Бесплатный фрагмент - Портрет Дориана Грея

Предисловие

Художник — тот, кто создает абсолютные шедевры.

Сотворить лучше Природы и скрыть художника — вот главная цель великого искусства.

Критик — тот, кто в модной манере, или в новом материале способен выразить свое впечатление от прекрасных вещей.

Критика, любая, скверная и хорошая, всегда есть автопортрет критика.

Тот, кто узрит разврат в красоте, сам развратник и притом чуждый красоте. В этом заключается большой ущерб искусству.

Видеть в прекрасных вещах прекрасные идеи умеют только культурные люди. Для них луч надежды не угас.

И только избранные в прекрасных вещах видят исключительно красоту.

Нет книг ни нравственных, ни безнравственных. Есть книги, хорошо написанные, и есть книги, плохо написанные. Всего лишь!

Презрение девятнадцатого века к реализму — это гнев Калибана, увидевщего в зеркале свое отражение.

Неприязнь девятнадцатого века к романтизму — это ярость Калибана, отказывающегося признать в зеркале своё отражение.

Чья-нибудь высоконравственная жизнь может порой оказаться матриалом художника; однако вся нравственность художества — в изобретательном и совершенном применении любых несовершенных средств.

Ни один настоящий художник никогда не имеет намеренья что-либо доказывать, ибо доказать можно даже истинное..

Ни у какого художника не бывает моральных императивов. Этические пристрастия художника есть непростительная манерность..

Болезненных воображением художников нет. Художник имеет право изображать всё.

Порок и святость для художника — материалы его художества.

В отношении формы, музыка есть первообраз всякого искусства. В отношении чувства, первообразом является лицедейство актера.

Всякое искусство одновременно есть и поверхность и символ.

Те, кто проникают глубже поверхности, сами ответственны за это.

Те, кто разгадывают символ, сами ответственны за это.

Ибо зрителя, а не жизнь, поистине отражает искусство.

Несогласие мнений о каком-нибудь создании искусства свидетельствует, что это создание ново, сложно и жизненно.

Если критики между собой не согласны, — художник в согласии с собою.

Мы можем простить человека, создающего полезную вещь, если сам он не восхищается ею. Единственное оправдание для создающего бесполезную вещь — это то, что каждый восхищается ею безмерно.

Все искусство совершенно бесполезно.

Оскар Уайльд.

1891 г.

Глава I

Чудесный аромат роз переполнял просторную мастерскую, и стоило лёгкому ветерку пронестись чрез сад вдоль деревьев, как в открытую дверь влетал то одуряющий запах сирени, то нежное амбрэ цветков шиповника.

Удобно примостившисьь в углу огромного дивана, заваленного цветастыми персидскими чепраками, высмаливая по своему обыкновению одну за папиросу за другою, и уже утратив им счёт, лорд Генри Уоттон мельком схватывал мерцание близких ветвей, сияющий трепет медово-сахарных цветоносных лепестков ракитника, трепещущие соцветия которого, казалось, сгибались под тяжестью своего сияющего совершенства; раз за разом по высоким шёлковым завесям громадного окна пролетали лёгкие птичьи тени, создавая мгновенный эффект японской гравюры, унося мыли лорда Уоттона в мир желтолицых токийских художников, всегда устремлённых запечатлеть естественный порыв и ускользающее движение в мёртвом по своей внутренней сути искусстве. Дремотный пчелиный тремор, ворчливое гудение пчёл, с трудом разбирающих для себя дорогу в некошенной свежей траве, то с однообразной нудностью блудившим по покрытым нежной пыльцой позлащённым усикам вьющейся лесной жимолости, делал тишину ещё более томительной. Глухой рокот Лондона едва доносился издали, подобный рыку далёкого органа.

Посреди комнаты на мольберте высился портрет молодого человека в полный рост, человека потрясающей красоты, а перед ним, чуть поодаль, сидел сам художник, тот самых знаменитый Бэзил Холлуорд, чей внезапный исход несколько лет тому назад возбудил в свете так много сплетен и возбудило столь много странных слухов..

Едва художник скользнул взглядом по неописуемо грациозной фигуре, так искусно выписанной его волшебной кистью, улыбка удовлетворени скользнула по его губам и на мгновение замерла у него на лице. Неожиданно он вскочил и, смежив глаза, закрыл пальцами веки, будто стараясь зафиксировать в своей памяти какой-то волшебный сон, от которого невозможно пробудиться.

— Это ваш перл, Бэзил, лучшее изо всех ваших творений! — проворковал лорд Генри томно, — Вам непременно следует выставить его в следующем году в Галерее Гвоссвенор. Не стоит соваться в Академию, там слишком тесно и выльгарно. Когда я слкучайно забредал туда, там всегда такая свалка людей, что картин не видно, как это ужасно, а многда там такое столпотворение картин, что людей не разглядишь, что ещё чудоищнее. Гросвенор, без всякого сомнения, самое удачное место для вас.

— Эту вещь я не намерен выставлять нигде! — ответил Бэзил, запрокинув голову назад по своей старинной привычке, побуждавшей иной раз его соокрсников в Оксфорде потешаться над ним. — Нет, я не буду выставлять её нигде!.

Лорд Генри вздыбил брови и удивлённо посмотрел на художника сквозь прозрачные, синие струйки дыма, причудливо истекавшими из его длинной папиросы, напитанной опием.

— Не будешь выставлять? Да отчего же, друг мой? Есть ли для этого причина, милейший? Экие вы все, художники, чудаки! Вы готовы выпрыгнуть из штанов, чтобы достичь известности; но только известность у вас в кармане, как вы готовы тотчас отшвырнуть её. Что может быть глупее? Ведь если признать, что человек, ставший притчей во языцех, плох, то уж куда хуже тот, до кого никому нет дела! В данном случае молчание отнюдь не золото! Эта выдающаяся вещь, милый Бэзил, могла бы легко вознести тебя много выше самой талантливой молодой поросли художников Англии, а стариков принудила бы от зависти проглотить язык, я имею в виду тех стариков, которые ещё не стали законной добычей деменции.

— Я знаю, у вас есть повод смеяться надо мной, — ответил художник, — но я, право, не смогу выставлять его, я вложил в него слишком много сокровенного.

Лорд Генри вальяжно развалился на диване и довольно захохотал.

— Ну вот, вы сами подтвердили, что будете смеяться; но, тна самом деле, это истинная правда!

— Ба-а! Слишком много себя сокровенного! Помилуйте, Бэзил, я и не подозревал, что в вас сокрыт такой тёмный омут нездорового тщеславия! Я, видит бог, не вижу никакого сходства между вами и изображением, о мой суровый, сосредоточенный, черновласый друг, чьи кудри черны, как уголь — и этим юным Адонисом, Изваянным словно из слоновой кости, инкрустированной лепестками роз. Ведь ты дорогой мой Бэзил, даже не заметил, что он — Нарцисс, а ты… хм… Ладно, допускаю, что у тебя ужасно одухотворённое лицо и все такое прочее; но, поверь мне, красота, истинная красота умирает там, где рождается одухотворённость. Интеллект сам по себе уже есть некая разновидность аномалии, которая разрушает гармонию любого лица. Стоит только человеку задуматься, как лицо у него превращается в один сплошной шнобель, или лоб вырастает до потолка, или с ним случается что-либо ещё похуже. Воззрись на гениев какой угодно науки1 Что ты видишь? Они все уроды!! Это не касается, разумеется, духовных пастырей разного сорта, да и то по той простой причине, что они никогда не удосуживают себя ни малейшими раздумьями! Любой епископ и в восемьдесят лет долдонит то, чему его научили, когда он был восемнадцатилетним мальчишкой, и разумеется, в силу только этого его внешность остаётся не слишком уродливой! От многих мыслей, как говорится, много печали! Судя по виду, твой загадочный юный приятель, имя которого ты так тщательно скрыл от меня, и живой — так же очарователен, как на портрете, и наверняка думать не приучен вовсе. Даю руку на отсечение, он просто глуп! Это безмозглое, прелестное создание Природы, и тебе следовало бы зимой всегда держать его под рукой, в пору, когда вокруг острый дефицит цветов, на которых хочется отвести взор, и летом, когда так и хочется вылить ушат воды на раскалённый череп. Ну, право же, милый Бэзил, не льстите себе, вы ни на йоту с ним не схожи!

— Ты меня не понял, Гарри, — тихо ответил художник. — Ну, разумеется, между нами нет ровным счётом никакого сходства! Я это прекрасно вижу! И, видит бог, я бы очень расстроился, окажись хоть чем-то похож на него! Вы жмёте плечами? А меж тем я говорю истинную правду! За любым физическим или умственным совершенством, ковыляя, влачиться неизбежное проклятие, хвост какого-то рока, того самого рока, который на протяжении всей мировой истории норовит сделать подножку любому всесильному властителю. Лучше быть ничтожеством и не слишком отличатся от остальных. Не надо слишком сильно высовываться! Это далеко не всем нравится! Тихони, уроды и хитрые дураки в этом мире всегда остаются с наваром! Как лягущки, они только и умеют, что тихо сидеть в берлоге, изредка квакая и довольным взором высматривая, как делают ставки и рискуют другие. Они спокойны, ибо, не познав побед, не испытывают и горечи поражений. Они живут так, как должны бы жить все мы: беспристрастно, без эмоций, не зная волнений и тревог. Они не могут быть причиной ничьей гибели, и сами не подвержены ей, им не страшны вражьи козни. За твоё превелигированное положение и богатство, Гарри, за мой интеллект, как бы ты не смеялся над ним, за моё мастерство, как бы ни оценивать его, за очарование Дориана Грея — за всё эти презенты богов мы ещё заплатим, и довольно скоро, самыми жестокими страданиями, страшными муками!

— Дориан Грей? Не так ли его зовут? — спросил лорд Генри, не спеша через всю мастерскую подходя к Бэзилю Холлуорду.

— Да, его так звать! Признаюсь, я не хотел называть тебе его имя!

— Отчего же?

— Как бы получше объяснить… Видишь ли, если мне кто-нибудь очень симпатичен, я никогда никому не выдам его имени. Это в некоторм роде то же самое, что отдать его часть чужим. Таинственность манит меня!. Тайна, только она может украсить нашу современную жизнь чудом и тайной. Всякий пустяк лишь тогда становится уникальным, как только скроешь его. Когда я теперь отправляюсь в вояж и покидаю свой дом, я никогда не ставлю своих близких в известность, куда я еду. Если бы я был принуждёнэто сделать, вся радость от путешествия была бы полностью для меня утрачена. Эта привычка смешна, быть может, для кого-то, но она странным образом вносит романтическую человечность в мою жизнь. Почти уверен, что ты всё это посчитаешь несусветной глупостью?

— Вовсе нет! — горячо ответил лорд Генри, — Вовсе нет, дорогой мой друг Бэзил! Ты, похоже, забыл, что я женат, и что единственная ценность брака заключается в том, что он делает жизнь, полную лжи, неизбежной прелестью для двоих. Я никогда не спрашиваю, где моя жена, а жена моя никогда не задаётся вопросом, где её муж, и чем он занимается… Когда жизнь сталкивает нас, а это случается изредка, мы встречаемся, иногда обедаем вместе где-нибудь, или посещаем герцога, и при этом мы травим самые невероятные байки с самыми серьезными физиономиями. Увидел бы ты нас тогда! Моя жена настропалилась и преуспела в этом, в сущности, гораздо больше, чем я. Она никогда не путается в числах, а я всегда что-нибудь напутаю. Но, если ей случается меня приколоть, она никогда не затевает истерик. Порой мне даже хочется, чтобы она разозлилась, но она только потешается надо мной, и всё!

— Меня коробит твоя беспардонная манера расуждать о вашей супружеской жизни, Гарри1 — всплеснул руками Бэзил, останавливаясь у дверей, ведущих в сад, — Я ведь знаю, что ты на самом деле идеальный муж, у которого есть один недостаток, — он слишком скромен, чтобы оповещать всех о своих добродетелях!. Вы странна персона, Гарри! Из ваших уст не доносится ничего высоконравственного, но и сделать что-то безнравственное вы совершенно неспособны! Этот твой цинизм — просто поза, действо напоказ, ничего более!

— Быть самим собой — самая наглая поза, какую только я знаю, — смеясь, протрубил в ответ лорд Генри.

Молодые люди поспешили в сад и ловко уселись на высокой бамбуковой скамье, в тени высокого куста лавра. Солнечные лучи текли по глянцевой листве деревьев. В высокой траве трепетали белые маргаритки.

Оба молчали. Потом Лорд Генри скользнул взором по часам.

— Бэзил, увы, но я принужден откланяться, — сказал он, — но не надейся, я не уйду, пока не получу ответа на свой вопрос!

— Какой вопрос? — как будто удивился Бэзил Холлуорд, уткнувшись взором в землю.

— Тебе прекрасно известно, какой!

— Нет, не известно, Гарри!

— В таком случае придётся повторить! Я всё-таки очень любопытен и хочу добиться от тебя пояснений, почему ты так упорно не отвергаешь идею отправить на выставку портрет Дориана Грея? Я хочу докопаться до истинной причины этого феномена.

— Я ничего не скрывал от Тебя! Истинная причина названа!

— Отнюдь нет. Ты признавался, что в этот портрет якобы вложено слишком много твоей глубинной субъективности… Не ребячество ли это?!

— Гарри! Прошу тебя, не кипятись! — Бэзил Холлуорд смотрел прямо в глаза лорду Генри, — Любой портрет, написанный с трепетом и симпатией, в сущности, всегда портрет художника, а вовсе не его модели. Модель — это просто частность. Случайность на пути художника. Это пшик! Не ею занимается, не её пытается раскрыть художник на своём холсте, а только самого себя. Я не выставлю этот портрет потому, что опасаюсь, не выдам ли я этим тайну своей собственной грешной, слабой души. Я не хочу, чтобы моя душа шлялась по панели перед глазами юных распутных неофитов!

Лорд Генри засмеялся.

— По вернисажу! Панель всё же не вернисаж! И что же это за такая страшная тайна? — иронически спросил он.

— Ладно! Тебе скажу! — ответил Холлуорд, пытаясь скрыть следы замешательства на лице.

— Я просто изнемогаю от нетерпения, Бэзил! — продолжал лорд Генри, пристально поглядывая на собеседника.

— Да и говорить-то тут почти не о чем, Гарри! — меланхолично отвечал художник, — Но сомневаюсь, что ты меня поймёшь! А пожалуй, что и поверить-то не сможешь!

Лорд Генри ухмыльнулся в ответ, и нагнувшись, резким движением сорвал в траве нежно-розовую маргаритку. И вслед за тем стал рассматривать цветок с преувеличенным вниманием.

— Нет ничего такого, чего бы я не мог понять! Уверен, пойму и это! — убеждал он, перемещая перед глазами крошечный маленький, золотистый овал с опушкой белых лепестков, — Поверить же я могу во что угодно, и тем сильнее, чем оно фантастичнее! В невероятное я поверю сразу и навсегда!

Дуновение ветерка стряхнуло с дерева несколько лёгких лепестков, а тяжкие гроздья сирени мириадами крошечных звездочек затрепетали в сонном эфире. У стены звонко трещал кузнечик. Мимо пролетела длинная синяя нить — стройная, тонкая стрекоза с шелестом промчаласьь мимо на своих тёмных слюдяных крылышках. Лорду Генри стало казаться, что он слышит удары сердца Бэзиля Холлуорда, и он удивленно осознал, что ему интересно, что будет происходить далее.

— Вот в чём тут дело…, — сказал художник, позволив себе сделать великую паузу, — Примерно месяца два тому назад мне пришлось присутствоать на светском рауте у леди Брэндон. Ты прекрасно знаешь, что мы, бедные творцы, должны время от времени высовываться в свет только для того, чтобы напомнить людям, что мы ещё существуем, пока что не сгнили в своих мастерских, мы живы и вовсе не дикари. Забравшись во фрак и обзаведясь белым галстуком, как вы сами изволили выразиться, любой пройдоха, даже биржевой маклер, может блеснуть репутацией цивилизованного человека или даже святого. Так вот, войдя в гостиную миссси Брэндон и поболтав минут десять с разными в пух и прах разодетыми важными птицами — вдовицами и замшелыми задыхающимися в припадках астмы академиками, я внезапно ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Я обратился к нему в пол-оборота. Так в первый раз в жизни я узрел Дориана Грея. Едва столкнулись наши взоры, как я почувствовал, что болезненная бледность заливает моё лицо. Странный инстинктивный ужас обуял меня. Я вдруг осознал, что жизнь меня свела с человеком, обладающим такой сильной и обаятельной натурой, что, стоит только поддаться ей, как она мгновенно способна поглотить мою личность целиком, полонить всю мою душу, поставить под контроль всё моё искусство. С молодых ногтей я больше всего боялся попасть в зависимость от других людей. Я не хотел никаких влиний со стороны. Ты, Гарри, ведь не будешь спорить, ты сам знаешь, сколь я независим по своей природе. Я всегда хотел быть и всегда оставался хозяином самого себя, во всяком случае, до знакомства с Дорианом Греем. Но тут… нет, я не знаю, как это тебе объяснить… Что-то подсказавало мне, что в моей судьбе сейчас свершается какой-то непоправимый, жуткий перелом. Перейдена какая-то красная черта! Я вдруг ощутил, что судьба готовит мне сверхутончённые радости и изыканно-мучительные страдания. Но что меня ждёт в конце? Меня объял ужас, и я дёрнулся, пытясь покинуть гостиную. Не разум побудил меня к такому срыву, а скорее животная трусость. Это желание покинуть поле битвы было не самым лучшим проявлением моей натуры.

— Укоры совесть и панические вопли трусости, по своей природе, это всё одно и то же. Совесть — это лишь реклама фирмы! Не более того!

— Не уверен в этом, Гарри; я даже знаю, что ты сам не веришь в это. Как бы там ни было, чем бы я ни руководствовался, это могла быть только гордость, ты знаешь, какой я горделивец, я стал дрейфовать к дверям. Но у дверей я, разумеется, был арестован леди Брэндон. — «Уж не собираетесь ли улизнуть от нас в столь ранний час, мистер Холлуорд? — запричитала она с своём каноническом стиле, А меж тем время у нас на дворе детское!» Вы ведь знаете её препротивный голос, не правда ли?!

