Бесплатный фрагмент - Портреты

Предисловие «Салават»

Первый взгляд на него сопровождается внутренним: «Ух ты!» Белый пиджак, галстук ‒­ бабочка, остроконечные лакированные туфли. Кажется, он по ошибке вышел вместо сцены к нам, к публике, в зрительный зал. Действительно, на артиста ­ эстрадника, на фокусника он сильно смахивает. Худой, с неуловимой ухваткой танцора в походке (он занимался танцами); длинные нервные пальцы и длинные ногти… И недаром же я сказал ему при первой встрече: «Салават, вы похожи на неудачливого карманника». И он — какой молодец! — не обиделся, а засмеялся: по-моему, искренне. Но почему же — на неудачливого? Потому что: глаза, глаза… В них столько печали — тёплой, живой, человечески близкой печали, что ты уж и сам готов отдать ему этот кошелёк, который он лишь собирается вытащить.

А кошельки он вытаскивает интересные (в переносном, конечно, смысле): короткие словесные портреты людей, с которыми он общается. Поэтому даже и чуть жутковато с ним разговаривать: вдруг, думаешь, в том кошельке, что он достанет из твоего нутра, окажутся одни лишь медяки? Сгоришь тогда со стыда… И мысленно просишь его: Салават, да ты не ленись, ты поройся, поройся получше, я же знаю — там должно быть, там, в заначке, я что-то припрятал!

А может, ему мелочёвки достаточно?

Но всё — таки, как ни крути, сокровенная суть человека — в его глазах. Всё остальное — так, мишура, реквизит… Так что, если б я взялся писать портрет Салавата, я бы не стал рисовать концертный пиджак и «бабочку». Я бы изобразил, если б смог, один только грустный, усталый взгляд. Он, этот взгляд, медленно б таял в воздухе, словно улыбка Чеширского кота, а под ним, в уголку, подпись: «Салават». И ничего больше…

Андрей Убогий, 26 марта 1997 г.

Акварельные портреты

В гостях у Виктора Бокова

Не буду придумывать, как неповторимо начать портрет, как ударно, нокаутом кончить. Уж слишком фигура уважаемая ­– 60 лет в поэзии (!). Возьму и просто расскажу, как был в гостях у человека, которого большинство считает давно уже пребывающим в Пантеоне.

Маленькая железнодорожная станция, затерянная в лесу, с широко известным названием ‒­ Переделкино. Поселок знаменитых советских писателей под Москвой. Выходим, переходим пути под шлагбаумами и идем с Шишковым вдоль полотна мимо старинного кладбища. Поднимаемся на небольшой взгорок и упираемся в калитку с почтовым ящиком, на котором адрес: «Писательский проезд, дом №… Забор, калитка, ящик выкрашены в неброский зелёный цвет, как и обшитый деревянный домик в глубине аккуратно вскопанного участка с большими фруктовыми деревьями. Звоним, открывает супруга писателя. Седовласая, с благородством в лице, но держится просто, приветливо и мило. Достойная пара патриарха русской литературы, везёт же некоторым писателям на жён.

Холодный, очень холодный день, да еще ветер пренеприятный. Продрогшие заходим в гостиную ‒­ сидит высокий, седовласый старик в очках, стучит на маленькой пишущей машинке. Просит минутку подождать и, ещё не вставая, начинает шумно, с ёрничаньем здороваться с Шишковым: «Не прошло и три года…»; «Ты зачем приехал?»; «А колодок–то нацепил, ну прямо генерал…». Подковыривает Андрея Михайловича как-то молодо, дерзко, но, в конце- концов, старые знакомые тепло обнимаются. Испытующе смотрит на меня и, не дожидаясь церемонии представления, говорит: «Подожди, подожди, Шишков, я сейчас сам всё обрисую: одет со вкусом. Не люблю усы, но тут они, кажется, к месту. В общем, он мне нравится, симпатичный человек».

Мне, как автору пары книг литературных портретов писателей, это, конечно, профессионально интересно. Мэтр одет в мягкую тёплую рубашку, шерстяной пуловер и широкие вельветовые штаны. И облик по-стариковски мягок и мудр.

Я видел его более ранние фотографии, там он резко выраженный, похож на характерного актера, а вот к 85 годам черты лица значительно смягчились, округлились, седой венец волос на голове. В общем, вылитый патриарх русской поэзии. Но вот глаза… Глаза-то, остались прежними, ‒­ с искоркой насмешливой дерзости, и в его 84 года можно угадать, каким же молодым, лихим и насмешливым задирой был он и в 30, и в 40 лет. Шампанское ещё пьёт. Очень умеренно и культурно. Тосты говорит стоя, и гости, как-то незаметно, автоматически встают, так велико его гипнотическое влияние.

Дом изнутри уже не кажется маленьким, во многом за счет высоких потолков ‒­ три, три двадцать и очень разумной планировки. Весь обшит доской ‒­ вагонкой и отлакирован. Комнаты заставлены интересными вещицами и картинами. Даже без хозяина видно, что живёт тут интеллигент с разнообразными интересами.

Тепло вспоминает Мустая Карима: «Мудр даже больше, чем Расул Гамзатов». Дарим ему свои книги. Шишкову с юмором вместо благодарности: «Не­–е-­т, пора тебя уже останавливать, а то скоро меня перегонишь». Просматривая его частушки: «Ну, эту строчку, и эту, ты у народа украл». На моё замечание, что лет через 50 все будут считать, что «Оренбургский пуховый платок» ­ это народная песня, смеясь, отвечает: «А–­а, уже и сейчас так думают».

При виде моих «Литературных портретов»: «Хорошо, что вы додумались их написать, и у вас, там, это заметили». Не знает, что они на одном голом энтузиазме написаны, а подготовлены к изданию за счет трехмесячного выходного пособия автора по сокращению его должности. Начинает листать. О Потоцком: «Ехидный какой-то»; о Кухтинове: «Лицо доброе, дружеское». О Нинке Смирновой: «Отчество Витольдовна, ­- кто она по национальности? И почему с гитарой? А стихотворение хорошее». Наткнувшись на шарж Валерия Васильева: «На еврея похож». Об Убогом: «Это что, фамилия такая?»

Натыкается в книге на цитаты из Людмилы Филатовой и начинает живо интересоваться её творчеством. Дарим ему её последний сборник «Горе ‒­ цвет». Сразу же начинается разбор. Вот он, тот момент, о котором мечтает любой умный поэт или прозаик. Патриарх ничем не связан, даже не знаком с поэтессой, радеет только о поэзии, и её глаза напротив не мешают. То есть имеются максимальные шансы для момента истины. Вначале шутит по поводу её членства в Союзе писателей, отражённого на 4-й обложке: «Женщина не может быть членом». Потом замечания: «Эта тема не её»; «После Пушкина сюда лучше не ходить» (на строчки: «И снова, и снова Россия во мгле»); «Не её это дело» (о безумии на Земле); «Из этого среднего стихотворения в 12 строк, получится два первоклассных по четыре строки, если выкинуть середину»; «Эти две строки в конце -­ лишние, только разжижают. Ей дан Дар (именно так, с большой буквы, он произносит это слово) писать коротко, зачем же этот Дар засорять или разжижать?»

Дальше пошло теплее: «Натали» ‒­ хорошее стихотворение», «Талантливый человек, но нужен умный редактор», «В ней чувствуется тетива тугая, звенящая!» Кстати, она родилась в один день с Боковым, 19 сентября.

Радостно встречает знакомого: «А-­а, Стас… (про Куняева); «Бушко ‒­ это Смоленский?» Потом я выяснил: они встречались тридцать семь лет назад ‒­ вот это память! О Панфёрове: «Он действительно боец?» О Есине: «Помню его еще совсем пацаном, на радио долго работал, а теперь романистом стал, да таким «длинным», что впору сокращать или останавливать».

Продолжает листать портреты дальше. О Юрии Кузнецове: «Какой шарж неудачно –­ тёмный». О заведующем отделом прозы журнала «Наш современник» Сегене: «Кто такой?» О Струке: «Знакомая фамилия». О Волкове: «Лицо приятное, встречались как-то». О Кулебякине: «Игорь Русич ‒­ это псевдоним или фамилия? А,­ — журнал так называется: «Русич»? Очень удачное название, весьма ко времени». Прочитав на обороте обложки о моих трёх высших образованиях, заметил: «Грустно, однако…». Угадал в самую точку, ­ ведь не зря тысячелетия живет мудрость: «Многие знания ‒­ многие скорби».

На столе лежат папки толщиной 2–­3 см с номерами 67, 68 и четверостишиями на обложках. Спрашиваю, что это, выясняется: ­ свежие стихи. Перелистываю последнюю папку и обалдеваю: ­ три стихотворения от 30 апреля, пять стихов от 1 мая, шесть стихов от 2 мая. Говорит, что пишет по утрам часа полтора ‒­ два. Просим почитать, читает. Стихи очень и очень хороши, некоторые с ударной концовкой. Такой творческий подъем в 84 года! Да–­а, Шишков в свои 72, оказывается, еще совсем молод, ну а я в свои 46, наверное, вообще, просто сынок. Во жизнь! Не перестает удивлять.

Остро прохаживается несколько раз по Ельцину. Имея 67 папок неопубликованных стихов, он еще мягок, я бы, наверное, на его месте уже матом писал бы сатиры.

Сетует, что на самые профессионально сильные стихи нет охотников писать музыку. Там почти не остается пространства композитору для своего творчества, все уже предрешено.

Ответно дарит нам свою книгу стихов «Травушка — муравушка» 1997 года, выпущенную в Оренбурге двумя тысячами экземпляров. Это, конечно, по тиражу в 25 раз меньше, чем его собрание сочинений в трех томах, выпущенное в советские времена, в 1983 году. Да и по объему ­ в «Травушке ­‒ муравушке» 250 страниц, а в собрании ­ по 600 в каждом томе. Это я в укор государству, отлучившему своих писателей от себя напрочь, а ведь именно они создают и поддерживают национальную идею, вокруг которой и собирается народ. Совсем не зря сейчас напряжёнка с этой самой идеей. А автора за 250 страниц труда надо уважать и поощрять, восемь печатных листов в поэзии ‒­ это много. Вот только фотографию туда поместили 30—40 летней давности. Сейчас он выглядит мудрее. Раз стихи 1996—1997 годов, то и фотографию надо было помещать этих же лет. Чтоб читатель сразу видел, что написал их Боков ‒­ мудрый дед, а не Боков ­ — отец. Книга интересно построена: от не самых лучших стихов к хорошим, от хороших к отличным, от отличных к классным, а от классных к классическим. Заканчивает песнями, а тут ему соперников почти и нет. Ничего не скажешь -­ смело, редко какой поэт решится начинать сборник со своих не лучших стихов. Но риск оправдан, у него такое имя, что никто не отбросит книжку на шестой странице, а будет читать дальше. А дальше — то, все сильнее и сильнее:

Я в России живу не гостем.

