Бесплатный фрагмент - После человека

Отказ от ответственности

Этот рассказ является художественным произведением и предназначен исключительно для литературного осмысления философских, нравственных и экзистенциальных тем. Все события, персонажи, имена и описанные обстоятельства являются плодом авторского воображения. Любые совпадения с реальными людьми, организациями, историческими событиями или географическими местами являются случайными.

В тексте намеренно затрагиваются тяжёлые темы: моральная вина, поствоенная травма, дегуманизация, потеря идентичности и философская природа зла. Цель произведения — не прославление насилия, а глубокое исследование последствий человеческих поступков, границ вины и утраты человеческого облика. Описанные сцены не предназначены для подражания или романтизации страдания.

Автор не несёт ответственности за возможное эмоциональное воздействие текста и рекомендует воздержаться от чтения лицам, находящимся в психоэмоционально нестабильном состоянии. Рассказ следует воспринимать как аллегорию, зеркало, в котором отражаются не ужасы внешнего мира, а тьма, таящаяся в самом человеке.

ГЛАВА 1: Мы выходим

Я поднялся, потому что чья-то рука сжала моё плечо. Шорохи вокруг напоминали редкие порывы ветра в заброшенном доме, где половицы скрипят от старости. Я не разглядел лица, только голос, хриплый и едва различимый, произнёс: «Вставай, Джон». И меня окутала мысль, что меня всегда звали Джон, что у меня есть жена Мэри и дети, которых нужно защищать. Я попробовал моргнуть, но не было ощущения нормального зрения. Всё казалось тусклым, как приподнятая пелена серого дыма. Внутри нарастало понимание, что время застыло. Я повернул голову, увидел рядом тихие силуэты, объятые серым сумраком.

Они лежали на пропитанном влагой асфальте, выглядели, как спутники, которых я давно знал. В груди слабо дрогнуло от мысли: мы — семья. Не все из нас кровные родственники, но мы вместе, значит, мы одно целое. Я ощупал свою левую ладонь. На ней остался тёплый след, похожий на тень чьего-то дыхания. Под пальцами дрогнули волокна, которые я не помнил в себе прежде. Я встал, осторожно ступая, чтобы не разбудить лишних страхов. Опустил взгляд на Мэри, она дышала прерывисто. Я позвал её тихо, и она приоткрыла глаза. Зрачки двигались неуверенно, долго искали меня в темноте, которая была повсюду даже при свете дня.

Сзади услышал шорох: Майкл, высокий парень с жёсткими волосами, поднялся следом. Сгреб в охапку свой рваный рюкзак. Сказал что-то негромко о том, что нужно проверить дальше по дороге. Никто не ответил, и он замолчал. Вокруг догорал вчерашний костерок, испуская едкие струи дыма. Я смотрел на него, стараясь понять, почему нет тепла. Я провёл рукой над углями, ощущая слабое жжение, отдёрнул ладонь и сказал про себя: «Значит, всё ещё живой». Шаги послышались за спиной, и я обернулся. Лиза, девочка лет восьми, стояла, сжав руки на груди. Она не плакала, хотя глаза у неё были красные, от долгого слёзного напряжения.

Я поднял её на руки, прижал к себе, и мы двинулись вперёд. Мэри с усилием встала, шагнула рядом со мной, сжала моё запястье. Мы не знали, куда идём, но понимали, что нужно шагать всё дальше. Асфальт под ногами звучал влажными всхлипами, при каждом шаге чувствовалось, как он податливо пружинит. Майкл сказал, что мы уходим от города, который называли Парижем, но я не удержал в памяти улицы этого места, не видел Эйфелевой башни, не слышал говор толпы. Слово «Париж» звучало в голове, как некий символ, часть моей прошлой жизни, которую я не мог сложить в целое.

В какой-то момент память на миг затуманилась, перед глазами возникла комната с книжной полкой и мигающей лампой. Я стоял там, держа в руках автомат, а в воздухе клубился дым от стрельбы. Мне кричали: «Джон, бей, быстрее!» И я нажимал на курок. Я видел полусгнивший пол, чужую кровь, подбирал чьи-то вещи, не разбираясь, кому они принадлежали, так как шла война, и у меня была родина, которую нужно защищать. Потом дёрнул головой, и видение пропало, словно кто-то вырвал страницу из книги.

Рядом со мной шли люди, которых становилось всё меньше. Я не всматривался в лица, их пустые черты ничего не выражали. Один мужчина, кажется, Стив, хромал и при этом тащил за собой чахлую собаку. Другой, по имени Роберт, рассказывал тихим голосом историю о каком-то бое, в котором ему пришлось выживать любой ценой. Слова его звучали механически. Я слушал, не понимая, почему это так знакомо. Было тягостное чувство, что мы все — остатки, обугленные обломки чего-то большего.

Я пересчитывал их вечером, когда мы останавливались на привал, и каждый раз терялся в подсчёте. Это туманило мозг, как если бы кто-то внезапно скользил во мне, переходил от своей самостоятельной плоти к моей собственной. Я недоумевал, почему мне хватало сил не спать и всю ночь слышать биение серой пустоты вокруг. Я чувствовал, как Лиза прижимается ко мне, и Мэри склоняет голову мне на плечо. Я гладил её волосы, вспоминая наши прежние дни, когда меня ждали дома с войны. В мозгу всплывали сцены: я принёс что-то в рюкзаке, пахло гарью, дети спрашивали, почему я не смотрю им в глаза. Я отмахивался мыслями о приказах, о необходимости грабить чужие дома и отдавать еду своим, потому что иначе нельзя.

Когда наступила ночь, голоса вокруг слились в тихий сонный шёпот. Я подумал, что мы все вместе, что мы сохраним друг друга. Проснулся от того, что кто-то тяжело дышал мне в лицо. Я открыл глаза и не увидел в полумраке никого. У меня защемило в груди, и на миг почувствовалось, как нечто сжалось внутри, вибрировало, отвечая на мой страх. Я приподнялся, пошёл в сторону полуразрушенной стены. Там лежал Роберт, его тело дрожало. Я протянул руку, коснулся его плеча. Он не отреагировал. Я положил ладонь ему на лоб, ощутил резкую пульсацию. И я хотел позвать на помощь, но язык застрял, страх накрыл меня с головой.

Сквозь дремлющих людей я вернулся к Мэри, увидел, что Лиза сидит у неё на коленях. Лиза смотрела в темноту, лицо похоже на фарфоровую куклу, лишённую мимики. Я почувствовал её тепло, однако оно не было по-человечески привычным, ощущалось другое — нечто внутреннее, что следовало за мной, повторяло мой ритм сердца. Я прижал Лизу к себе, она сдалась, не сопротивлялась. Мэри гладила мне волосы, прошептала: «Всё в порядке, Джон». Я закрыл глаза, стараясь поверить её голосу.

Утром я заметил, что Роберта нет. Никто не спрашивал, куда он делся. Никто не плакал. Мне стало не по себе, но я попросту повёл всех дальше. Шаги становились увереннее, потому что я чувствовал необъяснимую силу в теле, как если бы каждая частичка плоти наполнялась чужими жизнями. Майкл смотрел на меня, сжимая губы, в его взгляде теплилось понимание чего-то, о чём я не хотел спрашивать. Но он не сказал ни слова.

