Бесплатный фрагмент - Поликарповъ

СМЕРТЬ В ПЕРВОМ АКТЕ

АКТ ПЕРВЫЙ
АФИША

«Пар, уголь и копоть — бриз истинной надежды. Её вкус и божественный аромат.

Проклятье! Кто бы мог подумать, что крах и тоска пахнут… чаем».

— Из записей С. Н. Белова, найденных в номере гостиницы «Камчатка» на Васильевском

Август 1854 года

Сергей Николаевич Белов добродушно поднял брови, глядя, как его сосед по купе — тучный купец из Рязани — высунулся из окна. Раздувая красные щёки, он звал извозчика, перекрикивая свисток паровоза. Вагон загнанным рысаком семенил вдоль перрона. Вот она — Невская застава.

Летом 1854 года в Петербург ходил только один поезд — из Гатчины. Маршрут открыли год назад. Сначала для самого императора, но царь велел пускать составы и для простых пассажиров — дважды в неделю.

Белов добрался до Гатчины на дилижансе, проделав долгий путь: из Кургана через Тобольск и Тюмень по Сибирскому тракту до Москвы, а оттуда — по шоссе до пригорода. Можно было приехать в столицу и напрямую. Но молодой человек сделал крюк.

Мечтал прокатиться на паровозе.

Просто хотелось. Ужасно, нестерпимо. До зуда в ладонях.

Белов знал: этот день он запомнит на всю жизнь. Прекрасный день, судьбоносный. Ни много ни мало.

Сидя на бархатном сиденье, он без остановки пил чай — крепкий, без сахара, как любил отец, — да глядел в окошко. Сам не заметил, как опустошил весь ресторанный самовар. Ну и пусть! Новая жизнь. Только в ней можно лакомиться бубликами прямо в пути. С комфортом и хорошим настроением.

Да, он потратил почти все деньги. Но ни о чём не жалел.

Разве можно было приехать в Петербург иначе — не на самом современном чуде техники, не на том, что зовётся будущим?

Сергей Николаевич с удивлением наблюдал, как пассажиры суетливым горохом посыпались на привокзальную площадь. Дамы с чемоданами, сумочками и шляпными коробками, строгие чиновники с тросточками, купцы в лаковых сапогах-бутылках и малиновых рубахах до колен. Все эти гимназисты, коммерсанты, гвардейские офицеры, дьяки и протоиереи торопились по делам. Никто, кроме Белова, и не подумал задержаться у ступеней вагона и с наслаждением вдохнуть ароматы угля, копоти, конской мочи, пара и сдобных булочек из ближайшего буфета.

Господи! Как хорошо!

Проводник улыбнулся в аккуратные седые усы:

— Прибыли, ваш бродь! Поспешите, не то упустите всех извозчиков.

Он понимающим взглядом разглядывал молодого человека в сером поношенном сюртуке. Шляпа Сергея Николаевича похвалялась вмятиной, отчего казалось, будто он носит на голове блюдце с хлебной горбушкой. Указав на тряпичный узелок в руках странного пассажира, проводник спросил:

— Чемодана, стало быть, не имеете-с?

— Как видите, — улыбнулся Белов и пожал плечами. — Погода чудесная, ноша нетяжёлая, ноги, слава Богу, здоровые, а посему в коляске надобности нет. Пройдусь-ка я, братец, пешком. Скажи только, куда здесь до Мойки?

— А-а-а… — подмигнул проводник, — приехали покорять театральные подмостки?

Белов рассмеялся:

— Неужели я не один такой? Верно, покорять. Хотя, нет. Не совсем. Скорее совершить паломничество во славу искусства!

— Так хоть бы чайку выпили, у нас и буфет имеется. А? Пирожки, саечки — всё честь по чести.

Смех молодого человека стал ещё звонче.

— Боже упаси! Слуга покорный! Куда мне… не ровен час лопну. Вот заселюсь в гостиницу, там и отведаю. Ну, бывай, братец.

Проводник долго смотрел вслед удаляющейся фигуре. Пружинистая походка, сдвинутая набок шляпа.

В ушах до сих пор звучал радостный смех.

Морщинистая рука привычным жестом провела по усам.

Эх, стать бы таким хоть на миг! Тоже повеселиться…

Да! Юность — это когда ты смеёшься во весь голос, падая и поднимаясь, как в детской игре в салки. В глазах — цвет яблонь, а сердце ещё не знает, что однажды оно будет сжиматься при виде той же яблони весной. Весной, напоминающей молодость.