И понятно ­ я кровный сын.

Тихо кланяюсь сельским погостам

И проселочным пяткам босым…

Сыну художнику в Нью ­ Йорк:

…А мы в Москве живем с Иваном,

И родины другой нам нет.

Не светит нам за океаном

Ни солнце, ни продажный свет.

Живёт так, как и пишет: «И хочется мне жить взахлеб, запоем»; «Я сам не знаю сколько мне осталось, считать не буду! Все года мои! Наверно, я моложе всей России»; «Служу России». Не соврал в стихах, так и живет:

Радуюсь каждому новому дню!

Делом надежным жизнь свою длю.

Длю ­ продлеваю, живу про запас,

Кто же доделывать будет за нас?

В пример нашим затуманенным пиитам и пиитэссам хочется привести эти строки:

Пушкин воскликнул:

— Да здравствует разум! Я добавлю:

— Да здравствует ясность!

Да не состарятся Разум и Руки,

Вы, надеюсь, с этим согласны?

И напомнить, что написал эти строки патриарх русской поэзии, получивший в свое время благословение на поэтический труд от Николая Асеева, Бориса Пастернака, Константина Тренёва и Константина Федина. Из уст Тренёва в эвакуации на литературном вечере в Чистополе, в Татарии, зимой 1941 года это прозвучало так (дословно): «Юноша! Тронули стихами вы мое сердце. Это так же близко, как пушкинское „Буря мглою небо кроет…“ (о стихотворении „Мать“). Благословляю Вас, молодой человек, на большой путь в литературе!»

Пишет он просто. Судите сами:

Трудно мне, но не ворчу

Трудно многим, ­ то известно.

Жить и действовать хочу,

И служить народу честно.

Но эта простота -­ прошедшая через горнило жизни, простота, попадающая затем в школьные учебники. Не гимны надо петь уничижительным стихосложениям В. Терехина,­ как это делала поэтесса Марина Улыбышева в «Меценате», а взять на вооружение лозунг Бокова:

Чтобы делать большие дела,

Вот зачем меня мать родила!

Только у изначально заряженного этим принципом поэта или прозаика может, что-то и получится в конце пути.

А его «Простоговорку» я бы в кабинете Ельцина повесил:

Государева забота войско содержать

Государева забота послов снаряжать,

Государева забота Родину беречь,

Тут ему не перечь!

Но не только о России, о Разуме и руках в сборнике. Есть и прямо относящиеся к собратьям по перу:

Забота поэта найти словечко,

Такое, чтобы легло в сердечко,

Вырастило крылышки,

Прибавило силушки!

А четвертый раздел книги ­ «Звонкий цех» я бы читал в Литинституте вместо лекций. Там всё написано: и каким поэту быть, и как писать. Причем просто, ясно, доходчиво. И талантливо. Несмотря на большую разницу в возрасте, с ним хочется дружить, чтоб было так же, как он написал:

Вхожу и сразу наша дружба

Становится живой свечой,

Или так:

Дорогая! Дай стакан,

Выпьем за людей с талантом!

Неприятие сегодняшнего дикого капитализма у нас родственно сильное:

Боже мой! Откуда столько зла,

Убивать ­ нормальным стало фактом.

Не раз он обращается к этой теме:

В почете челноки везде

Теперь мы это знаем,

А плуг, который в борозде,

Открыто презираем.

Как и к теме уважения к своим родителям, предкам ­ крестьянам:

Как теперь не хватает мне их,

Академиков от земли.

И совсем уж добило меня признание патриарха, что он до сих пор пишет стихи о любви. Причем лучше, чем в молодые годы. Например, вот так изысканно:

Если ищется, то и обрящется!

Важно качество, а не количество.

Я нашел вас, ваше изящество,

Я люблю вас, ваше величество!

Или даже так:

Упоительная близость,

Восхитительный провал

У кого-то в чувствах кризис,

А у нас девятый вал!

А что же песни, спросите вы? Песни есть, да ещё посильнее, чем «Оренбургский платок» 1957 года. В 1995 году написана сильнейшая «Песня русская», в 1996 году ­ «Милая моя, я не богат»; «Березонька! Святая дева», в 1997 году ­ «Конь», да и много других. Полностью согласен с выводом поэта:

Это я на белом свете

Прожил восемьдесят лет.

Признаюсь, что в этом свете

Лично мне замены нет.

И все потому, что он изначально знал:

Поэзия — порох,

Сила мужская.

Светит во взорах

Правда людская.

9 мая 1999 г.

P.S. В день 89—летия патриарха русской поэзии Виктора Бокова 19 сентября, на его малой родине в д. Язвицы под Сергиевым Посадом открыли музей. Как выражение воистину всенародной любви, дом ‒­ музей Бокова восстановили еще при жизни народного поэта России.

Октябрь 2003 г.

Куняев

Глухая ночь, стук в дверь, заходит поэтесса Н. И эта кнопка заявляет: «Я привела к тебе Станислава Куняева, главного редактора журнала «Наш современник». Таким тоном, как будто она заарканила его где-то в бескрайних степях Казахстана, долго ­ долго гнала в Калугу и, наконец, приволокла к моему порогу. В легком столбняке наблюдаю: Н. театрально делает шаг в сторону и на пороге появляется седеющий человек. С высоким лбом, изломом бровей и с чем-то таким во взгляде, что я бы и без объявления персоны поздоровался с заинтересованным уважением.

И этот весомый человек скромно говорит: «Я много слышал о вашей книге, и мы хотим взять куски в журнал „Наш современник“. Не могли бы Вы ее дать на время?»

Легкий столбняк переходит в тяжёлый, онемев, я могу только указать пальцем в угол, где лежат остатки тиража и кивнуть головой. Хожу, как лунатик. В голове все крутится: «Ведь „Наш современник“ ­ это всероссийский журнал! И не просто один из толстых, что уже само по себе сверхуважительно в условиях нашего дикого рынка, а журнал Союза писателей России. То есть ­ первый среди равных, уважаемый среди уважаемых».

Да… было от чего впасть в столбняк. Только через час начинает доходить и его тихая речь. Н.­–то заставит слушать себя даже мертвого. Еще через час до моего сознания стало доходить: «Ведь это же большой поэт сидит передо мной в моей старой коммуналке».

Ведь эти знаменитые строки его:

«И вас без нас и нас без вас убудет,

но, отвергая всех сомнений рать,

я так скажу, что быть должно -­ да будет.

Вам есть, где жить, а нам, где умирать»

Только к концу встречи начал я выходить из транса.

Вот только садиться за руль после коньяка, Станислав Юрьевич, не стоило бы. Конечно, в ночной Калуге настолько пустынно, что никого не задавишь и грех на душу не возьмешь. Но вредные привычки быстро укореняются и держат человека еще с границ подсознания. Не дай Бог, увезете эту дурную привычку в Москву. Там и ночью, не захочешь, а столкнешься с каким-нибудь «новым русским» или, скорее всего, с моторизованным рэкетиром.

А столбы есть и в Калуге, и в Москве. Они, в данном конкретно -­ историческом случае, пожалуй, пострашнее будут. Стихи можно писать даже в тюрьме, Чижевский нам пример, а вот мертвые стихов уже не пишут.

А нам Ваши чеканные строчки еще нужны. И даже гораздо нужнее, чем в те времена, когда все было просто и ясно. В Смутные времена провидческие стихи большого поэта могут осветить путь далеко… А еще лучше, осмеять, поставить клеймо.

Жаль, умер Высоцкий, ­ какие сюжеты, какие типажи, какое унижение бедных, честных. Какой фольклор богатый для его песен.

И Блока уже нет, написал бы новые провидческие «Двенадцать».

И Маяковского нет — выжигать каленым стихом всякую погань.

Так что много работы ждёт Вас, мэтр. И рисковать понапрасну ­ не имеете права. Сами же учили еще в 59–­ом году:

«Добро должно быть с кулаками.

Добро суровым быть должно,

чтобы летела шерсть клоками

со всех, кто лезет на добро».

Тяжело, наверное, быть должным всем. Непросто такое вынести. Тем более, если заявлял:

«Империя! Я твой певец,

…Когда ты взорвалась,

то в душу — ­

все твои осколки!»

В своём–то доме по битому стеклу не ходят, пора бы нам всем засучить рукава, собрать осколки и сложить из них если уж не целое, то хотя бы мозаичное панно.

И не теряйте времени, мэтр, не рассказывайте бесконечно всем, как красив русский язык. Все уже и так знают, что он самый художественный (Лесков, Бунин, Куприн) и самый «нелитературный» (народ, Барков и моряки всех стран), одновременно.

Не стесняйтесь, вспомните, что есть у нас еще и городской фольклор. И он составляет непременную, неотъемлемую часть жизни 70 процентов россиян. А некоторые, ­ те вообще, только его и понимают. Да и время сейчас -­ самое подходящее, чтоб выразиться коротко, по-русски, городским солёным фольклором, а не только художественной прозой. Хотя и в ней вы не слабы. Только горечи много в последних вещах.

Оно и не удивительно, ­ жизнь вокруг какая… А хотелось бы, чтоб Вы их по–­барковски приложили, по-русски…

«От имени народа говорить ­

великий дар, особая заслуга.

Быть в центре осязанья, зренья, слуха,

сказать слова ­ и страсти утолить»

Одно бесконечно жаль.

Все время негромкий голос маэстро заглушал нахально ­ вызывающий голосок поэтессы Н., у которой вся жизнь еще впереди. Накричится еще со сцен. Не успел я добраться до всех глубин философии мэтра, о чем долго сожалеть буду.

Поэтому ­ побольше восточно ‒­ мужского в отношении эмансипированных, эгоцентричных дам, мэтр. Пусть всегда помнят, что они произошли всего лишь из ребра мужчины, причем далеко не первого.