— Не то слово Это павлин во всех смыслах, за исключением одной красоты! — сардонически сказал лорд Генри, сминая маргаритку своими тонкими, длинными пальцами, — Но что такое красота?

— Сколь я ни старался, отделаться от неё было совершенно невозможно! Она принялась бесконечно представлять меня высочайшим персонам, разным чинушам и жирным сановникам в лентах и воякам орденах, потом передвинула к древним, схожими с египетскими мумиями, дамам в чудовищных тиарах и диадемах, существам с такими шнобелями, каким могли бы позавидовать цветастые попугаи из джунглей Амазонки. Меня она представляла всем, как своего лучшего друга. До той поры я имел счастье общаться с ней только один раз, но она, кровь из носу, жаждала раздуть и представить меня какой-то записной знаменитостью. Припоминаю, как какая-то из моих картин произвела фурор в обществе; как это ни удивительно, о ней всё время галдела жёлтая пресса, что в наше время служит пропиской в виртуальный рай и гарантией салонного бессмертия, вернее мерилом бессмертия. Тут внезапно я очутился лицом к лицу с этим импозантным юным джентьменом, внешний вид которого поразил меня своей скрытой странностью. Мы стояли так близко, что едва не стукнулись друг о друга лбами. Взляды наших скрестилась вновь. С моей стороны это было безумием, но я обратился к леди Брэндон с просьбой познакомить меня с ним. Но может это и не было безрассудством, просто неизбежность. Я чувствовал, что мы всё равно бы столкнулись друг с другом и безо всяких формальностей. Я в этом убеждён. Потом Дориан сказал мне теми же словами почти то же самое. Он также ощущал, что наша встреча была предрешена.

— И что же леди Брэндон сообщила тебе об этом прекрасном молодом человеке? — осведомился лорд Генри, — Я ведь прекрасно знаю её обычай давать поверхностные харатеристики всем своим гостям. Вспоминаю, как однажды она повела меня к какому-то насупленному, красномордому старцу, сплошь увешанному орденами и лентами, сущей развалине, и по пути стала нашёптывать мне в ухо самым трагическим шепотом, таким громким, что даже на веранде всё было слышно, самые сногсшибательные подробности о нём она вываливала перед всем светом так, как будто это было перечисление прнавил услождение или умножения. Чтобы не утонуть в этом потоке ядовитых пошлостей, я вынужден был просто сбежать. Мне нравится, если мнение о людях мне удаётся сложить самому. А милая леди Брэндон расправляется со своими гостями, как аукционист на аукционе, выставляя свой товар на продажу. Она или вываливает вам о них всякие ненужные рекламные подробности, или же рассказывает всё, кроме того, что вам необходимо знать об этом товаре.

— Бедная леди Брэндон! Не слишком ли ты строг к ней, Гарри? — отрешённо сказал Холлуорд.

— Дорогуша, это смешно, но она стремилась открыть у себя салон, а вместо этого освятила кафешантан. И как после такого восторгаться ею? Но, ради бога, скажи-ка мне, что она там наболтала всуе о Дориане Грее?

— Что-то в таком роде: «Прелестный мальчугашка… с его бедной матерью мы были, кажется, неразлучны, чмоки-чмоки, и всё в таком роде… Уже не упомню, чем он там занимается… боюсь, что ничем… Впрочем, как и все… Ах, да, вспомнила! Он играет на рояле… Фу-у! Хвастаться этим! Интересно, сейчас это достоинство или недостаток? Или, кажется, он пиликает на скрипке? Я угадала, мой дорогой мистер Грей? Он случайно не коллекционирует раритетные пепельницы?» Слушая такое, мы чуть не свалились от смеха и сразу же очень сблизились.

— Смех — лучший старт для дружбы и, наверняка, самый предсказуемый для неё финал! — заметил лорд Генри, сорвав ещё одну маргаритку.

Холлуорд покачал головой.

— Гарри! Ты ничего не смыслишь ни в настоящей дружбе, ни в кровной вражде! Ты любишь всех поголовно, то есть по сути равнодушен ко всем скопом…

— Как кошмарно ты несправедлив ко мне, мой юный друг! — аффектированно воскликнул лорд Генри, надвинув шляпу на затылок и воззрившись на небо, на мелкие рваные тучки, которые подобно растрепавшимся клубкам блестящего белого шёлка, медленно плыли мимо по бирюзовой глади бескрайнего небесного купола, — Да, совершенно кошмарно несправедлив! На самом деле я даже чересчур разборчив в людях! Этого у меня не отнять! Я выбираю себе друзей по их внешности, приятелей — всвязи с их непорочной репутацией, и только врагов беру за их интеллект. Человек никогда не бывает достаточно осторожен в выборе своих врагов. У меня, как ни крути, среди моих врагов не числится ни одного ддурака или остолопа. Надо беречь репутацыию смолоду! Все они — люди известных интеллектуальных достоинств, и именно потому я очень ценим ими! И самое очаровательное и ценное — я ненавидим ими до смерти! Разве это не тщеславие с моей стороны? Мне кажется, если это тщеславие, то совсем по детски простительное! Вернее — пронзительное!

— Я согласен с тобой, Гарри! Но, согласно твоей иерархии, я, скорее всего, числюсь у тебя даже не другом, а просто записным приятелем!

— Дражайший Бэзил, ты для меня много больше, чем просто приятель. Ты — художник и всегда будешь для меня числится с больших букв — «ХУ»! В общем, больше, чем просто друг!

— И много меньше, чем друг! Нечто вроде собрата-собутыльника, по всей вероятности?

— Фу, эти мерзкие шматья-братья! Терпеть их не могу! Мой старший братец никак не желает помирать, а младшие только этим и увлечены! Мрут один за другим!

— Гарри! — воскликнул, Холлуорд, сводя брови. Ему не нравился подобный цинизм.

— Дорогой мой, не принимай всё за чистую монету, я иногда люблю пошутить. Но любить родню — это, уж поверь мне, вполне отстойный моветон! Я полагаю, что это происходит оттого, что нам всегда омерзительны люди с такими же недостатками, какие есть у нас самих. Я вполне солидаризируюсь с английской демократией в её собачьем озлоблении против так называемых «пороков высших классов». Плебейские классы чуют, что пьянство, тупость и блуд должны быть их личным высшим достоянием, достижением и изюминкой, и что если кто-нибудь из нас делает то же самое, а именно, тупит, блудит и пьёт, то он посягает на их излюбленные социальные привилегии. У бедности свои священные коровы! Когда бедолага Саутворк затеял бракоразводный процесс, как бесподобен был их публичный гнев. А между тем я готов съесть свой галстук, если хоть десять процентов из этих бесштанных моралистов из плебейской среды живут согласно канонам хоть какой-то морали. Дума, что Библию они видели пару раз в жизни, да и то при этом прикрывались снизкой чеснока!

— Гарри! Я не могу согласиться ни с одним твоим доводом, и даже, скажу больше, я полагаю, что ты и сам-то находишься в полном раздрае с самим собой!

Лорд Генри пригладил остренькую коричневую бородёнку и постучал по носкам своих лакированных башмаков кончиком эбеновой трости с кисточками.

— Эдакий вы типичный островной англикашка, Бэзил! Делая вторично это замечание, вы вторично ныряете в одну и ту же вонючую английскую лужицу. Если кто-нибудь разматывает какую-нибудь мысль перед англичашкой, — это всегда засада, — он совершенно не задаётся вопросом, истинная ли она или это просто в корне какая-то заморочь. Единственно, чем он при этом заморачивается, так это тем, что свято верит при этом в то, что утверждает. А между тем статус любой мысли ничуть не зависит от честности человека, который её высказывает. Напротив, по всей видимости, чем меньше человек демонстрирует честности, тем сильнее и логичнее должна быть выражена мысль, так как только в этом случае она не содержит оттенка его эмоций, за ней не влачится тень его нужд и над ней не нависает груз его тайных помыслов и предрассудков. Но не в моей власти обсуждать теперь с вами политические, социальные или метафизические темы. Сами люди кажутся мне более важными предметами, чем понятия или принципы, хотя беспринципных людей на свете больше всего. Расскажика мне лучше всё, что ты знаешь о Дориане Грее? Как часто вы с ним видитесь?

— Каждый день! Счастье покидает меня в тот день, когда я с ним не смог увидеться. Он абсолютно необходим мне!

— Страннее странного странючая страна! Глядя на тебя, Бэзил, трудно заподозрить, что для тебя есть что-то более значимое, чем твоё искусство.

— Дориан для меня теперь значимее любого искусства! — крайне серьезно ответил художник, — Одна мысль терзает меня, Гарри, я думаю, что в истории человечества есть две очень значимые вехи. Одна — это взрыв новых средства выражения в искусстве, и другая — явление новых имён и личностей в жизни и в творчестве. С течением времени облик Дориана Грея приобретает для меня то же значение, какое для художников старой Венеции имело изобретение масляных красок, или для поздней средиземноморской скульптуры — фигура Антиноя. Я не только срисовываю, не только пишу портреты Дориана, — это уже минувший этап. Отнюдь нет, он для меня значимее, чем просто модель. Не буду лгать, будто я испытываю недовольство тем, как я написал его портрет, или что его красота столь совершенна, что искусство не способно отобразить её. На деле в мире нет ничего такого, что не может быть выражено средствами искусства; я понимаю, что всё, написанное мною и связанное с Дорианом Греем, — просто прелестно, и много совершеннее всего, что я когда-либо произвёл на свет. Но неким божественным образом — не знаю, понятна ли будет моя мысль -его уникальность подарила мне абсолютно новую манеру в искусстве, даровала новый чарующий стиль. Все вещи отныне воспринимаются мной совершенно по-другому, я открываю их с другой стороны. Теперь я способен отобразить жизнь в таких формах, какие раньше были совершенно сокрыты от меня. «Мечты о форме в годы размышлений» — напомните, чьи это слова? Не могу сказать, но это именно то, чем для меня стал Дориан Грей. Уж явление рядом этого мальчика — а это воистину мальчик, хотя ему за двадцать лет… — одно уже его появление… ах! не ведаю, способны ли вы представить себе его значение для меня? Неосознанно он открывает мне контуры новой волны, в которой должны быть слиты страстная чувственность романтизма и всё совершенство эллинской культуры. Гармония духа и тела, — можно ли грезить о большем! В безумии мы разделили две эти сущности и заменили их вульгарным реализмом и пустопорожним идеализмом. Ох, Гарри! Если бы ты мог понять, что такое для меня Дориан Грей! Вспомни мой пейзаж, за который Эгнью сулил мне невероятную цену, а я не счёл нужным с ним расстаться? Это была одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я творил ее, Дориан Грей был рядом со мной. Какие-то неуловимые флюиды перекинулись от него ко мне, позволив мне в обыкновеном пейзаже узреть чудо, коего я неустанно и тщетно искал.

— Бэзил, ты сразил меня! Я обязан увидеть Дориана Грея!

Холлуорд вскочил и быстро заметался взад и вперед по саду. Спустя немного времени он вернулся и сел на скамью.

— Послушай, Гарри, — сказал он, — Дориан Грей для меня — усилитель, катализатор искусства. ты, может статься, не увидишь в нём ничего, что вижу я. Но для меня он — всё!. Нигде он не присутствует сильнее, чем там, где его изображение отсутствует! Я уже, кажется, говорил, что он гипнотически вселяет в мою работу новый революционный подход, новый стиль. Я вижу присутствие его влияний в трепете иных линий, в тонкости и свежести некоторых тонов. Вот и всё!

— И почему тогда ты отказываешься выставлять его портрет? — спросил лорд Генри.

— Потому что, бессознательно я внёс в портрет чрезмерное проявление влюблённости, нет, скорее, сверхсимпатии, о которой я, разумеется, даже словом не мог обмолвится с ним.. Он до сих пор остаётся в неведеньи, и я надеюсь, никогда ни о чём подобном не догадается! Это так сакрально! Но все остальные могут учуять истину, вопреки тому, что я меньше всего хочу обнажить свою душу перед их равнодушным и любопытствующим вниманием. Ужаснее всего — увидеть моё сердце на предметном столике их микроскопа. Там слишком много моей души, Гарри, слишком много моих самых сокровеннейших тайн..

— Поэты не столь чувствительны, как ты. Их изощрённость учитывает, как великие страсти умножают тиражи их книг. В такие времена одно лишь разбитое сердце способно выдержать массу изданий!

— Я презираю таких псевдо-поэтов! — воскликнул Холлуорд. — Художник обязан создавать прекрасные вещи, но упаси бог ему вкладывать в них хоть частицу своей частной жизни. В наш век люди смотрят на искусство, как на некую нудистскую автобиографию. Там обязательно должен присутствовать откровенный эксгибиционизм! Мы уже забыли, что красота может быть отвлечённой. Если мне будет дарованы годы жизни, я буду демонстрировать миру только абстрактную красоту, в силу чего мир никогда не должен увидеть мой портрет Дориана Грея.

— По моем умнению, ты абсолютно неправ, Бэзил, но спорить с тобой совершенно бесполезно. Спорят только внутренне ущербные люди! Скажи мне, Дориан Грей и в самом деле столь дорог тебе?

Несколько секунд художник обдумывал ответ..

— Его привязанность ко мне очень велика! — ответил он после недолгого молчания, — Осмелюсь предположить, что он любит меня. Я лью на него так много елея! Я нахожу извращённое удовольствие в том, чтобы говорить ему такие слова, о которых потом испытываю чувство стыда и сожаления. Он, в сущности, чрезвычайно добр ко мне, и мы часто проводим время у меня в мастерской, беседуя о разных разностях. Но порой он ведёт себя ужасно дерзко, и похоже, ему, доставляет наслаждение портить мне настроение. И в такие мгновения, Гарри, я ощущаю, что вверил всю свою душу существу, которое обращается с ней не лучше, чем с каким-нибудь растением или цветком, который можно засунуть в карман костюма, или со значком на груди, удостоверяющим его тщеславие, или наконец с игрой летнего дня.

— Летние дни почти бесконечны Бэзил, — проронил лорд Генри, понизив голос, — Держу пари, он тебе наскучит раньше, чем ты ему! Это, конечно, страшная история, но ведь гений — товар гораздо менее скоропортящийся, чем красота! Именно этим объясняется наше маниакальное устремление подниматься по ступеням образования. В отчаянной борьбе за существование мы мечтаем приобрести союзника в виде чего-нибудь сверхценного и непреходящего, захламив свой ум ради этой цели грудами всякого мусора, ненужными фактами и никчёмной информацией, думая, что таким образом нас не выкинут с занятых нами позиций подрастающие поколения. Человек эрудированный — вот идеал современного мира. А разум эрудита — на самом деле — какая жуткая штука! Издали он напоминает лавку старьевщика: всюду набитые ватой чучела, всякие сгнившие чудища и пыль кругом, а на ценниках фантастические цифры. Здесь всё переоценено во много раз! Это — мыльный пузырь, каждое мгновение готовый лопнуть! И все-таки я уверен, что ты устанешь от него первым. В одно чудное утро ты взглянешь на Дориана Грея, и он предстанет тебе вовсе не такой желанной моделью, как всегда, или голос его вдруг надоест и станет раздражать, может быть его тон вдруг покажется тебе дерзким, или какая-нибудь мелочь в его облике неожиданно станет тебе ненавистна, или всё вместе опостылеет и превратится в отвратительную серую докуку.. Так бывает! Тогда в глубине души ты начнёшь сетовать на его несовершенства, упрекать его в том, в чём он совершенно не виноват и наконец придёшь к совершенно естественной, очевидной мысли, что он тебя предал. Ты перестанешь трепетать, ожидая его, его приходы станут тяготить тебя и наконец в очередной визит ты будешь холодно и равнодушно молчать, избегая даже взглянуть на него. Смотреть будет страшно, как вы переменитесь и станете другими в одно мгновение. То, что ты поведал мне, это — настоящий роман, художественныое произведение, только так можно охарактеризовать его, но надо всегда помнить, что в любом романе самое скверное — это то, что делает роман абсолютно неромантичным!

— Гарри, что ты мелешь? Пока во мне теплится жизнь, образ Дориана Грея будет всегда пленять меня! Тебе не дано почувствовать то же, что дано ощущать мне! Ты и сам порой меняешься на глазах!

— Ах, дражайший Бэзил, вот именно по этой причине я и могу понять тебя. Неизменная верность познаёт лишь поверхностные стороны любви. Только измена позволяет почувствовать сладкий вкус ужасной трагедии!

Лорд Генри извлёк из изящной серебряной, коробочки спичку и с самодовольством, подводящим черту всей мудрости мироздания, закурил папиросу. В зеленой, лакированной листве плюща чирикали и возились счастливые воробьи, и синеющие тени облаков, словно стаи небесных ласточек, метались по траве, играя в догонялки и прятки. Как удивительно покойно было в саду! И как прекрасны по сути чувства людей, они гораздо возвышеннее их мыслей! — уверился Лорд Генри. Собственная душа и чувства друзей — вот самые потрясающие предметы во Вселенной.

Он не без тайного удовольствия вспомнил тот скучный приём, о котором совсем забыл, сидя у Бэзиля Холлуорда. Отправься он к своей тетке, он, наверняка, столкнулся бы там с каким-нибудь лордом Гудбоди, и поневоле должен был бы терпеть нудные речи о кормлении бедняков и устройстве богаделен для бездомных. Это было бы просто невыносимо! Каждый класс мусолит добродетели, в которых ему нет особой нужды особенно упражняться. Богатеи долдонили бы о ценности рачительности, а общественные трутни с пеной у рта доказывали бы благотворность ежедневного честного труда. Как приятно никогда не связываться ни с чем подобным!

Воспоминание о тетушке, как будто оживило в его мозгу какую-то мысль. Он обратился к Холлуорду, проронив:

— Друг мой, я сейчас кое-что впомнил…

— Что, Гарри?

— Я вспомнил, где впервые мне пришлось услышать имя Дориана…

— Где же? — спросил Холлуорд, поневоле начиная хмуриться.