Мы вышли на шоссе, обломки машин оседали под слоем бурой плесени, ветер рассеивал гарь и затхлость. Впереди виднелись покосившиеся столбы, некоторые клочки асфальта были расплавлены, как металл после термического удара. Я обнял Мэри за плечи, её рукав разорвался, и я рассмотрел короткие складки на её коже, похожие на чешуйки. Она не вздрогнула, отстранилась плавно, она принимала это как неизбежную часть новой реальности. Я хотел спросить, не болит ли у неё рука, но не вымолвил ни звука. Мы шли молча, и Эмили, та, что ещё оставалась из женщин, шла чуть сзади, шёпотом напевая детскую колыбельную. Я не различал слов, но в памяти всплывала сцена, где я подхожу к домику, пинаю дверь, люди внутри кричат, а я приказываю им бросить всё, потому что у меня приказ. От этих воспоминаний пальцы сводило судорогой.

Солнце казалось выжженным, ослепляло без тепла. Я оглянулся, заметил, что от группы осталось чуть больше десятка человек. Снова пересчитал, удивился, почему не помню, кто ушёл. Майкл сказал, что они растворились, и посмотрел на меня взглядом, от которого холод пробежал по спине. Я не ответил, лишь кивнул. Держал Мэри за руку, чувствуя ритм её сердца, зная, что оно бьётся одинаково с моим. Лиза повисла у меня на шее, приникла вплотную, я ощутил, как её худенькие руки кажутся мне частью собственного тела. Меня пробрала тревога, хотя я не знал, чего именно я боялся.

К вечеру мы добрались до полуразрушенной бензозаправки. Сквозь проржавевший каркас торчали цветы, похожие на химические наросты. Я внимательно осмотрел здание, увидел, что внутри нет ничего ценного. Мы забрались в помещение, улеглись на полу. Майкл снял ботинки, глянул на меня. Его ступни были бледными, сухими, без ногтей, чужими. Я закрыл глаза, вспоминая тусклую комнату, где когда-то жила моя семья. Мне грезилось, что я сижу у камина, уставший, в военной форме. Дети радуются, прыгают вокруг, а я достаю из сумки мешок с хлебом и банку тушёнки. Мэри смотрит на меня благодарно, не интересуется, где я это взял. Я повторяю, что защищаю страну, что враги не щадят, и если не мы их, то они нас. Но в душе возникает покалывание, как внутренний вопрос: а был ли враг, или мы сами стали тем, кого надо бояться?

Ночью в заброшенной заправке пахло гарью и ржавчиной. Кто-то тихо всхлипывал в углу, кто-то перешёптывался, но шёпот тотчас затихал, растворялся в металле стен. Я не мог заснуть, чувствовал, как в груди что-то шевелится, тянет меня к спящим рядом людям. Я поднялся, подошёл к Эмили, хотел проверить, как она спит. Увидел, что у неё на шее выступила полоса, похожая на сросшиеся рубцы, пульсирующие в такт моему дыханию. Мне стало страшно. Я попытался отвести взгляд, но не смог. Захотелось бежать, кричать, но я остался в молчании.

Утро встретило нас дождём из сажи. Мы вышли на дорогу. Впереди небо выглядело статичным, подёрнутым меловой пылью. Майкл сказал, что нужно держаться ближе к развалинам, там меньше шансов оказаться на открытой местности. Я кивнул. Лиза обняла меня за шею. Её тело становилось лёгким, я почти не чувствовал его веса. Мы шагали долго, и под ногами стояли булькающие звуки, они отзывались внутри меня гулким эхом. Я смотрел на сгоревшие машины, представлял, как когда-то они везли людей, которые тоже хотели спастись.

Через несколько часов нас осталось ещё меньше. Я присел, с трудом вспоминая, кто исчез. Казалось, Майкл еще здесь, но я не видел его лица. Мэри держала меня под руку, её бёдра слились с моим боком, я не мог определить, где кончается моя плоть и начинается её тело. Лиза висела на моём локте, бормотала, что ей хочется спать. Я почувствовал в себе странную бодрость, пульсирующую не из моего сердца, а из глубины, где свёрнуты сотни чужих дыханий. Я вздрогнул, огляделся, стараясь понять, что случилось, но всё вокруг оставалось недвижимо, бесприютно.

Я сказал себе: «Мы идём, чтобы выжить». Повторил это, как заклинание. Мэри подняла взгляд, поцеловала меня в щёку, и на губах её проступила улыбка, которая не имела оттенка радости. Где-то в отдалении послышался хруст, будто треснула гигантская раковина. Я повернул голову, но ничего не увидел, только клубы пыли. Мы продолжили путь, и я чувствовал, как в каждом шаге моя нога становится тяжелее, а затем вдруг легче. Я не хотел думать, чья это сила и где её истоки. Я просто шёл, принимая, что иначе нельзя.

Когда солнце стало низким, на горизонте замаячила очередная груда руин. Я ощутил слабое жжение в позвоночнике, склонил голову, увидел, что из разрыва на рубашке выпирает нечто, напоминающее узорчатые сросшиеся ткани. Я покрыл это ладонью и подумал о детях, о тех, кто оставался со мной, и о тех, кто бесследно исчезал по ночам. Я продолжал шаг, давя в себе ужас, потому что перед глазами всплывала сцена войны, где я держал гранату, а рядом кричала женщина, умоляла о пощаде. Я не слышал её слов. Я исполнил приказ, взорвал дверь, забрал припасы. Я не мог признать это преступлением, потому что у меня была цель: защитить семью. Осознание забилось где-то глубоко внутри, померкло под оправданием: «Я должен был».

Мы остановились. Мэри спросила, где все остальные. Я не знал, не помнил, кто когда исчез. Лиза прижалась теснее, прошептала, что ей снится дом с красными обоями и цветочным узором на потолке. Я прижал её к себе, стараясь не заглядывать ей в лицо, поскольку чувствовал странное покалывание, когда смотрел на её кожу. Я не видел слёз, хотя хотелось плакать. Я не видел страха, хотя чувствовал, как он расползается внутри меня, стирает границы реальности. Мы просто стояли среди остовов зданий и молчали, пока не послышалось новое уханье далёких выстрелов. Где-то шли бои, где-то люди продолжали сражаться за жизнь, не осознавая, что жизнь давно потеряла очертания.

Я сделал глубокий вдох, поднял руку и привлёк Мэри к себе. Я почувствовал, как её плечо слилось с моей грудью, как сквозь ткань её рубашки проступили узлы моего собственного тела. Я смотрел в сторону дороги, которая тянулась дальше в серую мглу, и мне представлялось, что она ведёт к спасению, к городу, где мы найдём воду, хлеб, покой. В голове вспыхнул образ: я прихожу с оружием, ломаю двери, выбрасываю людей наружу, потому что так надо, и забираю всё, что возможно. Я слышу, как они кричат, но не понимаю смысла их криков. Потом я просыпаюсь в полумраке, вокруг Мэри, дети, неизвестные мне люди. Я не спрашиваю, откуда взялись их вещи, ведь так устроена наша война: не задавать лишних вопросов, выполнять приказы и верить, что всё ради семьи.

Тишина окутывала меня, я слышал только стук внутри, похожий на биение множества сердец, объединённых в один такт. Я закрыл глаза, стараясь не думать, кто я и почему мои руки налились нечеловеческой силой. Я чувствовал лишь долг: вести дальше. И я пошёл, поддерживая Мэри, держа Лизу, не замечая, что тело моё слегка видоизменилось, потеряло привычную форму. Туман окутывал нас, и мы шагали вперёд, ведь, пока мы идём, мы верим, что ещё люди, что имеем право на спасение.

Я не оглядывался назад, где оставались пустые взгляды и размякшие тени, потому что одна мысль жгла меня изнутри: если посмотреть, придётся признаться себе, что мы уже не те, кем были, и возможно, никогда ими не станем.