Апрель ‒­ июнь 1997 г.

Баронесса

Гордая осанка, голова самой настоящей баронессы времен крестоносцев. А глаза ­ побитой собаки… Вот это не сочетаемое меня и поразило с первого же взгляда. Не удивлюсь, если выяснится, что ее прабабка действительно была баронессой.

Ходит в чёрном до пят. В сочетании с прямыми волосами до плеч, цвета золота, смотрится, конечно, здорово. А неизменная юбка до пят продолжает интригу ‒­ у мужчин невольно встает вопрос: «А что там? Почему всегда до пят?»

Все местные поэты зеленеют от ее умения каждый год издавать по книжке. А что?

Просто в человека впиталось первое образование и опыт конструктора. А конструктор обязан все доводить до логического конца. Представьте, если бы в вашей катящейся с горки автомашине не хватило ответственной детали? Это одно.

В реку жизни нельзя вступить дважды. Очень бы мне хотелось суперменских ощущений себя двадцатидвухлетнего. Но, увы… Это, во-вторых.

Лихие всё–­таки эти поэтессы люди. И легковесные. Всё им нипочем. Они уже и время якобы оседлали.

«Я догоняю время и седлаю».

Это время–­то?! Которое всех нас пожирает! Стирает в порошок, возвращая в первичную Материю? Да так, что о миллиардах умерших людей через 60–­75 лет ничего не остается? Нельзя так с Временем запанибрата. Сожрёт и ничего не оставит, даже фамилию, особенно женскую. Это замечание относится далеко не к одной баронессе. Ей–­то как раз это панибратство не свойственно. Просто поэтический бес попутал.

«Простим ее.

Она перестаралась»

Но сказать об этом надо. И ей, и другим поэтам.

Слить сердца со Временем в одно целое и можно, и нужно. А вот принадлежать только одной поэтессе Время никак не может. Наоборот, человек принадлежит кусочку Времени, отпущенного ему Богом.

Представьте, если бы все наше общее время было отдано под седло одной взбалмошной поэтессе Нонне? Что бы с нами со всеми стало! Тут тебе и землетрясения, и цунами, и пожары, и наводнения. Нет уж, в русле общего времени давайте красиво распорядимся каждый своим кусочком, называемым жизнью. И постараемся придать этому зубцу времени благородный оттенок.

Чтоб вспоминали с уважением, а не как о смутных, потерянных временах. Чтоб не говорили о нас:

«И все же в нем чего-то нет.

Чего же?

Да конечно ­ соли!»

Но Людмила это понимает. Сильные стихи у нее о Смерти:

«Смерть сидела, саван шила

У окошка, без свечи.

Бабка с Богом говорила

На нетопленой печи:

…«Уж совсем не стало мочи

Своего мне часу ждать!»

Бабка кружку повалила,

Хлеб размоченный взяла,

Пососала и забыла,

Как ей тяжко в жизни было,

И ушла, как не была».

Но о Любви всё–таки и больше, и теплее:

«Свеча ­ к свече!

И вот уж вместе тают,

Горячим воском чувств оплетены».

*

«Вот ласка без прикосновенья

Возьми ее! Она твоя.

Пробившись меж пустых сомнений

Сквозь все преграды бытия,

Она стекает с чутких пальцев

Как с утренних цветов роса!»

*

«Я из реки любви, что обмелела,

Серебряною рыбкой выхожу.

Все по-иному вижу. И дышу

В иной среде смешно и неумело».

А закончить хочется так:

Стоит она на родном, привычном берегу русской поэзии, занеся кончик ноги над тёмно-зеленой, таинственно мерцающей бездной изысканных японских трехстиший. И хочется попробовать, и боязно… Надо, Люда, надо, Мила…

Нырнуть в глубину, потрогать руками, попробовать на вкус и вынырнуть обогащённой.

25 марта 1997 г.

Анатолий

Имя какое-то нейтральное, не подходящее для него. Ему бы поярче что-нибудь подошло. Например, Юлий или Август, или Тамерлан. Потому что много в нём одном, действующих лиц. Именно действующих.

Просится и наоборот, что-нибудь помягче. Например, Женя, Евгений. Потому что так выглядит. Надо копнуть перевод его имени, может, там скрыта загадка. Ага, Восточный, Восходящий. — Подходит.

Внешнего лоска ему не хватает. Зато внутри ­ море! Купайся ­ не хочу! Интересно с ним. Понимает с полуслова. Такое мгновенное понимание редко встретишь.

И очень любопытно: ­ только мне одному кажется, что еще в прошлой жизни состояли с ним в одной ватаге благородных разбойников? Сидели в старом дубовом лесу, ели мясо, срезая ножами прямо с огромных копченых туш над кострами. Пели разбойничьи, ухарские песни в лесу у костра. Всегда заступались за больных и бедных, детей и стариков. Защищали друг друга и от врагов, и от так называемых друзей? Причем не только словесно, а зачастую, и даже очень зачастую, с мечами в руках. Вернее, он с мечом, а я с легкой саблей. Красиво он тогда погиб. Огромный, огненно–рыжий, могуче отбиваясь сразу от двенадцати стражников.

Я же, и в прошлой жизни был легковесом. И тоже, наверное, погиб в том бою. Потому что слишком быстро снова появился на Земле. И именно в предыдущей жизни это было.

В позапрошлой я был совсем в другой стране и не маленьким человеком. Помню, было много жён, наложниц и прислуги. Любимую, главную жену я недавно встретил в этой жизни. Чинно сидим в институтской аудитории, ждем первой лекции преподавателя ­‒ ученой с положением, именем и степенью. За кафедрой появляется солидная женщина бальзаковского возраста, наклоняет голову, произносит первые два слова… И мягко так по сердцу, мозгу и душе пронеслось: «А ведь это Она, милая сердцу Первая ханум!»

Видно, сильно я любил ее в позапрошлой жизни, раз, несмотря на два перерождения, две печати Бога и несколько прошедших веков, мне от разлета ее бровей и первых слов ­ бальзам на сердце.

Уж не из красивой ли легенды о мавзолее Тадж ‒­ Махал в Индии, мы с тобой, моя возлюбленная? И, может, поэтому в этой жизни мои любовные дела пущены на самотек?

Видно, слишком безмятежно мы жили в том дворце. Надо теперь вот пожить в смутную годину Перелома истории в России. Стать мудрее. Положение шаха оказалось недостаточным для мудрости. Пришлось побывать и скрывающимся ниспровергателем королевской системы в прошлой жизни, и что-то возвести своими руками в этой.

То-то меня все тянет в Англию, в Оксфорд, и далее. Видно, кто-то из наших там снова появился. А может, и сам Робин сейчас там? Хотя вряд ли, он только –­ только умер в Москве, в 80–­м году. Не успел ещё пройти Чистилище. Наверху время длиннее. А жаль. Он снова нужен здесь, на Земле.

А Анатолий–то, видно, от природы мудрый. Растет по прямой. Был запевалой в отряде Робин Гуда, а теперь ответственный секретарь областной газеты «Знамя». Тут родственного гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. И тогда он был запевалой, душой компании, и сейчас он творческий дирижер в редакции. Причем не железной рукой, а мягким голосом. Сейчас–то голос у него совсем мягкий стал. А тогда, помню, изрядно луженая глотка была. Соответствовала нашим песням типа:

«…и бутылка рома! И –­ о –­ хо –­ хо, и бутылка рома!»

Зато у него теперь слух стал лучше. Он больше оттенков различает. И даже совсем тонкие берет. Но бойцом остался ­ не зря же в этой жизни боксом занимался.

Видно, права книга «Ключи к тайнам жизни» ‒­ хороший интеллект прибавляет во всех жизнях. А если человек при жизни был свиньёй или, того паче, очковой змеёй, значит, в следующей он уже физически будет этим животным или пресмыкающимся гадом.

Знамя свое мы и тогда берегли. Родное оно было, самими придумано и сшито. Правда, и тогда, во время королевских облав, приходилось его на время свертывать. Но не зря Анатолий писал:

«Я все снесу.

Я выдержу любое

И буду долго

В этом мире жить.»

Хотелось бы, чтоб сбылось. Хотя вряд ли… Нельзя, мой друг, отмахиваться от давления 230 на 120, да еще попивать винцо при этом.

2 марта –­ 10 июня 1997 г.

В ноябре 2011 г. в Калужской областной библиотеке им. Белинского состоялся вечер памяти Кухтинова. Ему исполнилось бы 64 года. У Анатолия был редкий дар распознавать таланты ещё в самом начале. Он открыл и дал дорогу примерно 30–­ти литераторам области, ставших впоследствии членами разных писательских Союзов. Спасибо и низкий поклон ему за это. Мои 11 книг и некоторая нынешняя известность в России состоялись благодаря участию и поддержке именно Анатолия Кухтинова. Безмерно благодарен ему за дружеское плечо в самом трудном начале литературного пути в 1996‒­2000 гг.

14 ноября 2011 г.

Сергей

Про себя я его называю молодым Львом Толстым –­ тот же стиль письма. Только наш–­то, в духе времени, помобильнее. Ездит не на извозчике и паровозных поездах, а на попутках и самолетах. И пишет не такие толстые книги, а потоньше. И вполне доступен.

Коренаст, крепко сложен. Лобастая голова, короткая стрижка, ладная борода. Не бородка и не лопата дворника Степана. Купринская борода. Глаза хоть и голубые, но никак уж не фарфоровые. Умные, живые глаза. И какие-то доброжелательные, причем с ходу. Любимая поговорка: «Работа, работать над этой рукописью…», «За плугом, сударь ты мой, за плугом!». Вот именно так, четыре раза. В этой фразе весь он сам.

Хорош тем, что всегда оставляет свет в конце тоннеля. Теоретически он, конечно, прав. Если бесконечно работать, то даже из школьного англо ‒­ русского словаря лет через сто можно составить «Сон в летнюю ночь» Шекспира.

