— Звездочка! И не обжигает. Светит, и только. О, Хомиш, гляди, какая она красивая, как я до морочных времен, — восторженно протянула муфлишка и вздохнула. Поток вырвавшегося из ее рта воздуха встрепенул светящуюся незнакомку. Звездочка отпрянула, и к ней присоединилась еще одна точечка света. А затем…

Третья, четвертая, пятая, десятая. Муфли крутили головами, не успевая следить за тем, как слева, справа, сверху и снизу — отовсюду, одна за другой, — стали выявляться похожие звездочки. Каждая рождалась крошечной крошкой и разрасталась светом на глазах изумленных Лапочки, Хомиша и Афи.

— Нет, не звездочки. Откуда им тут быть? Ночные огоньки, как в нашей деревне, — предположил тихо Хомиш.

— Скажешь же. Ночные огоньки намного тусклее и не такие юркие. И с крыльями, — отрицательно покачала головой Лапочка. — Это звезды! — гордо вскинула носик от своей догадки муфлишка. — Говорю точно, звезды.

И ведь сметливая муфлишка угадала! Это были звезды, крохотные, но все же звезды. А звездам, как ты знаешь, мой дорогой читатель, крылья для полета не нужны. На то они и звезды.

Целый звездный рой уже кружил внутри дерева.

Муфли, боясь ослепнуть, прикрылись лапами. Сияние всех звездочек вдруг одномоментно соединилось, и пространство залилось ровным спокойным светом.

Троица ахнула. Никто не верил глазам. Для верности они их протерли, но все оставалось на своих местах. Точнее, место, куда они попали, оставалось таким же, что и увиделось.

Это была не нора, не пещера, не гнездо, не дупло. Или что можно еще представить, когда попадаешь внутрь дерева?

Внутри обнаружилось уютное и чрезвычайно просторное жилище с альковом, витой лестницей по центру и несколькими ходами в смежные комнаты.

Изящной ковки металлическая светлая лестница извивалась и словно пронзала пространство снизу вверх. Под ее ступенями стоял большой сундук.

По периметру древесных стен выстроилась добротная мебель, резные мягкие кресла. Муфли увидели книжные полки с множеством книг, серебристые подсвечники. В самом центре, недалеко от лестницы, расположился внушительный круглый стол. На столе тоже высились груды книг. На земляном полу раскинулись ковры: центральный и самый большой имел оттенок багровой травы, и ступать по нему было одно удовольствие.

Пока муфли с открытыми ртами разглядывали обстановку, рой звезд собранно, как по команде, переместился к лежащему на полу Шэму.

Звездная стайка, то спускаясь ниже, то поднимаясь вверх, кружилась над распластанным телом ведмедя, рисуя в воздухе изящные световые линии. Муфли и норна, на некоторое время онемев, следили за странным сверкающим танцем, и вдруг одна из звезд оторвалась от общего хоровода, подплыла к Хомишу, потом к Лапочке. Она была самой яркой и самой крупной, и сильно отличалась по теплоте цвета от других. Стая светила холодно и ровно, а эта пульсировала бело-желтыми вспышками. Словно дышала.

Затем яркая звезда вернулась к недвижному оборотню, вспыхнула, потускнела и медленно проплыла над ведмедем. Снова вспыхнула, вновь потускнела, и замерший рой, будто б услышав распоряжение, собрался вместе, окружил Шэма плотным кольцом, поднырнул под него, приподнял и понес по воздуху прямиком в альков с черным потолком.

Изумлению муфлей не было предела.

Стайка пронесла мощное тело, как невесомое перо, и бережно опустила на застланную цветным покрывалом перину.

Лапочка кинулась к Шэму, а внимание Хомиша приковала витая лестница.

Она рассекала самый центр пространства загадочной комнаты и, виляя всем своим лестничным телом, уводила куда-то в неизвестное высоко.

В голове Хомиша пронеслось: «Лестница, как в домах людышей, неизвестно куда и неизвестно откуда».

Хомиш отмахнул эту мысль, когда пролетающая мимо звездочка ударилась об его ладонь и нырнула в светильник из ажурного стекла, что висел на стене слева. Следом и остальные пронеслись над свечами в высоких подсвечниках, расставленных заботливой рукой — или лапой — по всем углам комнаты и по лестнице вверх. Касаясь свечей, звезды оставляли за собой язычки пламени.

Некоторые звезды исчезали, улетая вверх по ступеням.

Некоторые ныряли в пузатые фонарики, чтобы через ажур стекла подсвечивать стены, полы, потолки и все, что было внутри дивного жилища.

Небольшой рой взлетел на потолок, что раскрылся, словно ночь, над кроватью с лежащим Шэмом.

Слепящий белый свет сменился неровным мягким свечным и легкими дрожащими тенями.

Все и везде было чисто. Язычки свечей плясали и уютно потрескивали. Откуда-то слышался шум воды.

— Река шумит, та, что снаружи. Великантеров вроде не слышно, — заговорил наконец Хомиш. Он ожидал, что Лапочка что-то сейчас обязательно ответит, но в голове его прозвучал другой голос.

«Прав ты, Хомиш. Шумит река Жизни. Она сейчас здесь. Медлить нельзя. Тебе нужно выйти и набрать воды. Шэма иначе не спасти. Внутри его тела застрял наконечник копья. Без воды не справиться».

«Опять голос! Знакомый голос», — вздрогнув, подумал Хомиш и глянул тревожно на Лапочку. Муфлишка устроилась в мягком большом кресле, которое стояло около алькова, и разглядывала серое перо с пестринками и белой каймой по краям. Афи крутилась рядом с муфлишкой.

— Ты сейчас ничего не слышала?