ГЛАВА 2: СЛЕДЫ ЗА СПИНОЙ

Я проснулся так, как просыпаются те, у кого внутри слишком много воспоминаний о вчерашнем дне. Мэри сидела рядом, мерцала в хмуром свете, глаза её были прикрыты, губы шевелились, она тихо шептала что-то, похожее на слова молитвы или заклинания. Шёпот звучал неритмично, пах солью и горем, разрушал утреннюю тишину резкими разрывами звуков. Под ногами лежал потрескавшийся асфальт, между трещинами сочились мелкие ручейки желтоватой жидкости, похожей на гной древних ран. Я поднялся и посмотрел назад, где вдоль дороги тянулись следы, уходившие в сумеречную даль.

Голова кружилась от мыслей, которые мешали мне опознать, кому принадлежит моя рука, где заканчивается моя ступня и начинается сырая поверхность под ногами. Мэри вывела нас на дорогу, и все, кто ещё продолжал идти, двинулись следом. Я не мог понять, когда в последний раз видел Майкла: вчера он стоял поблизости, а сегодня его силуэт растаял. В груди возникло ощущение, что он где-то здесь, перекочевал внутрь моего тела. Я отвернулся, чтобы не сойти с ума от этой мысли.

Мы шагали вдоль груды поваленных столбов, и каждый столб был испещрён ржавым налётом, похожим на замерзшую кровь. У некоторых столбов ещё держались короба с вывесками, но надписи расплывались, становились нечитаемыми. За нами текли следы, глубокие следы вплавлялись в вязкий грунт, сохраняли отпечатки ног, которые сливались, расползались. Я чувствовал, как мои мышцы налиты силой, как если бы я вобрал в себя сотню жизней.

Далеко впереди лежал огромный остов некогда величественного здания, чьи стены зияли окнами без стёкол. Осколки стекла, разлетевшиеся по земле, хрустели под нашими шагами. Я заметил, что Лиза уже не идёт рядом, она приросла ко мне своим плечом, хотя на лице её отражалась только апатия. Я коснулся её пальцев, шёпотом назвал по имени, чтобы убедиться, что она жива. Она не ответила. Глаза её оставались открытыми, по губам прошла дрожь, похожая на чувство голода.

Вдруг я ощутил призрак боли в спине, припомнил, как когда-то стоял в окопе и слышал визг снарядов, выворачивающих землю. В памяти всплыл яркий миг: боевой товарищ Адам прижимал к себе фотографию жены. Мы сидели рядом, я чувствовал, что вот-вот поднимусь и пойду на штурм здания, в котором прятались те, кого нас приучили считать врагами. Я не сомневался. Приказы велели, и мы повиновались. Я помнил, как страх рассыпался по венам, а за спиной раздался взрыв. Я помнил, как после боя мы забирали продукты из полусгнивших домов, не спрашивая, чьи это дома. Я не думал, что делаю что-то плохое, ведь командир повторял: «Твой долг — сберечь семью, сберечь наш народ». И я отвечал, что буду выполнять долг.

Затем видение растаяло. Я снова оказался на дороге, где тянулись наши следы. Мэри оглянулась, крепко сжала мою ладонь, и я ощутил на её коже рельефные полосы, похожие на наросты. Лиза почти перестала отличаться от меня, её контур сливался с моим плечом, так что трудно было понять, где заканчивается её рукав. В затылке зарождалось покалывание, как если бы ещё одно сердце пробивалось наружу. Я не хотел разглядывать это, просто шёл вперёд, глядел на дорогу и на проломы в стенах обветшалых построек.

Мы заходили в одно из зданий, пытаясь найти воду. Скелеты перил осыпались при прикосновении. Полы были влажными, и даже малейший шорох шагов отзывался приглушённым эхом. В зале, напоминавшем складское помещение, расползались туманные пятна, стенам недоставало краски. На полу валялись пустые бутылки, пакеты с незнакомыми надписями, липкая чернота затекала в трещины бетона. Я наступил на что-то мягкое, ощутил тонкий запах, напоминавший смесь мёртвых водорослей и гари. Мэри провела рукой по стене, и на её пальцах остался слой, похожий на пепел. Дети молчали, хотя раньше они часто плакали. Я не чувствовал боли, хотя знал, что наши тела поедает немыслимое перерождение.

Я увидел Эмили, которая неподвижно сидела в углу. Её рот был приоткрыт, а между губами виднелась тонкая жила, уходящая в трещину пола. Я подошёл к ней, хотел позвать. Она не реагировала, казалась уже частью этого полузатопленного бетонного мешка. Я протянул руку, и в тот миг ощутил, что её пульс бьётся прямо внутри моих собственных рёбер. Я содрогнулся и отвернулся, чтобы не замечать, как все сливается в один непрерывный организм, где границы стираются.

Мэри подняла заплаканные глаза. Она проговорила, что ещё остались те, кто шёл с нами, и они где-то позади, возможно, заплутали. Я помнил некоторых по именам, других по голосам, но не хотел искать их, потому что боялся узнать, что большинство уже во мне. На миг в голове вспыхнуло давнее воспоминание о моменте, когда наш отряд занял гражданский лагерь: мы заходили в палатки, люди кричали, плакали, но мы делали то, что считали нужным. Мы говорили себе, что иного пути нет, ведь мы защищаем свой дом, свой народ. Я разглядывал маленькие фигурки в рваной одежде, стоявшие на коленях, и не чувствовал ничего, кроме холода в груди. Тот же холод заходил в меня теперь, растекался прожилками по плечам, по рукам.

Мы вышли из здания, солнце с трудом пробивалось через смог. Воздух у дороги колыхался, менялся, казался зазеркальным, как если бы реальность расслоилась. Мы двинулись дальше, слушая хлюпанье воды, которая скопилась в ямах асфальта. Мэри продолжала идти рядом, стиснув мой локоть. Лиза приникла ко мне, её волосы спутались с моими так, что при каждом движении ощущалось тянущее усилие. Я понял, что не могу оторвать её без боли для нас обоих. Мои ноги сливались с дорогой, с каждым шагом ощущался толчок, отражавшийся внутри позвоночника.

Когда настал привал, мы укрылись под мостом, разрисованным старыми граффити. Краска облезла, буквы переплелись в неразличимый узор. На полу вокруг нас валялись пустые банки и газетные обрывки, где ещё можно было разобрать призывы к миру и странные лозунги о победе. Я думал, что их писали те, кто верил в какую-то благую цель. Я пытался вспомнить, когда потерял веру, но всё смешалось. Запах тлена пропитал моё обоняние, я не мог избавиться от навязчивого ощущения, что вокруг меня сотни голосов. Мэри склонила голову к моему плечу, вздохнула, спросила, не помню ли я, как мы впервые встретились. Я хотел ответить, но в памяти застыл совсем другой образ: я вхожу в разрушенное здание, выстрел, женщина падает, из рук её выскальзывает маленький кулёк. Я не хотел видеть этого, но воспоминание всплыло, выкрасило сознание красными вспышками.

Я встал, сделал несколько шагов вдоль моста и вспомнил сон, который преследовал меня ночью: я бежал по длинному коридору, где лампочки мигали, за мной поднимались тени, кричали голоса, умоляли о пощаде, а я не останавливался. Стены коридора скрипели, с потолка сыпалась штукатурка. Я нёс на спине ребёнка, но не понимал, живой ли он. Кто-то звал меня по имени, и я понимал, что это приказ, значит, мне нужно двигаться вперёд. Потом всё окрасилось в белёсую пыль, я проснулся и увидел перед собой лица тех, кто ещё не исчез. Я не чувствовал сострадания к себе, не чувствовал сострадания к ним, всё притуплялось.