Его мнение особенно ценно тем, что к нему прислушиваются и правые, и левые. Ну, а для зеленых он вообще кумир. Хороший мужик, одним словом. Свой. Вполне земной, еще не ударился ни в какую крайность и не закостенел в портретных рамках. Да, небось, и портрет–­то, еще не заказал, как полагается писателю, да еще живущему в Тарусе ‒­ вотчине московских художников. А жаль. Он сейчас «мужчина в соку». Нет, потом он, конечно, будет еще интереснее. Появятся благородные морщины, седина. Глаза станут еще значительнее. Ну, прямо ­ как настоящий русский классик из учебников литературы для пятого класса. Но уже не будет того сока, смака к жизни, мужской силы и мужской привлекательности. Надо ему срочно заказать портрет. И обязательно маслом по холсту. Такой же основательный, как он сам. Очень хорош и в роли былинного сказителя.

Но эта же чрезмерная основательность его частенько подводит: ­ в текстах иногда видно, как натужно он пахал. А этого не должно быть видно, ни при каких обстоятельствах. Так что извини, Сергей: «Платон» Михеенков мне друг, но истина дороже».

Февраль–­ май 1997 г.

Хороший был мужик Сергей Михеенков. Но ржавчина дикого капитализма проела и его. На все начал смотреть сквозь призму личного куша, даже во взаимоотношениях с товарищами ‒­ нищими писателями. Не выдержал испытания деньгами, как говорится в подобных случаях.

Декабрь 2003 г.

Но всё же, для его читателей и почитателей, кои, безусловно, есть, должен добавить ради объективности: Он в тот период строил дом, то есть отчаянно нуждался в деньгах. И построил –­ таки. То есть выполнил одну из трёх железных минимальных обязанностей настоящего мужчины.

Пусть это послужит оправданием в их глазах.

Декабрь 2011 г.

Обязательно надо добавить, что сейчас он занимается серьёзной темой: победами и поражениями советских войск в Великую Отечественную войну. 28 ноября 2013 г. он выступил в «Калужских Губернских Ведомостях» со статьёй «Солдатская правда и муть времён». Пишет: «Какое-то время мифы удовлетворяли публику. Но потом захотелось правды. Василий Макарович Шукшин однажды сказал: «Нравственность — есть правда!» Как просто и точно! Когда в руки попали архивные папки с донесениями командиров боевых участков, батальонов и рот, привычная картина событий мгновенно деформировалась, а потом стала принимать иные, более совершенные черты. Муть времён стала исчезать, панорама просветляться.

…Я пишу свои книги именно о тех безымянных, забытых. Пытаюсь восстановить реальную картину боёв».

Весьма солидарен с ним в этом. Тоже стараюсь восстановить реальные факты боёв, только на 130 лет глубже описываемых им событий — в Отечественной войне 1812 года и последующем освобождении Европы в 1813–­1814 годах.

Сергей Михеенков уже много успел на своём поприще. Изданы следующие книги по Великой Отечественной войне:

­ «СЕРПУХОВ. ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ. 49–­я армия в битве за Москву. 1941».

­ «ТРАГЕДИЯ 33–­й АРМИИ. Ржевско –­ Вяземская наступательная операция. 1942».

­ «КРОВАВЫЙ ПЛАЦДАРМ. 49–­я армия в прорыве под Тарусой и боях на реке УГРА. 1941–­1942».

­ «ДОРОГА СМЕРТИ. 43–­я армия в боях на Варшавском шоссе. Схватка с „Тайфуном“. 1941–­1942».

Недавно издательство «Молодая гвардия» выпустило его книгу «Конев. Солдатский маршал» в знаменитой серии ЖЗЛ (!). Готовится к изданию книга «ОСТАНОВИТЬ ГУДЕРИАНА. 50­–я армия в сражении за Тулу и Калугу. 1941–­1942».

Ну что ж, перечень весьма впечатляет. Пожелаем ему успехов в трудной борьбе за историческую правду.

14 декабря 2013 г.

Потоцкий

Фамилия–то, какая громкая. И по звучанию, и по смыслу, ну, а если историю копнуть, там много дел можно раскопать, связанных с Потоцкими.

Худой, субтильный, много курит. Как все худые, внешне злой. Его побаиваются начинающие. Дескать, головы рубит ­ только так! Свист стоит. А того не понимают, что это от профессии. Сценарист, драматург никогда не напишет: «Ваня улыбнулся Степану широкой улыбкой, обнажив щербатый рот, достал мятые папиросы, протянул одну папироску соседу, другую сунул себе в рот и полез за спичками. Спички были сырые, гореть не хотели. Но в конце концов все уладилось, оба затянулись и выпустили первые струйки дыма». Сценарист напишет: «ЗАКУРИЛИ».

И будет совершенно прав. Потому, что он умный и читателей своих тоже считает умными и сообразительными людьми.

Ведь ритмы жизни–то неизмеримо ускорились. Беречь надо и свое, и чужое время. Время теперь ­ деньги. Это раз.

Образованных людей на земном шаре стало в десятки раз больше, чем когда писалось «Муму». Гораздо больше стало и начитанных, обладающих образным мышлением. Если бы все в литературе шло своим естественным путем, без вторжения телевидения, то удельный вес киносценариев рос бы в геометрической прогрессии. Все больше знаю людей, которые заявляют: «А у меня в голове было интереснее, чем у Свердловской киностудии, или, скажем, у Ленфильма». Это два.

Вот потому-то, Потоцкий никогда не будет полчаса растолковывать школьнику от литературы, где у него косо, где криво, а где пришито белыми нитками. Он скажет: «Чушь!», или: «Это не литература!», или: «Это вообще не стихи!». Но зато в одном молодежь может быть спокойна ­ если в груде сырых рукописей есть талантливый кусок, то уж Потоцкий его никак не пропустит и не проспит. Сценаристы, они вообще очень наблюдательны. Изнутри это идет.

Ведь для того, чтобы написать одно слово «Бардак», он должен в долю секунды увидеть и горы пустой посуды, и объедки, и девиц под одеялами, и девиц, выходящих из туалета, и горы окурков везде, и женские трусики, и тупые, пьяные рожи мужиков, и обрывки магнитофонных лент, и мусор, мусор на столах и на полу. И не просто увидеть, а запомнить и запечатлеть в мозгу. И не только картинку, но и визги, пьяный мат и даже смрадные запахи. Чтобы потом, через много лет, выразить всё одним словом, надо иметь в голове всю картину того бытия. А расписывать длинно ему нельзя ‒­ жанр не позволяет. Кинокритикам в толстых газетах и журналах можно, а ему нельзя. Это про его случай пословица: «Лучше враждовать с умным, чем дружить с дураком».

А вообще ­то, он совсем не злой, хоть и выглядит так сквозь очки. Любит возиться с деревом.

Давно заметил: кто любит работать с деревом, тот добрый. И терпеливый. Знаете, сколько надо терпения, чтобы вручную выстругать ножку обыкновенного стула? Лично меня никогда не хватало на это.

С удовольствием привел бы пару отрывков из Потоцкого, но в Калужской губернии никто в глаза не видел его текстов. Тайна могикан. Такова судьба киносценаристов. Так что, извините. Но одну –­ две кинокартины некоторые смотрели. Впечатления разные, но, в основном, хорошие.

Переживает он сильно и внутренне, что культура наша дичает. Люди, внешне интеллигентные, уже начали спрашивать: «А зачем вы книги пишете, да еще за свой счет издаёте? Какой навар?» Болеет он от этого. Ведь это уже запредел. Поневоле станешь пессимистом. Да и рукописи двух–трёх романов, желтеющие в тумбочке спальни, оптимизма не прибавляют. Это, если сказать очень мягко.

Но ничего, Владимир Иванович, мрак не вечен.

Жизнь продолжается…

Февраль 1997 г.

Смирнова

Мужнина фамилия ею оставлена, наверное, в насмешку. Более эгоцентричную в поведении женщину трудно представить. И характер мальчишеский, нахальный.

Ее первый муж, тот, наверное, действительно был из породы смирных. Или вот есть красивый душой и лицом художник Женька Смирнов. Тот действительно Смирнов, пока трезвый.

Имя Нина для нее тоже слишком просто. Вот отчество как раз по ней: ­ Витольдовна! Слышите горны, звуки турнира, бряцание оружия, рыцарскую спесь?

Она и сама это декларирует:

«Иду ва–банк!

Пока еще дышу,

Пока нога привычно ищет стремя, ­

Иду на Вы!

Пощады не прошу,

И выбираю секундантом

Время!»

О себе, своих стихах, песнях на свои и Кузнецова стихи, о своих статьях в газете «Весть» может говорить часами. Невзирая на лица, даже если перед ней сидит мэтр поэзии Станислав Куняев, перешагнувший своими крылатыми цитатами в XXII век. Да–да, я не ошибся, уже в двадцать второй век.

Глаза серо–голубые, со льдинкой, челка черная. Вздернутый носик, рост ­ «метр с кепкой». Но задириста. Взгляд цепкий, колючий, особенно через сигаретный дым. Одевается зачастую нелепо, на замечания ‒­ пожелания мужчин со вкусом смертельно оскорбляется. А ее кургузый пиджачок надо сохранить для музея ‒­ будет для Калуги память того же ряда, что желтая кофта футуриста Маяковского для России. В одежде любит синий, зеленый и фиолетовый цвета. Н– ­да…

Без колебаний учит и прозаика, и сценариста, как тому писать. В общем, ведет себя, как хулиганистый мальчишка ­ переросток, смешанный с девицей, эмансипированной до второй степени. Когда всё кругом её, для неё и крутится вокруг неё.

Э ­– э –­ х, счастливое время заблуждений…

И стихи под стать описанному:

«… … …. молишь удачу,

Меня, да и солнце в придачу

Являться к тебе без конца».

Не слабо. Насколько я помню, только Людовик ХIV позволял себе сравниваться с Солнцем. И слово «Солнце» писал при этом всё–­таки с большой буквы.

Или:

«Но захочешь вновь испить ­

Буду больно –­ больно бить.

Так что, думай ­ не гадай,

Лучше сразу душу дай».

Душу забирает ­ сами знаете, кто. Н– ­да…

Или еще хлеще:

«И пусть потом глаза мои вам снятся,

Стихи мои -­ и так вам повторять!»

(Вам ­ с маленькой буквы, то есть, в очень ‒­ очень множественном числе).

От скромности она, конечно, не умрет. Никогда.

По ней я понял, что нельзя упиваться уже написанным, — ­ это, может быть, позволят себе читатели.

