Бесплатный фрагмент - Портал портрета

Оглавление

Солнце ночи

Гобелен из воздуха

Портал портрета

Пир на грани

Солнце ночи

                    Даль сквозь даль яснеет, и притин

                   Успокоился от перемен

                  И шелками белых паутин

                  Мирный прах полей благословен.

                 Это Вечной Матери покров

                 Перламутром осенил поля:

                 Перед бурями иных миров

                  Отдохни, прекрасная Земля!

                                (Даниилъ Андреевъ)

С. de Almeida

1

В девятнадцатый лунный день буйно цветущей весны некая дама не от мира сего шла по осевому проспекту французского Турграда. Сюда ее забросил ветер странствий, она уже побывала в замке Шенонсо, пpoжив в миниатюре другую, великолепную жизнь, которая вскоре покажется сновидением и выветрится из памяти. Град Тур — бриллиант в окружении редчайших жемчужин — замков долины Луары, Эндр и Шер (Loire, Indre, Cher), стоит на слиянии этих двух небольших, но великих рек. Великих своим духом и прошлым.

Шла она по направлению к центру и видела, как Тур из глухого провинциального захолустья превращался в знающий себе цену имперский город. Дама уловила, каков дым сего отечества ранее, чем увидела архитектурные мегалиты его тайно-роскошных дворцов. Уловила и лицо ее засияло, уголки рта вышли на старт улыбки. На даме был бежевый до колен плащ, черные туфли на каблучке, в тон им атласные перчатки, желтый шелковый платок с разбросанными по его полю черными цветами. Она помахивала тростью, будто сам Шерлок Холмс, а на согнутом локте её покачивалась сумочку из перламутровых ракушек. Глаза ее скрывало забрало солнечных очков, а губы помада вишневого цвета. Сама хрестоматийная элегантность второй половины прошлого века во плоти.

Серые здания вдоль проспекта помпезно преображались в особняки, их действительно можно было бы принять за призраки других эпох, не будь они изваяны из мощного камня, отороченного чугунными кружевными балюстрадами балконов. А призраками витали над ними их эпохи.

Вдоль тротуара цвели шеренги желтых тюльпанов, пронизываемые золотыми лучами, превращающих их в маленькие шаровые не молнии, а солнца. Обескураживали встречавшиеся чуть ли не на каждом шагу булочные-кондитерские (буланжери-патиссери) и вводили в искушение выбора шедевров сдобно-кондитерских скульптур. Дама замедляла шаг у тортоподобных витрин, но не приставляла ногу. Кофейни состязались между собой в комфортности и манили уютностью.

Между двумя кофейнями у стены прямо на тротуаре сидел месье в сюртуке, галстуке и курил сигару, перед ним лежала черная шляпа. Дама прошла мимо, ноздри ее напряглись от тяжелого дыма сигары, вне сомненья, гаванской, дама замедлила шаг: бродяга? сидит на тротуаре? собирает милостыню? курит гаванскую сигару?!!! Это же роскошь в Европе!

Она развернулась и пошла обратно; присев, будто в реверансе, бросила в шляпу нищего миллионера монету.

С улыбкой, любовно-мучительной, горько-признательной, робко-благодарной, удрученно-извиняющейся — с гремучим коктейлем улыбки на чистом непорочном лице месье поднял глаза:

— Vous me donnez de la menue monnaie, madame??

Зелено-серые, бледно-болотные, изумрудно-карие — радужного коктейля цвета большие лучистые глаза.

Дама была облучена их взглядом:

— Je vous en prie Monsieur! — она выпрямилась. — О ревуар! — произнесла изумрудным голосом и пошла, куда шла, согласно плану осмотра города, про который еще вчера ничего не знала. Дойти до башни Карла Великого, а затем выйти на берег Луары — таков был ее план.

Центр Тура был его столицей.

Здание мэрии с надписью «Palace de Ville» на площади представляло собой сочетание дворца и замка мегалитно-титанического размаха. Да и город ведь называется Тours, а турсами в Старшей Эдде-Веде именуются Титаны изначальные и бессмертные великаны, первый из них звался Имиром, он породил род великанов Гримтурсенов. Словечко гримуар сейчас проникло в русскую Речь таинственной ночной бабочкой.

Фасад этого колоссального со-здания (дворец+замок) под черной крышей из замковой черепицы был, как белый парадный адмиральский мундир: все в нем четко, строго, идеально и великолепно. Аксельбанты, знаки отличия и ордена служат картой героической биографии. А белизна архитектурного мундира припорошена пылью лет. Изначально, вероятно, она сияла белоснежностью. И только делом титанического замысла могли быть такие мега-громадные здания, соединившие в себе два в одном, дворец и замок, что породило третье — урбанистическую мегалитику, которой нет определения в словарях и которую в мега-шоковом трансе лицезрела потрясенная дама, чувствуя себя Гулливером, попавшим в страну великанов. Что ж, месье Виктор Лалу (Victor Laloux), архитектор городской мэрии, славно усвоил замковый мега-стиль, называемый академическим, который ввел в иллюзию глаз-алмаз путешественницы, прибывавшей во власти жажды видеть мифы, находить внеисторическое во всем, даже во вполне новодельном строении первых лет ХХ столетия, принадлежащих Прекрасной эпохе.

Tours — eдинственный город, наименованный, как pуна: Thurs. Руна — торительница всякого дела, плана, прокладчица пути; путь и тур в какой-то точке значения сходятся. В точке нейроконтента, смыслонакопления, смыслоёмкости. А значит, и в жизни. Сама дама разве сейчас не в шкуре лягушки-путешественницы?