— Не надо смотреть на меня так сердито, милый Бэзил. Это случилось у моей тетушки, леди Агаты. Она поведала мне мне, что откопала где-то миленького юношу, который пообещал пособить ей в Ист-Энде, и сообщила, что его зовут Дориан Грей. Заметь, она, и словом не обмолвилась о его красоте. Женщины и в особенности добродетельные, по большей части сскверные ценители внешней красоты! Она лишь намекнула, что встреченный ей юноша весьма серьёзен и добросердечен, после чего передо мной сразу встал образ мрачного очкарика, с жидкими сальными волосами и сплошь веснусчатой физиономией, которая опирается на длинные, нескладные конечности. Сожалею, что тогда у меня не было возможности предположить, что это ваш друг!

— Я просто счастлив, что ты не знал его, Гарри!

— Почему?

— Я не желаю, чтобы ты познакомился с ним.

— Не хочешь, чтобы я с ним ббыл знаком?

— Нет!

— Мистер Дориан Грей уже в мастерской, сэр, — доложил, сходя в сад, лакей.

— Ну теперь тебе всё же поневоле придется меня с ним познакомить! — со смехом всплеснул руками лорд Генри.

Художник посмотрел в лицо слуге, который, щурясь от Солнца, стоял перед ним,.

— Паркер! Попросите мистера Грея обождать! Я скоро приду!

Слуга склонился в поклоне и припустил по дорожке к дому.

Тут Холлуорд метнул взгляд в сторону лорда Генри.

— Дориан Грей — мой преданнейший друг, — сказал он, — Он прекрасный, чистый, хороший юноша. Ваша тетушка ничуть не ошиблась в своих отзывах о нём. Только не испорть его! Не стоит и пытаться на него влиять. Ты сам знаешь, как пагубно могло бы быть твоё влияние на него! Свет не сошёлся на нём, и в мире довольно других интересных персон! Прошу тебя, не кради у меня моего единственного Дориана. Этот человек — последний источник всей прелести моего искусства, моё мастерство — целиком на его совести, так получилось, что всё сущее во мне зависит теперь от него! И Генри, знай, я целиком и полностью надеюсь на тебя!

Холлуорд как будто выдавливал из себя каждое слово по отдельности. Казалось, слова срывались с его уст, доставляя ему почти физическую боль.

— Не говори глупостей! — отмахнулся лорд Генри, и улыбнулся. Он взял под руку Холлуорда, и почти силком втащил его в дом.

Глава II

Они прошли в комнату, где увидели Дориана Грея. Расположившись спиной к вошедшим, он сидел за роялем, и лениво листал альбом «Лесных Картинок» Шумана.

— Какая прелесть! Мне пренепременно надо их разучить! Это так восхитительно! Дашь мне их на время, Бэзил?

— Это зависит от того, насколько серьёзно ты отнесёшься к позированию! — сказал он тоном замшелого ментора, — Конечно же дам, Дориан!

— Ох, если б ты знал, как мне тошно позировать! И честно говоря, я порой думаю, на кой чёрт мне портрет в натуральную величину? — капризно ответил юноша, игриво поворачиваясь к вошедшему.

Впрочем, увидев лорда Генри, легкая краска стыда и смущения залила на мгновение щеки, юноши, и он поспешно вскочил с места.

— Прошу прощения, Бэзил, — сказал он, — но я не подозревал, что вы пришли не одни.

— Это лорд Генри Уоттон, мой старый друг по Оксфорду. Я только что разрекламировал ему вас, рассказав, как прекрасно вы умеете позировать, а вы взяли да и всё испоганили всё своим стариковским брюзжанием!.

— А вы уж точно не испортили мне удовольствие наконец-то встретиться с вами, мистер Грей, — засмеялся лорд Генри, подходя к юноше, чтобы подать ему руку, — Я слишком наслышан о вас от моей тетушки. Вы — первый в ряду её любимчиков и, боюсь, в то же время и главная её жертва.

— У леди Агаты в настоящий момент я нахожусь в глубокой опале! — наигранно-покаянным голосом ответил Дориан, — Я клялся ей, что во вторник составлю ей компанию для похода в какой-то загадочный Вайтчепельский клуб, и к несчастью напрочь позабыл об этом. Мы договорились играть с ней на рояле в четыре руки, даже, кажется, это были целых три пьесы. Хорошо бы, если бы это было в два часа! Не уверен, что она мне скажет теперь при встрече одни комплименты. Я даже опасаюсь отныне ездить к ней! Боюсь, что она заказала для меня гильотину!

— Клянусь, я замирю вас с тетей! Она в совершенном восторге от вас. Кто бы сомневался, я уверен, что ваше отсутствие не было замечено никем. Публике, наверняка показалось, что и так играли в четыре руки. Как только тетю Агату допускают до рояля, грохочет она минимум за двоих. Лучше бы ела за четверых!

— Секреты тётки Агаты, донесённые вами до сливок нашего эстеблишмента ужасны и едва ли лестны для меня! — хохоча, отвечал Дориан.

Лорд Генри кинул на него быстрый взгляд. Да, несомненно, этот молодой парень был необычайно импозантен. Алые губы так тонко очерчены, точь-в-точь, как у Аполлона, у него большие голубые глаза и роскошные, золотые кудри. Красавчик! Лицо его оказалось очень привлекательно, его черты концентрировали нечто, поневоле вызывавшее абсолютное доверие, и во всём его облике и лице сквозила сама непорочная чистота и пылкий идеализм юности. От него волнами исходило ощущение, что жизнь пока что ещё не тронула и не загрязнила его души. Стоило ли удивляться, что Бэзил Холлуорд столь бережно носил это чудо на руках и так боготворил его!

— Мистер Грей! Пожалуй, вы чересчур прекрасны, чтобы пускаться в хляби мирской благотворительности! Мистер Грей, да, да, пожалуй, вы чересчур прекрасны для всего этого!

Лорд Генри кинулся к дивану и, уединившись на нём, хлопнул крышкой портсигара. Xоллуорд, хоть был с головой погружён в приготовление кистей и красок, услышав последнее замечание друга, принял тревожный вид и после некоторой паузы в разговоре бросил быстрый взгляд на приятеля и как бы, колеблясь, сказать ли это или нет, всё-таки произнёс:

— Гарри, мне кровь из носу необходимо сегодня же закончить эту работу! Надеюсь, ты не будешь сердиться, если я попрошу тебя испариться и покинуть мою мастерскуюу? Ты можешь отправиться куда угодно, хоть в угодья господа, хоть к чёртовой матери! Я всё прощу!

Лорд Генри ухмыльнулся и посмотрел в сторону Дориана Грея.

— Мне испариться, мистер Грей? — спросил он.

— О, что вы говорите, пожалуйста, прошу вас, лорд Генри, не уходите, не покидайте нас! Бэзил что-то опять сегодня в мрачном расположении духа, я вижу, а я не выношу в то время, когда он чернее тучи, погружаться в благотворительность. Когда ты занимаешься благотворительностью в мрачном расположении духа, благотворительность почти всегда вредит беднякам!

— Не уверен, мистер Грей, стоит ли уточнять мою мысль! Это настолько нудная тема, что о ней пришлось бы говорить долго, нудно и всерьёз. Но конечно теперь, раз вы так упорно меня просите остаться, я не могу не удовлетворить вашу просьбу! В сущности, ведь я понимаю, что тебе это, Бэзил, всё по барабану, не так ли? ты не раз рассказывал мне, что тебе легче работать, когда кто-нибудь развлекает того, кого ты пишешь!

Холлуорд закусил губу.

— Нет проблем! Коль Дориан возжелал этого, то ты, без сомнения, должен быть здесь. Причуды Дориана — закон для всех окружающих, кроме него самого.

Лорд Генри взялся за перчатки и шляпу.

— Несмотря на твою настойчивую любезность Бэзил, прошу прощения, я должен вас покинуть! Мне нужно идти. У меня назначено рандеву с одним типом в Орлеанском клубе. До свиданья, мистер Грей. Наведайтесь как-нибудь ко мне на Кёрзон-стрит. В пять часов я почти всегда торчу дома. Только оставьте записочку, если захочется зайти. Было бы очень обидно, если бы вы не застали меня.

— Бэзил! — заволновался Дориан Грей, — Если лорд Генри Уоттон покинет нас, то и я не останусь здесь. У вас всегда во время работы рот на замке, а торчать на подмостках, всё время стараясь казаться весёлым, это так ужасно. Попросите его не покидать нас, я просто настаиваю на этом!

— Останься, Гарри, мы оба, я и Дориан буду признателен тебе за это, — произнес Холлуорд, не отводя словно приклеенного к картине взгляда, — Ты абсолютно прав, во время работы я никогда не говорю и никогда не слушаю того, что говорят мне. Это, я согласен, должно быть ужасно томительно для моих несчастных натурщиков. Но я всей душой прошу тебя, останься!

— Ну и что же мне делать с моей встречей в клубе?

Художник улыбнулся..

— Не думаю, чтобы это может быть проблемой. Садись сюда, Гарри. А вы, Дориан, быстренько идите на подмостки и не вертитесь как юла… а также… не слушайте того, что будет болтать лорд Генри. Он оказывает очень дурное влияние на всех,.. кроме меня.

С видом юного библейского страстотерпца Дориан взошёл на подмостки, демонстрируя лорду Генри недовольную гримасу. Он уже испытывал лёгкую симпатию к своему новому знакомцу. Он был совершенно не похож на Холлуорда. Находясь вдвоём, они очаровательно контрастировали друг с другом. К тому же голос его был так приятен. Сделав минутную паузу, Дориан спросил:

— Лорд Генри! Это правда, что вы оказываете дурное влияние на окружающих? И настолько оно дурное, как клянётся Бэзил, позвольте узнать?

— Такого предмета, как хорошее влияние, не существует вовсе, мистер Грей. Любое влияние по сути безнравственно, безнравственно с точки зрения науки.

— Почему?

— Потому что повлиять на кого-нибудь другого, — это значит переделывать чужую душу. Человек после этого теряет способность оригинально мыслить и пылать теми страстями, какие свойственны только ему одному. Он начинет жить всякими заимствованными добродетелями, и тогда даже пороки его, если такое диво существует в природе, становятся чужеродными, неестественными. Он становится рефреном чужой мелодии, солистом роли, предназначенной для кого-то другого. У жизни есть одна цель — самовыражение. Реализация! Выплеснуть во всей её полноте свою самость — вот зачем живёт любой из нас. Однако в наше время люди стали бояться самих себя. Человек утратил самую высокую изо всех обязанностей — обязанность быть самим собой. Неоспоримо, что люди в своей массе отзывчивы. Эта беда неисправима! Они подают нищим и голодным, способны дать одежду нагому и посочувствовать сирому. Не надейтесь, они не пройдут мимо прокажённого! Но оделяя других, они оставляют голодными собственные души, и их души вечно наги и голодны. Мужество и ответственность вытравлены из нашей расы. Возможно, их в нас никогда и не было. Страх предстать посмешищем перед светом, гнездящийся в фундаменте христианской морали, так же, как и страх пред богом, которым питается церковь, — вот два оселка, которые движут всем на свете. Только — куда! И тем не менее…

— Дориан! Будьте добры, поверните-ка голову чуть вправо! — сказал Холлуорд. Глубоко погруженный в работу, он только что заметил во взгляде у юноши такое выражение, какого там прежде никогда не замечалось.

— И тем не менее, — продолжил лорд Генри своим низким протяжным голосом, сопроводив его запоминающимся, элегантным жестом руки, который отличал его ещё в годы пребывания в Итоне, — Я думаю, что если бы все жили полной и совершенно свободной жизнью, не скрывая своих чувств и придавая естественную форму ощущениям, мир никогда бы не выпадал из ауры радости, и все раны и каверны средневековой дикости наконец затянулись бы и были излечены, и люди наконец вернулись бы к классическому эллинскому идеалу, или, чем чёрт не шутит, к чему-нибудь ещё более совершенному. Всё это было бы хорошо, если бы все мы и каждый из нас в отдельности внутренне не боялся бы себя самого. Самоограничение, самоотречение — это трагические пережитки веков, когда дикари увлеклись самоистязанием. Оно так портит нашу жизнь! И самое главное, никто не думает о том, какое наказание Природа в гневе обрушивается на нас за наше самоистязание! Каждый наш позыв, задушенный в зародыше, терзает наш мозг, и сожаление травит нас, как собаки волка. Согрешившее тело тотчас же расплачивается за грех, ибо грех содержит в себе грядущее искупление. После всего этого не остаётся ничего, кроме смутного воспоминания об испытанном наслаждении и робкая роскошь угасающего сожаления. Есть один метод отрешиться от искушения — кинуться ему в пасть. Стоит только начать бороться с соблазнами, как душа начинает изнемогать от влечения ко всему запретному, а потом и вовсе страстно рваться к тому, что её же жуткие законы поместили в тюремную загородку преступного и осквернённого. Кто-то заметил, что самые величайшие в мире события происходят в мозгу человека. Там, и только там, совершаются, вызревают и самые величайшие в мире прегрешения. Смею оказаться пророком, мистер Грей, и предположить, что и в вас самом, таком прекрасном и совершенном с виду, в цветении вашей багряно-розовой младости, в белом пушке вашего нежного отрочества уже зародились и вызревают зачатки жгучих страстей, и уже испытывая их, вы наверняка порой содрогаетесь от ужаса, вас уже переполняют мысли, сны, тайные мечты и смутные грёзы, одно воспоминаие о которых способно зажечь огнём стыда самые бесстыдные щёки.

— Стойте-ка! Постойте-ка! — пробормотал, заикнувшись от неожиданности Дориан Грей, — Постойте! Всё это так ошеломительно! У меня нет слов! На то, что вы сказали, должен быть дан хоть какой-то ответ, но у меня его нет! У меня нет ответа! Замолчите! Молчите! Я должен подумать, точнее, позвольте мне хоть какое-то время расслабиться и не думать ни о чём!

Минут десять после этогот он стоял неподвижно с приоткрытым ртом, и странно блестящими глазами. Смутное сознание необходимости совершенно другой жизни просыпалось в то мгновение в нём, и ему наконец стало казаться, что эти неведомые флюиды исходят от него самого. Пара фраз, оброненных другом Бэзила, как казалось, случайных, были столь парадоксальны, что задели в нем какую-то тайную струну, которая прежде была недоступной, но которая (о, как он чувствовал теперь это) — вибрировала и билась всё сильнее.

В былые времена так на него могла повлиять только музыка. Смутную, невнятную тревогу будила она в нем и не раз. Однако в музыке нет стабильности! Не новые миры творит она, а скорее множит старый хаос. Слова! Одни слова! Но они были так кошмарны! Как проникновенны они, как слепящи и как убийственны! От них нельзя никуда дется! И какое было в них приковывающее очарование! Они, казалось, были способны воплотить видения и мечты в ясные, осязаемые формы, в них главенствовала своя мелодия, столь же сладостная как мелодия скрипки или лютни… Простые слова! Да разве есть в мире что-либо весомее слов?

Да, в юности он многого не понимал. Теперь. он понял всё! Жизнь вдруг засверкала и окрасилась раскалёнными красками. Ему стало казаться, что он ходит среди бушующего пламени. Как он мог столь долго не ощущать этого? Как?

Лорд Генри с неуловимой улыбкой наблюдал за Дорианом. Он понимал, что настал момент, когда следовало помолчать. Он был сильно заинтригован. Его изумило то впечатление, какое произвели его слова на Дориана; ему стала припоминаться одна книга, прочитанная в отрочестве, в шестнадцать лет, книга, открывшая ему глаза на многое, чего он раньше не ведал. Теперь он пытался понять, испытывает ли Дориан Грей те же ощущения? Стрела была пущена наугад! Неужели произошло немыслимое чудо — она попала в цель! Как очарователен этот мальчик!

Холлуорд писал картину своими чудными, резкими, смелыми ударами кисти, в коих концентрировалась вся его духовная утончённость и энергия, весь его безукоризненный стиль в искусстве — качества, исконно считавшиеся признаками внутренней силы! Наступившего долгого молчания он даже не заметил.

— Бэзил, сколько мне стоять здесь! — воскликнул тут Дориан Грей. — Я хочу выйти в сад! Здесь так душно!

— Ах, милый дружочек, прости ради бога! Когда я пишу, я не могу думать ни о чём на свете! Но, видит бог, ты так хорошо никогда мне не позировал. Ни разу не шелохнулся. Я наконец сумел ухватить эффект, которого так долго добивался: запечатлеть эти страстные полураскрытые губы и пылающие огнём глаза. Не знаю, о чём тут болтал Гарри, вижу лишь, что это он виновник этого удивительного выражения твоего лица. Могу поспорить — он принялся щедро расточать комплименты. Знаю я этого старого ловеласа! Советую не верить ни одному его слову!

— Ни о каких комплиментах не было и речи! Скорее всего, по этой причине я и не верю ни одному слову, сказанному им.

— Да нет! Я вижу, ты прекрасно понимаешь, что не можешь не верить каждому его слову! — проворковал вдруг лорд Генри, устремляя на юношу свои мечтательные, поволокнутыые глаза, — Я повлекусь вместе с вами в сад! Здесь, мастерской, в самом деле, ужасно душно. Бэзил, велите подать чего-нибудь холодненького, ну, допустим, мусс с земляникой, или вроде того…

— С удовольствием, Гарри! Позвони! Вызови Паркера, я скажу ему принести всё, что надо. Мне тут надо ещё подработать фон! Не беспокойтесь, я приду к вам в сад чуть попозже! Прошу тебя, чересчур долго. не терзай Дориана разговорами! Вот, что значит волна! Мне еще никогда не хотелось так работать, как сегодня. Это будет мой абсолютный шедевр. Да и сейчас это уже настоящее чудо!

Когда Лорд Генри прошёл в сад, он увидал, Дориана уткнувшимся лицом в большие благоухающие гроздья сирени. Было видно, что он жадно, с наслаждением, точно эстет прекрасным вином, упивается их чудесным ароматом. Лорд Генри приблизился к Дориану и птронул его плечо..

— Вот то, что надо! — едва слышно сказал он. — Ничто так не исцеляет душу, как чувства, в той же, впрочем, степени, как душа исцеляет чувства!

Юноша содрогнулся и сделал шаг назад. Без шляпы, с растрёпанными листвой непокорными кудрями, с перепутанными золотыми локонами, он пытался скрыть тайный испуг, сквозивший в его глазах, как бывает у человека, внезапно пробуждённого от долгого сна. Изящные тонкие ноздри его дрожали, и алые губы нервно подрагивали.