Похоже, нажил я этой половиной портрета смертельного врага. Не хотел бы я с ней враждовать, в удобный момент так изметелит, ­- родная мать не узнает. Ведь давал же себе слово ­ никаких женских портретов после портрета тещи ­ Козерога!

Но чистый, белый лист бумаги так заманчив, так много обещает. Дает попробовать все твои силушки, всю страсть. В два ночи вскочишь из-за бессонницы и пишешь. Редко какая женщина так заманчива. И никакая ­ не доставит такого многочасового удовлетворения.

Попробуем уравновесить картину. Ведь в каждом человеке есть и хорошее, и плохое. Даже лицо человека, -­ и то асимметрично.

Итак, слово Защитнику: «Нахальство -­ это профессиональное. Ведь сам же засекал по часам, как она за семь минут взяла интервью у шести заезжих московских знаменитостей и губернатора области».

Точно, видел, подтверждаю.

Защитник: «А седые нитки в черных волосах?»

И это есть. Да еще и подкрепляется стихом:

«Начну я путь, неведомый доселе,

И новый, взрослый свой, отсчет годам»

Или даже так:

«Все прошло

Да и вряд ли вернется.

Не искрится, не лепится снег…

И смеется, смеется

смеется…

Безрассудного времени бег»

Защитник: «А истерзанный крик души?»

Видеть, слава Богу, не пришлось, но в стихах есть, и очень сильно:

«Я ничья!

Диким воплем выжжен

Надвигавшийся потолок

И валяется в пепле рыжем

Изболевшего сердца комок»

Защитник: «Есть Нина, делающая красивые Поступки»,

Да, и причем такие, что у мужчин, видавших виды, от изумления глаза на лоб.

Так, кто же Вы на самом деле?

Нинель?

Нинка –­ блеф?

Смирнова? (ну, уж, ­ это точно нет)

Воронцова?

15 марта 1997 г.

То ли возраст подошёл, то ли давняя критика подействовала, но Нина после этого портрета сильно изменилась. Издала 7 поэтических сборников и даже взялась за прозу: написала 7–­8 рассказов. И конечно же, принята, наконец, в Союз писателей России. Стала председателем правления Калужского фонда русской словесности, заместителем главного редактора калужского журнала «Золотая Ока», главным редактором калужского издательства «Золотая Русь». Так что зовут её теперь Нина Витольдовна. Публикации пошли и в минском журнале «Новая Немига литературная», красноярском альманахе «Новый енисейский литератор», журналах «Кострома литературная» и «Звезда полей». Плюс переводы в журнале «Литературный Азербайджан».

28 января 2012 г.

Но внутренне нахальный, мальчишеский характер остался. Недавно они на пару с главным редактором своего журнала «Золотая Ока» Вадимом Наговицыным, без всякого спроса взяли и напечатали внавалку и без упоминания фамилии, целую полосу дружеских шаржей на писателей, поэтов и художников Калужской области, заготовленных для моей свёрстанной книги «Портреты». Я эти шаржи заказывал и оплачивал художнику Евгению Смирнову аж с 1997 года.

Сейчас много говорят и пишут о соблюдении прав правообладателей в сфере музыки и кино. Здесь же получается, что господа Наговицын и Смирнова практически обокрали живого первичного 100% правообладателя. При жизни Женька всегда посылал просителей ко мне: «Обращайтесь к Салавату, он теперь хозяин и правообладатель шаржей». Ведь московские издательства преподали ему законы правообладания до тонкостей. А тут ушлая пара редакторов журнала украла шаржи за 1,5 месяца до планировавшегося выхода книги «Портреты», то есть нанесла двойной урон автору. Прямо, «Пираты Калужского моря» какие-то…

Предвижу отговорку, дескать, это для того, чтобы почтить память умершего художника. О том, что надо закрепить в литературе память о таком редком и талантливом художнике, как Евгений Смирнов, я задумался ещё при его жизни и в июне 2001 года написал литературный портрет «Шаржист с трагической судьбой». Он был напечатан в газете «Ваш спутник» 9 июля 2001 года, потом внутри рассказа о Евгении Смирнове в газете «Знамя» 18 июля 2002 года, а затем во 2–­м выпуске альманаха «Калуга литературная» в мае 2004 года. Поэтому нет нужды иллюстрировать заказанными и оплаченными мною шаржами чужие статьи. Тем более, этот портрет нравился Женьке и он его использовал, как-то даже для дела, при обращении в Минсоцзащиты России. Женька был щепетильным в вопросах прав и звонил, спрашивал разрешения на использование даже опубликованного литературного портрета. Вот бы этому поучиться двум нахальным редакторам.

А ведь за бортом журнала остались тысячи острых политических карикатур работы Евгения Смирнова. Нынешние боязливые российские СМИ их не смеют печатать. Вадиму Николаевичу и Нине Витольдовне надо было проявить декларируемые патриотизм, смелость и напечатать их в своём журнале как иллюстрации к воспоминаниям вдовы Анны Васильевны. И польза была бы несомненная, и закон о правообладателе не был бы нарушен.

Жду скорейших извинений и компенсации. Если дождусь, то сообщу. Но верится в это с трудом…

13 октября 2013 г.

Боец

Представьте себе гранитную глыбу. Так. Теперь отсеките лишнее. Получился… почти Панфёров.

Бойцовского в нем много, видно с пятой секунды знакомства. Видно, совсем не случайно, я первые три месяца знакомства упрямо путал его фамилию. Все у меня ассоциировался «Панфилов». Единство духа у него с тем героическим и трагически погибшим генералом.

Боевые статьи, за ними сразу вживую видишь автора. Афоризмы: «Стиль ‒­ это человек» или «Человек ‒­ это стиль» применимы в его случае равноправно. Коренастый, плотный, упрямый, с мощным лбом и мощными кулаками. Наклон головы ­ всегда вперед. Загорелое лицо. И на этом плотном лице с кирпичным оттенком неожиданно большие, голубые, ясные и теплые глаза. Вот почему статуя никогда не сможет передать его целиком. Глаз не будет хватать, а они большая часть сущности Рудольфа. Одет всегда в синее. Слово «всегда» повторяю от цельности героя. В разведку я бы пошел с похожим, но всё–­таки менее шумным, а вот, если доведется, в последний бой, то ­ только с ним. Не стыдно будет, и легче умирать. Не изменяет человек своим принципам.

Статей по роду занятия у него много. Газета требует. И все они ясные, логичные, патриотичные, и всегда в защиту человека труда. Есть и глобальные типа «Опасность безопасности». Над такой думать надо месяцы. И делать выводы.

А в стихах видно, что он любил:

«Будь слабой, женщина, молю

Незащищенной будь немного.

Возьми в ладонь ­ ладонь мою,

Я стану рыцарем, ей ­ богу»

И любит:

«Богиня дома

И семьи,

Храни, храни

Огонь вечерний,

Сыновий свет

И свет дочерний

На все

Дарованные дни»

И в более широком смысле тоже:

«Может ли русский

Прожить без России?

Без этакой шири,

Без этакой сини,

Без этой любви

И без жертвенной правды?»

Хорошо живет мужик, цельно. Прямо по завету Николая Островского: «И чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

И в конце жизненного пути обоснованно скажет Отечеству:

«Растает время за плечами

Я на исходе обернусь назад.

За радости и светлые печали

Благодарит тебя сыновий взгляд»

А закончу не его строчками, а о нём. И чьими!

«Светить всегда, светить везде… Светить, ­ и никаких гвоздей!»

9 мая 1997 г.

Убогий

Такого несоответствия внешности и фамилии я никогда не встречал.

И даже не читал о подобной степени противоречия. Представьте -­ против вас за столом сидит Бернард Шоу. Только поминиатюрнее. Не долговязый.

Но интеллект в глазах тот же, а борода, пожалуй, дворянистее.

Мгновенный отклик, смешинки –­ чертенята в глазах, если вы действительно удачно сострили. Не замечаешь даже, во что одет, какого цвета на нем галстук, пиджак. Необъяснимо, без разглядываний, просто ясно и все, что одет достойно. Очень интеллигентные очки, а главное, взгляд сквозь них.

И носит фамилию Убогий… Представляете, каково было ему прорываться сквозь кордон критикесс, редакторш, корректорш и прочих окололитературных деятелей?

Семь лет писал в глухую стену. Завидую его самообладанию и упорству в тот период. Каким внутренне уверенным в себе должен быть человек, чтобы семь лет отсылать рукописи в пустоту? И появился–то впервые в газете, а не в толстом журнале, как надеялся.

Почему он не сменил фамилию? Жутко интересно. Ведь ему, писателю, это проще простого сделать. Подписал первую крупную вещь псевдонимом ­ и пошло, поехало… Не поздно это сделать и на второй книжке.

Вон у нас певицы, и те щеголяют псевдо–именами. Но, видно, какой-то внутренний стержень имелся у человека, если, даже не видя своих дедов живыми, сохранил верность Богом данной фамилии. Ведь, если вдуматься, у фамилии есть и второй смысл: «У Бога».

В данном, конкретном случае, второй смысл, как раз–то, и ближе. Ведь занимался человек самым благородным делом на Земле ‒­ лечил людей. Причем, в самой неисследованной части ‒­ в психиатрии. Так и живет на территории больницы.

За одно это ­‒ снимаем шляпу.

И теперь занимается терапией душ, но только через книги. Пишет образно, сочно, даже цветасто. Таким языком хорошо описывать жизнь цыган. А что? Большие люди обращались к цыганской теме, и немаленькие произведения получались.

После каждого рассказа хочется остановиться, пожить еще немного той жизнью. Хотя она тебе, может, совсем и не родня.

Повести 1985 года, конечно, не столь концентрированны. Такой богатый язык требует и такого же богатого сюжета и динамики. Как у Лескова.

Иначе получится ковёр, а не картина.

Зато в последних вещах мудрость начала проявляться.

Достойно уважения…

А сочность письма сохранилась.

По радио такое хорошо читать народным артистам, а нам слушать.

Но не приведи вам Господь, встрять против Убогого во хмелю. Глаза страшные становятся. Весь изысканный Бернард Шоу мгновенно исчезает, остаются только два голубых, сумасшедших прожектора. Очков уже и не видно, даже борода на этот период закругляется и топорщится вокруг лица, придавая ему полное сходство с психологом Ада. Даже под его взглядом в эти мгновения лучше не стоять. Что-то тёмное, запредельное, из другого мира в нём проявляется. Причем мгновенно.