Тours, tower — есть башня, торящая путь в небе и в небо. Тур — это и бык, тоже путь проложит, тореадор его враг. Так же в латиноалфавитных наречиях называют туру, шахматную ладью, стоящую сторожевой башней по углам и крепости, и замка со своими законами — шахматной доски. Рунолог Кеннет Медоуз (руновед Медовых уз, уст?) сообщает, что руна Thurs предвещает новое начало, предостерегает от скоропалительных опасных выводов.

Впрочем, на карте мира найдутся родственнички Тура: Турин в Италии, Туран в Туве, Тура, да не одна, по другим регионам России, от Краснодара до Урала. Урал… река Урал — Луара река.

Хохотали, играли, жонглировали сверкающими на солнце каплями вечные двигатели воды — фонтаны. В оправе радужных цветов клумбы они превращали столицу Тура с площадью перед необъятным со-зданием в родину красоты. Но самым прекрасным открытием для дамы на этой счастливой родине были глаза тот тайно богатый месье, что сидел на тротуаре, как…

…как лорд, как фараон,

Себе не ведающий равных, —

вспомнился даме Гимн пиону. И что же она никогда больше не увидит этих глаз?! Этого небесного взгляда?!! Куда она сейчас идет? Зачем? Кто ее ждет? Башня Карла Великого? Река? Или столетия? А месье встанет и уйдет. У него, небось, ни телефона, ни интернета нет! Как, впрочем, и начальства. И зачем они ему?

Дама развернулась и ринулась обратно, играя тростью, будто это дирижерский жезл времён Клода Люлли. Только бы месье не ушел!

«Ты с ума сошла?! — кричала внутри нее ошарашенная идиотка. — Кто он такой? Неизвестно! А твои сверхзадачи? Ноги устали. Вернись и иди, куда шла. На реке рай, сама знаешь». Голос идиотки устал. «Приглашу его в кофейню», — сказал рассудок.

Сначала дама не увидела курильщика сигары, испугалась и побежала. Ах, вот! Он стоял, уже не сидел, чуть поодаль. Она затормозила, не доходя до него, у витрины, из которой смотрело ее отражение, поправила платок, подкрасила губы, набрала полные легкие воздуха, и будто бросилась в люк самолета, расправив крылья.

Месье с опаской взглянул на нее, небрежно стискивая в зубах сигару.

— Я прошлась… прекрасный город, невиданный… и памятники. Я здесь впервые, решила мир посмотреть под занавес… Но самый удивительный памятник здесь — это вы, месье, — (по его лицу скользнула тень улыбки) — приглашаю вас на чашечку кофе.

— No, merci, madame.

Такого ответа дама не ожидала:

— Почему?

— Non, — повторил мсье, просияв чистым взглядом.

Дама оперлась на трость.

— Вы писатель, поэт, художник? — спросила она потерянно, не слыша своего голоса.

— Lecteur, — ответил он, — je suis un lecteur.

— Читатель? — опешила дама. — Только читатель?

— Oui.

— И что вы любите читать?

Месье пафосно-скомкано продекламировал громкие имена, но дама их не разобрала:

— Ах, интересно… весьма. Как вас зовут, мосье?

Он стал переминаться с ноги на ногу.

— Ваше имя? — повторила дама.

Месье молчал.

— Вы точно ничего не хотите, чаю, кофию, чего угодно? Или коньяку?

— No, merci, — он опустил глаза, поставил точку.

Дама раскланялась и ретировалась на круги своего променадного тура.

Где она? Ах, да в Туре. Идет. Куда? Ах, разумеется, к Карлу, Великому коротышке… к его башне. Без башни-то как она и жила всю жизнь?

Тяжело опираясь на трость, она проходила вдоль пестрой ленты витрин, не замечая ни изящно-простых платьев (истинно изящный фасон всегда прост), ни украшений, блистающих неиссякаемой изобретательностью мастеров, ни даже деликатесов, выставленных на обозрение. Задержалась лишь у лавки с вывеской «Astre et desastre» в раме, сплетенной из космических знаков, где среди разнокалиберных телескопов на серебряном треножнике стоял хрустальный шар величиной в маленький арбуз. В глубине шара медленно двигались туманности, проплывали астероиды, антарктиды и атлантиды, из их глубин на нее взглянули глаза месье с точкой зрачка в центре.

Неожиданно она почти уткнулась в мегалитическую стену, еще одно свидетельство дела рук великанов или неведомых мега-сил. Она запрокинула голову: стена мощно уходила ввысь. Руна Исса, представляющая мир турсов. Мемориальная доска оповещала: «Башня Карла Великого (Шарлеманя). XI век». Нет слов.

Луара была венцом прогулки дамы, войдя в ее коллекцию увиденных рек. От Урала до Луары… У порогов перед мостом вода в ней бурлила и пенилась; вода цвета глаз месье. Месье, не назвавшего имени.

Возвращаясь с набережной, дама задержалась у памятника Рене Декарта, изрекшего «Je pense donc existe» (Мыслю, значит, живу), что более известно на латыни: Cogito ergo sum. Устала и холод вечера заставили мечтать лишь об одном: упасть в тепле по горизонтали и сбросить груз вертикали. Однако в голову не приходило вызвать такси или сесть на трамвай — город пересекала трамвайная колея, как в Евпатории. Чтобы прикоснуться к городу, попробовать его на зуб, надо измерить его шагами. Отправься она на транспорте, не встретила бы человека в шляпе с сигарой.

Перед глазами вырос собор. От него повеяло охотой на ведьм. Это здание обладало визуальной подвижностью всей каменной структуры, как некий магический камень или шар, стены и подпоры их с перемычками сдвигались и раздвигались, закручивались по траектории винтовой лестницы в зависимости от точки созерцания, ракурса взгляда. Делать снимки — напрасный труд: ведь не поймать эту динамику в плоскую ловушку фотоснимка. Да и видеозапись не схватит подвижного архитектурного дыхания. АрхитекТУРного? Tура. «О тайнах великих богов и турсов поведал я правду», — будто выдохнул собор строки из Старшей Эдды.