Мэри позвала меня назад, сказала, что нам надо идти, потому что нельзя задерживаться здесь. Я посмотрел в сторону, где дорога выползала из-под моста и уходила к горизонту, среди исписанных руин и ржавых машин. Мы снова тронулись. Сердце моё сжалось от ощущения, что чьё-то тело прилипло к моему боку, я слышал стук не одного сердца, а многих, они звучали в унисон, как единое живое существо. Я боялся посмотреть вниз, понимая, что могут увидеть глаза, не готовые к правде.

Спустя несколько часов пути мы наткнулись на рассыпанный груз из военного грузовика: деревянные ящики, покрытые пятнами, с выгравированными номерами, остатки хлипкой поломанной техники, чьи провода торчали наружу, как внутренности. Я открыл пару ящиков, не надеясь найти что-то полезное. Там лежали пустые обоймы, куски промасленной ткани. Лиза сделала шаг и вскрикнула, её нога застряла в проломе асфальта. Я потянул её за руку, вынул её ступню из провала. Её ботинок остался там, а сама нога выглядела нечеловечески, я увидел темноватую поверхность, пересечённую узорами, которые напоминали соединённые ветви. Я посмотрел на Мэри, она отвела взгляд, прокашлялась и лишь сказала, что надо идти дальше.

Дальше дорога тянулась через поле, заросшее колючками. Мы пробирались сквозь сорняки, хлеставшие по ногам. Я почувствовал боль, но внутри сердце разрывалось от другого — воспоминание, что когда-то здесь были цветы, в старой жизни. Я видел кадры, как мы, военные, шагали по полю, затоптанному гусеницами бронетехники. Я тащил на себе раненого, под ногами липла кровь, повсюду слышались стоны. Я повторял про себя, что нужно выжить, нужно выполнять приказы, ведь иначе не защитить семью. Сейчас я понимал, что мы всё равно не уберегли никого. Всё смешалось в войне, где границы добра и зла стерлись. Глаза мои видели только приказы, а душа молчала.

К наступлению темноты мы добрались до полуобвалившейся автостоянки. Крыша проломлена, плиты торчат, перекрытия свисают. Мы устроились в одном углу, стараясь избежать опасности рухнувших кусков бетона. Я сел, прижал Мэри к себе, Лиза прижалась ко мне, её кожа почти срослась с моим боком. Я невольно погладил руку Мэри, почувствовал, что у неё на предплечье выступают хрящевые пластины. Мне стало не по себе. Я хотел задать тысячу вопросов, но понимал, что ответы слишком страшны. Мы ели какие-то консервированные остатки, которые достали из ржавой банки, не чувствуя вкуса. Вокруг плясали тени, вдалеке слышался стук, похожий на обвал.

Ночью я не мог уснуть. Мне грезился сон, как я сижу в разбитом доме: стол завален бумагами, под ногами мусор, на стенах следы пуль. Я разбираю эти бумаги, наталкиваюсь на письма к жене, к детям, которых никогда не видел. Я слышу, как на улице завывает сирена, и в ответ стреляют. Я выбегаю к двери, вижу трупы по всей улице. Мой командир орёт мне, что приказ: брать еду, ломать замки, выносить всё. Я поворачиваюсь к нему, пытаюсь возразить, но что-то внутри меня уже давно сломалось, я вновь делаю то, что велят. Я проснулся в холодном поту и увидел, что Мэри не на своём месте. Я поднялся, заметил её силуэт в лунном свете, она стояла у проржавевшего автомобиля, держала руку на капоте, как если бы слушала шёпот металла. Её глаза были закрыты, лицо показывало смесь печали и покорности. Я тихо позвал, она вернулась, обняла меня, она старалась меня успокоить: «Мы идём дальше, мы спасёмся».

Утром я обнаружил, что многих не хватало. Казалось, осталось всего трое или четверо. Я не знал, как звать их по именам, я видел только расплывшиеся фигуры, слившиеся с формами моих рук, ног, плеч. Мэри оставалась рядом, её взгляд был исполнен решимости, хотя мне казалось, что она уже не та женщина, которую я когда-то любил. Она скорее напоминала часть меня, мою плоть, переплетённую по краям с моими костями. У нас не осталось иных желаний, кроме движения вперёд. Мы вышли на дорогу, повели свои ноги ещё дальше. Я смотрел на следы за спиной, которые стремительно заполнялись вязкой субстанцией, съедали отпечатки и делали полотно дороги почти гладким.

Сквозь мутные заросли я пытался разглядеть небо, где диск солнца висел безрадостным пятном. Я мысленно повторял себе, что ещё дышу, ещё способен думать. В голове всплыли слова командира: «Всё ради будущего поколения, Джон, всё ради выживания». Я ответил ему тогда: «Так точно». Я верил, что всё делаю правильно. Но сейчас я понимал, что мы, лишённые человечности, шли через выжженную землю, где каждый наш шаг поглощал тех, кто оставался рядом.

Мы добрались до обочины, остановились у очередной таблички, частично сорванной ветром и временем, прочли неразборчивое название, которое заставило меня вспомнить, что ранее мы говорили о Париже. В сердце защемило. Кто-то тихо спросил, не грезится ли нам дом. Я промолчал. Я знал: позади только руины и следы, которые исчезают сразу, как мы уходим дальше. Никто из нас не хотел оглядываться и признавать, что мы утратили самих себя.

Мэри позвала меня вперёд, сказала, что дальше, возможно, найдем хоть каплю пресной воды. Я кивнул, не зная, что творится у меня под кожей, слышал только пульсацию, видел, как Лиза растворяется в моём боку, становясь одной плотью с моими рёбрами. Дождь мог бы смыть эту реальность, но дождь давно перестал быть прозрачным. Мы шагнули дальше, надеясь, что жизнь ещё имеет смысл, хотя внутри меня зрело понимание: мы давно перешли черту. Когда-нибудь придёт миг, и зеркало поставит нас перед истиной. Но пока мы шли вперёд, оставляя за спиной всё меньше следов и всё больше призраков, которые становились частью меня, заполняли мою плоть, мои сны, моё молчание.

ГЛАВА 3: ТЕПЛО ЧУЖОЙ РУКИ

Я шёл, не зная, наступит ли день, когда моя память очистится. В груди гудело, как отголосок далёкого эха. Всё слилось в единую массу видений, в которой с трудом различались лица и голоса. Мы бродили вдоль серых высоток, где стены были изуродованы трещинами, а оконные проёмы зияли чёрными пустотами, напоминающими бездонные глазницы. Асфальт под ногами проваливался, казалось, мы пересекали старую рану, которая зияла давно, и каждый наш шаг лишь увеличивал трещину.

Мэри держала меня за запястье, её хватка казалась прочной, хотя пальцы были тонкими, немощными на вид. Я оборачивался к ней, встречал взгляд, который тлел под веками, как отблеск пепла в костре. Лицо сохранило черты, которые помнил из прошлой жизни, когда мы жили в доме с дешёвыми обоями и ставили детские кроватки у балкона, радуясь любому виду за окном. Сейчас её глаза смотрели без привычных эмоций, но в них угадывалась решимость. В тот миг я чувствовал тепло чужой руки, тепло, с которым нельзя было расставаться, потому что оно напоминало об остатках человечности.