Март –­ июнь 1997 г.

С тех пор он мало изменился. Но смотрит как-то странно — в некую даль. В марте 2012 года решил проверить: «Работает ли портрет через 15 лет после написания?». Стоит ли включать его в эту книгу? И зачитал на литобъединении «Галерея». После недолгого обсуждения просвещённая публика вынесла вердикт: «Работает! Это настоящий литературный портрет. Но надо всё же дополнить его перечнем книг Юрия Убогого, вышедших после 1997 года». С удовольствием выполняю их наказ: 1998 год — рассказы о животных «Братья и сестры», 2004 год — повести и рассказы «Вторая жизнь», 2007 год — повесть о Пушкине «Но есть покой и воля», 2011 год — повести «Взойду невидимый и сяду между Вами». Последняя книга особенно знаменательна своими героями — русскими и мировыми писателями первой величины: Пушкин, Гоголь, Тургенев, Чехов и Бунин. Все они бывали здесь и связаны с Калужской губернией родственными или дружескими узами.

11 марта 2012 г.

Андрей

Знакомство с ним началось давно и заочно. Я расспрашиваю всех знакомых журналистов, издателей об Убогом–старшем. Ну, он много написал, более знаменит. А отвечают мне всегда об Убогом‒младшем. Раз, два, три. Интересно стало. Думаю, не просто так все это. И притом совсем разные люди, не отвечая на мой вопрос о старшем, начинают, как о добром знакомом, говорить об Андрее. Причем, не как о Ване -­ собутыльнике, а с оттенком уважения.

Дай, думаю, познакомлюсь, посмотрю, чем же вызван этот оттенок уважительности. Знакомимся. Высокий, здоровый парень в теплой клетчатой рубашке. Лицо русское, открытое, излучает доброжелательность. Хорошо больным за широкой спиной такого врача и спокойной доброжелательностью. Так и видишь, как он ходит по палате и предоперационные больные успокаиваются от одного его вида.

Кстати, не похож он в натуре ни на один из своих книжных портретов. Общие черты лица похожи на отцовские, но нет пока в глазах отцовской парадоксальности и остроумия. Но, познакомившись, я понял, почему все так уважительно отзываются о нем. Хирургов у нас всегда уважали и немного побаивались, а уж хирургов больницы скорой помощи втройне.

У отца его врачебная профессия посложнее будет, но до личных психологов у нас еще менталитет и кошельки не доросли. И врача, работающего в психбольнице, стараются обходить, как чуму, или, по крайней мере, не афишировать свое близкое знакомство с ним.

Так мы воспитаны, да и классики тут добавили изрядного испуга. Взять «Записки сумасшедшего», «Записки из мертвого дома», «Палату №6» и т. д. Полный мрак. Не доживем мы до того времени, когда о врачах‒­психиатрах будут писать светлые, русские романы. А жаль.

Мужики работают на границе познанного. А познали мы в этом направлении совсем мизер. Истеричкам, завистливым людишкам очень бы пригодились консультации умного психолога.

Но вернемся к нашему Андрею. Вопрос о замене фамилии псевдонимом у него вставал. Но не по его инициативе. Отец и издатели предлагали, чтобы избежать путаницы, но Андрей здраво рассудил, что от добра добра не ищут. И правильно сделал. У них двойная династия получилась ­ и врачебная, и писательская. А это пока редкое, почти уникальное явление.

Пишет образно, богато. Чувствуется, от отца передалось, а глубже копнуть, там и от Лескова много можно найти. Память хорошая, до мельчайших деталей помнит. В прозе это имеет значение. Сие не означает, что все, что помнишь, печатать надо, но к месту иногда очень нужна точная деталь. Деталь, по которой мгновенно всплывают в голове все ощущения того времени. Таких деталей у него, — в каждом абзаце почти. Талантливо пишет. Дозрел уже до афоризмов: «Гребля есть род медитации», «Кончается всё, даже плохое». Четыре слова и все ясно!

Пожелаем ему богатых сюжетов и успеха, как у Дюма ­- сына. Да, и спокойных дежурств!

Последнего, -­ и нам всем.

16 марта 1997 г.

Трудный хлеб

Десять лет центральная печать и телевидение втаптывали в грязь руководителей коллективных хозяйств: председателей колхозов, директоров совхозов. Как только их не обзывали ­ и латифундистами, и помещиками, и красными баронами! Такое стало возможным из-за полного отрыва столичной пишущей и снимающей братии от матушки–­земли, потери нравственных устоев, наплевательского отношения к хлебу.

Подмогло в этом и московское начальство, в одночасье легко и бездумно заполонив свои прилавки заокеанскими продуктами. Возникла иллюзия лёгкости добывания пропитания на земле. Между тем, это тяжкий труд, всесезонный и ненормированный даже в странах «золотого миллиарда». Только там, в отличие от нас, относятся к своим аграриям подчеркнуто уважительно, дотируя их продукцию все последние 50 лет. Например, производство риса в Японии обходится в три (!) раза дороже, чем в Корее или Китае. Однако японское правительство уже почти столетие поддерживает своего производителя, не дает ему исчезнуть как классу. Понимают, что крестьянин- это соль земли, основа и фундамент всего общества, его нравственных устоев. И американцы весьма почтительно относятся к своим фермерам.

Наконец–­то и у нас, впервые за последние десять лет, нашелся человек и написал о сельхозруководителях теплую, правдивую книгу. Имею в виду Виктора Боева и его последнюю книгу «Яростный сезон». Давно знаю его как скрупулезного, дотошного журналиста, одного из лучших в области, а теперь вот познакомился с Боевым‒­писателем. И это знакомство сильно порадовало.

В начале первого же очерка о председателе колхоза «Алёшинский» Мещовского района (к сожалению, уже бывшем) Михаиле Ивановиче Ионушкине автор обосновывает свою симпатию к председательскому корпусу: «Пыльная работенка и нервная. Валюту из воздуха, сколь не надувайся, в деревне не сделаешь. Вкалывать надо, ворочать, пахать, пока ладони не станут наждачными ‒­ тогда, может быть, что-то и получится. Если Бог даст. А если не даст, то одичаешь среди аборигенов, сопьешься и окажешься на свалке истории».

В предисловии к книге Анатолий Стеликов, нынешний заместитель губернатора области, отметил, что «у каждого толкового организатора, конечно, свой почерк, стиль, свой характер». Это очень верно по сути, а Виктор Боев смог так образно описать своих героев, что представляешь каждого, как давнего знакомого.

О пожизненном председателе колхоза имени В. И. Ленина Жуковского района Викторе Васильевиче Горобцове: «Махина, которой он управлял, требовала от него железного здоровья. Все двадцать четыре часа в сутки надо быть в спортивной форме, принимать безошибочные решения. Так что дремать и раскисать некогда. Строго спрашивая за порядок с других, Горобцов был требователен, даже беспощаден к себе. Никаких поблажек. Не расслабляться! Прочно стоит на капитанском мостике у штурвала и, несмотря на обстрел, ведет свой корабль сквозь льды глупости и предательства, почему-то называемых перестройкой. Мало кто знает, каких это ему стоит сил, нервотрепки, воли, выдержки. Да, приходится иногда закручивать гайки так, что треск стоит во всех отсеках. Вроде бы никто не обижается, все понимают: не для себя старается, а чтобы выжить, сохранить общину».

А с какой любовью написано о механизаторах колхоза: «Умельцы. Мастера. Гордость колхоза и его слава. По сорок и более центнеров с гектара зерна получают ежегодно и никогда не ссылаются на плохую погоду. Ибо знают: плохой погоды не бывает. Бывают плохие хозяева».

Магомеда Салиховича Салихова, потомственного животновода из дагестанского села Бускры, в 1999 году избрали пожизненным руководителем СПК «Октябрьский» Ферзиковского района. Это была высшая оценка прожитой им жизни. И Боев подробно обосновывает этот поступок сельчан, рассказывает историю становления руководителя и раскрывает секреты методов его руководства.

«За пять лет сделал совхоз «Бебелево» лучшим в районе, потом за четыре года поднял из руин совхоз «Авчурино». В феврале 1983 года его, как маршала Жукова, снова перебросили на самый трудный участок ­ в совхоз «Октябрьский». И далее: «К тем, кто честно исполняет свой долг, внимателен: приходи с любой разумной просьбой ­ поможет».

Жить вместе, вести за собой других -­ это искусство. И, как всякое искусство требует профессионализма, знаний нутра человека и полной самоотдачи. Какой ты сам, такие же вокруг тебя. Ты сам создаешь мир. Все просто: насколько ты любишь людей, настолько и они любят тебя. Ты не воруешь, и мир вокруг тебя такой же. Не испытывает человек полного счастья, коль совесть его нечиста. Этому учили его отец и мать.

И в немалой степени, благодаря его самоотдаче, «Октябрьская община в годы лихолетья не поддалась на призывы реформаторов растаскивать народное добро и обогащаться. Наоборот, люди еще крепче взялись за руки и сохранили совхоз от разрухи, а душу -­ от порчи. А то как-то очень уж легко простые советские люди поддались соблазну частной собственности».

Писатель иногда прибегает к самым неожиданным метафорам. Вот отрывок из очерка о руководителе ЗАО «Воробьеве» Малоярославецкого района Василии Мироновиче Тарченко: «Коровки стоят одна к одной, как на выставке, с бархатной, искрящейся шерсткой и веселым видом. Нигде не увидишь буренок с такими глазами. Только у Тарченко».

Высший пилотаж ассоциативного мышления, ­ поэты могут позавидовать. Сразу можно понять, что в таком хозяйстве все в порядке, и наверняка сам хозяин имеет такие же весёлые, добрые глаза и любит чистоту ­ до шика.

В этом же очерке очень сильно написано о русском народе: «Некоторые считают, что из него можно сделать всё, что угодно, стоит только протянуть руку, поманить куском хлеба. Они заблуждаются. Заметьте, господа, всех этих экспериментаторов он всегда сбрасывал со своей шеи. Русские терпеливы, да. Но это гордый народ. Он всё снесет, только не унижение. Не в силе Бог, а в правде. Так говорили наши предки. Русские признают только ту власть, которая не над ними и не под ними, а с ними».