Пока дама трижды обходила вокруг этой махины из серии мегалитики, пытаясь пересчитать все девять миров (или восемь, а он сам девятый?), составляющих мироздание… миро со-здание, восхищаясь им до предела и даже за пределами чувств, усталость исчезла. Разве можно поверить, что это чудо — детище рук лилипутов?! Именно лилипутом или дюймовочкой чувствует себя человек рядом с ним, который два раза свой автограф одинаково не напишет, а здесь во всем мегалитическая симметрия. Ей привиделось перо, которым она подписывает бумагу… Из лопаток, преодолевая их косность, звучно прорезались крылья, выпрямились вверх и взмахнули; дама поднялась вверх на скорости прыжка с трамплина в воду, но в обратном направлении, сделала круг над собором, затем круг шире, захватив в поле обозрения Луару и, если бы умирали от счастья, она бы умерла. Собор (или со-бор, смешанный темный лес?) с высоты ее полета казался со-зданием вполне со-человеческого масштаба. Медленно очерчивая круги, она спустилась на землю возле этого внеисторического строения, внесенного в анналах города в эпоху историческую.

Возвращалась она в свое пристанище на площади Свободы, будто отматывала назад кинопленку: мимо Palace de Ville, фиолетово-желтых клумб, жонглирующих хрустальными каплями фонтанов, по осевому проспекту. Вспомнился месье: «Ах… Верно, уже ушел. И она никогда больше не увидит глаз цвета зеленой луны». Но уже издалека она узнала его силуэт на фоне светлого здания. Теперь на плечи мосье было наброшено серое пальто, он присел на корточки перед черной шляпой. Ссутулившись, стал растирать, дышать на озябшие ладони. Это было и по-детски, и в то же время с каким-то неистребимым достоинством, не утраченным в его, казалось бы, униженном положении. У дамы в груди, будто вспыхнула газовая конфорка, и радость обожгла горло: «Он здесь!» Его достоинство из человечности и благородства, почти утраченного людьми, потрясло её, поразило, стало переформатировывать ее, как пламя свечу. Несу-светный Раскольников в сравнении с этим человеком — Люцифер, возомнивший душегубством жалкой старухи спасти несчастных от бедности, которая не порок… А ведь кто беден, тот и благ, poоr есть pure! — молниеносно пронеслось в голове дамы, прежде чем она остановилась перед лицом человека у шляпы.

— Вот, иду обратно, в гостиницу, — она будто продолжила начатый разговор. — Я писательница, месье, и всю жизнь искала своего читателя. Вы, быть может… вероятно, и есть тот самый мой идеальный читатель. Я нашла своего Читателя. Разрешите? — она извлекла купюру и почтительно положила в шляпу. — Примите, пожалуйста.

Он принял банкноту, свернул ее в трубочку и сжал в кулачке. Руки у него были тонкими, точеными, пальцы длинные, как у музыканта или художника, не знавшего черной работы. Он прижал кулачок к щеке:

— Мерси, мадам. Вы знаете, это большие, очень большие деньги для меня.

— Это вы меня простите. Вы заслуживаете всех сокровищ мира. Вы… — она стушевалась, — вы можете оказать мне одну большую любезность?

Месье поднялся, переминаясь с ноги на ногу, кинул на нее взгляд (она чуть не лишилась чувств), опустил глаза:

— Какую?

— Имя?! Как вас зовут? Пожалуйста, месье!

— Теодорик, — тихо ответил он.

— Ах, какое имя! — воодушевилась дама. — Совершенно замечательное. Вы знаете, месье Теодорик, я впервые в этом городе, с тургруппой, послезавтра рано утром уезжаю. Далеко. А так хотелось бы послать вам открытку, несколько открыток, но для этого мне нужен адрес. Будьте так добры, дайте, пожалуйста, ваш адрес!

— Открытку? — он посмотрел на нее, и его большие глаза стали огромными, глаза, в которых плескался океан доброты, серо-зеленые глаза, с точкой от острия шпаги посредине. — Moi j’abite seul, toujour seul, seul, seul, — по-французски это звучало мягко, по-детски «сёль», получалось трогательно и вызвало у дамы умиление: дитя, сущее дитя… — Мне было бы приятно получить открытку.

−Тогда напишите мне, пожалуйста, ваш адрес! — стала искать в сумочке чем, на чем, достала план города, развернула, — вот здесь. А ручка? У вас есть, чем писать?

−Карандаш. «Можно карандашом?» — сердечно спросил месье. И дама ощутила эту его искреннюю, бесхитростную, теплую сердечность.

Он, положив карту на колено, написал, а затем прочитал, адрес, имя и фамилию — как же иначе? без них письмо не найдет адресата.

−Вы поняли, мадам?

−Да, разумеется, — приняла она карту. — Меня зовут Гекатерина. — Я обязательно напишу, пришлю вам открытку, месье, — и в упоенье продекламировала, — месье Те-о-до-рик де Монт! Может, отужинаем вместе? Я приглашаю!

−No, madame, merci. Vous êtes très gentille, — он скромно опустил глаза.

«Точка», — поняла мадам.

— Что же, как вам угодно… Премного благодарна за беседу, за вашу любезность и адрес. До свиданья, мосье Теодорик, и доброго вечера, а дальше спокойной ночи.

И дама удалилась, ликуя от счастья, что теперь у нее есть адрес этого удивительного человека, а значит, она непременно увидится с ним снова.

2

Пора представить читателю даму, героиню сего повествования. Дама и сама была повествовательницей и создательницей героев, широко известной в узком литературном кругу знатоков. Звали ее Гекатерина Притин. Она еще не достигла того обетованного возраста, который Агата Кристи называла замечательным, когда человек уже вошел в силу, приобрел опыт и мог им пользоваться себе на благо. Возраст сей королева детектива определяла как шестьдесят девять лет.