— Афи трещит, — тут же ответила Лапочка. — Только я ей перо не отдам.

Перо в лапках муфлишки слабо переливалось, и его пушистые ребрышки подрагивали от дыхания Лапочки и трекотания норны.

— Перо большого глифа. Где ты его нашла? — вгляделся муфель в находку.

— Оно здесь валялось, на этом дивном ковре. Пожалуй, оставлю себе. Наверное, это перо глифа самого Хранителя!

— А больше, кроме Афи, никого не слышала? — настаивал Хомиш.

— Никого. Чего пристал? — Лапочка все же прислушалась на всякий случай. И после выдохнула и подтвердила: — Никого и ничего. Только вода шумит и свечи трещат. О, радость! Значит, великантеры ушли.

— А голос?

— Чей голос? Шэма? Он что-то сказал?

Лапочка отвлеклась от пера и пригляделась к телу на кровати. Грудь оборотня едва вздымалась, но опухшие, красные веки были недвижимы. Лапочка положила изящную находку на кресло рядом с собой, встала и, склонившись, дотронулась до руки оборотня.

— Дивно было бы, если бы Шэм хоть какой-то звук издал. Это б значило, что он жив. А так неясно, жив он или нет.

Муфлишка с сожалением смотрела на Шэма. Вдруг с потолка алькова снова спустилась теплая звездочка, та, что была крупнее и много ярче иных. Она мягко приземлилась оборотню на грудь. Лапочке это показалась возмутительным, и она, громко побранивая звезду за невоспитанность, попробовала смахнуть ее пером, но яркая незнакомка упорно не хотела улетать.

— Если б тут была мамуша, она вылечила б его травами, — Хомиш тоже подошел к кровати. Звездочка оторвалась от лежащего и начала кружить вокруг муфля.

— Мамуши нет, и трав нет. Здесь только дерево, туман и река, и непонятно чье жилище внутри. Но мне здесь красиво. Почему, о Хомиш, не рассказывал ты мне, что внутри деревьев арбор такие милые жилища? — снова уселась в кресло Лапочка и вещала, и водила большим пером возле своего носика. — Я бы в таком жила и жила. Это очень воспитанное дерево, раз так встречает гостей. Кресло будто б для самых важных муфлей. Даже в храмах Радости не бывало таких кресел. Хотя похожее кресло держали всегда для праздников, как место Хранителя. Но…

Но Хомиш не слышал уже, что там дальше болтала очарованная Лапочка. Голос в его голове звучал и отдавал четкие распоряжения. И это был тот самый голос. Самый важный и самый почитаемый в прежнем Многомирье. И он твердил:

«Упомни, что тебе говорил. Помнишь ли? Нет? Ну так повторяй за мной вслед, и всегда держи как меч впереди себя: я господин, не страх мой господин. Страх — мой слуга».

Глава 12. Река Жизни

Хомиш выглянул из дерева, несмотря на выпрыгивающее из груди сердце, и не отзывался на возгласы Лапочки и Афи.

Их крики слились в один оглушающий:

— Глупышец, там погибель!

Но Хомиш их не слушал. Его вел другой, знакомый мягкий голос — и страх за Шэма.

Как ты уже, наверное, прочувствовал, мой дорогой читатель, страх бывает разным, и далеко не всегда страх означает, что ты трус. Иногда страх означает нечто совершенно иное. Но об этом нам еще предстоит с тобой узнать. И, возможно, знание станет для тебя таким же открытием, как и в это мгновение для Хомиша.

В это мгновение Хомиш почувствовал скорее тем самым сердцем, а не разумом, что великантеры ушли.

И точно. Когда он высунул уши, а после и всю голову из приоткрывшегося лаза в стволе дерева арбор, спины рогатых громил маячили уже далеко.

Прикрыв для верности рот, муфель выдохнул, похлопал по своей бездонной сумке, затем нырнул внутрь лапой. В сумочной безграничности нашелся увесистый флакон, в котором Хомиш носил питье мамуши Фло. Обрадовавшись, он уже весь выбрался из дерева и тщательно оглядел все вокруг.

То, что скрывал туман, теперь освещалось ярким и теплым солнцем. Дерево было высокое, с мощным стволом, но крона его на свету показалась Хомишу довольно странной для такого исполина. Редкие голые ветки, что сухие руки, протягивались в небеса и в стороны. Вокруг дерева арбор росли густые кусты, и рассыпались по округе округлые крупные камни. Землю, покрытую тонким слоем тающего снежного наста, из-под которого уже выглядывала первая несмелая поросль, истоптали великантеры.

Сотни провалов говорили о том, как долго здесь толпились громилы, и каково было их изумление. Они рыскали, они искали на дереве и вокруг дерева, у реки, под кустами. Вереницы их глубоких следов рассказали все. Они ушли злые, с пустыми руками. Но ушли. И Хомишу так захотелось поблагодарить доброе дерево и того, кто был внутри, что он поднял голову и кивнул. Дерево ухнуло, несколько мощных ветвей зашевелились, поднялись и опустились, задев плечи муфля.

Хомишу стало спокойно и благостно. И он уже смело направился к реке.

Ее бурные воды грохотали, заглушая звуки, но муфель все же ступал тихо и смотрел внимательно под ноги, чтобы, упаси Хранитель, не наступить на предательски хрусткую ветку.

Река была совсем близко. В сорока шагах. Еще от дерева Хомиш увидел, что она словно разгневалась. Воды ее гремели, грохотали, пенились с силой необузданной и то выходили из берегов, то возвращались обратно.

Казалось, река живая, и извивается всем руслом как змея, и петляет, и меняется, но какой-то силой удерживается на месте и не смеет сбежать.