Проводник зашагал в конец поезда. Нужно поговорить с Петром Афанасьевичем — не одолжит ли маслица для лампы? Пассажиры жалуются, мол, темно, чтобы читать газеты. А у Петра для хвостовых огней, небось, припасена целая бочка.

Погрузившись в дела, старик не заметил, как весёлая походка молодого путешественника сбилась с ритма возле огромной тумбы с афишами. Что, как бельмо на глазу, торчала на привокзальной площади и кичилась театральными премьерами, словно бродячий пёс блохами.

Он не видел, как Белов пошатнулся.

Не видел, как тряпичный узелок безвольно упал на мостовую.

АКТ ВТОРОЙ
СЦЕНА

На обороте театральной брошюры «Смерть в первом акте»; мелким почерком, с кляксами от пера:

Гореть звездой — не значит согревать,

Гляди в окно, но это не заменит променада.

Кто пулею в бою сражен — герой, ему и слава, и покой…

А кто-то мирной смерти улыбается с бокалом лимонада.

Мы умираем быстро и внезапно:

Не все — в сраженьях, не все со знаменем в руках.

Кто — в тишине, из пальцев выпустив перо,

А кто-то — под аплодисменты впопыхах.

Так что же, брат, не верь тому, что светится на сцене —

За блеском декораций — ложь, что между строк прочтут.

А смерть? Она не театральный жест, не тень, не приведенье.

Она незваный гость там, где её не ждут.

— А. Н. Поликарпов, 1854

Август 1854 года

6 часов пополудни

Несмотря на летнее время, в партере Александринского театра гуляли сквозняки. Слышался скрип стульев, шелест программок, приглушённые голоса зрителей. До начала спектакля оставалось пять минут.

— Зачем мы здесь, Антон Никодимович? — голос частного пристава, заведовавшего Васильевской частью, дрожал не столько от холода, сколько от тревоги. А вдруг старая ищейка — звезда курганского сыска — окончательно спятил? Недаром из самого Тобольска до сих пор приходят разгромные циркуляры…

Поликарпов не обернулся.

— Немного терпения, mon ami. Вы всё узнаете. В своё время.

Пристав, которого звали Важенин Николай Павлович, потёр морщинистый лоб. На его идеально лысом черепе играли отблески канделябров. Никто на свете не разговаривал с ним так безапелляционно. Никто! Кроме старого друга Антоши, который в далёком 1825 году отправился на службу, а по сути, в ссылку, к берегам Тобола, в славный Курган. Город, который найдёшь не на каждой карте. А найдёшь — засомневаешься: клякса это или нет? А может, кто-то капнул чаем?

Николай Павлович вздохнул. Он знал, что Антоша с детства терпеть не может французский язык, но настолько привык к нему, что некоторые фразы слетают с уст сами собой. Ни дать ни взять форель из мелкого ледяного ручья. Что это как не рефлекс? Судорога памяти.

Дело в том, что во время войны армия Бонапарта сожгла родовое имение Поликарповых. Отец не вернулся из похода на Париж. Братья… Нет, лучше не предаваться воспоминаниям, особенно если они чужие.

Однако мальчиков тех лет учили говорить на языке соотечественников Робеспьера с помощью батогов. Даже не учили — прививали язык. Буквально заражали чужой культурой. Вот у Антоши и заело… «Mon ami» да «pardonnez-moi».

Кто бы знал, какие страдания причиняли Поликарпову подобные слова. Всё равно что каждый божий день заказывать в ресторане салат из свежих роз. С одной стороны — эстетично. С другой…

Но если салат из роз — не более чем метафора, то пристрастие тучного Поликарпова к буфетной выпечке — рогаликам, круассанам, сайкам, баранкам и сушкам — давно стало притчей во языцех. И сейчас, глядя на пустые ладони сыщика, Важенин удивлялся гастрономической сдержанности друга даже больше, чем самому предложению сходить в театр.

Поликарпов прибыл в Петербург вчера. С неофициальным визитом. Заглянул к старому другу. Всё такой же. Годы не изменили в облике сыщика ни единой черты. Он стоял на пороге точь-в-точь такой же, как четверть века назад. Порозовевший, довольный, пышноусый. Карманы доверху набиты свежими газетами, афишами, пригласительными.