Как нежно бьют часы на Турской башне,

Как будто счет иной мгновений начат.

В то утро Гекатерина Притин встала вместе с солнцем, красными зарницами озарившим площадь Свободы, чтобы с тургруппой совершить паломничество в Шамбор, называемый королем замков Франции, и группа спешила туда, как когда-то труппа Мольера. Но если создателю «Тартюфа» перебежала дорогу труппа балаганщика Кормье, то тургруппе везде была зеленая улица. И Мольеру, быть может, замок предстал, как и Гекатерине Притин, миражом в чистом поле, возникшим из воздуха белокаменным городом со множеством островерхих башен, крытых черной замковой черепицей на белой кремлевской стене вокруг него. С любой точки обозрения замок-град представлял собой вид, заслуживающий не фотоснимка, а полотна великого мастера. Причем живого кинополотна. Человек попадал в сказку.

Все в замке Шамбор требует особого внимания, но приводит в изумление его позвоночник, донжон по-французски, — внутренняя башня, на которую восходят по мраморной винтовой лестнице, имеющей выходы на каждом из этажей. Залы и покои располагаются в крестообразном порядке вокруг сей точки Архимеда замка — донжона, пешеходного прототипа лифта; донжон его пращур.

Гекатерина в юбке до колена, пиджачке поверх блузы с кружевными манжетами и жабо, в удобных белых туфлях поднималась по белой лестнице, разглядывая на стенах повторяющийся в шахматном порядке барельеф герба короля Франциска I с изображением в воде не тонущей, в огне неопалимой саламандры. А как вернется Гекатерина в город-пуп, каковым является для региона Турени град Тур, тотчас отправится на тот проспект, на перекресток к своему совершенному читателю. Она резко останавливалась в разных точках широких ступеней, чтобы молниеносно сделать снимок в неожиданном ракурсе; фотографская ловкость заключалась в том, чтобы ни один турист, −а он шел косяком, — не попал в кадр.

Иду на башню фотошагом:

Пошагово отщелкиваю фотоснимок

И тихо про себя ругаюсь ярым матом:

Да как же все тут опьянительно красиво!..

По лестнице поднималась женщина мифической красоты; все в ней было классически прелестным, даже пышнотелость, но глаза серо-зеленой прозрачности, в которых мелькали отражения лучей, с густыми пышными ресницами, и свежий, цвета вишен рот заставляли вспомнить описания эльфов, их королевы (Лютиен, Люсиэн, Лучиэн?), и она казалась засланной сюда зачем-то из иного мира, мира эльфов и древних обитателей этих земель. Такую красоту Гекатерина встречала только в книгоописаниях, а в жизни встретила впервые. И думала, уже все повидала на своем веку. Она пристроилась за группой Лютиен, ибо та была экскурсоводкой, и слушала ее сладостный, бархатистый голос под стать глазам. Слушала и не понимала почти ни слова. Одно ясно, это был французский язык. Фотографировать ее не имело смысла, на снимке никакой объектив не запечатлел бы света ее очей. А ведь фотография — это светопись в переводе с греческого!

На одном из этажей сохранился театр, в котором играл Мольер. Но и Его Величество Людовик XIV, великий король Солнце, в юные лета поддался искушению играть на сцене, отчего он с особым пристрастием покровительствовал искусствам. Здесь, в Шамборе, всего три с половиной столетия назад, в 1670 году Мольером были написаны два балета-комедии на музыку незаурядного флорентийца, его соавтора и партнера на сцене, прекрасного танцора Жана Батисты Люлли, а именно комедии «Мосье де Пурсоньяк» и «Буржуа-джентльмен», в русском переводе «Мещанин во дворянстве». Можно только еще раз восхититься бездонным кладезем гениальных дарований, порожденных Этрурией, землей расенов, этрусков, тосков — ныне Тосканой. Справедливо ее столицу поэтесса назвала пупом Европы. Три с половиной столетия равняются пяти-шести жизням Гекатерины Притин, а пролетевшие годы ей кажутся мгновением… так что комедии появились пять-шесть мгновений тому назад.

— Ух-х-х! — ахнула Гекатерина, взойдя на крышу Шамбора. От такой красоты невозможно не кричать в восторге, не упасть в обморок. Крыша, обрамленная белой балюстрадой, летучим архипелагом башен и башенок, витиеватых, с лепниной и барельефами над арочными проемами, с веером-ракушкой наверху, столбиками, колоннами, с арочными окнами, одетыми в решетки для витража с прозрачным стеклом, благодаря которому башни светились насквозь и парили, будто миражи. А черные купола многих башенок зиждились на круговой колоннаде, что делало их воистину воздушными. Гекатерина подошла к балюстраде, прошлась взглядом по окоёму, набрала полные легкие воздуху, опустила ресницы и утонула в прозрачно-зеленых теплых потоках воздуха, прозрачно-зеленых, как оленьи глаза Теодорика. Защекотало под лопатками, она вытянулась — точь-в-точь как статуя Гагарина на одноименной площади Москвы, — готовая взлететь, и увидела, как из лопаток выбросились алюминиевые крылья, разложились вверх и замерли по вертикали. Вдохнула глубже, расправила их и на выдохе взмахнула ими. Ноги в туфельках оторвались от каменной крыши, и она увидела, как они повисли в воздухе. По спирали она поднялась над королем замков, распластала большие белые крылья и увидела его сверху, будто из иллюминатора вертолета.

Его островерхие башни стояли, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, создавая миниатюрный сказочный город из иной реальности. Город-замок обносила прямоугольная стена с окнами, в углы вписывались круглые белокаменные павильоны, в одном же из углов возвышалось еще одно дворцовое здание. Здания были окружены лужайками под гладкой, будто цигейковой травкой (Гекатерина ощутила ступнями их мягкую ласку), местами на ней были выстрижены узоры, напоминающими формы королевской лилии, мелкая белая галька подчеркивала их линии. Дымка проплыла перед глазами; Гекатерина сдула ее и рассмеялась: бок о бок с ней снежным навесом из сугробов висело облако, играя лучами света. Бог о бок.