Вообще, какой очерк ни возьми, везде есть точная, сочная, образная характеристика героя. Вот и о председателе боровского АО «Москва» Михаиле Сергеевиче Белецком: «…С рассвета до заката ­ в поле. С людьми. Всё знает. Всё видит. Всё понимает. Узловатые руки. Не суетлив. Малоразговорчив. Только посмотрит строго и тепло -­ и взглядом всё скажет. Сам почти не командует. Зато команда его боевая».

Молодец Боев: в трёх строках сумел передать сущность человека! Причем не рядового, а руководителя. А как он умеет из одного конкретного случая вывести широкое обобщение, справедливое для всей страны! Вот читайте: «Короля делает свита. Но и от короля зависит, какая царит в свите атмосфера. Если король живет по законам совести, то и свита вынуждена придерживаться определенных нравственных правил. Так было. Так будет всегда».

Этот милый, улыбчивый человек, всегда со смешинкой в глазах, соответствует в профессии своей грозной фамилии ­ Боев. Вот как он описывает сельскую воровскую пьянь: «Да нет, не зверюги, хуже. Подлый, ненасытный народишко, способный на любые пакости. Чернь ленивая, пьяная и лживая. Как только поводья в Москве отпустили, как только система нажима сменилась безграничной свободой, так полезла на свет божий вся эта нечисть. Ее пришел час!»

И тут же антитезой о своем герое ­ председателе перемышльской сельхозартели «Маяк» Валерии Ивановиче Еремееве: «И ростом высок, и духом. Не каждый отваживался заглянуть в его пытливые ястребиные глаза».

Описывая работу руководителя госплемзавода имени Цветкова Владимира Сергеевича Сенцова, автор делает вывод, верный для всех председателей и директоров России: «Необычная это должность быть крестьянским лидером. Ни в каких институтах и академиях не учат этому искусству. Нет такой науки, потому что она широка, глубока, неохватна, как жизнь, загадочна, как судьба. Еще одна особенность: должность эту необходимо подтверждать каждый день, работать неистово, взахлеб, самоотверженно. Только тогда тебе верят и идут за тобой. Впрочем, это вовсе не должность, а призвание. Природу не обманешь. Она чувствует истинного хозяина».

Вот такими трудягами, истинными хозяевами на земле и восхищен Виктор Боев. О Виталии Семеновиче Попове: «Рос он на полной семейной нагрузке и по самому трудному варианту входил в жизнь. Отец рано ушел из жизни, и он в семье остался старшим. Надо было заботиться о матери и двух младших сестрах… Был комбайнером, трактористом ­ до седьмого пота, до темноты в глазах, в дождь и жару пахал, сеял и убирал, а после службы в армии ­ бригадиром тракторной бригады и заместителем председателя колхоза имени Димитрова. …Хозяин, каких поискать, во-вторых, человек редких качеств души: крестьянский интеллигент. С ним легко, потому что все его поступки направлены на добро, все внимание -­ на человека».

Следуя лучшим традициям русской литературы, Боев горько сопереживает тяготам жизни своего народа, но не скатывается в чернуху, а все время ищет и находит зерна оптимизма.

Вот финал очерка о Михаиле Ильиче Митрошине: «Во век жизни безденежному крестьянину не рассчитаться за грехи нынешних никчемных правителей -­ и внуки будут в такой же кабале, если не просветлеет за кремлевскими стенами. Дожили: почти половина бюджета идет на погашение долгов… Село против такого курса. И это вселяет надежду, что возрождение России начнется с возрождения села. Ильи Муромцы еще слезут с печки, наведут порядок на земле, порабощенной «гуннами» и «чикагскими мальчиками».

А портрет Николая Николаевича Ивчина настолько переполнен мудрыми мыслями, что невозможно не процитировать:

«…Незнание или отрицание своих корней есть крайняя степень безнравственности».

­ «Все плохие руководители похожи друг на друга, каждый хороший руководитель по-­своему неповторим. И незаменим. Явление лидера прекрасно, ибо в нем обычно сосредоточены лучшие человеческие черты: порядочность, мужество, скромность, доброта».

­ «Смертельно тяжек, неблагодарен, неустроен крестьянский труд»

­ «…Человек должен иметь тот минимум благ, который совместим с его достоинством». (!)

«…Где власть и богатство, там жертвуют будущим ради настоящего, там нет стыда. Нет морали».

«…Человек, живущий двойной жизнью, в конце-концов расплачивается за это по двойному счету».

­ «Чем больше живешь, тем больше убеждаешься: самое высокое искусство -­ это любовь к людям»… «Я счастлив только потому, что счастливы вы».

Браво, Боев! Бис его героям!

И в целом о России: «Нравственная установка на добро и справедливость всегда дорого стоила на Руси. За это всегда били».

На этом и закончим. С некоторым сожалением, потому что все его герои колоритны и описаны так разнообразно, что ни один портрет не повторяет другого, а глубина вникания и выпуклость изображения позволяют зримо представить каждого как живого. Плюс к этому, горькие мысли по всей книге о судьбе страны и народа за последнее смутное десятилетие и ответы на вопросы, за счет каких зерен истины и нравственности может выбраться село и страна из той ямы, куда нас спихнули реформаторы.

Жаль, что столь своевременная книга издана тиражом всего в тысячу экземпляров.

И название слишком кратковременное ­ «Яростный сезон». Труд крестьян столь нелегок и протяжен, что Стеликовский заголовок из предисловия: «Трудный хлеб» гораздо более соответствует и истинному положению сельчан, и сущности самой книги.

Май 2001 г.

Надо добавить, что в конце 2012 года моё сожаление о малом тираже услышано — вышло второе (дополненное) издание этой книги.

Февраль 2013 г.

Эх, Бушко, Бушко…

В начале 90–­х годов были запущены провокационные лозунги: «Обогащайся! Каждый за себя! Бери власти, сколько сможешь! Выживай, как хочешь!» И не выдержал наш ветеран, дрогнул, а потом и вовсе стал заядлым «демократом». Поливает в прессе грязью всех поэтов и писателей патриотической, государственнической направленности. Хотя в стране со столь суровым климатом подобные лозунги приводят к раздроблению, деградации и вымиранию нации. Что и происходит все последние 12 лет, когда мы теряем ежегодно по 750–­800 тысяч жизней. Больно и обидно, что смогли сбить с пути истинного, даже ветерана войны, а что уж говорить о молодых? На «хапприватизации» здорового общества не построить. Но нашему герою, кажется, до этого уже и дела нет. Себя бы любимого выпятить, выставить этаким мэтром поэзии, борцом за чистоту рядов русской словесности. Подзабыл, что строгие, взыскательные редактора издательств и журналов отклоняли его стихи целых 17 лет, начиная с 1959­го. Думаю, не печатали, во многом, из-за их невысокого уровня. Потому что в годы хрущёвской оттепели либеральные стихи уже печатали, но с тщательным отбором по качеству. Вспомните Евтушенко, Рождественского и Вознесенского.

Сегодняшнюю свободу творчества О. Бушко воспринял как вседозволенность и безнаказанность. Стал грешить этим почти в каждой публицистической статье, допуская в них передёргивания и даже подтасовки. Не зря на него появилась эпиграмма:

Двуликий Янус двухфамильный,

Пустой, бездарный рифмоплёт.

Он в публицистике обильный,

Всё передёрнет, переврёт.

Написал её Арсентий Струк, хорошо знающий Бушко в течение десятилетий, член того же Союза писателей. Образно можно сказать, что перечеркнул Олег Михайлович свою жизнь в самом конце, ­ обидно за него. А какие красноармейские стихи писал! Теперь же подвизается в партии «Союз правых Сил».

Не зря уважаемый Валентин Волков однажды заметил:

Взять бы Бушко

За ушко,

Да на солнышко.

Перевёртышей народ никогда не любил и не доверял им. Может, поэтому, коллеги по калужскому отделению СП России его недолюбливают, ­ даже на бесплатный юбилейный банкет большинство не пришло. Об этом мерзко –­ ёрнически написал некий начинающий поэт в «Калужском перекрестке» от 26.05.99 г. в статье «И у бомжей бывает праздник», скрывшись за псевдонимом Д. М. Кстати, член того же Союза.

Единственно, с чем можно согласиться в очередной статье Бушко от 14 мая 2003 г. ­ это с критикой бездеятельности руководства калужского отделения СП России, хотя секретарь и получает зарплату в департаменте культуры.

А стихи у Бушко пошли всё больше о себе «драгоценном», потеряли всякую гражданственность. Как бы не пришлось в конце пути выбивать на камне эпитафией строки Александра Твардовского:

Покамест молод, малый спрос — ­

Играй. Но Бог избави,

Чтоб до седых дожить волос,

Служа пустой забаве.

В день появления статьи Бушко с огульными обвинениями литераторов в графоманстве, скоропостижно, прямо в троллейбусе, скончался задетый член Союза литераторов, известный краевед Александр Качалкин. Вот уж кто остался верен своим принципам до самого конца, вот уж о ком никто не скажет «перевёртыш».

Обвиняя всех литераторов и членов Ассоциации независимых писателей г. Калуги в графоманстве, Бушко обвиняет тем самым, и оскорбляет и академика РАЕН Ю. Г. Петраша, и кандидата филологических наук А. В. Лаврухина, и лауреата премии им. Леонида Леонова В. К. Чухрия, и других литераторов и лауреатов региональных и российских премий. Не слишком ли много для одного поэта–середнячка?

Апрель 1998 г. — ­ июнь 2000 г.

Перед выпуском книги, решил перепроверить впечатления от некоторых старых «акварелей» и зачитал этот портрет в литобъединении «Галерея». Известная поэтесса и драматург Людмила Филатова тут же заявила: «О мёртвых -­ либо хорошо, либо ­ ничего!»

Признаюсь, смутила она меня своей тирадой. Но опытные литераторы ­ мужчины чуть позже вынесли другой вердикт: «Ты писал эту прижизненную зарисовку в 1998­–1999 годах, в самый разгар схваток идей. Сейчас время другое, всё поуспокоилось, если не сказать: „сникло“. Оставь портрет так, как он был написан в те горячие годы. Это — уже история».

Ноябрь 2011 г.