Ели-пили, вспоминали былое. Когда на завтрак подали фаршированную щуку и запечённых рябчиков, в дом Важенина явился нарочный. Доставил, как говорили в части, «ночных мертвецов». Список обнаруженных тел на территории Васильевского острова. Среди прочих оказался некто С. Н. Белов — уроженец Кургана. Важенин упомянул эту деталь в присутствии Поликарпова — тот немедленно выразил желание осмотреть труп… и понеслось! Закрутился калейдоскоп сыскных дел.

Опознание.

Дознание.

Розыск.

Трудно поверить, что всё это произошло сегодня утром. А сейчас они как ни в чём не бывало сидят в партере и ждут начала представления.

Прежде чем в зале погас свет, Поликарпов вытащил из кармана жилета сложенный вчетверо листок и протянул другу.

— Вот, дорогой Николай Павлович. Прочтите, когда спектакль закончится. Но умоляю, не раньше!

— Что там?

— Имя убийцы, mon ami. Только и всего.

Только и всего! Пристав покачал головой. Нет, этот пузырь совершенно невыносим.

— Обещайте, Николай Павлович, что не посмотрите в записку до срока.

— Конечно, Антоша! О чём речь…

В этот миг стало темно. Словно невидимый служитель сцены специально дождался, пока Поликарпов и его высокопоставленный приятель закончат спор.

На сцену под аплодисменты вышли актёры. Однако Антон Никодимович не мог и не хотел смотреть на сцену. Представление производило на него слишком удручающее впечатление. Будто на похоронах кто-то решил рассказать анекдот.

Толстяк закрыл глаза. Перед мысленным взором снова возник морг. Драматический театр сменился анатомическим…

9 часов утра

На жестяном столе лежал молодой человек. Его кожа имела лёгкий синеватый оттенок, будто чья-то детская рука взяла кисточку и окрасила мертвеца акварелью. Если не считать мелких, размером с булавочную головку, пятен на шее, щеках и под нижними веками, парень выглядел невредимым.

— Что это за пятна? — спросил Важенин у профессора судебной медицины. — Словно кто-то набрал в рот чернил и брызнул ими в лицо несчастного.

— Извольте видеть, господин частный пристав, — шмыгнул носом доктор, больше похожий на каменотёса или трактирщика, — сие есть петехии. Они свидетельствуют об асфиксии. Не о внешнем сдавливании верёвкой или ладонями, а о внутреннем перекрытии дыхательных путей. Когда организм буквально взрывается изнутри, не имея возможности выдохнуть.

Поликарпов понимающе кивнул и невольно улыбнулся. Уж больно не шла эта изобилующая медицинской терминологией речь пройдохе-врачу.

Не дожидаясь, пока пристав задаст следующий вопрос, доктор продолжил:

— Смерть наступила в результате попадания чайной ложки в дыхательные пути. Это редчайший случай. Такое возможно только во время приступа эпилепсии или в результате несчастного случая — например, если упасть и удариться головой, одновременно проглотив сей столовый прибор.

— Как это? — вскинул брови Важенин. — Он что, по-вашему, сунул ложку в рот и стал раскачиваться на стуле? Ему что, делать нечего?

Тут Поликарпов впервые разомкнул уста:

— Полноте, mon ami! Вы что, видите у него шишку на лбу или затылке? Или, может, сломан нос? Разбиты губы? Нет. Падения не было. Господин Белов… Я верно запомнил фамилию покойного?

Доктор сверился с бумажкой.

— Именно так, милостивый государь.

— Так вот, господин Белов убит. Причём самым невероятным образом. Кто-то дёрнул его или толкнул, когда молодой человек пил чай, не вынимая ложечки из стакана. После чего зажал рот ладонью и ждал, пока жертва перестанет дёргаться.

— Получается, Белов доверял убийце, раз впустил его в свой гостиничный номер и спокойно пил чай?

Вместо ответа Поликарпов засунул палец в рот покойнику, оттянул нижнюю челюсть и коротко приказал:

— Будьте добры, доктор, поднесите свечу. Нужно больше света. Спасибо! Ага… Взгляните, Николай Павлович, видите?

— Что именно? — спросил Важенин, сдерживая рвотный позыв, но честно заглядывая трупу прямо в горло.

— Ну как же… Вон, гортань разорвана. Бедняга пытался извергнуть из себя инородный предмет — и не смог.

Профессор снова шмыгнул носом и важно кивнул. Мол, подтверждаю — и готов поклясться на Евангелии.