Трижды она облетела этот сновидческий замок в упоении невыносимого счастья, полета и красоты, превосходящей всякое представление о красоте. Но где такая красота, там и родина; красота сшивает самые разные уголки земли и неба в единое лоскутное одеяло пространства, которое укутывает душу и позволяет ей чувствовать себя дома везде, где проявляется она. Мягко опустилась Гекатерина возле балюстрады на крыше замка, откуда взлетела, и отпустила крылья в поток света.

Гекатерина подняла ресницы. Горизонт на границе шамборского три девятого царства светился прозрачно-зеленоватым светом. Гекатрина видела такой в глазах турского бессеребреника. Она послала горизонту воздушный поцелуй:

— Теодорик! –прошептала она с улыбкой и водела глаза к небесам.

3

Далее маршрут тургруппы пролегал через чудо-град Блуа с Домом Магии Робера Худена и этажированным силуэтом (так было сказано в путеводителе: silhouette étagée) необъятной панорамы города, контуром которой являлись черные крыши из замковой черепицы, состоящий из камня ardoise, пылкого камня, ибо он может использоваться для жарки мяса прямо за столом в течение трапезы. Маршрут пролегал к замку Амбуаз, где Человек древнего образца Леонардо провел последние три года своей недолгой жизни под покровительством молодого короля Франциска I, призвавшего его на должность первого живописца королевства, инженера и архитектора. Франциск I был созидателем и меценатом в отличие от Наполеона, виновника пожаров и кровопролитий, но почему-то его, корсиканского пирата, знает весь мир, а короля-созидателя в основном историки и искусствоведы. Леонардо, а в английском Liоnhеart — Львиное сердце, приписывают проект соседнего города Роморантен и нескольких покоев Шамборского замка. Молодой король, называвший Мастера отцом, бок о бок с собой предоставил в его распоряжение замок Кло-Люсе в стиле пламенеющей готики. Бог о бок — гений рядом с королем. Франсуа-Гийом Menageot изобразил на огромном полотне Франциска I у смертного одра «отца» его души Леонарда, хотя на самом король «покровитель Изящных Искусств и Словесности» в те дни был в отъезде. Его Величество предоставил Его Величию гению право быть упокоенным в замке; на его могильной плите в церкви Святого Юбера всегда несет почетный караул белая королевская лилия, а в парке поставлен белый бюст с датой его земной побывки: 1452–1519 гг., начавшейся 15 апреля и завершившейся 2 мая. Весенний это был ЧелоВек, и весна по-итальянски — примавера, что буквально Первая Вера, по-французски же прентамп — что есть Прежде Времен, бишь, до создания календарей, а значит, гений Леонардо был ЧелоВеком Первой Веры до начала времен — Весны, когда природа пробуждается, возрождается к жизни. Клy-Люсе же (Cloux-Lucé) позволим себе вольно перевести как Ключ Света, хотя, кажется, название связано с именем одного из служителей замка. Эпоха же Возрождения, первым лицом которой являлся Леонардо, разве это не Весна? Разве не весной пробуждается, возрождается природа после летаргического зимнего сна?

С XVIII века Клу-Люсе принадлежит роду Сент-Бриз, бережно хранящему традиции и дух дворца-крепости — замка. Даже их повар специализирован по блюдам Ренессанса и говорит на старом французском наречии. Миссию правительницы замка многие годы исполняла мадам Агнес Сент-Бриз, мать восьмерых детей, которые все вместе своими талантами и заботой поныне делают из этого архитектурного мамонта уютную жилую обитель. Один из сыновей маман Сент-Бриз — Гонзаг Сент-Бриз — является известным писателем и образцом аристократического благородства: высокий, стройный, изысканный человек, подобный князю Никите Лобанову-Ростовскому.

Собратство по перу с хранителями последней обители легендарного Леонардо воодушевило и окрылило Гекатерину Притин, сломало в воображении те стены из пуленепробиваемого стекла, которые ставит не столько время, сколько социальные различия. Непробиваемого даже гениальностью. Как страдал из-за этой невидимой стены и пытался прорваться сквозь ее стекло создатель «Человеческой комедии», с отчаянной отвагой прибавивший к своей фамилии знатный предлог «де»!

Замки Туреньской галактики можно сравнить с прекрасными дамами: у каждой свой шарм и тайна. Шармом замка Амбуаз является Луара, сестра Урала. Роль ее в истории Франции столь же важна, сколь и Урала посредине Евразии. Роль, но не функция: Урал, река и горы, условная черта раздела одного материка на два континента, окруженного Мировым океаном. Турень является именно галактикой замков, как назвал свою родину Гонзаг Сент-Бриз, ибо в оглавлении путеводителя по этим миниатюрным государствам их указано целых сто. Что является далеко неполным их перечнем. Домен де ля Тортиньер, к примеру, туда не вошел. Его превратили в роскошный отель класса люкс, но оттого он не перестал быть замком.

Гекатерина да и вся группа утомились от всплесков восторга — чувства на гребне напряжения всех душевных сил, — программы одного дня хватило бы на целую неделю. Слова Гонзага «замок объединяет нас» она приняла на свой счет, на несколько мгновений вознеслась над Луарой, узрела ее русло с высоты. Но это был взлет ракеты с места, с крыльями по струнке, вдоль тела. Сканировала взглядом панораму и тотчас вниз. Пора, пора обратно в Турград. Там проводит свои дни, часы, мгновения невероятный человек по имени Теодорик, достойный восхищения не менее замков. А нет такого человечка, и мир весь кажется чужим.