Александру Качалкину /Памяти товарища…/

Сложным он был человеком, -­ начинались сказываться старческая нетерпимость, упрямство и обидчивость одновременно. К тому же, ­ уже плохо слышал. Но он был и остался до конца товарищем. Не ходил к «новым русским» клянчить денег на издание своих рукописей. Был гордым, не ходил и по новым «демократическим» властям. А в мороз и ветер, дождь или жару, стоял без выходных на углу площади Победы г. Калуги, торговал классикой из личной библиотеки и своими книгами. Так пенсионер народного образования зарабатывал на издание своих произведений. Успел при жизни выпустить одиннадцать книг. Пять из них: «Сильнее страха», «В западне», «В вихре Тайфуна», «Схватка», «Час мужества» ­ о малоизвестных до него героях, сражавшихся с фашистами на калужской земле. Эти книги мне нравятся более всего. Они написаны с проникновенным состраданием к погибшим героям, новы в краеведческом плане и полны любви к своей малой родине. Впрочем, новаторской для своего времени была и книга «Забытые писатели земли калужской», выпущенная в соавторстве с Алексеем Пехтеревым и Виктором Пуховым в 1984 году. Сейчас она кажется излишне идеологизированной, сделанной с оглядкой на цензуру, но историко –­ краеведческие изыскания достойны всякого уважения. Благодаря авторам, имена почти забытых прозаиков и поэтов из крестьян, снова встали в строй библиотечных полок солдатами ­– революционерами. Что-то новое, что-то свое сумел внести Александр Петрович и в биографию Пушкина периода знакомства и сватовства поэта к Натали Гончаровой в повести «Заложник любви» 1998 г. И в освещение участия Есенина в революционном движении. Раскопал немало интересных жандармских донесений и личных писем и привел их в книге «Я по первому снегу бреду…» (2000 г.). Последней работой при жизни, которой он отдал много сил и нервов был сбор материалов и редактирование сборника Калужского отделения Союза литераторов РФ. Сборник «Против черного меча» посвящен 60–­летию освобождения калужской земли от фашистской оккупации. Успел довести дело до оригинал ­ макета и чуть ли не впервые в жизни пошел к новым властям ­ городскому Голове Валерию Иванову просить денег на ее издание. Человек он был упертый и обязательно довел бы дело до конца. Но добиться выделения денег, а тем более перечисления их в типографию не успел: ­ скоропостижно умер прямо в троллейбусе на 73–­м году жизни. Поэтому 14 мая для калужских литераторов -­ это вдвойне траурный день. Как, впрочем, и для десятков тысяч калужан, знавших его лично по стоянию на посту у пл. Победы и беседам с потенциальными читателями.

Не стало Александра Качалкина, писателя, журналиста, краеведа. Последняя его книга «И правды пламень благородный» вышла уже после смерти автора.

Исследование это получилось добротным. Александр Качалкин подробно и вместе с тем доступно изложил жизненный путь Смирновой –­ Россет.

А жизнь ее была полна перемен. Родилась в Одессе пятым ребенком в счастливой семье коменданта порта Осипа Россета, обрусевшего французского дворянина, и дочери владелицы почтовой станции Лорер. Потеряв отца в пять лет, детство провела в д. Грамаклея недалеко от Херсона, у бабушки с материнской стороны, где близость к природе придала ей наблюдательность, а бабушка научила языкам. Живость ума унаследовала от отца, когда-то храбро сражавшегося под началом Суворова у стен Очакова и Измаила.

По ходатайству отчима, полковника конной артиллерии Арнольди, была определена в Екатерининский институт на полный пансион. Потом взята во фрейлины императрицы Марии Федоровны. Выгодное замужество (она стала женой Николая Михайловича Смирнова) поднимало ее все выше по социальной лестнице: жена дипломата, жена церемониймейстера двора, жена калужского губернатора, жена губернатора столицы. Но в какие бы придворные выси ни закидывала ее судьба, она никогда не была спесивой, ограниченной, меркантильной. Еще со времени учебы в институте и до самой смерти живо интересовалась русской литературой. Причем не просто много читала, но была лично знакома и дружила со многими поэтами и писателями того времени. А какие это славные имена: Карамзин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Вяземский! Да еще Иван Аксаков, Иван Киреевский, Денис Давыдов, издатель Пушкина Петр Плетнев и многие другие. Большинство из перечисленных поэтов, плененные ее красотой и умом, посвящали ей свои стихи, многие из которых позже признаны высокой поэзией.

Плюс к этому Александра Осиповна оставила потомкам свои «Записки», где есть масса деталей жизни и смерти великих поэтов и писателей.

Особенно подробно Александр Качалкин расписал участие Смирновой –­ Россет в жизни Гоголя. Единственное, о чем он умолчал, ­ почему и как Гоголь сжег 2–­й том «Мёртвых душ», кто его на это толкнул и как относилась к этому Россет. А жаль, ведь потеря для русской литературы огромная, и незамеченной пройти не могла.

Зато есть много других эпизодов из жизни великих поэтов, об их взаимопомощи, особенно со стороны Жуковского, какие не найдешь в других источниках. Александр Петрович сэкономил нам кучу времени, ведь чтобы узнать о них, надо было бы прочитать не только «Записки» Россет, но и полные собрания сочинений с письмами Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Аксаковых, три книги Антологии поэзии пушкинской поры, два тома «Пушкин в воспоминаниях современников», «Опыт исторического путеводителя по Калуге» Малинина и другие. А Качалкин после добросовестного изучения смог вместить всё, относящееся к теме исследования, на 172 страницах.

Весьма оправданны регулярные переходы писателя к нашему времени с критикой заброшенности писателей. Они рождают чувство личной сопричастности автора и читателей к истории великой русской литературы.

Хороший памятник оставил Александр Качалкин о себе. Капитальный труд просит и более капитальной обложки. Надеюсь, потомки издадут эту книгу и оставшиеся неизданными рукописи более богато.

Июнь 2001 г.

Лукичев

Маленький, рыжеватый, шебутной даже в свои 57 лет. Этих лет, ну никак ему не дашь. От силы где-то 45. Во-первых, невысокий и худощавый, во-вторых, шевелюра еще целая, а в-третьих, и это, пожалуй, главное, в нём до сих пор проглядывает озорной десятилетний мальчишка. И сейчас — изрядный хитрован.

Удивительное дело ‒­ ведь родился в суровом военном 1944 году, мальчишкой перенес все лихолетье страшной войны и трудных времён восстановления разрухи. То есть досталось с лихвой. Иной, гораздо более благополучный, уже в пятьдесят — ­ брюзга или карга. Да и труд учителя в школе крайне нелегок, а уж оплачивается так, что впору рыдать.

Так бы это и осталось для меня загадкой навсегда, не попадись в руки его книги. Детские: «В гостях у Змея Горыныча», «Я дружу с Русалкой», «Береза у старой мельницы», «Дениска и инопланетянка», «Заяц -­ робот», «Черный коготь», «Фантастические приключения Виталика», «В плену у лешего», «Похищение пленника». Взрослые: «Без капли нет океана», «Выстрелы в любовь», «Вьюги свадебные кони», «Снова синь расколота», «Горькая кисть рябины», «Опять весна, опять надежды».

Извините, если что-то подзабыл. Неудивительно ­ ведь Лукичев уже издал около двадцати книг прозы и поэзии. И еще пять лежат в ящиках стола неизданными.

Это при том, что он работает в школе в две смены! А еще редактирует журнал института усовершенствования учителей «Перемена» и газеты: «Калужский учитель», «Калужский строитель», «Калужские страницы» и многотиражку 50–­й школы «Звонок 50–­й».

Некоторые книги начинают переиздаваться по второму кругу, хотя среди них были и 30–­тысячные. Начинал со стихов, теперь пишет, в основном прозу. Хотя бывает, возвращается и в поэзию.

То есть пятижды главный редактор,­ достойно книги рекордов Гинесса! Но эта же сверхзанятость неизбежно приводит к торопливости, что заметно снижает качество его текстов.

Порой весьма серьёзен, и тогда — хороший товарищ.

Уже в самых ранних своих книгах он начал поднимать тему экологии, пожалуй, первым из калужских писателей. Честь и хвала ему за это, потому что XXI век не хочешь, а должен быть веком экологии. И в детской фантастике он тоже, пожалуй, в первых рядах калужан –­ писателей.

…На творческую встречу с писателем пришло очень много библиотекарей, в том числе и школьных. Таких восхищенных отзывов и в таком количестве, я от этой, весьма начитанной, публики еще не слыхал. Кончилось тем, что все дружно выдвинули Николая Васильевича на соискание только что учрежденной премии имени Валентина Берестова. И будет справедливо, если он станет первым лауреатом этой премии ­ столько лет отдал школе и детям.

Приведу только один отзыв, прозаика Вячеслава Бучарского, весьма упёртого критикана, недавно отметившего свое 60–­летие: «Каким великим человеком я бы стал, если бы у нас в школе литературу преподавал Лукичев!»

Март 2001 г., февраль 2004 г.

Если завожу разговор о деньгах на издание «Портретов» хитроумные калужане тут же отсылают меня… к властям Республики Башкортостан. Хотя я живу в Калуге и вот уже 23 года исправно плачу налоги здесь. Туда же начинают посылать меня, если касаюсь темы унизительно — мизерных литературных премий Калужской области. Этим грешат даже калужские писатели и поэты — положительные, вроде бы, герои моих книг, включая и этого персонажа, в первую очередь…

Декабрь 2011 г.

Марсианский подвижник

Подвижник, ­ потому-что, имея квартиру и дачу в Москве, бросил все, вернулся в глухую деревушку на родине и за счет своей скромной пенсии построил и обустроил целый комплекс сельского культурно ‒­ исторического центра. А марсианский, потому что эта деревушка из одной улицы гордо именуется поселком Марс. Не было там ничего из общественно ­- гражданских зданий, даже магазина. А вот поэт Андрей Шишков взял и создал.

Жизнь его чрезвычайно интересна: ­ по образованию он товаровед, а в годы Великой Отечественной войны гвардейски воевал танкистом в танковой армии Катукова. И, по-видимому, эта боевая закалка позволила ему дослужиться до помощника союзного министра пищевой промышленности. Его самый трагичный случай на войне, ­ когда прямым попаданием снаряда в башню танка убило всех друзей из экипажа, а он уцелел только потому, что сидел на месте механика–водителя. И этот случай пронзительно запечатлел в мозгу на всю оставшуюся жизнь, что нельзя просто так существовать, обязательно надо оставить след в жизни.