— Да, — продолжил лорд Генри, — я выдаю величайшую тайну жизни: следует обновлять душу новыми ощущениями, а чувства лечить душой. Вы — удивительно интересное создание природы. Я вижу, что ваши познания омире много больше, чем вы полагаете, но меньше, чем вам хотелось бы!

Дориан Грей нахмурился и и как будто смутившись, отвёл взор. Этот, стоящий перед ним изящный, стройный молодой человек бессознательно не мог не понравиться ему. Это приятное, загорелое лицо с налётом усталости и выражением человека, которого ничем нельзя удивить, привлекло его внимание. В низком, грассирующем тембре голоса лорда Генри таилось что-то неописуемо притягательное и очаровательное. Даже руки лода Генри, юные и ослепительно белые, походили на лилии, и скрывали в себе какое-то удивительное обаяние. Едва он начинал говорить, как они начинали двигаться, словно подвластные звукам музыки, и, казалось, говорили каким-то неописуемым языком. Но оказалось, что страх был главным ощущением Дориана в присутствии лорда Генри, и Дориан испытывал из-за этого стыд. Всё это было очень странно. К чему этому малознакомому, чужом человеку было учить его пониманию собственной души? С Бэзилом Холлуордом он был знаком вот уже несколько месяцев, но эта дружба ничего не поменяла в нём. И вот внезапно на его жизненном пути попадается некто, кто как маг или волшебник будто приоткрывает завесу над глубинными тайнами его бессознательной жизни… И между тем, и чего он так испугался? Он взрослый человек, не девочка какая-нибудь, и уж тем более не школьник! Бояться тут совершенно нечего.

— Давайте присядем где-нибудь в теньке! — предложил лорд Генри, — Паркер, кажется, уже принёс нам напитки; а вам совсем не пристало стоять на таком солнцепёке, так и подурнеть можно, и тогда Бэзил отвернётся от вас и не станет вас больше писать. Поверьте, загар вам совсем не к лицу!

— Велика важность — не станет писать! — хохоча, воскликнул Дориан, усаживаясь в кресло в самом конце сада.

— А ведь на самом деле это для вас не шутка, мистер Грей.

— Почему же?

— Потому что вам достались прекрасные сливки юности, а юность — самая большая драгоценность из всех, какими стоит обзавестись!

— Я думал об этом, лорд Генри.

— Понятно, почему вы сейчас ни о чём не думаете! Но рано или поздно настанет мгновение, когда вы совершенно неожиданно для себя превратитесь в старую, сморщенную грушу или хуже того — в развалину, чьи печальные думы вспашут ваше чело, а былые огненные страсти превратят ваши губы в потухающие головешки, — только тогда вы ощутите то, что ощущают все смертные, очень хорошо ощутите. Ныне, где бы вы ни были, вас встречают на ура, и вы всем милы, всем желанны, вами все пленены и очарованы. Но неужели же вы думаете, что так будет всегда? У вас поразительно гармоничное лицо, мистер Грей. Ради бога, не хмурьтесь, я правду говорю. А красота, поверьте мне — форма гениальности, и она стоит даже много выше, чем гениальность, потому что ей не требуется доказательств или объяснений. Красота — одно из величайших чудес света, как Солнце, например, или Весна на дворе, или как отражение в мрачных ночных водах серебряной раковины Луны. Всё это несомненно. Самые высшие права на власть — за красотой. Всесильные цари мира поклоняются ей! Вы смеётесь? Не верите мне! Эх! Когда вам выпадет утратить её, вам больше не придёт в голову хихикать! Люди порой говорят, что суть красоты — быть поверхностной. Возможно, это так и есть! Вполне возможно, это и так. Но чсколько бы мы ни говорили о её поверхностности, она гораздо менее поверхностна, чем человеческое мышление. Никто меня не убедит, что красота — не величайшее чудо из всех мировых чудес! Только глупцы не оценивают внешность. Сакральные тайны Вселенной заключены в явном, а не в сокрытом. Да, мистер Грей, боги к вам явно не равнодушны Но их подарки и хвалы слишком недолговечны. Вам будет дано очень мало для настоящей, полнокровной, совершенной, жизни. Вы даже не заметите, как пролетит ваша юность, как вместе с её уходом померкнет ваша красота; и в какой-то момент жизни вам откроется бездна, вы вдруг осознаете, что время побед позади, и вам теперь придется довольствоваться совсем жалкими победками, кои при каждом напоминании о вашем блестящем прошлом предстанут пред вами как самое позорное унижение! Каждый день будет поневоле близить вас к какой-то ужасной развязке… Ревнивое, завистливое время ведёт перманентную войну с дивными лилиями и сладкими розами, которыми вас одарило Провидение. Кожа на вашем лице превратится в жёлтый пергамент, щеки провалятся, взгляд потухнет. Страдание ваше будет ужасающим… Эх! Наслаждайтесь своей молодостью, пока она с вами! Не мечите перед двуногими золото ваших бесценных лет, не тратьте своё ухо на внимание к трескотне скучных, пустых людей, не пытайтесь исправить неисправимых, ничего не объясняйте невеждам, не уделяйте времени пошлым приспособленцам и обывателям! Все это — фальшивые цели и лживые идеалы нашего незадачливого века. Просто живите! Живите той волшебной жизнью, которая, будучи не подвержена порче, ныне клокочет в вас! Тогда ни один миг вашей жизни не пропадёт втуне! Всегда ищите и обрящете новых впечатлений. И самое главное — не бойтесь ничего и никого! Это всего лишь люди!

Новый гедонизм с новым Христом Наслаждения и Счастья — вот чего страстно домогается наш век! Вы могли бы быть мессией этого движения! Ваша внешность и стать отворят пред вами все двери! Долгое время мир будет распластан у ваших ног!

Мне с первого взгляда стало понятно, что вы совсем не знаете себя, не осознали, кто вы есть и чем могли бы стать. В вас есть так много пленительных черт, что я не могу отказать себе в удовольствии поведать вам о них. Я подумал, насколько было бы трагично, если бы ваша жизнь прошла втуне, и вы не сумели бы насладиться всем лучшим в ней! Ваша юность — лишь короткий, ужасно краткий миг на бесконечной линейке времени!

Простые цветы полей увядают, чтобы снова расцвести. В грядущем июне ракитник будет так же сверкать золотом соцветий, как ныне. Через месяц раскроются пурпурные звёздочки ломоносов, и всегда зеленоглазая ночь будет расцвечиваться долгожданными пурпуровыми звездами. А нам, людям, никогда не вернуть ушедшей юности. Ток счастья, бьющий, когда нам двадцать лет, с годами иссякает. С годами наши тела утрачивают силу, чувства глохнут и стираются, как ластик. Мы становимся отвратительными марионетками, которые заводятся памятью о тех страстях, которые мы гнали от себя в страхе, и об искушениях, которым мы не осмелились свободно предаться. О, юность! Наша юность! Ничему на свете не дано сравниться с ней!

Дориан Грей впитывал каждое слово, широко раскрыв глаза от изумления. Его рука разжалась и ветка сирени выскользнула у него из рук, упав на песок. Мохнатая пчела деловито закружилась над ней, довольно жужжа, потом села и принялась обследовать драгоценную камею из тысяч крохотных сияющих звездочек. Молодой человек наблюдал за ней с тем рассеянным вниманием, с каким мы порой присматриваемся к ничего не значащим мелочам, когда нам нужно заглушить смутное волнение и нам страшно думать о серьёзном, или смутные флюиды какой-нибудь ужасной для нас мысли вдруг овладевают нашим умом, вынуждая нас сдаться ей.

Вскоре пчела наигралась и отправилась путешествовать дальше. Дориан следил, как она вползала в хрупкую чашечку полевого вьюнка. Цветок дрогнул и и тихо закачался, как будто покачивая головой.

Внезапно на пороге мастерской появился Холлуорд, резко показывая знаками, что следует возвращаться. Лорд Генри и Дориан заговорчески переглянулись, улыбаясь друг другу.

— Я жду! — закричал Холлуорд. — Идите скорее! Освещение теперь лучше некуда, а пьянствовать можно и здесь!

Они встали и неспешно пошли к дому по дорожке. Мимо них летели две бело-зеленоватые бабочки, а в дальних зарослях сада, на старой груше, запел дрозд.

— Ведь вы на самом деле рады, что познакомились со мной, так ведь, мистер Грей? — сказал лорд Генри, бросая взгляд на Дориана.

— Да, пока что я рад! Но не уверен, всегда ли так будет!.

— Всегда! Где вы взяли это ужасное слово? У меня судорога, когда я слышу его. Женщины без него жить не могут! Они способны испортить любой роман, вознамерившись считать его вечным! Помимо этого, оно ровным счётом ничего не значит. Между капризом и «вечной любовью» та разница, что каприз длится чуть дольше!

В дверях мастерской Дориан Грей коснулся плеча лорда Генри.

— Коли так, — покраснев от собственной дерзости, шепнул он, — тогда пусть наша дружба останется капризом!

Затем он вскочил на подмостки и принял позу.

Лорд Генри уселся в большое плетёное кресло и принялся наблюдать за ним.

Только шелест кисти по полотну порой нарушал глухое молчание, да и тот стихал, когда Холлуорд время от времени отступал от картины, чтобы лучше увидеть работу. Сквозь широко распахнутые двери лились косые лучи Солнца, и в них играли и плясали золотые пылинки. Густой запах роз, казалось, переполнял мастерскую.

Спустя не более четверти часа Холлуорд завершил работу, посмотрев пронзительным взглядом сначала на Дориана Грея, затем на картину, и замер, покусывая конец одной из своих длиннющих кистей. Он нахмурился.

— Всё, картина готова! — наконец воскликнул он, и, пригнувшись, тонкими красными литерами почертал свою фамилию в левом углу полотна.

Лорд Генри уже вскочил и дотошно разглядывал картину. Несомненно, это было феноменальное произведение искусства, да и сходство с Дорианом тоже было просто потрясающим.

— Ну, милейший, не могу не поздравить вас от всей души! Это самый лучший портрет из всего современного искусства. Мистер Грей, идите сюда и оцените себя, взгляните, каков вы на самом деле!

Юноша встрепенулся, словно освобождаясь от какого-то сна наяву.

— Неужели же мы дождались и он в самом деле завершён? — прошептал он, сбегая с подмостков.

— Совершенно! Как свежий огурчик! — ответил художник. — А вы, Дориан сегодня отличились — позировали просто изумительно. Если бы вы знали, как я вам благодарен за это!

— Эти чудеса ведь не случились бы без моего участия, не так ли? — засмеялся лорд Генри. — Ну подтвердите же, мистер Грей!

Дориан казалось не слышал его, он лёгким аллюром подскочил к своему портрету и стал лицом к нему. При виде своего изображения, он от неожиданности сделал шаг назад, и присутсвовавшие заметили, что на его щеках на мгновение полыхнул румянец удовольствия. В его глазах искрилась радость, как у малденца, первый раз в жизни увидившим своё отражение в зеркале. Потрясённый, утратив на время способность двинуться, видя, что Холлуорд говорит ему нечто, он не воспринимал значение слов. Явление пред ним его собственной красоты было для него просто небесным откровением. Раньше он не принимал комплименты Бэзиля Холлуорда всерьёз, они представлялись ему преувеличенными проявлениями дружеского участия, игали его ущей, он выслушивалих вполуха, подсмеивался над ними и тут же забывал. Впечатления они на него не производили. Затем явился лорд Генри со своим завораживающим панегириком юности, а вместе с ним — и с приговором существованию вечной молодости. Эти странные вещи взволновали Дориана, и вот, когда он увидел собственную красоту в зеркале картины, ему как вспышка, открылся сокровенный смысл проповеди лорда Генри. Что спорить, когда-нибудь наступит день, когда лицо его состарится и поблекнет, его скроют морщины, глаза потухнут и выцветут, его спортивная фигура скрючится и станет уродливой. Алые губы выцветут, и золото кудрей превратится в пепел. Время, раздвинув горизонты его души, испоганит его тело. И наконец оно станет мерзким, отвратительным, неуклюжим.

Эта мысль, как остро наточенный кинжал, больно ударила его в сердце, и острая боль заставила зазвенеть самые глубинные струны его души. Глаза его помутнели, как огромные аметисты и заволоклись пеленой подступающих слез. Ему показалось, что ледяная рука покойника сжала его сердце.

— Вы, я вижу, не в восторге от вашего портрета? — наконец осведомился Холлуорд, как будто слегка обиженный долгим молчанием Дориана.

— Разумеется, он не может ему не нравится! — сказал лорд Генри.

— Да и кому такое чудо может не понравится! Это одно из самых великих творений современного искусства. Я готов отдать за него всё, что вы не попросите. Этот портрет должен быть в моей коллекции.

— Он не принадлежит мне, Гарри!

— И кому он же он принадлежит?

— Разумеется, Дориану! — ответил художник.

— Счастливчик!

— Это более, чем печально! — прошептал Дориан Грей, не имея сил отвести глаза от собственного изображения. — Невероятно печально! Старость найдёт и меня, я превращусь в уродливого старца, стану отвратительным карликом, а этот портрет будет вечно юным. На нём всегда будет цвести этот прекрасный июньский день! Всегда! О, если бы всё было наоборот! О, если бы я мог всегда остаться юным, а мой портрет старился бы вместо меня! Это… то… Только за это я отдал бы даже жизнь, отдал бы всё на свете! Я бы ничего не пожалел! Душу бы продал!

— Сомневаюсь, что вам, Бэзил, такая сделка пришлась бы по вкусу! — засмеялся, лорд Генри. — Ох, и не выносима бы стала ноша художника-творца!

— Я протестовал бы против этого всеми фибрами души, Гарри, — сказал Холлуорд.

Дориан Грей как будто стал приходить в себя, потом втрепенулся, оглянулся и вперился него.

— Кто бы соомневался в этом, Бэзил. Для вас ваше искусство дороже друзей. Я ценен для вас не больше какого-нибудь замшелого и позеленевшего от яри-медянки бронзового истукана! А, по вашим глазам видно, скорее всего, я стою для вас даже меньше!

Художник в изумлении воззрился на него. Таких речей от Дориана прежде никто никогда не слышал. Что с ним случилось такое? Юноша производил впечатление почти рассерженного фавна. Лицо налилось кровью, щеки горели, ноздри дрожали.

— Да! — как будто гвозди вбивал он, — Я уверен, и вижу, что я для вас не значу ничего, я для вас значу много меньше, чем ваш хвалёный, мерзкий Гермес из мрамора или Аполлон из слоновой кости, ваш серебряный фавн с крыльями. Вам только такое по нраву! Зелёные фавны и крылатые Аполлоны! А я… долго ли вы будете способны любить меня? До моей первой морщины на лице, я думаю? Я осознаю, что, как только человек утрачивает свою былую привлекательную красоту, какая бы неописуемая она ни была, он утрачивает всё. Ваша картина была хорошим уроком для меня, многому научила меня. Лорд Генри Уоттон говорит совершеннейшую правду: юность — единственное сокровище, которое бесценно. Как только я увижу первые признаки старости, я покончу жизнь самоубийством!

Холлуорд стал бледен и стоал хватать Дориана за руки.

— Дориан! Дориан! Что вы говорите! Такого друга, как вы у меня не было вовеки, и наверняка не будет никогда. Неужели вы, живой человек, завидуете неодушевленному истукану, да знаете ли вы, что вы сами прекрасней всех вещей!

— Я завидую всему бессмертному! Я завидую этой картине, на которой вы изобразили меня. Почему при нём всегда будет то, что я принуждён буду утрачивать? Каждая следующая минута жизни лишает чего-то меня, при этом чем-то наделяя его. О, если бы всё обстояло совсем наоборот! Пусть бы картина менялась, а я вечно оставался бы таким же, как сегодня. К чему вы закончили её? К тому, чтобы она всегда издевалась надо мной, издевалась жестоко и цинично!

Волны горячих слез затопили его глаза, он выдернул руку и кинулся на диван, свернулся калкачиком, зарыл лицо в подушки, и замер, словно уйдя в молитву.

— Гарри! Вот ваша работа! — с горечью сказал Холлуорд.

Лорд Генри пожал плечами.

— Просто вам явлен реальный Дориан Грей, не более того! — ответил он.

— Нет!

— Ну коли нет, тогда при чём здесь я?

— Вам следовало уйти, когда я вас просил об этом! — пробормотал он.

— Кажется, вы совсем забыли! Я ведь остался здесь по вашей же просьбе.

Гарри, ссориться сразу с двумя моими лучшими друзьями — самая худшая перспектива дня! Вы незаметно подвели меня к тому, что скоро я возненавижу свой лучший перл, и скорее всего уничтожу его! В конце концов, это всего лишь тряпка с кусками краски на ней! Меня не очень привлекает перспективы быть яблоком раздора между моими двумя лучшими друзьями; но вы оба заставили меня возненавидеть лучшее моё произведение, и я уничтожу его. Что ж, ведь это только полотно и краски! Я не желаю, чтобы какая-то жалкая картина стала яблоком раздора между друзьями и испортило перспективу нашей дружбы!

Золотистая голова бледного, как мел, Дориана Грея приподнялась с подушки, бледный, как лунь, с широко открытыми глазами, наблюдал он за Холлуордом, пока тот шёл к столику с кистями и красками, стоявшему в углу комнаты возле готического, закрытого пёстрой занавесью окна. Интересно, чем он сейчас занят? Пальцы его нервно шарили в ящике, что-то ища среди великого множества тюбиков с краской и засохших кистей, словно разыскивая нечто иное. Дориан догадался, что ищет художник. Да-да, он разыскивал длинный острый шпатель с игольчатым гибким стальным лезвием. Покопавшись в грудах тюб, Холлуорд, кажется, наконец нашёл то, что искал! Дориан осознал — этот безумец, кажется, собирается устроить покушение на его картину!

Заходясь в рыданиях, Дориан вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду, и вырвав шпатель из рук, отшвырнул его в угол мастерской.

— Прекратите! Не смейте! Бэзил, остановитесь! — кричал он. — Это просто убийство!

— Неважно, как, но вы оценили мою работу, Дориан! — жёстко проговорил художник, едва успевая опомниться от изумления, — А я-то думал, вы на это не способны!