В Туре прошел дождь. Автобус въехал в город с севера и пересекал его по оси или же позвоночнику, то есть по проспекту Грамона. Проспект, казавшимся бесконечным туннелем в другое измерение или время, был пуст, убог и сер. Солнце, расточавшее свое сияние над Шамбором и Амбуазом, позабыло о Туре, о проспекте, о Теодорике. Вспышка видения высветила в глубине туннеля сердце, которое зычно билось: там центр вселенной и сердце это — Теодорика.

Гекатерина вбежала в номер, переоделась на скорости манекенщицы на показе новой коллекции нарядов, бросила в сумку книжки, лакомства, провела помадой по губам и выбежала из гостиницы.

Она шла по проспекту-туннелю второй раз в жизни, а казалось, что она здесь не одну пару башмаков износила, помнила все лавки, витрины, даже торты на них. Она поторапливалась; учитывая немногословность Теодорика, можно было успеть повидать его и попасть к ужину, входившему в пакет туруслуг.

Но нет, она не ошиблась, когда глядела в окно автобуса: место Теодорика сиротливо пустовало, будто оно разодухотворилось, утратило свой смысл и душу. Она растерялась, но потом вспомнила его адрес и облегченно вздохнула. Набрала адрес в навигаторе и через четверть часа катила в автобусе в сторону Южного парка. Там вышла, вдохнув полной грудью шелкового воздуха, и пошла по улочкам воистину райского уголка, где небольшие особняки утопали в зелени, в весеннем цветении и лишь изредка шуршали шинами машины и щебетали птицы. «Ах, — защемило у нее сердце, — живут себе люди, и никуда им не надо уезжать…» Воздух вздохнул симфонической музыкой; Гекатерина даже сбавила шаг: не чудиться ли ей это? Но звучание становилось громче, странно, почему воздух, издававший его, не переливался зарницами? Музыка эта была, как подводное течение, уносившее в другую реальность, в которой раскачивались водоросли, проплывали вуалехвосты под арками затонувших храмов, из песка торчала надбитая амфора. Из какого же окна она доносилось? Вливание этого завораживающего звукопотока жизни и красоты было, как переливание свежей, молодой крови, вызвавшее прилив радости и веры в неминуемое счастье; собственно, музыка эта уже сама по себе и была счастьем. Музыка медленно уплыла в тишину, так же, как и выплыла.

Гекатерина остановилась у одноподъездного дома в три этажа, указанного в адресе. На домофоне было девять кнопок. Найдя имя Теодорика, нажала кнопку и провалилась в пропасть паузы.

— Кто там?

Она сразу узнала голос, мягкий, теплый и такой же уникальный, как уникальны отпечатки пальцев человека.

— Гекатерина! У меня для вас подарок!

— Но я уже собрался спать.

— Ах, мосье де Монт! Завтра рано утром я уезжаю далеко-далеко. Когда еще будет возможность вручить вам подарок?

— Ладно, ждите.

Она села на скамейку у дома. Какая тишина вокруг. Рай; щебет птиц. И это в городе с населением 150 тысяч. Никому из этого прекрасного города не надо уезжать. Кроме нее, на рассвете, перед началом дня. Началом новой эры в ее жизни.

Дверь открылась и появился Теодорик. В пижаме, поверх которой был наброшен френч, одеяние, судя по названию, французского изобретения. Вид у него был такой, как будто его оторвали от очень важного занятия, от какого-то опыта по природе электричества.

Гекатерина бросилась ему навстречу, как если бы после долгой разлуки, встретила дорогого человека.

— Теодорик, я принесла вам сказки… Шарля Перро, брала их почитать по-французски. Особое впечатление от чтения на французском… мир тот же, но из другого материала.

Он взял сборник и полистал его:

— Ладно, мерси.

— А еще я принесла вам свою книгу, там есть несколько страниц в переводе на французский.

— Свою?

— Ах, да! Разве я не говорила? Я же писатель! Помнишь ли ты, мой идеальный читатель? Я подпишу ее тебе… вам. Надиктую, вы напишите, а я поставлю подпись. Сядем! — она жестом указала на скамейку.

Гекатерина диктовала, а Теодорик писал. Она впитывала каждую секунду рядом с ним, как бы утопически-абсурдно это не звучало. Что не помешало ей, однако, заметить у него черную полоску под ногтями. Она прибыла по назначению на конечную станцию земного пути. Никуда больше не ехала бы, осталась бы здесь навсегда.

— Совершенному читателю (lecteur parfait), которого искала всю жизнь, — прочитал вслух он.

Гекатерина начертала внизу витиеватую подпись.

— О, — восхитился он, — готический автограф, — и с вялым любопытством открыл сборник наугад.

Попал на стихотворение «Я вырвалась на край морей» из трех строф. Быстро прошелся по ним черным лучом зрачка:

— Да это целая поэма, — дал оценку.

— Вот как? — удивилась Гекатерина, быстро пробежала глазами стихотворение, которое знала наизусть, еще раз: законченная картина с морским видом. Может, он и прав. — А каких поэтов ты любишь?

— Разных. Шарля Бодлера…

Она обрадовалась:

— И я тоже. Помнишь его строку, не помню, как называется cонет, но последняя строка: но я б тебя любил, мы оба это знали.

— À une passante («Прохожей»), — тихо произнес Теодорик.

— Точно! Именно! Ты прекрасно знаешь поэзию!

— Ну, я это в свое время изучал.

— И что же тебе мешает быть литературоведом, искусствоведом, писателем, как Гонзаг Сент-Бриз! Он такой же высокий и статный, как ты. Во Франции колоссальные литературные традиции.

— Да, — кротко потупил глаза ее собеседник, — в Туре родился Оноре де Бальзак и умер Анатоль Франс.