— Но кому и зачем понадобилось убивать господина Белова? Кстати, он ведь тоже из Кургана. Вы не были знакомы, Антоша?

— Ты преувеличиваешь компактность уездных городов, mon ami. Пощупай, — с этими словами Поликарпов взял руку Николая Павловича и вложил в неё указательный палец покойника. — Чувствуешь? Мозоль!

— Ну и?

— Он писал. Много. Каждый день.

— Ты прав. Хм… Может, Белов служил в чиновничьем аппарате?

Поликарпов развернулся и засеменил к выходу.

— Кто убил — понятно. Осталось узнать — зачем…

Важенин схватился за сердце.

— Как понятно? Что понятно? Стой, Антоша… Ты куда?

— Да вот думаю в театр сходить. Составишь мне компанию? Сегодня в Александринском дают «Смерть в первом акте». Не читал аннотацию?

Важенин заскрипел зубами, протер платочкам лысую голову.

— В театр?..

— Именно, mon ami! Именно…

9 часов 15 минут пополудни

Зал взорвался аплодисментами.

Актёры трижды выходили на авансцену, кланялись и принимали букеты.

Кто-то топал ногами, кто-то кричал: «Браво!»

Приз зрительских симпатий получил юноша, сыгравший жертву, которую… задушили ложкой.

Поликарпов покосился на друга. Бледность Важенина могла соперничать с белизной его шарфа. Из-под опущенных век текли слёзы. Он всё понял.

— Полагаю, теперь вы можете прочитать записку, mon ami.

— Не нужно, Антоша. Убийца — драматург? Господин Левицкий, не так ли?

Поликарпов промолчал. Он с кряхтением поднялся со стула, тщательно расправил складки фрака и одёрнул брюки.

— Знаете, Николай Палыч, только фантазёр мог придумать для пьесы убийство, совершённое столь нелепым и неправдоподобным образом. И только ещё больший фантазёр мог… воплотить это в жизнь. Напрасно вы не читали аннотацию. Как там было? «Подавиться ложкой — нелепо, но, в сущности, так же легко, как угодить под карету».

— Ясно, Антоша. Левицкий получил от Белова рукопись и присвоил её. Думать не думал, что тот явится к нему, своему кумиру, в гости… Конечно, у него не было иного выхода, кроме как действовать очертя голову. Но… к чему такая театральность? Ведь подобную смерть нельзя выставить ни самоубийством, ни несчастным случаем.

— Сила слова, дорогой Николай Палыч. Белов так гениально описал детективную сцену, что убедил Левицкого — а вместе с ним, вы только взгляните, весь зал, — будто подобное преступление невозможно разгадать.

Важенин порывисто вскочил.

— Прикажете арестовать негодяя?

— Действуй, mon ami. Твои люди здесь?

— Да, они ждут на улице. Так я распоряжусь?

Вместо ответа Поликарпов пожал товарищу руку. Короткие ноги понесли его вниз, в фойе. Надевая в гардеробе плащ с пелериной, Антон Никодимович с грустью наблюдал, как через центральный вход струится поток мундиров.

Минуту спустя по мостовой застучала трость.

Единственное, что беспокоило Поликарпова, — почему к нему до сих пор не вернулся знаменитый аппетит? Ведь убийство раскрыто. Хотя… Какой тут к чёрту аппетит! Жалко мальчишку. До слёз.

Антон Никодимович поёжился на ветру и поправил и без того безупречные манжеты.

Любопытно, когда всё это началось?

АКТ ТРЕТИЙ
ЗАНАВЕС

«Как слово наше отзовётся?

Порой сцена — это подмостки зала судебного заседания. Однако куда чаще она становится плахой.

Только не всегда жертвой оказывается герой.

Кто, когда, в каком акте и насколько драматично погибнет — ведомо одному лишь постановщику.

Но кто он такой? По какому праву вершит судьбы персонажей?

И не стоит ли, в конце концов, написать это слово с заглавной буквы?»

— Из заметок к статье «О моральной ответственности драматурга», 1854 г.

К публикации запрещено. Полковник жандармского корпуса Туманов.

P.S. Андрей Ипполитович, сделайте милость изымите весь тираж. В виду недавнего судебного слушанья по делу Левицкого, нам совершенно ни к чему общественные водевили. Не время сейчас для смут и тревог. И ещё… коль желаете — тоже можете прочесть. Меня, например, испугало.