— Ценить ее? Я просто влюблён в неё, Бэзил. Я чувствую, что мой портрет — часть меня самого!

— Ну и ладненько! Просыхайте, как просохните, вас покроют лаком, вставлены в раму и отвезут домой. После этого делате с собой, что хотите!

Бэзил неспешно пересёк комнату и позвонил, чтобы подавали чай.

— Вы, случаем, не откажетесь выпить чашечку чаю, Дориан? А ты, Генри? Или вы уже развратились настолько, что презираете такие незатейливые удовольствия?

— Незатейливые удовольствия? Я просто схожу по ним с ума! — сказал лорд Генри. -Незатейливые удовольствия — последний приют для слишком сложных натур! Кстати, я терпеть не могу сцен, кроме сцен на театральных подмостках! Вы оба — самые нелепейшие порождения человеческой породы.! Интересно, кто тот негодяй, который сказал про человека, что он разумное животное? Более скоропалительных определений мне не пришлось слышать за всю мою жизнь! Ищите у человека всё, что угодно, кроме разума. Печали по этому поводу нет, я лишь втайне желал бы, чтобы мои друузья не перегрызли друг другу глотки из-за различия своих пристрастий по поводу искусства и всяких бездарных картинок! Бэзил, спасите свою бессмертную душу, отдайте её мне! Для этого глупого мальчика иметь её — блажь, а я мечтаю о ней.

— Бэзил, стоит вам только пообещать её кому-то, как я вас возненавижу и прокляну! И тогда прощения не просите — не прощу! — воскликнул Дориан Грей. — И, знайте, никому не позволено величать меня «глупым мальчиком»!

— Мне приходится повторять, картина — ваша собственность, Дориан. Она подарена мной вам ещё до своего появления на свет! Вы же не будете отрицать, что порой вели себя довольно глупо? Не думаю, что напоминание о вашей молодости вам неприятно, скорее наоборот! При этом вас просто раздувает от тайной гордыни!

— Ещё сегодня утром меня бы передёрнуло от этого, лорд Генри.

— Ах! Ещё сегодня утром, говорите. Но с тех пор вы уже немного постарели!

Послышался стук в дверь, и в комнате появился лакей с чайным подносом, который тотчас установил его на низкий японский столик. Зазвенели чашки и блюдца, запыхтел пвчписной чайник.. Следом за лакеем вошёл мальчик и внёс два шарообразных фарфоровых блюда. Дориан Грей пуже разливал чай, стоя у стола. Холлуорд и лорд Генри неспешно подошли к столу и, приподняв крышки, стали рассматривать, что там под крышкой.

— Как вы думаете, не стоит ли нам пойти сегодняв театр?, — предложил лорд Генри, — Наверняка где-нибудь, что-нибудь интересное. Хотя я и обещал кое-кому обедать в Уайт-клубе, но это мой старый приятель, так что можно телеграфировать ему, что я плохо себя чувствую или что внезапно занят, или сказать правду, что не могу присутствовать ввиду более позднего приглашения. Думаю, что последняя отговорка предпочтительнее; она умилит его своей дерзкой откровенностью.

— Надо фрак нацеплять! Какой ужас!, — сморщился Холлуорд, — Нет ничего беле отвратительного, чем эти фраки!

— Да уж! — томно процедил лорд Генри, — Современная мода отвраттительна! Фрак так мрачен и уныл. Ныне нашу жизнь может скрасить только цветистый порок!

— Право, Гарри, тебе не стоило говорить таких вещей при Дориане!

— При каком из двух? При том, который наливает чай, или пялится с картины?

— Перед двумя!.

— Я был бы счастлив пойти вместе с вами в театр, лорд Генри, — воскликнул Дориан

— Замечательно! Тогда в путь!, Бэзил, вы составите нам компанию?

— Я, право, я не могу. Дела, дела, дела!.

— Ну, так мы поедем одни — я и вы, мистер Грей.

— Я буду только рад!

Бэзил, закусив губу и, подошел к картине, держа чашку на весу.

— А я останусь с истинным Дорианом, — невесело сказал он.

— С чего это — истинный Дориан? — воскликнул юноша, подходя к нему. — Неужто я на самом деле таков?

— Да, именно!

— Как это чудесно, Бэзил!

— По крайней мере, по видимости, это вы! И на картине всегда останетесь таким!, — вздохнул Холлуорд. — А это многого стоит!.

— Как люди охотятся за верностью! — почти выплюнул лорд Генри, — Да даже в любви — это просто чистый животный инстинкт! Стабильность никак не связана с нашей волей. Молодые люди грезят верностью! И лгут, старцы мечтают согрешить — и обламываются! Вот и вся истина! Я умываю руки!

— Дориан! Не стоит вам ходить сегодня в театр! — сказал Холлуорд, — Оставайтесь! Вас ждёт хороший обед!

— Никак не могу, простите, Бэзил!

— Что так?

— Я пообещал лорду Генри составить ему компанию.

— Вы ничуть не упадёте в его глазах, если не выполните своего обещания! Он сам-то держит обещания? Никогда! Поверьте мне! Не стоит вам ходить с ним!

Дориан Грей рассмеялся и стал качать головой.

— Я молю вас!

Юноша как будто заколебался; он бросил быстрый взгляд на лорда Генри, который, с неизменной чашкой в руке, улыбаясь, слушал их беседу.

— Я обязан откланяться, Бэзил, — сказал он.

— Ваше дело! — сказал Холлуорд. Он вернулся к столу и поставил чашку на поднос, — Тогда не стоит терять времени! Уже вечер, а вам надо переодеться! Прощайте, Гарри! До свидания, Дориан. Надеюсь, заглянёте во мне на днях!… Завтра придёте?

— Пренепременно.

— Надеюсь, у вас хорошая память? Не забудете?

— Нет, разумеется! — утвердительно кивнул Дориан.

— А ты… Гарри?

— Да, Бэзил.

— Не забудьте то, о чем я просил тебя в саду сегодня утром.

— Я что-то ничего не припоминаю!.

— Я доверяю вам.

— Мне осталось доверять только самому себе! — сказал лорд Генри, похохатывая, — Так идемте же, мистер Грей! Мой кабриолет караулит нас у дверей! Я могу подбросить вас потом до дома. До свидания, Бэзил! Чудесный выдался денёк сегодня!.

Когда дверь за гостями затворилась, Холлуорд тяжжко уселся на диване. На его лице было написано выражение страдания и боли..

Глава III

На следующий день в первом часу лорд Генри Уоттон двинулся по Кёрзон-стрит направляясь к Альбани. Он намеревался навестить своего дядю, лорда Фермора, доброго и вечьма неглупого старого холостяка со слегка грубоватыми манерами. В высшем свете он пользовался хорошей репутацией добродушного и щедрого человека, хотя все остальные, не получавшие ничего от его щедрот, считали его отпетым эгоистом. Охотнее всего он поддерживал тех, кто потешал и развлекал его. Отец лорда Фермора, во времена юности королевы Изабеллы, задолго до явления в свете Прима, был английским посланцем в Мадриде. В силу чрезмерно капризного характера, обиженный на то, что послом в Париж назначили другого, хотя этим постом он был обязан обладать по своему происхождению, изысканному сибаритскому воспитанию, прекрасно поставленной английскому слогу его дипломатических нот, а также и по своей ненасытной жажды наслаждений. Сын, состоявший при отце в качестве секретаря, подал в отставку вместе со своим отцом — довольно опрометчивый, как тогда думали, поступок — и зависнув на несколько месяцев в своём имении, наконец вступил в наследство титулом и в итоге занялся изучением великого искусства аристократического ничегонеделанья.

В Лондоне в его владении находилось два огромных дома, но он предпочитал жить в меблированных квартирах, считая это менее хлопотливым делом, и по большей части заказывал завтраки и обеды в клубе. Лорд Фермор не забывал уделять внимание своим угольным копям в английских графствах; и эту плебейскую прихоть оправдывал тем, что благодаря своему нездоровому интересу к промышленным объектам и механизмам он, как это подобает приличному аристократу, может позволить себе топить свой камин натуральными дубовыми дровами!

По своим политическим взглядам это был отпетый консерватор, но только в те периоды когда консерваторов не было у власти, когда же они были у власти, он поносил их всячески, обзывая «бандой бешеных радикалов» и тому подобными эпитетами. Он вёл непрекращающиеся войны со своим камердинером, державшим его в ежовых рукавицах, и клацал на него зубами. Сам будучи жертвой, он сделал жертвами своих многочисленных родственников, которых безбожно терроризировал и подавлял. Воистину, такое диво могла породить только островная Англия, хотя он презирал и её, утверждая, что эта страна рано или поздно окажется на самом дне Ада. Он руководствовался принципами, старомодными до замшелости, хотя со временем почти все его предрассудки педантично подтвердил сам ход истории.

Войдя в комнату, лорд Генри узрел своего дядю восседающим в слоновой охотничьей куртке за раскуриванием сигары и брюзжанием по поводу какой-то статейки в «Таймс».

— Ты, Гарри? — приветствовал вошедшего старый джентльмен, — Что так рано? Думаешь, ранней пташке — жирный червяк? Вы, отмороженные худосочные, дэнди, ведь никогда раньше двух не вставали? Может, ты и из дому выходишь до пяти?.

— Меня привел сюда чисто клановый инстинкт, дядя Джордж, я должен признаться, мне от вас кое-чего надобно.

— Деньжат, поди? — вздёрнул голову лорд Фермор, состроив кривую мину, говорившую о том, что он шутит, — Ну, присаживайся и рассказывай поподробнее, чего надо! Молодёжь свихнулась и вообразила, что кроме денег на свете нет ничего интересного! Скоро в музеях в рамах будут выставлять одни банкноты, как образцы английской графики!

— Да, — подтвердил лорд Генри, оправляя бутоньерку в петлице, — они пока что воображают это, а когда взрослеют, поневоле убеждаются! Но мне деньги ни к чему! Дядя Джордж, поверьте, деньги нужны лишь тем, кто каждый день платит по счетам, а мне по своим платить не надо. Бодливой корове, как говорится, бог рогов не даёт! Кредит — вот главный капитал младших сынов рода, и на этот капитал можно неплохо жить. Помимо этого, я испокон веков имею дело только с поставщиками Дартмура, а потому они никогда меня не третируют. Мне от вас денег не нужно, нужна информация, не тряситесь пожалёйста от страха, от этого витамины пропадают, мне нужна, конечно, не полезная — совершенно бесполезная информация.

— Ладно! Я могу сказать вам лишь то, что наличествует в любой «Синей Книге» («Синяя книга» отчеты различных государственных, промышленных и прочих заведений). Англии, Гарри, хотя нынешние штукари и кропают там массу благоглупостей. Когда я пробавлялся дипломатией, дело обстояло гораздо лучше. Но я наслышан, нынче дипломатов отбирают по экзамену и их развелось — пруд пруди! Чего ж от них можно ожидать? Все эти экзамены, сэр, это чистейшей воды надувательство, сущий вздор, вздор и ещё раз вздор с первой до последней буквы. Если вы — джентльмен, то вы знаете всё, что нужно; а коли вы не джентльмен, то все ваши знания всё равно ни черта не стоят!

— Дядюшка Джордж, учти, мистер Дориан Грей ни в каких «Синих Книгах”не упомянут, — медленно проговорил лорд Генри.

— Мистер Дориан Грей? Тогда кто он такой? — спросил лорд Фермор, нахмурив свои густые седые брови.

— Вот в том-то и дело, что я зашёл узнать, дядя Джордж, что это такое. Впрочем, вернее, я кое-что знаю, и в курсе, кто он такой. Он внук последнего лорда Кельсо, мать его носит фамилию Деверё, полное её имя леди Маргарита Деверё. Не будете ли вы так любезны рассказать мне всё о его матери. Что она из себя представляет? За кем она была замужем? Раньше вы в этом смысле были просто ходячей инциклопедией, так что могли случайно сталкиваться и с ней. Сейчас я очень заинтересовался мистером Гремя. Я только что свёл с ним знакомство.

— Внук Кельсо! — эхом, отозвался старый лорд. — Внук Кельсо!.. Да-да!… Я довольно близко был знаком с его матью. Если мне изменяет память, я даже был на её крестинах. Она была сногсшибательно красива, эта Маргарита Деверё, и все светские самцы спали в неистовство, когда она сбежала с одним прощелыгой, у которог гроза душой не было, с абсолютным ничтожеством, дорогуша, это был какой-то мелкий офицерик из замшелого пехотного полка или что-то подобное. Конечно, я помню все, как будто это было вчера. Бедняга был убит на дуэли в Спа, несколько месяцев спустя после свадьбы. Это была ужасная история. Говорили, что Кельсо раздобыл какого-то низкого авантюриста, какого-то бельгийца-подлеца, чтобы тот оскорбил его зятя публично; подкупил его, сударь мой, подкупил, и тот наколол юношу на шпагу, как вальдшнепа на вертел. Дело тут же замяли, но, ей-Богу, долгое время после этого Кельсо поглощал свой клубный обед в кромешном одиночестве. Говорят, он вернул свою дочь обратно, но она больше никогда не удостаивала его ни единым словом. О, да, да, скверная это история. Не позднее, чем через год она тоже умерла. Так, ты сказал, у неё был сын? Сын? А я совсем забыл об этом. И что это за человек? Если он родился в мать, наверняка, он красавчик!

— Да, он весьма хорош! — подтвердил лорд Генри.

— Надеюсь, ему уготовано попасть в хорошие руки, — продолжал старый лорд, — Если только Кельсо упомянул его в завещании, ему достанется куча денег. Его мать тоже была отнюдь не бесприданницей. Всё поместье Сельби целиком досталось ей от деда. Её дед ненавидел Кельсо, называл его крохобором. Да он в сущности крохобором и был. Как-то раз он прикатил в Мадрид, как раз и я был там. Ей-богу, если б вы знали, как я опускал глаза, испытывая за него стыд! Королева несколько раз дорашивала меня об этом увальне-англичанине, который всегда торгуется за грош и ссорится из-за медяков с извозчиками. О нём такие смешные анекдоты ходили, закачаешься! Я целый месяц не осмеливался показаться при дворе. Можно только надеяться, что с внуком он обращался не хуже, чем с извозчиками.

— Ничего не знаю! — отмахнулся лорд Генри. — Я полагаю, молодой человек более чем состоятелен. Дориан пока не достиг совершеннолетия.. Во владение Сельби он уже вступил. Он мне сам сказал. А что… его мать в самом деле была феноменально красива?

— Маргарита Деверё была одним из совершеннейших созданий, какие только можно себе представить, Гарри. Но я никогда не понимал тайные пружины её странных поступков. У неё были все возможности выскочить замуж за любого! Даже Кардингтон не находил себе места и сходил с ума, готовый ради неё на всё. К несчастью, всем членам её рода был свойственен этот дурацкий романтизм. Это её и сгубило. Мужчины её рода как на подбор всегда были ничтожествами, но женщины, будто компенсируя эту ущербность, были ей-богу, потрясающи. Кардингтон ползал перед ней на коленях. Он сам признавался мне в этом. Она же потешалась над ним. В то время во всём Лондоне не было другой девицы, которая былы бы способна не дрогнуть пред ним. Да, кстати, Гарри, раз уж мы завели волынку о самых глупых браках, что за чушь молол мне твой отец, когда рассказывал, что будто Дартмура приспичило жениться на американке? Неужто он сдал англичанок в утиль?

— Дядя Джордж, вы и вправду ничего не знаешь? Теперь это очень модная забава — женитьба на американках!

— За англичанок, Гарри, я готов держать пари против всего мира! — загорячился лорд Фермор, стуча кулаком по столу.

— Сейчас все выигрышные ставки — на американок!

— Только завода у них ненадолго хватает! — пробурчал дядя Джордж.

— Да длинные забеги не для них, но они на своём месте в скачках с препятствиями. Берут барьеры с лёту. Думаю, Дартмуру мало не покажется!.

— У неё есть родня? — пробурчал старый аристократ. — Кто они?

Лорд Генри покачал головой.

— Американские девушки так же ловко умеют скрыть свою родню, как англичанки свои шашни! — закончил он, вставая.

— Наверняка, они владельцы какой-нибудь прелестной свинобойни на Среднем Западе?

— Это было бы абсолютным откровением для Дартмура, дядя Джордж, — Я наслышан, что в Америке выращивание свиней — одна из самых наивыгоднейших и уважаемых занятий. Выгоднее только политика!

— Эта американка хоть хорошенькая? Или какая-нибудь страшная грымза?

— Ну, разумеется, она талантливо изображает из себя красотку! Это обычная тактика американок. В этом секрет их неотразимости.

— И чего этим американкам не сидится в своей Америке? Ведь они с пеной у рта уверяют всех, что там просто рай для любой женщины.

— Так и есть. Не оттого ли они, взяв пример с праматери Евы, они так стремятся рано или поздно сбежать оттуда? — сказал лорд Генри., — До встречи, дядя Джордж! Извините, я боюсь опоздать к завтраку, если останусь здесь ещё хоть на минуту. Благодарю вас за информацию, она мне очень пригодится. Я люблю две вещи: знать всё д опоследней задоринки знать о моих новых друзьях и желательно ничего не узнавать о старых.

— Где же ты столуешься, Гарри?

— У моей тетушки Агаты. Я напросился к ней сам, сказав, что приду вместе с мистером Греем. Он её главный ргоtege.

— Гм! Вот что я вам скажу, Гарри, нижайше попросите её, чтобы она больше не осмеливалась надоедать мне своими благотворительными лозунгами. Они у меня вот где сидят! И с чего бы эта удивительная женщина взяла, что моё творческое вдохновение обязательно должно быть занято только писанием чеков для её идиотских фантазий?

— Ладно, дядя Джордж, я конечно скажу ей это, только от неё это отскочит, как от стенки горох. Филантропия, увлечённая ложной благотворительностью, кончает полной утратой человечности. Им это свойственно в высшей степени.

Старый джентльмен одобрительно крякнул и дал знак слуге провожать гостя. Лорд Генри прошёл через весь пассаж и вышел на Берлингтон-стрит, после чего направил стопы в сторону Беркли-Сквер.