−Легок на помине! — воскликнула Гекатерина, забывшая, а то, возможно, и вовсе упустившая из виду, где находится родина любимого в юности классика. — Тем более! Писатель здесь должен быть в чести! Так что же тебе мешает? У тебя утонченные руки музыканта, ты в душе художник.

— Ma maladie psycologique, — лицо его заволокла тучка.

−Что? Любую наклонность к творчеству можно назвать психологическим недугом! Того же Бодлера признали безумцем!

— Да, — смиренно согласился Теодорик. −Но моя малади псиколожик многого не дает мне делать.

— Но это же норма для творческого человека. Он всегда не от мира сего. И как же ловко отделались: назвали благость душевным расстройством!

Теодорик ничего не понял. Руки его задрожали, он занервничал.

Гекатерина спохватилась:

— Ты меня проводишь до остановки? Я долго блуждала, пока искала твой дом, не помню дорогу.

— А на какой остановке вы сошли?

— Нет, прошу, называй меня на «ты». И вообще меня зовут Гекатерина Притин, как я подписалась в книге.

— Да, конечно.

Она назвала остановку, на которой вышла.

— А куда тебе ехать?

— На площадь Свободы.

— О, да, туда идет другой автобус, тут рядом остановка. Я покажу.

— А-а-а…− запнулась она, почувствовав себя солдатом, который попросил воды, ибо его мучил такой голод, что негде было переночевать.

— Что?

— А вы могли бы?

— Ты мог бы, — уточнил Теодорик.

— Да, да, — обрадовалась она его внимательности и исправлению, — у тебя ведь есть телефон? Дай мне, пожалуйста, номер.

— Я его не помню. Мне никто не звонит. Только маман на Рождество. Мне надо взять его дома. Подожди.

Он пошел к двери, остановился перед ней и стал шарить по карманам.

Подошла Гекатерина:

— Что?

— Ключ от подъезда дома оставил. А код не помню.

— Звони соседям.

— Их почти никогда не бывает дома, — нервничал он все больше, дрожащими руками нажимая на все кнопки домофона. Кто-то ответил. — Это Теодорик де Монт, я ключ забыл, откройте дверь, прошу вас.

Домофон зажужжал, щелкнул и замок открылся.

— Момент, — сказал он и исчез в подъезде.

Гекатерина осталась дожидаться его, немая, глухая от счастья.

Он вышел минут через десять в плаще, сгущались сумерки, становилось зябко. Протянул ей клочок бумаги с номером… ах, бумага… бум мага; она моментально взглядом отсканировала номер.

— Мерси. Можно звонить и по вотсапу или телеграму?

— А что это?

— Как? — опешила Гекатерина.

— Можно позвонить или отправить сообщение. Я иногда их читаю, — проворковал Теодорик. — Это кнопочный телефон.

Гекатерина качнулась и взялась за лоб:

— Уж темнеет. Но я еще успею сделать фотографию. Дозволь тебя сфотографировать? Я распечатаю твой портрет и пришлю тебе по почте. Только один кадр! — взмолилась она в ответ на его молчание.

Он слегка улыбнулся. Будто солнышко выглянуло из-за тучки.

Она тут же извлекла фототелефон, навела и только раз нажала на кнопку — курок для фотографа.

Не было заискивающе-любезной, угодливой улыбки. Он смотрел прямо, спокойно, твердо. В глубине его океанических глаз стояла черная бермудская точка зрачка. Этими глазами смотрел на Гекатерину божественный мир. Ничего, кроме этих глаз, она не видела.

Теперь она шагала рядом с этим человеком-башней, поддерживая его под руку. Он был почти такого же телосложения, как Гонзаг Сент-Бриз и его братья. Шажки его, однако, были мелкими, как у дитя, только начинающего ходить и боящегося упасть.

−Ты, верно, аristocratique, знатного рода? — спросила она.

Теодорик молчал. Зато внутри закричала идиотка: «Ты что к нему привязалась? Ха-ха! Влюбилась?!»

«Нет, — решительно пресекла ее Гекатерина. — Это нечто другое, это путь в божественность, на вершину некого Олимпа, в Асгард, в Ирий. Или Валгаллу любви. Которая находится на другом берегу глаз Теодорика. И добираться туда можно босиком да вплавь. Все боги совершали безумства ради любви».

Идиотка внутри сникла без слов и без слез. Гекатерина шла с Теодориком под руку по пустынной улице и вдруг увидела себя в длинном алом платье, его в белом фраке с шелковым кашне на груди, идущими в окружении короны из сияющих лучей. Она повернула к нему голову, увидела его профиль, волнистые волосы и захлебнулась от счастья и восторга. Сжала крепче его руку и, о, Боги, они оторвались от земли, медленно стали подниматься над ней.

−Теодорик!

— Гекатрин!

Они плыли над землей в невесомости, не замечая замков, городов и столиц, проплывающих внизу.

Невидимая рука взмахнула стальным мечом:

— Мы пришли, Гекатрин, — это был тихий голос Теодорика.

Гекатрин (он ее так назвал!) рухнула вниз и открыла глаза. Они стояли на остановке. На табло расписания горело время прибытия ближайшего автобуса.

−Всего девять минут! — в ужасе ахнула она. — Лучше б он никогда не приезжал!

— Да, недолго ждать, — блаженно кивнул он, — всего девять минут.

Она посмотрела на него: эти глаза — портал к вечным, бессмертным истинам, путь к магии и сама магия. Они — центр мирозданья. Такими были глаза эльфов, альвов. Куда она уезжает от них? От них же невозможно уехать! Как невозможно уехать от себя, от смысла жизни.

— Осталось восемь, — донеслось будто издалека.

— Но мы еще увидимся, — потерянно произнесла она. — Начались чудеса. Еще позавчера мы были незнакомы. А сегодня я уже могу написать вам письмо.

— А потом (et puis — э пюи)? — улыбка гнездилась на его губах.

— Открытку.