Три месяца назад… Май 1854 года

Дождь в Петербурге — давно уже не загадочный и редкий гость, что приходит на суаре непрошеным, скрыв лицо под бархатной полумаской. Нет!

Скорее это базарный зазывала, что всегда готов в самое ухо выкрикнуть: «А вот кому бараночки сдобныя! Свежия!»

Улыбнувшись очередной сардонической мысли — а в последнее время в голову приходили только такие, — Фёдор Михайлович Левицкий тоскливо покосился на диван. Отдохнуть бы! Глаза слипаются. В такую погоду душа спит. Вот как дождик-то разошёлся. Того и гляди окно высадит. Бац-бац! Пойди тут напиши годную сцену… Эх, нелегка жизнь столичного драматурга.

И вроде вот они, подушки с кистями, перины, да кабинет заперт на ключ, а на письменном столе дымится чай, чтобы, не дай Бог, не оторваться от работы. Во всяком случае, пока не выдашь дневной урок. А надо — ни много ни мало — три листа мелким, убористым почерком.

Левицкий придвинул бронзовый подсвечник. В нос ударил запах топлёного воска. Нужно больше света. А то завтра снова придется разбирать каракули. Кто его так учил писать? Словно курица лапой. А ведь в лицее ходил в первых каллиграфах!..

Старик прикусил перо. Что писать? Мысли не шли.

Предыдущая пьеса «Самурай» давно отдана на вычитку. Если повезет, сегодня Гавриил Семёнович придёт подписать контракт. Пора бы уже, месяц прошёл… Нужно писать новую, а она, чертовка, никак не идет. Кобенится, словно старая дева.

М-да. Было времечко, когда слова лились сами собой. Звенящим, чёрт бы его побрал, ручейком.

Как назло, рассеянный взгляд упал на стену, где поверх дорогих штофных обоев висели театральные афиши — словно неряшливые заплатки на фраке. Надписи на них гласили:

«Горе, радость и благое дело», комедия в двух действиях.

«Яблочный пирог, или мадемуазель Шарлотта», сентиментальный водевиль авторства г-на Левицкого Ф. М. Пошлость. Он смотрел на афиши, словно в кривое зеркало.

Напоминание о позоре.

— Вот до чего довела меня привычка насыщаться земным, презрев духовные высоты, — пробормотал он. — До водевилей про пироги. Раньше он выдавал шедевры. Великий поэт сцены, мэтр… А сейчас? Теперь просто пишут: «…авторства г-на Левицкого…» Никаких тебе эпитетов, сухая правда.

Сомкнув желтые пергаментные веки, Фёдор Михайлович застонал.

Вспомнил пьесу, которую читал вчера — ту, что прислали из уездного Кургана. Никто бы не назвал её пошлостью. У всякого, кто относится к бумаге как к чтиву, а не розжигу для голландской печи, отсох бы язык. Даже у самых отъявленных негодяев-критиков.

Что за пьеса! Господи…

В ней не было пирогов.

Только правда. Нерв. Боль.

— Там в каждом слове… сочится кровь, — вздохнул он. — Будто мальчишка-автор окунал перо не в чернильницу, а в открытую рану.

Запахнув на груди домашнюю курточку, Левицкий с кряхтением поднялся и шагнул к секретеру. Скрипнула потайная дверца, и в его руках оказался распечатанный пакет с оборванной тесемкой. В нем из далекой Тобольской губернии и прибыла заветная рукопись.

Через минуту каракули Левицкого отправились в ящик. Всё равно сегодня не пишется. Отблеск свечи упал на пьесу Курганского гения. Кто вы, господин С. Н. Белов? Очередной провинциальный романтик с мечтой во взгляде и кукишом в кармане?

Прочитав название — «Смерть в первом акте», — Фёдор Михайлович взялся за чай. Ложечка нагло звякнула о посеребрённый подстаканник.

Её тонкий голос насмешливо предупредил:

— Не перечитывайте, ваше степенство! В этаком возрасте нервы — не шутка. Да и… ну ведь первый абзац — форменная дрянь. Помните? Переписать бы его. Там и дальше — по стилю не того-с.

Драматург усмехнулся.

— Да, конечно… Само собой, — отмахнулся он, не понимая, что отвечает в лучшем случае внутреннему голосу.

Но рука уже тянулась к первой странице.

Ещё одно отличие дождя от незваного гостя кроется, пожалуй, в том, что гость рано или поздно уйдёт. Дождь — нет! Мелкий пакостник станет барабанить по стеклам и карнизам до утра, а то и, коль пожелает, до самого обеда.