В ходе прогулки, он то и дело прокручивал в уме всё то, что услышал от дядюшки о семействе Дориана Грея

«Ничего себе историйка!» — думал он. Хотя рассказ был преподан лорду Генри в весьма общих чертах, в нём было нечто, почти до слёз тронувшее его. Нечто очень романтическое несвойственное грубым нравам нынешнего века, присутствоало в этом рассказе.. Прелестная девушка, отдавшая всё своей безумной любви… Несколько недель райского блаженства, уничтоженного гнусным, чудовищным преступлением. Следом за этим — месяцы неразделённых мучений и наконец ребёнок, рождённый в боли. Мать вырвана из жизни смертью, а бедный мальчик проязает в сиротстве и тирании старика с ледяным сердцем. Да, это была интересная мизансцена. Такие декорации не могли не оттенить на своём фоне юношу, делая его облик много живее и рельефнее. Всё прекрасное, что существовало на свете, всегда имело свою трагическую сторону. Ради цветения самого крошечного цветка Вселенная должна претерпеть нечеловеческие муки… Но как обворожителен был Дориан прошлым вечером, когда они сидели вдвоём за обедом в клубе, с каким растерянным взором, с какой трепетной тревогой, с каким выражением робкого удовольствия на пухлых полуоткрытых губах смотрел он насобеседника. В свете алых абажуров, трепетавшие и бросавшие быстрые отблески свечи оттеняли цветущую красоту его ровного чистого, розового лица. Побуждать его к разговору было почти то же самое, что трогать струны редчайшей скрипки. Как он был отзывчив к легчайшим касаниям и едва ощутимому дрожанию смычка… Что-то неуловимо-завораживающее было в этой игре, когда можно ощутить силу своёго влияния на человека. Ничто иное не могло идти в сравнение с этим не могло сравниться с этим. Вливать свою сущность в какое-нибудь ладное существо, дать время на то, чтобы новое содержание прижилось там, ощущать отзвуки своих выношенных жизненным опытом идей, форсируя звучание чарующуей музыки страстной юности; культивируя нежную амврозию и смакуя её неповторимый аромат, привить другому человеку свой темперамент, в этом заключалось истинное наслаждение, можно сказать, самое большое счастье, какое может достаться человеку всех наслаждений, доставшихся в наш филистёрский, ограниченный век с его низкими поползновениями и грубо-материалистическими наслаждениями…

Да, несомненно, этот юноша, волей такого необычного, счастливого случая представленный лорду Генри в мастерской Бэзила, — изумительный тип, или… во всяком случае… из него можно вылепить нечто изумительное.. Все сокровища человеческой натуры за ним — воспитанность, обаяние, непорочная чистота юности и наконец красота, да, та самая красота, с которой могут поспорить только лучшие древнегреческие изваяния. Из него можно было бы изваять почти всё — сотворить титана или ярмарочную игрушку. Какая жалость, что такой совершенной красоте рано или поздно суждено будет портиться и увядать!

А Бэзил? Насколько же то, что он говорил, интересно с психологической точки зрения! Новый стиль в искусстве, новое ощущение бытия, неожиданно пробуждённое одним лишь присутствием человека, которому в голову не придёт что-то подозревать. Безмолвная душа Природы, обитавшая в дремучей чаще и неслышно бродившая в цветущих долах, вдруг открыто явила себя, словно гордая дриада, бесстрашно устремилась к душе художника, который неутомимо искал её, пробуждая в себе предчувствие скорой встречи, встречи, энергия которой раскрывает ему дивные тайны мира, где самые простые вещи, образы и формы вещей, так сказать, обретают идеальное совершенство и глубинную символическую ценность, из смутной мечты, из грёзы превращаясь в реальность. Как это всё очаровательно!

Прошлые века демонстрируют нам нечто подобное Не Платон ли превратил мысль в высокое искусство, первый открыл чудо философии.?

Не Буонаротти ли воплотил их в цветном мраморе, подобнорм венку сонетов? Но и в наш век это не утратило новизны..

Да, он попытается стать для Дориана Грея тем, чем молодой человек, сам того не зная, стал для художника, творца этого дивного портрета. Он будет пытаться обрети полновластие над Дотрианом, собственно говоря, наполовину он приблизился к этой цели. Удивительная душа юноши станет его собственностью. Каким богатством, каким разнообразием достоинств Провидение оделило это дитя Любви и Смерти..

Лорд Генри резко остановился и кинул быстрый взгляд на окружающие дома. Убедившись, что в задумчивости он проскочил дом своей тетки, и удалился от него на довольно приличное расстояние, он улыбнулся и повернул обратно.. Когда он заскочил в тусклый вестибюль, дворецкий отрапортовал, что все уже завтракают в столовой. Передав шляпу и трость и шляпу одному из лакеев, лорд Генри прошел внутрь комнаты.

— Ни дня без опозданий, Гарри! — всплеснула руками его тетушка и укоризненно покачала головой.

Он принуждённо извинился, с лёту выдумав какое-то пустое объяснение и, присев на свободное место рядом с хозяйкой, обвел взглядом всех гостей. Дориан, краснея от радости и смущения, застенчиво кивнул ему с другого конца стола. Лорд Генри сидел напротив герцогини Гарли, дамы удивительно добродушной и весёлой. Все её знакомые очень любили её, извиняя преобладание в сложении её тела тех преизбыточных архитектурных форм, которые в дамах, не осчастливленных титулами герцогинь определяются современными историками крайней тучностью. С одной стороны от неё, справа, восседал сэр Томас Бёрдон, представлявший в парламенте радикальную партию. В общественной жизни он он был целиком во власти взглядов своего лидера, а в частной жизни являлся фанатическим патриотом хорошей кухни и прислушивался к советам излюбленных поваров, предпочитая неукоснительно следовать мудрому, древнему установлению: «Воюй вместе с либералами, обедай вместе с консерваторами!». С левой стороны от герцогини сидел мистер Эрскин из Тредлн, побитый жизнью джентльмен, весьма начитанный и не без культурного налёта, человек вполне симпатичный, усвоивший, надо сказать, дурную привычку помалкивать так, как будто его будут пытать за каждое произнесённое слово. Свою манеру держать язык за зубами он как-то раз объяснил леди, заявив, что, якобы, всё, что он хотел сказать действительно важного, он уже много раз выссказывал до тридцатилетнего возраста. Соседкой лорда Генри оказалась миссис Ванделёр, одна из самых закадычных приятельниц его тетки, воистину — каноническая святая, но так нелепо и крикливо одетая, что напоминала молитвенник в аляповатом, цветастом переплете. К величайшей удаче лорда Генри, её соседом по другую сторону лорда был некий лорд Фаудел, двуногий гомо сапиенс среднего возраста, владельца умнейшей головы и посредственных способностей, господина столь же пресного и пустейшего, как доклад министра земледелия в палате общин. Леди Ванделёр вела с ним беседу с той замороженной серьёзностью, которая, по ироническому комментарию лорда Генри, являет единственную добродетель подобных им полуживых оперсон, добродетель, от которой, как от какой-нибудь бородавки в паху, никто из них при всём желании никогда не способен отрешиться.

— Мы разговариваем, Генри, о бедном Дартмуре! — возвысила голос герцогиня, приветливо кивая ему через стол. — Как вы полагаете, он на самом деле женится на этой обворожительной девушке?

— Похоже, да! Герцогиня! У неё в глазах написано, что она решила сделать ему предложение!

— Какой кошмар! — удивлению леди Агаты, казалось, не было границ, — Всё золото мира тому, кто способен этому помешать!

Я наслышан из истиочников, более истинных, чем библия, что её папенька приторговывает в Америке разнокалиберной галантереей, или по другой версии — каким-то скобяным товаром! Мануфактурой, короче!

— Мануфактура! Американская мануфактура? Что это такое? — вопросила с пафосом герцогиня, удивлённо вздымая к люстре свои пухлые ручки.

— Американские романы! — ответил лорд Генри, на секунду отвлекшись от куропатки.

Герцогиня явна была озадачена.

— Ради бога, дорогуша, не реагируйте на него, — шепнула леди Агата ей на ухо, — Он и сам не в курсе, что говорит.

— Когда открыли Америку… — завёл было волынку радикал радикал и с головой ушёл в мир каких-то пыльных фактов и вековой статистики. Подобно всем ораторам, стремящимся исчерпать тему, он только исчерпывал терпениее своих слушателей. Герцогиня горестно вздохнула и прибегла к своей привилегии закрывать рты присутствубщих.

— Я бы от души была рада, если бы Америку никогданикто не открыл! — воскликнула она. — Эти америкакнки-людоеды так и норовят умыкнуть всех наших женихов!. Какое безобразие!

— Может так случится, что в конце концов, Америка вовсе и не так уж открыта, — воткнул фразу мистер Эрскин. — Я бы скорее предположид, что она еще едва только кем-то замечена.

— О-у! Но я имела счастье видеть экземпляры женщин-американок, — невнятным голосом ответила герцогиня, — и должна признать, что громадное большинство из них просто прелестны. Да, и одеваются прилично, все их туалеты выписаны из Парижа. Мне бы иметь их возможности!

— Есть версия, что после смерти американцы отправляются в Париж, — с издёвкой изрёк сэр Томас, знаменитый коллекционер занюханных острот.

— О как? А куда же после кончины деваются эти американцы? — вздела монокль любопытная герцогиня.

— Куд-куда! В Америку! Куда же ещё! — буркнул лорд Генри.

Сэр Томас брезгливо нахмурил бровь.

— Боюсь, что ваш племянник полон предубеждений против этой великой державы! — сказал он леди Агате, — Я исколесил её вдоль и поперёк, изъездил в салонах-поездах разных железнодорожных директоров, — эти директора оказались в этом отношении чрезвычайными паиньками. Они были просто воплощением любезности и милосердия. Клянусь вам, вояж по Америке имеет огромное воспитательное значение. Особенно для молодёжи!

— Но неужето нам обязательно нужно увидеть бойни Чикаго, чтобы прослыть образованным? — жалобно проскулил мистер Эрскин. — Мне, право, вовсе не по нраву такое инфернальное путешествие.

Сэр Томас уныло махнул рукой.

— У мистера Эрскина из Трэдди всё приличное население земли обретается только на книжных полках! Там они питаются баснями и сонетами, спят на библии или толстых рыцарских романах и пьют… Что же они там пьют, на этих пыльных книжных полках? Уж не знаю, что они там пьют! Амвродию, наверно! Мирру! Елей! Мы же, простые люди живём на земле, и предпочитаем воспринимать вещи такими, какие они есть на самом деле, а не читать о них в жёлтых газетах. Американцы невероятно творческий народ! Они божественно разумны. Это просто творческие монстры какие-то! Я полагаю, что неизмеримый разум — их уникальная черта. Да, мистер Эрскин, они чудовищно здравомыслящий народец! Ради денег они готовы на всё! И поверьте мне, старику, на слово, американцы даже не подозревают о существовании слова «глупость»!

— Как всё это ужасающе неприятно! — вторгся в беседу лорд Генр,. — Человек ещё спсособен выносить грубую силу, но не грубый разум, который, дай ему волю, рано или поздно уничтожит человечество. В грубом разуме есть что-то абсолютно нечестивое! Грубый разум стоит много ниже благородного ринтеллекта.

— Что-то я вас не совсем понимаю, вернее… совсем не понимаю! — сказал сэр Томас, багровея и превращаясь на глазах в перезрелый помидор.

— А я, лорд Генри, целиком на вашей стороне! — тихо улыбаясь, шёлковым фальцетом пропел мистер Эрскин, — Вы для меня — просто открытая книга!

— Парадоксы все прелестны, но в меру… в меру…! — эхом отозвался баронет.

— Кто сказал, что это был парадокс? — повернул голову мистер Эрскин. — Я совсем так не думаю! Да будь оно и так, кто усомнится, что путь парадокса — путь истины? Есть такие смельчаки? Чтоб испытать реальность, надо заставить её попрыгать на туго натянутом цирковом канате! Только когда истина становится вольтижёром, у нас есть возможность анализировать и препарировать её.

— Бог ты мой!, — огорчилась дяди Агата. — Как эти мужчины любят кровавые петушиные бои! Слава богу, я никогда не пойму, о чем это они так яростно болтают! Господа! Будьте проще, и к вам потянутся! А на тебя, Гарри, я держу большой камень за пазухой!. Вот зачем ты вьёшься угрем на сковородке, пытаясь убедить нашего миленького дружка, мистера Дориана Грея предать родной Ист-Энд? Как ты не понимаешь, его услуги нам могли бы быть просто бесценны! Оглянись! Посмотри, как всех очаровывает его игра!

— Хочу-хочу, чтобы он скорее сыграл лично для меня! — сказал, хохоча, лорд Генри. Незаметно он метнул на другой конец стола быстрый взгляд и получил из глаз Дориана радостный ответ.

— Но в Вайтчепле столько людского горя и нищеты! — проворковала милосердной голубкой мира леди Агата.

— Я готов сочувствовать всему на свете, кроме горя людского! — выплюнул лорд Генри, передёрнув плечами. — Избавьте вы уж меня сочувствовать такому! Горе людское слишком неэстетично, слишком уродлдиво, слишком ужасно, слишком угнетающе. В том, как в наши дни появилась мода сочувствовать горю, есть что-то ужасно внутренне нездоровое. Сочувствовать надо гармонии, ярким природным цветам, совершенной красоте, празнику жизни. Чем меньше трагических псалмов о язвах жизни, тем лучше для всех.

— Всё же Ист-Энд — ужасно головоломная проблема, — осмелился не согласиться сэр Томас, внушительно откинув гриву.

— Без сомнений! — вторил лорд Генри. — Это проблема для рабов, но мы истошно пытаемся разрешить ее, развлекая рабов баснями и песенками.

Матёрый политик вперил в него проницательный взор.

— Взамен этого что вы намерены предложить? — грубо спросил он.

Лорд Генри расхохотался.

— В Англии ничего не нужно менять, кроме погоды! — ответил он. — Мне вполне достаточно лёгкого философического созерцания. Но XIX век стал банкротом именно благодаря неумеренному производству сострадания и благотворительности, на которой наживается целый рой записных жуликов. Только госпоже Науке по силам направить сирых на Истинный путь! Очарование эмоций заключается в том, что они заставляют нас броидть в дремучем лесу предраассудков, в то время, как миссия холодной Науки состоит в том, чтобы находить выход из чащобы чувствительного страдания!

— Увы, ярмо ответственности лежит всё же на нас! — неуверенно вмешалась миссис Ванделёр.

— Ужасно серьёзное ярмо! — эхом отозвалась леди Агата.

Лорд Генри через стол стал перемигиваться с мистером Эрскиным.

— Человечество явно переоценивает своё влияние на планете! Его первородный грех неискореним! Умей пещерные люди смеяться над собой, вся мировая история сложилась бы по другому!

— Вы — великий утешитель скорбящих! — проворковала герцогиня, — Я посещаю вашу тётушку только затем, чтобы испытать сладкий стыд за то, что раньше совершенно не итересовалась Ист-Эндом. Каждый раз я принуждена стыдиться пред вашей милой тетушкой за то, что мне до разговоров с ней. Что делать, как я ни тщусь, Ист-Энд был мне совершенно не интересен. Отныне я в тонусе и могу смотреть ей прямо в глаза, не заливаясь краской стыда.

— Румянец более всего украшает именно герцогинь! — проиронизировл лорд Генри.

— Токмо в младости! — в том же стиле ответила она. — Когда старушки, вроде меня, подрумяниваются, это всегда дурной знак для государства… Ах, лорд Генри, вы — великий маг, научите меня секрету вечно молодости!

Лорд Генри думал не более минуты..

— Герцогиня! Припомните самый большой грех вашей юности? — спросил он, вперяясь в неё через стол.

— Их так много, что даже трудно выбрать лучший! — воскликнула она.

— Так вынимайте их всех из своего нафталинового шкафа! — на полном серьёзе проворчал лорд, — Желание вернуть юность подразумевает добросоветное повторение своих ранних безумств!

— Очаровательная теория! — запплодировала герцогиня, — Я пренепременно реализую её на практике!

— Практика — опасная штука! — вырвалось из сжатых губ сэра Томаса.

Леди Агата хоть качала головой, но так и не могла не прыснуть от смеха. Мистер Эрскин же слушал, плотно сжав гузку.

— Да! — продолжал лорд Генри. — Это одно из величайших таинств жизни. В наши дни масса двуногих отправляется в мир иной от чрезмерности здравого смысла, и делает открытие, что единственное, о чем не стоит сожалеть, — это наши грехи и заблуждения, в тот момент, когда уже слишком поздно пытаться что-либо исправить!

За столом разразился дружный, разноголосый смех.

Лорд Генри, как опытный фокусник, принялся свободно поигрывать этой сентенцией, то жонглируя ею, то превращая её в свою противоположность, то оставляя в покое, то вновь третируя и расчленяя, то расцвечивая её фантастическими красками сверкающей восхитительной фантазии, то окрыляя рогатыми софизмами и блистательными парадоксами. Эта осанна безумию, по мере своего парадоксального развития, вывернулась наизнаку и превратилась чуть ли не в философию, а потом эта гутаперчевая философия налилась соком студенческого шутовства, подхватила мотив безумного искусства наслаждения и вакхических оргий, стала дефилировать в наряде, залитом шипящим, терпким молодым вином, и в клоунской плющевой короне понеслась дикой вакхической пляской по холмам серой обыденности, насмехаясь над трезвостью спелёнутого трезвостью Силена. Реальность рассыпалась пред ней, как затравленные духи лесов и гор. Её дебелые крупные ноги скользили по виноградным гроздьям чудовищной давильни, над которой возвышался всезнающий Омар, и кровь винограда огненным потоком вскипала в бешеном буйстве пурпурных пузырьков, вздувавших поток всё выше, пока он багрорвой пеной не застывал на аспидных, пологих краях гигантской чаши. Это была невиданная дотоле импровизация, обращённая только к вниманию Дориана Грея, ибо он чувствовал, что в эти мгновения глаза Дориана Грея прикованы к нему, и ясное понимание того, что среди его странных слушателей присутствует человек, тайные струны души которого он желал затронуть, многократно заостряло его интеллект и невиданно раздвигало его воображение. Речь его была блестяща. Это была воистину окрыленная вдохновением речь, загипнотизировашая всех без исключения слушателей, которые, внешне хохоча, покорно, как крысы за козопасом, шли за его разнузданной, визгливой дудочкой. Взгляд Дориана Грея словно приклеился к фигуре лорда Генри, он застыл и как завороженный, не свобил с него глаз. Выражения его лица и губ сменяли друг друга с немыслимой скоростью, его чувства словно охотились друг за другом, и вслед за безвольной улыбкой, безмерное удивление застыло в его огромных глазах.