Лиза цеплялась за нас двоих, висела на руке, её тело почти сливалось с моим боком, но она ещё сохраняла некий слабый контур детских черт. Я смотрел на неё и думал, что она заслуживает лучшего, чем идти по земле, покрытой битым стеклом и пропитанной химикатами, где любое живое существо либо мутирует, либо гибнет. Над нами нависала тяжёлая тишина. Ветер едва колебал ржавые цепи, свисающие с полуобвалившихся мостов. Вдалеке торчали каркасы башен, которые когда-то являлись жилищем тысяч людей, считавших себя бессмертными в собственной цивилизации. Всё кончилось внезапно, оставив после себя лишь нас, призраков в жалких оболочках.

Мы вышли к широкой магистрали, усеянной опрокинутыми грузовиками и легковыми машинами, спрессованными взрывами в корявые конструкции. На стене бывшего супермаркета сохранилась выцветшая надпись, проповедующая спасение и веру в неведомое будущее. Я посмотрел на эту надпись и понял, что вера давно покинула меня. Я вспомнил приказы, строгие требования выполнять всё, не рассуждая, не сомневаясь, не задавая вопросов, когда в окопе лежали умирающие, когда нам велели забирать пищу у тех, кто отдал бы её и без насилия, если бы только их попросить. Но война учит давить на гашетку, если тебе сказано давить. Я ни разу не возразил. Я повторял про себя, что защищаю семью, страну, народ. Я ошибался или осознанно закрывал глаза.

Мы остановились рядом с перекинутой балкой, которой когда-то скрепляли стены. Из-под обломков стекала дождевая жижа, напоминавшая ржавый маслянистый осадок. Мэри присела, набрала горсть жидкости в ладонь, поднесла ко рту, но не смогла сделать глоток. Вода была вязкой, обжигала горло запахом металлических примесей. Она откинула ладонь, как если бы в ней тлело что-то опасное. Я почувствовал её дрожь, не захотел признавать, что всё вокруг нас отравлено. Лиза сидела на корточках, смотрела в пустоту, шевелила губами и неслышно повторяла стишок. Её плечи срослись с моим предплечьем, и я ощущал её сердечный ритм, переходящий в мой. Наша совместная пульсация сбивала меня с толку.

На горизонте мелькнул силуэт, напомнивший мне одного из тех, кого я знал раньше, но я не смог вспомнить имени. Я подозвал его окриком. На ответ надеялся, хотя и не верил, что он ещё способен говорить. Фигура качнулась, упала за бордюр, послышался хрип. Я двинулся туда, оставив Мэри и Лизу в нескольких шагах позади. В кармане ощущалась тяжесть небольшого ножа, когда-то я считал его простым инструментом, но понимал, что сейчас это оружие может спасти жизнь или забрать её. Я вышел к бордюру и увидел, что там лежит человек, по крайней мере, он выглядел человеком. Под его боком расползался кроваво-чёрный подтёк, пальцы дрожали, взгляд блуждал. Я присел, хотел спросить, могу ли помочь. Он смотрел на меня, губы беззвучно открывались, и вдруг я разглядел, что его глаза лишены век, кожа вокруг глаз плотно прилегает к глазницам. Он моргал, но веки не смыкались. Страх пронзил меня. Я протянул руку, прикоснулся к его лбу, ощутил жар. Потом заметил отверстие на боку, где зиял след от пули. Видимо, остались те, кто не позволял никому жить. Он прошептал нечто, походившее на просьбу или мольбу, и в последний раз вздохнул. Я отшатнулся, заметив, что моя ладонь окрасилась его кровью, пропиталась тёмной влагой.

Я вернулся к Мэри, прикрывая глаза, стараясь не замечать, как растекается по запястью чёрная жидкость, эта смерть становилась частью меня. Она обняла меня, спросила, жив ли тот, кого я звал. Я отрицательно покачал головой. Она вздохнула, прижалась ближе, и я почувствовал тепло чужой руки. Её плечо было влажным, как чешуйчатая поверхность. Я вспомнил, как в прежней жизни прикасался к ней, гладил её шёлковые волосы, думал, что мы ещё будем счастливы. Мне казалось, что это было в другой век, когда моя совесть не обросла слоями вины.

Мы двинулись дальше, оставляя за спиной трупы машин и людей. В какой-то момент я заметил, что асфальт закончился, перед нами распахнулось серое поле, заросшее низкими кустами с колючками. Каждый шорох заставлял меня вздрагивать. Мэри шла вплотную, Лиза двигалась вровень со мной, её тень сливалась с моей. Я хотел отогнать мысль, что мы давно уже не три существа, а одно, но ощущение тесной спайки наседало, не отпускало. Чужие руки становились родными, моя кожа теряла чёткие границы, и всё же я продолжал называть себя человеком, потому что не мог представить, что нет пути обратно.

Слева клубились обломки ещё одного неведомого здания. Мы направились туда, надеясь найти укрытие. Солнце висело высоко, туманило пространство своим тусклым светом. Я чувствовал, как капли пота смешиваются с ледяным ужасом. Внезапно шаги Мэри прервались, она упала на колени, схватила меня за бедро. Я склонился к ней, увидел, как её глаза округлились, рот приоткрылся, губы текли тонкой чёрной слюной. Её пальцы впились в моё бедро, я поймал её руку, сжал, ощутив дрожь. Лиза не отреагировала, застыла рядом в жёсткой неподвижности.

Мне вспомнилось, как я когда-то лечил Мэри от лихорадки, когда наше отделение расквартировалось в полуразрушенном городке. Она горела от жара, я выискивал для неё антибиотики среди трофеев, у тех, кто лежал мёртвым в своих кроватях. Я тащил медицинские коробки, выламывая двери, не слушал вопли выживших. Я уговаривал себя, что делаю это ради Мэри, ради семьи, ради детей. В памяти всплыл образ, как она бледной рукой ощупывает моё лицо, благодарит шёпотом. Я улыбался, чувствовал себя героем. Сейчас я видел её хрупкость, видел, как она пытается дышать этим отравленным воздухом. Она притянула мою ладонь к груди, сердце колотилось в унисон с моим, я не различал больше границ. Мы обнялись, и мне показалось, что мы одно создание, которое бьётся за выживание. Я не знал, улыбаться или плакать, мысли разбегались, как крысы в затопленном подвале.

За нами оставалось поле, теперь нам предстояло пройти сквозь заросший двор завода. Осколки бетонных стен торчали, обломки труб лежали под ногами. Мы заходили глубже и слышали хруст, гул пустого ветра в металлических конструкциях. Жидкие отблески солнечных лучей пробивались сквозь дыру в крыше. В центре двора когда-то стояли станки, цеха, оборудование. Теперь всё было покрыто слоем ржавчины и пепла. Мэри вела нас, сжимая мою ладонь. Тепло её руки смешивалось с холодом железа, которым пропах весь этот мир. Внезапно я увидел, как она коснулась одной из труб, и та зашевелилась, как живая часть организма. Пульсирование прошло по металлу, заискрилось, заставив меня отшатнуться.

Лиза сделала шаг, ноги у неё заскользили по усыпанному осколками полу. Я бросился поддержать её, ощутил острую боль в боку, где-то внутри меня защемило, ещё один узел соединялся, вытягивая силы из меня. Мы продолжали шагать, не задавая вопросов, потому что оставалось только идти вперёд. Мэри закрывала глаза, когда мы проходили мимо обломков с надписями, оставленными, вероятно, рабочими завода. Там читались обрывки фраз, призывов к протестам и единству. Сейчас это казалось насмешкой над нашим положением, в котором мы не понимали, кто мы такие, куда двигаемся и почему всё случилось.