— Э пюи?

— Мы снова увидимся.

— Э пюи?

— Поедем по замкам.

— Э пюи?

— Ты приедешь ко мне в гости.

— Э пюи?

— Э пюи мы найдем способ, как нам никогда не расставаться, мой добрый ангел! Мон Лектёр парфэ! (Мой совершенный Читатель).

Весь ее мирок с фата морганой карьеры, вдруг стал препятствием тому, чтобы этот человек был рядом всегда. Между ними сотни километров, и как их перечеркнуть?! Вот она, обратная сторона туризма! И как она ужасна! Или, не пройдя по терниям, не прийти к звездам?

— Бюс, — оповестил Теодорик об автобусе, показавшемся на дороге.

На табло загорелось сообщение: следующий через тридцать минут.

— Может, я на следующем уеду?! — ахнула она, хотя и ждать было долговато, и темнело на глазах.

— Долго ждать, — встревожился спутник.

Она кинулась к нему:

— Завтра в семь утра в мой отель, он один на площади Свободы, придет автобус, я уезжаю. Но мы обязательно увидимся. Нас ждет будущее, — она поцеловала его в щеку, заросшую щетиной, затем в другую; водитель терпеливо ждал, и пассажиры в окна наблюдали сентиментальную сцену.

Теодорик улыбнулся одними губами, глаза оставались незыблемыми безднами, она вбежала в автобус, сезам закрылся. Гекатерина бросилась в конец салона, в надежде увидеть его еще, помахать рукой, но там стояли четыре пассажирских кресла, к тому же занятых.

— Западня! — ужаснулась она и представила, как он один возвращается мелкими шажками обратно в свою обитель, и никто его не поддерживает под руку.

Она плюхнулась на свободное место у окна, в котором бледным овалом отразилось ее лицо. Отражение напомнило портрет певицы Полины Виардо. А ведь никто бы не знал об этой испанке, не будь она роковой любовью Ивана Сергеевича Тургенева. Эта любовь его из сказочного царства безумия. А Гекатерина Притин разве не оттуда явилась? Но может ли такая любовь вспыхнуть в обоих сердцах? Она загуглила в айфоне: Тургенев о Полине Виардо. О Полине писали, что «она не мучилась по нем, не страдала, не пролила той крови сердца, которую требует любовь». А он сам писал о себе: «Мое чувство к ней является чем-то, чего мир никогда не знал, чем-то, чего никогда не существовало и что никогда не может повториться (Ах, как вы тут заблуждаетесь, любезный Иван Сергеевич!). С той самой минуты, когда я увидел ее первый раз, с той роковой минуты (Да, да именно роковой была та минута, когда Гекатрин увидела своего сигарщика) я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины…» Гекатерина содрогнулась — в рейсовом автобусе по Туру Тургенев рассказал её будущее. Она уже начала переформатировать в уме свое настоящее, фокусируя его на позавчерашнем незнакомце, которого, казалось сейчас, знала уже вечность. Но входит ли Тур в географическую Тургениаду? Писатель столько лет отдал Франции, она стала родиной его смерти. Ах, впрочем, если бы он побывал в этом заколдованном Титанграде или хотя бы в долине замков, память её хранила бы в закоулках упоминание Тура и Тур гения, гения Тура, титанического гения в одном ряду, ибо он непременно описал бы свои впечатления, а то и разместил бы под сводами одного из них события какого-либо из своих «дворянских гнезд», хотя бы и Сент-Бризов. Ведь это семейство владели своим замком уже в XVIII столетии, при жизни Тургенева! Гекатерина снова заглянула на страницу Ивана Сергеевича в мировой паутине: родился в Орловской губернии 28 октября 1818, закончил свои дни в Буживале, 22 августа 1883. В дате рождения, как обычно, заложена дата смерти: совпадают двойки в дне и две восьмерки в годе. Постой! А нынче не 2023 ли на дворе? Круглая дата смерти титанического гения… 140-я годовщина. При каких странных обстоятельствах выявился для неё сей юбилей! Или это сам Тургенев Иван Сергеевич, старший собрат по перу, сам напомнил ей о себе? Ведь она вызвала к жизни его тень в эссе-новелле «Путешествие из Петербурга в Париж». А теперь тень Тур-гения Тургенева настигла ее в Туре. Писатели живут по законам Слова.

Она успела к ужину в отеле «Свобода». Прав оказался Теодорик, отправивший ее первым автобусом, не то б она еще там рассказывала ему сказки о том, о чем сама не имела понятия — о будущем. Которого у них нет и которое надо создавать.

Ужин был отменный, французский. Ей принесли закуску и первое, когда всей группе подавали уже второе. А на десерт был отличнейший tarte tatin Тарт Татэн, Тятин торт, как называла его мадам Притин, с отличнейшей сметаной, в которую добавили немного местного кориандрового меда, придавшего ему изысканной пряности, что есть сущее блаженство гурманов. Ох, уж эти французы! Не могут обойтись без изюминки в кулинарии.

4

Ее разбудили нежный бой часов на Турской башне. Обычно часы бьют голосом погребального рока, ведь оповещают о безвозвратном успении мгновенья, а эти будто ворковали о том, как оно сладко и приятно. Она размечталась, что сейчас она спуститься, а там ее ждет Теодорик с букетом. Она обрадовалась этой утопической мысли, встала, как оловянный солдатик, моментально умылась, оделась, и спустилась в вестибюль. Не было даже тени Теодорика. Утопическая надежда, что он появится, не покидала ее даже, когда вся группа заняла свои места и автобус тронулся. Прошуршал шинами по ее сердцу. Куда она ехала? От кого? Но у нее нет тургеневского состояния, ей надо быть при исполнении обязанностей. А значит, ехать. Откуда? Из города, ставшего родным, дорогим и любимым, где она за половину суток, прожила полвека.