Наконец Реальность этого мира нагрянувшая в виде лакея, наряженного в модный шлафрок, потрясла поднебесные построения лорда Генри, и доложила герцогине, что карета уже подана и дожидается её у входа.

Герцогиня в деланном ужасе заломила худые руки.

— Какая досада! — огорчилась она, — Я принуждена покинуть вас! Я должна забрать своего муженька из клуба, чтобы ехать с ним его на какой-то идиотский митинг в Виллис-Румс, где ему уготована участь председателя. Не дай бог опоздаю, мой муженёк, наверняка разозлится, а мне не нужны безобразные сцены, того и гляди с головы слетит моя шляпка, которая для этих излишеств слишком хрупка. Одна грубость превратит её в хлам. Нет, и не просите, дорогая Агата, я принуждена ехать,. Пока-пока, лорд Генри; вы просто прелесть и и самый развратный из всех ангелов. В голове у меня полный сумбур и я положительно не скажу, что мне думатьо ваших представлениях. Вы просто обязаны пожаловать к нам на обед. Как вам во вторник? Во вторник вы случайно не свободны?

— Ради вас, герцогиня, я предам вся и всех! — убеждённо проговорил лорд Генри, склоняясь.

— О! Это очень, очень мило с вашей стороны, — сказала она, — и одновременно донельзя дурно! Так значит, мы на вас можем рассчитывать? Очаровательно!

С этими словами она медленно выплыла в двери, сопровождаемая верной леди Агатой и другими дамами.

Едва усталый лорд Генри рухнул на стул, мистер Эрскин, обойдя вокруг стола, сел рядом и тронул его руку.

— Ваши речи глубокомысленнее всех книг, какие есть! — сказал он, — Почему бы вам не написать книгу? Она сделает вам имя! Шутники повторяют всё время сгнившую мантру про дерево, ребёнка и книгу, но между тем в её основе лежит вполне рациональное зерно!

— Я слишком профессионально читаю книги, чтобы возжелать их писать, дорогой мистер Эрскин! Я слитшком самокритичен для этого! В моём мозгу угнездился только один ненаписанный роман, который мог быть столь же завораживающим, как цветастый персидский ковёр, будучи при этом столь же фантасмагоричным. Но в Англии, как вы знаете, живут только чтецы газет, учебников и справочных пособий. Ни один народ мира не обладает столь же малой восприимчивостью к литературным красотам, как англичане!

— К моему ужасу, пожалуй, вы правы! — ответил мистер Эрскин, — Я сам некогда имел литературные амбиции, но вовремя их оставил. А теперь, мой юный, бесценный друг, если позволите вас так величать, могу ли я удостовериться, в самом ли деле вы верите в то, что вы наговорили за завтраком?

— Ну, начнём с того, что я совсем запамятовал, что наговорил… — расплылся в широкой улыбке лорд Генри, — Надеюсь, это не было слишком дурно?

— Более, чем дурно! По моему убеждению, вы чрезвычайно опасный человек, и, если с нашей милой герцогиней случится что-нибудь скверное, всю вину свалят на вас. Поэтому мне очень хочется серьёзно побеседовать с вами…

— О чём же, если не секрет?

— О жизни, разумеется! Моё поколение провело всю свою жизнь в жестяной, ржавой водосточной трубе. Как-нибудь, когда Лондон вконец вам наскучит, скачите к нам в Трэдли и уж там, в спокойной обстановке изложите мне ваши теории наслаждений. Вам это будет вольготно сделать за стаканом бравого бургундского вина, запасы которого у меня безмерны.

— С превеликим удовольствием! Трэдли всегда манил меня возможностью пообщаться с прекрасным, хлебосольным хозяином и попутно воспользоваться его знаменитой библиотекой.

— Библокинофототекой?

— И ими тоже!

— Вы будете истинным украшением Тредли! — сказал польщённый старый джентльмен, и поклонился, — Что ж, ётся только проститься с вашей милой тетушкой. Мне пора отбыть в Атенеум. Сейчас там время благородной дремоты.

— Вы подрёмываете вместе с ними, мистер Эрскин?

— Я в хорошей компании там! Сорок человек посапывает в дремоте на сорока мягких креслах вкруг меня! Так мы готовимся к вступлению в Английскую Литературную Академию.

Лорд Генри громко расхохотался и встал.

— А мой путь лежит в парк! — завершил беседу он.

Уже в дверях, Дориан Грей догнал его и взял за руку.

— Позвольте мне проследовать с вами?

— Но, если мне не изменяет память, вы, помнится, хотели навестить Бэзила Холлуорда? — спросил лорд Генри.

— Я выбрал общение с вами! Предчувствия никогда не обманывали меня! Вы позволите сопроводить вас?! И одарите меня беседойЙ! Никому, кого я знавал, не было даровано такого мастерство говорить, как вам!

— Ох! Я сегодня и вправду так уж слишком заговорился! — улыбнулся в ответ лорд Генри, — Единстстенное, что мне хочется сейчас, это пристально взирать на жизнь. Если вы пойдёте со мной, вам тоже придётся присоединиться к созерцанию.

Глава IV

Как-то раз месяц спустя в доме на Мэйфэр, в крошечном кабинете лорда Генри Дориан Грей нежился после завтрака в уютном кресле. Эго была очаровательнейшная в своем роде комнатка, отделанная сильно выступающими дубовыми панелями тёмно-оливкового цвета, с молочно-кремовыми фризами и с рельефными резными фигурами на потолке. На покрытом красно-кирпичного цвета сукном полу лежали круглые персидские шёлковые половики с длинной бахромой по краям. Бронзовая статуэтка Клодиона украшала маленький полированный стол, а рядом с ней обретался объёмистый томик «Ста новелл» с прихотливыми переплетениями золотых маргариток на изумительном переплёте работы Клови Эва — его лучшее творение, сотворённое для Маргариты Валуа, полагавшей переплетённые цветочки маргаритки своим девизом. Пузатые, тёмно-лазурные фарфоровые вазы с блестящими тюльпанами служили украшением каминной полки, а через мелкие, оправленные в тёмно-серый свинец, стеклышки окон едва проникал нежно- абрикосовый отсвет долгого летнего лондонского предвечерья.

Лорд Генри ещё не вернулся. Он считал себя обязанным всегда опаздывать, исходя из постулата, основанного на поговорке «Пунктуальность — вор времени». Ожидая его, юноша, уже немного раздражённый, и не скрывая слегка недовольного вида, рассеянно листал пальцем страницы роскошно оформленного и иллюстрированного издания «Манон Леско», которое он незадолго до того обнаружил в одном из забитых инкунабулами книжных шкафов. Постоянное монотонное звяканье часов «Louis XIV» отвлекало и злило его. Второй раз за день у него появилось сильное желание махнуть на всё рукой и уйти домой..

Наконец в соседней комнате застучали каблуки, и дверь отворилась.

— Как вы поздно, Гарри! — недовольно промолвил Дориан.

— Боюсь, здесь отнюдь это не Гарри, мистер Грей! — отчеканил резкий, звонкий голос.

Дориан быстро обернулся и вскочил на ноги.

— Простите, но я полагал…

— Вы полагали, что это мой муж. А это всего лишь его жена! Разрешите мне самой представиться вам. Я вас неплохо знаю по вашим фотографиям. Если мне не изменяет память, у моего мужа их собралось уже целых семнадцать штук.

— Неужто уж семнадцать, леди Генри? Может — семь?

— Нет, скорее восемнадцать! И, кстати, недавно я видела вас вдвоём в опере!

При этом странном разговоре она нервно подхихикивала, то и дело стреляя в него своими бегающими глазками цвета пылкой синей незабудки. Это была весьма странноватая женщина. Её наряды были как будто изваяны в ходе какой-то бешеной импровизации, и надеты в спешке во время убийственного урагана с ласковым ником. Леди Уоттон вечно была в кого-то влюблена, а так как любовь её всегда оказывалась безответной, то её иллюзии веками сохраняли девственную целокупность.. Её желание предстать живописной приводило к откровенной неряшливости. Звали её Викторией, и она уже прославилась на всю округу своей одержимой манией ходить, нет, не так, почти жить в церкви, окружив себя застывшими изваяниями вместо живых людей.

— Случайно не на «Лоэнгрине», леди Генри?

— Да, это было на моём любимом «Лоэнгрине». Я предпочитаю Вагнера всякой другой музыке. Музыка Вагнера… такая громоподобная, что там можно хоть орать во весь голос, и при этом не слышать, что орут другие. Это большой плюс, не правда ли, мистер Грей?

Тот же лающий, нервный смех сорвался с её плотно сжатых губ, и пальцы её стали поигрывать длинным черепаховым ножом для резки бумаги.

Дориан на мгновение улыбнулся, но отрицательно мотнул головой.

— Я был бы рад с вами согласиться, леди Генри, но к сожаленитю, не смогу! У меня нет привычки разговаривать под музыку, это особенно касается хорошей музыки. Тем более — орать! Если же приходиться слушать скверную музыку, то, тут уж, конечно, заглушить её воплями — наш святой долг и прямая обязанность.

— Вай-вай, это всего лишь мнение Гарри, не так ли, мистер Грей? Мнения Гарри я почему-то всегда почёрпываю от его друзей. Иного способа узнать их не существует! Но не думайте, что я не любитель хорошей музыки. Я её обожаю, но с другой стороны, боюсь её. Она превращает меня в податливую романтичную размазню. Пианистов я признаю прямо таки богоизбранной расой, иногда даже скопом, как уверяет Гарри. Не пойму, но тут есть что-то загадочное. Может быть, загадка заключается в том, что они в основном иностранцы? Все чернявые, усатые, с бровями, как у жуков! Страшное зрелище, не так ли? Ведь, и вправду, разве они все не иностранцы? Даже те, что рождены Англией, прекращаются со временем в иностранцев, не так ли? Устроить так не так уж глупо с их стороны, и это как ни странно оказывается очень полезно для искусства. Не превращает ли это искусство в нечто совершенно космополитичное, как вы думаете? А вы похоже, что вы никогда не были ни на одном моём концерте, мистер Грей? Вы непременно должны как-нибудь почтить меня своим визитом. К сожалению, орхидеи мне не по карману, но на иностранцев я трачу довольно много средств. Они придают помещениям такой обжитой, такой милый вид. А вот, кстати, и Гарри! Гарри, я ждала тебя, хотела что-то спросить, только уж не помню, что! А тут, ба, встретила поблизости мистера Грея. Он такой симпатяга! Мы так поучительно и забавно поболтали о музыке! У нас абсолютно идентичные взгляды! Или, скорее нет, похоже, наши взгляды совсем противоположные. Тут надо говорить — антагонистические! Но он вёл себя чрезвычайно деликатно, я так рада была с ним столкнуться! Это просто нечто!

— Я тоже весьма рад, дорогая, очень рад! — сказал лорд Генри, подняв свои тёмные, изогнутые брови и с улыбкой переводя взгляд с одного на другую, — Прошу прощения за своё опоздание, Дориан. Всё это время я охотился за куском старинной парчи на Мордор-Стрит… Пришлось несколько часов поторговаться из-за него. Нынешние людишки прекрасно знают всему цену, не видя ни в чём никакой ценности!

— Так не хочется уходить, а мне меж тем придётся вас покинуть! — воскликнула леди Генри, прерывая долгое томительное молчание своим нелепым, неуместным смехом, — Я обещала герцогине составить ей компанию. Мы поедем кататься! Надо подумать, куда! До свидания, мистер Грей. До свидания, Гарри. Ты, я полагаю, сегодня будешь обедать не дома? Ну, я тоже. Может, увидимся у леди Торнбери?

— Очень вероятно, дорогая! — сказал лорд Генри, провожая её за дверь. Женщина, похожая на нахохлившуюся райскую птицу, которой повезло три дня и три ночи прозябать на ледяном проливном дожде и арктическом ветру, вылетела из комнаты, оставив после себя лёгкое жасминовое облако. Лорд Генри прикурил папиросу и лёг па диван.

— Ни за что на свете не женитесь на женщине с соломенными волосами! Слышите, Дориан? — спросил он, сделав несколько затяжек.

— Почему, Гарри?

— Они ужас как сентиментальны!

— А я схожу с ума от сентиментальных людей!

— Людей или женщин? Да и вообще никогда не женитесь, Дориан. Мужчин вгоняет в брак усталость и отчаянье, женщины, как пробки из бутылок шампанского, выскакивают замуж из любопытства. И тех, и других ждёт неизбежное разочарование.

— Не представляю, Гарри, что когда-нибудь решусь жениться. Для этого я слишком влюблен. Это ведь лучший из ваших афоризмов. Я стремлюсь претворить его в жизнь, так же, как, почти все, чему вы меня учили.

— В кого это вы так влюблены? — спросил лорд Генри, помедлив.

— В одну актрису! — покраснев, отвечал Дориан.

Лорд Генри передёрнул плечами.

— Довольно тривиальный жизненный старт!

— Вы бы так не сказали, Гарри, если бы даже одним глазком увидели её!

— И кто же она по вашему?

— Её имя Сибилла Вэйн!

— Ничего не могу сказать по этому поводу! Никогда о такой ничего не слышал!

— И, слава богу! О ней пока никто не слышал! Но скоро все услышат! Весь мир услышит! Это гениальная девушка!

— Дорогой мой, женщина — не гений по определению! Женщины — декоративный пол. Им вечно нечего сказать, но они говорят ни о чём так очаровательно. Женщины — подтверждение господства материи над духом, тогда, как мужчины — торжество духа над моралью!

— Гарри, что вы болтаете…

— Дорогой Дориан, как это ни печально, но это истинная правда. Моё последнее хобби — анализ личности женщин, я их всех знаю, как облупленных. Всё оказалось гораздо проще, чем я думал!. В итоге все женщины разделились для меня на две категории: некрашенные и крашеные. Первые небесполезны. Если вы владелец солидной репутации, пригласите такую женщину на ужин. Вторые немыслимо милы! Хотя они ошибаются, думая, что накрасившись, становятся моложе! Наши бабушки красились, чтобы прославить своё остроумие и интеллект во времена, где. Rouge и Esprit (румяна и остроумие) считались неразлучными друзььями. От этого даже тени не осталось. Как только женщина достигла того, что способна выглядеть лет на десять моложе своей дочери, её тщеславие мгновенно успокаивается. А что до ораторского искусства, то во всём Лондоне едва ли отыщется полдюжины женщин, с которыми можно поговорить о чём-нибудь сносном, при этом двум из трёх вообще нечего делать в любом приличном обществе. Ну, а все-таки просветите меня насчёт вашего гения. Как давно вам удалось заполучить такое чудо?

— Ах, Гарри, я в ужасе от вашего цинизма!

— Чепуха! Так давно вы с ней знакомы?

— Не более трёх недель кряду!

— И где же вы познакомились?

— Всё по порядку, Гарри, только пожалуйста оставьте при себе ваши насмешки. Надо отдать вам должное, ничего бы не произошло, не встреться я с вами тогда. Ведь именно вы вдохновили меня отправиться узнавать жизнь. Все дни после встречи в гостях у Холлуорда в моих жилах просто клокотала кровь. Скитаясь по паркам, шатаясь по Пикадилли, я вперивался в каждого встречного, пытаясь с всепожирающим любопытством узнать, что у него за жизнь? К одним меня тянуло… Другие вселяли в меня ужас. В эти мгновения воздух словно насыщался каким-то сладостным ядом. Меня стала мучить жажда новых ощущений… Как-то раз вечером, часов в семь, я отправился бродить по улицам в поисках новых приключений. Я чувствовал, что этот скучный, серый, огромный Лондон, с его мириадами теней, омерзительными грешниками и очаровательными пороками, по вашему выражению, припас что-нибудь исключительное и для меня. Я воображал себе тысячи волнительных сюжетов. Даже возможная опасность переполняла меня медовым наслаждением. Мне вспоминалось всё то, что вы говорили мне чудным вечером, когда был наш первый обед вдвоём, Вы говорили о том, что поиски красоты есть единственная стоящая тайна жизни. Я ничего не ожидал, когда вышел из дому и отправился в Ист-Энд. Вскоре заблудился в лабиринте мрачных улиц и запылённых скверов, где не было даже намёка на зелень. Примерно в половине девятого я проходил мимо какого-то замшелого театрика, с большими, яркими газовыми рожками у входа и пестрыми афишами на стенах. Какой-то гадкий еврей, в уродливом жилете, (в жизни не видел ничего более уморительного)! — торчал у входа, испуская клубы дыма из дешёвой сигары. Он всё время тряс сальными, немытыми пейсами, а на его нечистой манишке сверкал немыслимых размеров бриллиант.

— Не угодна ли вам будет ложа, милорд? — обратился он ко мне, с изысканной любезностью. Этот бастард был очень забавен., Гарри, при том, что это было неописуемое чудовище! Я знаю, Генри, вы не удержитесь, чтобы не посмеяться надо мной, но словно покорный некоему гипнозу я недолго думая вошёл внутрь этого барака и отдал целую гинею за билет на ложу. Я сам не пойму, какой чёрт меня дёрнул сделать это. Однако, если бы я отправился тогда восвояси, я упустил бы величайший роман моей жизни. Ну, вот что я говорил… Вы смеётесь. Видит бог, это ужасающе возмутительно!

— Дориан! Что тебе взбрело в голову! Я вовсе не смеюсь, а если смеюсь, то точно не над тобой. Но, право, не стоит обманываться, говоря: «Величайший роман моей жизни»: «Величайшее увлечение моей жизни». Лучше употреби другое выражение: «Один из первых». Тебе выпало всегда быть объектом любви, и всегда предстоит жить влюбленным в любовь. «Une grande passion» — привилегия бездельников. Это и есть основное занятие праздного класса страны. Но опасайсятесь. тебя ожидают в будущем странные, но чудесные события. Это лишь начало.

— Давно вы причислили меня к сугубо поверхностным личностям? — гневливо крикнул Дориан Грей.