Под вечер мы вышли за пределы завода, уперлись в непонятную дорожную развязку, где знак с едва различимой надписью маячил среди груды плит. Я не разбирал слов, буквы стёрлись, и только стрелка указывала в противоположную сторону. Мы могли пойти либо туда, где дорога уходила в мертвецкий лес, либо обратно, где поле и руины. Я понял, что выбирать бессмысленно, потому что мир вокруг не предлагал спасения. Мэри положила голову мне на плечо, её волосы вплелись в мою шею, и я ощутил знакомый импульс, который проходил внутри нас. Мне казалось, мы проживаем одни и те же мысли, видим одни и те же страшные воспоминания, где я стою на охранном посту, не даю людям пройти, держу в руках оружие, чувствую их страх и не колеблюсь. Я спрашивал себя, когда я перестал быть человеком. Мэри сжимала мои пальцы, как если бы понимала этот вопрос.

Мы выбрали лесную дорогу, надеясь, что там найдём воду или хоть каплю тени. Мы вошли в царство переплетённых ветвей, которые тянулись, как уродливые конечности, усеиваясь бурыми листьями, похожими на обугленную плоть. Под ногами лежали искорёженные стволы. Мы углублялись в эту чащу, и каждый шорох вызывал в нас ощущение тревоги, хотя мы давно перестали бояться обычных опасностей. Лиза тихо стонала, прижимаясь ко мне. Я чувствовал, как часть моих рёбер сместилась, давая ей пространство. Мэри двигалась справа, её рука обвивала мою талию, её плечо пульсировало от накатывающего жара. Мы, казалось, сливались в единый организм, и я не мог сказать, кто ведёт остальных, кто подчиняется. Я шагал, обхватывая их двоих, они шагали, обхватывая меня. Тепло чужих рук стало нашим общим теплом.

Где-то на середине леса нас остановил шум. Из зарослей вышла фигура, на вид человек, но голова у него была наклонена под неестественным углом. Глаза смотрели в разные стороны, рот приоткрыт, язык высовывался через край губ. Он держал автомат, который, казалось, прикипел к руке. Я застыл, всмотрелся в его лицо. Хотел заговорить, думал, что, может быть, это военный, ветеран, в котором жива воля к порядку. Он странно закачался, выдавил из горла прерывистый хрип. Я сделал шаг к нему, поднял левую руку, показывая, что не имею злого умысла. Его тело содрогнулось, бледная шея дрогнула, и в тот миг он выстрелил куда-то в сторону. Потом он сделал шаг назад, выронил автомат. Я подошёл ближе, увидел, что его скуловая кость выпирает. Взгляд у него был бессмысленным. Он рухнул на колени, захрипел и затих. Я смотрел, не в силах помочь. Мэри приближалась, держалась позади меня, дышала часто, дрожала.

Мы оставили этого мёртвого, как оставляли всех остальных, не имея сил или желания что-то предпринять. Глубже в лесу не было звуков птиц, не было привычных шорохов. Сквозь затянутые ядовитым туманом кроны пробивался багровый закат. Когда мы нашли относительно сухую поляну, остановились на ночлег. Я развёл небольшой костерок из влажных веток, которые тлели и почти не давали света. Мэри легла, положив голову мне на колени, Лиза приникла к ней, её руки нащупывали остатки тепла. Я провёл рукой по Мэриным волосам, почувствовал, как с кожи её сползает тонкая кожистая пластина, исчезает в темноте. Она не шелохнулась. Я услышал её шёпот: «Мы всё ещё люди?» Я не ответил. В голове загудели отголоски приказов, выстрелов, криков. Я видел её лицо, когда она была моложе, когда мы смеялись в маленькой кухне, угощались скромным завтраком. Тогда я верил, что способен на подвиг. Ныне мой подвиг вылился в безжалостную поступь по костям тех, кто попадался на пути.

Ночь пришла с запахом гари, хотя ничего вокруг не горело. Я смотрел в небо, где не видел ни звёзд, ни луны, чувствовал только прижатое дыхание моих спутниц, понимал, что они — часть меня, а я — часть их, что границы не вернуть. Я вспоминал тёплые вечера до войны, вспоминал, как держал в руках книжку с фотографиями старых городов, где танцевали люди, смеялись дети. Теперь я скользил по искорёженным дорогам, кишащим брошенными телами и осколками, и не мог найти ни покоя, ни искупления. Внутри где-то жила искра ненависти к самому себе, которую я вынужденно глушил, боясь окончательно сойти с ума.

Утро настало внезапно. Туман расползался призрачными полосами сквозь деревья. Мэри с трудом поднялась, её взгляд блуждал, у неё была горячка, лоб пульсировал, кожа казалась тоньше бумаги. Лиза лежала на земле, прижималась к моему бедру. Я повернул голову, разглядел собственные руки: они утрачивали привычную форму, пальцы удлинились, костяшки покрылись шершавой пленкой. Я понял, что уже не вернусь к прежнему облику, но сделал вид, что это временная метаморфоза. Мы двинулись снова, зная, что долго стоять на одном месте нельзя. Я чувствовал каждое дыхание Мэри, каждый вздох Лизы, все наши пульсы стучали в унисон.

Мы пробирались дальше сквозь лес. Под ногами чавкала земля, изредка попадались обломки металлических каркасов, поросших мхом. Я вспоминал, как когда-то шёл по этим лесам с отрядом, получив приказ уничтожить «очаги сопротивления». Тогда мне казалось, что я принёс мир тем, кто мог бы стать нашей обузой. Я не думал, что это преступление. Я воевал, думал, что иначе нельзя. Сейчас каждый шорох напоминал мне, что мы живое свидетельство собственного падения. Мы хранили в себе остатки людей, чьи жизни поглотили, чтобы стать этим мутным порождением войны, оправданной присягой и приказами.

Когда деревья начали редеть, мы вышли на узкую тропинку, усыпанную гравием, который скрипел под ногами. Я увидел проблеск ветхого шоссе. Над ним возвышался покосившийся указатель, но надпись на нём стёрлась. Мэри посмотрела на меня, сжала ладонь сильнее. Тепло её руки распространилось по моей руке, дошло до сердца, смешалось с отчаянием. Я прижал её ближе, Лиза двигалась рядом, её плечо вошло в мой бок. Мы слышали своё общее дыхание, обращая его в шаги, которые звучали уже не отдельно, а в унисон. Я думал: «Мы одно целое. И мы уже не люди». Но проговаривал лишь про себя, потому что она держала меня за руку, она согревала мою ладонь. Я повторял, что это тепло чужой руки, которое даёт мнимое утешение, потому что в нём ещё ощущается след прошлого мира, где мы ходили по утренним улицам и покупали хлеб с молоком.

Впереди открылось пространство, залитое рыжеватым светом, в котором мерцали руины очередного города. Мы приготовились к новому дню, который грозил быть столь же безрадостным. Я крепче сжал пальцы Мэри, поднял взгляд к небу, где дрожал смутный ореол солнца. И в тот миг мне показалось, что на его краю я вижу контуры самолёта или птицы, но не мог различить. Я вспомнил, как однажды я и Мэри лежали в траве до войны, наблюдали пролёты пассажирских лайнеров, гадали, куда они направляются. Мэри тогда сказала, что люди могут всё, даже летать сквозь облака. Я молчал, слушал её. Сейчас я шёл по иссохшей дороге, не разделяя себя и её, и думал, что люди бывают сильны, когда остаются людьми и признают, что убивать ради ложной идеи — значит перестать быть теми, кем нас создала природа.