Левицкий взглянул на окно. Капли, как пальцы, расшатывали раму, грозили:

— Ты не уйдёшь. Ты должен сделать то, что уже решил, только ещё не знаешь об этом.

— Да, надо помочь этому Белову, — пробормотал Левицкий, ероша волосы.

И в этот миг — дождь вдруг стих.

Тишина опустилась на комнату, как первый снег в ноябре.

Только сердце колотилось о рёбра, пытаясь перекрыть шум маятника настенных часов и потрескивание дров в камине.

Левицкий придвинул к себе бумагу. Кончик отточенного пера окунулся в чернильницу из резного камня.

Нужно написать два письма.

Первое — художественному руководителю Александринского театра. Пускай Гавриил Семёнович застолбит премьерные даты. После, разумеется, придётся к нему съездить и обо всём обстоятельно поведать. Пусть готовит труппу уже сейчас. Умный человек. Оценит и срочность, и гениальность.

Второе — автору. Сергею Николаевичу Белову.

Поздравить… и потребовать.

Хм…

Так дело не пойдёт.

Мягче надо. Мягче.

Попросить, чтобы господин Белов никому более своей рукописи не направлял. Во-первых, другие, возможно, не оценят. Или хуже того — ещё как оценят! Во-вторых, следует выторговать право первого издания. Или как говорят в Париже… Экск… Эксклюз… А чёрт!

Неважно.

Главное — действовать быстро и решительно. В театральном мире промедление смерти подобно, а пьеса, судя по всему, имеет все шансы стать событием сезона. И это — по меньшей мере.

Особенно сейчас, когда Александринский театр нуждается в свежих постановках, способных привлечь публику и укрепить позиции.

Левицкий потёр переносицу, собираясь с мыслями.

Да.

Нужно составить письма так, чтобы они звучали одновременно уважительно и убедительно. А главное — не выдавали его волнения.

От этого зависит успех затеи. За окном, прямо над Невским проспектом, полыхнула молния. Её свет на миг озарил лицо Фёдора Михайловича. В тусклых от пристрастия к коньяку глазах сверкнули озорные искорки.

После писем можно будет перебелить рукопись. Позволить себе такой подарок. Внести в пьесу несколько разумных и совершенно необходимых правок. Помочь Белову в части стиля. Откорректировать пару сцен. Совсем чуть-чуть. Исключительно из соображения цензуры. Мальчишка ещё не умеет обходить острые углы. Да, он изливает на бумагу собственную душу, буквально выхаркивает, превращая мокроту совести в голос, но… Помилуйте, в этаком виде ни один театр не возьмётся за постановку.

Ничего. Белову повезло с наставником. Сейчас внесем несколько точных пассажей и…

Сердце старого драматурга уже не колотилось. Кровь текла по жилам мощным потоком. Как когда-то на заре карьеры, в пике славы.

Господи, много ли писателю нужно для счастья.

В дверь постучали. Тук-тук!

Вздрогнув, Фёдор Михайлович бросился к двери. Должно быть, это Гавриил Семёнович. Принёс контракт на постановку «Самурая».

Внезапно ноги стали ватными. В горле пересохло так, будто кто-то намотал на чайную ложку наждачную бумагу и с силой протолкнул её внутрь.

Тук-тук!

— Сию минуту… Гавриил Семёнович? Это вы? Дайте что-нибудь накинуть. Я мигом.

Фёдор Михайлович метнулся к столу и бестрепетной рукой сорвал первую страницу курганской рукописи. Глаза сверкнули холодным огнём. Сейчас или никогда. За такую пьесу и убить не жалко…

Он улыбнулся. На чистом листе появилась свежая надпись:

«Смерть в первом акте», пьеса в трёх действиях, автор Левицкий Ф. М.

Тук-тук!

— Бегу!

БУРЕВЕСТНИК

Рассвет окрасил море в алый, отчего пароход казался ложкой, скользящей в вишнёвом варенье. Настасья смотрела на гребни волн, и перед мысленным взором плыли пенки. Рот сам собой наполнился вкусом ягоды, а ноздри — бархатистым ароматом. Нахлынули воспоминания из детства: мама варит лакомство, а маленькая Настя смотрит на пузырящуюся жижу и предвкушает угощение. Божечки, будто вчера…

Кстати, что вчера произошло?