— Нет, я причисляю тебя к личностям слишком глубоким!

— Как это?

— Милый мальчик, все, кому мы выпалолюбить только один раз — люди однобокие! То, чем они так кичатся, называя верностью и честностью, по-моему глубокому убеждению — одна лишь летаргия привычки или дефицит воображения. Верность чувств — всё равно, что постоянство убеждений — всего лишь доказательство бессилия ума. Верность! Я близок к тому, чтобы заняться изучением этого феномена. В ней сконцентрирован инстинкт собственника. Существует множество вещей, от которых мы с удовольствием были бы готовы избавиться, если бы знали, что никто другой не позарится на них! Но кажется, я прервал тебя? Продолжай, я слушаю!

— Ну ладно… так я очутился в гадкой, тесной ложе, прямо перед сценой, с каким-то отвратительным аляповато расцвеченным занавесом перед носом. Я зпринялся озирать эту халабуду. Это было царство нищенской мишурной роскоши, кругом торчали эти купидоны с рогами изобилия. Общее впечатление было таким, что это свадебный торт на столе нищего.. Галерея и амфитеатр ломились от шумливой публики, в то время, как первые ряды партера с до безобразия истрёпанными креслами были совершенно пусты, а в тех местах, которые по привычке можно было бы обозвать балконом, вообще не было ни души. В проходах сновали торговцы имбирного пива, в то время, как публика с хрустом грызла орехи.

— Что-то мне это напоминает! А, славные времена британской драмы!?

— Если бы! Мне передать удручающего впечатления от всего этого!. Я уже подумывал, не сбежать ли мне отсюда, как мне на глаза попалась их афиша. Догадайтесь, Гарри, что по-вашему они играли?

— Ну, скорее всего «Малыш-идиот”или «Немой девственник». Подозреваю, что нашим праотцам до ужаса нравились подобные драмы. Чем я старее, Дориан, тем все больше укреплясь в убеждении, что то, чем подчевали наших дедов,, совершенно несъедобно для нас. В искусстве, как, впрочем, и в политике, les grand-peres ont tojours tort (Деды всегда правы])

— Пьеса, Гарри., и для нас не так уж плоха. Это была «Ромео и Джульетта» Шекспира. Сознаюсь, сначала мне стало горько за Шекспира, который провалился в такую грязную дыру. Однако, при этом я был чем-то чрезвычайно заинтригован. Я махнул рукой и решил насладиться первым действием. Вжарил жуткий оркестр, дирижировал им, как водится, молодой еврей, сразу скрывшийся за разбитым пианино. От такой музыки я чуть не сбежал, но тут наконец взлетел занавес, и представление началось. Ромео изображал плечистый пузан, с наведенными жженой пробкой разлапистыми бровями и надтреснутым трагическим тенорком. Если бы роль Ромео исполнял пивной бочонок, ему она удалась бы ему не хуже. Меркуцио был столь же безнадёжен, если не сказать грубее. Его играл какой-то комик из погорелого театра, привыкший кривляться сверх всякой меры. Он нёс несусветную отсебятину и, похоже, находился в весьма неформальных отношениях с вечно пьяной и буйной галеркой. Трудно сказать, что было более нелепым — актёры или жалкие тряпичные декорации, видит бог, они друг друга стоили и как будто выпали из переезжающего на новое место деревенского шапито. Но Джульетта! Гарри, вы можете представить себе девушку едва достигшую семнадцати лет, с нежным овалом маленького личика, прекрасную, как цветок, с ладной головкой прекрасной греческой формы, с тугими каштаново-чёрными косами. Глаза её — морские пучины страсти, уста её — лепестки алой розы. Никогда ещё в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой невероятной красотой. Вы как-то раз говорили мне, что ничто никогда не оказывает на вас никакого действия, но есть одно исключение из правил — красота, и только она одна способна сотворить такое, что на глаза навернутся слёзы. Гарри, поверьте, едва увидев её, я утонул в слезах, они были неостановимы. Слёзы лились потоком. Они туманили мои очи. Они выворачивали мне душу. А её голос! Боже мой! Какой голос! Услышу ли я когда-либо нечто подобное? Тихий, даже, я бы сказал, едва слышный поначалу, полный глубоких, ласкающих, тёплых обертонов, он как будто даже без вспоможения уха входил в существо разнеженного слушателя. Потом голос окреп, он звучал всё громче и сильнее, пока не превратился в нежную флейту, а потом и в эхо далёкого гобоя! Когда дело дошло до сцены в саду, этот голос излучал всю негу и весь восторженный трепет, каким исполнена песнь соловья на рассвете. А иногда были мгновения, когда в нём начинала вибрировать животная скрипичная страсть. Вы прекрасно сами знаете, как может волновать человека тембр голоса, — я никогда не смогу забыть голос Сибиллы Вэн и ваш голос. Едва смежив глаза, каждый раз я слышу эти незабываемые голоса, и каждый этот голос повествует мне о своём. Иной раз я не ведаю, какого из них мне слушать. Невозможно, встретив такое совершенство, не полюбить его. Я люблю ее, Гарри,! Она стала для всем в жизни! Каждый вечер я в театре — каждый вечер наслаждаюсь её игрой. То она — Розалинда, то — Имогена. Я видел её гибель во тьме склепа, видел её поцелуй, когда она выпила яд с губ любимого. Я наблюдал за её блужданиями по лесам и рощам Арденн, переодетой хорошеньким мальчиком, в коротком камзольчике, ладном блестящем трико и изящной шапочке. Безумная, она возникала перед преступным королём, принося ему руту и горькие травы. Чёрные руки мрачной ревности сдавливали её тонкую тростниковыю шейку. Она прошла чрез все времена, и я видел её во всех костюмах мира. Обыкновенных женщин воображение обычно обходит стороной, они всегда ограничены глухими стенами своего века и частоколом семейных предрассудков. Даже волшебство не способно преобразить их облик.. Их души так же банальны, как их шляпки. Ни в одной из них нет ни соли, ни загадки. Поутру они совершают конные прогулки в парке, а днём часами разглагольствуют за чаем, с раз и навсегда пришпиленной и застывшей стандартной улыбкой с обложки глянцевого журнала. Это всегда открытая книга, которую не хочется читать даже под пытками.. Но эта актриска! Она совсем не похожа на них! Гарри, отчего вы скрыли от меня, что любви достойны только актрисы!

— Потому что, Дориан. я любил почти всех так называемых актрис…

— О, эти мерзкие твари с крашеными пейсами и размалеванными физиономиями?

— Ну, не слишком уж браните крашеные букли и размалеванные физиономии. В них порой проявляется странная прелесть! — возразил лорд Генри.

— Вот-вот! Кажется, мне стоит пожалеть о том, что по глупости я рассказал вам о Сибилле Вэн!

— Я не сомневаюсь, что вы не могли не поведать мне о ней, Дориан. Все события своей жизни отныне вы будете рассказывать мне, всё, что бы с вами не случилось.

— Да, Гарри, похоже, что это неизбежно. Я уже не в состоянии не рассказывать вам всего, что происходит со мной. Вы оказываете на меня странное и сильное влияние. Выпади мне удел совершить преступление, я бы поневоле явился к вам с подробной исповедью. Я уверен, вы бы меня прекрасно поняли.

— Люди, схожие с вами, Дориан, — непредсказуемые солнечные лучи, они основа жизни, и им не не дано потворствовать преступлениям или совершать их. Но за лестный комплимент всё равно мерси. Ну, и скажите мне, можно попросить у вас спички, дайте пожалуйста! Благодарю вас! Не будете ли вы так любезны сказать мне… скажите мне, с Сибиллой Вэн у вас уже есть отношения?

Дориан Грей вскочил, покраснев. Глаза его изрыгали искры.

— Гарри! Сибилла Вэн — единственная святыня мира!

— Только к святыням, дорогой Дориан, стоит иметь касательство! — протянул лорд Генри со странным трепетом в голосе, — И чего ради вы злитесь? Через несколько дней, я полагаю, она уже падёт в ваши объятия. Когда человек впадает в состояние влюбленности, он часто начинает с самообольщения и самообмана, и всегда кончает обманом других. Это нечто, собственно говоря,, мир и зовёт романом. Надеюсь, что вы с ней хоть уже познакомились?

— Разумеется, познакомился. В тот же вечер, когда я уже собирался покинуть театр, мерзкий старый еврей припллёлся в мою ложу сразу же после спектакля и предложил проследовать за ним за кулисы с тем, чтобы познакомиться с ней. Я вышел из себя, закипел и презрительно сказал, что Джульетта почила уже несколько сот лет как, и тело её покоится в мраморном склепе на каком-то из кладбищей Вероны. Глядя на его ошарашенный вид, я подумал, что он наверняка примет меня за заправского пьянчугу, выпившего слишком много шампанского, или что-нибудь из этого ряда.

— Вполне представимо!

— Потом он стал спрашивать, не пописываю ли я в газетах. Я ответил, что они мне так омерзительны, что я даже к ним не прикасаюсь. Как мне показалось, он был этим очень разочарован и в ходе дальнейшей беседы открыл мне тайну, поведав, что все театральные критики вступили в заговор против него, и посему все они лжецы и продажные шкуры.

— В этом старый еврей не ошибётся! Но, если посмотреть на дело шире, судя по их внешности, все они люди не великого вори, и продаются они за гроши!

— Да уж, но, похоже, он прикинул и смекнул, что и эти ему не по карману! — хохотнул Дориан, — Потом в театре погасли все огни, и я обязан был ретироваться. Этот тип зудел мне на ухо, чтобы я испробовал какие-то потрясающие сигары, он их усиленно рекламировал, но я, как мне кажется, сильно расстроил его, когда отказался от того и от другого. Следующим вечером я, разумеется, снова был в театре. Натренированный взгляд падальщика сразу выделил меня из толпы, еврей низко склонился и стал сюсюкать, нахваливая, что я — щедрый меценат искусств! И всё в таком же духе! Этот тип был омерзительным, грубым и жестоким животным, имевшим странную для животных страсть к творчеству Шекспира. Один раз, облизываясь жирными губами, он шепнул мне с напыщеным видом, что всеми пятью своими банкротствами он целиком и полностью обязан только лишь его любимому «барду» (так он величал своего великого кумира). Он раз за разом величал его так. Что поделаешь, это талант высшей квалификации — тот, кто умудряется продать свои кромешные провалы и банкротства, как свои самые великие достижения.

— Несомненно, это достижение, дражайший мой Дориан, великое достижение. Большинство людей на склоне жизни — всегда банкроты. Они чрезмерно вкладываются в прозу жизни, напрочь забывая про Шекспира. Достичь банкротства в поэзии — это величайшее достижение. Ну и когда же вы в первый раз осмелились заговорить с мисс Сибиллой Вэн?

— В финале третьего вечера. В тот вечер она была Розалиндой. Я не совладал с собой и покорно побежал вслед за ней за кулисы. По пути я бросил ей букет цветов, и она взглянула на меня, по крайней мере, мне так казалось. Старый еврей пристал ко мне, как банный лист. По нему было видно, что он решил во что бы то ни стало заставить меня пройти за кулисы, и я не стал спорить. Вам не кажется странным моё намерение с ней познакомиться, скажите честно?

— Нет, я так не думаю.

— Но почему, Гарри,?

— Скажу как-нибудь позже. Ну, рассказывайте же о вашей девушке.

— Сибилле? Она мила и очень застенчива и. В ней ещё так много детского. Едва я набросился на неё со своими комплиментами, глаза её расщирились с таким прелестным удивлением, словно искренне ничего не знала о своём таланте. Похоже, тогда мы оба были немного смущены. Старый еврей кривлялся поодаль, расплывшись в бескрайней улыбке. Он стоял в дверях замшелой гримёрки, извергая что-то про меня и про неё, а мы молча стояли и не отводили от друг друга глаз,.словно маленькие дети, Старикан, не переставая, величал меня «милордом», и я вынужден был убеждать Сибиллу, что я вовсе не лорд. Она простодушно призналась: «Вы ужасно похожи на принца! Я буду теперь всегда звать вас Прекрасным Принцем!»

— Клянусь честью, Дориан, миссис Сибилла просто мастер комплимента!

— Вы едва ли, Гарри, поняли её. Для неё я сродни какому-нибудь герою из её пьес! Жизнь для неё тайна за семью печатями. Она живёт вдвоём со своей матерью, старой, потрёпанной жизнью, усталой женщиной, судя по виду, она знала и лучшие времена. Та играла леди Капулет в каком-то ветхом, красном капоре.

— Эта порода мне знакома. Такие на всё нагоняют смертельную тоску своими разговорами! — прервал лорд Генри, уставившись в свои перстни.

— Нудный еврей был готов рассказать её биографию, начиная с Адама и Евы, но я прервал его, сказав, что мне это совсем не интересно…

— Вполне разумно! Чужие драмы, вываленные наружу, производят самое жалкое впечатление!

— Мне была интересна только Сибилла. Мне нет никакого дела до её семьи! Она — само совершенство, начиная с головки и кончая маленькими ножками! С тех пор я каждый вечер отправляюсь смотреть её игру, и с каждым днём она становится всё очаровательнее!

— Так вот почему вы теперь избегаете обедать со мной. Я так и думал, что ты вляпался в какой-нибудь захватывающий роман. Вот оно что! Правда, это это не совсем то, на что я надеялся!

— Гарри! Дорогой вы мой, вы забываете, что каждый день мы завтракаем, либо ужинаем вместе! Да кроме того, мы всё время проводим время в опере! — загорячился Дориан, удивлённо раскрывая большие прекрасные глаза..

— Вам бы цены не было, Дориан, если бы вы хоть раз не опоздали.

— Вы меня простите! У меня нет сил не видеть игру Сибиллы! Я обязан попасть хотя бы на один акт пьесы, когда она играет! Я не могу обходиться без неё! Когда я думаю об удивительной душе, которая обретается в этом маленьком теле, будто выточёном из слоновой кости, я склоняюсь в безмолвном благоговении.

— Но сегодня вы свободны и пообедаете со мной, Дориан?

Дориан отрицательно покачал головой.

— Сегодня вечером она предстанет Имогеной! — сказал он, — Завтра — Джульеттой!

— Когда же она превратится в Сибиллу Вэйн?

— Никогда!

— Вас можно только поздравить!

— Вы просто несносны, Гарри! В ней обретаются все знаменитые героини мира. В ней сосредоточены тысячи изумительных, разнообразных сущностей! Вам смешно… Но поверьте мне на слово, она — гений! Я люблю её и молюсь небесам, чтобы она полюбила меня! Вы великий знаток тайн жизни, так научите же меня, как приворожить и приблизить Сибиллу Вэн? Я мечтаю стать успешным соперником Ромео. Я мечтаю, чтобы все умершие в этом мире возлюбленные, услышав в своих тихих могилах наш весёлый смех, опечалились бы; я мечтаю, чтобы трепет нашей страсти вдохнул жизнь в их прах и отозвался бы поэтической печалью в их истлевших сердцах. Боже мой, Гарри, как мне описать, сколь сильно я её обожаю!

Говоря это, Дориан не мог оставиться, нервно шагая из угла в угол. Щеки его пылали лихорадочным румянцем, и возбуждение его было неописуемо.

Лорд Генри взирал на Дориана не без тайного удовлетворения. Как он отличался на того робкого, скромного мальчугана, каким предстал перед ним в мастерской Бэзиля Холлуорда! Цветок расцвёл и выбросил алые, как языки пламени, лепестки. Свободная душа разбила оковы тюрьмы, и осознала силу своих желаний.

— И каковы же ваши намеренья? — спросил после долгой паузы лорд Генри.

— Я хочу, чтобы вы и Бэзил отравились вместе со мной в театр, и имели возможность вживую оценить её игру на сцене. У меня нет никаких сомнений относительно результатов этого похода. Её талант, без всяких сомнений, будет оценен вами. Следом за этим нам следует вырвать её из лап этого еврея! Она обременена контрактом на три года, точнее говоря, на два года и восемь месяцев. Мне, конечно, предстоит выплатить ему солидную неустойку. Когда дело будет улажено, я сниму любой театр в Вест-Энде и явлю её миру в истинном блеске её таланта. Она сведёт с ума весь мир, как свела с ума меня самого.

— Это уж навряд ли, дорогуша моя!

— Посмотрим! В ней сосредоточено не только блестящее дарование, но и артистическое чутьё, вкупе с уникальной индивидуальностью! Вы же сами уверяли меня, что миром правит личная гениальность, а не замыслы или идеи.

— Ну, хорошо, когда вы планируете этот поход в театр?

— Дайте подумать… Сегодня вторник… Давайте, завтра. Завтра она будет играть Джульетту!

— Великолепно! Итак, в Бристоле, в восемь вечера?.. Бэзила приглашу я сам!

— Гарри, прошу вас, только не в восемь! В половине седьмого! Вы должны рассмотреть всё ещё до открытия занавеса. Вам обязательно нужно увидеть её в первой сцене, там, где будет её первое свидание с Ромео.

— В половине седьмого? В такую рань спят даже дети! Это такой же моветон, как читать какой-нибудь пустой английский роман. Ну, давайте хоть в семь? Ни один приличный человек не станет обедать ранее семи. Так вы предупредите Бэзила? Или мне лучше просто черкнуть ему записку?

— Милый Бэзил! Почти целую неделю я не казал носа к нему. Это с моей стороны довольно подло; он как раз прислал мне мой портрет в изумительно-красивой раме, сбитой по его собственному эскизу, и теперь, изнемогая от зависти к своему изображению за то, что изображённый на нём юнец теперь на целый месяц моложе меня, однако, что греха таить, я нахожусь в щенячьем восторге от него. Пожалуй, будет лучше, если вы сами напишете Бэзилу. Сталкиваться с ним с глазу на глаз я бы не желал. Скука, которую он нагоняет на меня, невозможно впредставить. И к тому же это просто сейф с добрыми советами. Честное слово! От них просто с ума можно сойти!

Лорд Генри понимающе заулыбался:

— Иные двуногие больше всего на свете любят дарить то, без чего им самим не обойтись! Это чемпионы щедрости и самоотречения!

— О, Бэзил — чудеснейший из людей, но по моему мнению, он чуть-чуть филистёр! Мне открылось это, лишь только я свёл знакомство с вами, Гарри!