Мы остановились, сделав короткий привал. Лиза смотрела сквозь меня, её лицо больше не выражало прежней детской наивности. Я заметил, что её кожа обрела сероватый оттенок, а глаза утратили отдельные зрачки. Мэри тяжело опустилась рядом, прижалась, её ладонь вновь нашла мою, это тепло чужой руки вновь отозвалось в моей груди. Я чувствовал, как сквозь это прикосновение тянутся тонкие волокна, уводящие меня от тех воспоминаний, в которых я ещё оставался человеком. Я понял, что этим теплом она выжигала во мне остатки чувств, избавляя от всякой надежды. Я закрыл глаза, позволил себе несколько мгновений забыть, что мы бредём вглубь опустошённой земли, позволил себе поверить, что, раз Мэри рядом, значит, всё не так ужасно. Но каждый вдох напоминал о смрадном ветре войны, о людях, которых мы поглотили, о присяге, которую я бездумно выполнял.

В тот миг я ощутил толчок под рёбрами, там зашевелилось нечто живое. Я прижал ладонь к боку, услышал тихий стон Лизы, она подвинулась ко мне, как если бы не различала себя и меня. Мы ждали, пока придёт вечер, чтобы дальше идти под покровом сумерек, ведь дневной свет слишком ярко высвечивал нашу несоразмерность миру. Мэри отвела лицо, смотрела в пустоту, разглядывала обугленные остовы зданий. Я думал, что она вспоминает наш дом, в котором стояла старенькая кроватка для двоих детей, и мы верили, что всё это только временная суматоха. Теперь у нас не осталось ни кроватки, ни того дома, только эта дорога и это тепло чужой руки, ставшее последней тонкой связью с мечтой о том, что мы когда-то были обычными людьми.

Вечер подкрался, окрасил горизонт сизым цветом, растёкся по земле густой тенью. Мы встали, собрали остатки сил и пошли дальше, потому что нельзя было оставаться на месте. Лиза напрягла сухожилия, выглядела способной двигаться без моей поддержки, хотя её ноги срослись с моей голенью. Шаги стали замедленными, каждый толчок отзывался во мне колокольным звоном сотен голосов, тех самых голосов, что я когда-то заставлял замолчать выстрелами и приказами. Мэри не выпускала мою ладонь, её плечо прилегало к моему боку, на щеках оставались чёрные полосы, похожие на шрамы от слёз, которых не было. Я молчал, как во сне, в котором не существует прощения, а есть только бесконечная дорога, ведущая к новой боли.

Мы вливались в ночную темноту, стараясь не замечать, как рябь проходит по нашим телам, объединяя нас воедино. Тепло чужой руки стало нашей опорой, нашими оковами, нашей памятью, которая уже не отпускала к прошлому. В этом тепле я ощущал и её, и себя, и всех тех, кого поглотил по пути, ради приказов, ради выживания, ради сомнительных оправданий. Мы продолжали шагать, уверяя себя, что впереди найдём спасение. Душа моя сжималась, понимая, что спасение не придёт никогда. Но я не готов был бросить их обеих, потерять это тепло, ощущение, что мы семья, пусть и искажённая до неузнаваемости.

В темноте мы слышали далёкие взрывы, тихие всполохи огня, отражавшие чужую жизнь, которой мы уже не могли касаться. Я чувствовал, как Мэри мысленно повторяет, что мы ещё не до конца потеряны. Я молчал, потому что в памяти всплывали тени людей, которых я приказывал казнить, которых я отрезал от их надежд во имя войны. Я понимал, что в какой-то мере заслужил быть безликим мутантом, заслужил это животное существование. Но всё равно сжимал руку Мэри, потому что не мог иначе, не мог отпустить её во тьму, лишить себя последней капли иллюзии. Я держал её до тех пор, пока наши шаги не вписались в единый ритм и не потонули в сыром свете наступающего рассвета.

ГЛАВА 4: СТЕНЫ БЕЗ ТЕНЕЙ

Мы вошли в город, который не мог называться городом, потому что каждая улица хранила в себе лишь мертвую материю, лишенную памяти, а каждый дом напоминал пустой панцирь, где растворилось присутствие людей. Обломки балконов смотрели на нас пустыми проемами, треснутые колонны указывали в небо, утратившее ясность. Солнце едва пробивалось сквозь плотный налет серого дыма, но на асфальте и бетонных стенах не оставалось привычных теней. Мы шагали по серым плитам, ощущали себя тенями, растворяющимися в этом безмолвном пространстве, где не было разницы между светом и полумраком.

Я не мог понять, почему солнце не давало привычного движения теней. Воздух казался неподвижным, прогорклым, густым, как густая взвесь праха, скопившегося в легких домов, чьи стекла давно выпали. Мэри все еще сжимала мою руку, вросшая в мое плечо, Лиза шла рядом, опираясь на мою ногу, двигалась неслышно, с трудом переставляла то, что оставалось от ее ступней. Внутри моего тела время от времени проходили странные толчки, напоминающие эхо, которое когда-то в прежней жизни исходило от канонады вдалеке. Я ощущал биение чужих сердец, которых не видел, но знал, что они когда-то принадлежали людям, и они стали моей сущностью.

Мы начали рассматривать стены — они были покрыты шероховатым слоем пыли и соляных отложений. Ни единого шороха не нарушало общего безмолвия. Ближе к середине улицы обнаружился упавший рекламный щит, испещренный пятнами, где краска отслоилась. Надпись терялась, буквы сливались в неразличимую мазню. Когда-то этот щит призывал к покупке еды, к радостному будущему, к путешествиям. Сейчас здесь не осталось ни путешествий, ни радости, только едкий запах, похожий на смесь горелого металла и человеческих слез.

Мы сделали несколько осторожных шагов, не решаясь громко разговаривать. Внутри брошенных зданий не было просветов. Балконы повисли над пропастью, лестницы внутри подъездов разрушились. Мы перешагивали битые кирпичи, металлические прутья, обрывки проводов. В дальнем конце улицы виднелась массивная арка, вокруг которой свисали провисшие рекламные полотнища. Я смотрел вверх, на редкие лучи солнца, которые не отбрасывали теней на стены. Мне казалось, мы брели в туманном сне, где нет четких контуров, нет привычных очертаний. Тень — это доказательство существования формы. Там, где свет больше не отбрасывает тени, исчезает возможность различать добро и зло. Ибо свет без тени — это слепота, а не ясность.

Мэри прислонилась к потрескавшейся колонне, обхватила руками голову, стараясь избавиться от боли. Я подошел, коснулся ее плеча, почувствовал, что под пальцами шевелится что-то, напоминающее гибкие пластинки, сросшиеся с моим запястьем. Я произнес ее имя, хотя мой голос показался мне глухим, лишенным объема. Она подняла взгляд, расширенные зрачки метались, искали, за что зацепиться. Лиза стояла рядом с нами, дышала едва слышно, на ее лице дрожали капли прозрачной влаги, похожие на остатки дождя. Я не понимал, откуда у нее силы плакать, если все вокруг иссохло.

За руинами низкой кирпичной постройки обнаружился широкий проспект. Мы вышли туда, где неподвижные тени зданий не менялись, не удлинялись и не сужались, оставались ровными пятнами на земле, наполненными серой пустотой. Я чувствовал, что этот город — мертвая раковина, которая сохранила слабый отголосок цивилизации. Город без теней — это не место. Это состояние. Когда исчезает разница между телом и его отражением, исчезает и разница между человеком и его действиями. Остаётся только пыль. Когда-то здесь кипела жизнь, люди думали о своих заботах, читали книги, катались на машинах, возвращались домой с работы и не подозревали, что однажды все закончится. Я помнил, как сам не замечал знаков грядущей катастрофы, когда укрывался в окопах и выдавал себя за защитника. В глубине души я признавал, что причина гибели мира кроется в нас самих, в тех, кто бездумно слушал приказы, веря в святость любой цели.

Мы подошли к открытому порталу, который вел в массивное строение с колоннами. Там раньше располагался зал для торжеств или конференций. Сейчас внутри теснились обломки, разбитая мебель, обрывки плакатов, призывавших к чему-то давно забытым. Я заметил остатки огромной люстры, валяющейся посреди зала. Кристаллы люстры были покрыты липкими пятнами и тонкой паутиной трещин. Под ногами хрустели осколки стекла, в них отражались наши слияния, но отражения не рождали света. Я наклонился, чтобы поднять один осколок, увидел в нем себя, чье лицо больше не принадлежало обычному человеку. Кожа казалась утыканной микроскопическими шипами, глаза мерцали двумя точками, как если бы потеряли глубину. Мне стало страшно смотреть дольше, я выронил осколок, он рассыпался в пыль.

Мэри провела рукой по стене, оставила на пыли узор отпечатков, в которых сквозили трещинки, похожие на живую сеть. Я вспомнил день, когда мы штурмовали больницу. Тогда все здание было переполнено раненными, обезвоженными, напуганными. Я помнил, как мы не обращали внимания на тех, кто протягивал руки, умоляя о помощи. У нас были приказы занять эту точку, очистить ее от гражданских, чтобы наше командование могло использовать больницу для своих целей. Я тогда твердо повторял, что так нужно, что надо спасать свою семью и народ. Перед глазами вставали образы тех, кто вскрикивал, кто звал нас бесчеловечными. Я отмахивался от этих мыслей, а сейчас стоял посреди пустого города, понимая, что меня нельзя простить. Когда ты подчиняешься без размышлений, ты не освобождён от вины. Ты — её носитель. Мораль начинается там, где человек отказывается исполнять то, что кажется необходимым.

Движение у входа заставило меня обернуться. В зал зашел высокий мужчина с покатой спиной, напоминавший разросшийся ком сросшихся костей. Он пошатывался, в его взгляде отражался истертый ужас. Кожа на лице была пересечена красными прожилками, из уголка рта тянулась темная субстанция. Я сделал шаг, думая, что он может оказаться таким же блуждающим созданием, которого когда-то звали человеком. Он посмотрел на нас, раскрыл рот, произнес что-то на одном дыхании, но слов я не разобрал. Потом он увидел, как мы с Мэри и Лизой едины. Его глаза расширились, он резко попятился, наткнулся на заваленные обломки, издал сиплый стон и бросился прочь. Я не стал преследовать его, не крикнул ему вслед. Я не знал, зачем мне была бы нужна встреча с ним. Чужие и мы уже давно не имели способов понять друг друга.

Мэри позвала меня, кивнула в сторону дальних колонн, где виднелась полузакрытая дверь. Мы двинулись туда. Внутри обнаружилось продолговатое помещение, напоминавшее склад. Я осмотрел полки, пыль лежала плотным слоем, без следов, значит, никто не заходил сюда очень давно. Когда-то здесь могли храниться запасы провизии, медикаментов или чего-нибудь иного, что люди ценили в прежней жизни. Все ящики были пустыми, их доски прогнили. Я наступил на один ящик, он рухнул, поднялось облако пыли с резким запахом. Мэри отшатнулась, закрыла лицо, Лиза выдала приглушенный кашель, ей не хватало воздуха. Я увидел, что под ногами у меня размокшая масса, прилипшая к дереву. Возможно, это были останки еды, давно испорченные.

Мы решили выйти из здания, потому что внутри становилось трудно дышать. На ступенях, покрытых плитами мрамора, кое-где выбитыми, мы остановились, чтобы перевести дыхание. Я подошел к краю лестницы, посмотрел на улицу. Там не было ни ветра, ни движения. Дома стояли, как призраки, без теней. Мэри присела на верхнюю ступень, разглядывала пустоту в зияющих окнах. Лиза обхватила мое бедро, приникла крепче. Мне захотелось закрыть глаза и представить, что весь этот ад — дурной сон, но я не мог. Внутри время от времени вспыхивали сцены прошлого, где я видел серые казармы, наш взвод, напуганных беженцев, чьи глаза выражали безысходность. Я понимал, что стал частью преступления, в котором уже не было ответственных, кроме нас самих.

Мы двинулись по улице, прошли мимо павших рекламных стоек, свернули во двор, огороженный низкими кирпичными стенами. Кое-где попадались клочки травы, но она была обожжена, сморщена, корни торчали наружу, как обугленные щупальца. Я увидел велосипед, валяющийся у мусорного бака, и вспыхнуло воспоминание о том, как когда-то учил сына кататься в нашем переулке, подбадривал его, а он смеялся, падал, снова пытался, пока не научился держать равновесие. В голове мелькнула ужасная мысль: тот ли это ребенок, которого я сейчас называю Лизой, или вовсе не тот? Я прикусил губу, загнал вопрос вглубь сознания.

Мы нашли угол, куда можно было присесть, чтобы укрыться от едкого света. Мэри прикоснулась к моей ладони, на которую налипли шершавые фрагменты чешуевидной кожи. Ее глаза оставались полузакрытыми, она дышала с трудом. Лиза не отпускала меня, прижималась к моим ребрам, растекалась по бедру. Я чувствовал, как она хочет тепла и тишины, но здесь не было тепла, не было чистого воздуха. Я вспомнил, как во время войны, когда мы получали перевес над местным населением, командиры учили нас, что надо подавлять жалость, отключать сочувствие, видеть цель. Сейчас цель была непонятна, путь терялся среди стен, где не существовало теней, и я не мог отключить вину, потому что она проникала в самые тонкие мои волокна.

Мы решились обойти остатки квартала в поисках воды. Шли по пересекающимся переулкам, видели черные коридоры подъездов, где зияли обломки дверей. В одном таком коридоре мы набрели на выпотрошенные остатки оборудования, холодильные шкафы стояли пустыми, покрытыми грязью. Я стукнул ладонью по дверце, она отпала с ржавым звоном. Внутри не было ничего. Мы двинулись дальше. Наша сплоченность нарастала, я чувствовал, как в моих мышцах поселяется дыхание Мэри, как в моих костях пульсирует сердце Лизы. Я осознавал, что мы далеко за пределами прежней человеческой природы.

Прошли еще несколько домов, вышли к чему-то, напоминавшему бывшую площадь. Статуя в центре была обломана, от нее остались мраморные ступни, фигура утеряна. Кое-где торчали металлические прутья, рваные куски скульптуры. Асфальт облез, переходил в голую землю, из которой выпирали корни когда-то высаженных деревьев. Я отвернулся, не желая смотреть на все эти символы рухнувшей цивилизации. Я слышал скрип где-то наверху, цепи, что когда-то удерживали флаг, теперь болтались в вакууме, не имея флага и не напоминая ни о какой родине.

Мэри остановилась посреди площади, запрокинула голову, сощурила глаза. Я огляделся, не замечая ни единой живой души, кроме нас, хотя чувствовал чье-то присутст­вие. Лиза прижалась, кажется, вплавилась мне в бок. Кожа под ее рукой странно стягивалась, я ощущал, как изнутри расползается холод, сменяясь приливом силы. Мне вспомнились минуты, когда я забирал еду у незащищенных, прикрываясь приказами, сейчас я точно так же забирал жизни тех, кто шел рядом, впитывал их энергию. Я не знал, когда это началось, но понимал, что уже не отличаю свои органы от частей Мэри, Лизы или тех, чьи голоса звучали в моей голове.